Вляп

Глава 6

«А что же это я в чай вместо лимона выжал?».

Я лежал как та канарейка. И блаженствовал.

Внутри было тепло, как-то мягко и спокойно. Даже весело. Горбунья только что залила в меня очередную миску какого-то своего отвара, и теперь посматривала испытующе. А она — ничего. Нос, правда, на боку. Свёрнутый такой носик. И — перебитый. Аж кончик висит.

Ну и что? «С лица воду не пить, можно и платочком накрыть» — русская народная мудрость.

А народная мудрость… она такая… выражает широко распространённый общественный опыт. Так что уродин здесь много. И все в платочках.

Мне почему-то стало смешно. «Хи-хи». Горбунья снова внимательно на меня посмотрела.

Точно — «мне плевать». Да и вообще — неправда, пахнет хорошо. Где-то я этот сладковатый запах слышал.

Снова пробило на хи-хи. «Запах — слышал». Хи-хи…

Чем же её так, бедненькую, приложили? Или это результат многократного и разнонаправленного воздействия?

Меня рассмешила моя собственная фраза. Во загнул… Такая смешная… такие странные слова… длинные. Разно… нано… Смешно… Захотелось улыбнуться этой милой внимательной женщине…

Попытка улыбки резанула болью по губам, по щекам… Челюсти свело судорогой. Я заплакал…

Моя спасительница подскочила ко мне с чашкой горячего пития, прижала к губам… Я с благодарностью сделал несколько глотков. С чувством глубокой благодарности. С глубокой, неизбывной, невыразимой, несказанной… Сразу полегчало… Куда-то ушла боль, вернулось тепло по всему телу… Очень милая женщина… Глазки такие… милые… А как она за мной ухаживает! Этот её чудодейственный отвар… Какой-то знакомый сладковатый запах… Где же я его слышал? Надо бы вспомнить… Но — спать хочется. Посплю и вспомню. И скажу ей огромное спасибо. И обниму и поцелую… Даже не накрывая платочком… Прямо в носик… Только посплю…

Проснулся я резко, от озноба. От тошноты, от сжимающей боли в ногах и висках. Но главное — от воспоминания. Вспомнил — откуда мне знаком этом сладковатый запах.

Амстердам. Серое небо, серые угрюмые дома с аляповатыми идиотскими вывесками, серая стылая вода. И это запашок. Из как-бы кофейни. От остальных заведений пахло марихуаной, а здесь…

— Зайдём. По кофе и по пирожному.

— С добавкой?

— А здесь без этого не бывает. Такой «фигурный болт» для туристов.

— А как насчёт привыкания?

— Нужно две-три дозы. Как минимум. А по первому разу может и вообще не взять.

Потом было такое же «хи-хи». По любому поводу. И — без. От таких смешных каналов, от этих весёленьких домиков. А главное — от множества милых, добрых, смешных и придурковатых туристов.

И тут мне снова стало страшно.

У меня отобрали жену, друзей, любимую работу. Всё. Весь мой мир. Даже тело. Моё. Родное, знакомое, пусть с недостатками, но моё… Сунули в это… Недоразумение… Недо-мужика. Которое болит, с которого слезает кожа, у которого выпадают зубы. Которое лежит и истекает какой-то… гной? Сукровица? Слизь какая-то…

Я же умер! Что ещё надо?! А теперь, моё последнее — мои мозги, моя память, моя личность. Душу мою отобрать хотите?! Превратить меня в блаженного слюнявого идиота?! С-с-сука! Подростку опиаты скармливать… На иглу меня посадить?!

Что, Господи, мало тебе Иова многострадального? С принцем Гаутамой решил в кости перекинуться? На душу мою? Дескать, а не расползётся ли оная душа, как тряпка в кислоте, до полной нирваны и растворения в Будде?

А вот троекратный факеншит вам всем! «Врёшь, не возьмёшь!».

Буддизм… Самая страшная мировая религия. Конечная цель — полный распад человека. Личность рассасывается в Будде как коллоидный рубец в молодом организме. Вот оно было, чего-то хотело, к чему-то стремилось, думало, чувствовало и… растворилось в розовато-голубоватом киселе предвечной энтропии.

Кисель — нирвана называется. И это не наказание. Не «исключительная мера», а «высшая цель», алкаемая и возжелаемая.

«Будешь хорошо себя вести — пустим нырнуть в бассейн с соляной кислотой».

Меня трясло от озноба, от злости, от собственного бессилия. От предчувствия окончательной смерти. Не клинической, не какой-то промежуточной. От… необратимого и окончательного конца.

Я помню парня, который говорил мне: «Когда я был нормальным…». Так вот:

Я НЕ СТАНУ ИДИОТОМ!

Лучше — сдохнуть. Заморить себя голодом. Задавиться какой-нибудь тряпкой. Но что бы какая-то с-с-с-волочь… играла моей допаминово-эндорфиновой системой…

«А вот сделаем нашему Ванечке укольчик. Ванечке хорошо? Правда, Ванечка? Ванечка улыбается, Ванечка радуется. Сейчас мальчик Ванечка влезет на стульчик и почитает стишки. А будет мальчик Ванечка плохо себя вести — укольчик не сделают. И будет Ванечка выть и лезть на стенку. Потому как абстинентный синдром. Ломка называется».

Я был весь в поту. Ломало и ломило. Выкручивало колени и ступни. Во рту все время собиралась слюна — я не успевал ее сглатывать. Нос забит, дышать нечем. Ярость отступала. Вместе с адреналином. Подступала тоска. О моей потере. Потерях. В памяти всплывали… Наверное, это называется «милые сердцу лица». Были и лица…

Потом я просто лежал, глядя в темноту. Тупо. Заснуть — не могу. Проснуться — тоже.

Пошёл скулёж. Типа:

— Она же не виновата. Она же не знала. Она же хотела как лучше. Ты же весь болючий такой. Ну, она тебе и дала обезболивающего. А что делать? Водки тут нет. Кувалдой тебя по голове? И вообще, чего ты завёлся? Северяне, в свою Гражданскую, 400 тысяч своих солдат на морфин подсадили. Прусская армия после франко-прусской войны вообще вся целиком обнаркоманилась. У героина среднесмертельная доза — 22 миллиграмма на килограмм живого веса, у морфина — 0.1 грамма для взрослого. Так ведь нет здесь ни героина, ни морфина. Вообще, чистых продуктов нет. Времена не те, технологии… И не внутривенно, а так… перорально. А при этом эффективность раз в пять ниже. И вообще, не могут меня здесь на иглу посадить. Поскольку иголок инъекционных ещё не изобрели… А опий, опиум, морфин, маковая соломка… Так на востоке их издавна… без особых проблем… Живут же…

Видел я, как они там живут… А русский алкашок сильно лучше? Но тебе же лично — не обязательно… В саклю…

Конечно-конечно, про Русь в этом плане данных нет. В книгах про это — ни-ни. Но маки в моё время под Киевом растут. Наверное, и в 12 веке есть. Не все же на ватрушки пускали. Да и в Европе вообще все эти заморочки — того нельзя, сего нельзя — игры 20 века…

Вон, Эдгар По: «покурить опиума до выявления явно наблюдаемых отклонений в психике…». А Булгаков? А Владимир Семёнович? Без укола морфина в живот — на сцену ни-ни. А так — и кураж, и экспрессия.

Конечно, организм подростка — дело тонкое. Но ведь они же не знают. И вообще, и Троянская война не из-за этой бабы, Елены Прекрасной, а из-за контроля над путями транспортировки «пыльцы божественного лотоса»…

Я умею уговаривать. Лучше всего я умею уговаривать себя. Только одна мелочь должна быть — вера. Вера в истинность своих аргументов. Тут как в шахматы с самим собой играть — обман не проходит.

Горбунья проснулась, слезла с печки, занялась скотинкой. «Курки» — они того… «яйки». А больной подождёт, не убежит.

От моей решимости не осталось и следа. Трясло от предвкушения чего-то стыдно-приятного. Сильно приятного…

«Ну, скоро она там. И ни кто тебя не заставляет сразу в передоз лезть. Ложечку, другую… И хватит. Для хорошего самочувствия и работы мозга».

Последняя фраза про мозги несколько сбила настрой. Боль в челюстных мышцах к этому моменту несколько спала. Я начал двигать челюстью и — укололся. Пощупал языком — опаньки — зуб лезет!

Устойчивый рефлекс: «зуб лезет — это хорошо». То, что у ребёнка теперь будут слюни по колено, что он будет тянуть в рот всякую гадость, что сам спать не сможет и другим не даст — неважно. Родители радуются: «С первым зубом!».

А для меня это и в самом деле была Радость. Именно так. Поскольку означало, что моя психоматрица — прижилась. В этой… системе недостаточной информационной ёмкости. До сих пор я только терял — волосы, зубы, кожу… А теперь у меня вот — вырос первый зуб!

Собственная радость выбросила в кровь собственную дозу эндорфино-допаминовой смеси. Сосущее ощущение внутри чуть ослабло. Когда, наконец, горбунья, уселась возле меня и поднесла миску со знакомым, манящим, сладковатым запахом…

Я буквально разрывался от противоречивых стремлений. От «обезьяны верхом на крокодиле». Которые хотели разного.

Оставалось только работать. Головой. За неработоспособностью всего остального.

Я и сработал. Точнее, двинул ею по миске. Пока эта дразнящая дрянь не оказалась перед самым носом.

Горбунья ойкнула, слетела на пол, оттуда долго и визгливо меня ругала (а плевать — все равно не понимаю ни слова). Потом лазила под лавку за укатившейся миской. По возвращению собеседницы из-под лавки я встретил её первым экземпляром своего здешнего архитектурно-скульптурного творчества. Из пальцев-сосисок правой руки мне удалось сложить фигуру типа «кукиш общенародный». И, подперев кисть правой — левой, сунуть горбатому наркодилеру в морду.

Конечно, не дотянулся. Но был удостоен второго ойканья. И зрелища задницы удирающего за печку на четвереньках наркобарона. Торжество справедливости и добра наступило. А вот время кормления, похоже — нет.

Не, не Церетели я. Точно — «не». Построение кукиша настолько истощило мои силы, что некоторое время я просто пялился вверх. За печкой разносилось паническое кудахтанье. Горбунья выскочила из избы, размахивая курицей.

Авгур, екарный бабай. Или авгурша? Тогда — бабайка. Зарежет бедную птичку и, разглядывая потрошки невинного порхающего, сделает вывод о наиболее вероятном потоке предстоящих событий. Типа: а чего с этим лысым недоноском делать? То ли голодом заморить, то ли откормить и зажарить?

Лучше — откормить.

Как там Баба-яга в сказках напевала: «Покатаюсь, поваляюсь, Ивашкинова мяса поевши»…

Ну и персонажи у нас. В детских сказочках — людоед с приступами желудочных колик. Пьяненький одноглазый циклоп у древних греков по сравнению — просто кисейная барышня.

А пойду-ка я в сказочники. Сказки сказывать — это хорошо. Тихое такое занятие, спокойное. Сильно, конечно, не подымешься… А подняться можно на… Ну конечно! Как там, у Беллмана: «если не использовать наилучшим образом то, чем мы располагаем сейчас, то и в дальнейшем…».

А располагаем мы чем-то из опиатов… Опий-сырец? И, похоже, полное отсутствие производных. Выходим с этим на рынок. А на рынке-то — пустота. Пойдёт аж с присвистом. И заменяющих-вытесняющих… ни табака, ни коки… Про синтетические — и говорить нечего. Даже наше, национальное, родное и уже генетически-фундаментальное — водочка — и той нет… Аж со свистом полетит.

Можно вбросить как средство от кашля. Как с настоящим «герочем» у немцев и было. И полвека — никто ничего. Кашляет дитятко — на тебе леденец. С героинчиком. А что глюки и ломка — так ведь простуда, организм с болезнью борется. Вот на этом они и второй рейх построили. Ново-Германскую империю имени Бисмарка. И в Первую Мировую въехали.

Или кто там, наверху выдал исключительную лицензию на «жизнь под кайфом» только русским? Не надейтесь… А дальше по Марксу — «бытие определяет сознание».

В смысле: «кто какую траву курит, тот такую революцию и делает».

Мы, с первача — большевистскую. Французы, с «лёгкого вина типа Алиготе» — якобинскую. А немцы с морфина-героина…

Ломка, судороги… Доза-доза, где ты? Нашли… Рецидив с глюками типа «Дойчланд, Дойчланд, юбер аллес»… И чтоб жизненное пространство было как у поляков — «от можа до»… до не можа. Похмелье получилось…

Чисто по учебнику: героиновый наркоман с годичным или более стажем самостоятельно из ломки выйти не может. Только с помощью окружающих. У которых от этого процесса тоже… кровавая юшка по всей морде.

А Россия… Моя Россия… Россия, которую я потерял… Так она по потреблению «герыча» и так — «впереди планеты всей». А тут я, весь из себя продвинутый, на восемь с половиной веков раньше.

Запускаем производство. По Афганско-Чеченской технологии. Ничего сложного. Сначала, конечно, качество будет не очень. Потом кулибины с менделеевыми набегут. Соображалка у наших людей всегда… Или это только после монголо-татарского заработало? Ничего, поднимем. И повезут по городам и весям аккуратные упаковочки с белым порошочком. Куда удобнее, чем жидкий продукт. У них тут с транспортировкой, наверняка, проблемы. И логистики у них — ну никакой. А так — всё чисто, аккуратно. Народ прямо с утра улыбается, на мир божий радуется, не налюбуется. Все под кайфом.

