Власть предыстории

ВВЕДЕНИЕ

Два события послужили поводом для написания этой книги.

Зимой 1954 года, получив работу на Сахалине, я прилетел в Оху, небольшой город геологоразведчиков и «зеков». Годом раньше я окончил юридический факультет питерского университета и, хотя понаслышке знал о лагерях, бывал в тюрьмах в качестве следователя-практиканта, город, где большинство жителей или сидели некогда, или временно на свободе, или уже сидят в лагере, но передвигаются по улицам без конвоя или под ружьем, меня удивил.

Пользуясь служебными связями, я вскоре добился возможности побывать в одном из мест заключения — лагпункте № 25.

Впоследствии мне не раз приходилось посещать различные лагеря. Десятки людей у меня на памяти, сотни судеб, немыслимых трагедий, которые не придумает самый изощренный романист! Но первое впечатление от лагеря до сих пор не изгладилось из памяти.

То был обыкновеннейший из лагерей: не очень крупный, но и не такой уж маленький, — в нем постоянно содержалось несколько тысяч человек. Ограда с колючей проволокой и охраной на вышках по углам. Ясно видимые силуэты пулеметов. Прожекторы. Служебные помещения сложены из кирпича и аккуратно выбелены известкой. Запутанный коридор проходной с тремя дверями, расположенными не на одной прямой: беглец наталкивается на поворот, за которым стоит вооруженный охранник, а очередная дверь заперта снаружи длинным железным прутом.

Не прорвешься!

За проходной открывался небольшой пустырь, застроенный в несколько рядов неотапливаемыми бараками, где на нарах жили заключенные. На Северном Сахалине температура воздуха зимой падает до 50 градусов ниже нуля, не стихают сильные ветры с метелями. «Зеки» не замерзали благодаря тому, что спали кучно, грея телами друг друга. Но и бараки сколачивались не в одну доску-шелевку, а «фаршировались»: стены двойные, между досками — опилки вперемешку со шлаком. Набивка, впрочем, быстро перепревала, слеживалась и опускалась на метр ниже потолка, так что на верхних нарах бывало куда холоднее, чем внизу.

Лагпункт-25, как и прочие сталинские лагеря, не был создан для уничтожения людей. Точнее сказать, к их истреблению не стремились, относясь к болезням и гибели, как к неизбежным издержкам. То был лагерь-процесс, никто в нем долго не задерживался, умирая и освобождая место для вновь прибывшего. Сама жизнь здесь была короткой дорогой на тот свет. Умирали от холода, от воспаления легких, от систематического недоедания, от авитаминоза, от тоски, от безвыходности положения, от несправедливости лагерной жизни.

Но не внутренняя организация лагеря меня поразила. Меня потряс запах. Моча, кровь, пот, карболка — земля и стены бараков пропитались этой удушливой смесью. Смердящий воздух ударяет в ноздри, запах густ и стоек, он словно исходит предсмертным воплем. Каждый раз, проходя в зону через тройные запоры, я вздрагивал от него, как от удара.

Прошли годы. В начале семидесятых мне довелось побывать в Польше и, разумеется, в туристской схеме оказался Освенцим. Замечу сразу: он меня не поразил… Конечно, это не лагпункт-25, а лагерь уничтожения. Однако между Освенцимом и сахалинскими лагерями разница небольшая, она легко прослеживается сравнительной психологией национальных характеров. Немцы собирали очки, волосы, одежду, зубы, жир — человек полностью утилизировался, даже кости шли на удобрение. Неправда, что он уходил в трубу, — улетал лишь дым. Русским такая меркантильность чужда, трупы закапывались в землю.

Во всем остальном лагеря похожи друг на друга, как близнецы. И это я понял тотчас: сделав первый шаг за ворота Освенцима, я позеленел от позыва рвоты — меня потряс запах. Я не ожидал, что расположенный за одиннадцать тысяч километров от лагпункта-25 далекий Освенцим пахнет той же терпкой смесью мочи, пота, карболки, крови… Родовая сущность человека, переходящего в иной мир, закрепилась в этом запахе прочно, можно сказать, намертво.

Именно тогда мне впервые почудилось, что я тронул руками один конец цепи человеческих поколений и глухим звуком отозвалось ее отдаленное, первое звено, ушедшее в сумерки веков предыстории. Неистребимый запах смерти показался мне каким-то намеком, закодированной информацией палеолита с его, по-видимому, жесткими законами.

В чем же заключена изначальная вина людей, за что и почему они созданы способными даже на такое? Отчего каждый раз, когда человечество претерпевает кровавый катаклизм, сметающий накатанную дорогу бытия, когда сквозь кисею цивилизации вдруг проглядывает нечто животное, даже отдаленно не напоминающее дневной лик Человека, когда социальные процессы выскальзывают из-под контроля, превращаясь в трагический вызов Истории, мы с какой-то полудетской надеждой, но и в привычном ужасе оборачиваемся к собственным истокам: неужто наша природа такова? Полно, люди мы или не люди?..

Трагедия современности крепко связана с сумеречной далью нашего первоначала, составившего человеческое естество. Погруженные в монотонность ежедневных забот, мы порой забываем об этих стальных нитях, но в критические моменты сама жизнь напоминает о них. Мы стремимся ускользнуть от социальных катастроф настоящего, но они, словно выныривая из глубин предыстории, перебегают нам дорогу в будущее. Куда и как двигаться человечеству, чтобы избежать очередного шока? Советы и прозрения мы черпаем из единственного источника — из непроглядного колодца времени.

Наивно предположение, будто разгадка крупных, поворотных событий нашей социальной жизни скрыта в современности, в столкновениях социальных групп или слоев живущих ныне людей, в традиционных структурах, сложившихся несколько столетий назад, или даже в писанной Истории. «Наблюдение, напротив, убеждает, что в этом огромном континууме великие потрясения способны распространяться от самых отдаленных молекул к ближним, — писал историк Марк Блок. — Что мы скажем о геофизике, который, ограничив свои расчеты километрами, решит, что влияние Луны на наш земной шар гораздо значительней, чем влияние Солнца? Во времени, как и во вселенной, действие какой-либо силы определяется не только расстоянием»[1].

С этой мыслью нельзя не согласиться. Но и в Истории куда меньше объясненного, чем познанного. И чем крупнее масштаб события, чем выше его ранг, тем оно менее понятно. Никто не ведает причин зарождения, расцвета и заката древних цивилизаций: шумерской, халдейской, древнеамериканской, древнекитайской, протоиндийской, этрусской… Даже приблизительно не представляет, почему вспышка нескольких крупнейших цивилизаций произошла примерно в одну эпоху, которую Карл Ясперс обозначил как ОСЕВОЕ ВРЕМЯ мировой Истории. Так называемые охватывающие законы, выведенные различными историками и философами, начиная от Фукидида и Геродота и кончая Марксом и Тойнби, не раскрывают эту загадку. Видимо, не случайно еще Освальд Шпенглер бросил крылатую фразу: «Ни один отдельный отрывок Истории нельзя осветить с должной полнотой, пока не будет обнаружена тайна мировой Истории вообще»[2], а последняя по необходимости должна рассматриваться как закономерное продолжение предыстории.

Философская мысль, пытавшаяся так или иначе проникнуть в сущность человека и общества, наталкивалась на жесткие ограничения. Априори понятно, что в человеке слиты и черты его личности, и отпечатки социальной среды, и слои палеолитического происхождения. Значит те же исходные элементы несет в себе и общество, сотканное из людей. Однако каким образом предыстория влияет на современность, перекидывая мост через сотни веков? В чем заключается сила палеолита в современном социуме? Какова отправная точка Истории и конечная точка ее предшественницы, как выглядел узел их стыковки, породивший столь самоубийственный вектор развития человечества?

Перед нашим сознанием постоянно стоит великая проблема фундаментальной основы человека, его универсальной сущности. Среди вопросов, которые могла бы решить научная теория происхождения человека и общества, есть и те, которые поставил в свое время Карл Ясперс:

«Каковы первичные мотивы человека, каковы его жизненные импульсы? Что в них остается неизменным во все времена, что изменяется? Могут ли они еще быть преобразованы? Полностью ли они скрыты? Научился ли человек обуздывать эти импульсы только в историческое время или уже в предыстории? Прорываются ли они время от времени или хотя бы в определенных ситуациях, разрывают ли скрывающие их покровы? Когда и как это происходило? Порвутся ли изначальные импульсы с неведомой дотоле силой, если произойдет крушение всего того, во что мы верим и что передано нам предыдущими поколениями? Какой облик примут эти исконные силы?.. Во что они превратятся, если будут лишены возможности выразить себя?..»[3].

Так передо мной во всей своей полноте обнажилась тема исследования, которым я, кстати говоря, занимался и в предыдущие годы, не ставя перед собой никаких целей, кроме познавательных. Посте посещения Освенцима мои размышления совпали с проблемой, которой я отдал все свои силы.

Однако на первых же порах я столкнулся с неожиданностью, которая могла бы удивить любого. Основные трудности проблемы, оказывается, лежат отнюдь не в сфере самого материала, привлекаемого для анализа, не в объективной нехватке данных — их, на мой взгляд, достаточно. Во всяком случае, антропология накопила такое обилие фактов о происхождении человека и общества, каким едва ли располагал Ч. Дарвин, делая выводы относительно всех видов живого на Земле.

Главная же сложность заключается, по-видимому, в чересчур тесной связанности с той или иной идеологией, как бы исподволь и незаметно диктующей свои взгляды на оценку фактов. Теория происхождения человека и общества всегда остается ареной столкновения мировоззрений, поскольку, как заметил Леон фон Берталанфи, «образ человека — это не теоретический вопрос: это вопрос сохранения человека как человека»[4] и поэтому, в конечном итоге, спор между антропологами, принадлежащими разным идеологическим системам, идет о том, какая из них более полно и последовательно служит истинным целям человека.

Не менее важно и другое: предметом пристального изучения становится сам исследователь, оказываясь, по меткому выражению Мишеля Фуко, в «двусмысленном положении познаваемого объекта и познающего субъекта»[5]. Вольно или невольно мы облагораживаем предков, приписывая им порой современные взгляды на мир, на бытие, на мораль и отодвигая в тень обстоятельства, могущие осветить нашу родословную с ее жестокой, ночной стороны.

Рука не поднимается сорвать покров тайны со святынь религии, отечества, искусства, уз родства!.. Мысль замирает инстинктивно: кажется, одно прикосновение к иконам — уже святотатство. Рискованно затрагивать фундаментальные нравственные чувства, расшифровка их земных основ для многих не только оскорбительна, она способна вызвать широкую и малопредставимую по последствиям переоценку ценностей. Иные из них потеряют в наших глазах вообще всякий смысл и значение, оставив человека без привычных императивов поведения в нынешнем и без того не слишком нравственном мире. Кто знает, взрыв каких настроений это породит? Какие вызовет к жизни человеконенавистнические массовые движения и теории? Энергия человеческого духа куда более разрушительна, чем атомная; она способна ужалить человечество в самое сердце, лишив нас великолепного порыва к звездам, добру, женщине… Не исключено, что наше понимание совести, чести, долга, свободы переменится радикально.

Но и отказаться от попытки уяснить, откуда в нашем сознании появились идеи Бога и святости брака, как возникли искусство, война, речь и т. п., — унизительно для свободного разума, так как кладет добровольную преграду его рефлексии.

Это тяжкое противоречие имплицитно заложено во всех гипотезах происхождения человека и общества. Порой оно не осознается, иногда заставляет ученого отойти от близкой истины. Но следы мучительной борьбы с самим собой мы отыщем у любого исследователя предыстории. Не имеет смысла камуфлировать это обстоятельство и делать вид, будто сам я беспристрастен, — этого просто быть не может. Но, зная о нем, назвав его вслух, мы получаем, думается, некую привилегию, — впрочем, ненадежную — вести поиск, никого не оскорбляя намеренно. Иконы, как известно, можно касаться по-разному: рука любопытного оскорбляет чувство верующего, тампон и кисть реставратора проясняют красоту и совершенство Бога.

Кроме этих трудностей, определяющих реальное положение в предыстории, я столкнулся с парадоксальным явлением, известным всем, кто хоть раз попытался разобраться в ее нелегких вопросах. Несмотря на обилие точек зрения, освещающих добытые факты, во всех ее школах царит единодушное мнение, что в основном и главном проблема решена, остаются лишь некоторые мазки в общей картине происхождения человека: не найден пока общий предок, роднящий нас с шимпанзе и гориллами; не установлены точно время и место возникновения первого человека; остались второстепенные неясности в образе жизни наших предков — остальное известно…

Между тем ни один из исследователей не берется ответить на вопросы, поставленные Карлом Ясперсом. Мало того, стоит лишь разобраться в аргументах, положенных в основу существующих ныне гипотез происхождения человека и общества, как становится ясным, что они мало убедительны и не выдерживают критики.

Глава первая. ЧТО ТАКОЕ АСГЕНЕТИКА?

Следом за постановкой проблемы принято анализировать имеющуюся по данному вопросу литературу. Наука как бы смотрится в зеркало: что достигнуто предшественниками, что предстоит изучать далее.

Метод полезен, и я вовсе не собираюсь от него отказываться. Однако его легко использовать лишь в случаях, когда сама наука представляет собой развитие взглядов, последовательно и доказательно сменяющих друг друга. По отношению к проблеме происхождения человека и общества этот способ не применим. Здесь, как, пожалуй, ни в одной другой отрасли знаний, живут бок о бок и противоречат друг другу сотни взаимоисключающих взглядов и догадок. Человеку, который пытается спокойно и непредвзято проанализировать положение в этой системе знаний, приходится выбирать из всех когда-либо созданных гипотез происхождения человека и общества и лишь затем присоединяться к той или иной концепции.

Существует, однако, точка зрения, которую сегодня разделяют все: происхождение человека и общества, или как его принято называть в последние годы — антропосоциогенез (АСГ), есть единый естественный процесс. Поэтому главной целью науки о происхождении человека и общества, или антропосониогенетики (сокращенно АСгенетика), является поиск специфических закономерностей, т. е. сугубо антропосоциогенных факторов, которые в конечном итоге породили человека и общество.

Это положение имеет первостепенную важность. Дело в том, что человек и общество возникли из мира животных, развитие которого подчинено закономерностям эволюции живого. Почему они, однако, действуя миллиарды лет, лишь в последние пять миллионов начали, а где-то пятьдесят — сто тысяч лет тому назад перестали продуцировать новые виды антропоидов? Что происходило в этот промежуток времени в биосфере? Каковы были особые специфические причины, двигавшие антропосоциогенезом и приведшие в конечном итоге к появлению человека и общества?

Наиболее общая ошибка многих гипотез состоит в том, что поиск АСГ-факторов подменяется указанием на вмешательство потусторонних сил: инопланетян, космического духа, высшего разума, особой психоэнергии, паравселенной и т. д.

Примером подобных антропологических концепций могут послужить две талантливые книги.

Первая — «Феномен человека» — принадлежит перу ученого и богослова, антрополога и философа Пьера Тейяра де Шардена, в ней он подводит итог своим размышлениям о происхождении человека, общества, об эволюции живого на земле. Книга содержит немало гениальных догадок и прозрений, но в целом, по моему разумению, лежит за пределами АСгенетики и может даже служить в этом отношении образцом.

Тейяр де Шарден с первых страниц книги отсекает возможность рассматривать его теорию как естественно-историческую — он полагает, что самим фактом индивидуализации нашей планеты в земной материи была замкнута некоторая масса элементарного сознания[6]. Сознание, по Шардену, так же изначально, как и материя, поэтому не следует удивляться, что оно пробилось на свет из тьмы подсознания. Пульсация некоей жизненной силы, обладающей «тангенциальной энергией», привела к порождению биосферы. На вершине лестницы эволюции — человек, самый таинственный, сбивающий с толку исследователей объект науки. Эволюция психической энергии сравнивается с конусом: «В антропоиде, почти достигнувшем вершины конуса, свершилось последнее усилие по оси. Этого было достаточно, чтобы опрокинулось внутреннее равновесие» и произошла «великая революция»: «сознание забурлило и брызнуло в пространство сверхчувственных отношений и представлений и в компактной простоте своих способностей обрело способность замечать самое себя».

Конкретный механизм происхождения разума постичь невозможно; «вероятно наш рассудок никогда не получит об этом желанного представления…»[7], потому что сознание возникло «между двумя индивидуумами»: на «точечном уровне» произошла некая «мутация от нуля ко всему». Никто, в том числе и наши предки, не заметил появления разума на земле, «человек вошел в мир бесшумно».

Многие идеи Шардена (о точечном уровне возникновения сознания, об исчезновении т. н. черешков эволюции, затушевывающих появление новых форм на земле, и т. д.) вошли в науку, оспаривались, принимались и вновь оспаривались. Но я веду разговор о центральной мысли его книги: при всей внешней привлекательности и простоте она далека от АСгенетики уже потому, что о существовании замкнутой в нашей планете психической энергии мы не знаем ровным счетом ничего. Быть может, она существует, быть может, — нет. Утверждение Шардена требует доказательства.

Но дело даже не в этом… Предположим, он прав и сознание пробилось на свет из тьмы подсознания. Решает ли это проблему происхождения человека? Нет, разумеется, ибо мы не установили главного: почему именно человек стал пристанищем сознания, каковы были специфические антропосоциогенные факторы, которые привели к тому, что на земле, где сознание до сих пор не сумело пробиться на свет, все же появился разум, возникло общество? Что, к примеру, помешало сознанию пробиться в жизнь на уровне китов, дельфинов или низших приматов?

На все эти вопросы гипотеза Тейяра де Шардена не отвечает и тем самым дезавуирует себя. Шарден, как мне представляется, остался ученым в сборе фактов и мистиком в их интерпретации. АСГ для него — не естественно-исторический процесс, развивающийся по вполне познаваемым законам, а лишь объект самореализации психической энергии. Следовательно, поиск законов, управляющих АСГ, становится бессмысленным.

В книге доктора физических наук Н. И. Кобозева «Исследование в области термодинамики процессов информации и мышления» Тейяр де Шарден лишь упоминается, но позиции обоих ученых сходятся принципиально.

Известно, что химико-физические системы склонны к повышению энтропии. По мнению Кобозева, этому правилу не подчиняется лишь мышление человека. Оно единственное природное явление, где фактически осуществляется переход к безэнтропийному состоянию. Между тем, как физико-химическая и физиологическая система, мозг «обладает неустранимой энтропией»[8]. Налицо, по мнению автора, противоречие.

Кобозев предположил, что к мозгу беспрерывно подводится отрицательная энтропия. «В процессе мышления энтропия физико-химических операций мозга молекулярного или системного уровней погашаемся подводимой антиэнтропией, только тогда эти операции могут стать безэнтропийными и производить безэнтропийную мыслительную продукцию и только так способен установиться необходимый баланс энтропии, нарушаемый в термодинамических соотношениях для мышления»[9]. Проведя соответствующие расчеты, Кобозев утверждает, что если существовали бы микрочастицы с очень малой массой (он называет их психонами), то они являлись бы носителями отрицательной энтропии.

Возможно, такие частицы существуют и вызывают антиэнтропийный эффект. Пусть их ищут физики. У АСгенетики иная задача: объяснить эволюцию антропоидов. Ни на одном уровне развития в мозгу животных не зафиксирован центр по приему и переработке психонов. Как, впрочем, и в мозгу человека. Но если бы этот центр существовал, то требовалось бы объяснить, как он возник в лоне биомира, почему достиг полного развития у человека. Тем самым мы вновь возвращаемся к проблемам АСгенетики.

Не всегда мистика в объяснении АСГ проявляется открыто — порой она закамуфлирована и прячется под самыми что ни на есть «материалистическими» позициями. Вместо психической энергии, спрятанного во тьму материи сознания или носителей отрицательной энтропии — психонов, выступают категории диалектического материализма. Такие, как «отражение», «взаимодействие», «скачок», «диалектика взаимоотношений» и т. п.

Набор этих туманных категорий, выстроенный в логический ряд, способен создать впечатление стройной теории. Однако, когда вдумываешься в нее, то не обнаруживаешь за ее мыльными пузырями реального содержания.

Так, развивая «ленинскую теорию отражения», С. Н. Смирнов рассматривает отражение и взаимодействие в материальных процессах как некие самостоятельные элементы любого движения, атрибуты материи. Отражение приобретает характер самодовлеющей величины, оно становится не только результатом или стороной процесса, но и как бы его движущим фактором. Отражение на каждом этапе развития материи, на каждом уровне ее развития обретает новые формы. От механического движения — к химизму, от химической формы движения — к биологической; следом за ней — антропосоциогенез. После него — разум, сознание; вместе с ними начинается социальное развитие, оно движется за счет взаимодействия производственных отношений и производительных сил. Схема, в общем, простенькая, старинная, не открывшая ничего нового со времен К. Маркса. Но современная философская терминология, жонглирование расплывчатыми категориями диалектического материализма придали ей некую свежесть. Поскольку отражение и взаимодействие — самостоятельные моменты движения, антропосоциогенез перестает нуждаться в специфических факторах, что позволяет Смирнову заниматься исключительно одним делом: анализом логически возможных этапов АСГ[10]. Вместо пробившегося на свет из тьмы материи сознания у него действует столь же необъяснимое отражение. А, собственно, не все ли равно?

Работы Тейяра де Шардена, Н. И. Кобозева, С. Н. Смирнова, теологические трактаты, полуфантастические предположения о роли инопланетян в АСГ и т. п. — все эти гипотезы и предположения, как мне думается, лежат вне АСгенетики, поскольку уничтожают ее как самодостаточную исследовательскую дисциплину, изучающую закономерности возникновения человека и общества.

Точно так же привлечение в качестве аргументов случая, вероятности, возможности, свободного выбора, совпадения благоприятных или неблагоприятных обстоятельств ставит под сомнение естественно-историческую сущность процесса АСГ. В самом деле, не все ли равно — «Высшая идея», «Психоэнергия» или «Случай» привели эволюцию природы к ее разумному этапу? И в таком варианте АСгенетика выбивает у себя из-под ног основание, превращаясь в ненужный придаток теории вероятности.

Пожалуй, наиболее типичным примером «случайного» подхода к АСГ может служить книга Ю. Г. Решетова «Природа Земли и происхождение человека».

На протяжении всего третичного периода, в разные его эпохи и на разных ступенях эволюции приматов, утверждает Решето, «одни и те же факторы окружающей среды вызывали различные по своему характеру последствия. Обилие пищи в тропическом лесу вызвало увеличение размеров тела у части обезьян, что вынудило их либо спуститься в нижние ярусы леса, либо даже перейти к наземной жизни…»[11]. Часть обезьян, попавших на ранней стадии в область разреженных лесов или скал, когда «их тело еще не было подготовлено для прямохождения», приобрела специализацию — появились мартышковые. А «когда поредение тропических лесов и смена их состава произошли в эпоху антропоидов, то это вызвало переход наименее специализированных из них к прямохождению и усложнению их орудийной деятельности»[12]. Затем гоминиды мигрировали — не все, разумеется, но лишь опять-таки часть их, — вслед за наземными животными, на которых они охотились. «Попадая в новую географическую обстановку, гоминиды часто вынуждены были менять образ жизни, что вызывало иной раз далеко идущие последствия…»[13].

Поскольку Решетов отрицает направленность эволюции, считая, что при этом «механически переносятся на биологическую эволюцию законы развития кибернетических устройств», то дальнейшая эволюция антропоидов проходит под влиянием климата, приспособления к нему и развития труда. Он даже строит соответствующий график изменения соотношения роли природной среды и труда в биологической эволюции человека. По горизонтали откладываются эпохи, по вертикали — предполагаемая роль труда, и мы наглядно убеждаемся, что чем ближе к человеку, тем линия труда выше. Наконец, в голоцене труд занимает верховную власть, а роль среды — в точном соответствии с «Кратким курсом истории партии», ее четвертой главой, где указаны место и роль географической среды! — падает до нуля.

