Властелин замка

Глава 2

Это был мой второй день в замке Гейяр. Я не спала всю ночь — сцена на кладбище так потрясла меня, что я не могла выбросить ее из головы.

Когда мы медленно шли обратно к замку, я сказала Женевьеве, что она не должна говорить так о своем отце; она спокойно выслушала меня и не возразила ни разу; но я никогда не забуду спокойную уверенность в ее голосе, когда она сказала мне: «Он убил ее».

Конечно, это сплетни. Где она это слышала? Должно быть, от кого-то в доме. Может, от няни? Бедный ребенок! Как это ужасно! Вся моя враждебность к ней улетучилась. Теперь я хотела знать больше о ее жизни, какой была ее мать, каким образом в ее голову закрались эти ужасные подозрения.

Надо сказать, мне было не по себе. В одиночестве пообедав в своей комнате, я просматривала свои записи, потом пыталась читать роман. Вечер казался долгим; неужели мне так придется коротать свои вечера, если мне позволят остаться? В других домах мы сидели за одним столом с управляющими поместий, а иногда и со всей семьей. Никогда раньше за работой я не чувствовала себя так одиноко. Но, разумеется, я не должна забывать, что меня еще не приняли, нужно было подождать.

На следующий день я работала в галерее все утро, оценивая степень потемнения пигмента, отслоения краски, которое мы называем «шрамами», и другие повреждения типа трещин в краске, в которые попадает пыль и грязь. Я пыталась выяснить, какие материалы мне потребуются помимо тех, что я привезла с собой, и хотела спросить Филиппа де ла Талля, могу ли я посмотреть некоторые другие картины в замке, особенно фрески, которые я успела заметить.

После обеда в своей комнате мне захотелось выйти на прогулку. Я решила, что сегодня посмотрю окрестности и, возможно, городок.

Я шла среди раскинувшихся вокруг виноградников, хотя тропинка уводила меня в сторону от города. Что ж, город посмотрю завтра. Я. представляла себе, какое здесь должно царить оживление во время сбора урожая и жалела, что не приехала сюда раньше, чтобы увидеть его. Может, и увижу в следующем году… — подумала я и засмеялась про себя. Я и в самом деле рассчитываю быть здесь в следующем году?

Я подошла к нескольким зданиям и рядом с ними увидела дом из красного кирпича с неизменными ставнями на окнах, на этот раз зелеными. Они прибавляли очарования дому, которому, как я поняла, лет сто пятьдесят — построен лет за пятьдесят до Революции. Я не могла устоять перед соблазном подойти ближе и рассмотреть его.

Перед домом росла липа, и как только я к ней приблизилась, высокий, пронзительный голос позвал: «Хеллоу, мисс». Не «мадемуазель», как можно было ожидать, а «мисс», произнесенное врастяжку — «ми-исс», из чего я поняла, что звавший меня прекрасно знал, кто я.

— Привет, — ответила я, но не увидела никого за металлической оградой дома.

Послышался смешок, и, подняв глаза вверх, я увидела мальчишку, висевшего на дереве, как обезьяна. Он вдруг спрыгнул и оказался рядом со мной.

— Здравствуйте, мисс. Меня зовут Ив Бастид.

— Здравствуй.

— А это Марго. Марго, не будь дурочкой, слезай.

— Я не дурочка.

Девочка вынырнула из ветвей и, как по перилам, соскользнула по стволу дерева на землю. Она была немного меньше мальчика.

— Мы живем там, — сообщил он мне.

Девочка кивнула, глаза ее блестели от любопытства.

— Очень приятный дом.

— Мы все живем в нем… все мы.

— Наверное, вам там хорошо живется.

— Ив, Марго! — позвал голос из дома.

— У нас здесь мисс, бабушка.

— Тогда зовите ее в гости и помните, как нужно себя вести.

— Мисс, — сказал Ив с легким поклоном, — извольте войти и познакомиться с бабушкой.

— С удовольствием. — Я улыбнулась девочке, которая ответила мне очаровательным реверансом. «Да, это не Женевьева», — подумала я.

Мальчик побежал вперед открыть чугунную калитку и весьма важно поклонился, придерживая ее, когда я проходила. Девочка шла рядом со мной по тропинке между кустами и кричала: «Мы здесь, бабушка!»

Я вошла в большой холл, и голос из открытой двери позвал:

— Ведите английскую леди сюда, дети мои.

В кресле-качалке сидела пожилая женщина, лицо ее было темным и морщинистым, густые седые волосы высоко зачесаны, темные глаза живо блестели под тяжелыми веками; тонкие с прожилками руки в коричневых пятнышках, которые у нас называют «цветы смерти», крепко держались за подлокотники кресла.

Она улыбнулась мне радостно, будто ожидала моего прихода.

— Извините, что не встаю, мадемуазель, — сказала она. — Суставы совсем не гнутся — порой приходится потратить все утро, чтобы встать, а вторую половину дня, чтобы сесть обратно в кресло.

— Пожалуйста, не вставайте. — Я пожала протянутую ею руку. — Очень приятно, что вы пригласили меня сюда.

Дети встали по обе стороны кресла и рассматривали меня внимательно, с оттенком гордости, будто я была чем-то очень редким, что им удалось открыть.

Я улыбнулась.

— Кажется, вы знаете, кто я. Боюсь, что в этом смысле преимущество на вашей стороне.

— Ив, стул для мадемуазель.

Он бросился за стулом и, принеся его, поставил с осторожностью напротив бабушки.

— Скоро вы узнаете о нас, мадемуазель. Все знают Бастидов.

Я уселась на стул.

— А как вы узнали обо мне?

— Мадемуазель, новости распространяются здесь быстро. Мы слышали, что вы приехали, и надеялись, что вы заглянете к нам. Видите ли, мы во многих отношениях часть замка. Этот дом был построен для одного из Бастидов, мадемуазель. И с тех пор Бастиды всегда в нем живут. До постройки дома семья жила в поместье, потому что Бастиды всегда были виноградарями. Говорят, если бы не было Бастидов, не было бы вина Гейяр.

— Понятно. Виноградники принадлежат вам.

Веки ее опустились, и она громко рассмеялась.

— Как и все здесь, виноградники принадлежат господину графу. Это его земля. И дом его. Все здесь его. Мы все работаем на него, и говоря, что без Бастидов не было бы вина Гейяр, мы имеем в виду, что вино, произведенное здесь, было бы недостойно этого имени.

— Я всегда считала, что, должно быть, очень интересно наблюдать процесс выращивания винограда… Видеть, как растет и зреет виноград, как из него делается вино.

— Ах, мадемуазель, это самая интересная вещь на свете… для нас, Бастидов.

— Мне бы хотелось это увидеть.

— Надеюсь, вы останетесь здесь надолго, и ваше желание исполнится. — Она обернулась к детям.

— Пойдите и найдите вашего брата. И сестру, и отца тоже. Скажите, что у нас гостья.

— Пожалуйста… не нужно беспокоить их из-за меня.

— Они будут разочарованы, если узнают, что вы приходили и они вас не видели.

Дети убежали. Я сказала их бабушке, что они очаровательны и прекрасно воспитаны. Она осталась довольна этим замечанием и поняла, почему я его сделала. Сравнивать я их могла только с Женевьевой.

— В это время Дня, — пояснила она, — у нас, как правило, не работают на свежем воздухе. Мой внук — он сейчас за старшего — в погребах, его отец помогает ему, после несчастного случая он не может работать на солнце, а внучка Габриэль работает в конторе.

— У вас большая семья и все заняты виноградарством? Она кивнула.

— Это семейная традиция. Когда подрастут Ив и Марго, они тоже будут заниматься этим.

— Как это должно быть приятно, и вся семья живет вместе в этом прекрасном доме! Пожалуйста, расскажите мне о них.

— Мой сын Арман — отец детей. Жан-Пьер самый старший из них, ему двадцать восемь лет, скоро двадцать девять. Он сейчас у нас главный. Еще есть Габриэль — ей девятнадцать, как видите, разница между ними в десять лет. Я думала, что Жан-Пьер будет единственным ребенком, а потом родилась Габриэль. Потом опять большой перерыв, а затем появился Ив и чуть позже Марго. У них разница в один год. Слишком мало, да и мать была уже не молода.

— Она?..

Она кивнула. Это были тяжелые времена. Арман и Жак, один из рабочих, были на подводе, когда лошади понесли. Оба они сильно пострадали. Жена Армана, бедняжка, думала, что он умрет и не вынесла этого.

Она заболела и умерла, оставив Марго… ей было только десять дней.