«И в человецах благорастворение».

«Благо» — от меня. Растворить — и сами…

Только иголок не надо. При здешней антисанитарии — вымрут «на раз». Пусть уж перорально. Или — курить. Пётр некурящим, говорят, головы рубил. Я — не буду. Я — за свободу рынка. Хоть и государственник, но либеральный. Хочешь — кури, не хочешь — ректально-вагинально. Свечки тут делают?

А курить они быстро научатся. Как в песне про Сагайдачного, атамана войска запорожского:

Интересно, что он себе в тот «тютюн» подмешивал? На бабу уже не стоит, остаётся типовая трёхходовка: поход, грабёж, доза. И — по кругу. В пограничном состоянии — «Слава вильной Украине!».

Ага. А на поле Куликовом подскакивает татарва к русскому войску и орёт:

— Разбегайтесь русичи! Страшитесь! Нас — орда!

А русичам — пофиг. Поскольку с утра кумарят. Из княжьих запасов. Тут выходит Дмитрий Донской и говорит как в анекдоте:

— Вас орда, а нас рать.

Затягивается трубкой со смесью по рецепту Сагайдачного и делает в сторону Мамая «фу на вас всех». И все русские полки как один, и Большой полк, и полк Правой руки, и полк Левой руки дружно делают это самое «фу…». Всё поле великой русской славы окутывается клубами героинового перегара. Татаре в панике бегут, бросая знамёна и своё татаро-монгольское иго. Поскакавший вдогонку Засадный полк из московский геев — вернулся ни с чем. А с чем бы вы хотели? Ни СПИДа, ни сифилиса ещё нет. Так, трипперок только… Если догонишь.

Князей, ясень пень, придётся в долю брать.

Вот тут трёп кончился, началась работа.

У меня на наркотики и вправду табу. Паника. То есть я знаю: куча очень неплохих художников, поэтов, артистов… даже сыщиков — употребляли. И опиум, и марихуану, и ЛСД… для достижения вдохновения, так сказать.

Только я не художник — я инженер. Для меня весь этот «фристайл по освобождённому под- над- и со-знанию» только первый этап. Не результат, не продукт. Так — полуфабрикат. А дальше — формализация, логика, математика.

«И муз полёт линейкой поверял».

Художник узрел «музу в полете» — огрёб кайф ложкой. А мне ещё… угол тангажа мерить. У музы.

Всю свою жизнь я держал себя на лезвии, чтобы не сорваться ни в чисто «зануды ботанические», ни в «мотыльки порхающие». Поэтому и занервничал так при… несанкционированном медикаментозном вмешательстве.

Вот, вспомнил о князьях и пошла логика: доли в прибыли, участие в стартовых инвестициях, обеспечение процесса производства и доставки… И сразу понятно — подняться не дадут. Ни на чём. Вообще. Никакая серьёзная коммерческая деятельность национального, здесь — удельного, масштаба не возможна без «а нас рать» за спиной.

Должно быть. Как боеголовки за спиной российских углеводородов.

Долька княжеская будет — всё. Кроме, в лучшем случае, «чтоб с голоду не сдох». В худшем — «спи спокойно, дорогой товарищ».

Это я уже проходил. В собственном реале. И тут тоже это умеют, не таких обламывали. Поганкин уж насколько крепко сидел… А Немецко-Испанский дом Фуггеров? Им даже Эльдорадо отдали. Не сказочное — реальное. И всё равно…

А этого беднягу, шотландца Ло? Какое дело поднял! Кредит, ценные бумаги, векселя… Нормальный фондовый рынок. В самом начале ещё 18 века! А потом является брат короля: «А выпиши-ка мне, братец, вексель на миллион». И — «писец». Всё — «медным тазом». Паника, дефолт… Беднягу в тюрьму. Не на нары даже — на солому. До скоропостижной и давно ожидаемой…

Франция вся — в… «А вы Францию ректально не принимали? — То-то я смотрю…».

По Парижу люди вешались, травились. Как у нас пенсионеры после дефолта. А вот брата короля…

Мда, коммерция — дело тонкое. Даже в моё время без лома — можно не соваться. Лучше — с «Булавой».

А уж в здешнем феодально-сословно-патриархально-деревенском обществе… Не дадут.

Тараканы начали проявлять активность. Забегали по стенам, по половичку на полу. Собрались в колонну и отправились за печку. Вот загнать бы их всех под шкаф и ножки отпилить.

Не получится. Шкафов-то нет. Одни сундуки типа ларь. Лет за 200 до «нынче» богатые люди в них спали. В ящиках. Поскольку терема их топились «по-чёрному».

Утром встаёшь, а тебе негритянка какая-то:

— Здравствуй, дядя Том.

А ты её по уху:

— Ты что, жена, родного мужа не узнала, негра захотелось?

Хорошо насекомые маршируют. Чувствуется выучка, уверенность в себе, в своём светлом тараканьем будущем.

И по этим, оставшимся от нас, следам, будут маршировать тараканы.

Удивительное создание. Выдерживает ядерный удар. Переваривает дозу радиации в 15 раз больше смертельной для человека. Месяц — свободно без еды. Час — при остановленном сердце. Полежал часок такой… «бессердечный». Вскочил и побежал. Кушать там, размножаться, от тапка уворачиваться. Беречь свою тараканью голову. Хотя — зачем? Экспериментально подтверждено, что тараканы могут жить без головы несколько недель, после чего просто умирают от голода. Просто кушать без головы — нечем. Мне бы так. А летающего лапландского таракана видели? Мороз, тундра, Санта Клаус из своего бомбоубежища вылезти боится. И тут — тараканы полетели. Значит — скоро весна.

А стремление к красоте? Вы последний тергит таракана давно рассматривали? Иначе называется — анальная пластинка. Всегда эксклюзив. Очень разнообразна. Наворочена и продвинута. Даже асимметричной бывает.

Таракан — вершина божественного промысла. Нечего более изящного и устойчивого Он не промыслил. С самого начала палеозоя.

Ещё это лучшая и самая популярная защита от тоталитаризма в формате Иосифа Виссарионовича:

А ты его тапкой по голове. От «отца всех времён и народов» — мокрое место. Мечта либерала.

А знаешь ли ты, брат тараканыч, что такое смысл жизни? А радикулит? Ну, откуда тебе. У тебя же хитиновый покров, экзоскелет. Надкрылья и переднеспинка. Счастливый… А ведь радикулит — это такая штука, когда весь твой смысл жизни в спину уходит. И там остаётся. Живёт там, гнездится. И есть на белом свете только одна мечта… Высота, высота… И вот ты паришь в небесах весь такой невесомый и бесчувственный, а рядом с тобой только орёл с тремя головами…

Почему с тремя? — А что, змею с тремя можно, а птице нет? Дискриминация…

Орёл трёхглавый — мечта патриота: российский двухголовый мутант на американском «игле». Верхом. Или «игл» — просто торчит. Из нашего двухголового.

«Геракл раздирающий пасть льву». Не Геракл, не пасть, не льву. Но наш-то, наш… Чисто орёл! С «иглом» в заднице он далеко-о-о улетит.

А в когтях у этого пернатого… да, да, твоя спина, будь она неладна. И он её ласково так клювиком… Подалбывает и похохатывает. Долбит себе. Как печень Прометею. А у тебя нет сил на него обидеться, и ты всех-всех-всех разом прощаешь! Лишь бы тебя самого — дьявол простил.

И скажу я тебе, брат тараканыч, что во всепрощении и есть смысл жизни! Если спина перестаёт болеть…

Ушли. По норам своим тараканьим. И это хорошо, правильно, потому что наша народная мудрость говорит:

«У нас дома не здорово: таракан с печи свалился».

А здесь они не падают. Значит, здесь ничего, жить можно. Правда, ни пола, ни потолка. Но стены есть. И печь с трубой — по-белому. Получается, богато живёт горбунья. Ну, или там — обеспечено. Средний класс, япона их мать. Может, мне к ней? В подмастерья там? Или — в приймы?

Если только кормить будет.

Будет: по избе расходился аромат какого-то мясного варева. Забивая и запах птичьего помета, и горелого масла от лампадки, и кислой сырости.

Мясо! Впервые за всё время моего здесь пребывания. Неужто курицу забила? Или курей не забивают, а режут? А запах… Божественно. Вегетарианцев… люблю. Мне больше достаётся. Ох как пахнет! Да так же и захлебнуться можно… Скоропостижная, преждевременная… от избытка собственной слюны… Да скоро ж она там?!

Я видал как разговляется православный причт на Пасху. Как они за стол садятся и впервые после Великого Поста то самое пасхальное яичко в руки берут, к носу подносят. У некоторых аж и руки, и губы трясутся. А в глазах… просветление, возвышение и благодать. Божья. От одного запаха варенного продукта неудачной попытки размножения одомашненного пернатого.

Тоже вроде дозы после ломки.

А потом она мне ложечку к губам поднесла… Аж трясёт… И вот, оно такое горячее, наваристое, чуть слышатся морковка с лучком.

Кусочков нет — мне с голодухи только кусмяны чего-нибудь твёрдого не хватало. Заворот кишок — не надо. Это больно и долго. По чуть-чуть. Две ложечки и хватит.

А там ещё и яичко. Не, не куском, не тёртое… Так, намёк. Намёк на запах, намёк на вкус. И посолено хорошо. Или у меня в этом теле рецепторы на другой уровень настроены? Смешно сказать: по жизни люблю вкус соли. «Белая смерть, белая смерть»… А с чёрным хлебом, а на луковичке разрезанной?

При потреблении «Хеннеси» типа VSOP я различаю от 8 до 10 вкусовых элементов. Но супчик куриный, пустой и отнюдь не «да с потрошками»… Просто чисто бульончик…

Кажется, насчитал 12. На кончик языка, на корень, по бокам… Там зоны с разной чувствительностью к разным вкусом — кто на кислое, кто на сладкое, кто на горькое. А вот вообще эксклюзив: горячий жирный бульон на нежных дёснах беззубого. Всё-таки, зубы совсем меняют ощущения. А теперь чуток по нёбу. Ух, хорошо! И горяченьким по гландам. Что бы все тамошние пещеристые тела кипяточком сбрызнуть, всю тамошнюю микро-флору, — фауну — заварить. И смыть в пищевод. Как в унитаз.

А пищевод у меня не мёртвый и холодный из финского фаянса, а живой и очень даже чувствительный. И идёт по нему супчик горяченький. Не спеша. Но и не задерживаясь. На каждом сантиметре снимая зажим мышц по груди, и всё вокруг согревая и освобождая.

А теперь — желудок. «Здрас-с-с-сте». Принял? Принял! Несколько удивился, засуетился, разворачиваться стал. Типа: прошу сюда, или может сюда? Не лебези. Это уже наше.

Наш народ так и говорит: «Всё что в горло прошло — всё на пользу пошло».

А теперь… выдох.

«Выдох! Выходи».

Дышать правильно, что при еде, что при выпивке — большое дело. Иногда может и жизнь спасти. А то дыхательное горло…

Говорят: «Вылетит — не поймаешь». Так-то оно так, но когда влетело и поймал… Тоже плохо бывает.

Выдыхаем… правильно. Сперва направить языком бульонный пар, что изнутри идёт, на нёбо. И чуть воздуха из лёгких добавить. Чуть-чуть. Чтоб без рывков, но с напором. По нёбу. И с переходом в нос. Чтоб до середины ноздрей вкус и жар дошёл. Изнутри. Чтоб отогрелись. Чтоб запахом этим сытым, жирным, горячим — аж пропитались. И держали, запоминали. А во рту тем временем — волна растекается. Аж до коренных. А уж потом, через то место где передние зубы будут… Медленно, с оттяжечкой, через сжатые челюсти… Выдохнуть.

Ну что, дура горбатая, не видала, как «Хеннеси» пьют? И правда — не видала. Откуда ей. А как серьёзные азеры хаш кушают? С похмелья, но без трясучки. Неторопливо, со вкусом… А как его делают? Не азеры — армяне. Хаш — древняя армянская еда. Сакрально-ритуального употребления.

Значится так: берём говяжьи ножки и за сутки…

Я же говорил — без трясучки. И рубим эти ножки — вдоль. Кладём в холодный ручей. На сутки. Потом варим 6–8 часов. На медленном огне. И до… именно — «до» завтрака… употребляем. Хаш не любит трёх вещей: коньяк. Потому что есть водка. Тостов. Потому что они длинные. А хаш… он должен быть горячим. И женщин. Потому что они отвлекают.

Ты не отвлекаешь. Можешь присутствовать. И подавать. Давай ещё ложечку. Не хаша… Но… куриного…

Что-то моя горбунья замолчала. То ходила злая, бурчала всё, тряпками кидалась. А после кукиша… Молчит. И варево мясное принесла.

Макарушка Нагульнов говаривал: «Ежели из каждой контрреволюционной сволочи после удара моего кулака по сорок пудов зерна будет выскакивать, так я только и буду — ходить и морды бить».

Может, и мне отработать технологию складывания кукиша? Для обеспечения качественного пропитания.

А вот третью ложечку мне не надо. Пока. В холодильник поставь — завтра докуём. А сейчас — спать. Тепло, тяжесть в желудке приятная. Вот так-то правильно — и хорошо, и без опиума.

Горбунья убралась со стола, поплевав на пальцы, погасила вонючий фитиль в вонючей же лампадке у меня над головой. Долго укладывалась. Даже водой плескалась. Где-то лениво проползла мысль: «о, так они тут ещё и моются перед сном?». Вода-то горячая — только если в печке согреть.