В книге, как легко убедиться, властвует случайность. Наступило похолодание — и часть высших приматов им воспользовалась для продвижения по гоминидной линии развития. А часть почему-то вымерла или задержалась в развитии. Еще одно похолодание — следующий шаг к человеку… И таких шагов было великое множество, поскольку история климата земли изобилует колебаниями температуры, оледенения сменялись потеплениями, засушливые годы — обильными осадками. Нетрудно заметить, что речь идет, по сути дела, о влиянии случайных обстоятельств на АСГ.

Климатических колебаний за миллионы лет предыстории было невесть сколько, иногда они, видимо, работали на АСГ, в других случаях действовали против него. Следовательно, если климат был определяющим антропогенным фактором, то эволюция должна была топтаться на месте, поскольку история климата Земли за период с кайнозоя не обнаруживает какой-либо закономерности в развитии, представляя собой именно цепь маятниковых колебаний, более или менее затяжных периодов похолодания-потепления[14].

Но вот загадка: процесс АСГ от начала и до конца совершается словно бы направленно — каковы же его специфические движущие силы?

Как мы видим, теории случая и вероятности, основанные на климатических колебаниях, на этот центральный вопрос предыстории дать ответ не в состоянии.

Следует ли из этого, что в АСГ нет места случайностям?

Как известно, мутации генов относительно фенотипа, возникают именно случайно, число их всегда велико, а спектр гораздо шире направленного воздействия среды. Не менее случайны по отношению к АСГ климатические, геологические, космические колебания и катастрофы. Наконец, жизнь сталкивает своих носителей в невообразимо огромном количестве ситуаций, случайных по отношению к АСГ. Гигантский веер этих случайностей поставляет необходимое сырье, материал для воздействия закономерно действующих факторов. Под их влиянием и контролем происходил отбор на жизнеспособность антропоидов и гоминид, составлявший живую ткань предыстории. Случай — бедная руда; факторы АСГ — технологический механизм ее обогащения, действовавший закономерно и необратимо, как регулятор естественно-исторического процесса. Поэтому-то главной задачей АСгенетики по-прежнему остается обнаружение специфических факторов, функционировавших на протяжении последних пяти миллионов лет. Под их влиянием биосфера земли породила серию человекоподобных существ и, наконец, самого человека.

Надо думать, в развитии нашей планеты существовал период, когда наряду с известными силами эволюции действовали какие-то особые, антропосоциогенные силы. Но власть их закончилась, и биосфера перестала продуцировать новые виды антропоидов и гоминид. Не исключено, впрочем, что те же силы, скрытно работают по сию пору и эволюция исподволь готовится к новому скачку, который приведет к рождению более разумных существ, чем нынешний «венец природы». Оба варианта равноправны и требуют доказательств. Но при любом из них необходимо прежде отыскать и указать эти специфические антропосоциогенные факторы. Можно, однако, заранее быть уверенным, что ими не окажутся ни случай, ни вероятность, ни «свободный выбор» участников АСГ.

Необходимо, далее, проявлять сугубую осторожность, ссылаясь на те или иные черты поведения современных нам высших приматов, а также на обычаи и нравы так называемых отсталых народов или же историко-этнографические данные как факторы гоминизации наших далеких предков.

На первый взгляд, эта осторожность представляется излишней и даже вредной: ведь мы тем самым лишаемся, быть может, важнейших аргументов, служащих ныне подспорьем в моделировании АСГ! На самом деле это не так.

Примером гипотезы АСгенетики, опирающейся на характерные черты поведения приматов, может служить концепция, выдвинутая Л. А. Файнбергом. Он полагает, что обезьянье стадо «уже с самого начала имеет тенденцию к превращению в дальнейшем именно в материнский (но не в отцовский) род, благодаря распространенному в нем фактическому учету родства по материнской линии, устойчивым и сохраняющимся на всю жизнь близким отношениям между потомством одной матери и проявляющейся в некоторых таких стадах тенденции к экзогамии. Можно предполагать, что в первобытном человеческом стаде эта первоначально биологическая тенденция усиливается, поскольку экзогамия облегчает установление и поддержание хозяйственных и иных отношений с соседними стадами, а также способствует более благоприятному физическому развитию членов тех стад, в которых преобладали экзогамные связи»[15].

Можно ли согласиться с такой методикой?

Думается, мы не имеем права выносить заключение о закономерностях жизни высших приматов как о факторах гоминизации хотя бы потому, что не знаем, существовали ли в эпоху АСГ черты сообществ обезьян, выделенные Файнбергом для анализа. Но если даже и так, то неизвестно, какую роль — положительную или отрицательную — они сыграли в процессе гоминизации наших предков. Несомненно ведь, что при «фактическом учете родства по материнской линии» в обезьяньих стадах преобладает «власть» самцов, то есть, по терминологии Файнберга, именно тенденция к патриархату.

Возникает следующее возражение: почему приматы, возникнув ранее гоминид, не последовали человеческой линии эволюции, если необходимые для этого основы заложены в их образе жизни? Что или кто им помешал? Чем объяснить «задержку» их продвижения вперед?

Очевидно, ответы на эти вопросы лежат не в специфике образа жизни обезьяньих стад, а в чем-то ином. Критикуя методику анализа АСГ с помощью прямых аналогий с миром высших приматов, профессор Б. Ф. Поршнев писал, что это усилия закидать пропасть между человеком и животным до краев: человеческую сторону — сравнениями с животными, но в гораздо большей степени животную сторону — антропоморфизмами.

«Главный логический инструмент эволюционизма в вопросах психологии (и социологии) — категория, которую можно выразить словами «помаленьку», «понемножку», «постепенно», «мало-помалу», — пишет Поршнев. — Помаленьку усложнялась и обогащалась высшая нервная деятельность, мало-помалу разрастался головной мозг, понемногу обогащалась предметно-орудийная деятельность, постепенно укреплялись стадные отношения и расширялась внутривидовая сигнализация…

В советских учебниках и обобщающих книгах мы находим микст из того и другого: и качественный рубеж, отделяющий человека, подчиненного законам социологическим, от обезьяны, подчиненной законам биологическим, и иллюзию эволюционного описания того, как «последняя обезьяна» доросла до роковой точки, а «первый человек» постепенно двигался от этой обезьяньей точки дальше. Это лишь иллюстрирует, что обе позиции действительно сходятся в одну. Самое главное все равно остается вне поля зрения: почему произошел переход. Это разочаровывает и заставляет искать новые пути»[16].

Столь же неправомерно, по-моему, рассматривать обычаи и нравы так называемых отсталых народов и историко-этнографические данные в качестве доказательства той или иной гипотезы АСГ. Ведь они появились не раньше окончания АСГ или во всяком случае, когда он был вчерне закончен. Как же можно объяснять ими отдаленные периоды предыстории, когда самих обычаев не было и в помине? Не следует ли поступать наоборот: объяснять появление тех или иных обычаев и традиций чертами закончившегося АСГ?

Нельзя забывать и другое: «отсталые» народы и племена нашей планеты прошли путь развития не менее длинный, чем нынешние передовые нации. Число сменившихся поколений у тех и других примерно одинаково и, кто знает, быть может, ныне «отсталые» народы были некогда творцами высокой культуры, следы которой утрачены или приписываются другим? В современных обычаях и традициях «отсталых» народов целесообразней видеть, скажем, не «плавники рыб», а «ласты китов»: жизнь в одинаковых условиях сделала их похожими, и только.

Наиболее полно и явно ошибочно этнографический подход к АСГ развит в монографиях Ю. И. Семенова «Возникновение человеческого общества» (1962 г.), «Как возникло человечество» (1966 г.) и «Происхождение брака и семьи» (1974 г.). Его модель АСГ характерна тем, что в ее основу положены сразу обе ошибки, подмеченные Б. Ф. Поршневым: эволюционизм и этноцентризм.

Исходная посылка Ю. И. Семенова следующая. Предлюди, как и все животные, были существами только биологическими, только биологическими организмами. Естественно, что стимулами их поведения были инстинкты. «Каждый предчеловек, как и любое животное, стремился лишь к удовлетворению своих собственных биологических потребностей, инстинктов. В этом, и только в этом смысле можно сказать, что в стаде предлюдей, как и в объединении любых высших животных, господствовал зоологический индивидуализм… Сущность этого явления заключается в более или менее постоянном и систематическом подавлении более сильным животным более слабого. В результате доминирующее животное получает возможность удовлетворять свои инстинкты, не считаясь с биологическими потребностями подчиненного»[17].

Социогенез, по мнению Семенова, прежде всего заключался в «обуздании зоологического индивидуализма становящимися производственными отношениями» и «те первобытные стада, которые оказывались не в состоянии обеспечить более прочное и полное обуздание зоологического индивидуализма, рано или поздно становились его жертвой».

Поскольку именно зоологический индивидуализм представлял для предчеловеческих стад главную опасность, они выработали систему специальных запретов, первых социальных норм, которые впоследствии были преобразованы в табу. Первобытное человеческое стадо существовало не менее миллиона лет и возникшие в нем табу оказались живучими. Многие из них в виде всевозможных пережитков сохранились вплоть до наших дней и зафиксированы этнографами.

Доказательна ли гипотеза Ю. И. Семенова? Представляется спорным, что социогенез — только обуздание биологических инстинктов, зоологического индивидуализма. Во-первых, биологический инстинкт животного не всегда направлен на удовлетворение его и лишь его интересов, стремлений и потребностей. Создается впечатление, что Ю. И. Семенов никогда не слышал о взаимопомощи среди животных. Во-вторых, «обуздать биологические инстинкты» еще не значит создать общество. Стадо животных — тоже определенная форма «обуздания», где поведение животного подчинено общим — стадным — целям. Обуздание-запрет не в состоянии сконструировать общество, ибо оно — факт негативный, а не позитивный. Отрицать и отринуть прошлое — да, здесь запрет необходим; создать новое сложнее, для этого требуется иной строительный материал.

Заметим, что расхождений между ним и Л. А. Файнбергом нет: оба исходят из того, что низшая точка общества — высшая точка антропоидов. Но Семенов идет дальше: он пытается использовать так называемые пережитки у отсталых народов для реконструкции ранних стадий АСГ; при этом в ход идут «пережитки», существующие по сей день, хотя от начальных стадий АСГ нас отделяют по меньшей мере пять миллионов лет.

Некорректность методики Ю. И. Семенова вызвала справедливые упреки других исследователей, поскольку он «вырывает обычаи, бытующие у современных народов, в том числе и таких, которые давно уже живут в классовом обществе, из их социального и культурного контекста, где они органически связаны с другими сторонами общественной жизни, и рассматривает их как пережитки, отражающие отношения, существовавшие, по его мнению, еще в первобытном стаде, у питекантропов, когда и человеческое общество, как правильно считает сам Ю. И. Семенов, еще не возникло»[18].

Вот почему, думается, АСгенетике для того, чтобы ее выводы считались научными, не имеет смысла привлекать себе на помощь факты, явления и события более поздних, чем предыстория эпох. Нелепо, в частности, объяснять начальные этапы АСГ воздействием на его участников табу, искусства, речи, которые не существовали миллионы лет назад.

Еще одну группу гипотез происхождения человека и общества можно выделить по общей их примете: берется какая-нибудь характерологическая черта, присущая личности и истоки которой обнаружены в животном мире, и ею объясняется процесс АСГ. Эти гипотезы возникают в последнее время одним путем: кто-нибудь из крупных мыслителей пытается проследить трансформацию форм поведения животных и доводит свое исследование до высшей точки эволюции. Затем с помощью рассуждений и анализа общественной практики показывается, что эта черта в развитом и усложненном виде присутствует и у людей. Отсюда делается вывод: именно благодаря ей антропоид стал человеком, а популяция животных — обществом.

Наиболее известны три такие концепции, одна из них берет начало от Ф. Энгельса, вторая — от К. Лоренца, третья принадлежит П. П. Кропоткину[19]. В основу первой положена такая черта человека, как труд, в основу второй — агрессивность, в основу третьей — альтруизм. Заметим, что все три теории взаимно исключают друг друга и до определенной степени правы. Перебирая арсенал свойств личности, мы непременно отыщем в нем и агрессивность, и альтруизм, и трудолюбие. Как, впрочем, и десятки других свойств. Никто не спорит, изучение человека в ряду других живых существ несомненно проливает свет на тот факт, что люди своими корнями крепко и глубоко «сидят» в биосфере, всем животным в той или иной степени присущи эти три характерологические черты. Можно, кстати, отметить иные свойства людей и показать, что их закономерное развитие из «животнообразных зачатков» объясняет какие-то стороны личности и общества. Но каждый раз, когда мы изберем для такого занятия ту или иную особенность личности, мы тотчас заметим, что в арсенале ее свойств непременно отыщется противоположная и не менее важная черта, настолько же «присущая» человеку. Труду мы противопоставим лень и игру, агрессии — альтруизм, юмору и беспечности — способность грустить и предугадывать грядущие трудности…

Научная некорректность подобных гипотез АСгенетики заключается в единой методологической ошибке: они не указывают на специфические факторы, проявившиеся в биосфере с особой силой пять миллионов лет назад и переставшие действовать ныне. Резонно и понятно, что агрессивность и альтруизм, труд и игра действовали в среде антропоидов, но разве они пришли в мир лишь в последние пять миллионов лет? Почему же они ранее не привели к появлению разума и социума? Если именно эти свойства (или даже одно из них) были причиной, определившей «специфику человека», то почему, существуя по сей день, они не порождают новые виды гоминид?

Напрасно ждать ответа на эти вопросы от гипотез подобного рода — они не стремятся сосредоточить внимание на механизме АСГ, у них узкая задача: показ человека в свете фактов поведенческой преемственности в биомире. Но в таком случае не вправе ли и мы ограничить их претензии на объяснение сущности людей? Встав на точку зрения любой из подобного рода гипотез, мы узнаем немало интересного о характере людей, о типичных формах их поведения в обыденных и критических ситуациях. Но мы ни на шаг не приблизимся к разгадке их происхождения.

Последовательно отсекая целые группы гипотез, претендующих на объяснение «природной сущности» человека и общества, следует сказать о еще одной распространенной методологической ошибке: ссылку на мнение того или иного мыслителя без предварительного доказательства правоты его положений.

Философы, писатели, политические деятели, полководцы, ученые разных специальностей, космонавты, спортсмены, кинозвезды, художники, авторы фантастических рассказов — все те, кого человечество по тем или иным причинам причисляет к великим людям, — оставили немало верных, порой гениальных догадок и прозрений о природе человека, его сущности, странностях поведения. Но, думается, по меньшей мере нелогично шествовать от цитаты к гипотезе, подгоняя к последней факты. Подход по образцу «Аристотель учит…» не только дискредитирует исследователя предыстории, он, в конечном счете, умаляет и заслуги мыслителя, у которого позаимствована подходящая цитата.

Догматический подход к предыстории, к сожалению, свойствен в целом нашей советской науке, где до сих пор господствуют мысли, высказанные К. Марксом, Ф. Энгельсом, В. Лениным, И. Сталиным — по разным поводам, порой совсем случайно. Рожденные в годы, когда АСгенетики как науки не существовало, не было и достаточных данных о далеком прошлом человечества, идеи классиков марксизма по сей день владеют страницами научных трудов по предыстории, напечатанных в нашей стране. Поскольку их высказывания приходят в столкновение с фактами, возникают серозные, а порой и комические коллизии.

Так, в полемической статье, опубликованной в одной из грузинских газет в 1906 году, И. Сталин заявил, что прямохождение появилось в результате желания смотреть на окрестности с высоты своего роста. Он писал: «Если бы обезьяна не встала на задние ноги, то потомок ее — человек — был бы вынужден всегда ходить на четвереньках, смотреть вниз и оттуда черпать свои впечатления; он не имел бы возможности смотреть вверх и вокруг себя и, следовательно, не имел бы возможности доставить своему мозгу больше впечатлений, чем имеет четвероногое животное. Все это коренным образом задержало бы развитие человеческого сознания»[20].

Этим словам, взятым из статьи «Анархизм или социализм», предшествует туманное рассуждение о примате материального перед идеальным. Из контекста совершенно ясно, что Сталин не имел цели обосновать происхождение ортоградности человека, идея высказана им как бы походя, между прочим, для доказательства иного тезиса. Трудно сказать, откуда он ее почерпнул… Быть может, из популярных изданий того времени. Не исключено, что она позаимствована у русского мыслителя XVIII века А. Н. Радищева, который в трактате «О человеке, о его смертности и бессмертии» писал, в частности: «Паче всего кажется человек к силам умственным образован. Горизонтальное положение всех зверей, обращая зрение их, обоняние и вкус книзу, кажется наипаче определяет их блаженствовать в насыщении желудка, ибо и другое чувственное блаженство, соитие, всем зверям есть временно»[21].

Впрочем, едва ли Сталин, закончивший несколько классов духовной семинарии, читал философский трактат Радищева. Но не об этом сейчас речь. Позаимствовав у Сталина эту идею (у Сталина, а не у Радищева!), советские АСгенетики опирались на нее, полагая, что уж раз САМ так сказал, то это следует считать высшим доказательством. И сталинская цитата входит в научные труды по предыстории[22].

После XX съезда КПСС цитата из научных книг исчезает. Вместе с ней, казалось бы, должно исчезнуть и предположение о причине возникновения ортоградности, выдвинутое Сталиным. Но этого как раз и не происходит! Оно уже давно считается доказанным и новых аргументов не требует.

Не всегда коллизии с догматизмом носят столь безобидный и пустяковый характер. Авторитет Ф. Энгельса, написавшего небольшой набросок «О роли труда в процессе превращения обезьяны в человека», а также книгу «О происхождении семьи, частной собственности и государства», строго поддерживается официальными кругами. Каждый из отечественных исследователей предыстории вынужден идти в русле его теорий, выработанных в конце минувшего века.

Характерно и другое: с 1966 по 1980 год у нас в стране опубликовано около двадцати монографий, по-разному освещающих процесс антропосоциогенеза!

Факт уникальный для советской науки. Три центральных издательства: «Наука», «Мысль», «Политиздат» — выпустили монографии, во многом противоречащие Энгельсу, хотя внешне, по исходным позициям следующие за ним. Расхождения скрываются. Отдав дань труду и его мнимой роли в предыстории, они затем предлагают на загадки АСГ свои ответы, лежащие далеко от кондового марксизма.

Не всегда такой трюк остается незамеченным и благополучно сходит с рук.

Пожалуй, самая талантливая работа по АСгенетике принадлежит историку и психологу Б. Ф. Поршневу, называется она «О начале человеческой истории». Поршнев зашел слишком далеко, и это стоило ему жизни.

Когда книга была сдана в набор, гранки подписаны автором и Борис Федорович уехал после напряженной работы лечиться в санаторий, ему сообщили, что по распоряжению какого-то начальства (от науки или от издательства — не знаю) набор рассыпали, а книгу решили не печатать. Узнав, что плод его многолетних трудов, точнее — то, что возможно было опубликовать при наших порядках, — не увидит света, Поршнев умер от инфаркта. И лишь тогда книгу издали, снабдив двумя предисловиями, в которых издательство и научные редакторы решительно отмежевались от позиции Поршнева. Сразу после выхода в свет книга получила в научных кругах название «Анти-Энгельс» (матричный сколок с работы Энгельса «Анти-Дюринг»).

Но эпизод с Поршневым не характерен для советской АСгенетики, в целом она послушно следует высказываниям классиков марксизма.

В поисках философского щита для своих положений отечественные АСгенетики прибегают к испытанному методу: составляется свод цитат — а их на любую тему в марксизме предостаточно, причем многие противоречат друг другу, что делает возможным «подкрепить классиком» противоположные научные позиции. Так, Ю. И. Семенов в книге «Как возникло человечество» предпосылает своему исследованию главу «Классики марксизма о становлении человеческого общества». Собрав высказывания В. И. Ленина, он утверждает, что начальной ячейкой социализации предлюдей было первобытное стадо, это словосочетание несколько раз употреблял В. И. Ленин. Этого достаточно, чтобы Ю. И. Семенов считал свою точку зрения доказанной[23]. Если мы действительно хотим подойти к разгадке происхождения человека и общества, то должны сосредоточиться на специфических закономерностях эволюции, отыскать в ней сугубо антропосоциогенные факторы, действовавшие в биосфере земли временно, в течение последних пяти миллионов лет, и прекратившие ныне свое существование. Но прежде чем заняться этим поиском, предстоит уточнить, что, собственно, следует объяснить.

«Что такое человек?» — вопрос напоминает известный психологический тест: спрашивают, что такое волна, и в ответ почти каждый шевелит пальцами, изображая в воздухе некую колеблющуюся синусоиду… По своей результативности этот жест примерно равен ответу на вопрос: что такое человек. Поэтому есть смысл обсудить его всерьез.

Глава вторая. КРИТЕРИЙ ЧЕЛОВЕКА

Всемирная история мысли — в значительной степени серия попыток отделить человека и общество от мира животных. Наука, философия, художественная литература полны примерами подобного рода. Я не пишу их историю, хотя она была бы небезынтересна уже потому, что ни одна область мышления не знает столь внушительного списка поражений.

Что только ни называлось в качестве решающего человеческого свойства! Разум, сознание, двуногость, свободная рука, создание орудий, лицевой угол, вес и объем мозга, отношение квадрата веса мозга к весу тела… «Человек — существо, которое погребает»[24] —пишет философ. «Животные не хоронят своих сородичей и не приносят цветы на их могилы»[25] — добавляет ученый. «Только у человека существует тяга ласкать животных и брать на себя заботу о чужом потомстве»[26] —замечает естествоиспытатель. «Животным не свойственно брать на себя заботу о потомках через поколение, забота о внуках — исключительная прерогатива человека»[27] — настаивает психолог. Можно перечислить еще сотню подобных критериев, однако при внимательном рассмотрении все они оказываются мифом.

Двуноги птицы и кенгуру, последние имеют свободные «руки». Многие животные изготавливают орудия труда, используя ветки, камни, листья. Владельцы собак знают, что их четвероногие друзья — высоконравственные существа. Ни вес мозга, ни квадратичный показатель непригодны в качестве антропологического критерия, поскольку у китообразных вес мозга превосходит вес головного мозга человека, а квадратичный его показатель выше у некоторых обезьян. Что касается уникальности забот бабушек и дедушек о внуках и внучках, то при этом забывается, что в каменном веке продолжительность жизни составляла 25 лет[28] и даже в средние века она ненамного превышала эту цифру. Во всяком случае еще в «Вис и Рамин», литературном памятнике Востока конца XII века, высказывается удивление — Вис и Рамин «жили так долго, что видели детей своих детей»[29].

Подводя итоги этим безуспешным поискам, А. Катрфаж еще в середине прошлого века писал: «Человек есть тело, или лучше существо организованное, живое, чувствующее, произвольно двигающееся, одаренное моральностью и религиозностью»[30]. Прошло сто лет, и в свет вышел роман Веркора «Люди или животные?» — его контрапунктом был вопрос о критерии человека. Веркор проанализировал множество точек зрения на эту проблему — вывод все тот же: нравственность и религиозность отделяют человека от животного. Означает ли это, к примеру, что если человеку суждено столкнуться с цивилизацией (быть может, инопланетного происхождения), где не будет религии и нравственности, то он имеет право отнестись к ее носителям как к нелюдям?

Несколько особняком стоят три гипотезы, пытающиеся ответить на этот глобальный вопрос.

Принимая исходный тезис: «Человек говорит, мыслит и действует», Б. Ф. Поршнев попытался решить проблему однозначно: поскольку проблема антропосоциогенеза «безжалостно требует» указать, что в этой триаде первичнее, он отдал предпочтение речи. «Можно даже отождествить, — писал Поршнев, — проблема возникновения хомо сапиенс — это проблема возникновения второй сигнальной системы, т. е. речи»[31]. Идя этим путем, он получил нетривиальные результаты, однако проблему в целом не решил. И прежде всего потому, что различные формы передачи информации, включая голосовые и жестовые, простые и чрезвычайно сложные, существовали до человека. Граница между языком животных и людей столь же неясна и неуловима, как и другие «решающие» свойства человека.