— Как это-печально.

— Трудные времена проходят, мадемуазель. Это случилось восемь лет назад. Сын мой выздоровел и может работать, внук — хороший мальчик, он сейчас действительно глава семьи. Он стал мужчиной, когда нужно было взять на себя ответственность. Что поделать, жизнь такова, — она улыбнулась мне. — Пожалуй, я слишком много говорю о Бастидах. Вы, наверное, уже устали.

— Нет, что вы, все это очень интересно.

— Но ваша работа, должно быть, гораздо интереснее. Как вам понравился замок?

— Я там совсем недавно.

— Вам предстоит увлекательная работа?

— Я еще не знаю, буду ли я ее выполнять. Все зависит от…

— От господина графа, естественно. — Она посмотрела на меня и покачала головой. — Это человек тяжелого нрава.

— Он непредсказуем?

Она пожала плечами.

— Он ожидал, что приедет мужчина. Мы все так считали. Слуги говорили, что приедет англичанин. В Гейяре быстро распространяются слухи. По крайней мере, мы не умеем держать язык за зубами. Мой сын говорит, что я слишком много болтаю. Он, бедняга, не отличается разговорчивостью. Смерть жены изменила его, мадемуазель, это очень печально.

Она прислушалась, и я тоже услышала топот конских копыт. На ее лице появилась гордая улыбка, и оно неуловимо изменилось. — Это, — сказала она, — Жан-Пьер.

Через несколько минут он появился в дверях. Среднего роста, светло-каштановые волосы — видимо, выгоревшие на солнце; когда он улыбался, темные его глаза превращались в щелочки, загорелое лицо имело оттенок темной меди. Было видно, что это человек необыкновенной жизненной силы.

— Жан-Пьер! — сказала женщина. — Это мадемуазель из замка.

Он подошел ко мне, улыбаясь так, будто, как и остальные члены семьи, он был счастлив видеть меня и церемонно поклонился.

— Добро пожаловать в Гейяр, мадемуазель. Очень любезно с вашей стороны навестить нас.

— Это вышло случайно. Ваш младший брат и сестра увидели меня, когда я проходила мимо и пригласили зайти.

— Вот и отлично! Я надеюсь, что это не последний визит. — Он подтянул стул и сел. — Как вам понравился замок?

— Это великолепный образец архитектуры пятнадцатого века. У меня пока еще не было возможности изучить его, но я считаю, что он похож на замки Ланже и Лош.

Он засмеялся.

— Клянусь богом, мадемуазель. Вы знаете о сокровищах нашей страны больше, чем мы, ее жители.

— Вы заблуждаетесь, но чем больше узнаешь, тем больше понимаешь, как много предстоит еще узнать. Для меня это — картины и памятники архитектуры, для вас… виноградная лоза.

Жан-Пьер засмеялся. Смех его был непринужденным и потому приятным. — Невозможно сравнивать: Духовное и материальное!

— Как это должно быть интересно — я уже говорила об этом мадам Бастид — сажать лозу, выращивать виноград, ухаживать за ним, а потом превращать его в вино.

— Это рискованное дело, — сказал Жан-Пьер.

— Как и любое другое.

— Вы даже не представляете, мадемуазель, какие страдания выпадают на нашу долю. Не померзнут ли побеги? Не будут ли ягоды слишком кислыми из-за холодного лета? Каждый день приходится проверять лозу на плесень, на черную гниль, на различных насекомых, которые грозят испортить урожай винограда. Мы спокойны только тогда, когда урожай собран — и нужно видеть, как мы тогда радуемся.

— Надеюсь, что увижу.

Он удивился. — Вы уже начали работу в замке, мадемуазель?

— Еще нет. Меня еще не приняли. Мне придется подождать…

— Решения господина графа, — вставила мадам Бастид.

— Это естественно, — сказала я, движимая необъяснимым желанием защитить его. — Ведь могут сказать, что я явилась под фальшивым предлогом. Ждали моего отца, а я не сказала им, что он умер и что я продолжаю выполнять его заказы. Все зависит от господина графа.

— У нас всегда все зависит от господина графа, — покорно согласилась мадам Бастид.

— Что, — добавил Жан-Пьер со своей лучезарной улыбкой, — мадемуазель сочтет естественным, потому что замок принадлежит ему, как и картины, над которыми она собирается работать, и виноградники… в некотором смысле мы все принадлежим ему.

— Ты так говоришь, будто мы живем в дореволюционное время, — проворчала мадам Бастид.

Жан-Пьер смотрел на меня.

— Здесь, мадемуазель, с тех пор немногое изменилось. Замок служит защитой городу и его окрестностям так же, как и на протяжении веков. Он сохранил свой древний дух, и мы, чьи предки зависели от щедрот его владельцев, продолжаем надеяться на них. В Гейяр мало что изменилось. Так считает господин граф де ла Талль, и так оно и есть.

— У меня такое чувство, что его не очень-то любят те, кто от него зависит.

— Наверное, только те, кому нравится быть зависимым, любят своих патронов. Независимые всегда поднимают бунт.

Я была немного заинтригована этой беседой. В этой семье отношение к графу было совершенно определенное, но мне все больше и больше хотелось узнать все, что возможно о человеке, от которого зависела и моя судьба. Поэтому я сказала:

— Ну, меня пока все терпят — в ожидании его возвращения.

— Месье Филипп не осмелился бы принять решение, из боязни оскорбить графа, — сказал Жан-Пьер.

— Он так боится своего кузена?

— Он просто трепещет перед ним. Если граф не женится, Филипп будет наследником, потому что де ла Талли следуют давней традиции французских королей и Салические законы, которым следовали Валуа и Бурбоны, имеют такую же силу и для них. Но, как и все остальное, это во власти графа. До тех пор, пока наследование идет по мужской линии, он может заменить своего кузена на любого другого родственника. Иногда мне кажется, Гейяр можно принять за Версаль времен Людовика XIV.

— Мне представляется, что граф довольно молод… по крайней мере, не стар. Почему бы ему не жениться снова?

— Говорят, ему отвратительна сама мысль об этом.

— Мне казалось, что мужчина из фамильной гордости хотел бы иметь сына — а он, несомненно, гордый человек.

— Самый гордый человек во Франции.

В этот момент вернулись дети с Габриэль и их отцом Арманом. Габриэль Бастид была поразительно хороша. Она была темноволоса, как и остальные члены семьи, но глаза ее были не карими, а ярко-синими, и из-за этих глаз она была почти красавицей. Кроткое выражение лица говорило о том, что она гораздо застенчивее, чем ее брат Жан-Пьер.

Я как раз объясняла им, что мать моя была француженкой, поэтому я бегло говорю на их языке, когда неожиданно зазвонил колокольчик.

— Это горничная зовет детей на полдник, — объяснила мадам Бастид.

— Я сейчас ухожу, — сказала я. — Было очень приятно познакомиться. Надеюсь, мы еще встретимся с вами.

Но мадам Бастид и слышать не желала о моем уходе. Я должна остаться и попробовать их знаменитые вина.

Подали булочки с шоколадом — для детей, а для нас — печенье и вино. Мы говорили о виноградарстве, живописи и местных достопримечательностях. Мне советовали непременно посетить церковь и старинную ратушу, а самое главное, не забывать семейство Бастидов. Я должна заглядывать к ним всякий раз, проходя мимо. И Жан-Пьер, и его отец — который был весьма молчалив — будут счастливы показать мне все, что я пожелаю увидеть.

Затем детей отправили играть, и мы вновь заговорили о замке. Возможно, из-за вина — к которому я, конечно, была непривычна, особенно в это время дня — я стала менее сдержанной, чем обычно.

— Женевьева — странная девочка. Совсем не похожа на ваших внуков. Они такие непринужденные, естественные, нормальные, счастливые дети. Возможно, виной тому замок — не лучшее место для воспитания ребенка — Я говорила беззаботно, не волнуясь о последствиях. Мне нужно было узнать побольше о замке, и более всего — о графе.

— Бедный ребенок! — сказала мадам Бастид.

— Да, — продолжала я, — но со дня смерти ее матери прошло три года, и для ребенка это достаточное время, чтобы прийти в себя.

Наступило молчание, затем Жан-Пьер сказал:

— Если мадемуазель Лоусон останется в замке, она скоро все узнает, — Он повернулся ко мне: — Графиня умерла от слишком большой дозы опия.

Я вспомнила девочку на кладбище и неожиданно у меня вырвалось:

— Неужели это убийство?