Интересно, а она как — вся моется или частями? Ноги там, зубы…

«Как у вас там ходят бабы? В панталонах али без?».

Наконец все затихли — и хозяйка, и куры, и тараканы. Только где-то у остывающей печки изредка поскрипывало что-то деревянное. А с меня слетела дремота. Как рукой сняло. Поскольку встал третий главный вопрос.

Глава 7

Тишина, покой, темно как… как в ящике. И тут я со своей интеллектуальной… суетнёй. А куда деваться?

Именно — «мозгой». Поскольку на другие части тела всегда найдётся чего-нибудь «… с винтом».

С мозгой получается так.

Вопрос первый: во что я вляпался. Ответ найден: Русь. Древняя. Можно сказать: домонгольская. Можно — «Святая Русь». Ну, «град Китеж» до затопления и всё такое.

Начало второй половины 12 века. Киевщина. Спектр отклонений от известной реальности — не определён. Всё весьма предположительно, даже маразматично… но противоречий — ни внутренних, ни внешних — не наблюдается.

Вопрос второй: как я в это вляпался. Носит вспомогательный информационно-системный характер. Ответ найден: переброс персональной психоматрицы между ветвями мирового дерева в виде информационного пакета. Маразм и противоречия — аналогично предыдущему.

Кстати. Съём матрицы прошёл в момент смерти. Моей. По логике — и на принимающей стороне должна быть сходная ситуация. То есть, мальчик этот, в теле которого я обретаюсь, или уже имел клиническую смерть, или топал к ней семимильными шагами.

Недоказуемо. Но совесть успокаивает. Типа: не украл, отобрал, а нашёл, подобрал и спас.

Теперь третий вопрос: ну и кто я после этого?

Это не самоидентификация. Тут все чётко — я это я.

Кто я для окружающих? Имя, возраст, место жительства, род занятий, семейное положение… И кем я здесь могу быть или стать. Вот встану на ножки и…

«Кем работать мне тогда? Чем заниматься?».

Интересно, кроме имён князя и того мужика, которому голову рубили, я других имён не слышал. Или — не разобрал. Как горбунью зовут — не знаю. Меня она по имени — ни разу.

Не специфично. Люди вообще друг к другу по именам редко обращаются.

— Любезный супруг мой Иван Юрьевич, не соблаговолите ли вы передвинуть столь дорогие всему нашему семейству чресла свои в направлении боковой спинки сидения сего, именуемого в просторечии диваном?

— А в ухо?

— Сдвинь задницу, муженёк, телик смотреть неудобно.

Судя по одежонке, которая на мне была — из неблагополучной семьи. Рвань какая-то. Может, из крестьян. Которых здесь, вроде бы, называют смердами. «Смерд смердячий». А крестьяне — это «христиане». Это уже возвышенно. Типа: «братья и сестры». Во Христе, разумеется.

О семье — ничего не известно. О прочей родне — аналогично. Возможно, кто-то там, на речке… Из тех, кого в прорубь… Или в «массовке». Интересно, куда их потом дели?

Может, оно и к лучшему? В гости из провинции не приедут. В самое неподходящее время. Денег в долг просить никто не будет. И врать не надо. О немоте своей, облысении, беспамятстве. Я же ничего про родню носителя своего не помню. Отца с матерью не узнаю. А это не хорошо. Блаженненьким объявят. Дурачок типовой деревенский.

Это если, всё-таки, сыщутся. А если нет — то нет. То я сам себе хозяин. Сирота…

Слово не понравилось. Применительно к себе — особенно. Как-то тревожно и тоскливо. Одиноко…

Сам по себе я человек коммуникабельный. Но без зависимости. Поскольку знаю секрет.

Для меня «маленькая компания» — я сам. «Приятно пообщаться с умным человеком — с самим собой».

Не все это могут.

Для некоторых наблюдаемых по жизни персонажей общение — род наркотика. Нет толпы вокруг — появляется тревога. Суетливость, раздражительность. Хоть два-три уха — но чтоб были. Необязательно даже чтоб слушали. Такое… коммуникационное голодание. Собственно, на этом все тусовки и держатся. От деревенских вечерок до президентских приёмов. С разными примесями.

Кто дела делает, кому эмоциональный голод довлеет.

«Чтоб морды друг другу били, в лицо плевали… А он её — за волосы и об стену… А она — как завопит и ногтями ему в глаза… Люди так интересно живут. А мы с тобой… Даже посуду — ни разу».

И пошёл «Дом-2», «Пусть говорят» и политические дебаты в прямом эфире. Ежели собственные-то эмоции делом выражать… так и посадить могут. Опять же, и самому в морду получить реально. А по телику… ну когда ты олигарху можешь в морду? А так… и безопасно, и приятно. Со-переживание.

А мобильники? Вскочил человек в вагон или, там, в автобус и скорее звонить. Нет звонков — будто и самого нет. Тревожно, неуютно. И бла-бла… При отсутствии — ломка. До головокружения и тошноты. Интернет-форумы, соц. сети… Фейсбукну, инстаграмну, твитнусь и вконтакнусь… Говорите, говорите со мною… Чтоб мне некогда было внутрь себя посмотреть, подумать. О себе, о жизни… Потому как — страшно… А ну как внутрь себя гляну, а там — пусто…

Кажется, появляется ещё одни критерий отбора кандидатов в попаданцы: всех блогеров, перепостеров, форумчан, группо-членов, селфи-любов и таковых же любовниц — исключить. Отсутствие адекватных средств для необходимых им сельфирования и блогирования — сокращает шансы на их выживание.

А вот я не такой. Я — толерантный, но и — самодостаточный. Как в анекдоте: «могу — копать, могу — не копать».

С соседкой по лестничной площадке, например, здороваться стал сразу, как переехали. А вот разговаривать — года через два. После настройки её компа и последующей благодарности в горизонтальном положении и в возвратно-поступательной форме.

Смартфон перевёл социализацию в виртуал. Всю. Включая секс. Хотя, в моём случае, рудименты остались. Здесь наоборот: еда и секс — основа общения.

И вот я здесь. Во всём вот этом. Сам себе хозяин… Никому ничего не должен. Никто советом непрошеным… Никто незваным гостем, который «хуже татарина»… Один. Свобода.

А «свобода» ли? Я — «свободный человек»? В средневековой Руси?

Опять, с персональной свалки классика полезла: «Нельзя жить в обществе и быть свободным от него».

Или после слова «общество» — нужна точка? Или — после «жить»?

Ни либерастов, ни дерьмократов здесь нет. Из «общечеловеков» — один апостол Павел: «и нет ни эллина, ни иудея».

Родоплеменная система сдохла. Тока-тока. Покойник свеженький — всего двести лет. Княгиня Ольга… Святая. Равноапостольная. Закопала. Живьём. Как тех древлян, которые её сватать приехали. И сожгла. Как других сватов — в бане. «Королева руссов»…

Ох, у нас на Руси и отцы-основатели… Врагу таких не пожелаешь. И внучек её, Владимир. Тоже святой и равноапостольный. То-то ему греки в Севастополь, который Херсонес, поначалу в жены портовую шлюху прислали. А он, в те поры слепой-слепой, а разглядел. И — поимел. И шлюху, и принцессу, и кесаря.

Последнего — в извращённой форме. В форме межгосударственного договора и принятия христианства.

И теперь на Руси — тишь, гладь и благодать. С развлечениями типа мора, глада, пожаров, поганых и всяких там княжьих усобиц.

А основной социальный институт здесь — семья. Мечта всех патриотов. Включая нацистов, коммунистов и др. с пр.

Меня за эти дела чуть из института не выгнали. Не, не за семью. Наоборот…

Как-то делали студенческий КВН. Времена были глубоко застойные. Ну и взяли учебник по марксизму-ленинизму. Что-то там насчёт современного (в те ещё времена) общества. Переписали полстраницы текста сплошняком. И погнали монологом в зал со сцены. Один в один.

С ма-а-аленькой заменой по тексту. Слово «семья» заменили на слово «секс». Как в нынешних редакторах — «replace All».

Зал — лёг. А чего? — Звучит классно: «Советский секс является основой советского общества… Вопросы укрепления и развития секса постоянно находятся в фокусе внимания партии и правительства… Касаясь вопросов защиты и поддержки нашего социалистического секса, товарищ Генеральный Секретарь сказал…».

Потом была раздача. В деканате. С выкриками отдельных персонажей типа: «Надо ещё выяснить — они сами до этого додумались, или им кто подсказал».

Мда… Молодые были, глупые. Системное мышление уже было, а вот знания самой системы — нет.

А теперь уже есть. Хоть и частичное. И как-то, глядя «в современность», задумываешься: а не придётся ли мне снова свои старые шутки вспоминать?

Не придётся. Поскольку: «Они там, а ты тут. Ты тут, а они там».

«Плачь мальчик, плачь. Мы многое теряем в жизни».

Ты конкретно — всё.

Включая семью. И свою, и, похоже, носителя. Я в этом домишке уже порядком, а счастливых родителей, плачущих от обретения потерянного дитяти — не наблюдается. И вообще… как-то мне эти истории о потерянных и найденных…

По жизни, конечно, всё бывает «что и не снилось нашим мудрецам». То есть, можно умереть и от свалившегося на голову торта, но автомобильная катастрофа… куда более реальна. Особенно в моем случае.

А без семьи… Без родственничков-свойственничков… Тут ты — «никто», и звать тебя — «никак».

Ох, как мне это не понравилось. Я-то привык типа: «да я сам… а ты кто такой…». А здесь первый вопрос:

— Ты чьих будешь?

— А ничьих, а я сам по себе.

— Ну и звать тебя — «никак».

Да, конечно, есть, наверняка, и здесь… пришлые люди. Иммигранты, беглые, волонтёры из дальних мест… Конечно, ни паспорта с пропиской, ни поиска по федеральной базе данных здесь нет. Но… всякий новый человек — как «слива в шоколаде». Издалека видать.

Нужно чего-нибудь придумать. Правдоподобное. Но надо знать: какое оно «правдоподобное» для здешнего социума. И ещё: чтобы врать — надо говорить. А я языка не знаю.

Как Марк Твен выдал: «Просящий подаяния на языке окружающих — не останется голодным».

Вот ещё одна загадка типа «пирамид египетских»: откуда у этого американского еврея такая русско-православная максима?

А мне подаяния не подадут. Поскольку я на Руси со своим «Велик могучим русский языка» — к здешним русичам — «Ни пришей, ни пристебай».

Нету на Руси русского языка! Не-ту-ти. Не родился ещё. Чётко по отцу всех времён и народов: в 14–15 веках, в Курско-Белгородском регионе.

А Брянск-то хоть есть? Хотя… какая разница.

Хуже другое. Из древне-старо-церковно-славянского я знаю несколько слов. Причём этот язык в принципе другой, чем русский. Не полногласный, что ли? Ну, типа град-город, глад-голод. Алфавит другой.

Вот это вообще полный… пи.

Самый мягкий комментарий — «Не факайте мой мозг вашими закорючками».

Польский, или там, чешский — можно читать. Хоть и с трудом, но можно. Если знаешь латиницу. А букв не знаешь — как иврит. Кранты.

Пришлось мне однажды запускать Винду на иврите. Интеллектуальное занятие. Само-вые… ражение. Особенно напрягало, что не только надписи не читаются, но и все кнопки, значки, иконки — с другой стороны и в обратном порядке.

Две реформы языка: имени царя Петра и наркома Луначарского. И всё: неразумен я, дяденьки, неграмотен. По скудоумию…

«Порвалась связь времён».

Ну, положим, смысл фразы: «с хотию на кров» из «Слово о полку Игоревом» я с 7-го класса помню: «С бабой в койку». А вот: «В Путивле на забрале Ярославна плачет» — не доходит. На чьём забрале? Это же деталь западного рыцарского шлема. Ага, поймала она тевтонского рыцаря, отобрала у него шлем, приспособила под ночную вазу. Теперь сидит и рыдает. От запора, что ли?

А звать-то её как? Имя-то у княгини есть? Или бабам имена не надобны? Не женское это дело — по имени зваться. Так, порядковыми номерами обходятся: Ярославна-прим, Ярославна-секунда…

Ещё пишут здесь без разделения на слова. И буду я пялиться во что-то типа: «анелеполинамбяшезачинатипеснинашиотвекатрояновададоволодимирасвятого».

Это — стихи. Рифмованные. Это уже не просто «факеншит». Это уже — «полный пи». Все 3.1415…

Кстати, числа здесь пишут буквами. Из этого самого малознакомого мне алфавита с условно-знакомым названием — кириллица.

«А сложи-ка Ванечка, буки с ведями».

Ага, сложили и в угол поставили. На горох. После порки. Детские-то телесные наказания никто не отменял. «Общечеловеков» с «дерьмократами» не наблюдается. А патриоты… как-то всё «по ту сторону прилавка» норовят. Мы, де, местные и розги тоже наши.

Впрочем, «здесь и сейчас» и этих нет. Не розг — патриотов.

Весь Апокалипсис на таком же счёте держится. Цифирь буквами. Да ещё с ошибками. Имя зверя там — «NERO». Как у главного героя в «Матрице». По-русски — Нерон. Если имя записать арамейскими буквами и просуммировать — получится 616. Евреи и ждали: одноимённый император уже есть? — счас помрёт и придёт конец света.

«Зверь зашифрованный» порезвится, всех нехороших скушает. Расчистит окружающую среду в ареале обитания. А следом — мессия. И «будет всем счастье». В формате: «мессия всех построит».