Вторая гипотеза принадлежит антропологам. В отечественной школе ее развивает В. П. Алексеев. Он понимает под критерием человека некое фундаментальное его свойство, в котором отразилась бы специфика человека и общества. Таких критериев, по его мнению, два: один — философский, основанный на понимании трудовой деятельности как сугубо человеческой; второй — антропологический, предполагающий сочетание трех важных морфологических особенностей человека: прямохождения, свободной руки и большого сложного мозга. Первый критерий он полагает ненадежным, поскольку и само понятие трудовой деятельности расплывчато и не всегда возможно установить занимался ли тот или иной вид антропоидов трудом. Второй же критерий дает надежную основу для «выделения человека и его ближайших предков в качестве самостоятельной единицы зоологической систематики»[32].

Последнее утверждение обнаруживает силу и слабость предлагаемой «гоминидной триады»: для целей зоологической систематики она, видимо, годится, хотя и здесь есть трудности. До сих пор не существует какого-либо точного приема для исчисления «сложности» мозга, как неизвестен и «Рубикон», отделяющий мозг дочеловека от человеческого по величине (весу, объему). Прямохождение и свободная рука в столь общем виде мало что дают для антрополога, ибо рука человека отличается от передней конечности обезьяны множеством хотя и мелких, но все же значительных изменений. Прямохождение тоже требует расшифровки. Скажем, бег на задних конечностях при опоре на руки является прямохождением или нет?

Но как бы там ни было, для целей систематики этот критерий представляет определенную ценность. Что же касается АСгенетики, то тут положение хуже… Одни морфологические признаки едва ли что могут добавить к нашему знанию о предыстории и отличии человека от антропоидов.

Остается третья гипотеза, которая переносит центр рассуждений с морфологических особенностей, с поведенческих и информационных признаков на социальные. Она основана на одном из тезисов Карла Маркса о философии Людвига Фейербаха, где Маркс выдвинул идею о том, что человек не обладает собственной сущностью, она определяется теми отношениями, которые царят в обществе: «… в своей действительности она есть совокупность всех общественных отношений»[33]. Такой подход, собственно говоря, не нов в философии, еще Лейбниц говорил: «Отдайте мне воспитание и, прежде чем пройдет одно столетие, я изменю лицо Европы», Примерно той же точки зрения держались Локк, Гельвеций и многие другие философы. Они полагали, что в природе человека нет ничего определенного, твердого, на что могла бы опереться сущность человека. Маркс выдвинул идею о том, что единственной сущностной силой, определяющей специфику и человека, и общества, в котором он живет, является труд. Производственные взаимоотношения, складывающиеся в процессе труда, — главный критерий отделяющий человека и общество от мира животных.

Его позиция вполне понятна, если вспомнить центр интересов самого Маркса, отдавшего половину жизни занятиям политической экономией, где основой основ науки служит изучение форм трудовой деятельности. Ф. Энгельс дополнил марксову доктрину тезисом о том, что труд создал самого человека и поэтому является его глубинной сутью.

Методологический порок подобного подхода уже ясен — это не более как один из видов философской антропологии, когда человека рассматривают сквозь призму какой-то одной его характерологической черты. Но не менее ясна и фактическая неправильность «трудового» критерия человека. Отняв у него все, что лежит в сфере биологического, наследственного, доставшегося нам от миллиардолетнего мира живого, человек в марксовой концепции предстает неким белым листом, на котором можно написать, что угодно. Но практика доказывает, что это далеко не так! Поведение человека имеет свои специфические формы, доставшиеся нам в значительной степени от высших приматов. В их числе — особая забота о детенышах, расширение сферы прижизненного обучения индивида, передача ряда способностей по наследству от родителей к детям и т. п. «Унаследованное свойство есть природа субъекта, — писал русский философ-педагог П. Ф. Каптерев. — А природу гони в дверь — она влетит в окно. Обыкновенно свойство не уничтожается совсем, а только ослабевает, если на разрушение его направлены усилия Боепитания; при первой возможности оно всплывает снова на поверхность и расцветает пышно»[34].

На уровне политики и философии тезис Маркса не раз подвергался доказательной критике со стороны мыслителей, ориентированных на иные философские школы и направления. Так, Ю. Миллер из Лос-Анджелеса, справедливо указывая, что идея об отсутствии собственной природы у человека появилась у Маркса под влиянием античных философов, почерпнута в работах Гегеля и др., для которых сущность человека есть нечто бесформенное, а история обрела вид неумолимого рока, где не остается места личному бытию, замечает, что Маркс низвел свойства и качества человека до уровня второстепенных деталей и этим, по существу, упразднил саму идею человеческой природы[35].

Столкновение с К. Марксом происходит и в нашей, отечественной науке, хотя, разумеется, не явно, а под видом спора между отдельными научными концепциями современных ученых. Так, академик Н. П. Дубинин категорически настаивает, что сущность человека едина — совокупность общественных отношений (строго по Марксу!); ему возражает приматолог Л. А. Фирсов, который считает подобный взгляд одной из распространенных ошибок, так как «до сих пор человек — конечное звено в эволюции млекопитающих — рассматривается только как социальная единица». Эту тенденцию он трактует, как «дуалистическое уклонение, забвение того, что человек, будучи частью природы, несет в своей сущности мощное биологическое начало»[36].

Однако что же остается после того, как мы рассмотрели основные группы различных точек зрения и гипотез на критерий человека? Мы как будто зашли в тупик: без ясного и точного понимания критерия, отличающего человека от животного, по-видимому, нельзя понять антропосоциогенез. Наша тема расплывается, ускользая от анализа. Все попытки уточнить критерий человека разбиваются логическими доводами оппонентов. Мало того, возникает впечатление, и оно вполне обоснованно, что каждый предлагаемый критерий — не что иное, как собственное, взятое из личного опыта или из своей профессии отражение понимания человека. Антрополог выдвигает в качестве критерия морфологические особенности человека, психолог — особенности в его психике, этнограф — черты и особенности жизни «отсталых» народов, приматолог — преемственность форм поведения, доставшихся нам в наследство от приматов, политэконом спешит подставить в качестве сущностного человеческого свойства способность человека к труду; люди, склонные видеть вокруг себя жестокие поступки, утверждают, что человек по природе своей агрессивен; люди с противоположным складом характера считают его альтруистичным… Выходит, что вместо подлинно объективного критерия, который способен отделить человека от животного, все время выдвигается то, что уже заранее было известно. Критерий всплывает как бы априори, до обсуждения путей появления людей на земле, и уже под углом избранной точки зрения мы пытаемся строить более или менее правдоподобные гипотезы о происхождении человека и общества. Не разумнее ли поступать наоборот: идти от АСгенетики к критерию, от создания научной теории происхождения человека — к выяснению того, что составляет его субстанцию?

В науке так случается нередко: она обращается к природе не с тем вопросом, на который та способна ответить. И тогда следует не пенять на природу, а поискать иной вопрос. Так ли уж важен и полезен для АСгенетики антропологический критерий? Не уместней ли, перевернув проблему с головы на ноги, искать иное: каковы неясности, нерешенные проблемы происхождения человека и общества?

И, странное дело, лишь только мы перенесем взгляд на эти особенности, как нам откроется яркая, полная сокровенных тайн и умолчаний картина удивительных свойств человека, обретенных им всего за пять миллионов лет предыстории! Выясняется, что мы очень многого не знаем о человеке и потому рано еще делать выводы о его сущности, критерии, отделяющем нас от мира животных.

Такой подход программирует дальнейшие четыре главы книги — в них идет речь о загадках человека и общества. Заметим заранее: собрание этих фактов и явлений отнюдь не призвано заменить собой антропологический критерий. Задача состоит в другом: как можно полнее и тщательнее описать феномен человека и общества, указав на нерешенные проблемы и выявив тем самым реальные следы предыстории.

Глава третья. ЗАГАДКИ МОРФОЛОГИИ ЧЕЛОВЕКА

Составление «списка загадок» оказалось нелегким делом! На этом пути подстерегают, по крайней мере, две трудности. Во-первых, важно было не приписать человеку свойств, которыми он не обладает или, во всяком случае, обладает на уровне остальных животных. Приведу всего один пример. Долгое время существовал миф о том, что обоняние и слух у человека утратили свою остроту в эпоху предыстории и эта потеря невозвратима. На этой основе строилась, в частности, гипотеза о слабости человека перед лицом природы. Оставшись без когтей и зубов, без острого обоняния и слуха, наш предок вынужден был взяться за оружие, изготовленное из камней.

Понадобились специальные исследования, которые доказали, что наши органы чувств способны быстро и активно развиваться в течение жизни человека, а у двух девочек, попавших в волчью стаю, слух и обоняние оказались вполне на уровне животных[37]. Поэтому я считал первой своей задачей при составлении списка загадок исходить из строго доказанных фактов, перепроверить которые может каждый, кто захочет взять на себя такой труд.

С другой стороны, и в этом заключалась вторая трудность, важно было не привнести в этот список несущественное, нелепое… Действительно, не о мочке же уха должна идти речь, не о «температуре разума в 36,6 градуса по Цельсию», как об особом свойстве и признаке человека, не о «способности человеческого мозга к упорядочению», которым якобы не обладают животные, — все эти и подобные им домыслы остались за бортом списка. Хотя, я допускаю это, здесь возможны были ошибки и что-то из действительно важного, серьезного, имеющего отношение к природной сути человека, оказалось вне рассмотрения. Однако эти два принципа помогли мне сразу и бесповоротно отсечь такие «специфические качества человека», как многочисленные моральные категории, его высокий разум, сознание и т. п. Разум и сознание — результат развития мозга, и надо выделять именно этот признак для исследования. Что же касается моральных категорий, таких, как подлость, хитрость, умение различать добро и зло и т. п., то, думается, критика философского антропологизма оказалась достаточно доказательной, чтобы к ней больше не возвращаться[38].

Оставшиеся факты и явления рассортированы на несколько групп.

Начнем с морфологических загадок человека.

Первое, что бросается в глаза, когда мы говорим о людях, это прямохождение, способность передвигаться по земле, сохраняя вертикальную походку и опираясь лишь на две ноги.

Заметим сразу, что двуногость не появилась на земле вместе с человеком и ее нельзя считать антропологическим критерием. Двуногими были крупные лемуры, обитавшие на Мадагаскаре, так называемые мегаладаписы, двуногими считают цератозавров и цератозавров рекс; двуноги, наконец, птицы. У низших обезьян двуноги долгопяты. Вообще, разница функций между передними и задними лапами отмечается у всех млекопитающих: находящиеся у морды передние лапы выполняют не только функцию передвижения, но и помогают держать перед ртом плоды, рвать на куски добычу, обыскивать сородичей, передвигаться по ветвям, раскачиваясь на «руках». Можно сказать, что эволюция постепенно шла к двуногу и его появление — результат закономерный и неизбежный. Так что прямохождение человека не представляет как будто особой загадки.

Но если вглядеться в особенности его появления у наших предков, то окажется, что это далеко не так! Дело в том, что на первых порах, когда антропоиды лишь переходили к прямохождению, оно должно было резко снизить их оборонительные и наступательные возможности. Бег на четырех лапах несомненно быстрее двуногой локомоции, он менее утомителен для организма, поскольку предполагает возможность поочередного отдыха мышц каждой конечности. Наконец, в драке, в схватке с противником четыре конечности несравнимо устойчивее, чем две ноги. Характерно, что почти все двуногие, включая кенгуру, лемуров, цератозавров и т. п., опирались на третью точку — хвост. Оранги, передвигаясь по земле на двух «ногах», помогают себе «руками», при этом у них на тыльной стороне ладони образуются специфические бугорки-мозоли.

Все эти особенности двуногих понятны: эволюция не может допустить, чтобы мутационное изменение повлекло ослабление вида! Борьба за существование и отбор наиболее приспособленных особей неминуемо истребили бы «чисто двуногих». Очевидно, что прямохождение у антропоидов не могло нарушить этой закономерности эволюции. Поэтому АСгенетики вправе были ожидать, что при раскопках будут найдены переходные формы антропоидов, у которых были бы бугорки-мозоли на тыльной стороне ладоней. Однако, как показали древнейшие находки Мари Лики, вдовы Лауса Лики, сделанные ею и ее товарищами в Африке, в долине Лаетолил, в Северной части Танзании, наш древнейший предок, живший около четырех миллионов лет назад, уже имел прямую походку, человеческие пропорции тела, то есть руки, укороченные по сравнению с ногами, и никаких бугорков-мозолей на тыльной стороне ладоней. Видимо, он не помогал себе при передвижении руками![39]

Мало того, если посмотреть, как выглядят внешне наши предки, а такие реконструкции широко распространены, то можно заметить, что от вида к виду они эволюционировали именно в сторону все большей стройности, плечи получили широкий разворот, спина— S-образную форму, появилась чисто человеческая осанка. Естественный отбор на протяжении миллионов лет явно давил в сторону выработки вертикальной походки и стройней осанки, преобразивших конструкцию наших предков. Очевидно, что он отсекал и элиминировал те популяции, которые не следовали этому жесткому велению. Мало-помалу стройность и осанка приобрели значение специфических маяков при половом подборе, и эти маяки, кстати, действуют по сию пору. «Все большее выпрямление тела при откинутой назад шее и голове и сопровождавшее его улучшение походки»[40] — вот, что составляло главное морфологическое изменение тела наших предков.

В этом кратком обзоре для нас важны несколько моментов.

Во-первых, «двуногое хождение, особенно на ранних стадиях, должно было быть для четвероногого млекопитающего довольно неэффективной формой передвижения»[41].

Во-вторых, отсутствие переходных форм от четвероногого к двуногому передвижению, о чем свидетельствует отсутствие бугорков-мозолей на тыльных сторонах ладоней самых древних останков антропоидов, имеющих возраст около четырех миллионов лет.

В-третьих, продолжавшееся в течение миллионов лет давление естественного отбора в «невыгодную» для антропоидов сторону, приведшую к появлению полной ортоградности и стройности современного человека.

Общий вывод: «Перед нами поразительная картина эволюции, когда животное теряет явно приспособительные черты, его движения затрудняются, оно становится неуклюжим и явно уступает по способностям к движению своим врагам и своим предкам. Заставить сделать такой шаг может только действие необычного императива»[42].

А теперь посмотрим, насколько доказательно объясняет современная АСгенетика эту первую загадку морфологии человека и его предков. Существует несколько гипотез о происхождении двуногости у антропоидов.

Первая — «географическая», она утверждает, что в связи с изменением географической среды обитания и похолоданием часть антропоидов спустилась с веток деревьев и перешла к жизни в саваннах, что освободило их передние конечности от лазания. А поскольку их задние конечности уже давно приспособились к принятию на себя опоры тела, то они и стали главным органом передвижения[43]. Противники этой теории резонно возражают, что к жизни в саванне приспособились многие млекопитающие, однако никто из них не перешел к двуногости — почему же должны были именно так поступить антропоиды? К тому же отсутствие бугорков на тыльной стороне ладоней древнейших гоминид подтверждает это опровержение.

Вторая гипотеза — «пищевая»: двуногость, вертикальное положение тела способствовали поискам корма в саванне, лучшей ориентировке в окружающей среде. Прямохождение позволило «освободить руки для переноса добычи в укромное место», появилась «потребность, как у некоторых мелких животных, подняться на задние лапы, чтобы осмотреться вокруг, поверх высокой травы»[44].

И эти доводы не слишком убедительны, ведь и другие виды животных, живущих в саванне испытывают те же потребности, но они не перешли к прямохождению… Зрительная ориентировка в высокой траве достигается обычно высокими прыжками; «перенос добычи в укромное место» — неизвестно, существовал ли этот метод заготовки корма у первых гоминид.

К тому же нет никаких доказательств одновременности двух событий: перехода к саванному образу жизни и к прямохождению[45]. Возможно, они произошли разновременно, в далекие друг от друга эпохи.

Третья гипотеза — «трудовая»: двуногость появилась в результате зарождающейся общественно-трудовой деятельности[46]. Однако и в этом случае возможны серьезные возражения. Зарождающуюся трудовую деятельность мы видим уже у обезьян, которые строят гнезда, изготавливают специальное орудие — палочку из ветки, чтобы выуживать из термитника муравьев, моют картофель в море и т. п. Но подобную же деятельность мы можем увидеть и у других животных, не стоящих столь высоко по уровню развития. Морские котики, к примеру, разбивают раковины камнями, бобры строят плотины и т. д. Но никто из них не перешел к прямохождению и двуногости. К тому же трудовая деятельность по изготовлению орудий зафиксирована у гоминид намного позже, чем возникновение двуногости[47]. И вообще, свободная рука необязательно должна привести к трудовой деятельности, например, так было у кенгуру; очевидно, и обратная зависимость не обязательна.

В последние годы появилась еще одна гипотеза — «земноводная». Сформулировал ее впервые английский ученый А. Харди, сегодня ее поддерживают и некоторые наши отечественные океанологи, палеогеографы. Суть гипотезы в том, что некогда группа приматов была вытеснена на песчаный морской берег, где основную ее пищу составили моллюски, водоросли, рыбы и другие «дары моря». Антропоиды бродили по мелководью, вылавливая корм, при этом они заходили все глубже, что способствовало выработке прямой походки. Кстати, длительное пребывание в морской воде способствовало обезволошиванию тела[48].

«Земноводная» гипотеза последовательнее других, но и она наталкивается на серьезную трудность. Дело в том, что все животные, претендующие на ту же экологическую нишу, т. е. приморскую песчаную лагуну, не перешли к двуногому хождению. А у наших предков не образовалось никаких специфических признаков их приспособленности к плаванию (перепонки на руках и ногах и т. п.). Так что «земноводная» гипотеза продолжает оставаться лишь остроумной догадкой, которая не подкрепляется никаким палеонтологическим и археологическим материалом.

Все вопросы, поставленные в самом начале нашего обзора гипотез происхождения двуногости, как мы видим, остались без ответа. Неясно, во-первых, почему антропоиды перешли к двуногой локомоции, несмотря на явное эволюционное преимущество четвероногости; совершенно непонятно, во-вторых, каким образом произошел этот переход, если на тыльной стороне ладоней древнейших антропоидов не обнаружено бугорков-мозолей; наконец, в-третьих, абсолютно непонятно, почему все совершенствующаяся двуногая походка и осанка гоминид, явно не дававшая им преимуществ в борьбе за существование, стала на миллионы лет «маяком» в половом подборе.

Вот почему загадка появления двуногости появилась в нашем списке и заняла в нем первое место.

В процессе превращения в человека наши предки испытывали, по-видимому, сильное давление естественного отбора, преобразившего их внешний вид, изменившего анатомию не только тела, но и конечностей. Большинство этих изменений появилось как следствие прямохождения. Кости ног и таза, грудная клетка, позвоночник, голова — все они изменились под влиянием ортоградности. Но особое значение следует отдать изменениям в строении руки.

Анатомические сдвиги, казалось бы, не столь уж и велики по сравнению с высшими обезьянами, но они значительны по своим последствиям. Главное, что обращает на себя внимание, — четкое и свободное противопоставление большого пальца остальным четырем. Он получил прямое управление от центральной нервной системы. Этот «наиболее подвижный в руке человека палец с его богатой мускулатурой, получающей иннервацию от трех основных нервов верхней конечности (лучевого, локтевого, срединного), находясь все время в поле зрения человека-исполнителя, становился главным функциональным звеном верхней конечности, управляемым центральной нервной системой»[49]. Казалось бы, невелико изменение по сравнению с рукой обезьяны? Но оно позволило добиться колоссальных преимуществ! Появилась возможность держать в руке рубило в обхват и как бы запирать его сверху большим пальцем в кулаке. Тяжелое рубило, поднятое над головой и крепко зажатое с помощью большого пальца, обретало смертоносное действие благодаря нескольким обстоятельствам. Во-первых, оно было словно прикреплено к длинному рычагу, сила и скорость которого увеличивала тяжесть рубила. Во-вторых, при ударе сверху в действие вступали не только мышцы руки и плеча, но и всего тела, которое при этом разгибалось словно лук. И по сию пору это движение остается самым сильным у человека и самым агрессивным. Интересно, что в древности люди отлично понимали все значение большого пальца для рукопашного боя. Римляне освобождали от военной службы раненных в большой палец — они не могли достаточно крепко и надежно владеть кинжалом, мечом, копьем. Афинский полководец Филоклес приказал отрубить побежденным врагам большие пальцы рук, чтобы они не были в состоянии воевать и грести веслами. Мишель Монтень посвятил в своих «Опытах» большому пальцу руки целую главку, в ней он рассказал об обычаях разных народов, придававших важное значение этой анатомической особенности человека. Как же и почему она возникла?

Мнение о том, что рука — «продукт труда», здесь как будто бы наиболее приемлемо и понятно. Однако стоит вдуматься в несомненный факт, что главная особенность морфологических новаций состоит в возможности нанесения сильных ударов с ближнего расстояния. Трудовые функции — вращение, в особенности, — также могли принять участие в формировании большого пальца, но не забудем, что сверла, проколки, скребки и другие изделия из камня появились значительно позже каменных рубил. Для их изготовления большой палец особой роли не играл, но зато он был главным при нанесении удара рубилом сверху[50]. Поэтому «трудовая» гипотеза происхождения этой особенности морфологии человека неубедительна. Следует отыскать более близкую функцию. Ею явно была агрессивно-оборонительная. Но мог ли обороняться антропоид от многочисленных и мощных врагов таким примитивным способом? Удар рубилом, как бы он ни был мощен, — против клыков саблезубого тигра, видимо, не в состоянии был создать надежную защиту для гоминида. Тем более он был мало эффективен в нападении на хищников.

В чем же дело, каким образом можно объяснить, что на протяжении многих миллионов лет именно рубило, зажатое в кулаке с помощью противопоставленного прочим большого пальца, играло главную роль в арсенале боевых средств наших предков?

Определение человека как «безволосой» или даже «голой» обезьяны — неверно. Оно не соответствует истине. У людей, как известно, волосяной покров сохранился частично и имеет три разновидности; первая — длинные волосы. Они покрывают верхнюю поверхность головы, образуют бороду, усы, растут в области лобка, в подмышечных ямках. Вторая — щетинистые волосы на бровях и ресницах. Третья — пушковые, они растут на остальной поверхности кожи.

Разумеется, частичную безволосость нельзя считать специфическим человеческим свойством, но она, как и двуногое хождение, как будто бы противоречит требованиям естественного отбора. В самом деле, наши предки, жившие в саванне, подвергались и сильному холоду, и сильной жаре. В обоих вариантах надежная волосяная шкура могла предохранить тело гоминид как от переохлаждения, так и от перегрева. В чем же приспособительный смысл безволосости?

Если не считать «земноводную» гипотезу, то на этот счет выдвинуты два предположения. Одни полагают, что волосяной покров исчез у гоминид потому, что он «стал неудобен из-за обилия паразитов…»[51] Другие считают, что в саванне по сравнению с лесом выше солнечная радиация, гоминидам понадобилось больше потовых желез, отчего частично исчез волосяной покров[52].

Думается, обе гипотезы неубедительны. Непонятно, почему у австралопитеков и питекантропов должно было быть больше паразитов, чем у обезьян? Кстати, обезьяны неплохо справляются с паразитами, у них существует эффективная процедура «обыскивания». Что касается саванного варианта, то он наталкивается на то же возражение, которое выдвигалось по отношению к двуногости: ведь другие животные, живущие в саванне, не облысели — почему же это произошло с гоминидами? В жарком климате живут и процветают животные с густым волосяным покровом, который — по принципу действия теплого туркменского халата — позволяет им в жару сохранять постоянную температуру тела, не переохлаждаться и не перегреваться, делая их не слишком зависимыми от погодных изменений.

Но, самое главное, почему сохранилась у людей шапка волос на голове, хотя она достаточна разве лишь для того, чтобы прикрыть плечи от прямого дождя? Чем вообще вызван факт частичной безволосости человека?

Вопросы эти и по сию пору остаются открытыми, на них нет достаточно убедительного ответа.