— Они сказали, что это самоубийство, — уточнил Жан-Пьер.

— Ах, — вмешалась в разговор мадам Бастид, — графиня была такой красивой женщиной.

После этого она вернулась к теме виноградников. Мы поговорили о большом бедствии, которое постигло виноградные плантации Франции несколько лет назад. Тогда лозу поразила виноградная вошь, и Жан-Пьер, весь во власти своего увлечения, заставлял каждого сопереживать ему, когда говорил об этом. Я вообразила весь ужас виноградарей, обнаруживших эту вошь, понимала всю остроту их трагедии, когда решался вопрос о возможном затоплении виноградников.

— Эпидемия охватила всю Францию, — сказал он. — Это было больше десяти лет назад. Так, отец?

Арман кивнул.

— Прежнего процветания удалось достичь не скоро, но надо сказать, Гейяр пострадал меньше других.

Когда я поднялась, чтобы уйти, Жан-Пьер изъявил желание проводить меня. Хотя опасности заблудиться не было, я была рада его компании, сочтя Бастидов людьми в высшей степени приятными и дружелюбными — эти качества я уже научилась ценить. Мне пришло в голову, что в их обществе я сама стала другим человеком — отнюдь не такой холодной и самоуверенной женщиной, какой я предстала перед обитателями замка. Я была словно хамелеон, изменяющий окраску в зависимости от пейзажа. Но это происходило не намеренно и было совершенно естественно. Никогда раньше я не отдавала себе отчет в том, что обычно бессознательно надевала на себя защитную броню, но было очень приятно находиться среди людей, в обществе которых я в ней не нуждалась.

По дороге к замку я решилась спросить:

— Этот граф… он действительно такой ужасный?

— Он очень властный человек… как все истинные аристократы. Его слово — закон.

— В его жизни была трагедия.

— Вы, кажется, сочувствуете ему. Но когда вы с ним встретитесь, поймете, что он меньше всего нуждается в жалости.

— Вы говорили, что смерть его жены сочли самоубийством, — начала я.

Он быстро перебил меня:

— Нам не свойственно обсуждать такие вещи.

— Но…

— Но мы о них не забываем, — добавил он.

Впереди появился замок, огромный и неприступный. Я подумала обо всех мрачных тайнах, что скрывали его стены, и невольно содрогнулась.

— Пожалуйста, не провожайте меня дальше, — сказала я. — Я, наверное, отрываю вас от работы.

Он отступил на несколько шагов и поклонился. Я улыбнулась и повернула к замку.

В тот вечер я легла спать рано, так как накануне не выспалась. Я задремала, и сны мои были смутными, неясными, что было странно, потому что дома меня вообще редко посещали сновидения. Мне снились Бастиды, подвалы, полные вина, и во всех этих снах витала смутная тень умершей графини. Иногда я чувствовала ее присутствие, не видя ее, будто она стояла позади и нашептывала: «Уезжайте. Не связывайте себя с этой семьей». А потом опять смеялась надо мной. Как ни странно, я ее не боялась. Была еще одна туманная тень, которая вселяла в меня ужас — господин граф, будто издалека до меня доносились голоса, звук приближался и становился таким громким, будто кто-то кричал мне прямо на ухо.

Вздрогнув, я проснулась. Кто-то действительно кричал. Внизу слышались голоса и торопливые шаги по коридору. Замок проснулся, хотя до утра было еще далеко. Я спешно зажгла свечу и в ее свете увидела, что было только начало двенадцатого.

Я поняла, что случилось. То, чего все ждали и боялись.

Граф приехал домой.

Я лежала без сна и думала о том, что принесет утро.

Когда я проснулась в обычное время, в замке царила тишина. Я быстро встала и заказала горячей воды. Ее немедленно принесли. Про себя я отметила, что горничная выглядела как-то по-другому. Она явно нервничала: такой эффект произвел приезд графа даже на самую незначительную прислугу.

— Вам принести завтрак как обычно, мадемуазель?

Я удивленно ответила:

— Да, конечно, пожалуйста.

Я подозревала, что все они говорили обо мне, интересуясь моей дальнейшей судьбой. Я оглядела комнату. Наверное, мне больше никогда не придется здесь спать. С грустью я думала о том, что придется покинуть замок, что я никогда не узнаю этих людей, которые так занимали мое воображение. Мне хотелось больше узнать о Женевьеве, постараться понять ее. Хотелось узнать, как воспримет Филипп де ла Талль возвращение его кузена. Хотелось знать, в какой степени Нуну ответственна за своенравность воспитанницы, а также что привело мадемуазель Дюбуа в замок. И, конечно, еще были Бастиды. Я мечтала сидеть в той уютной комнате и беседовать о винограде и замке. Но самым заветным желанием было познакомиться с графом — не просто увидеть его однажды, чтобы получить отказ, но больше узнать о человеке, который по мнению окружающих был повинен в смерти своей жены, даже если не своей рукой дал ей яд.

Принесли завтрак, но есть мне не хотелось. Однако никто из них не должен был понять, что я от испуга не могла есть, поэтому я, как обычно, выпила две чашки кофе и съела горячий рогалик. Затем я отправилась в галерею.

Работать было нелегко. Я уже подготовила свое заключение, которое, как оказал Филипп де ла Талль, передадут графу по его возвращении. Когда я передала ему бумагу, он улыбнулся и заметил, что выглядела она вполне профессионально. Я была уверена: он питал надежду, что граф оценит ее по достоинству, отчасти потому, что взял на себя смелость позволить мне остаться, отчасти из-за присущей ему доброты — он хотел, чтобы я получила работу, ибо в разговоре с ним я невольно выдала, как я в ней нуждалась. Насколько я поняла, этот человек старался помочь ближнему, если, конечно, это не доставляло ему особых неудобств.

Я представила себе, как граф получает составленное мной заключение, как ему сообщают, что вместо мужчины приехала женщина. Но, по правде говоря, картина была весьма туманной: перед моими глазами стоял только высокомерный человек в белом парике и короне, напоминающий портрет Людовика XIV или XV. Король… Властелин Замка.

В своей записной книжке я постаралась отметить все дефекты, которые обнаружила, работая над картинами. Если он позволит мне остаться, говорила я себе, я буду так поглощена работой, что, убей он хоть двадцать жен, мне будет все равно.

В галерее была одна картина, которая привлекла мое особое внимание. Это был портрет женщины в костюме восемнадцатого века — середины или, может быть, чуть более позднего периода. Он интересовал меня не только из-за мастерства художника — в галерее были картины лучшей работы — но потому, что, хотя картина была более поздней, чем большинство из коллекции, сохранилась она гораздо хуже. Лак слишком потемнел, а вся поверхность была испещрена крапинками, словно сыпью.

Я как раз внимательно рассматривала картину, когда позади меня послышались шаги. Я обернулась и увидела, что в галерею вошел незнакомый мужчина и теперь стоял и смотрел на меня. Я почувствовала, как сердце мое заколотилось и ноги задрожали. Я сразу поняла, что встретилась наконец лицом к лицу с графом де ла Таллем.

— Насколько я понимаю, вы — мадемуазель Лоусон, — сказал он. Даже голос его был необычным — глубоким и холодным.

— А вы — граф де ла Талль?

Он поклонился, но не подошел ко мне, рассматривая меня из другого конца галереи и его манера держаться была под стать его голосу. Я отметила, что он высок и на редкость худощав. В его облике было определенное сходство с Филиппом, но полностью отсутствовала присущая Филиппу мягкость. Он был более темноволосым, чем его кузен; высокие скулы на узком лице придавали ему почти сатанинское выражение. Глаза его были очень темными — иногда они казались почти черными, — как я убедилась позднее, это зависело от его настроения. Веки тяжелые, орлиный нос придавал лицу выражение высокомерия, подвижный рот отражал все движение души. Но в тот момент я видела перед собой лишь высокомерного Властелина Замка, от которого зависела вся моя судьба.

Одет он был в черный костюм для верховой езды с бархатным воротником, белый шейный платок оттенял бледное, почти жестокое лицо.

— Мой кузен сообщил мне о вашем приезде, — он соизволил направиться ко мне и шел так, как мог бы идти король через зеркальный зал.

Самообладание мгновенно вернулось ко мне и я снова была во всеоружии, что было моей обычной реакцией на надменность окружающих.

— Я рада, что вы вернулись, господин граф, — сказала я, — потому что вот уже несколько дней жду решения — пожелаете ли вы, чтобы я осталась и выполнила работу.

— Должно быть, для вас было очень утомительно находиться в неизвестности — теряете вы свое время или нет.