Ожидание конца света — дело знакомое. Я бы даже сказал — рутинное. Мои современники каждое утро в окно выглядывают — «уже пришёл конец, или опять на службу идти?». А тут как раз календарь древних майя подходил. Со своим «Пернатым змеем» — Кецалькоатлем. И таким же концом.

Но — не видать. Майя с ацтеками — они такие… опаздуны.

Аналогичный случай был в Иерусалиме. Как у Масяни: «Не начинается! Не начинается!».

Мессия после Нерона не наступил… Вместе с концом. А тут ещё со лже-Нероном тоже фигня получилась…

Вот и забабахали имечко прямо в текст для заучивания. Но — иносказательно. А для двоечников адаптировали — три шестёрки. Чтобы легче запоминали.

Итого. Заработать головой, не владея языком — невозможно.

Даже зная на память все даты солнечных затмений за последние полторы тысячи лет, как «Янки из Кентукки», я бы не смог это туземцам объяснить. И сожгли бы меня на костре за милую душу.

Весь мой опыт продвинутого эксперта по сложным системам… И весь тысячелетний почти опыт человечества, который у меня в памяти от ихнего нынешнего до моего прежнего…

Точнее: невозможно.

«А вы историю человечества ректально не принимали? То-то я смотрю…».

Туда её. Больше некуда.

Остаётся… Можно брать свободный интеграл по контуру. В свободное от основной деятельности время. Для себя лично. И к стенке приставлять. Для поддержки штанов.

По информационно-интеллектуальной составляющей — пролёт полный.

А — не головой? Ручками?

Аналогично. С присвистом. Плотничал маленько. «Столяры да плотники — прокляты работники». Звонарёк от коловорота отличу. А — ольху от осины? Не в дереве с листиками — в бревне ошкуренном? А срок выдержки? А уж по внутренней структуре… где сучок внутренний, как внутри ствола идёт волокно…

Это не знать надо, это надо чувствовать. Каковое чувство воспитывается длительным личным опытом, в сочетании с обучением, собственной интеллектуальной деятельностью и активным визуально-тактильном восприятием.

Короче: факеншит перманентный.

Сходное дело с кладкой. Как и многие россияне, я, конечно, «горожанин». В смысле: могу сложить гараж. Но… Разницу между плинфой и силикатным кирпичом ощущаете?

Плинфу не видали? — Элементарно: в Москве Василия Блаженного знаете? Так зайдите со стороны реки и присмотритесь к фундаменту. Красный такой кирпич. Глиняный. Плинфа. К швам приглядитесь, к стыкам. Барма с Постником работали. Которые на самом деле не двое, а один. Не сам лично — артель. А теперь в Южное Бутово. И какое-никакое современное каменное строение. И сравнить. Разницу почувствовали?

Я, после первого своего каменщицкого сезона, полгода по городу ходил и выглядывал — в какую сторону у современных домишек углы завалены. Пока руки от грабельного состояния не отошли. И пальцы перестали рефлекторно «захват за боковые грани» делать. Хотя бы применительно к девушкам.

Хорошо бы попасть по Владимиру нашему Владимировичу. Который не то, что вы подумали, а совсем даже Маяковский: «пусть меня научат».

Пусть. Кто? Советская система ПТУ… Ну, понятно… А здесь всё — от отца к сыну. В семье, в роду… Фамильное дело… Трудовые династии. Может, это и хорошо. Где-то, кому-то. Но я в этой системе… пятое колесо.

Каменщики… Они же масоны…

«Вот к масонам я пойду. Пусть меня научат».

Ага, а они ждут — не дождутся… А какая разница между цементным и известковым растворами? — А разница в сроке отвердения — в 30 дней и в три года. И вытекающие из этого организационно-технологические… И иду я в… В лучшем случае — в подсоблятники. В пособники. Лет на 20–30.

Как обычно у меня, поверху — трёп. А понизу картинка. Яркая такая, солнечная. И очень как-то безрадостная.

Полный солнца и зелени белый город. Лос-Анджелес. Зелёное широкое авто, типа кабриолет с откинутым верхом. В нем двое: негр и китаец. Едут и смеются, песенку поют:

Вот и меня к ним — третьим.

Всё. Спать. Утро вечера — мудренее. Хотя… Где ударение сделать.

Глава 8

«Бог — воротник деловой. Работает без затыков. Едва закрывает одну дверь — тут же открывает другую».

Мысль не новая. Но всегда актуальная. Пока я мозги себе сворачивал на тему «кем работать, чем заниматься» — сфера профессиональной деятельности вырисовалась с поразительной ясностью. И как я сам не допёр? Всё ж на поверхности. Надо ведь только поменять местами «кем» и «чем».

Но — по порядку.

С первого потребления куриного супчика моё выздоровление пошло бегом. Точнее: приживание психоматрицы. Грузить подробностями не хочу. Кто сам выбирался из тех мест, где явственно слышно «что там ангелы поют такими злыми голосами» — тот и так поймёт. А остальным… — «да минует вас чаша сия».

Была пара стычек с хозяйкой. По причине взаимного недопонимания. Когда она мне подсунула чашку с разведённым водичкой белым порошком. Я сдуру решил — опять наркоманьячит. Так мычал и дёргался — пришлось бедняжке самой попробовать. Потом и меня уговорила. Нормальный песок крупного помола. Похоже, мел тёртый. Ну, это мне нужно. Как и всякому растущему организму.

Что порадовало — к зубам ещё и брови с ресницами добавились. Не в смысле: «а во рту растут грибы», а в смысле — растут. Сначала чешется, потом колется, потом «девки кипятком писают». От зависти. Глядя на мои реснички. Но — потом.

А то понапридумывали всяких тушей да щёток с подкруткой. Есть же простой и дешёвый способ!

Сбрасываешь кожу. Всю. Вместе с волосяным покровом и ихними же луковицами. Потом — раз и «вуаля».

Главное, как и вообще по жизни — умение линять. Вовремя. Как с сортиром в лесу для зверей:

«…А медведь и спрашивает:

— Ёжик, ты линяешь?

— Линяю. А вот кто дверь из сортира вместе с петлями вынес — не помню».

Горбунью процесс моего обволосения сильно взволновал. За день по два-три раза осматривала все места, где у мужиков волосы растут. Но — увы. Кроме ресниц и бровей — даже не чесалось.

Перестало течь со всего тела.

Какой-то испанский король вот так гноем с кровью по всему телу вообще на ноль изошёл. Я по этому поводу тоже сильно волновался. А зря. Прав Эндрю Морган, ой как прав: «масса народу портит себе жизнь, переживая о неприятностях, которые либо уже произошли и неисправимы, либо ещё не наступили и, вероятно, не наступят».

Остаётся только переживать по поводу неизвестных и непредвиденных гадостей. То есть пребывать в постоянной неопределённой панике. Или — всеобъемлющего пофигизма. Последнее мне ближе, ему и следую.

А ещё я стал различать слова моей утконоски. Не все. И словарный запас… не для диспутов о сущности демократии или там, о свойствах божественного начала… Но хоть что-то.

Как я теперь понимаю младенцев! Уже ходит. Уже понимает. А сказать не может. Все вокруг общаются, а ты и рад бы со всеми, а слов ещё нет. Такая персональная одиночная камера.

Ещё, не к столу будет сказано, у меня заработала перистальтика. Что добавило утконоске забот.

С этого, собственно, всё и началось. В смысле: «Господь открыл дверь». А вы как думали?

«Знали бы вы из какого дерьма растут эти прекрасные розы…». Шекспир, итить-ять. «Ромка с Юлькой».

Кожа с меня слезла быстро. И нарастала тоже быстро. Но не везде с одинаковой скоростью. Дольше всего я с ногтями мучился. Но и на других членах… Кое-где… С разной скоростью… Вы всё правильно поняли. И вот как-то после очередной процедуры моей… дефекации, лежу себе, тихо-мирно, отдыхаю после процесса. Подрёмываю.

Горбунья водички тёплой принесла, подмывает… задействованные в вышеупомянутом процессе части моего тела. И… как-то затихла. И такое странное… ощущение появляется. Знакомое, но как-то… подзабытое. Я глаза приоткрыл, скосил вниз. А она ухватила мой… член пальчиками и внимательно так разглядывает. Почти носом своим уродским в него воткнулась. Чуть на зуб не пробует. Я дёрнулся было. А чего дёргаться, когда ни руки, ни ноги… Она на меня шикнула, я глаза закрыл. Терплю.

«Терпи казак, а то мамой будешь». Не, не хочу. Лучше — «папой».

Она бормочет что-то. Разбираю только «резан, резан».

Из древнеславянского вспоминаю, что «резана» — монета такая. Серебряная. «Реза» — здешняя ставка банковского кредита, Рязань — город, а Реза — фамилия последнего персидского шаха.

Лежу, терплю, чувствую. А чего ещё делать, когда ничего не можешь? Оказалось — кое-чего, всё-таки, могу. Пока она член мой в руках крутила, яйца мне щупала — всё на месте ли, да в какую сторону у них резьба, да всё пыталась на головке чего-то отщипнуть… Ну, у меня и встал. По-настоящему, как у большого. Первый раз в этом мире. И в этом теле.

Ничего странного: тело-то подростковое, сплошной гормональный шторм в крови. Чуть оклемался, отлежался, белков животного происхождения попробовал… И вот, ткни пальцем и — «как у волка на морозе».

Два подростка вычитали, что психологи установили, будто из каждых 14 минут подростки думают о сексе — 12. Один другого спрашивает:

— Интересно, о чем же мы думаем оставшиеся 2 минуты?

Утконосица светец переставила поближе, и таскает меня за… за это самое. Ноги мне раздвинула, носом чуть не в задницу залезла… Письку мою как флаг над головой держит. Тут я и разглядел — про что она толкует.

Кожа-то у меня наросла не везде. То, что «крайней плотью» называют — не выросло вовсе. Зрелище, конечно, несколько… непривычное. Особенно — в кулаке этой ведьмы.

Но, вообще-то, ничего, форма… вполне благородная. Размер, конечно… Можно и побольше. Но, во-первых, я ещё расту. В смысле: тело это. А во-вторых, много ли разглядишь в бабка-ёжкином кулачишке?

Получается, что стал я не то иудеем, не то мусульманином. Самопроизвольно. Обрезанный от бога.

Ну и шуточки у господа… У всех нормальных попаданцев — мешок бонусов всяких. То происхождение типа царского, то арсенал лёгкого стрелкового случайно в багажнике завалялся. Вплоть до вертолётов огневой поддержки, систем космической связи и Института восточных языков в карманном исполнении. А у меня — исконно чуждый результат заморско-религиозного культа. Причём в форме отнимания, а отнюдь не добавления.

Налицо. Хорошо — не «на лице».

Собственно говоря, по поводу обрезанности я как-то не переживал. Тут столько наворочено. И за, и против. Но пришлось в своё время повозится с ребятишками, у которых фимоз.

Есть такая противная штука. Когда камни образуются не в мочевом пузыре у взрослого, а под кожицей на этой самой головке у ребёнка. И он криком кричит. При каждом мочеиспускании. И не только. Тут уж не только крайнюю плоть, а собственную руку…

Да и вообще, горячего душа здесь не наблюдается, а вероятность подхватить кож-вен у обрезанного втрое меньше.

У меня ещё интереснее получилось. Граница кожного покрова — не ровный круговой срез, а неровный, как кожа росла. А росла она зубчиками такими, как корона получается. У всех нормальных — корона или на голове, или в шкафу в кладовке. А у меня на этом самом месте. Когда в рабочем состоянии — хорошо видно. Как сейчас.

Горбунью всё это весьма заинтересовало. Не так сильно как если бы «Чёрные акулы» из нормального попаданского бонусятника строем «пеленг» над головой прошли, но всё-таки.

Посидела-подумала, глядя в никуда. Потом хвать с пола овчину, которой я укрывался, швырк мне её на голову. Я только собрался мычанием выразить своё неподдельное недоумение, а она раз — и уселась мне верхом на бедра. Зашелестела своим тряпьём, сдвинулась и… наделась прямо на моё хозяйство. Тут я просто взвыл: девочка она, что ли?! Узко же, больно!

Да, вроде, нет. Просто, похоже, давно с мужиком не была.

Она, вроде, тоже застонала. Затихла. Посидела. Потом потихоньку, по чуть-чуть… подвигалась устраиваясь, и… поскакала. Хорошо, что — горбунья: угол наклона другой. Она не в ребра мне руками упёрлась, а в постель по обе стороны тела. И сама невелика. А была бы полноразмерная баба типа «русская красавица» — поломала бы мне весь тазобедренный… Но и так… когда лобком об лобок… да со всего маху… А у меня-то кости детские. А её-то все круче разбирает… амплитуда, ускорение, частота, сила ударов… возрастают и подскакивают…

Мне её из-под овчины не слышно, не видно, но по тактильным ощущениям… о-ох…

Тут она рухнула. На меня. Плашмя.

Дышать, когда на грудной клетке валяется тушка раза в полтора самого меня тяжелее… А она ещё и овчину мне к лицу прижала… От восторга, наверное… Правда, когда я под ней дёргаться начал — слезла быстро. Овчинку сдёрнула, меня по пропотевшей щёчке погладила. Довольная такая… Кончила, значит. Успешно провела свой медицинский натурный эксперимент. На натуре.

Если кто не понял: натурой в этот раз был я.

А я — нет. Не в смысле эксперимента, а в смысле — успешно. Хозяйство стоит, болит, тянет. Будто били-били и… не отпустили. Опухло. И мешает там что-то.