Следующие две особенности человека представляют некую странность для принципов биологической эволюции вообще. Дело в том, что природа, как правило, не создает значительных излишков, хотя, разумеется, в биологических «конструкциях» всегда заложен известный запас «прочности», «энергии» и т. д. Естественно, этот запас не может быть слишком велик и слишком мал: в обоих случаях это создало бы для животного узкие рамки существования. Любая экстремальная ситуация без таких запасов могла бы закончиться для него трагически. С другой стороны, чересчур вольный запас тоже нежелателен: он требует значительных энергетических и пищевых затрат, а потому становится обременительным и следовательно, оставляет меньше шансов для выживания. Запасенные ресурсы непременно должны иметь свойство вступать в строй при кризисных условиях. Если это жировой подкожный слой, то в условиях голодания он обязан на какой-то срок заменить пищу. Если это ресурс мускульный, то в чрезвычайных обстоятельствах он должен растормаживаться, чтобы спасти животное от смерти.

«Природа не делает ничего лишнего, — утверждал еще Иммануил Кант, — и не расточительна в применении средств для своей цели»[53]. Вся суть, однако, в том, чтобы правильно понять ее цели. Обычно же мы подставляем под логику природы свою собственную, исходя из понятных нам задач и путей их достижения. Если мы попробуем подойти к некоторым ресурсам, которыми обладает человек, то нам покажется, что многое в нем создано вопреки этому кантовскому принципу. Человек обладает такими запасами силы, скорости, мозговых возможностей, которые в практике человека за всю его историю никогда, по-видимому, не вводились в строй, несмотря на то, что в экстремальных ситуациях они могли бы спасти ему жизнь.

Давно известно, что сила и скорость передвижения человека намного превосходят его реальные двигательные возможности. Даже те из нас, кто хорошо физически тренирован, намного слабее самих себя в силе и медлительнее в беге. Подлинные мускульные потенции остаются законсервированными и при всем нашем желании мы не в состоянии прибегнуть к их скрытым ресурсам. Даже при длительных спортивных упражнениях мощность человека не превышает 70 % возможной[54]. При сокращении одно мышечное волоконце способно развивать усилие в 100–200 мг, всего в теле человека имеется примерно 15–20 миллионов таких волокон, общее их усилие — до 30 тонн. Однако предельное сокращение мышцы возможно лишь при раздражении электрическим током со специально подобранной частотой. При волевом усилии даже у лучших атлетов мира сила сокращения мускульных волокон составляет не более 60 % возможностей. То есть они на 40 % слабее самих себя[55].

Существует несколько методов расконсервирования мускульных ресурсов человека. Замечено, что значительная часть мышечных потенций реализуется в состоянии аффекта, которое возникает в критических ситуациях. Мальчик, спасаясь от быка, перепрыгнул забор, который ему удалось преодолеть лишь взрослым. Во время землетрясения в Индии женщина приподняла весивший несколько центнеров обломок стены, придавивший ее ребенка. Во время пожара пожилая женщина вытащила из дома сундук с добром, а когда пожар кончился, не могла сдвинуть его с места и несколько взрослых сильных людей водворили сундук на место. Известную новеллу К. Чапека «Рекорд», где человек в сердцах метнул тяжелый камень так далеко, что превзошел мировой рекорд толкания ядра, можно считать в этом смысле документальной[56].

Аффект действительно способен частично растормозить мускульные резервы человеческого тела, хотя он же способен и вызвать их парализацию, воздействуя на психику отнюдь не адекватно критической ситуации[57]. Существует еще один способ расконсервации мышечных потенций человека — так называемые антропомаксимологические тренировки, когда спортсмену предлагается решать двигательные задачи на пределе его физических возможностей. Этот способ применяется тренерами и позволяет достигать реальных успехов, хотя, разумеется, приблизиться таким путем к пределу физических возможностей человека невозможно[58].

Известен, однако, третий способ, позволяющий вывести мускульные усилия из-под гнета тормозов и выявить дремлющую в человеке мощь, — это гипноз. Многие из нас наблюдали, наверное, коронный номер гипнотизеров, которые кладут человека затылком и пятками на спинки двух стульев. При этом он лежит ровно, словно доска. На него садятся зрители или сам гипнотизер, «доска» выдерживает их вес.

Влияние гипноза обнаружено не только в состоянии «сна», но и в бодрствующем человеке, когда «внушение стенического состояния повышало мышечную силу испытуемых на 30 процентов»[59]. Проделывались следующие опыты: человеку предлагалось поддерживать статические усилия «до отказа», пока он выдерживал нагрузку. В среднем время поддержания таких усилий составляло 66 секунд; в опытах с гипнозом—113 секунд. При жиме штанги работоспособность повышалась при гипнозе на 47 %, во время плавания вольным стилем на 100 метров результаты улучшились на 2.9 секунды[60].

Эти результаты приводят в недоумение. В самом деле, в пол-нош сознании, и управляемый собственным рассудком и волей человек едва достигает 60 % своих двигательных возможностей. Аффективное состояние, появляющееся в критических ситуациях, способно либо парализовать действия, либо дать определенный прирост усилий и скорости передвижения, не достигающий пределов физических возможностей. И лишь гипнотический «сон» создает условия для полного растормаживания мышечных ресурсов человека — не странно ли это? Не противоречит ли это всей логике борьбы за существование, которая требует именно растормаживания мышечных ресурсов в экстремальных ситуациях и по воле живого существа? С другой стороны, создается впечатление, что наши предки жили в состоянии гипноза, при котором «неосознанные психические процессы становятся максимально управляемыми. По-видимому, способность к гипнозу эволюционно сформировалась как особое состояние, при котором могут происходить наиболее глубокое и относительно быстрое усвоение предлагаемой информации, а также быстрая мобилизация творческой, физической и интеллектуальной активности»[61].

Сосуществование с миром «диких» животных, среди которых были очень опасные хищники, предъявляло гоминидам высокие запросы. Формирующееся человеческое общество с возникшей в нем войной и кровопролитиями требовало выявления всех физических возможностей человека. Чем же объяснить, что ни при каких обстоятельствах, кроме как при гипнозе, человек не в состоянии полностью использовать свои мышечные потенции? Этот парадоксальный фактор оказался скрытым покровом предыстории, мы не знаем, когда утеряли возможность передвигаться с максимально возможной быстротой, действовать с максимально возможной силой и мощью. Что привело к этой утрате?

Не существует и каких бы то ни было догадок на этот счет, если не считать следующей. Сторонники «трудовой» гипотезы полагают, что усовершенствование орудий труда и оружия уменьшило необходимое напряжение мускулов человека. Растущий уют его существования привел в постепенное равновесие его физическую природу, от «которой уже не требовалось чрезвычайного напряжения и проявления силы»[62].

Эта догадка не выдерживает критики. В самом деле, если дело обстояло именно так, то по мере развития орудийного арсенала должен был происходить регресс в физической конституции гоминид: мускулы — уменьшаться, кости — становиться тоньше, связки — слабее… Нерастормаживаемый ресурс должен был исчезнуть к моменту становления человека. Но за истекшие пять миллионов лет конституциональные особенности гоминид улучшались, увеличивался их вес и рост, наращивалась сила мышц. И в исторические времена этот процесс продолжается, сказываясь хотя бы в динамике спортивных рекордов. Весь опыт минувших тысячелетий свидетельствует, что не было таких времен, когда физическая мощь была бы гоминидам и людям лишней. Почему же возник механизм ее консервации, да еще такой странный, как гипноз? На все эти вопросы ответа нет, они составляют одну из сокровенных тайн предыстории.

Поскольку гоминиды — более поздний этап эволюции, чем обезьяны, можно было ожидать, что их мозг в процессе предыстории будет увеличиваться в объеме и усложняться в строении. Растущее разнообразие живых существ, усложнение экологической обстановки на планете — все это, составляя фундамент «закона цефализации», привело в итоге к появлению сложнейшей биосистемы — разумного мозга. Во всем этом не видно ничего поразительного. Потрясает иное…

Укажем прежде всего на необычную скорость увеличения мозга гоминид. Всего за пять миллионов лет он проделал стремительную карьеру, расширив свои объемы в три раза. Это впечатляющее увеличение размеров мозга было самым быстрым биоэволюционным изменением из всех известных науке[63]. Совершенно очевидно, что должен был существовать какой-то особый фактор давления в сумме сил естественного отбора, который привел, в конечном итоге, к столь быстрым изменениям.

Интересно и то, что рост объема мозга продолжался от австралопитековых до кроманьонцев, а затем его величина уменьшилась, и притом значительно: с 1600–1900 куб. см до 1350–1500 куб. см[64]. Последнее обстоятельство свидетельствует о том, что некий антропогенный фактор, давивший при естественном отборе в сторону увеличения мозга, прекратил свое действие и природа приступила к гармонизации своего творения, избавившись от какой-то части допущенных излишеств. Но и процесс уменьшения мозга не менее странен: ведь именно в это время в нарождавшемся человеческим обществе происходила так называемая неолитическая революция, усложнились орудия труда, люди обзавелись домашним скотом, возникло земледелие. Появились и древнейшие социальные явления — войны, искусство, религия, этнос и т. д. Все это необыкновенно усложнило жизнь первобытных людей, потребовав от них высокой мозговой деятельности. По сравнению с предыдущими периодами, наполненными собирательством и охотой на диких зверей, новая жизнь была куда более разнообразной! А мозг уменьшился, следовательно, уменьшились и его эвристические возможности. Вот странность!

Далее, вызывает удивление то, что созданная в ходе эволюции «разумная машина», обладающая огромной памятью, наделенная колоссальной способностью разумно решать жизненные задачи, используется человеком всего на… четыре процента ее мощности! Из 14 миллиардов клеток головного мозга в процесс накопления и развития опыта включаются всего около 0,6 миллиарда[65]. По некоторым другим расчетам, мозг используется лишь на одну десятую часть возможностей[66]. К чему же, в таком случае, создавать такие резервы? Ведь ни при каких обстоятельствах они не приходят на помощь человеку в решении его сложных проблем. Даже нынешняя ультрасовременная техника, требующая от человека всего его внимания и полней мозговой отдачи, не способна вычерпать до дна эти ресурсы, они по сей день кажутся нам беспредельными, неограниченными.

Существует несколько гипотез, пытающихся объяснить эти странности. Так, Э. Майр полагает, что своим «излишком» мозг человека обязан трем обстоятельствам: переходу к охоте на крупную дичь, появлению речи и особенностям структуры размножающейся группы палеоантропов[67]. Но охота на крупную дичь — не новшество в биосфере, хищники вели ее систематически, устраивая и облавы, и загоны. Так что «утомительные переходы», «сотрудничество в облавах» не могли оказать столь сильное давление на развитие мозга гоминид. Формирующаяся речь тоже должна была послужить фактором увеличения объема мозга, но она складывалась уже в конце антропосоциогенеза, у поздних неандертальцев и кроманьонцев, а окончательно — у человека разумного. Следовательно, ею нельзя объяснять бурный рост величины мозга на ранних стадиях АСГ, у австралопитеков и питекантропов. Не годится этот довод и для объяснения уменьшения объема мозга у человека по сравнению с кроманьонцем.

И, наконец, последний аргумент Э. Майра: умные и даровитые вожди оставляли больше потомства; потом структура сообществ изменилась, преимущество вождей стало минимальным в репродукции, и их гены перестали оказывать существенное влияние на естественный отбор. Однако мы ничего не знаем о роли «вождей» в предыстории — неизвестно даже существовали ли они в то время. Кроме того, «власть» в те времена, по-видимому, находилась в руках женщин, которые, как известно, и по сию пору при подборе партнеров руководствуются множеством мотивов, но весьма редко — умом отца своих будущих детей. И, наконец, последнее: гипотеза Э. Майра не объясняет происхождение «излишков» мозговых ресурсов.

Отечественная школа АСгенетиков объясняет увеличение мозга гоминид усложняющейся орудийной и трудовой их деятельностью. Чем сложнее становился труд наших предков, тем больше приходилось им решать разнообразных мозговых задач и, следовательно, выживали те особи и те их популяции, где мозг был больше, сложнее[68].

Нетрудно заметить слабость этой гипотезы: она не объясняет ни скорости, ни динамики изменений мозга, ни причин образования его «излишков», в самом деле, если мозг рос вместе с усложнением трудовой деятельности, то этапы его роста должны были отмечаться этапами развития орудий труда. Но дело в том, что до самого неолита главным и почти единственным орудием труда и оружием в схватках оставалось грубо обработанное каменное рубило, за пять миллионов лет претерпевшее незначительные улучшения. Налицо явное противоречие: мозг бурно развивался и рос, а рубило оставалось на прежнем уровне, как и вся прочая трутовая деятельность предчеловека. Значит, не она была двигателем мозгового прогресса, надо искать другой фактор.

Далее, совершенно очевидно, что неолитическая революция — если верна «трудовая» гипотеза, — должна была продолжить процесс развития мозга, а он в это время как раз уменьшился. Дальнейшее усложнение жизни первобытных людей, связанное с появлением общества и его древнейших явлений, новой техники и т. д., также должно было повлиять на развитие мозга. А он, между тем, нисколько не изменился с той поры! Выясняется к тому же, что у него существуют колоссальные излишки, практически ненужные человеку и по настоящее время.

Нет, загадка бурной скорости, особой динамики изменений мозга и его «излишков» остается по-прежнему нераскрытой.

Всем млекопитающим, в том числе и человеку, свойственна симметрия тела. Однако в последние десять-пятнадцать лет обнаруживается все большее число фактов, свидетельствующих о множестве асимметрий в функциях, выполняемых нашими конечностями, органами слуха и зрения, мозгом. Этим свойствам одно время придавали чуть ли не решающее значение в формировании человека, считая их «подарком эволюции», который сотворил разум[69]. Постепенно выяснилось, что многие асимметрии функций мозга и тела присущи животным в не меньшей степени, чем человеку, так что и этот «чисто человеческий критерий» оказался мифом. Но в ходе изучения асимметрий у человека и его предков выявлены интересные особенности, которые до сих пор никак не объяснены и во многом противоречат нашему представлению о ходе АСГ, вызывая недоумение. А некоторые асимметрии у человека, если следовать привычной логике, даже вредны ему.

Итак, что же было установлено в ходе изучения асимметрий у человека и гоминид и осталось без объяснения АСгенетикой?

Достоверно установлено, что все люди на земле, к какой бы расе они ни относились, в какой бы популяции ни жили, делятся на левшей и правшей, при этом процент левшей составляет от пятя до девяти (по некоторым данным — от пяти до двадцати) процентов[70]. Праворукость и леворукость не передаются потомству, генетически закреплена лишь вероятность появления правшей и левшей[71]. Изучение животных показывает, что у них существует два вида асимметрий передних конечностей: либо все животные действуют одной лапой в тех случаях, когда это необходимо (т. е. правой или левой), либо делятся в популяции примерно поровну — на правшей и левшей. Известно, что белые медведи вытаскивают тюленей из лунки всегда левой передней лапой[72]. Зато среди кошек преобладают правши[73]. Праворукость замечена у горилл. Обычно же «среди любой группы животных правосторонних встречается примерно столько же, сколько и левосторонних»[74]. Многие птицы спят, стоя на одной ноге, или висят, зацепившись за ветку одной лапой, — среди них тоже примерно одинаковое число право- и леволапых[75]. Важно и то, что во всех изученных до сегодняшнего дня популяциях обезьян правши и левши представлены примерно в равной мере[76].

Естественно, что запрограммированная вероятность появления в человеческой популяции пяти-десяти процентов левшей требует объяснения.

Изучение функциональной асимметрии показало, что она распространена неравномерно среди разных демографических групп. До семи месяцев ребенок обычно обоерук, затем асимметрия начинает нарастать и полностью обнаруживается к пяти годам, особенно велики темпы ее роста в период овладения речью. В старости она нивелируется[77]. Девочки и женщины менее склонны к асимметрии рук, а у беременных и кормящих женщин нередко появляется амбидекстрия[78].

Асимметрия функций рук дополняется у человека перекрестной асимметрией функций ног: появляется двигательное превосходство правой руки и левой ноги или левой руки и правой ноги[79]. Эта асимметрия приводит к известным неудобствам для людей, которые из-за нее нередко блуждают по лесу, двигаясь по кругу. При этом правши двигаются против часовой стрелки, а левши — по часовой. Точно так же дело обстоит и во время плавания[80]. Поскольку все эти асимметрии возникли в предыстории[81], то очевидно, они должны были выполнять какие-то полезные функции в популяциях гоминид.

Совершенно очевидно, что двигательные асимметрии у человека основаны на асимметриях функций полушарий головного мозга. При этом установлено, в частности, что поражение левой стороны мозга у правшей приводит к страданиям, больные подавлены, угнетены, тревожны, у них преобладают эмоции с депрессивным знаком. Поражение правой стороны мозга страданий не вызывает, больные беспечны, благодушны, порой эйфоричны[82]. Если с помощью специальных методов временно инактивировать левое полушарие мозга у правшей, то они различают женские и мужские голоса, а при инактивации правого полушария испытуемые дают ответы неуверенно, отказываются определить, принадлежит голос мужчине или женщине[83]. Зато в период инактивации левого полушария у правшей улучшается опознание интонаций речи, а при инактивации правого полушария эта способность резко падает[84].

Итак, перед нами обширный комплекс функциональных асимметрий, возникший в эпоху предыстории и сохранившийся до наших дней. Все они, по-видимому, играли какую-то важную роль в процессе АСГ, каждая из асимметрий должна была «работать» на этот процесс, в противнем случае она не появилась бы у людей или, во всяком случае, со временем исчезла бы.

Как же объясняется появление всех этих асимметрий? Отечественная школа АСгенетики обосновывает их формирование ведущей Ролью правой руки в трудовой деятельности предчеловека. Речь, трудовые функции — все это типично человеческие качества, и их выполнение контролируется левым полушарием головного мозга[85]. Из этого общего мнения есть два исключения. Так, М. Ф. Нестурх полагает, что кроме трудовых процессов в выработке праворукости у человека имело значение то, что при обороне и нападении, при охоте преимущественное употребление правой руки оказывалось более удобным и обеспечивало лучшую защиту[86]. Б. Ф. Сергеев считает, что функциональная асимметрия возникла задолго до появления трудовой деятельности и речи, она объясняется необходимостью усиления и, в связи с этим, специализации мозговой деятельности[87].

Слабость позиций «трудовой» гипотезы в этом вопросе видна особенно четко.

Предположим, что выполнение трудовых функций всегда одной и той же рукой помогало их стандартизации и, следовательно, облегчало обучение им, закрепляя навыки и методы труда, — в этом еще есть какой-то резон. Однако почему такой рукой должна была стать именно правая? И почему в таком случае эволюция сохранила определенный процент левшей в каждой популяции человека? Почему право- и леворукость нивелируются к старости, когда, казалось бы выполнение трудовых функций должно обрести автоматизм и, следовательно, закрепиться именно за той или иной рукой окончательно? Отчего функциональная асимметрия рук сглаживается у беременных и кормящих грудью женщин? Какова полезная роль перекрестной асимметрии рук и ног? Почему человек при поражении левого полушария головного мозга испытывает состояние страдания, а при поражении правого полушария настроен добродушно, эйфорично (если он правша)? Почему при инактивации левого полушария мозга испытуемые хорошо различают женский и мужской голос, а при инактивации правого — нет? Почему при инактивации левого полушария мозга улучшается опознание эмоциональной интонации, а при инактивации правого — теряется?

На все эти вопросы «трудовая» гипотеза дать ответ не в состоянии, поскольку они не стыкуются прямым образом с выполнением трудовых функций. По тем же причинам должны быть отвергнуты и догадки М. Ф. Нестурха и Б. Ф. Сергеева.

Если мы теперь посмотрим на то общее, что присуще всем перечисленным фактам морфологических приобретений человека за период предыстории, то увидим, что лишь некоторые из них сточки зрения привычной логики естественного отбора были полезными или нейтральными по отношению к нарождавшемуся человечеству. И двуногое передвижение, и незначительность эволюции руки, и частичная безволосость, невозможность расконсервировать мускульные и мозговые ресурсы, и большинство функциональных асимметрий — все это не только не давало людям никаких преимуществ в борьбе за существование, но, судя по всему, во многом мешало им, ставило их в невыгодное по сравнению с другими видами живого положение.

В самом деле, гоминиды выработали неплохую мускульную систему, но она используется лишь наполовину. Они создали за миллионы лет предыстории уникальную разумную машину — мозг, однако его отдача — лишь четыре процента возможной. Они зачем-то выработали сложный комплекс функциональных асимметрий, который не добавлял к их могуществу ровным счетом ничего. Они лишились в ходе предыстории защитного волосяного покрова на теле. Короче весь ход предыстории, на взгляд эволюциониста, привыкшего расценивать те или иные приобретения живого существа с точки зрения борьбы за существование, шел словно наперекор интересам гоминид.

Естественно, что социологу такая картина открывает весьма специфические перспективы для построения теорий развития человечества. Возникают концепции изначального комплекса неполноценности у людей, которые, стремясь его преодолеть, становятся агрессивными, жадными до алчности и т. п.

А дело, между тем, заключается в другом: надо понять и отыскать эволюционную пользу этих явлений — и лишь затем создавать те или иные гипотезы. Природа действительно не создает ничего лишнего, надо лишь верно истолковывать ее требования.

Глава четвертая. ОБРАЗ ЖИЗНИ ГОМИНИД

Несмотря на расплывчатость понятия «образ жизни», которым в последнее десятилетие оперируют социологи, приходится прибегать именно к нему, чтобы наиболее точно определить способ существования гоминид в эпоху предыстории. Сложность заключается не столько в компонентах этого многозначного понятия, сколько в привычном нашем представлении о бытии первобытных предков человека.

Поскольку подлинный смысл и содержание антропосоциогенеза остаются скрытыми, то пустующее место в нашем сознании заполняют всевозможные домыслы, сотканные не из научного материала, а из современных представлений о счастье, свободе и прочих ценностях нашей эры. В эпоху предыстории отодвигается некий золотей век, в котором якобы жили гоминиды. Впрочем, туда же переносятся и воззрения иного порядка. Некоторые утверждают, что у гоминид, бывших миллионы лет назад, уже складывалась первобытно-общинная формация, в которой находится место товарному обмену[88], другие видят в гоминидах «дикарей», живших примерно так, как индейцы в Америке до Колумба, только победнее и похуже. Над всеми этими домыслами незримо витает дух Ж. Рони-старшего, посвятившего свою трилогию жизни формирующегося человечества. «Борьба за огонь» с ее специфическими духовными ценностями, с ее вполне понятными заботами об огне, пище, женщине, одежде и т. п., до сих пор остается неким философским маяком для многих АСгенетиков[89].

Их логика проста: гоминиды, обладавшие меньшими размерами мозга, были несколько глупее нас, их труд был менее производителен, техника — примитивной и «неудобной», между племенами предлюдей велись тяжкие распри, которые, впрочем, были и внутри племени. Борьба за женщину, за огонь, нерегулярная результативность охоты, отсутствие жилищ, добротной одежды, домашнего скота и собак — все это характеризуется как «неумение» жить и пользоваться благами мира. В то же время нашим предкам приписывается определенный кодекс чести, где благородство, честность, доброта и мужество занимают главные позиции.

В итоге в нашем сознании создается образ прекрасного дикаря, от которого нас отделяет всего один шаг. И лишь цивилизация испортила человеческую натуру…

Думается, большинство созданных этими мифами стереотипов неверно. Нельзя конструировать образ жизни гоминид, особенно в первые миллионы лет их существования, из современных идеалов, как нельзя его представлять промежуточным между животным и человеческим. Предыстория была особым периодом на земле, он длился пять миллионов лет, и в это время происходили события, мало напоминающие дела исторической давности.

Гоминиды были собирателями, охотниками и рыболовами; в первые миллионы лет — в основном собирателями. Едва ли они могли конкурировать с крупными хищниками. Поэтому возможно, что они довольствовались положением «прихлебателей» у тигров-махайродов, львов и пещерных медведей. Трупоедение, или некрофагия, присуще людям и по сей день: ведь мы употребляем в пищу мясо ранее убитых животных. Очевидно также, что гоминиды питались кореньями, плодами деревьев, улитками и черепахами, сладкими стеблями растений и орехами.

Собирательство как способ существования диктует определенный образ жизни и поведения. Прежде всего, необходимо, чтобы входящие в популяцию особи держались хотя и вместе, то есть стадно, но в то же время рассредотачивались на участке кормления, чтобы охватить вниманием индивидуальную зону поиска. Далее, некрофагия и собирательство потребовали от гоминид применения каменных орудий — для разбивания костей убитых животных, разделки их туш, для вскрытия панцирей черепах, раскалывания улиточьих домиков и створок. Обработка каменных орудий познакомила гоминид с искрами, высекающимися из кремня, а затем и с огнем[90].