— Я нашла галерею очень интересной, уверяю вас, и это вовсе не было пустой тратой времени.

— Жаль, — сказал он, — что вы не сообщили нам о смерти вашего отца. Это избавило бы вас от многих хлопот.

Итак, я должна уехать. Я пришла в ярость, чувствуя всю глубину своего унижения. Снова в Лондон… Придется искать жилье. И на что я буду жить, пока не найду работу? Грядущие годы промелькнули передо мной, и я увидела себя все более и более похожей на мадемуазель Дюбуа. Какая ерунда! Как будто со мной это может произойти! Я могу поехать к кузине Джейн. Нет, никогда, никогда!

В тот момент я ненавидела его, потому что думала, что он прочел мысли, промелькнувшие в моей голове. Он, должно быть, понимает, что лишь полное отчаяние могло заставить такую независимую женщину, как я, приехать без приглашения, и развлекается, мучая меня. Как, должно быть, она его ненавидела, эта несчастная жена! Может быть, она покончила с собой, чтобы избавиться от него. Меня бы, по крайней мере, это не удивило.

— Вот уж не думала, что во Франции придерживаются столь старомодных взглядов, — сказала я не без сарказма. — Дома я выполняла эту работу вместе с отцом и, представьте, никто не возражал против того, что я женщина. Но поскольку у вас здесь иные представления, мне больше нечего сказать.

— Я с вами не согласен. Еще очень многое нужно сказать.

— В таком случае, — сказала я, поднимая глаза и глядя ему прямо в лицо, — может быть, вы начнете беседу?

— Мадемуазель Лоусон, вам ведь хотелось бы реставрировать эти картины, не так ли?

— Реставрация живописных полотен — моя профессия, и чем больше они в этом нуждаются, тем интереснее работа.

— И вы находите, что моим картинам требуется реставрация?

— Вам ли не знать, что некоторые из них просто в плачевном состоянии. Я изучала вот эту картину, когда вы вошли. Что с ней делали, чтобы привести ее в такой вид?

— Умоляю, мадемуазель Лоусон, не смотрите на меня так строго. Поверьте, не я в этом повинен.

— Неужели? А я думала, что она уже некоторое время принадлежит вам. Вот посмотрите, краски испортились Очевидно, с картиной плохо обращались.

Улыбка тронула его губы, и лицо его изменилось, приобретя насмешливое выражение.

— Да вы просто неистовы в вашем гневе. Можно подумать, что вы боретесь за права человека, а не за сохранение красок на холсте.

— Когда я должна уехать?

— Во всяком случае, не раньше, чем закончится наша беседа.

— Поскольку вы считаете невозможным доверить работу женщине, я думаю, нет необходимости продолжать разговор.

— Вы очень импульсивны, мадемуазель Лоусон. Мне кажется, реставратор старинных картин вполне может обойтись без этого качества. Я не говорил, что я не доверяю работу женщине, это ваше предположение.

— Я вижу, что вы не одобряете моего присутствия здесь. Этого достаточно.

— Вы ожидали, что я с одобрением встречу ваш обман?

— Господин граф, — сказала я, — я работала вместе с отцом. Я взяла на себя завершение работы по его заказам. Вы раньше приглашали его приехать сюда. Я считала, что договоренность остается в силе, и никакого обмана в этом не нахожу.

— Тогда вас должно было насторожить удивление, которое вызвал в замке ваш приезд.

— Будет затруднительно выполнять столь тонкую работу в недоброжелательной атмосфере, — довольно резко ответила я.

— Вполне вас понимаю.

— В таком случае…

— В таком случае? — повторил он.

— Я могла бы уехать сегодня же, если кто-нибудь соизволит отвести меня на станцию. Насколько я понимаю, поезд из Гейяра идет только утром.

— Я вижу, вы отличаетесь большой предусмотрительностью. Но должен повторить, мадемуазель Лоусон, вы слишком импульсивны. Вы должны понимать причину моих сомнении. Вы, если позволите так выразиться, выглядите слишком молодо, чтобы можно было поверить, что вы имеете необходимый опыт работы такого рода.

— Я несколько лет работала со своим отцом. Многие и с возрастом не приобретают мастерства. Нужно глубоко понимать, любить живопись, а с этим чувством можно только родиться.

— Вы не только художник, как я вижу, вы еще и поэт. Но в… м-м… тридцать или около того опыта может быть все же недостаточно.

— Мне двадцать восемь, — с жаром возразила я, и тут же поняла, что угодила в ловушку. Он вознамерился низвергнуть меня с пьедестала, на котором я старалась удержаться, и показать мне, что я всего-навсего обыкновенная женщина, не выносившая, чтобы обо мне думали, что я старше своего возраста.

Он поднял брови: разговор явно занимал его. Я поняла, что выдала отчаянность своего положения, а он с присущей ему жестокостью хочет помучить меня как можно дольше, удерживая в состоянии неопределенности.

Впервые с того момента, когда я пустилась в это рискованное предприятие, выдержка изменила мне.

— Нет смысла продолжать. Насколько я понимаю, вы решили, что я не могу справиться с этой работой, потому что принадлежу к слабому полу. Хорошо, господин граф, я оставляю вас вместе с вашими предрассудками и уезжаю сегодня или завтра.

Несколько секунд он смотрел на меня с насмешливым удивлением, но только я двинулась к двери, он тут же подошел ко мне.

— Мадемуазель, вы меня совсем неправильно поняли. Возможно, ваши познания во французском не столь совершенны, как в живописи.

И опять я попалась на удочку:

— Моя мать была француженкой. Я прекрасно поняла каждое слово, которое вы изволили произнести.

— В таком случае я сам виноват в том, что туманно изъяснялся. Я не хочу, чтобы вы уезжали… во всяком случае сейчас.

— Вы ведете себя так, будто не доверяете мне.

— Уверяю вас, мадемуазель, это только ваше предположение.

— Вы хотите сказать, что мне следует остаться?

Он притворился, что колеблется. — Говоря без обиняков, мне хотелось бы подвергнуть вас небольшому… испытанию. О, пожалуйста, мадемуазель, не обвиняйте меня в предвзятости против вашего пола. Я готов поверить, что в мире существуют блестящие женщины. Я просто потрясен тем, что вы рассказали мне о своем понимании и любви к живописи и чрезвычайно заинтересован в оценке степени повреждений и стоимости реставрационных работ над картинами, которые вы осмотрели. Ваши выводы представляются мне весьма разумными.

Я испугалась, что блеск моих глаз выдает мое волнение, вызванное новой волной надежды. Если он понял, как безумно я хотела получить этот заказ, он не смог бы отказать себе в удовольствии дразнить меня. К моему ужасу, он увидел это.

— Я собирался вам предложить… но возможно, вы уже твердо решили, что покинете нас сегодня или завтра.

— Я совершила долгое путешествие, господин граф. Естественно, я предпочла бы остаться и выполнить работу — при условии, что обстановка будет доброжелательной. Итак, что же вы собирались предложить?

— Чтобы вы отреставрировали одну из картин, и если результаты нас устроят, вы бы продолжили работу над остальными.

В ту минуту я была совершенно счастлива, хотя куда уместнее было бы лишь облегчение — ведь я уверена в своих способностях. Ближайшее будущее выглядело весьма радужно. Не будет позорного возвращения в Лондон! Не будет кузины Джейн! Неизъяснимое чувство радости, предвкушения, волнения наполнило меня. Я не могла это объяснить. Сомнений не было: я успешно пройду испытание, а это означало долгое пребывание в замке. Это чудесное старинное место станет моим домом на ближайшие месяцы. Я смогу изучить замок и хранимые в его стенах сокровища. Я смогу продолжить дружбу с Бастидами. Я смогу удовлетворить свое любопытство относительно обитателей замка.

Любопытство мое было поистине ненасытным. Я поняла это с тех пор, как мне указал на это отец — я всячески старалась изжить в себе это качество, но мне беспрестанно хотелось узнать, что скрывалось за масками, которые надевали люди напоказ всему миру. Это было сродни удалению окислившейся пленки со старинной картины: и для меня понять истинную натуру графа было словно реставрировать живую картину.

— Это предложение, кажется, вам по душе.

Итак, я опять выдала свои чувства, а я-то гордилась тем, что такое случалось редко. Но, может быть, он отличался особой проницательностью.

— Мне оно кажется весьма справедливым.

— Тогда договорились, — он протянул руку. — Давайте скрепим наш договор рукопожатием — если не ошибаюсь, это старинный английский обычай. Как любезно с вашей стороны, мадемуазель, что вы обсуждали это дело по-французски; договор мы заключим на английском языке.