Тут хозяйка меня в очередной раз потрясла: подёргала мой член, чего-то сделала. У меня боль страшная резанула по всему низу аж до верха. А она вытягивает оттуда, из окрестностей моей задницы, шнурочек, а на шнурочке — крестик её. Который она тут же вешает себе на шею.

Много чего видал, но чтобы крест нательный православный в качестве противозачаточного средства использовали… Получается, она вначале крестик с шеи сняла и его шнурком мне основание пениса перевязала.

«Не люблю маленьких. Их и не будет».

Хозяйка за печку убежала, слышно — напевает чего-то. Довольная. Подмывается, горшками грохочет. А я лежу такой… оттрахнутый. В себя прихожу.

«Ну, Ваня, с почином тебя. С дефлорацией».

Как-то её такое пристальное внимание к определённой части моего тела несколько… А уж использование…

А потом я сам себе криво усмехнулся и сложил логическое построение.

Женщина одинокая. Страшненькая. Довольна молодая. Ну — зрелая. Судя по динамике — вполне в силах. А тут мальчишечка молоденький. Одинокинький. Беспомощненький. Сиротинушка. Она меня, считай, из-под смерти неминуемой вынула, вылечила, выходила. И влюбилась.

Насчёт любви — это по литературному жанру, не по жизни. Тогда уж, если по жанру: «после первого поцелуя обернулась она прекрасной царевной».

Мда… Ужас всех косметологов мира… Если такую «поцелуйную» технологию выпустить на рынок — они все без куска хлеба останутся.

Но это — по сказкам. А по жизни — опять имеем Высоцкого:

И приспособит она меня для «подай-принеси», для работы домашней типа: «у курей почисти». Ну и… верхом покататься под настроение.

Её интерес — понятен. Поиметь и не залететь. А мой? А у меня простой интерес — выкарабкаться из болячек, разобраться как-то с окружающим миром, «как тут ходят, как сдают».

Потому что моё нынешнее состояние: «А на что ты годен? — А ни на что не годен» уж очень… Да просто унизительно! И — опасно.

Так что, кое-какая ясность в «чем работать, кем заниматься» — наступила.

Несколько смущало только, что у известных мне по литературе попадунов подобных ситуаций не было. В смысле: «А чего ты можешь? — А ничего не можешь». Во всяком случае, с больного детского тельца «сироты свежеосвежёванного» они не начинали. И в «альфонсы-птичники»… Как-то таких увлекательных перспектив им не предлагали.

Реально получается, что все мои знания-умения-навыки взрослого мужика начала 21 века здесь — никому. Повесь на стенку, чтоб не спотыкаться. И остаётся к исполнению только один «Основной инстинкт». Без права выбора. Коль ни головой, ни руками — работай головкой. Общественно-социальная роль — вибратор самоходный. И место твоё — ниже пояса.

Неуютно как-то. Фактически имело место изнасилование несовершеннолетнего. С использованием служебного положения. Поскольку я — больной, она — доктор. И я полностью в её власти.

То есть, понять её, конечно, можно… Но по действующему в моей России УК она бы срок подняла. И — не мелкий.

Ладно я, мне лично — исковое не писать… И тут как-то вспомнилось: а нету в здешнем законе таких статей. Нету в «Русской Правде» статей за изнасилование. Хоть взрослых, хоть детей. За употребление чужого имущества: жен, дочерей, рабынь, скота — есть. А человека, женщины, мужчины, ребёнка — нет.

Эти всё оттуда, от «либерастов, дерьмократов, гумнонистов и общечеловеков». Не наше это, не исконное. Наше куда проще: поймал, поял… и гуляй себе.

«Наше дело не рожать. Сунул, дунул и бежать» — русская народная мудрость.

Интересно наши предки живут. То-то столько патриотов развелось. Особенно — патриоток.

Как-то дискомфортно мне. Я насильников не люблю. Почему-то. А уж применительно к детям… Давить таких надо.

Что хорошо — хоть и в детское тело, но в мальчиковое, попал. А вляпалась бы моя психоматрица во что-нибудь «без архитектурных излишеств»… И «имели б меня как осенний листок». В смысле: «и до земли не долетая». А там, глядишь, рожать бы пришлось, грудью выкармливать… Искусственного питания здесь нет, даже коровье молоко без пастеризации для грудничка — смерть… А из противозачаточных — только крест православный. Точнее: шнурок от него. Тампонов с прокладками… помыться — раз в неделю…

Как-то сплошной «бр-р-р» получается.

Правоверный еврей должен каждое утро благодарить господа за то, что не родился женщиной.

Умные они, конечно… «Но это наша родина, сынок, — сказал один глист другому».

Как-то сильно местные от меня отличаются. Головы рубят, опиумом кормят, на малолетках… верхом скачут. Предки, ёкарный ушкуйник… Странные люди.

Да и люди ли они? Если я — человек…

Продолжения сразу поутру не последовало. Всё тихо-мирно, по-семейному.

Супчик. О! Уже и с волоконцами. Отварчик. Перевязки. Включая интересующую часть тела. Потом чучело моё увеялось куда-то из избы. А я обнаглел, поднатужился и… пошёл на поправку. В смысле: на свою первую прогулку. Без штанов, но в мужской рубахе.

В мужской — поскольку только до колен. Женская — по лодыжки. Или у меня теперь и рубаха обрезанная?

Топ-топ. За стенки держась. Тараканы от изумления рты пораскрывали. Сидят-смотрят. Даже с дороги уходить не хотели. Нас-с-секомые. Думали — сдохну? Затоптали-защекотали? А я — иду. У курей переполох: ещё бы — главный куроед идёт. Спокойно пернатые. Я не хорёк — к вам не полезу. Не хочу в птичник, «уж лучше вы к нам». В ощипанном и потрошённом…

Мы с приятелем как-то по молодости подрядились птицефабрику закрывать. Там у них какая-то чумка случилась. Ещё задолго до птичьего гриппа. А в хозяйстве осталось тысяч шесть куриц. Надо было их убить, сжечь и всё продезинфицировать.

Двор этой птицефабрики — как поле футбольное. И по нему 6 тысяч пташек бегают. Их из помещений выгнали, кормить уже перестали. Чтобы уборкой помета не утруждаться. Конечно, птички несколько взволнованы. И мы тут. С инструментом. Колода деревянная и два топора.

Директриса ещё спрашивает:

— А что вам ещё для работы надо?

— Водки. Побольше. Но — потом.

И началось. Курицы бегают по полю. Беспорядочно. Самопроизвольно. Хаотично. Как пробегает мимо колоды, ты её хвать. За лапки перехватил, встряхнул. На плаху — шмяк. Топором по шее — хряп. И безголовую тушку в сторону, в кучу. Следующая…

А они ж, гадские пернатые, в куче лежать не хотят — вскакивают и разбегаются. И вскоре, в результате нашей ударной трудовой деятельности, бегает по полю охренительная толпа белых курочек. Без голов. Из некоторых ещё кровь льётся. И — молча. Поскольку кукарекать им уже нечем. Сюр…

«Всадник без головы» нервно курит в сторонке. Хотя… Ему же, бедняге, тоже… нечем дым пускать.

Директриса тогда, как из магазина с двумя литровками вернулась и всё это увидела, только и сказала: «Ну, вы и звери, ребята». Больше к нам и не подошла. А я лет десять курятину… избегал. А потом ничего, прошло.

Опа! Я уже и дверь открыл. Тяжело. Разбухла-то дверь. Некачественно сделано. Ничего, подтешем.

Во какой у меня хозяйский глаз прорезался!

Ещё и нет ничего, кроме собственных умозаключений, а уже прикидываю — есть ли у моей горбушки (моей!) в хозяйстве рубанок. И вообще, как у них в этой эпохе с плотницким инструментом? А то по Тургеневу со Щедриным: «забрось русского мужика хоть на Северной полюс, да дай топор да пару рукавиц, — он тебе и избу, и двор поставит».

Может, я не настолько настоящий русский, но работать люблю качественным инструментом. Поскольку корячится из-за того, что кто-то что-то не додумал или там украл — не вдохновляет. Особенно на Северном полюсе.

Какой-то тулупчик нашёлся, обувка типа «прыгай с печки — не промахнёшься». Вторая дверь пошла легко. И я остолбенел.

Солнце. Небо. Снег искрится.

Тут после каждого слова надо по паре восклицательных. В избе — темно, сыро. Запахи всякие. А тут…

У меня такое только в Эйлате было. Попали туда после нашей осенне-зимней недо-весны. А там — 34 в плюсе. Местные в тенёчек прячутся. А я вышел на солнцепёк посреди автостоянки и стою — «светло» это просто ем.

Глазами, кожей. Оторваться не могу.

Понимаю, что надо бы уйти. Солнечный удар, там, или обгорю. А… ещё хочется. И не важно на что смотреть — хоть на резиденцию хашемитского короля на том берегу, хоть на ракетно-зенитные на этом — вокруг везде свет солнечный.

Ощущение замороженного нутра прошло только через неделю. Оттаяло в отельном бассейне. И потом ещё с месяц, уже и на севере, но тепло внутри держалось.

Тут на меня моя «горбушка» налетела. Начала в дом запихивать. Типа «заболеешь». Но какое-то другое слово. Что-то про «ор».

Нихт ферштейн совершенно — не понимаю.

«Горбушка» в дом толкает, кудахтает аж в крик. В доме куры орут. Тоже «кудах-тах-тах». До изобретения пороха ещё… ну, не знаю сколько. А они уже пулемёт изображают.

А «ор» это не от «орать». Просто не разобрал — «хвор». Ну, так кто ж спорит… В постелю и — дремать. Но… ёшкин корень! Я видел солнце! И снег. А жить-то хорошо.

Хоть где.

Или — хоть когда.

«Горбушка» потом целый день задумчивая такая ходила. Уже к вечеру стала мне делать перевязки на руках. Как-то странно. У меня уже только пальцы были не в порядке. А она и кисти замотала.

Мне не до того было: перевязка по отрытой ране вообще занятие изнурительное. Для пациента. А если вместо одной раны — двадцать? На месте каждого ногтя. Поскольку — и на ногах та же хрень. Она уронила вроде чего-то под лавку. Лазила туда, двигала… А потом переставила светец и вплотную занялась моим… мм… мужским достоинством.

Я сперва не понял. Как-то не готов оказался. Когда она начала старательно так какую-то мазь втирать.

Я, кажется, говорил: уколов тут нет. Таблеток, порошков — тоже. Либо отвар — внутрь. Либо кашица жёванная или из того же отвара гуща — наружно. А тут оказалось — и мази есть.

А она ведь не просто так мне на руках повязки меняла и под лавку лазила. Ручки-то у меня, оказывается, отнюдь не свободны. Завязки от повязок под лавкой связаны. Тут утконосица — цап. Опять за член. За мой. И… мнёт так… интенсивно. Мазь свою втирает.

Сначала страшно стало: баба-яга — сексуальная маньячка. Вроде же… накаталась. Или она, как ведьмочка в «Вие», до смерти заездить норовит? Потом дошло: новый цикл лечения. С использованием оригинального лекарственного средства. В форме: «мазь пенистая». Не потому, что с пеной, а… Ну, понятно. Поэтому и ручки мне связала — чтоб ненароком не нашебуршил. Ничего, безболезненно. Довольно приятно. И — греет.

Утконосая маньячка замотала мне хозяйство, накрыла овчиной, убралась в доме, чмокнула меня в лобик и отправилась спать. Идиллия семейная, ёк-макарёк, А я остался лежать в темноте со связанными под лавкой руками.

Вот такие шли у меня тихие госпитальные радости. В этой «Святой Руси». Потихоньку выздоравливал. Точнее: срастался. Психо- с тело-. Половинками своим. Как тот дождевой червяк из-под лопаты.

Глава 9

А потом меня сделали «новогодним подарком». Но я этого не знал. И слава богу. Как и то, что «Новый год» здесь — в марте.

Так что, когда «горбушка» после очередного похода своего «со двора в мир» вернулась вся на нервах — я решил, было, что ей просто… сильно хочется.

Ан нет. Гербарии свои сушёные начала укладывать, увязывать. Вещички кое-какие упаковывать. На меня всякое тряпье примерять. Последней курице голову отрубила. Когда она следом и петуха обезглавила, я понял: всё, съезжаем.

Живность без присмотра не оставишь. День-два — максимум. Значит всё живое в избе перед уходом в отпуском — под нож. Раз и петуха — значит надолго.

Замотала она меня в дорогу, как матушка чадо любимое в детский сад. В три платка и четвёртый — поверх шубейки.

Варежки, сверху рукавицы. Не только в носу не поковырять — руки в растопырку торчат, как ветки у ёлки. Со штанами — проблема. Нету у бабы в хозяйстве штанов. Опиум — есть, а штанов… И валенков… Этой национальной одежды на Руси вообще нет. Бурки какие-то типа «прощай молодость». Сапог вяленый называется.

Наконец, утром, ещё затемно, мужик какой-то на санях приехал. Всё-таки: розвальни или дровни?

Ворота я ещё раньше расчистил. Сам. В порядке общеукрепляющих лечебных процедур. Так что, пошёл своими ножками и никто меня головой об косяк… И на том спасибо. Сели и поехали.

Нет, пардоньте. Не ездят на Руси. «А какой русский не любит быстрой езды?» А — никакой. Поскольку, как на флоте не плавают, так и здесь. Не ездят — ходят. А если верхом на конях или в лодках по-быстрому — бегают.

Ну и как это можно понять? — Только путём прямого и длительного контакта с живым носителем языка.