Сложная, самоорганизующаяся система «гоминиды — природная среда» развивалась, взаимодействуя, преобразуя друг друга. Антропосоциогенез протекал в мучительной схватке с камнем, с животной средой и результат этой миллионолетней борьбы был обоюдным. Однако многие ее этапы и аспекты до сих пор остаются загадкой для АСгенетики.

Нашим предкам повезло: в кладовой земли в изобилии находились почти готовые орудия, необходимые им для обороны, нападения и охоты. Небольшие сколы на галечных ядрищах превращали каменные россыпи по берегам рек в залежи ценных месторождений. Подправка каменных галек — дело нетрудное, доступное «рангам»[91]. Уже шимпанзе знают «правило рычага», умеют им пользоваться, порой — сообща, помогают друг другу, явно имея в виду достигнуть поставленную перед собой цель[92]. Не случайно многие приматологи полагают, что орудийная деятельность возникла задолго до человека и начала формироваться еще у низших обезьян.

Гоминиды лишь продолжили эту линию эволюции, в чем нет ничего удивительного или странного. Появились чопперы и чоппинги, а затем уж настоящие каменные рубила, их длина достигала 20 и более сантиметров, вес доходил до двух килограммов с лишним. Установилась в веках и форма рубил: грушевидная; широкая и толстая часть удобно обнималась ладонью, при этом большой палец руки крепко захватывал тыльную часть камня или прикрывал ее сверху, как бы запирая кулак.

Такое орудие было слишком массивно для рукоятки, его приходилось держать в руке. Существенно и то, что рубило по своей форме и весу могло, видимо, выполнять множество функций: битье, резание, скобление, раскалывание, пиление и т. п. «Им могли добить настигнутое животное, расчленить его тушу, снять шкуру, разбить древесный пень, чтобы достать оттуда съедобные насекомые или личинки, и т. п.»[93]. То, что предлюди сумели создать каменное орудие полифункционального назначения, вполне объяснимо: их мозг был намного больше и сложнее, чем мозг обезьян. С помощью рубила гоминиды достигали высокой производительности. Так, оказывается, молодую ольху им можно срубить за 10 минут, а изготовить такое рубило за 2,5 часа. Так что едва ли можно считать, что предлюди проводили свою жизнь в беспрерывном тяжком труде по изготовлению орудий и добыванию себе пиши. Видимо, их «рабочий день» ограничивался тремя-четырьмя часами[94].

Вызывает удивление другое: сверхмедленность развития каменной техники в эпоху палеолита. Все пять миллионов лет она была представлена, по сути дела, одним обработанным камнем-рубилом. Уточнялась его форма, оно становилось более изящным, искуснее обрабатывалось, но оставалось по-прежнему рубилом, т. е. выполняло, по-видимому, те же функции, для которых предназначалось на заре антропосоциогенеза. А значит, и содержание быта гоминид не менялось существенно в том, что определяло полифункциональность их главного орудия и оружия. Рубило в этом смысле можно считать зеркалом постоянства бытия предлюдей: пока оно сохраняло свои главенствующие позиции в арсенале их средств к жизни, до тех пор не менялся и ее образ. Разумеется, со временем в нем возникли и новшества. Появились боласы — каменные шары для охоты на антилоп. Завернутые в шкуры и связанные между собой по три штуки, они бросались гоминидами в ноги мчавшемуся животному, и, внезапно опутанное, оно становилось добычей охотника. Со временем предлюди додумались и до специальных скребел, ножей, проколок, отбойников… Найдены остатки рогатины, которой более 500 тысяч лет. Но вот загадка: уже подступала неолитическая революция, а рубило все оставалось главным орудием и оружием неандертальцев и сохранилось даже у кроманьонцев. А ведь возникло оно во времена австралопитеков, а в своей грубой форме было еще и у их предков.

Это обстоятельство противоречит «трудовой» гипотезе АСГ и до сих пер не объяснено. В самом деле, разве можно принять объяснение подобного рода: «Иногда прогресс трудовой деятельности и обгонял прогресс морфологический (галечные культуры австралопитеков), иногда наоборот (появление неандертальского комплекса признаков еще с ашельской культурой»)[95]? Не ясно ли, что если разным видам гоминид соответствовали одинаковые виды орудий, то процесс морфологического изменения предлюдей не зависел от развития их орудийной техники — по крайней мере, до тех пер, пока главным и почти единственным оставалось в их руках рубило? Очевидно, что как каменная техника, так и сам труд находились в течение многих миллионов лет в состоянии застоя, в то время как мозг гоминид, их морфология прогрессировали быстрыми темпами. В этом суть загадки!..

В Олдовэе, на площадке, где археологи обнаружили останки презинджантропа, найдены грубо оббитые гальки и сколы со следами целенаправленной ретуши. Часть этих заготовок лежала кучами, образуя своеобразные склады полуфабрикатов. Они не доведены до готовности и брошены своими творцами словно бы за ненадобностью. Эти кучи заготовок и даже готовых изделий встречались археологам и в других раскопках. Бывало и так, что поверх готовых изделий из камня лежали новые рубила. Создавалось впечатление, что прежние, ничем, кстати, не отличавшиеся по форме и весу, были просто оставлены и «забыты». Или, может быть, не забыты, а для чего-то приготовлены?

Сторонники «трудовой» гипотезы выдвинули предположение, что кучи заготовок и готовых рубил свидетельствуют о возникших торгово-обменных отношениях между предплеменами палеоантропов. В одних коллективах гоминид появлялись специалисты по обработке каменных орудий, в других таких мастеров не было, зато имелись шкуры, мясо и т. п. «товары» для обмена. К тому же и хорошие кремневые ядрища находили не всюду. Так появилась почва для обмена и создались первые, еще слабо очерченные общественные отношения, производство[96].

Думается, однако, что те же кучи заготовок и готовых орудий могут служить доказательством противного. Ведь если бы каменные рубила и их полуфабрикаты представляли ценность для обмена, то едва ли их бросили бы за ненадобностью. И уж во всяком случае, их использовали бы при необходимости через некоторое время, а не делали бы заготовки снова и бросали бы их поверх прежних. Домыслы о «специалистах» по обработке камня, об отношениях обмена с другими предплеменами не подтверждаются археологами. Реконструкции палеолита под некий сверхранний капитализм выглядят наивно.

Кроме тяжелых каменных рубил и солидных отщепов (ножей и скребел) палеоантропы изготовляли каменные орудия миниатюрного размера, так называемые микролиты. Они кажутся игрушечными. Цель и назначение микролитов продолжают оставаться загадкой и по сей день.

Следует, по-видимому, сказать и еще об одной загадке каменной техники палеолита: рубило, прослужившее человечеству верой и правдой несколько миллионов лет, вдруг исчезает в эпоху неолита. В этот переломный этап техника контакта уступает свое место технике дистантного поражения и обработки намеченного объекта. Палеолит имел иной фундамент — технику контактного действия, когда руки и тело гоминид находились в непосредственной близости от объекта воздействия.

Это решающее новшество должно было коренным образом изменить весь уклад жизни участников АСГ. Но почему оно появилось именно в те времена, когда мозг сделал как бы шаг назад и уменьшился в размерах? Ясно, что не орудийная деятельность и не прогресс техники были двигателем его развития, но что же произошло с нашими предками в ту глобально-критическую эпоху?

Не касаясь частностей, отметим главное: исчезли или выродились, измельчали враги; появились и расплодились друзья и помощники гоминид.

Крупные хищники, мамонты, гигантские денотерии — все они, судя по костям на пиршественных стоянках палеоантропов, попадали частенько на обед нашим предкам. Но были ли гоминиды главным фактором их уничтожения на земле? Споры об этом ведутся давно, однако некоторые неопровержимые факты свидетельствуют о том, что крупных хищников и мамонтов выбил из природы наш предок. Во-первых, крупные хищники и травоядные исчезли не на всей планете сразу, а лишь в Старом Свете; в Новом они сохранялись еще длительное время, но там и не было древних гоминид. Во-вторых, на стоянках палеоантропов нередко находят кости саблезубых тигров, пещерных медведей, крупных гиен и мамонтов. В-третьих, характерно, что ни один из крупных хищников не приобрел повадки охоты на людей. В-четвертых, все крупные животные земли если и не боятся человека, то стараются держаться подальше от его поселений. По свидетельству Раймонда Дарта, львы, шакалы, пятнистые гиены Африки предпочитают не заводить логова в пещерах или скальных навесах, где любили устраиваться гоминиды.

Тем или иным способом, но наши предки оставили нам в наследство изрядно почищенную и несколько напуганную планету Под их влиянием она обрела уют, безопасность и терпимость. Видимо, без длительного господства гоминид это едва ли было возможно. Однако совершенно невероятно, чтобы при столь слабой вооруженности — рубило, зажатое в руке, — палеоантроп мог оказаться победителем таких хищников, как саблезубый тигр или пещерный медведь. Орудие «ближнего боя» не могло, очевидно, ни спасти гоминид, ни, тем более, уничтожить этих самых совершенных убийц того времени. Так, пещерный медведь весил примерно тонну, его массивный череп имел вытянутые вперед челюсти, снабженные мощными клыками. Шерстистый носорог достигал высоты в холке более полутора метров. Но особенно страшны были махаироды и денотерии. Не исключено, что австралопитеки еще застали на земле хищных ящеров.

Вот с кем вступили в борьбу за свое существование гоминиды — и победили! Хотя саблезубый тигр или пещерный медведь могли справиться не только с одним, но и с десятком охотников, вооруженных лишь орудиями контактного действия. Они превосходили наших предков и в силе, и в скорости передвижения, и в ловкости, и в вооруженности.

Но предыстория была, по-видимому, странным периодом в эволюции — в это время физическое превосходство стало цениться меньше! Вымерли гигантопитеки, обладавшие огромной мускульной силой и ростом, а более мелкие гоминиды сохранились и выжили. Видимо, мы найдем ответ на эту загадку лишь тогда, когда раскроем секреты «ближнего боя» палеоантропов, делавших их могущественными перед лицом саблезубых тигров и пещерных медведей.

Борьба в природе всегда предполагает взаимопомощь, причем не только со стороны себе подобных, но часто и других видов. Участником позднего периода предыстории стала собака, «универсальный вид, который биологически и социально наиболее приспособлен к человеку, уникальный прибор, настроенный на взаимодействие с человеком»[97]. Еще позднее появились лошади и верблюды. Случайно ли они стали спутниками человека? Какие особенности их поведения обеспечили им мирное сосуществование с людьми?

Представление, что предчеловек приручил собак для охоты на других зверей, наивно, хотя и широко распространено[98]. Человек не приручал собаку, не заключал с ней взаимовыгодный договор, не одомашнил ее подкормкой отбросами от своего котла — все эти методы доместикации не годятся для собаки. Приручение одного животного — еще далеко не одомашнивание целого вида. Приручить можно и льва, что доказывает опыт Берберовых и Джой Адамсон. Собака же появилась вместе с человеком на свет божий, этот вид возник в некоем процессе взаимовлияния гоминид и собачьих предков друг на друга. Очевидно, что они вели сходный образ жизни, пересекаясь в трофических цепочках, помогая друг другу в добывании пищи и в устройстве своего быта. «Предчеловек-предсобака» составляли комплекс, развивающийся в едином направлении. Но что же придавало ему необходимое единство и определяло вектор общего развития.

Ни одно из племен на земном шаре, ни один из его народов не избежал дурманящих зелий, возбуждающих наши эмоции и отравляющих наше сознание, разрушающих наш генотип. Эпоха возникновения этого явления отделена от нас миллионами лет и охватывает очень далекий отрезок предыстории[99]. Никто не знает, зачем и почему нарождающийся разум прибег к самоодурманиванию, для чего возникающему сознанию понадобилось затуманивать самого себя. Можно строить различные догадки и предположения, но несомненно, что ни один народ в мире не имеет права претендовать на сомнительную честь первооткрывателя наркомании и алкоголизма, оно принадлежит гоминидам. Во всяком случае, уже несколько десятков тысяч лет назад, когда ветвь народившегося человека ушла в Америку, люди знали наркоманию. Но и «трубки мира», и кока — изобретение не американских индейцев, они лишь усовершенствовали знания о курении и жевании одурманивающей коры.

Среди множества ритмов, в которых живут млекопитающие, есть и ритм размножения, возможности вступления в половые связи. У обезьян он подчинен своему естественному назначению — воспроизводству себе подобных и ограничен периодом эструса и овуляции, когда в яичниках самок созревают яйцеклетки и становится возможным зачатие. Остальное время самки обезьян ни физически, ни психически не способны к половым связям. И, быть может, это единственное принципиальное отличие людей от обезьян, хотя, разумеется, его недостаточно для создания «критерия человека».

В чем, однако, эволюционный смысл этой особенности? Как правило, АСгенетики обходят ее стороной, единственное объяснение принадлежит «трудовой» гипотезе. В чем же оно заключается?

По-видимому, изменились условия существования гоминид, это было связано с изменениями в «способах производства». С переходом к охоте на крупных животных наши предки стали запасать мясо от охоты до охоты. В это же время первобытные охотники освоили пещеры, начали строить жилища, научились разводить огонь. В пещерах и в «жилищах палеолита было достаточно плотное население». Общение становилось все более тесным, совершенствовалась и речь. «Вероятно, именно в обстановке палеолитического жилища, где было тепло, имелась в запасе пища, и у палеоантропов появился избыток свободного времени, мог совершиться переход к постоянным половым отношениям не для деторождения, а для удовольствия». Отсюда — и ревность, и сексуальность, и стремление к захвату возможно большего количества женщин. На этой почве и развились способности к постоянным половым связям[100].

Искусственность этой концепции очевидна. Во-первых, нет никаких доказательств того, что снятие ограничений в половой сфере произошло лишь в позднюю эпоху, когда возникли жилища у палеоантропов. Во-вторых, в сообществах наших предков властвовали женщины, а не мужчины. В-третьих, описывая жизнь палеоантропов в пещерах, автор показывает нам ее в духе старинной русско-деревенской идиллии, когда дети рождались в большом числе, поскольку зимой делать нечего, а «карасина» нет… Между тем, известно, что АСГ знал во все свои времена и людоедство, и пожирание детей. Наконец, самое важное возражение состоит в том, что автор концепции ни слова не говорит о том, каковы были элиминирующие факторы естественного отбора при появления этого признака у женщин. В чем заключалось предписание борьбы за существование? Чаще рожали те, кто имел более короткий период запрета на половые связи? Пусть так, но, заметим, точно в этом же было заинтересовано и сообщество обезьян. Да и вообще все животные! Почему же у них сохраняется этот запрет? Развивая далее эту идею, можно прийти к мысли, что естественный отбор приведет к выживанию наиболее темпераментных, сексуально активных и к уничтожению фригидных особей. Однако, как известно, этого не произошло.

Видимо, не стремление к удовольствию от секса, вызванное сытой жизнью запасливых палеоантропов, сорвало запреты на половые связи у женщин, а какие-то более сильно действовавшие факторы, о которых мы не догадываемся.

В ходе предыстории гоминиды проявили себя как виды, способные к быстрым миграциям, перемещениям из одного региона в другой. Археологи нередко отмечают, что одна и та же культура, исчезнув в одной местности, вдруг появляется далеко от прежнего места обитания, за 300–500 километров. Но особенно широкая и мощная миграция охватила мир гоминид и нарождающегося человечества в финале предыстории. В брожение пришли и неандертальцы, и кроманьонцы, и люди нашего вида. Словно пробудился гигантский вулкан, который извергал из своего кратера мощные потоки лавы, растекавшейся по всему свету. Волна за волной убегали из центра наши предки, причем, как свидетельствуют археологические находки, чем моложе была такая волна, тем прогрессивнее оказывались в ней гоминиды. Наконец, эмиграция из центра ойкумены закончилась, началась реэмиграция, когда человек вернулся в места лучшего обитания. После нее на земле не осталось крупных очагов расселения палеоантропов, они практически исчезли, хотя, видимо, какие-то их островки продержались вплоть до нашей эры. Не исключено, что человек встречался с ними воочию еще в нашу эпоху. Быть может, поиски «снежного человека» приведут нас на след какого-нибудь реликтового гоминида. Но в целом, как гигантская система, породившая человека и человечество, сообщество палеоантропов исчезло безвозвратно.

Еще Б. Ф. Поршнев писал, что наивно думать, будто палеоантропы перестали рождаться или вымерли из-за отсутствия пищи. Он предположил, что тайна трагедии наших исчезнувших предков кроется в их несовместимости с человеком. Чем-то мы им помешали, произошел глобальный конфликт, приведший сначала к бегству людей на окраины ойкумены, а затем, когда человечество окрепло и стало могущественным, — к истреблению палеоантропов. Но какова суть этого конфликта, в чем его причины? Какое влияние оказал он на нарождающееся человечество и какие породил в нем социальные институты и установления? Оставил ли он — пусть скрытые, зашифрованные мифами, легендами — следы в сознании людей? Продолжает ли жить в нашей социальной памяти, таясь под личиной не всегда понятных нам обычаев и традиций далекого прошлого?

До сих пор речь шла о том, что человек приобрел в предысторические времена. Не менее интересно и другое: что мы утеряли за миллионы лет очеловечивания?

Б. Ф. Поршнев утверждал, что палеоантропы обладали свойством срывать рефлекторные действия других животных: хищников и сородичей. По мнению Поршнева, это качество было утеряно, сохранившись у людей в редчайших случаях. Было ли оно в действительности? Какие еще свойства утеряны в ходе предыстории? Чего мы лишились? Чем наши предки оказались на какой-то момент сильнее нас — раз волны миграции выкинули людей в далекие пределы ойкумены?

Возникает, однако, и другой вопрос: а может быть, особых потерь и не было? В самом деле, если рассматривать происхождение человека и общества как некий поступательный процесс, подчиненный развитию труда и орудийной деятельности, как это делают сторонники «трудовой» гипотезы, то нет смысла говорить о возможных потерях. Можно думать проще: в связи с развитием трудовой деятельности человеку уже не нужны были острый слух, чуткое обоняние, быстрый бег, устойчивость — все это заменил ему интеллект, сформировавшийся в труде.

Такое объяснение лишь на первый взгляд убедительно. Но, если вдуматься, почему труд должен заменить полезные качества менее полезными, порой даже вредными, а не усиливать прежние, нe складываться с ними хотя бы арифметически? Видимо, не об этих потерях вообще должна идти речь! Здесь следует пристальнее вглядеться в сообщество приматов: почему они не последовали гоминидным путем? Что им помешало двигаться в сторону разума? Можно полагать, что предки шимпанзе и горилл вступили некогда на тернистую тропу антропосоциогенеза и несколько продвинулись по ней вперед, однако затем вынуждены были с нее свернуть. Что заставило их остановиться на полдороге? Не сохранились ли в их сообществах черты поведения, составляющие реликтовые формы былого движения к человеку?

Среди стереотипов поведения горилл есть один комплекс отработанных, инстинктивных движений, который очень точно описан этологом Джорджем Б. Шаллером.

«Сто лет назад путешественник дю Шайю первый написал, что самец гориллы «в ярости бьет себя в грудь». С тех пор почти все охотники, путешественники и ученые, которым доводилось встречаться с гориллами, описывают это незабываемое зрелище. Животное становится на ноги и руками выбивает у себя на груди быструю дробь. И никто не обратил внимания на то, что удары в грудь — это завершение целого ряда сложных действий, очень характерных для гориллы и содержащих в себе наиболее интересные аспекты ее поведения. Полная «программа», которая редко проделывается, да и то только самцами с серебристой спиной, состоит из девяти более или менее отчетливо разделенных действий. Часто в начале всей «программы» самец сидит, затем закидывает голову и начинает ухать через сжатые губы, сперва медленно и негромко, потом все быстрее и быстрее, и в конце концов, в момент кульминации эти звуки превращаются в слитный рев.

Видимо, уханье взвинчивает самца и помогает ему прийти в состояние необходимого возбуждения. Этой же цели служат ритмические удары в барабан во время исступленных плясок людей. Если кто-то из членов группы чем-либо нарушит эти ритмичные вокализы, самец останавливается и, прежде чем возобновить ухание, раздраженно оглядывается по сторонам. Иногда самец замолкает на мгновение, срывает первый попавшийся листочек и кладет его между губ. Это проделывается с таким изяществом, и это так неуместно в данной ситуации, что я каждый раз приходил в изумление. Самки и детеныши прекрасно знают, что уханье и листок во рту означают прелюдию к энергичным, даже неистовым действиям самца, и спешат отойти на безопасное расстояние.

Перед самым апогеем самец поднимается и встает на свои короткие кривые ноги, одновременно вырывая и подбрасывая в воздух пучок какой-нибудь растительности. Апогеем всего являются удары в грудь (именно это чаше всего видят и слышат наблюдатели). Слегка согнутыми в пригоршню ладонями животное ударяет себя от двух до двадцати раз по нижней части груди…

Сразу же после ударов в грудь, а иногда и в течение этого акта животное, выпрямившись, пробегает боком несколько шагов, а потом опускается на четвереньки и стремительно кидается вперед. В этот момент самец зачастую ударяет, ломает, рвет все, что попадается ему на пути, и становится весьма опасен не только потому, что эти действия носят неистовый, бурный характер, но и потому, что в этот момент совершенно не разбирает, куда придется удар»[101].

После этой театральной сцены животное успокаивается. Элементы подобного же группового поведения Шаллер наблюдал у гиббонов острова Борнео, у шимпанзе — в неволе и в лесу Будонго, в Уганде.

Не связан ли этот стереотип поведения с рудиментами начавшегося, но так и не состоявшегося антропосоциогенеза.

Рассматривая в целом всю группу загадок образа жизни гоминид, можно сказать с полней уверенностью, что значительная часть приобретенных в предысторию особенностей и свойств либо нейтральна, либо вредна — если расценивать их с точки зрения требований борьбы за существование и привычной логики.

Каменная техника контактного действия не могла обезопасить наших предков от клыков, рогов и бивней крупных хищников и травоядных того времени, а между тем, они воевали с ними «почти на равных»[102] и в конце концов выбили их из природы в тех местах, где жили сами. В ходе предыстории гоминиды прибегали к наркомании, что оказывало как будто бы вредное влияние на проясняющееся сознание. Очень давно, миллионы лет назад, были сняты ограничения и запреты с половой жизни гоминид, что не могло не вызвать раздоры в их сообществах, а высокая сексуальность должна была в какой-то степени ослаблять гоминид, отвлекать их от «прогрессивной поступи трудового развития». В ходе миграции и реэмиграции гибли сотни тысяч особей, преодолевавших горные и водные препятствия… Короче, перед нами вырисовывается «нелогичная» картина, создается впечатление, что человек и его предки сталкивались с какой-то ситуацией, которая настолько непривычна нам, что не укладывается в современное сознание, а порой и прямо противоречит ему.

Обратимся теперь к еще одной загадке антропосоциогенеза — возникновению феномена речи, самой мощной и сложной из известных коммуникативных систем.

Глава пятая. ФЕНОМЕН РЕЧИ

Пожалуй, нет более важного для людей и более сложного для анализа явления, чем человеческая речь. Своими составными частями она входит и в морфологию, и в психофизиологию, и в социальную феноменологию человека. Высокое развитие речи как системы коммуникации, ее функциональная и структурная сложность, ее поистине фантастическая способность адекватно отражать не только реальный мир, но и мир наших эмоций, фантазий, тончайшие оттенки настроения, — все это вместе взятое не раз заставляло расценивать ее в качестве решающего антропологического критерия.

Его признавали главенствующим многие АСгенетики, эволюционисты и философы. «Дар речи есть отличительное свойство человека, только и делающее его человеком», — писал М. Хайдеггер[103]. Огромный интерес к проблемам речи проявлял Норберт Винер, утверждавший, что «речь представляет собой такую специфически человеческую деятельность, к которой даже не приблизились ближайшие родственники человека и его наиболее активные имитаторы». Он полагал, что у людей существует некая врожденная способность к кодированию образов действительности, которой не обладают иные живые существа[104].