Пожимая мне руку, он посмотрел своими темными глазами прямо мне в глаза, и я определенно почувствовала неловкость. Я вдруг ощутила, какая я наивная, неискушенная в светской любезности, и видимо он хотел, чтобы я чувствовала себя именно так.

Я постаралась скрыть свое замешательство. — Какую картину вы выберете для… испытаний? — спросила я.

— Что вы скажете о той, которую вы рассматривали, когда я вошел?

— Прекрасный выбор. Она более других в галерее нуждается в реставрации.

Мы прошли к ней и вместе стали ее рассматривать.

— С ней очень дурно обращались, — сурово сказала я. Теперь я чувствовала себя уверенно. — Она не такая уж старая. Самое большее, сто пятьдесят лет, но при этом…

— Это одна из моих прародительниц.

— Очень жаль, что с ней так обошлись.

— Действительно очень жаль. Но во Франции было время, когда людей ее класса подвергали куда большим унижениям.

— Я бы сказала, что эта картина, вероятно, находилась под открытым небом. Даже краски платья выцвели, хотя ализарин обычно отличается большой стойкостью. При этом освещении я не вижу настоящего цвета ожерелья у нее на шее. Вы видите, как потемнели его камни. То же самое можно сказать о браслете и серьгах.

— Они зеленые, — сказал он. — Это я могу вам точно подсказать. Это изумруды.

— После реставрации картина обретет прежнюю яркость красок. Платье станет таким, каким было, когда ее писали, и изумруды тоже.

— Будет интересно посмотреть на этот портрет, когда вы его закончите.

— Я немедленно приступлю к работе.

— У вас есть все, что необходимо?

— Для начала хватит моих запасов. Я схожу в свою И комнату за тем, что мне сейчас нужно, и тут же возьмусь за дело.

— Я вижу, вы — само нетерпение, и не смею задерживать вас.

Я этого не отрицала, и с торжествующим видом прошла мимо него из галереи, он посторонился. Я чувствовала, что моя первая встреча с графом прошла для меня удачно. Как я счастлива была, работая в то утро в галерее! Никто меня не беспокоил. Я вернулась с инструментами и обнаружила, что двое слуг сняли картину со стены. Они спросили, не нужно ли мне что-нибудь. Я сказала, что если что-нибудь потребуется, я позвоню. Они смотрели на меня с некоторым уважением. Несомненно, возвратясь в комнаты для прислуги, они немедленно распространят новость, что граф разрешил мне остаться.

Я облачилась в просторный коричневый халат поверх платья и выглядела очень по-деловому. Как ни странно, в халате я чувствовала себя уверенней в своих силах. Было бы хорошо, если бы он был на мне во время разговора с графом.

Я приступила к изучению состояния красок. Перед тем, как пытаться снять лак, я должна оценить степень устойчивости красок на грунте. Было ясно, что изменение цвета было большим, чем из-за обычного накопления пыли и сажи. Однако перед применением растворителя иногда нужно тщательно обработать картину мыльной водой. После долгих колебаний я наконец приняла решение.

Когда вошла служанка, чтобы напомнить мне, что настало время обеда, я удивилась.

Пообедав в своей комнате и не имея привычки работать в эти часы, я выскользнула из замка и направилась к дому Бастидов. Долг вежливости обязывал меня рассказать им о том, что произошло с нашей встречи, когда они проявили такой интерес к моей дальнейшей судьбе.

Пожилая дама сидела в кресле-качалке. Судя по всему, она была рада видеть меня. Дети, по ее словам, были на уроке у господина кюре; Арман, Жан-Пьер и Габриэль на работе.

Я села подле нее и сказала:

— Я познакомилась с графом.

— Я слышала, что он вернулся в замок.

— Я буду реставрировать картину, и в случае успеха мне будет позволено завершить работу и с остальными. Я уже начала; это портрет одной дамы из числа его предков. Она изображена в красном платье и в драгоценностях, которые сейчас имеют весьма неприглядный цвет. Граф сказал, что это изумруды.

— Изумруды, — сказала она. — Возможно, это и есть изумруды Гейяра.

— Фамильные драгоценности?

— Были… когда-то давно.

— Вы хотите сказать, что сейчас их нет?

— Они утеряны. Если мне не изменяет память, это случилось во время революции.

— Видимо, семья тогда не жила в замке?

— Не совсем так. Мы далеко от Парижа, и здесь было меньше волнений. Но замок был разграблен.

— На вид он неплохо сохранился.

— Вы правы. История об этом дошла до нас. Мятежники силой прокладывали себе путь в замок. Вы ведь видели часовню? Это самая старая часть замка. Вы заметите, что над дверью наружной стены разрушена каменная кладка. Когда-то там возвышалась статуя святой Женевьевы. Бунтовщики хотели осквернить часовню. К счастью для замка Гейяр, они сначала попытались стащить вниз святую Женевьеву. Они были уже пьяны, дорвавшись до винных погребов, и когда обмотали веревками статую, она оказалась им не по силам и рухнула на них, убив троих. Они сочли это дурным предзнаменованием. Отсюда пошло поверье, что святая Женевьева спасла Гейяр.

— Так вот почему Женевьеву так назвали?

— В семье всегда были Женевьевы; и хотя тогдашний граф попал на гильотину, его сына, тогда еще ребенка, сберегли, и в свое время он вернулся в замок. Об этом мы, Бастиды, любим рассказывать. Мы были на стороне народа — за свободу, братство и равенство, против аристократов, но тем не менее, прятали маленького графа здесь, в этом доме, и ухаживали за ним, пока все это не кончилось. Об этом мне поведал отец моего мужа. Он был примерно на год старше юного графа.

— Значит, история вашей семьи тесно переплетена с историей графского семейства?

— Вы правы.

— А нынешний граф… он с вами дружен?

— Де ла Талли никогда не были друзьями Бастидов, — гордо сказала она. — Только хозяевами. Они не меняются… впрочем, как и мы.

Она заговорила о другом, и через некоторое время я покинула их дом. Мне не терпелось продолжить работу.

Во второй половине дня служанка пришла в галерею сказать мне, что господин граф будет рад, если я приму участие в семейном ужине. Господа ужинают в восемь в одной из маленьких столовых. Она сказала, что проводит меня туда без пяти восемь.

Сообщение слишком поразило меня, чтобы после этого можно было безмятежно работать. Служанка разговаривала со мной уважительно, а это могло означать только одно: меня не только сочли достойной реставрировать его картины, но и удостоили гораздо более высокой чести — ужинать в семейном кругу.

Я ломала голову, что мне надеть. У меня были только три приличествующих случаю платья, из них ни одного нового. Одно — коричневого шелка с кружевом кофейного цвета, второе — строгое черное бархатное платье с пышным белым кружевным воротником, третье — хлопчатобумажное серое в светло-фиолетовую шелковую полоску. Я сразу же остановилась на черном бархатном.

Работать при искусственном освещении было невозможно, и как только дневной свет угас, я вернулась в свою комнату. Достала платье и посмотрела на него. К счастью, бархат не стареет, но фасон был явно устаревшим. Я приложила его к себе и взглянула на свое отражение в зеркале. Щеки мои слегка розовели, глаза, впитавшие черноту бархата, казались очень темными, а прядь волос выбилась из пучка на затылке. Собственная глупость вдруг стала мне отвратительна, я положила платье и стала поправлять волосы, когда раздался стук в дверь.

Вошла мадемуазель Дюбуа. Она недоверчиво посмотрела на меня и, заикаясь, проговорила:

— Мадемуазель Лоусон, это правда, что вы приглашены на семейный ужин?

— Да. Вас это удивляет?

— Меня никогда не приглашали на семейный ужин.

Я посмотрела на нее и вовсе не удивилась.

— Я полагаю, они хотят поговорить со мной о картинах. Легче разговаривать «за обеденным столом.

— Вы говорите о графе и его кузене?

— Да, я так думаю.

— Я считаю своим долгом предупредить вас о том, что у графа плохая репутация в отношении женщин.

Я с изумлением уставилась на нее:

— Но он не рассматривает меня как женщину! — возразила я. — Я приехала сюда реставрировать картины.

— Говорят, он жесток, но при этом некоторые находят его неотразимым.

— Дорогая мадемуазель Дюбуа, мне никогда не доводилось встречать неотразимых мужчин и я не собираюсь искать их в моем возрасте.

— Ну, вы далеко не такая старая.