Это хорошо, что я к «горбушке» попал. Больной и больной — спроса нет. А иначе — чужак. А с чужаком — по рабоче-крестьянски. Всегда. Поскольку ксенофобия есть прямой продукт обоих базовых инстинктов: «хочу жрать» и «хочу трахать». Или по науке: инстинкт самосохранения и инстинкт продолжения рода. А чужак есть всегда опасность сокращения кормовой базы и надувания самочек чужим генетически материалом.

У женщин это не так сильно выражено, а вот у самцов… И не только у людей. Инстинкты же базовые! Так что, наиболее чистое проявление патриотизма — весенние бои зайцев за зайчиху поушастее. От монологов Вольфовича отличаются искренностью участников.

И только благотворное (или кому как нравится) влияние цивилизации эти инстинкты несколько давит. С многочисленными поучительными примерами. Типа толп дебилов как результат близкородственных сексуальных связей. Или фабрик вроде Освенцима и Майданека…

Уроки помогают. Но — не всем. И — не всегда. И — ненадолго.

Интересно, а как у местных с этим делом? Христианство, конечно, смягчает. Но язычество было не так давно. И Степь рядом. А у степняков идеальная война — геноцид. Как по чингизовой яссе: «Всех, кто выше ступицы колеса — под нож». Из людей. Женщина — не человек, поэтому может жить. В смысле: рожать, кормить, таскать и вьючить.

Едем себе и едем. Точнее, идём. Поскольку возница топает рядом с лошадкой.

Солнышко выглянуло. Опаньки! А я местность узнал. Вот она речка, вот склон, по которому тогда мужик на белой лошади спускался. И бревно то лежит. На котором голову… А проруби не видно. И вообще — человеческих следов… А селеньице, которое на склоне было, бугры такие снежные, с дымками из них, будто вымерло.

Не «будто»…

Возница шапку снял, постоял у бревна. Я к селению присматриваюсь — пара домов явно сгорели. Хоть и снегом заметено, а видно — пожарище. На других крыши провалены. Тихо. Только пара ворон каркает.

Повернули по речке и выехали на… реку. Большая. Течёт на юго-восток — по солнцу видно. Потечёт. Когда растает. А пока — снег от края до края. В середине — полоса дороги. Санный путь. По осевой — конский помет, по обочинам — человеческий. С жёлтыми разводами. Разметка дорожная, святорусская.

Попутчики мои перестали о знакомых сплетничать. Начали здешние дела обсуждать. Хоть какая-то информация по текущему социально-политическому… Спросить — не могу. Переспросить — тоже. Слушаю, смотрю, думаю. Аж рот от напряжения открыл. Что понял — поймал.

Что хорошо — поймал, куда мы едем. В Киев. Точно. Город Кия, Щека и Хорива. И сестрицы их — Лыббядь.

Что это за «ббядь» — дошло. Но — с сильной задержкой. Это у французов — «остроумие на лестнице». А у меня, как у всякого нормального эмигранта из России, хоть бы и в эту «Святую Русь», «на лестнице» — понимание. Хорошо, когда всё-таки приходит. Пусть и малость потом.

В общем, попал я тут на заключительную фазу операции по умиротворению. Местечко это называется Волчанка. И речка также зовётся. А вся местность — Киевщина. И нынешний Великий Князь Киевский Ростислав Мстиславич интенсивно умиротворял здесь своих недовольных сограждан. Они же — смерды. Которые два года упорно выражали своё недовольство путём неуплаты налогов и «подпускания красного петуха». «Петуха» бы князь вынес, а вот неуплату…

Восстание было упорным, кровавым и неорганизованным. Как и положено быть крестьянскому средневековому восстанию. С кое-какой «поддержкой деструктивной деятельности отдельных групп населения» из-за рубежа. В смысле — из-за Днепра. Чернигов или, там, ещё какие княжества. Пока в них власть не переменилась.

Однако, кое-какие лидеры местные успели образоваться и подняться. Сформировали отряды, вдохновили сторонников. Вбросили в общество популистские лозунги типа загадки: «Когда Адам пахал, а Ева пряла — ну и кто был дворником?». Уот Тайлер пополам с Жакерией. Но — киевского розлива.

А Касьян этот, которому голову отрубили на моих глазах — у него, кстати, и прозвище было «дворник» — долгое время был одним из самых удачливых и популярных здешних вожаков. И местным «вятшим людям» — бояре, что ли? — немало крови выпустил. Пока княжья дружина не подошла. И не установила законность и порядок. В своём княжье-дружинном понимании.

Судя по некоторым репликам в диалоге горбуньи и возницы, этот Касьян-дворник имел ко мне какое-то отношение. Родственное, что ли? Вот только этого мне не хватало! ЧСИР — член семьи изменника родины. В исполнении отечественной судебной системы… Да хоть какого века!

А дела здесь были серьёзные. С реки многого не увидишь, но когда на обрыве висят явно обгорелые остатки деревянного замка — впечатляет. И бревна так… пальцами чёрными веером над пустотой торчат. Ещё пару селений разорённых видел. Их тут «весями» называют. Одно — полностью выжжено. От домов только нижние венцы остались. Снег не замёл: ограда вокруг селения стоит. А с реки видно.

Второе — только частично. Верхняя часть — вся сожжена. А ниже у реки из пары сугробов дымок идёт — живут люди.

Собственно, в самом Киеве после Батыя так и было: верхний город пустой больше ста лет стоял. Только рыбаки по Подолу селились.

Тут «горбушке» моей приспичило. Проорала что-то вознице, пук какой-то травы из своих мешков выдернула и бегом «в кустики». А какие кустики посреди реки?

Вокруг дороги сугробы — «вам по пояс будет». Вот она за такой сугроб пробилась и присела. Я вознице глазами показываю и гукаю типа: «а чего это она»? А он сплюнул так смачно и выдал фразу: «тя юлька рудата».

Я аж обомлел — первый контакт с посторонним аборигеном!

В ответе ни фига не понял. Но он-то понял, что я чего-то спросил. Ура!

А дальше включил свои свалку и молотилку. «Тя» — не то местоимение, не то — междометие. «Юлька» — имя моей «горбушки», возница её так пару раз называл. А дальше? Заглянул в «горбушкин» мешок. А ухватила она оттуда пук сухого мха. Хотя какой он сухой на морозе… Так, с инеем… Смёрзшийся. А зачем даме посреди дороги срочно понадобился сушёный мох? А затем же, зачем и тампекс моим прежним современницам. И кровь на Руси называют «руда»…

Путём логических рассуждений установлено… Обнаружен ранее неизвестный науке факт: в «Святой Руси» у женщин бывали месячные. Ни в одной летописи такого не написано! Нобелевку мне!

Правда, когда меня самого припекло — стало не до смеха. «Припекло», если кто не понял, не в смысле: «Красная армия пришла», а в смысле: позавтракали мы.

Наш народ правильно говорит: «Водичка завсегда дырочку найдёт». Но лучше — я сам ей покажу. А то в таком обмундировании найти дырочку… Для водички… Рукавицы — не сдёрнуть. А в них — только в отсутствующий в здешней природе памперс.

Так намучился, что и в снег от дороги не полез. Обновил, так сказать, дорожную разметку.

Ну почему же тут всё так сложно и неудобно?! Любое естественное действие — куча заморочек. И начинать всегда надо заблаговременно.

«Готовь сани — летом, а телегу — зимой».

Хороший принцип. Но — в меру. А то к поносу нужно готовиться с рождения. Что, впрочем, местные и делают. В форме тренировки режима работы желудочно-кишечного. Только у меня этих навыков нет.

И этих — тоже…

Шли мы в Киев три дня. Километров по 20–30 в день. Ну, или — вёрст. Остонадоело. Всё хорошо: и погода отличная — солнышко, не сильно холодно. И не сам ножками, а как «вятшего человека» — на санях. И кормёжка нормальная, и постой.

В избах, где останавливались — овчинку на пол, сверху шубейку, под голову — куколь из рукавиц и платков, спи-отдыхай.

Правда, «курная изба»… это не для рафинированных и эстетизированных. Особенно — без противогаза. Отнюдь-с.

«Здесь русский дух, здесь Русью пахнет». А чем это именно конкретно?

Перечисляю: потом. Мужским, женским, конским, коровьим… Дерьмом. Разных видов, происхождений, консистенций и степеней засушенности. Мочой разной, свежей и старой. Это притом, что нужники у всех во дворе и более-менее исправны. А что можно сломать в выгребной яме?

Ещё пахнет кожей. Выделанной, невыделанной, плохо выделанной. Аналогично — шкуры. Раз попалась волчья. Кобылка потом долго к саням не подпускала. Кострищем. Свежим, с дымком. И старым, остывшим. Едой. Подгоревшей, скисшей, сгнившей, запаренной. Сухим пыльным деревом. Это когда спишь у стены, уткнувшись носом в нижний венец. Клопами. Совсем не коньяк. Сеном. Но не свежескошенным, а старым, слежавшимся и уже прелым. Сырой обувью и одеждой.

Это про нас с «горбушкой». Только большевиков нет.

И вдруг, во всем этом букете — запах свежего ржаного хлеба. Свежеиспечённого. Аж слезу вышибает.

Каждая хозяйка сама печёт хлеб, и он в каждой избе разный. Большей частью тяжёлый тёмный кругляш, подгоревший снаружи и вязкий, сырой внутри. Но иногда…

Какие там французские булки с эклерами! Правильно сделанный, поднявшийся, выпеченный ржаной хлеб… Это у древних римлян чистый ржаной хлеб даже рабам нельзя давать — только с примесью пшеничной или просяной муки. А у нас… И уже сыт, вроде, а всё не оторваться, ещё отщипнуть, ещё кусочек…

Дорога… Место встреч и разлук. Меня разлуки не пугают — «я и так уже всё потерял». А встречи… Так, путевые зарисовки.

Снег, солнце, все искрится. Впереди река делает поворот, а мы останавливаемся. Что-то вознице в упряжи поправить надо. Конкретно — перевязать.

В конской упряжи резьбовых соединений нет — только завязки. Так что, под кобылу с гаечным ключом не лазят.

Из-за речного мыса вылетает… кавалькада. Все — на белых конях. Двое всадников впереди, затем сани… Сани… лебединые. Белые, резные, высокие, с какими-то цвета «яростного лета» занавесками. Густой зелёный с ярко-жёлто-солнечным. Тройка цугом. Кони большие, здоровенные, ражие… На облучке саней — парень. Стоит. В одной красной рубашке. Кнутом над головой крутит, орёт чего-то радостно-куражное, сам себе и коням…

Я аж загляделся. Вот бы вскочить с наших розвальней и с ними…

«Задрав штаны бежать за комсомолом».

Тут передний верховой «комсомолец» да по нашей кобылке — кнутом хрясь. Та аж взвыла. Вполне человеческим голосом. На дыбы и — прыжком с дороги в сугроб. Мы с горбуньей из наших розвальней — аналогично кувырком.

Снег аж… ну, везде. А из пролетающих саней — женский смех. Девичий. Серебряными колокольцами.

Мда… Классика. Олицетворение мечтаний прыщеватого подростка в пейзажно-гендерно-транспортном исполнении.

А мы… вынули из-под наших розвальней возницу. Снег с него отряхнули, слова его разные послушали. Потом долго распутывали упряжь, успокаивали кобылку, собирали рассыпанные вещи. Возница хромает: зашибло санями. Но охает не о себе, а вокруг кобылки.

Мужик, оно конечно… Но кобыла — дороже.

Идём дальше, уже все пешком. Хромой возница, шкандыбающая горбунья и я, замотанный. Через час-два впереди две закутанных фигуры — побольше и поменьше. Догоняем, они чего-то начинают говорить. Мне сзади слышно плохо, только: «ця, ця». Возница вдруг выдёргивает из-за пояса кнут и бьёт меньшую фигуру по голове. Та визжит и падает в сторону с дороги. Вторая фигура кидается к ней.

Мы проходим мимо, я всё оглядываюсь, недоуменно смотрю на горбунью. Она отмахивается, но объясняет. Просто, как малому ребёнку: «побирушки». И передразнивает: «хлеб-ця».

Догоняем большой обоз. Возов 30–40. С последнего воза слезает мужик, дожидается, пока мы поравняемся. Внимательно оглядев нас с горбуньей, спрашивает возницу:

— Бабы есть?

— Не…

— Не боись, мы заплатим.

— Не…

— А малая? (Это про меня.)

— Малец. Хворый. А то — лекарка.

— А… Худо. Киев скоро. Идём издалече. У меня мужики — как жеребцы стоялые. А в Киеве… там эти… бабы весёлые… втрое дерут. Мы бы по дороге бы набаловались бы и полегчало. А то в стольном граде мудями позвенишь, а дома кисой только пошелестишь.

И вдруг начинает орать, глядя вперёд на одного из своих:

— Ты!.. У тя… конь вожжу заступил!.. На ходу спишь…!

Типаж знакомый: бригадир дальнобойщиков. Сходные проблемы, методы, выражения. Но — на конской тяге.

Правильнее — на гужевой. Гуж — это ремень такой в конской упряжи.

А киса — не домашнее, усатое, хвостатое, мышей ловит. Это мешочек такой. Для денег. По смыслу — кошелёк, по виду — кисет.

Мужики эти нашли то, что искали. В тот же вечер, в той же избе, где и мы ночевать встали. Хозяйку. Она их и ублажала. Сдельно. Всю ночь. Под присмотром мужа, чтобы «не сотворили чего худого». В смысле: чтобы счёт был правильный и плата полная.