Казалось бы, вот перед нами и открылся подлинно антропологический критерий. Но, нет! Изучение языков животных показывает, что они в принципе едва ли отличаются от человеческой речи. История этих изысканий сегодня имеет большую традицию, она ведется не первое столетие. «Книга о гусиной речи» написана во Франции еще в XVII веке. В 1800 году Ветцель составил словари языков собак, кошек, кур. В 1807 году Дюпон де Намюр опубликовал словарь ворон. Накануне XX века в печати появилась книга Р. Гарнера «Язык обезьян». Со временем выяснилось, что наиболее сложен язык у птиц. Например, у чижа в запасе 29 слов. Свиньи употребляют 23 слова, лисы — 36, кошки — 21, павианы гамадрилы — около 40. Искусными кодировщиками информации оказались насекомые.

Постепенно удалось классифицировать различные естественные системы коммуникаций по их сложности, при этом выявилось пять типов. Первый — монотипический, он ограничен набором простых звуков, в нем нет синтаксиса и управление осуществляется по принципу «да-нет», связь знака и ситуации жесткая. Второй тип образуется путем объединения в сигнал нескольких монотипических знаков; в нем появляются синтаксис и дуальность. Третий тип уже представлен рядами сигналов, обладающими помехоустойчивостью, что придает системе коммуникации надежность. Четвертый — синтаксические системы, использующие последовательные ряды сигналов. В нем уже возникает лексический контекст, что позволяет включать в переданную информацию сигналы о событиях и о последовательностях, структуре. Наконец, пятый тип может быть охарактеризован как сложная иерархическая система со сложными сигналами, где уже появляется управление и согласование[105]. Последний тип известен пока только у человекообразных обезьян, человека и дельфинов.

И все же попытки провести грань между языком животных и человеческой речью продолжаются по сей день. Возникла целая наука, одна из целей которой состоит в том, чтобы развести в стороны системы общения животных и человека, — психолингвистика. Ноам Хомски разрабатывает теорию «глубинных структур» синтаксиса, а Роджер Браун выделяет в языке человека три ключевых момента: метаитичность, т. е. способность обозначать символами предметы и действия; продуктивность — возможность творчески и закономерно организовывать эти символы в множество сообщений; перемещаемость — способность запоминать извлеченные из опыта уроки, чтобы использовать их впоследствии. В последнее время появляются все новые и новые схемы, очерчивающие «грань», где кончается животное и начинается человек. Через некоторое время оказывается, однако, что животные, по крайней мере, некоторые из них, способны перешагнуть через нее! Опыты с обучением шимпанзе амслену, то есть языку жестов, дают поразительные результаты, и в скором времени мы будем, очевидно, свидетелями того, как целая группа шимпанзе пройдет испытание по лингвистике и успешно сдаст экзамен «на человека».

Поэтому упование на речь, как на сугубо антропологический критерий, по-видимому, бессмысленно. Остается следовать избранному методу: концентрировать свое внимание не на «коренных» отличиях, способных провести грань между человеком и животным, а на некоторых непонятных особенностях нашей речи, возникших в период предыстории. Тем самым обнаружатся и следы ее воздействия.

Итак, что же бросается в глаза, когда мы сравниваем между собой две системы коммуникаций — обезьян и людей?

Прежде всего, у них различная материальная форма сигналов.

У обезьян это преимущественно жесты, позы и то, что входит в общедвигательное поведение (походка, виды бега и т. п.); лишь незначительную часть их языка составляют голосовые сигналы. У людей удельный вес голосовых сигналов в общей системе коммуникации чрезвычайно велик[106]. Именно они определяют богатство человеческой речи, ее огромный знаковый потенциал. Тонкость выражения, быстрота создания, посылки и приема голосовых сигналов, огромный тезаурус, принципиальная неограниченность словарного запаса сделали словесно-звуковую речь особо примечательным явлением, возникшим в предыстории.

И это тем более удивительно, что, судя по опытам, где шимпанзе обучали амслену, обезьяны более склонны к жестовому языку. У наших предков, по-видимому, были такие же склонности — и тем не менее они создали словесно-звуковую речь! Это потребовало преодоления существенных эволюционных трудностей. Понадобились серьезные анатомические изменения. Перестроен аппарат глотки и гортани, весь голосовой тракт обрел высокую гибкость и стал способным произносить артикулированные звуки. Эволюционная переделка захватила и психические функции, речь сегодня очень прочно связана с мыслью, хотя эта связь и не столь уж органична, как думалось еще недавно[107].

Совершенно очевидно, что эволюция пошла на все эти новшества не без основательных причин. Видимо, она не могла поступить иначе. Чем-то ее не устраивал язык жестов и поз! Последний остался в речи человека и существует как ее нижний, древнейший пласт[108]. Он тоже подвергся значительным изменениям в предыстории, причем можно различить универсальные, то есть общечеловеческие, типы сигналов этого пласта, и специфические, возникшие на социокультурной почве. Еще в 1938 году Кляйнберг провел анализ китайской литературы для выяснения способов выражения эмоций у китайцев с помощью жестов, поз и т. п. сигналов. При этом выяснилось, что часть их совпадает с приемами европейцев. При страхе все дрожат, а лицо становится цвета глины, волосы встают дыбом, по телу бегут мурашки, ноги как будто прирастают к земле; человек готов кричать, но уста его немы, и т. д. Однако некоторые сигналы эмоций сильно отличаются от европейских. Например, удивление выражается через высунутый язык, Удовлетворение — потиранием уха и щеки, беспокойство — хлопком в ладоши. Китаянка постукивает пальцем по затылку ребенка, выражая таким образом свое неудовольствие, и потирает пальцем щеку вместо того, чтобы сказать «стыдно»[109]. Несомненно, однако, что этот древнейший пласт нашей речи сильно уступает словесно-звуковому ряду, занявшему первенствующее место в системе коммуникаций. Но почему — это остается непонятным.

Чрезвычайно сильное и бурное развитие словесно-звукового пласта речи оказало решающее воздействие на психику человека.

Оно выразилось в том, что словесно-звуковая система коммуникаций как бы обособилась, обрела способность тормозить выработку сигналов первым пластом, и через него сдерживать проявление эмоций и чувств у человека. Словесно-звуковая речь превратилась в «главного менеджера» организма. По ее вине в законсервированном состоянии находится значительная часть мускульных потенций человека.

Однако в чем же эволюционное преимущество, которое получили наши предки от развития словесно-звуковой речи, если она оказывает тормозящее влияние на нервную систему организма? Почему словесная доминанта была столь необходима в процессе превращения обезьяны в человека?

Третья особенность словесно-звуковой речи состоит в том, что она возникла сравнительно недавно, видимо, у поздних неандертальцев или даже у кроманьонцев, когда шла подготовка к неолитической революции. Как показали исследования Филиппа Либермана и Эдмунда Крелина, восстановивших строение вокального тракта неандертальца и создавших при помощи ЭВМ модель его речеподобных звуков, глотка неандертальца была еще не слишком приспособлена для произнесения артикулированных звуков полного человеческого набора[110]. Факт позднего происхождения словесно-звукового пласта речи тем более неожидан и странен, что именно в это время происходит снижение объема мозга у гоминид. Создается впечатление, что прав был Ф. Ницше: «Наш познавательный аппарат устроен не в целях познания»[111].

Четвертая особенность словесно-звукового ряда речи: слово не означает ни предмета, который оно выражает, ни действия, которое подразумевает. То есть сигнал не схож с обозначаемым явлением и не порожден сходством. Слово «не означает предмета, а свободно выбирает, как бы для жилья, ту или иную предметную значимость, внешность, милое тело. И вокруг вещи блуждает свободно, как душа вокруг брошенного, не не забытого тела», — писал Осип Мандельштам. Эта поэтически точная фраза подводит итог тысячелетнему спору, начатому еще в платоновском «Кратиле». Слово «война» содержит (и никогда не содержало!) даже намека на кровь, убийство, грохот, насилие — все то, что напоминает и обозначает содержание войны. И в слове «кровь» не отражается ни цвет, ни вид, ни вкус крови. По отношению к своему смыслу слово индифферентно, безразлично; языковой знак произволен. Иначе один язык был бы похож на остальные.

Итак, эта особенность словесно-звукового ряда состоит в том, что он, взятый сам по себе, очищенный от просодики произносящего, не связан с эмоцией человека.

Резюмируем — четыре особенности человеческой речи нуждаются в объяснении: высокая развитость словесно-звукового ряда, способность тормозить эмоции, позднее развитие — когда произошел спад в объеме головного мозга, независимость слова от действия или предмета, которые оно обозначает, и несвязанность его с эмоцией.

Гипотез происхождения человеческой речи так много, что понадобилось бы написать отдельную книгу сих разбором. Создана (и не одна!) классификация этих гипотез, насчитывающая полтора десятка групп. Среди них гипотеза восклицаний, или пух-пух-теория; гипотеза звукоподражаний — боу-воу-теория; гипотеза имитации звуков, производимых предметом при ударе по нему, — дин-дон-теория; пение за работой — ю-хи-хоу-теория; жестикуляция ртом — та-та-теория; гипотеза детского лепета; гипотеза инстинкта, по которой язык обретается на определенном уровне эволюции; гипотеза соглашения, по которой люди добровольно договариваются о создании языка; божественная гипотеза — язык есть дар Божий; мутационная гипотеза — язык возник случайно, как некое биологическое событие; гипотеза жестов — как первоначальной фазы языка, и т. п. и т. п.[112].

Скажем сразу, что ни одна из гипотез не бесспорна, имеет свои уязвимые стороны, а главное, не объясняет происхождения четырех особенностей речи, возникших в предыстории. Отечественная школа АСгенетики следует в этом вопросе за Ф. Энгельсом, который утверждал, что развитие труда способствовало сплочению наших предков, так как благодаря ему участились случаи взаимной поддержки и совместной деятельности. У формировавшихся людей появилась, тем самым потребность сказать что-то друг другу. А потребность создала и свой орган — преобразовалась гортань обезьяны[113]. Эта точка зрения, модифицированная в соответствии с современной терминологией, продолжает господствовать в нашей научной печати и по сию пору, она практически единственная[114].

Против «трудовой» гипотезы происхождения речи выдвинуты серьезные возражения. Еще А. А. Потебня отмечал, что «творческая мысль живописца, ваятеля, музыканта невыразима словом и совершается без него»[115]. То же следует сказать и о математическом мышлении. Вообще у речи и труда — разные корни. Речевое мышление не исчерпывает ни всех форм мысли, ни всех видов деятельности, это подметил еще Л. С. Выготский. Бюлер, на которого он ссылается, доказал, что инструментальное и техническое мышление, как и вся область так называемого практического интеллекта, не совпадает с речевым мышлением. Из этого Выготский сделал совершенно правильный вывод, что «генетические корни мышления и речи различны»[116].

Нет смысла подвергать здесь детальной критике «трудовую» гипотезу происхождения речи, остановимся лишь на том несомненном факте, что она никак не объясняет происхождение четырех ее особенностей, которые появились в период предыстории. В самом Деле, каким образом можно связать факт резкого и бурного развития словесно-звукового пласта речи с трудовой и орудийной деятельностью гоминид? Она, видимо, незначительно отличалась от такой же деятельности антропоидов, особенно на первых порах их дифференциации. Но даже и в поздних периодах развития палеолита — почему труд потребовал увеличения удельного веса словесно-звукового ряда в речи гоминид? Чем вызвано, что слово стало «главным менеджером» поведения людей и состояния их организма, оказывая тормозящее влияние на его психику, на мышечные потенции? Наконец, почему трудовая деятельность потребовала от речи такого свойства, как независимость слова от свойств предмета или обозначаемого им действия? Для обмена информацией о том, как делать рубило, не требовалось преимущественного развития словесно-звукового ряда речи, тут необходимо было иное — показ, как оно делается, то есть именно язык жестов и действий.

Существует, однако, гипотеза в отечественной АСгенетике, которая имеет шансы объяснить если не все, то многие аспекты человеческой речи, ее происхождения и становления. Разработана она профессором Б. Ф. Поршневым, который считал, что человек появляется на земле вместе с речью, то есть его приблизительная дата рождения — неолитическая революция, начавшаяся 40–35 тысяч лет назад и закончившаяся с появлением Человека разумного в его биологически сформированном виде. Остальных предков людей он относил к семейству троглодитид и считал, что они еще не были людьми[117], АСгенетику сводил к созданию достаточно аргументированной теории происхождения речи. Поэтому он утверждал, и не без оснований, что психика троглодитид отличается как от психики обезьян, так и от психики человека. Она есть нечто третье, особое и уникальное, возникшее в период предыстории. Именно ею должны объясняться этапы возникновения человеческой речи.

Первый этап, очевидно, должен был состоять в том, чтобы разрушить стадные формы управления, присущие миру обезьян. В нем первенство принадлежит вожаку-самцу, который венчает иерархию отношений в стаде. Значит, задача первого этапа развития психики троглодитид определяется как свержение власти самца, замена ее властью стада. Но с помощью чего она могла быть свергнута?

Поршнев видит лишь одно средство, имевшееся в активе у далеких предков — имитативность. Исследуя его, он приходит на основании литературных данных и собственных экспериментов к выводу, что имитативность возникает в ходе эволюции как фактор экономии энергии, торможения «неразумных» действий. «Ум» животного — это возможность не реагировать в 999 случаях из 1000 возникновения возбуждения»[118]. Переход к человеку не может быть ничем иным, как дальнейшим качественным взлетом механизма торможения. Но что это означает? Очевидно, «наготове есть могучая машина для пресечения всех и любых, даже самых совершенных рефлексов, даже самых сложных форм поведения животных. Что могло бы привести ее в действие в природе?.. Для этого можно представить себе лишь один природный механизм: силу имитации, заразительную помимо какого бы то ни было подкрепления»[119]. Интересно и то, подчеркивает Поршнев, что сила имитации, подражании, которую можно наблюдать на разных уровнях эволюции, резко возрастает у приматов, здесь наблюдается явление уникальное, исключительное: «огромный эволюционный подъем интенсивности этого явления, в том числе резко восходящую кривую от низших обезьян к высшим, от высших — к ребенку человека, к автоматической подражательности у человека в патологии»[120]. Это обстоятельство дает Поршневу право экстраполировать полученные данные на мир троглодитид. Он полагает, что «ископаемые триглодитиды обладали максимумом имитативности — возможно, на уровне «критической величины»[121], играя роль «самого сильного регулятора поведения».

Далее Поршнев начинает изучать тот реальный психофизиологический механизм, который способен инициировать подражательность у животного, срывая его рефлективную деятельность. Здесь он останавливает свое внимание на так называемых неадекватных рефлексах, часто проявляющихся у животных в момент «раздвоения» желаний, в стрессовых, ультрапарадоксальных состояниях. Собака хочет на двор. Вместо этого ей предлагают лакомый кусочек сыра. Реакция совершенно неожиданная: она чешет лапой живот, или крутится на месте, или лает.

Исследуя неадекватные рефлексы, Поршнев приходит к выводу, что они обладают мощной имитатогенностью, в условиях «ультрапарадоксального состояния… они особенно стимулируют подражательное поведение»[122]. В некоторых случаях они вызывают «неоголимое подражание». Случай, когда неадекватный рефлекс одного животного провоцирует имитативность другого, оттесняя иные реакции, представляет интердикцию, т. е. вмешательство в чужие действия. Он различает разные уровни интердикции: низший — когда отвлекается внимание; средний — когда интердикция провоцирует другое действие; высший — когда интердиктивный сигнал тормозит нежелательное действие другого организма. Ясно, что эволюционный смысл интердикции в ее оборонительном и наступательном, но прежде всего — во внутристадном значении, с ее помощью сломалась установившаяся в стаде иерархия.

Вот как Поршнев представляет себе действие механизма интердикции в различных ситуациях: «Механизм «доминирования», полезный в стаде, становится вредным и жизненно опасным в больших скоплениях; и его парирует интердикция. Какой-то главарь, пытающийся дать команду, вдруг принужден прервать ее: члены стада срывают акт тем, что в решающий момент дистантно вызывают у него, скажем, почесывание в затылке или зевание, или засыпание, или еще какую-нибудь реакцию, которую в нем неодолимо провоцирует (как инверсию тормозной доминанты) закон имитации. Если бы механизм «доминирования» можно было назвать «монархией», то происшедший сдвиг был бы «ограничением монархии» или ее «свержением»…»[123]. А вот наступательная интердикция: «Теперь уже нашему герою не просто не дают командовать, но командуют: «отдай», «нельзя», «не трогай» (разумеется, если перевести физиологические категории на человеческий язык, хотя до него от этого уровня еще далеко)…»[124]. Подобного рода команды, по мнению Поршнева, должны абсолютно «запирать» действие.

Используя этот механизм, троглодитиды могли бы «гипнотизировать» хищников, адресуя им зримые или слышимые тормозные сигналы интердиктивного типа. Для этого им пришлось бы научиться имитировать сигналы разных видов животных. «Подражая видовым голосам животных, в немалой степени представляющим собой неадекватные рефлексы, палеоантроп был вооружен сильным и небывалым оружием: он вызывал их имитативно-интердиктивную реакцию. В своем нечеловеческом горле он собрал голоса всех животных раньше, чем обрел свой специфический членораздельный голос»[125]. В эпоху дивергенции палеоантропов и неоантропов интердикция могла быть использована для сигнального воздействия на людей. В какой-то момент она даже превратила, или была способна превратить, одних в кормильцев, других в кормимых. Но с другой стороны, «она активизировала и нейрофизиологический механизм противодействия: асуггестивность, неконтактность»[126].

Включаются механизмы естественного отбора, и на свет появляются сперва суггестивность, а затем контрсуггестивнссть. Но прежде, чем наши предки сумели их выработать, они подверглись мощному давлению палеоантропов. Отсюда возникла первая волна миграции неоантропов, затем вторая…

И лишь когда была выработана контрконтрсуггестия, то есть закончилось оформление словесно-звуковой речи во вторую сигнальную систему, умеющую преградить путь интердиктивному сигналу подчинения и создавшую мощную тормозную преграду сигнальному воздействию троглодитид, человек (уже человек!) смог вернуться с боями в лучшие районы ойкумены. Тогда начался «обратный вал перемещения неоантропов», и это «есть уже не просто история взаимного избегания или избегания ими палеоантропов, но начало истории человечества»[127].

Глобальный вывод Поршнева состоит в том, что вторая сигнальная система возведена на фундаменте интердикции. «Это был объективный механизм межиндивидуального воздействия на поведение. Дело не меняется от того, что теперь перед нами явление «интердикции интердикции»: свойственные Хомо сапиенс механизмы «парирования интердикции», поскольку суггестия — это уже не торможение лишь того или иного действия, но навязывание некоего состояния, допустим типа каталепсии»[128]. Следом за суггестией пришла контрсуггестия, как возможность противостоять суггестии, за ней появилась контрконтрсуггестия, которая уже настолько сложна, что влечет за собой членораздельную речь.

Концепция Б. Ф. Поршнева отличается тщательной экспериментальной проработкой своих положений. Нас не должна удивлять парадоксальность гипотезы и ее психологических последствий для троглодитид, — «третий» мир наверняка был чем-то невероятным с точки зрения нынешних представлений. Психология палеоантропов и не могла укладываться в рамки зоопсихологии или психологии человека. Удивляет иное: почему механизм интердикции зародился в животном мире столь поздно и не стал достоянием, скажем, низших обезьян или даже птиц?

Совершенно непонятно также, почему появились и каким образом сумели выжить неоантропы, если ими питались палеоантропы? Механизм интердикции был, по Поршневу, очень могущественным, но тогда он просто не допустил бы появления каких бы то ни было соперников и, следовательно, развитие в человеческую сторону на этом бы остановилось.

Несомненно, механизм интердикции существует в природе, но носит ли он столь непреоборимый характер? Верно, по-видимому, что палеоантропы обладали какой-то неодолимой силой, они были грозой и страхом своего времени. Но едва ли благодаря интердикции…

Намеченные Поршневым этапы развития речевой системы, превратившейся во вторую сигнальную, видимо, имели место. Во всяком случае гипотеза Поршнева показывает, каким путем шло ее развитие. Когда была сформирована полностью гортань, то с ее помощью действительно можно было произносить волшебное заклинание, которым пользовался Маугли, бросая призывный клич «Мы с вами одной крови!». Жесты и позы животных настолько различны и зависят от строения организма, что их воспроизвести затруднительно. Человек едва ли способен повторить позу угрожающего ястреба или готовой к нападению змеи. Но издать соответствующие звуки он в состоянии.

Неплохо объясняется гипотезой Поршнева и вторая особенность Речи, появившаяся в предыстории: функция торможения, законсервирования мышечных ресурсов. Контрконтрсуггестия оказывала мощный прессинг на силовые и скоростные потенции тела, поставив под контроль речи выразительные средства эмоции. Сложнее с третьим и четвертым свойствами: почему слово не связано с эмоцией, действием или самим предметом, которые оно обозначает, и почему в эпоху появления речи происходит спад объема мозга.

Ставит ли это под сомнение всю поршневскую концепцию происхождения речи? Думается, такой вывод был бы неверным. Поршнев безусловно прав, доказав, что имитативность у палеоантропов достигала небывалой силы. Он вскрыл стадиальность возникновения второй сигнальной системы, объяснив, каким образом «работала» интердикция, суггестия, контрсуггестия. Каждая из намеченных им фаз находит себе подтверждение в древних пластах человеческой психики, с ее специфическим состоянием гипноза и т. п. Поршнев первым указал на то, что эпоха дивергенции палеоантропов и неоантропов — исходная точка истории и конец предыстории, выведя этот период из философских и антропологических домыслов и поставив его в разряд реальных событий.

Уязвимое место в концепции Поршнева заключается в том что он рассматривает речь как антропологический критерий и на этом строит всю свою гипотезу. Естественно, что за бортом его исследования остались иные явления предыстории и ее следы. Он не интересуется АСГ-факторами, существовавшими в ту специфическую эру на земле. Для него человек — эволюционная вершина, которая появилась закономерно. И поэтому развитие речи в его гипотезе — самодовлеющий феномен, ничему более не подчиненный. Такой подход оставляет процесс происхождения человека и общества по-прежнему беспричинным. Ибо не установив специфические АСГ-факторы, нельзя считать, что мы объяснили происхождение человека естественным путем, без помощи каких-то посторонних или потусторонних сил. У Поршнева их место занимает психика, которая развивается по имманентным законам, сама по себе.

Приходится признать, что, будучи близким к истине, Б. Ф. Поршнев допустил ошибку в исследовании. Он сумел нащупать важнейшие моменты антропосоциогенеза, но свернул в сторону, не использовав добытые им самим данные.

Глава шестая. ДРЕВНЕЙШЕЕ ЯДРО СОЦИУМА

Взгляда на любое общество достаточно, чтобы обнаружить в нем несколько явлений, уходящих своими корнями в непроглядную темень времени. Всепроникающие, вездесущие, они располагают разными, но очень устойчивыми и мало меняющимися от эпохи к эпохе механизмами воздействия на людей. Они сопровождают нас от рождения до смерти, словно некие духи. Порой они напоминают беспощадных палачей, влекущих человечество на гильотину. Иногда — добрых гениев, подталкивающих цивилизацию к прогрессу. Но так или иначе эти могущественные конвойные со всех сторон окружают людей, ни на минуту не смеют они выскользнуть из-под их бдительного ока.

Пожалуй, самое поразительное в них — полное равнодушие к людям. Одна власть, уступая свое место, передает их в полной исправности, вычищенными от пыли и ржавчины. А наследница, придирчиво осмотрев эти механизмы, чуть подправив их, добавив им силы, усовершенствовав в соответствии с веяниями новой эпохи, без промедления пускает их в дело. И вновь строгие и бдительные стражи караулят дом человечества, порой поддерживая его крышу, а чаще грозя обрушить ее нам на головы.

В самом деле, что может быть могущественнее и грознее, чем Война? Разве она не служила любой власти? Кто может сказать, когда, как и почему возникла она среди людей? Чем объяснить, что человек ввел в употребление столь кровавый механизм? Имея в виду Войну, Макс Борн сказал, что «попытка природы создать на земле мыслящее существо вполне может закончиться ничем»[129].