Не такая старая! Или она тоже думает, что мне уже тридцать?

Она поняла, что я рассердилась, и поспешила продолжить:

— Эта несчастная дама — его жена. Вы знаете, ходят ужасные слухи… Страшно находиться под одной крышей с таким человеком.

— Я не думаю, что нам с вами что-либо угрожает, — сказала я.

Она вплотную подошла ко мне.

— Я на ночь закрываю дверь на ключ… когда он в доме. Вам следует делать то же самое. И быть очень осторожной… сегодня вечером. Возможно, ему захочется развлечься. Никогда нельзя быть уверенной.

— Я буду очень осмотрительна, — пообещала я, чтобы поскорее избавиться от нее.

Пока я одевалась, я не переставала думать о ней. Неужели и правда в тишине своей комнаты она давала волю эротическим фантазиям о попытках влюбленного графа соблазнить ее? Я была уверена, что подобная судьба так же мало грозила ей, как и мне.

Я умылась и надела бархатное платье, уложила высоко волосы и закрепила их множеством шпилек, чтобы быть уверенной, что ни одна прядь не выбьется. Приколола брошь, доставшуюся от матери — простую, но необыкновенно изящную, состоявшую из кусочков бирюзы в сочетании с мелкими жемчужинами. Я была готова минут за десять до того, как пришла служанка, чтобы проводить меня в столовую.

Мы прошли в крыло замка, построенное в семнадцатом веке — позднейшая пристройка — в большую сводчатую комнату — столовую залу, где, как я воображала, принимали гостей. Было бы неразумно сидеть за таким столом небольшой компанией, и я не удивилась, когда меня повели в маленькую комнату по соседству — разумеется, маленькую по меркам Гейяра. Комната была очень уютной: темно-синие шторы на окнах — совсем не похожих на узкие проемы в толстых стенах, обеспечивавшие полную безопасность, но почти не пропускавших света; по обе стороны каминной доски стояли канделябры с зажженными свечами. Еще один такой же красовался посреди накрытого для ужина стола.

Филипп и Женевьева были уже там. Оба они по-видимому были в подавленном настроении. На Женевьеве было серое шелковое платье с кружевным воротником; волосы ее были завязаны сзади розовым шелковым бантом. Выглядела она почти скромной и совсем не похожей на ту девочку, с которой я встречалась раньше. Филипп в вечернем костюме был еще элегантнее, чем при нашей первой встрече, и, казалось, был искренне рад видеть меня.

Он радостно улыбнулся:

— Добрый вечер, мадемуазель Лоусон. — Я ответила на его приветствие, и это было немного похоже на тайный дружеский заговор.

Женевьева сделала неуклюжий реверанс.

— Полагаю, вы сегодня были очень заняты в галерее, — сказал Филипп.

Я подтвердила его предположение и объяснила, что перед тем, как приступать к столь тонкому делу, как реставрация картин, необходимо провести тщательную проверку.

— Это, должно быть, очень увлекательно, — сказал он. — Надеюсь, вы добьетесь успеха.

Я была уверена в искренности его слов, но во время разговора он прислушивался, не идет ли граф.

Он появился ровно в восемь, и мы заняли места за столом — граф во главе его, я по правую руку от него, Женевьева по левую, а Филипп напротив. Тут же подали суп, а граф тем временем расспрашивал о моих успехах в галерее.

Я повторила ему то, что уже рассказала Филиппу о начале реставрационных работ, но он выразил больший интерес — то ли от того, что действительно беспокоился о своих картинах, то ли просто из вежливости — это осталось для меня загадкой.

Я сообщила ему, что собираюсь сначала обработать картину водой с мылом, чтобы снять поверхностную грязь.

Глаза его весело заблестели.

— Я слышал об этом. Воду нужно наливать в специальный горшок, а мыло должно быть сварено в новолуние.

— Мы больше не руководствуемся подобными суевериями, — ответила я.

— Так вы не суеверны, мадемуазель?

— Не больше, чем все современные люди.

— О, и в наше время многие страдают этим пережитком. Но я уверен, что вы слишком практичны, чтобы иметь такие причуды, даже в этом доме. У нас в замке были люди, — его взгляд обратился к Женевьеве, которая, казалось, съежилась на своем стуле, — гувернантки, так они просто отказывались работать здесь. Некоторые из них заявляли, что в замке водятся привидения; другие уезжали безо всяких объяснений. Что-то здесь было для них невыносимо… или мой замок, или моя дочь.

В его глазах, когда они задерживались на Женевьеве, было холодное отвращение, и я ощущала, как во мне поднимается волна возмущения. Он был из тех мужчин, которым нужны жертвы. Он пытался изводить меня в галерее, теперь пришел черед Женевьевы. Со мной это было по-другому. Я была виновата — приехала под фальшивым предлогом — и к тому же могла постоять за себя. Но ребенок… а Женевьева совсем юная и такая нервная, взвинченная! И при этом он не сказал ничего особенного. Язвительность чувствовалась в самой манере общения. И это тоже не было неожиданностью. Женевьева боялась его. И Филипп, впрочем, как и все в этом доме.

— Если говорить о суевериях, — поспешила я на выручку к Женевьеве, — то в таком месте, как это, есть где разгуляться воображению. Тем не менее, нам с отцом приходилось останавливаться во многих очень старинных домах, но я ни разу не встречала там ни одного привидения.

— Может быть, английские привидения ведут себя более скромно, чем французские? Они не появляются без приглашения, и это значит, что они посещают лишь тех, кто их боится. Впрочем, я могу и ошибаться.

Я вспыхнула:

— Наверняка их манеры соответствуют времени, в котором они жили, а этикет во Франции всегда был более строгим, чем в Англии.

— Вы, как всегда, правы, мадемуазель Лоусон. Являться без приглашения более характерно для англичан. Поэтому в этом замке вы в безопасности… при условии, что не пригласите сюда посторонних.

Филипп слушал очень внимательно, Женевьева — с некоторой опаской, я осмелилась завязать беседу с ее отцом.

После супа подали рыбу, и граф поднял свой бокал:

— Я надеюсь, это вино вам понравится, мадемуазель Лоусон — оно из нашего винограда. Вы так же хорошо разбираетесь в винах, как и в картинах?

— Мои познания об этом предмете ничтожно малы.

— Я думаю, во время вашего пребывания здесь вы узнаете о нем довольно много. Виноделие часто является главной темой бесед. Надеюсь, вам это не наскучит.

— Я уверена, мне это будет очень интересно. Всегда приятно узнавать что-то новое.

В уголках его рта появилась улыбка. Конечно — рассуждаю, как гувернантка! Ну что же, если мне когда-нибудь придется заняться этой работой, у меня есть все необходимые для этого качества.

Филипп заговорил весьма нерешительно:

— С какой картины вы начали, мадемуазель Лоусон?

— Портрет работы прошлого столетия — середина, я думаю. Я отношу его примерно к тысяча семьсот сороковому году.

— Видите, кузен, — сказал граф, — мадемуазель Лоусон настоящий специалист. Она любит картины. Она упрекала меня в пренебрежении ими, как будто я — не справившийся со своими обязанностями родитель.

Женевьева смущенно смотрела в свою тарелку. Граф обратился к ней:

— Ты должна воспользоваться присутствием здесь мадемуазель Лоусон. У нее можно поучиться настойчивости.

— Хорошо, — ответила Женевьева.

— И если ты сумеешь уговорить ее разговаривать с тобой по-английски, — продолжил он, — ты могла бы научиться вразумительно говорить на этом языке. Ты должна постараться убедить мадемуазель Лоусон, разумеется, когда она не занята картинами, — рассказать тебе об Англии и англичанах. Ты могла бы поучиться их менее строгому этикету. Это может придать тебе уверенности и м-м… апломба.

— Мы уже беседовали с ней по-английски, — сказала я. — У Женевьевы хороший словарный запас. С произношением всегда проблема, пока не общаешься свободно с теми, для кого этот язык родной. Со временем это приходит.

Опять разговариваю, как гувернантка! Я знала, что он думает то же самое. Но я сделала все, что было в моих силах, чтобы поддержать Женевьеву и бросить вызов ему. Моя неприязнь к нему росла с каждой минутой.

— Отличная возможность для тебя, Женевьева. Вы ездите верхом, мадемуазель Лоусон?

— Да. Я очень люблю верховую езду.

— В конюшнях есть лошади. Грум поможет вам выбрать подходящую. Женевьева тоже ездит верхом… немного. Вы можете кататься вместе. Нынешняя гувернантка слишком робка. Женевьева, ты могла бы показать мадемуазель Лоусон окрестности.