В избах внутренних стен нет. Так что счёт вели все присутствующие. Включая двух малолетних сыновей этой дамы. С полным восприятием подаваемых участниками реплик. Типа:

— Да куда ты со своим гулькиным… Тут оглоблей работать надо.

— А перевернуть?

— (Хозяин) Порвёшь-попортишь-поломаешь — гривну отдашь.

— А полторы, как за коня, не хошь?

Какая-то возня, баба ойкает. И назидательно-поучительный голос бригадира:

— Ты — баба. Ты должна раз — лежать, и два — молча.

Русская народная мудрость. Почти цитата. Жванецкий. За восемьсот лет до своего рождения.

Спать невозможно. Всю ночь — непрерывная публичная случка. Предки, факеншит.

Впрочем, потому и предки. Предки — те, кто сношается. Прочие — не предки, поскольку потомства не оставили. А с учётом всяких гладов, моров и прочих смертностей, предки — те, кто сношается часто, много, успешно, эффективно и т. д.

Хотя все равно скотство… Или я — дурак.

Утром хозяин очень доволен: тряпица с мелким серебром — большое подспорье в крестьянской жизни.

Там же поутру. Только начали садиться в сани, злые, невыспавшиеся, вдруг из-за забора женский крик. Девичий. Истошный. Переходящий в вой с причитаниями. Будто режут кого, или только что зарезали.

«Ой же люди добрые!.. Ой же батюшка родименький!.. Ой да за какие грехи смертные!.. Ой же молодицу!.. Юницу невинную!.. Да на муки тяжкие!.. На казни лютые!.. Защити Пресвятая Богородица заступница!.. Помогите!!!.».

Я аж вскинулся. Ну воспитан я так… ретроградно — если зовут на помощь… да ещё женщина… да так страшно кричит… Палку во дворе увидел, хвать — и к воротам. А там хозяин стоит, слушает этот вой невообразимый и щурится довольно, как кот на солнце:

— Хорошо Ксюха кричит. Правильно. Громко. С чувством.

— Ммм?

— Сосед дочку замуж выдаёт. За Петра. Молодята ещё с Рождества захороводились. Ксюхе-то брюхо уже давно надуло. Она только и ждёт не дождётся, когда ж Петька её заберёт. Да родня никак сговориться не могла. А ныне вот сладилось. Уж она от радости-то прыгала. Вот оттого, что довольная, и воет хорошо, громко, с чувством, по обычаю.

— Ммм?

— Свадьба-то? Нынче. Вот чего не знаю — кто на молодых дрочить будет. То ли тиун, то ли поп. Должен-то, конечно, поп, да он-то у нас малахольный. А на свадьбе надо смешать семя доброе с зелёным вином и дать пить молодым. Обычай такой, с дедов-прадедов.

Я… — охренел. То, что такие обычаи и с воем невесты, и со спермо-коктейлем для молодых, были в ходу на Руси ещё в 19 веке — как-то попадалось. В литературе есть описание крестьянской свадьбы в Тульской губернии в 30-х годах 19 века. Вот с таким… «напитком». Но самому всё это услышать… Или попробовать…

Сам себе повторяю: «Не лезь в чужой монастырь со своим уставом». Хорошо, что не кинулся вступиться за эту «юницу невинную» с «надутым брюхом». А то накостыляли бы.

И вообще, Ванюша, забудь и забей насчёт: вступаться, защищать, помогать, советы давать, учить… Ты тут чужой и… бессмысленный. Это — не «твой монастырь». Если это «монастырь», то ты здесь явно не «инок». Чужак…

В «Святой Руси»… в отчизне своей… со своими… принципами — дырка без бублика.

Дорога. Большая дорога. Ещё нет магистралей, почтовых трактов, верстовых столбов. Даже нет денег — просто «сребро». Или — «куна».

Но придорожные ремесла уже есть. И спешно восстанавливаются после недавнего восстания, после усобиц… Хочешь жить — умей вертеться.

А вот того, что по жанру дорожных приключений положено быть: разбойников толпами или анонимной принцессы в процессе похищения — не наблюдается. Первых недавно выбили, вторые ещё не завелись.

Утром четвёртого дня — Киев.

Я сперва не понял — горбунья толкает в бок: «зри, зри». Чего зрать-то? Потом, далеко впереди, среди белого, серого, чёрного, под ярко-голубым — золотая искорка. Потом ещё и ещё. Солнце встаёт, и полоса света опускается по склону высокого речного берега. Вспыхивают кресты. И купола. Золотые.

Горбунья аж задохнулась. Крестится, поклоны бьёт, шепчет:

— Михайловский златоверхий. Первый золотом крытый. Святополчечье чудо несказанное.

Какое «Святополчечье»? Я только одного Святополка по истории знаю — Окаянного. Тот братьев убил и где-то у чехов помер. Или ещё какой был?

Выходит, не всегда так было. Выходит, был кто-то первый. Кто крыть начал.

Кое-где ещё купола. Много. Чёрные, синие, зелёные. По высокому как-то кусками — тёмная полоса. Стены киевские. А ниже — цветное. Терема. А ещё ниже и ближе — серое. Дома, подворья, нормальные люди живут. Над каждым — столб дыма. Печи топят, еду готовят. Люд столичный. Кияне.

К моему огорчению, мы подъехали к Киеву с севера. Так что, ни Золотых ворот, ни Софии, ещё без Богдана — не увидел. Даже Успения Богородицы над Лаврой — с другой стороны. И Андреевской, на которой колоколов никогда нет: как пойдёт звон с места, где апостол Андрей проповедовал, так Киеву быть утопимому.

Легенда такая. Киевские горы и с разбега не зальёшь. Но после Вангиного предсказания насчёт: «Курск утонет»… тоже сперва смеялись.

А мы ещё до Подола свернули с реки на берег и вверх полезли. Мимо Гончаров да в ворота. Отнюдь не Золотые. Поскольку те ещё строили.

Киев… Мать… Ага, городов русских.

Как у нас всегда: издалека — «твою мать, красота-та какая!». А поближе: «мать твою, да кто ж так дороги строит!».

Вытягивать сани от Днепра в гору по унавоженному снегу, даже не в лоб — об этом и речи нет, в обход по ярам, для кобылки задача на грани. Идём все пешком. А дороги никто не чистит. Это-то я и по своей России помню.

Проезжая часть — раздолбанный копытами рыхлый снег с навозом, а по бокам сугробы в рост. Не в мой — взрослого мужика. И колея одна. На реке хоть на целину съехать можно. А в яру? На стенку?

Моих спутников явно заклинило: на всякий купол крестятся, останавливаются, кланяются, возница сначала рукавицы снимает, чтобы шапку снять, тулуп расстегнуть, крестик свой нательный вытянуть наружу да поцеловать. Потом в обратном порядке убирает, застёгивает, надевает.

Что с них взять — деревенщина-посельщина. А мы, между прочим, на проезжей части дороги. Причём — в одну полосу.

Эх, не видали вы большого города. То есть, конечно, Киев по нынешним временам — самый большой город на всю Восточную Европу. Тысяч 50 жителей. Но мне это так… — райцентр. Ни езды, ни… ну, развлечений нормальных.

Когда третий раз встречный воз загнал меня на обочину в снег — пришлось брать власть в свои руки. Пока мои спутники опять пялились как два возчика на поперечном спуске не коней, а друг друга кнутами охаживают, ухватил кобылку за ремешок на морде и бегом вперёд.

Вот, японский городовой, скотина бессловесная, а смысл понимает. Топаем быстро, в гору. Аж вспотели. И я, и кобылка. Но без экзотики в форме мордо- и кнуто-бойства.

Гончары — не Подол, народ серьёзный, с утра мордобоем не занимаются. Разве что к вечеру. Пролетарская окраина. Чем выше в гору, чем ближе к городским стенам — тем заборы выше. И лай собак — басовитее. А собак на улице… толпы. Все какие-то ободранные, паршивые. Понятно: здоровых бесхозных псов ещё с начала зимы приспособили. Кого на мясо, кого на шубу.

Хорошо, что Русь — не Европа. Там помои — из окна да на улицу. Тут бы так плескануть — и этому городу никакие стены уже ненадобны: все дороги сразу наледью схватятся. И никакой враг… Да и друг… Но тогда у всех киян морды битые будут. Потому что на льду кони падают, ноги ломают. А мужик за коня не только чужую морду разобьёт — свою голову положит.

По «Русской правде» два самых тяжких преступления: поджог и конокрадство. А высшая мера — «отдать на поток и разграбление». Так что, в моей России отмена смертной казни и введение конфискации имущества — правильно. Исконно-посконно. Только надо, за неимением коней, «за хищение транспортного средства» — высшую меру.

Кто это удумал, что в древности воздух был чище? Может, и был. Где-нибудь. А тут, у Киева… С одной стороны Гончары, с другой — Кожемяки. Концы? Посады? Слободы? Одним словом — пригороды. И в каждом дворе печи. Не домовые — для обогрева жилья и готовки пищи, а такие… — индустриальные? Промысловые? Промышленные? — Дымища… Ветра нет, мороза нет — всё это шапкой сползает с двух сторон в овраг, по которому мы с кобылкой тянемся вверх.

Справа, от кожевенных… производств… Ка-ак пахнёт…! Да кто ж это сказал, что иприт немцы придумали?! Не, не ценим мы наших предков, их смекалку и соображалку. А также пофигалку и наплевалку в отношении соседей… Аж глаза режет!

Потом снова вниз и вверх. Вверху — городские стены.

Ё-моё… Город Ярослава. Ух, и сооружение! Крутой был князь. И в Киеве сидел, и из Киева бегал. И били его не раз. Наверное, поэтому и стены построил.

Древние спартанцы говорили: «Зачем Спарте стены, если у неё есть сыны». Киев — не Спарта, ему стены — нужны.

Ещё этот Ярослав, по прозванию Мудрый (остальные, наверное, мудростью не блистали) первый на Руси монету чеканить начал. Особо чистого серебра, но с грамматическими ошибками. И с надписью: «Се Ярослав на столе».

Как-то странно у русских князей получается. Как у свиньи в «Кошкином доме»:

Мда… Это меня трясёт. От ощущения персонального чуда. Своими глазами увидеть… Да просто Киев без Рады и Майдана — уже чудо! Без придурков и там, и там — два чуда сразу.

Стена — высоченная. То есть, умом я понимаю, что это укрепление типа ДЗОТ — деревянно-земляная огневая точка. Ну, не огневая, а метательно-кидательная. И не точка. Поскольку вокруг города. Но «ДЗ» — точно. Ров, вал земляной, внутри вала деревянные клетки, набитые землей. Но размеры… Крыша поверху частокола — метров 15 от дна рва. Башня с воротами облицована камнем. Или кирпичом?

Я присмотрелся — такой кладки нигде не видел: слой красной плинфы, слой белого камня.

Забавно: как старинные полосатые носки у европейских лавочников. А сверху ещё и оштукатурена. Но часть штукатурки отвалилась и видно. Плинфа-то гладкая, кирпичные ряды расшивкой пройдены. А ряды камней щербатые и утоплены. Получается как лесенка. И наклон стен внутрь. При кое-каком навыке можно и забраться.

Тут мы внутрь башни втянулись. На входе затор: таможенный досмотр.

Понятия «контрабанда» ещё нет. Но есть уже всякие акцизы, сборы, «проездное», «городское», «воротное», «торговое»… Одним словом — «мыто». Им — мытарят. Нас.

Стоим в башне. Сзади ещё мужичок с санями пристроился. Понял, что мы неместные, погнал «курс молодого гида». Столица, однако. «Мы ма-асковские». А здесь, наверное, «Мы, ки-иянские». Не то от кия, не то от киянки. Что-то ударно-деревянное.

Сосед лыбится и тычет кнутовищем вверх: «Гургиева смерть».

Я пригляделся — по штукатурке глубоко процарапано изображение полового акта. Местное граффити. Юлька аж завертелась — «срамота, непотребство». То голову подымет — рассмотреть, то нашего возницу в спину толкает: «неча лыбиться, едем». А местный рассказывает здешнюю легенду.

Но сначала о картинке.

Молодой парень, безбородый, безусый с тонкими чертами лица стоит на коленях с разведёнными смущённо руками. На лице — комичное такое выражение. Типа: и стрёмно, и куражно. Такой… намёк на улыбку. На голове колпак, на затылке колпака — ленты торчат. Одет в кафтан, застёгнутый сверху до пояса на пять пуговиц. Нижняя часть тела полностью обнажена. И очень выразительно прорисован эрегированный член. А перед ним на спине женщина с разведёнными, согнутыми в коленях ногами. Дама прорисована слабенько. А вот парень — детально и качественно. Рисунок небольшой, 25 на 15 сантиметров.

Я сходные картинки с такими сюжетами в своей России чуть не в каждом подъезде видел. Но здесь… в проезде воротной башни стольного города. Вы такую «живопись» под потолком Спасской башни Московского Кремля представляете?

Дальше выстраивается история. В изложении соседа по очереди на впуск в «мать».

Был в Киеве князь Гургий. Это от «Егорий». Он же «Георгий», он же «Григорий», он же «Джордж». Он же Юрий. Он же — Долгорукий. Ага, тот самый — основатель Москвы. И местные его сильно не любили. За притеснения. Но — не все. Поскольку он, как положено законному правителю, притеснял по закону — либо судом, либо налогами. А вы что, думали — «Басманное правосудие» оригинальное изобретение 21 века?

Чем налогов больше, тем налоговому инспектору веселее. Это Иисус мог себе позволить шокировать местное общество:

Ему-то что — сын божий. Но соотношение социальных статусов налоговиков и проституток в Библии чётко обозначено.