Война — самое поразительное и страшное изобретение людей. О ней пишут многие, но мало кто пытается понять ее природу и суть. Ее клеймят с трибун разной высоты, объявляют торжественно вне закона. И тут же, не отходя от микрофона, подписывают приказ о мобилизации внеочередников запаса. Политики утверждают, что перемены в судьбах человечества обнаруживаются на полях сражений. По-видимому, они знают, что говорят… Но почему же сегодня так мало попыток дать себе отчет в сокровенной сути Войны как древнейшего социального феномена? Что это — защитный рефлекс маленького человека, отчаявшегося повлиять на своих вождей? Или мужицкое, скорбно-терпеливое ожидание грома, чтобы уж потом истово, от лба до пупка и с плеча на плечо перекреститься?

Немалая доля вины за этот парадокс кроется, как это ни покажется странным, в психологии ветеранов, вынесших тяжесть минувшей войны. Вернувшись с фронта, они захотели, разумеется, узнать, кто же виноват в том, что их жизни, их судьбы растоптала война. Так появился на свет Нюрнбергский процесс. Справедливость его понятна; пожалуй, единственным вредным его последствием была упрочившаяся иллюзия: война имеет под собой исключительно уголовную вину политических руководителей нации. И баста! С этой окопной позиции ветеранов уже не собьешь, им все известно. Сколько ни твердить им, что любая очередная война тоже будет иметь своих конкретных виновников, но от этого человечеству не легче, они все равно будут стоять на своем: во всем виноваты «проклятые империалисты», или «проклятые фашисты», или не менее «проклятые коммунисты». Надо лишь смести с лица земли очередного преступного противника, и войны больше никогда не будет.

Но сколько раз уже сметали, а Война все живет! Трагедия ветеранов, ненавидящих войну и больше всех от нее пострадавших, заключается в том, что они оказываются самой надежной опорой того социального механизма, который сломал их личную судьбу. За многие тысячелетия своего существования Война унесла, по-видимому, более трети всех родившихся на земле людей. Быть может, она входит в нашу подлинную природу, которую мы унаследовали от животных? У насекомых есть свои «разведчики», «сторожевое охранение», «отважные воины», порой даже их каста. Существуют «мобилизация на войну», сражения, грабеж завоеванного муравейника и т. п.[130]. Некоторые этологи полагают, что Война возникла как логическое продолжение врожденной агрессивности, присущей многим животным.

Все это верно, как верно и другое: обезьяны не воюют. Они не совершают набеги на соседнюю территорию, где живут их родичи, а расходятся в стороны при встрече с другими стадами. Совершенно очевидно, что механизм Войны возник и укоренился в ходе предыстории, на каком-то из ее финальных этапов. Должны были произойти чрезвычайные события, толкнувшие участников АСГ к вооруженным столкновениям. Палеоантропы были отнюдь не мирными жителями планеты. Борьба с хищниками показала им собственную силу, которая могла быть применена и друг против друга. Не случайно Ф. Энгельс обронил фразу о том, что каменные рубила «представляют собой орудия охоты и рыболовства, первые являются одновременно и оружием»[131]. На стоянках древних людей были найдены черепа с характерным проломом слева, то есть, очевидно, при ударе рубилом справа и сверху. И также не случайно изобретатель пулемета «Максим» назвал человека «дерущимся животным».

Суть, однако, не в том, чтобы уяснить причины агрессивности наших предков, — они едва ли отличались от аналогичных причину других животных. Корень проблемы в ином: надо понять условия зарождения Войны как социального феномена с присущими ему важными свойствами, которые до сих пор не получили объяснения в АСгенетике. При этом следует ориентироваться, по-видимому, на сравнение с сообществами обезьян, тогда эти черты Войны станут зримыми.

Что же следует объяснить?

Прежде всего, — появление способности истреблять себе подобных не в одиночных сексуальных боях, не в случайных столкновениях за пищу и территорию (такие конфликты возможны и у обезьян), а целенаправленно, как постоянной задачи племени.

Далее, характерной чертой любой Войны, особенно же древних ее форм, было и остается использование разных видов порядка в военных действиях, способность менять его в ходе боев (перестроения, маневр).

И наконец, последнее: появление специальных коллективов для ведения Войны, спаянных упорством и мужеством. Эти коллективы, как правило, мужские, хотя и существуют легенды об амазонках (этот миф, кстати, тоже требует своего исторического объяснения).

Всего, следовательно, три свойства Войны как социального механизма: способность к истреблению себе подобных, использование разных видов боевого порядка, появление специальных мужских воинских коллективов, спаянных упорством и мужеством.

Существуют ли достаточно обоснованные гипотезы, которые объясняют зарождение этих свойств в эпоху предыстории?

Проблема лежит на грани между социологией и антропосоциогенезом и, видимо, поэтому ею мало интересуются, считая возможным ограничиваться общими фразами, которые мало что прибавляют к нашему знанию о природе Войны и ее подлинной сути. Наиболее разработана «трудовая» гипотеза, основанная на работах К. Маркса и Ф. Энгельса о войне и армии. Особенно много писал по этому вопросу Ф. Энгельс, который создал в том числе несколько статей для энциклопедических изданий своего времени и до сих под считается признанным теоретиком по военным вопросам в марксизме. В чем суть позиции «трудовиков»?

К. Маркс и Ф. Энгельс рассматривали войну как средство грабежа одного народа другим, видя в ней один из способов присвоения прибавочной стоимости. Если исходить из этой гипотезы, Война могла возникнуть, когда появилась возможность получать некий излишек благ, сверх необходимых для существования людей своего племени, и будет существовать до тех пор, пока существует частная собственность. Древнейшие войны, считает марксизм, могли возникать по разным поводам, но коренная их причина одна — грабеж чужих племен. Тем самым Война поставлена в разряд явлений исторических, не «вечных» и не присущих изначально обществу. В течение сотен и сотен тысяч лет наши предки, жившие первобытной общиной, не знали войн. Уровень развития производительных сил был настолько низок, что люди слишком зависели от природы. Родовой строй способствовал максимальному объединению их усилий для борьбы со стихией, за выживание. Противоречия и конфликты между племенами не были главными, они отступали на второй план, поскольку природная среда представала перед людьми как «враждебная демоническая сила, с которой можно было бороться лишь тесно объединившись. Без этого люди просто не выжили бы. Вооруженные конфликты между племенами не носили социального характера, а являлись лишь стычками за лучшие охотничьи угодья, пастбища, пещеры. Они происходили также и по обычаям кровной мести»[132]. К. Маркс считал их «доевшими войнами» и некоей разновидностью первобытного труда. Современный же источник войн, «их генезис заложен в самом эксплуататорском строе, базирующемся на частной собственности на средства производства и угнетении трудящихся»[133].

Эта точка зрения разделяется сегодня всеми отечественными социологами и теоретиками Войны. Но соответствует ли она современным данным об антропосоциогенезе, а также обычаям так называемых «отсталых» народов?

Как уже говорилось, производительность труда палеоантропов была довольно высока, а их зависимость от природы была отнюдь не выше, чем наша. Не вяжется с этнографическими данными и гипотеза о «древних войнах» за территорию, охотничьи пастбища и прочие блага. Для психики древних людей вообще были характерны не алчность, а стремление отдать, помочь друг другу. Если велись войны между племенами, то уничтожались не только люди, но и все материальные ценности, им принадлежавшие[134]. «Алчность — не константа истории, — писал Б. Ф. Поршнев. — Она созревала как противоположность и отрицание специфичного для первобытных людей «противоестественного» поведения: стремления к максимальному безвозмездному отчуждению благ. Норма экономического поведения каждого индивида состояла как раз во всемерном «расточении» плодов труда: коллективизм первобытной экономики состоял не в расстановке охотников при облаве, а в угощении и одарении каждого другого… Взаимное отчуждение добываемых из природы жизненных благ было императивом жизни первобытных людей, который нам даже трудно вообразить, ибо он не соответствует ни нормам поведения животных, ни господствующим в новой и новейшей истории принципам материальной заинтересованности индивида, принципам присвоения. «Отдать» было нормой отношений»[135]. Очевидно, причину появления Войны как специфического социального механизма следует искать не в попытках древних людей присвоить себе часть чужого имущества методом военного грабежа, а в чем-то ином.

Неверен и другой вывод марксизма, будто война сохраняется лишь до тех пор, пока не будет упразднена частная собственность. Современники уже стали свидетелями двух войн между государствами, где частная собственность ликвидирована: между Китаем и Вьетнамом, между Вьетнамом и Кампучией. Эти первые коммунистические войны показали человечеству, что ведутся они не менее кроваво, чем остальные.

Но самое главное: «трудовая» гипотеза происхождения Войны совершенно не объясняет нам ни одной из черт, выделенных для анализа. Почему Война возникла как одно из древнейших социальных явлений, как некий механизм, безжалостно истребляющий человеком человека? При этом многим людям приходится преодолевать внутренний барьер, «запрет» братоубийства. Известно, что некоторых солдат на фронте, где истребление врага считается не преступлением, а геройством, неудержимо тошнит при убийстве человека. И все же истребление людьми людей сделалось привычным в обществе, стало составной частью древнейшего ядра социума[136].

Еще непонятней, где и когда люди научились использовать строи и перестроения для достижения победы, почему и когда возникли специальные воинские формирования, спаянные мужеством и упорством в бою? Отдельные, случайные «стычки» этого ведь не требуют…

Обратимся теперь к другому древнейшему социальному феномену — Религии. Для многих из нас она сделалась последним прибежищем, тем единственным устоем, который не покачнулся в страшных бурях современности. Не покушаясь на право человека верить в высочайшие духовные ценности, хочу обратить внимание на специфические свойства религии как некоего социального феномена, чья сила и влияние не слабеют в веках, а корни уходят в глубочайшую древность, захватывающую период окончания АСГ. Антропоиды и палеоантропы не знали религии и ее обрядов. Они появляются с первыми захоронениями неандертальцев, которые закапывали тело своего сородича в определенном положении, сориентированном по сторонам света, а в могилу укладывали его личное имущество, охотничьи принадлежности, украшения. Следовательно, уже у поздних неандертальцев возникли первые зачатки того социального явления, которое развивалось и существует по сию пору. Сегодня оно приняло форму сложного, многоуровневого явления с тончайшими механизмами воздействия на людей, входящего в ядро древнейших социальных феноменов, буквально, проникающего в каждый из них. Поэтому особенно важно выделить в нем черты и особенности, которые не находят объяснения и остаются скрытыми от понимания, лежащими словно бы на грани обыденной логики и противоречащими «деловому» сознанию аналитика.

Всем религиям мира свойственно приписывать Богу (или Богам) всемогущество, то есть способность совершать то, что человеку заведомо не под силу и принципиально переходит пределы людских возможностей. При ближайшем рассмотрении, однако, это всемогущество — не столько превосходная, сколько сравнительная степень качества, когда подразумевается, что Бог способен совершить нечто, что выше могущества человека. К такому выводу пришел Н. Винер, специально рассмотревший эту проблему[137].

Далее важно указать на то, что представление о Боге изначально оформлено в виде человека, точнее — в образе людей, ибо само слово «Бог» на всех древнейших языках имело множественную форму — «Боги»[138]. Анимизм, тотемизм, фетишизм, табуизм и т. п. проявления народных суеверий, оказывается, существовали не ранее веры в Богов-людей, а рядом с ней[139].

И, наконец, третье: во всех древнейших религиозных обрядах существовала жертва Богам. Даже та ветвь человечества, которая десятки тысяч лет назад ушла в Америку из Евразии, верила в искупительную силу жертв[140].

Существует несколько гипотез, пытающихся объяснить возникновение Религии как социального феномена, всех их объединяет стремление представить Религию как «универсальную ошибку человечества», возникшую под влиянием тех или иных условий жизни древнейших людей.

Наиболее распространена так называемая гипотеза «страха» и «бессилия» наших предков перед лицом могущественных сил природы, что должно было неминуемо породить религиозное преклонение перед ними. Еще Шарль де Бросс писал о том, что сердце дикого человека «открыто страху», что приводит его к «тысяче поступков, лишенных смысла», и к религии. Той же точки зрения придерживается и большинство отечественных религиоведов, следующих руслу марксизма, для которого религия была и остается «опиумом народа»[141].

Но, думается, человек никогда не страшился особенно сил природы, как, впрочем, и его предки — антропоиды и палеоантропы. Описывая «танец дождя» у шимпанзе, Дж. ван Лавик-Гудолл заканчивает абзац многозначительным восклицанием: «Да, теперь я верила, что первобытный человек мог бросить вызов стихии!»[142]. И уж если обезьяны ее не боялись, то почему должен в большей степени бояться природы человек? Фракийцы во время грозы пускали в небо стрелы — об этом свидетельствует Геродот[143]. Важно и то, что «гнет сил природы» всегда тяготел над человеком, однако религия возникла не с самого начала антропосоциогенеза, а лишь в его конце. «Питекантроп был куда более бессилен перед природой, чем кроманьонский человек, а ведь у него еще не было религии!» И, разумеется, высшие животные в еще большей степени «бессильны перед природой», но и у них нет религии[144].

К этой гипотезе «страха» примыкает и пользуется всеми ее доводами «трудовая» гипотеза происхождения человека и общества. Она лишь добавляет, что страх у наших предков возникал не только перед силами природы, но и перед эксплуататорами. Религия, таким образом, отражает «бессилие эксплуатируемых классов в борьбе с эксплуататорами» в классовом обществе[145]. Непонятно, правда, почему «именно такого рода бессилие порождает неизбежным образом искаженные отражения в сознании человека в виде тех или иных форм религиозных верований»[146]. И каким образом можно объяснить «бессилием» и «страхом» перед природой и эксплуататорами возникновение веры во всемогущество Богов-людей, почему эта вера должна обязательно и непременно выражаться в жертвоприношениях?

Интересную гипотезу происхождения Религии выдвинул невропатолог С. Н. Давиденков, оспаривавший исходный тезис марксизма, что практика религии не может приносить реальных плодов. По его мнению, религиозный ритуал, «хотя и бессмысленный, вполне достигал цели, ради которой предпринимался». Он рассматривает такой гипотетический пример: австралиец спешит домой; чувствуя, что он опаздывает, он обламывает ветку дерева, чтобы остановить солнце. Чего он этим внешне бессмысленным действием достигнет? Ясно же, что солнце не остановится… Но австралийца мучает тревога, которая, гипертрофируясь, принимает черты навязчивого состояния, оно мешает бежать в полную силу, наводя «отрицательную индукцию». Обламывая ветку дерева, австралиец успокаивает кору головного мозга, уничтожает чувство тревоги и, следовательно, «получает больше шансов попасть домой до захода солнца». То есть его ритуал достиг цели! Подобное отношение к ритуалу характерно для невротиков. Отсюда Давиденков делает общий вывод: на заре человеческой истории получили распространение «неуравновешенности сигнальных систем»[147].

Можно ли принять гипотезу Давиденкова? Объясняет ли она происхождение Религии в целом и тех трех ее черт, которые выделены нами? Разумеется, нет! Она в действительности может объяснить происхождение суеверий, тотемизма, фетишизма и т. п., которые живут и существуют во всех религиях мира наравне с верой во всемогущество Богов в образе людей, в искупительную силу жертвоприношений. Но не более того… К тому же, нельзя объяснять происхождение древнейшего социального феномена невротизмом у какой-то части людей.

Совершенно очевидно, что указанные три черты Религии невозможно понять, если исходить из объяснения происхождения Религии как всеобщей и универсальной ошибки человечества. Нет, едва ли то была ошибка — люди не примирились бы с ней и уж во всяком случае она не сумела бы разрастись до глобальных масштабов. Очевидно, разуму присуща Религия, и не случайно еще Декарт пытался открыть в мозгу человека зону, «заведующую» верой. Обращает на себя внимание кажущаяся бессмысленность указанных черт Религии. В самом деле, если Боги всемогущи, то зачем им жертвы от людей? Ведь стоит Всемогущим захотеть, и они обойдутся без жертвоприношений… Наконец, почему самому Всемогуществу придан образ людей?

Здесь, как и ранее, мы сталкиваемся с явной «нелогичностью» наших предков, то есть не знаем их общественной практики, чтобы сделать адекватные выводы.

По-видимому, одновременно с Религией зародился еще один могущественный социальный феномен — Искусство. Их близость, их взаимное проникновение заставляют многих исследователей предполагать, что оба древнейших социальных явления возникли из единого корня[148], однако это, разумеется, не так. И прежде всего потому, что в их основе лежат различные физиологические реакции человека. В ходе эмоционального переживания в Искусстве происходит сложное превращение чувств, некий «разряд» нервной энергии, достигаемый особенностями структуры художественного произведения. «От басни и до трагедии закон эстетической реакции один: она заключает в себе аффект, развивающийся в двух противоположных направлениях, который в завершительной точке, как бы в коротком замыкании, находит свое уничтожение»[149].

Эта реакция уникальна, хотя можно указать некоторые близкие ей по физиологической природе. Так, в Игре мы тоже можем различить некую динамику «напряжения-разрешения» или «искусственное упражнение сил… готовящееся к их разряжению». И чем сильнее иллюзия, в которую погружается играющий, «тем сильнее чувство освобождения и тем большая радость»[150]. Эмоциональное возбуждение, а часто и перевозбуждение, влекущее за собой резкий спад, освобождение от гнетущих эмоций, заметно и в спортивных состязаниях, когда оно охватывает «многие отделы мозга — ряд нервных образований в лимбической коре, гипоталимическую область, а также ретикулярную формацию и более или менее широко — кору больших полушарий»[151]. Предстартовые эмоции могут вызвать стресс. Важно и то, что «эмоциональное возбуждение как бы накладывается на возбуждение, связанное с выполнением данной работы, и меняет его интенсивность. Вместе с тем эмоциональное и рабочее возбуждение различаются по своим физиологическим механизмам»[152].

Единственный аналог физиологической реакции, заложенной в основе Искусства, находится в действиях шаманов и колдунов. Исследование их личности показало, что они вполне нормальные люди и любой человек может успешно заниматься камланием. В отличие от прочих людей шаман обладает лишь одним — развитым художественным воображением. То есть камлание есть не что иное, как некий прообраз театрального действия, что несомненно роднит Религию и Искусство[153]. К состоянию камлания близок молитвенный экстаз верующего.

Невозможно понять тайну происхождения Искусства, не выяснив загадку возникновения психофизиологической реакции катарсиса. Полный ее цикл составляет законченную волну, начинающуюся нарастающим возбуждением, оно достигает своего пика, где происходит параксизмальный аффект, кончающийся резким расслаблением. Происхождение этой реакции остается неизвестным.

Нынешнее Искусство отличается от своих первоначальных форм высокой развитостью своих видов, наполненностью смыслом, который подчас глубоко закодирован в фигурах танца, в музыкальных пассажах и т. п. Но первоначальный вид Искусства — и в этом сходятся все его исследователи — заключался, по-видимому, в ритмическом групповом танце-пении, базирующемся на предмузыкальном ритме движений, возгласов, ударных звуков. Как и слова, первые фигуры этого танца не были, очевидно, осмысленными и не отражали звуковой ряд природы.

Лишь впоследствии сознание овладело эстетической психофизиологической реакцией и приспособило ее к своим нуждам.

Но древнейшие формы Искусства и по сей день свидетельствуют о том, что смысл как таковой не всегда сопутствует Искусству и его эстетической реакции. Об этом свидетельствует, в частности, музыка, где мелодия и другие средства воздействия на людей обращаются прямым образом к эмоциональной сфере, минуя разум. На этом же фундаменте базируются абстракционизм и импрессионизм, которые порой настолько отвлекаются от жизненных реалий, что полностью перестают на них опираться.

От древности нам досталось еще одно свидетельство того, что Искусство порой стремится миновать холодный разум и достучаться до скрытых в глубине подсознания эстетически легко возбудимых структур. В орнаменте, который является древнейшим видом Искусства, это свойство доведено до крайности. Рисунок в нем словно тиражируется на множительной машине. И тем самым вступает в контраст с задачами «смыслового искусства». Ведь рисунок художника тем выразительней, чем лучше в нем отражается личность его творца, то есть чем он индивидуальней и неповторимей. В орнаменте эта индивидуальность утрачивается, рисунок схематизируется. Он воздействует главным образом своей повторяемостью, ритмикой. Порой его узоры скрывают свой смысл с помощью стилизации и становятся загадкой для анализа. Специалисты Расскажут об их смысле, но неспециалисты получат от ковра или от обоев эстетическое удовольствие и не зная закодированного значения рисунков.

В чем же прелесть бессмысленного орнамента, бессодержательной музыки, нереалистической живописи и скульптуры, произвольного ритмического танца? Не потому ли они волнуют нас, что опираются непосредственно на специфическую психофизиологическую реакцию катарсиса, минуя смысловую сферу сознания?

Итак, мы снова и снова приходим к мысли: понять происхождение Искусства означает прежде всего уяснить причины происхождения эстетической реакции, лежащей в основе этого древнейшего социального феномена.

Отечественная АСгенетика связывает происхождение Искусства с трудовой деятельностью наших предков. Следует заметить, что для этого есть как будто бы некоторые основания. Древнейшие скульптуры и рисунки на стенах пещер оказались лишь моделями для охоты лучников и копейщиков, рисовались контуры животного — охотник должен был попасть в контур, то была и тренировка, и магический обряд. Из глины формировался остов животного, на него напяливалась шкура, и охотник должен был поразить модель. Постепенно рисунок и остов обрели самостоятельное эстетическое значение. Хотя «в палеолитическом искусстве боролись две противоположные тенденции, два начала: магический заказ и нечто противоположное ему — эстетическое переживание, наслаждение прекрасным»[154].

Однако «трудовая» гипотеза происхождения Искусства не выдерживает серьезной критики. Ей можно противопоставить весомые аргументы.

Прежде всего, как замечено выше, эстетическое и рабочее возбуждение различаются по своим физиологическим механизмам и, следовательно, имеют различные корни. Далее, несомненно, что «модели» для охоты возникли значительно позже появления ритмического танца-пения и их можно считать плодами дифференциации некогда синкретного Искусства, которое не обладало еще смыслом и не опиралось на доводы рассудка. Эстетическую реакцию использовало древнейшее ядро социума в разумных целях, приспособляя ее для становления сознания. Так некогда синкретное Искусство с его ритмическим групповым танцем-пением породило первые ветви: наскальную живопись и скульптуру. Но первичный корень Искусства уходит глубже!

Заметим, кстати, что предэстетическая деятельность характерна и для обезьян[155], оказавшихся неплохими рисовальщиками. Рисунки одной из них — «Кобры» — по утверждению специалистов, выполнены в абстрактной манере, «в них столько изящества и света, что они могли бы прославить художника-человека»[156]. У шимпанзе в числе многочисленных ритуалов есть и свой ритмический танец, когда группа обезьян топчется вокруг дерева или столба[157]. Этот танец не связан у них с выполнением каких бы то ни было трудовых функций, не учит их добыче пищи и не имеет в своих «фигурах» никакого реального смысла.

Таким образом, можно заключить, что первичная эстетическая реакция не опиралась на выполнение трудовых функций и никак с ней не связана. Что же послужило реальной основой для возникновения Искусства, его эстетической реакции, орнамента? Это по-прежнему остается загадкой предыстории.

Не менее темно происхождение еще одного древнейшего социального феномена — Этноса. Под ним обычно понимается устойчивая общность людей, объединенных кровнородственными связями и обладающих единством этнического самосознания, культуры, психического склада и т. п. Некогда единое человечество раскололось на тысячи разгороженных языковыми и прочими барьерами этнических двориков, их заборы стали преградой для технологической информации, задержав тем самым развитие общества. Снова «нелогичность», «нецелесообразность» поведения социальной системы?

Прежде, однако, чем мы займемся анализом загадок Этноса, попробуем как можно точнее определить, что же в нем необъясненного АСгенетикой.