— Да, папа.

— Боюсь, наша местность не слишком живописна. Земля, благодатная для винограда, обычно не отличается привлекательностью. Но если вы проедете немного подальше, я уверен, вы найдете что-то, что вам понравится.

— Вы очень любезны. Мне не терпится отправиться на прогулку.

Филипп, несомненно чувствуя, что ему пора вступить в беседу, опять перевел разговор на картины.

Я рассказывала о портрете, над которым работала. Я объяснила некоторые детали, намеренно употребляя специальные термины, надеясь смутить графа. Он слушал с серьезным видом, но в уголках его рта затаилась легкая улыбка. Подозрение, что он разгадал мои намерения, приводило меня в замешательство. Если это так, то он несомненно понимает, что не нравится мне, но казалось, что это странным образом увеличивало его интерес ко мне.

— Я уверена, — говорила я, — что хотя это далеко не шедевр, художник великолепно владел цветом. Я уже представляю, как она будет выглядеть. Цвет платья будет верхом изысканности, а изумруды, восстановленные до первозданного цвета, будут просто великолепны.

— Изумруды… — повторил Филипп.

Граф взглянул на него:

— О да, на этой картине они изображены во всем их блеске. Будет интересно увидеть их… хотя бы на холсте.

— Это, — пробормотал Филипп, — единственная возможность увидеть их.

— Кто знает? — сказал граф. Он повернулся ко мне. — Филипп очень интересуется нашими изумрудами.

— Как и все мы, — возразил Филипп с необычной смелостью.

— Да, если бы мы могли вновь обрести их.

Женевьева произнесла тонким взволнованным голоском:

— Должны же они где-то быть. Нуну говорит, что они спрятаны в замке. Если бы мы могли найти их… разве бы это не было замечательно!

— Твоя старая нянька права, — саркастически заметил граф. — И я действительно согласен, что было бы замечательно найти их… не говоря уже о том, что находка могла бы значительно увеличить семейное состояние.

— И правда! — сказал Филипп. Глаза его блестели.

— Вы тоже думаете, что они в замке? — спросила я.

Филипп с жаром заговорил:

— Их больше нигде не обнаруживали, а подобные камни сразу узнали бы. От них нелегко избавиться.

— Дорогой Филипп, — сказал граф. — Вы забыли, в какое время они исчезли. Сто лет назад, мадемуазель Лоусон, такие камни могли разбить, продать по одному и забыть. Рынки, должно быть, были наводнены драгоценностями, украденными у французской знати теми, кто мало в них разбирался. Несомненно, такая судьба постигла и изумруды Гейяра. Канальи, которые ограбили наш дом и украли наши сокровища, не имели представления о том, что им досталось. — Гнев, промелькнувший на мгновение в его глазах, растаял, и он повернулся ко мне:

— Ах, мадемуазель Лоусон, ваше счастье, что вы не жили в то время. Как бы вы пережили осквернение великих полотен, когда их выбрасывали из окон и оставляли под ветром и дождем…

— Это трагедия, что столько прекрасного было утрачено.

Я обратилась к Филиппу:

— Вы расскажете мне об изумрудах?

— Эти драгоценности долго принадлежали нашей семье, — сказал он. — Они стоили… трудно сказать, сколько, цена их значительно изменилась с тех пор. Они поистине бесценны. Их хранили в укрепленной комнате в замке. Тем не менее, они исчезли во время Революции. Никто не знал, что с ними случилось. Но сложилось убеждение, что они где-то в замке.

— Время от времени мы пускаемся на розыски сокровищ, — сказал граф. — У кого-то возникает очередная идея по поводу их местонахождения. Все ищут, покупают, пытаются открыть места в замке, которые не открывались годами. Шуму много, но никаких изумрудов.

— Папа, — воскликнула Женевьева, — может быть, стоит поискать сокровища еще раз?

Принесли фазана. Он был великолепен, но я едва прикоснулась к нему, так как была слишком увлечена беседой. Весь день я находилась в состоянии крайнего волнения из-за того, что остаюсь здесь.

— Вы произвели такое впечатление на мою дочь, мадемуазель Лоусон, — сказал граф, — что она уверена, что вы добьетесь успеха там, где другие отступали. Ты хочешь возобновить поиски, потому что чувствуешь, что при участии мадемуазель Лоусон они увенчаются успехом, не так ли, Женевьева?

— Нет, — ответила девочка, — я вовсе так не считаю. Я просто хочу поискать изумруды.

— Какая ты нелюбезная! Простите ее, мадемуазель Лоусон. И еще, Женевьева, я предлагаю тебе показать мадемуазель Лоусон замок.

Он повернулся ко мне:

— Вы еще не исследовали его, я уверен, и с вашей живой, но разумной любознательностью вам непременно захочется это сделать. Ваш отец разбирался в архитектуре так же, как вы в картинах, и вы ведь работали с ним. Кто знает, может быть, вам удастся обнаружить тайники, скрытые от нас в течение столетия.

— Мне было бы интересно изучить замок, — призналась я, — и если Женевьева покажет его мне, я буду очень рада.

Женевьева не смотрела в мою сторону, и граф нахмурился. Я быстро добавила:

— Мы договоримся, если Женевьева согласна.

Она посмотрела на отца, потом на меня.

— Завтра утром вас устроит? — спросила она.

— Утром я работаю, но после обеда с удовольствием отправлюсь на экскурсию.

— Очень хорошо, — пробормотала она.

— Я уверен, эта экскурсия будет полезна и для тебя, Женевьева, — сказал граф.

За суфле мы разговаривали об окрестностях, в основном, о виноградниках. Я чувствовала, что добилась успеха: меня пригласили на семейный обед — то, чего никогда не удостаивалась бедная мадемуазель Дюбуа; я получила разрешение на верховую езду — к счастью, я привезла с собой свой старый костюм; на следующий день мне покажут замок, и я установила некие отношения с графом, хотя пока и не понимала, какого они рода.

Я была рада возможности удалиться в свою комнату, но перед моим уходом граф сообщил, что в его библиотеке есть книга, которая может заинтересовать меня.

— Один человек писал ее по заказу моего отца, — объяснил он. — Он очень заинтересовался историей нашего рода. Книга была написана и издана. С тех пор, как я читал ее, прошли годы, но я уверен, что вы не останетесь к ней равнодушны.

Я ответила, что несомненно буду рада познакомиться с этим произведением.

— Я вам ее пришлю, — сказал граф.

Я ушла вместе с Женевьевой, оставив мужчин одних. Она проводила меня до моей комнаты и холодно пожелала мне спокойной ночи.

Через некоторое время в дверь моей комнаты постучали, и вошла горничная с книгой.

— Господин граф просил передать вам это, — сказала она мне.

Она вышла, оставив меня с книгой в руках. Книга была довольно тонкой, с несколькими гравюрами замка. Я была уверена, что книга увлечет меня, но в тот момент голова моя была занята событиями прошедшего вечера.

Мне не хотелось ложиться спать, потому что мой мозг был слишком возбужден для сна, и мысли мои занимал, в основном, граф. Я ожидала, что он окажется необычным человеком. Он действительно был окружен тайной. Его дочь боялась его; насчет его кузена я не была так уверена, но подозревала, что он тоже испытывал страх перед графом, которому, видимо, нравилось, чтобы окружающие боялись его, но он презирал их за это. Я не случайно пришла к такому выводу: эти двое явно вызывали в нем раздражение, но при этом своим поведением он старался еще больше запугать их. Интересно, как он обращался с женщиной, имевшей несчастье выйти за него замуж? Страдала ли она от его презрения и грубого обращения? Трудно было представить себе, что он применял физическую силу… но я ни в чем не могла быть уверена. Я едва была знакома с ним… по крайней мере, сейчас.

Должна признаться, последнее слово взволновало меня. Интересно, что он думал обо мне? Вряд ли он вообще обо мне думал. Он оценил меня, решил дать мне работу, и на этом его интерес ко мне вполне мог иссякнуть. Зачем же меня пригласили на семейный ужин? Разумеется, затем, чтобы он мог повнимательнее рассмотреть особу, чье вызывающее поведение слегка заинтересовало его. Жизнь в замке была однообразна. Ему вполне могли наскучить одинокие трапезы в обществе Филиппа и Женевьевы. Я бросила ему вызов — правда, не слишком успешно: он был слишком умен, чтобы не понять моей оборонительной тактики — моя дерзость забавляла его, и он придумывал мне новые испытания, пытаясь унизить меня.