Рассматривая различные исторические виды семейно-брачных отношений, зададимся вопросом: почему, собственно, возникли те или иные запреты на половые связи внутри объединения гоминид? Результатом подобных запретов можно считать экзогамию, когда партнеры по браку подбирались из другого объединения. Тем самым возник институт рода, живущий и по сей день.

Далее, важно установить причины динамики власти в роде, который возник первоначально как инструмент власти женщин и был материнским, затем власть перешла к мужчинам и род сделался отцовским. Это особенно важно потому, что в стадах обезьян «власть» принадлежит самцам, а не самкам. То есть исходным следует считать, очевидно, отцовский вариант, однако именно женщина вывела за руку мужчину из предыстории. Следовательно, надо установить, по каким причинам пала власть самцов, почему понадобилась власть самок, а затем женщин, и наконец, каким образом бразды правления перехватили мужчины.

Наконец, третье: почему одновременно с запретами половых связей внутри рода периодически нарушались экзогамные обычаи? А то, что подобные нарушения существовали, несомненно. Их факты доказываются как многочисленными данными этнографии так и древнейшими мифами. Зевс был женат на родной сестре Гере, Женой Адама стала Ева, сотворенная из его ребра, то есть безусловно родственница по крови. Обычай «свального греха» сохранился до нашего времени в народных празднествах и карнавалах.[158]

Попробуем ограничиться этими тремя свойствами Этноса, посмотрим, находит ли им должное объяснение отечественная АСгенетика, которая опирается на книгу Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства».

Эта работа Ф. Энгельса занимает особое место в марксизме. Дело в том, что его основоположники занимались в основном эпохой, в которой они жили. Главный труд К. Маркса «Капитал» посвящен концу XVIII и XIX века; «Происхождение семьи…» — событиям далекого прошлого, эпохе становления человеческого общества. На этих двух «быках» воздвигнут мост марксизма, образующий гипотезу исторического движения человечества от дикости и варварства к социализму. С годами выяснилось, что раннее индустриальное общество изменяется по законам, не подчиняющимся выведенным Марксом в «Капитале». И следовательно, один из «быков» моста не выдерживает испытание временем. Остается второй — книга Ф. Энгельса «Происхождение семьи…», где подводится итог историко-философским исследованиям К. Маркса и Ф. Энгельса. Здесь, в частности, намечена основная мысль марксистской гипотезы исторического развития о сменяемости общественно-экономических формаций под влиянием развития труда и его производительности, форм собственности на орудия и средства производства. В отечественной АСгенетике исключена любая критика этой книги.

Тем интересней проанализировать ее теоремы и аксиомы.

Заметим прежде всего, что Ф. Энгельс опирался полностью на факты и положения, добытые из книги Л. Г. Моргана «Древнее общество», конспект которой в свое время составил еще Маркс. Разбирая после его смерти рукописи, Ф. Энгельс натолкнулся и на эти записи. Просмотрев их, он убедился, что конспект подтверждает их учение. Поэтому он и счел необходимым написать книгу «Происхождение семьи…».

Ясно, что данные, собранные в свое время Морганом, основательно устарели. В XIX веке этнография находилась в зачаточном состоянии и любые выводы из нее были, по меньшей мере, преждевременными. Что сказали бы мы, если бы сегодняшний биолог основывал свои выводы, исходя лишь из работы Грегора Менделя о распределении признаков у гороха? Примерно то же можно сказать и об отечественной АСгенетике, которая до сих пор вынуждена опираться на идеи Ф. Энгельса, которые, как пишут комментаторы в примечании к его книге, «полностью сохранили свое значение… развитие науки показало всю правильность основных положений работы Ф. Энгельса, хотя некоторые летали, взятые из книги Моргана, нуждаются, в свете новых научных данных, в известном уточнении (например, моргановская периодизация первобытной истории, примененная в связи с этим терминология и т. п.)»[159].

С первых страниц книги становится очевидным, что для Ф. Энгельса проблема предыстории общества не существует, он отправляется сразу от «готового человека», приписывая ему и состояние «дикости», когда в первобытных «стадах» царил якобы промискуитет, то есть неупорядоченные половые отношения[160]. Современные исследования этнографов и археологов показали, что в истории общества не было периода промискуитета, он остался далеко, в палеолите[161]. Почему же люди начали вводить запреты на близкородственные половые связи?

Ф. Энгельс полагал, что первые шаги к экзогамии были сделаны благодаря замеченным вредным последствиям кровосмешения. А «племена, у которых кровосмешение было благодаря этому шагу ограничено, должны были развиваться быстрее и полнее, чем те, у которых брак между братьями и сестрами оставался правилом и обязанностью»[162]. Следовательно, по мысли Ф. Энгельса, первые шаги к экзогамии сделаны под влиянием требований естественного отбора, а не в связи с развитием труда и ростом его производительности. Но далее он везде стремится проводить свою основную идею: чей труд был главным — тот был и собственником орудий и средств производства, властителем в семье. Именно таким образом он обосновывает происхождение матриархата, не замечая, что его доводы основываются исключительно на привычней морали его времени. Дух Ж. Рони-старшего незримо витает над этими страницами:

«Мужчина воюет, ходит на охоту и рыбную ловлю, добывает продукты питания в сыром виде и изготовляет необходимые для этого орудия. Женщина работает по дому и занята приготовлением пищи и одежды — варит, ткет, шьет. Каждый из них — хозяин в своей области: мужчина в лесу, женщина — в доме. Каждый является собственником изготовленных и употребляемых им орудий мужчина — оружия, охотничьих и рыболовных принадлежностей, женщина — домашней утвари. Домашнее хозяйство ведется на коммунистических началах несколькими, часто многими семьями»[163]. При этом женщины принадлежат к одному, а мужчины могут принадлежать к разным родам. Главенство же женщины в таком хозяйстве, по мнению Ф. Энгельса, определяется ведущей ролью женщины и ее «отрасли хозяйства» в семейном благополучии. Отсюда и весь матриархат, с его «естественным» разделением труда.

Что же произошло далее — почему матриархат сменился патриархатом? Переход был постепенным и включал в себя промежуточные стадии: групповой, затем парный брак, когда половые связи с несколькими мужчинами стали казаться женщинам «унизительными и тягостными», и они «тем настойчивее должны были Добиваться, как избавления, права на целомудрие, на временный или постоянный брак с одним мужчиной». От мужчин этот шаг не мог исходить: «им вообще никогда, даже вплоть до настоящего времени, не приходило в голову отказываться от удобства фактического группового брака»[164]. От парного брака — один шаг к моногамии, к власти мужчин. Как же он был сделан?

Всему виной — скотоводство. «Стада были новыми средствами промысла; их первоначальное приручение, а позднее уход за ними были делом мужчины. Поэтому скот принадлежал ему; ему же принадлежали полученные в обмен за скот товары и рабы. Весь избыток, который давал промысел, доставался мужчине; женщина участвовала в потреблении его, но не имела доли в собственности. «Дикий» воин и охотник довольствовался в доме вторым местом после женщины; более «кроткий» пастух, кичась своим богатством, выдвинулся на первое место, а женщину оттеснил на второе»[165]. Жена сделалась служанкой, ее устранили из общественного производства, муж стал господином. Итог рассуждений: «Низкая алчность была движущей силой цивилизации с ее первого до сегодняшнего дня; богатство, еще раз богатство и трижды богатство, богатство не общества, а вот этого отдельного индивида было ее единственной, определяющей целью»[166].

Читая Ф. Энгельса, не устаешь удивляться, насколько верен тезис марксизма, что бытие определяет сознание, и насколько прочно мыслитель, сумевший проявить огромную по тем временам степень идейной самостоятельности, остается в плену своего века, его морали, его взглядов! Ф. Энгельс пишет о «естественном» разделении труда между мужчиной и женщиной, не замечая, что это разделение проведено им в полном соответствии с чисто мещанским пониманием места женщины в семье. Словно за его спиной возникает вдруг тень столь ненавидимого им филистера и бюргера, который требует: удел женщины — киндер, кюхе и кирхен… И Ф. Энгельс безвольно ему подчиняется. Но было ли в действительности в далекие времена матриархата разделение труда, указанное в «Происхождении семьи…», вели ли женщины домашнее хозяйство, а мужчина занимался охотой? Это надо доказать и обосновать археологическими данными, а не этнографическими выкладками Моргана. Таких данных нет и по сей день.

Далее, если даже такое разделение существовало, то почему оно непременно подчиняло женщине мужчину и исключало их равноправие? Ведь каждый из них занимался полезным делом и порой охота приносила лучшие результаты, чем скудное домашнее хозяйство. И поныне в охотничьих племенах главенствует мужчина, а не женщина.

Совершенно непонятно и другое: почему домашний скот должен принадлежать обязательно мужчине? Ведь в доении и пастьбе скота, в кормлении его отходами домашней кухни на равных правах с мужчиной могла принимать участие и женщина.

И наконец, уж совершенно дикими и нелепыми кажутся моральные выкладки Ф. Энгельса о тяге женщин к целомудрию, об унизительности и тягостности для нее половых связей с несколькими мужчинами… Известно, что во все времена особых целомудренных чувств женщины не испытывали, во всяком случае они были не слабее и не сильнее тех же стремлений у мужчин. Видимо, динамику власти в роде следует объяснять не переворотами в способе производства, а чем-то иным, более важным и существенным для возникавших в те времена людских коллективов.

Что же остается в итоге от идей, высказанных в «Происхождении семьи…»? Мы приходим к выводам об изначальной ошибке, допущенной Ф. Энгельсом и, следовательно, марксизмом, в оценке роли труда, его производительности, разных форм собственности для развития общества. Эта ошибка Ф. Энгельса не частного характера, она роковая для всей его концепции. «Трудовая» гипотеза возникновения экзогамии, рода, матриархата и патриархата оказалась на поверку ложной, она не может объяснить ни причин возникновения рода, ни динамику в нем власти, то есть всех трех признаков Этноса, выделенных для анализа.

Займемся еще одним древнейшим социальным феноменом, появившимся, по-видимому, в конце палеолита — Инакомыслием. Миллионы лет нарождающееся человечество обходилось без него, о чем свидетельствует сверхмедленность развития каменной техники и технологии охоты. Но во время подготовки неолитической революции происходит бурный «взрыв» технических и технологических идей. Появляются домашний скот и земледелие, а до них — оружие дальнего боя. Изобретается колесо. Все это шло вразрез с бытом палеолита и не могло появиться на свет без Инакомыслия.

В самом начале, как это присуще и другим древнейшим социальным явлениям, Инакомыслие было, надо думать, едино, синкретно. По прошествии веков оно выделило из своей среды такие различные по своей социальной сущности явления, как Преступность и Науку, а в самой Преступности создало политическую и уголовную ветви. Первая заслужила почтение, в ее среде появились диссиденты; вторая по-прежнему считается низкой и аморальной. Убийство, кражи, хулиганство во все времена осуждались обществом. Выработка высоких идей относительно устройства общества, создание новых технологий и технических устройств, разработка научных идей — почетно, хотя нередко и наказуемо.

Но как бы там ни было, первоначально все эти разнохарактерные и противоречивые явления возникли из Инакомыслия, появившегося в конце палеолита, резвившегося в эпоху неолита и ставшего разветвленным и многоотраслевым в писанной Истории. Без Инакомыслия мы были бы похожи на муравьев, выполняющих одни и те же операции, предписанные обычаями и пользой муравейнику. Без Инакомыслия мы по-прежнему сидели бы в каменном веке и пользовались рубилами, не помышляя ни о луке со стрелами, ни о бумеранге, ни о дротике. Инакомыслие породило отступников, ломавших традиции, нарушителей морали и преступников, не убоявшихся перешагнуть карающие законы и обычаи; ученых и мыслителей, не раз ломавших представления о справедливости, свободе, устройстве общества; еретиков, искавших новые пути в вере. Здесь важна сама по себе способность мыслить и действовать иначе, чем предписывают общество, его привычная технология, его узаконенная мораль, его общепринятые взгляды на социальное устройство.

Инакомыслие предполагает внутреннюю, психологическую установку на нарушение какого-то сложившегося в обществе запрета на идею или поведение. Словарь Вебстера понимает «делинквентность» как «психологическую тенденцию к правонарушениям». Разумеется, нельзя назвать делинквентом диссидента, который не разделяет мнения господствующих верхов на устройство общества; не назовешь делинквентом и ученого, замахнувшегося на устоявшиеся в науке авторитеты. Но психологическая тенденция к противоборству с установленными запретами у них одна и та же.

Что характерно для Инакомыслия? Его неуничтожимость в обществе. Как бы сурово с ним ни боролись, как бы ни относились к нему — оно существует и не может исчезнуть. И не только по причинам утилитарного свойства: искоренишь Инакомыслие — перестанут развиваться техника и технология, замрет наука, остановится развитие общества… Поэтому-то Инакомыслие в каких-то оптимальных размерах — признак здорового общества, хотя оно и включает в себя уголовную преступность. «Нет никакого другого феномена, который обладал бы столь бесспорно всеми признаками нормального явления, ибо преступность тесно связана с условиями жизни любого коллектива, — писал Эмиль Дюркгейм, под пером которого преступность выглядит разновидностью Инакомыслия. — Свобода мысли, которой мы пользуемся ныне, была бы невозможна, если бы запрещавшие ее правила не нарушались вплоть до того момента, когда они были торжественно отменены. Однако до этого нарушение правил считалось преступлением, ибо оно посягало на чувства, с особой силой переживавшиеся средним сознанием. И все же это преступление было полезно как прелюдия к реформам, которые с каждым днем становились все более необходимыми. Либеральная философия имела своих предшественников в лице всякого рода еретиков, которые в силу закона наказывались гражданскими властями на протяжении средних веков и до начала нашей эпохи»[167].

Проблема появления Инакомыслия в обществе практически не изучена, до сих пор исследовались лишь некоторые ее аспекты, связанные с конформизмом-нонконформизмом и преступностью. Попытки прогнозировать то или другое кончались неизменно крахом. Социалисты в России боролись с конформизмом царской империи — и создали куда более жесткий и затхлый дух конформизма в нашем Отечестве! Еще поразительнее судьба прогнозов криминалистов, связавших свои надежды и чаяния с идеей социализма.

Один из известных русских криминологов М. Гернет писал в начале XX века: «В будущем строе, по учению социализма, все граждане будут рабочими и труд займет принадлежащее ему по праву такое высокое и почетное место, что было бы смешно говорить о наказании трудом. Возможно ли оставление в новом строе наказания ссылкой или изгнанием? По нашему глубокому убеждению, это наказание, как и смертная казнь, умрет даже ранее буржуазного строя… В новом строе изгнание из государства и ссылка будут невозможны. Несомненно, что в том строе, где не будет частной собственности, должны будут исчезнуть все имущественные наказания — конфискация и денежные штрафы»[168]. В Уголовном кодексе РСФСР (с изменениями и дополнениями на 1 января 1978 года) предусмотрено 33 санкции «смертная казнь» по разным уголовным делам, есть там и конфискация имущества, и штрафы… М. Гернет, скончавшийся 16 января 1953 года, не дожив полутора месяцев до смерти И. Сталина, отлично знал о существовании ГУЛАГа. А что такое ссылка, изгнание из страны, давно известно диссидентам!

Из-за неразработанности проблемы Инакомыслия, не существует гипотез его появления на заре истории, в эпоху, когда предыстория подходила к финалу. Обычно зарождение Инакомыслия связывают с возникновением сознания: человек словно бы проснулся и увидел, что окружающий его мир можно изменить в лучшую сторону. Но такая точка зрения, напоминая концепцию Тейяра де Шардена, едва ли может нас удовлетворить — ведь тогда придется искать корни иного явления, не менее загадочного: раскрепощенного сознания, способного на творчество, фантазию… Да и надо к тому же еще доказать, что сознание первично, а Инакомыслие — вторично! Сделать это сложно еще и потому, что о сознании мы можем судить лишь по фактам Инакомыслия, оставшимся в веках в виде новой техники и технологии.

Итак, всего пять социальных явлений: Война, Религия, Искусство, Этнос, Инакомыслие, — входящих в древнейшее ядро социума и по сей день вершащих судьбы человечества! Не отыскался ли, наконец, антропологический критерий?

С разочарованием можем убедиться, что ни один из этих феноменов, ни все они вместе не способны провести решительную грань между животными и людьми. Живое не знает жалости к живому, в смертельных схватках: сшибаются бизоны — уже не прообраз ли это Войны? Муравьи защищают свой Этнос, нападают на соседей, вытаскивая их яйца. Ритуальные охорашивания птиц — не зачатки ли религиозных культов, а пение павианов — не первые ли почки Искусства? Волчонок, не зная обычая стаи, нарушает его — не исток ли Инакомыслия? И не Боги ли мы для своих собак? Споры по этим вопросам далеко увели бы нас от сути проблемы.

Глава седьмая. ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ИТОГИ

Необходимо вернуться к началу и посмотреть, что же дал нам изложенный материал. Заметим сразу, что добились мы немногого…

Выяснилось, что АСгенетика — странная наука, буквально слепленная из взаимоисключающих гипотез, ни одна из которых не обладает достоверностью. Наиболее разработанная и «всеобъемлющая» ее концепция — «трудовая» — противоречит многочисленным фактам археологии, биологии, этнографии и социологии. Попытка отечественной АСгенетики объяснить происхождение древнейшего ядра социальных явлений с помощью марксистской методологии, положившей в основу развития общества уровень развития его производительных сил, то есть, в конечном счете, того же труда, окончилась неудачей. Первобытный «способ производства» повсюду был одним и тем же, как это вытекает со всей очевидностью из одинаковости его орудий труда, однако породил он совершенно разные культуры, которых насчитывают до трех тысяч (I).

По-прежнему непонятным, расплывчатым и неточным остается финальный объект изучения — образ человека, природа общества. Мы начинали с того, что это понятия неопределенные, и к этому же пришли.

Пожалуй, единственно ценным приобретением оказался перечень следов, которые оставил процесс происхождения человека и общества. Он настолько длинен и разнообразен, что есть смысл привести его целиком.

1.1.1. Прямохождение.

1.1.2. Отсутствие бугорков-мозолей у переходных форм антропоидов к гоминидам.

1.1.3. Давление естественного отбора в сторону ортоградности и стройности.

1.2.1. Эволюция руки.

1.2.2. Противопоставление большого пальца руки.

1.3.1. Частичная безволосость.

1.4.1. Скрытые мускульные ресурсы.

1.5.1. Излишки мозговых ресурсов.

1.5.2. Огромная скорость увеличения мозга в эпоху предыстории.

1.5.3. Спад объема мозга у Человека разумного.

1.5.4. Использование мозга всего на несколько процентов его номинальной «мощности».

1.6.1. Функциональная асимметрия.

1.6.2. Определенный процент леворукости (от 5 до 9).

1.6.3. Генетическая незакрепленность леворукости — праворукости.

1.6.4. Неравномерное распределение леворукости среди разных демографических групп. Нивелировка асимметрии к старости, а также у беременных и кормящих женщин.

1.6.5. Перекрестность асимметрии рук и ног.

1.6.6. Асимметрия функций полушарий мозга. Поражение левого полушария у правшей приводит к страданиям, больные подавлены, угнетены, тревожны. Поражение правого полушария провоцирует эйфорию, больные беспечны, благодушны. Поражение левого полушария позволяет больным различать женские и мужские голоса, при поражении правого больные дают ответы неуверенно, неточно, порой отказываются отвечать, кому принадлежит голос. При поражении левого полушария улучшается опознание интонаций речи, а при поражении правого эта способность падает.

2.1.1. Каменная индустрия.

2.1.2. Сверхмедленность развития каменной техники.

2.1.3. Склады «полуфабрикатов» рубил.

2.1.4. Исчезновение рубил в конце палеолита, появление техники дистантного поражения.

2.1.5. Изготовление микролитов.

2.2.1. Направленное изменение природной среды.

2.2.2. Измельчание и вырождение хищников, исчезновение из фауны Старого Света мамонтов, денотериев, саблезубых тигров, пещерных медведей и т. п.

2.2.3. Появление спутников гоминид — собак, а затем лошадей, верблюдов и т. п.

2.3.1. Наркомания.

2.4.1. Снятие ограничений в половой жизни.

2.5.1. Миграция.

2.6.1. Странный комплекс фиксированных действий у горилл, который описал Дж. Б. Шаллер.

3.1.1. Бурное развитие словесно-звуковой речи.

3.1.2. Превращение словесно-звуковой речи в «главный тормоз» нервней системы.

3.1.3. Позднее возникновение словесно-звуковой речи, когда в предыстории шла подготовка к неолитической «революции» и произошел спад объема мозга у гоминид.

3.1.4. Слово не означает ни предмета, ни действия; т. е. сигнал по звуку ничем не схож с оригиналом.

4.1.1. Война.

4.1.2. Способность истреблять себе подобных, чего не было у антропоидов.

4.1.3. Использование разного вида порядков и перестроений.

4.1.4. Появление специальных воинских коллективов, спаянных упорством и мужеством.

4.2.1. Религия.

4.2.2. Приписывание Богам всемогущества.

4.2.3. Изначальное представление Богов в образе людей.

4.2.4. Вера в искупительную силу жертв.

4.3.1. Искусство.

4.3.2. Происхождение эстетической реакции.

4.3.3. Происхождение музыки, танца, группового пения, ритма, орнамента — не связанных со смысловыми задачами, в том числе с трудовыми.

4.4.1. Этнос.

4.4.2. Появление экзогамии и рода.

4.4.3. Динамика власти в роде: матриархат — патриархат.

4.4.4. Периодические нарушения экзогамии.

4.5.1. Инакомыслие.

4.5.2. Появление Инакомыслия в конце палеолита.

4.5.3. Неуничтожимость Инакомыслия в обществе.

Как отнестись к этому перечню и чем он полезен АСгенетике? Не собрание ли нелепостей перед нами, не бессмысленная ли коллекция разрозненных фактов?

В самом деле, ведь ни один из пунктов перечня не дает оснований для выведения антропологического критерия, как, впрочем, и все они вместе. Так какой же в нем смысл — ведь перечень по-видимому, не в состоянии помочь нам в реконструкции АСГ… Есть, правда, еще один путь подхода к нему — попробовать использовать взаимное влияние его явлений и факторов друг на друга и установить какой-то центральный АСГфактор. Некоторые основания для такого подхода имеются.

Скажем, каменное рубило — его форма очень удобна для обхвата всей ладонью и большим пальцем руки. Не отсюда ли возникло его противопоставление остальным пальцам ладони? Удар каменным рубилом сверху несомненно требовал вертикальной стойки тела — не отсюда ли вообще ортоградность человека? Словесно-звуковая речь оказывает на эмоции тормозящее воздействие, она и законсервировала значительную часть ресурсов тела, сковав его мускулы. Инакомыслие, как мы говорили, привело к появлению новых видов техники, возникли орудия дистантного боя, изобретено колесо. Появилась неолитическая «революция», упразднившая рубило.

Таких примеров отыскать в перечне можно немало, но их объединяет и общая беда: ни один из них не достаточен для объяснения всего комплекса следов антропосоциогенеза. Мало того, как мы не раз убеждались, многие из фактов и явлений, попавших в перечень, казалось бы, противоречат логике естественного отбора — по крайней мере, в том его виде, какой мы можем наблюдать сегодня в природе. Приходится признать, что эволюция, создавая людей и общество, прибегала к каким-то специфическим и непонятным методам, исчезнувшим из ее нынешней практики. Нам остались лишь их следы, которые пока никуда не ведут. Реконструировать по ним антропосоциогенез невозможно.

Следует ли из этого, что перечень не имеет никакой ценности? Такой вывод будет, по крайней мере, преждевременным. Его практическое значение заключается в ином. Приняв его за отправную точку исследования, мы должны будем признать, что любая концепция антропосоциогенеза должна иметь своими следствиями все факты и явления, попавшие в перечень. В этом случае они обретут силу доказательства правоты выдвинутой гипотезы, обратясь в неопровержимый критерий ее истинности.

Неважно, если на первых порах новая версия АСГ покажется невероятной, не соответствующей «здравой» логике. Ведь и перечень содержит факты и явления, которые ей противоречат… Совершенно очевидно, что предыстория была неповторимым и удивительным периодом биоэволюции.

Что же составляло его содержание?