Определенно, он садист. Таково было мое впечатление. Он повинен в смерти своей жены, пусть и не впрямую: именно из-за него она приняла смертельную дозу яда. Бедная женщина! Каково ей жилось? Каким несчастным должен быть человек, чтобы решиться на самоубийство? А ее дочь? Бедная Женевьева! Я должна постараться понять эту девочку, как-нибудь подружиться с ней. Я чувствовала, что она была ребенком, заблудившимся в ужасном лабиринте и испытывающим все больший страх, что никогда не найдет из него выхода. Даже я, гордившаяся своим здравым смыслом, вполне могла позволить безумным фантазиям опутать себя в этом доме, где в течение столетий, должно быть, происходили странные события, где совсем недавно так трагически умерла женщина.

Чтобы этого человека изгнать из своих мыслей, я принялась думать о другом. Как отличалось от мрачного облика графа открытое лицо Жан-Пьера Бастида!

Внезапно я развеселилась. Как странно, что я, после несчастной любви к Чарльзу, много лет не интересовавшаяся мужчинами, теперь нашла сразу двух, постоянно занимавших мои мысли.

«Как глупо, — увещевала я себя, — Что у них со мной общего?»

Я взяла книгу, переданную мне графом, и начала читать.

Замок был построен в 1405 году, и до сих пор большая часть первоначальной постройки сохранилась. К старинному зданию позже были пристроены два крыла высотой более ста футов, и цилиндрические форты придавали им неприступность. Для сравнения были даны рисунки королевского замка Лош, и казалось, что жизнь обитателей последнего ничем не отличалась от жизни в замке Гейяр, поскольку де ла Талли властвовали в Гейяре, словно короли. Здесь у них были собственные темницы, куда они заключали своих врагов. В самой старинной части здания сохранился один из совершеннейших образчиков «каменных мешков».

Как свидетельствует автор книги, в темницах были обнаружены клетки, подобные тем, что были в замке Лош — небольшие камеры, высотой менее человеческого роста, высеченные в каменных стенах; де ла Талли в пятнадцатом, шестнадцатом, семнадцатом веках отдавали приказы заковывать людей в цепи и оставлять их умирать там, подобно тому, как поступил Людовик XI со своими врагами. Один человек, брошенный умирать в каменном мешке, попытался пробиться на свободу, но ему удалось лишь прокопать лаз, который вывел его в одну из клеток темницы, где он и умер, сломленный отчаянием.

Я увлеклась чтением, завороженная не только описанием замка, но и историей рода де ла Таллей.

В течение многих столетий представители этого рода часто вступали в конфликты с королями; однако гораздо чаще они поддерживали королевскую династию. Один из де ла Таллей женился на бывшей любовнице короля Людовика XV, и именно король и подарил ей бесценное изумрудное ожерелье перед свадьбой. Быть фавориткой короля не считалось позором, и муж сей дамы, когда она оставила королевскую службу, пытался соперничать в щедрости со своим предшественником и подарил супруге драгоценный изумрудный браслет в пару к ожерелью. Но браслет был все-таки менее ценным, чем ожерелье, поэтому появились изумрудная диадема и два кольца с изумрудами, брошь и пояс, усыпанный великолепными камнями, как доказательство того, что де ла Талли могли стоять вровень с королями. Так появились знаменитые фамильные изумруды де ла Таллей.

Книга подтвердила то, что я уже знала — изумруды пропали во время Революции. До нее изумруды вместе с другими сокровищами хранили в укрепленной комнате в оружейной галерее, ключа от которой не было ни у кого, кроме хозяина замка, и никто даже не знал, где он хранится. Так было до того, как Великий Террор обрушился на Францию.

Было уже поздно, но я никак не могла оторваться от чтения и дошла до главы под названием «Де ла Талли и Революция».

Лотеру де ла Таллю, тогдашнему графу, было тридцать; он женился за несколько лет до того рокового года, когда был вызван в Париж на собрание Генеральных Штатов. Ему не довелось вернуться в замок: он был в числе первых, чья кровь была пролита на гильотине. Его двадцатидвухлетняя жена Мари-Луиза была беременна и оставалась в замке со старой графиней, матерью Лотера. Перед моими глазами словно проплывали картины: в жаркие июльские дни молодой женщине приносят весть о гибели ее мужа; она в отчаяньи, она боится за жизнь ребенка, который должен вот-вот родиться. Я представляю ее себе в проеме самого высокого окна самой высокой башни, напряженно всматривающейся вдаль, в неизвестности, нагрянут ли сюда мятежники, и как долго местные жители позволят ей жить спокойно.

Она выжидала все эти знойные дни, боясь выйти в городок, настороженно следя за виноградарями, за слугами, с каждым днем становившимися все менее услужливыми. Я представляла себе гордую старую графиню, отчаянно пытавшуюся сохранить прежний образ жизни. На долю этих мужественных женщин выпало немало страданий в те ужасные времена.

Немногим удалось избежать Террора — и вот он достиг замка Гейяр. Банда мятежников ворвалась в замок, размахивая знаменами, распевая незнакомые песни юга Франции. Работники ушли с виноградников, из городских домишек выбегали женщины и дети. Лавочники и торговцы высыпали на площадь. Теперь они были хозяевами жизни. Дни аристократов прошли.

Я содрогнулась, читая, как молодая графиня покинула замок и нашла укрытие в близлежащем доме. Я знала этот дом, знала, что за семья приняла ее. Да, истории этих семей тесно переплетались. Хотя де ла Талли всегда оставались для Бастидов лишь патронами. Я вспомнила, с каким гордым видом мадам Бастид заявила это.

Итак, тогдашняя мадам Бастид, прабабушка Жан-Пьера, приютила графиню. Она правила домом так, что даже мужчины не смели ослушаться ее. Они вместе с бунтовщиками готовились разграбить замок, а она в то же время прятала графиню в своем доме и запретила им всем хоть словом проговориться кому-либо о том, что происходило.

Старая графиня наотрез отказалась покинуть замок. Она всегда там жила, и там она умрет. Она пошла в часовню ждать смерти от рук мятежников. Ее звали Женевьева, и она молила святую Женевьеву о помощи. Графиня слышала грубые выкрики и хохот, когда толпа ворвалась в замок; она знала, что они срывают картины и гобелены и бросают их из окон своим приятелям.

Некоторые явились к часовне. Но перед тем, как войти туда, они хотели сбросить статую святой Женевьевы, стоявшую над дверью. Они добрались до нее, но не могли ее сдвинуть с места. Подогретые вином, они позвали на помощь своих товарищей. Перед тем, как продолжить разграбление замка, им непременно хотелось разбить статую.

Старая графиня продолжала молиться святой Женевьеве у алтаря, когда крики стали громче, и в любой момент она ждала, что чернь ворвется в часовню и убьет ее.

Принесли веревки; мятежники пьяными голосами затянули «Марсельезу» и «Это будет». Она слышала, что крики становятся все громче. «Дружно, товарищи… взяли!» А потом грохот, вопли… и ужасающая тишина.

Замок был вне опасности; святая Женевьева лежала разбитая у дверей часовни, но под ее обломками лежали тела трех убитых мужчин; она спасла замок, потому что перепуганные до смерти бунтовщики, суеверные, несмотря на исповедуемое безбожие, разбежались. Несколько смельчаков пытались вновь собрать толпу, но бесполезно. Многие были местными и прожили всю свою жизнь в тени могущества де ла Таллей. Теперь они боялись их так же, как и раньше. Единственным их желанием было поскорее унести ноги из замка Гейяр.

Старая графиня вышла из часовни, когда все стихло. Она увидела разбитую статую и, преклонив возле нее колена, воздала благодарение святой покровительнице. Потом она пошла в замок и с помощью одного верного слуги попыталась привести его в порядок. Несколько лет она прожила там одна, заботясь о маленьком графе, тайком привезенном в дом. Его мать умерла при родах, что было не удивительно, учитывая все, что ей пришлось пережить до его рождения, к тому же, мадам Бастид просто боялась вызвать к ней акушерку. Так они жили многие годы в замке — старая графиня, маленький мальчик и один-единственный слуга; потом времена изменились, революция закончилась, и жизнь в замке мало-помалу стала возвращаться в старое русло. Вернулись слуги; дом отремонтировали; виноградники вновь стали давать хороший урожай. И хотя укрепленная комната осталась нетронутой, хранившиеся там изумруды исчезли, и с тех пор были потеряны для семьи.

Я закрыла книгу. Я так устала от впечатлений, что мгновенно уснула.