Однако, если у меня в руках свободно поигрываемая кувалда налогового пресса, то засуньте своё представление о моём статусе себе в… Можно — вместе с Новым Заветом.

Здесь главным налоговикам был некто Петрилла. Уточняю: через «т». Хотя местные его характеризуют теми же словами, что и Хрущев художников на известной выставке в Манеже.

Было в Петрилле 12 пудов веса, из них половина — чистое сало. Ещё он был большой поклонник Долгорукого. «Большой» — и по весу, и в силу своих профессиональных интересов. Жили они с князем душа в душу.

Так что три года назад на Пасху Юрий поехал к Петрилле в дом разговеться. Со свитой. А в свите у него был вот этот самый парнишка. Который в смущённо-эрегированной форме и изображён на настенном шедевре. Нечипкой его звали. Любимый князев скоморох. И певун, и плясун, и в дуду дудун. Молодой, весёлый, пригожий, ко князю во всякий час вхожий…

Дамы киевские, которые по теремам запертые сидят — ну просто кипятком… Одаривали его своей благосклонностью. И Петриллина жена… после воздержания Великого Поста… да в светлый праздник… А также с учётом весовых габаритов законного супруга и предполагаемых народной молвой флуктуаций его ориентации…

В общем, их застукали. Вот как раз в этой, изображённой на штукатурке, позиции. Вот с таким именно выражением лица.

Скандал, конечно. Петрилла сразу у князя голову оскорбителя своего потребовал. А Юрию… то ли — плясуна своего жалко, то ли — самому смешно Петриллу рядом с Нечипкой видеть… В общем, «Светлое воскресенье… прости нам долги наши как мы прощаем…»

С Долгоруким не поспоришь. И не сильно с него потребуешь.

Может, всё так и затихло бы, но у князя не один талант в дружине был. Дружок Нечипкин, хоть и плясал похуже, а вот на стенах царапал славно. Он и воспроизвёл. Собственноглазно виденное в форме собственноручно вырисованного. Под общим слоганом: «Вот так мы, суздальские, ваших киевских».

Петрилле, естественно, донесли. Сбить рисунок — не дали. Стража на воротах суздальская: «а кто это позволил стены крепостные ломать-портить? Га-га-га…». Тут праздники, весна, первые дни мая, а Петрилле чуть не в лицо народ смеётся.

Понятно, жену свою он сразу отделал, но…

Когда через пару дней Юрий к нему снова, уже по делу и снова с Нечипкой… Да и как по этикету положено спрашивает: «А здорова ли хозяйка? Что ж она к гостям не выходит?»… У Петриллы крышу от злобы снесло напрочь. Вот и сыпанул князю в чашу отравы. Сам же и поднёс — от верного слуги и активного сотоварища на тяжёлом поприще налоговой реформы.

Потом пошла раздача.

Юрий умер ночью. Признаки отравления — налицо. Суздальцы тут же взяли Петриллу — и в допросную. Боярство киевское аж пригнулось: кого там, на дыбе, Петрилла подельником назовёт… Хоть и не было заговора, но под пыткой… Но — тишина…

Поскольку на княжьем столе — никого. Скамейка запасных — пустая. Старший-то сынок Юрия — Андрей за год до этого из Вышгорода, что под Киевом, сбежал. Испугался киевской кровавой каши. Объявил, что нашёл, вроде бы, икону чудотворную. Вбил в неё 40 фунтов золота («да за это злато всю Киевщину с Черниговщиной купить можно!»), и, ослушавшись отца, оставив его одного в Киеве, сбежал куда-то в Залесье («доской крашенной прикрылся! Отца родного и людей его на погибель бросил!»).

У суздальцев лидера нет, время идёт. В нарушение обычая Долгорукого хоронили только через две недели после смерти. А кияне даром не сидели: стянули в город всех холопов и смердов из ближних и не очень сел. Взбаламутили рвань да пьянь с Подола.

В ночь после похорон пошли резать суздальцев. Натуральная Варфоломеевская ночь.

Сначала — в городе. Всех кого нашли. Потом — лодками, с факелами — через Днепр.

Там Юрий себе городок построил. Назывался незатейливо так — «Рай». Говорят — красы несказанной. Чистенько, уютненько, благостно…

Дальше — как обычно у нас: что смогли — разграбили, что не смогли — сожгли. Остальное загадили и поломали. Кого живых поймали и назад к Днепру довели — в реку. Чтоб при случае не показали. А там — в основном баба да дети. Суздальских на весь Киев — сотен семь было. Иные с семьями приехали, многие здесь невест нашли, свадьбы играли. И куда такую? Хором пользованную? Она ещё родне пожалится… В реку.

Не совсем так. Напротив Киева — острова. Протоки не сильно широкие. Но беременной или связанной бабе не выплыть. Раненному, избитому мужику — тоже. Младенцы… — говорить нечего.

Такая… «Майская ночь или утопленница» получилась.

На этом дело не кончилось. За день народец отлежался, отоспался, опохмелился и к вечеру потребовал «продолжения банкета». А дружины своей в Киеве нет — часть ещё в прошлом году с прежнем князем ушла, часть — Юрий на юг отправил. Порядок держали суздальские. А их перерезали. Городские ворота — нараспашку.

Народец из пригородов и разгулялся. По верхнему городу. Как ударили разом с Подола да с Коптева конца… А на Верху, Гора называется — свои заботы. Часть бояр, хоть и кияне, а Долгорукого поддерживали. Их — в первую голову. Вместе с семьями.

Собственно, тут все такие дела — «вместе с чадами и домочадцами». Как в Библии сказано: «до четвёртого колена».

Ещё две партии черниговских было. Тоже… замятня давняя. Потом ещё проще пошло — у кого дом богаче, а челядь слабже…

Но самое скверное — бояре бить суздальцев смердов позвали. А сдёрнуть хлебопашца с земли на Киевщине в начале мая…

Это только в советских песнях: «Уберём, и засеем, и вспашем». В реальности технологическая цепочка — обратная. «Не сеяно — не растёт». А тут — и не пахано.

В городе ещё много интересного в то лето было, да только к осени пошла главная отдача от убийства Долгорукого — смерды поднялись. По всей Киевщине.

Городского населения на Руси — 3–5 %. Остальное — сельское. Селяне, пейзане, «смерды смердячие»…

И началось… Два года мордобоя со смертельным исходом. Всех против всех. С активным участием черниговских. Только когда с Волыни пришёл тамошний князь Мстислав и киян построил… И посадил на киевский стол дядю своего Ростислава из Смоленска.

Потому что ни один нормальный рюрикович лезть в эту кровавую кашу не хотел. А ненормальных на великокняжеском месте… Желающие, конечно, были, но дураков среди них всё меньше оставалось. Поскольку — кого зарезали, кого отравили, кого палками забили. Здесь же в Киеве. Вполне в русском стиле — вместе с женой и детьми.

В общем, пришлось звать доброго дядюшку из Смоленска.

Князь Ростислав со своей дружиной в Киев пришёл. И начало всех успокаивать. Человек он весьма богобоязненный и цитатами из «Писания» любого в сон вгонит. При этом — деловой. «Не уговорит, так зарежет».

Концовку его умиротворение я и сам видел. Голова Касьяна-дворника отрубленная набок заваливается, и снизу язык выползает… Звери. Хотя… Может, и не зря православная церковь князя Ростислава святым объявила. Потом. Посмертно.

Петриллу местные из пыточной вынули и тут же прирезали — «за успехи в организации налоговой службы».

Жену он ещё сразу после… конфуза избил так, что она ко времени мятежа уже умерла. Это ему в вину не ставили. Поскольку: «твоя жена — тебе её и учить».

Нечипку кияне поймали. Отрезали ему хозяйство и забили в горло. Чтобы не мог народ киевский развлекать-веселить, сказки сказывать — с чьей ещё женой он… пляски плясал. Потом переломали руки и ноги. И забили насмерть.

А вот рисовальщика так и не сыскали. Предполагали, что его в общей толпе прирезали. А потом, когда возами убиенных вывозили на кладбища, особенно никто и не присматривался. Да и как по разбитой, залитой кровью голове, опознать конкретного молодого скомороха из… кордебалета.

И вновь полагаю нужным прервать сие повествование. Некоторое время спустя рисовальщик сей был найден в Руси Залесской и ко мне доставлен. Сперва принуждением, а после и своей волей служил он в службе моей и немало пользы принёс Руси талантом своим, от господа данным и в дурную, по молодости, голову попавшим. Талант сей равно высок был, как и в мастерстве изображения всяких непотребств и натур обнажённых, так и в части картин божественных. Ныне многие из людей благочестивых, любуясь красой икон досточтимых и на Руси уважаемых, даже и помыслить не могут, что сотворено сие благолепие той же рукой, что вырисовывала уд скоморошечий на штукатурке киевской надвратной башни.

Интересно, у местных — пиетета к князьям никакого. Хотя мужик этот, который в гиды напросился, о причине прямо сказал:

— Каждую вошь, навроде меня, мечом не зарубишь. А ногтем давить — не княжеское это дело.

Всем князьям прозвища даны. Нынешний князь — Ростик, Долгорукий тут — Гоша, а противник его давний — Изя.

У меня уши сразу торчком встали: что, и тут евреи?! Какой такой Изя? Соломонович? Давидович? Израилевич?

Не, этот — Мстиславич. Но был в русских князьях в Киеве и Давидович. И не один.

Я человек советский. В очередях вырос. Это буржуины стоят рядом, а реально — врозь. А мы, «совки» — всегда вместе. Особенно, в очереди за чем-нибудь. Поговоришь — многое узнаешь. Я говорить не могу — только слушаю. Роль у меня такая. Но всё равно — интересно. Только лектор наш обозный дошёл до особенностей «текущего момента», как нас пригласили. Точнее сказать: копьём показали. Рогатиной.

Те самые посохи, которые я во время казни у людей Ростика в руках видел. Это не «шаолинь» — это воин русский с копьём. И бьют им — обоими концами. Как это ощущается, когда по тебе хоть и не наконечником, а комлём по спине приложатся — я уже пробовал.

Когда рогатиной показывают — лучше давай быстрее. А то опять… Выкатились на смотровую площадку. Тут Юлька меня снова удивила: лопочет что-то быстро-невнятное и вытягивает из-за пазухи какую-то блямбу на цепочке. Стражник ей показывает — типа «сними и дай сюда», а она к нему придвинулась и так, не снимая, в нос сунула. Стражник, вроде, хотел что-то возразить, но нос к носу с моей горбуньей… Точнее, нос к её свёрнутому и перебитому носу с висящей на морозе каплей… Ругнулся, «проваливайте». Мы и «провалили».

Возница куда-то вправо потянул. Бормочет что-то типа: «ляди, лядские». Ругается что ли? Потом я вспомнил. Я же говорил, что у меня с памятью… несколько странновато стало.

Так вот, «Лядские» — это не дамы, это — ворота. И вовсе не от квартала «красных фонарей». Хотя на мой слух название вполне соответствует сути: в моё время там был Майдан Незалежности. С персонажами вполне соответствующими древнекиевскому духу и названию места. Но мы двинулись в другую сторону. Так и не увидал я, как моя Юлька по тому месту скачет, где через 8 с половиной веков тёзка её скакать будет.

А вообще, «лядские» — это ляшские. Польские. Вот и гадай: то ли просто выверты фонетики с грамматикой и топонимикой, то ли инстинктивное народное предчувствие кое-каких особенностей кое-какого зарубежного национального характера.

Юлька моя потянула влево. Внутри вдоль городской стены. Там впереди ещё стена поперёк — детинец. Город Владимиров. Резиденция великих князей. Именно там и всё происходит. А потом оттуда — проистекает.

Но мы пару усадьб не доехали, а повернули во двор.

Ну вот — приехали. Подворье боярское.

Глава 10

«Знал бы прикуп — жил бы в Сочи».

Или хотя бы ноги унёс.

Без оглядки.

Очертя голову.

Но тогда и жизнь моя здесь другим путём пошла бы. И не только моя.

Но — не знал. И получилось — что получилось.

Во дворе — много чего: терем в три этажа, конюшни, амбары какие-то, сараи сплошной стенкой стоят. Часовня. Или — церковь? Дворовая? Домовая? Сруб бревенчатый с крыльцом. На срубе — крыша. Четырёхскатная. На крыше — луковка. На луковке — крест. На кресте — ворона.

Вроде бы церковь. Церквей в Киеве, говорят, шесть сотен. На 50 тысяч душ. А дворов боярских в Киеве — до двух сотен. Получается: треть церквей — дворовые боярские.

Тут начинает валить из церкви народ. «Валить» в смысле — вываливаться. Задом все. Кланяются, крестятся. И выходит, следом за толпой из ворот церковных, боярыня.

«И вышел я вслед за толпой»…

Не. Не невеста. Совсем «не».

Перед ней-то все и кланяются. И кланяются, и крестятся, и к ручке прикладываются. А она… Выступает. На народ не глядит. Не то, чтобы нос задирает, а просто… сквозь. И смотрит, и идёт. Будто нет никого.

Монумент. Гегемон а-ля натюрлих. Госпожа и повелительница всея… и всего.

Юлька меня с саней сдёрнула. На колени и лицом в снег. За шиворот держит и вжимает. И сама себе под нос: «Государыня-боярыня… кормилица-поилица… заступница-благодетельница…». С чувством и с надрывом. И ведь её никто не слышит! Стало быть, искренне, от чистого сердца.

Мне это всё как-то… мордой в снег, раком кверху… Унизительно, что ли. Может, у Юльки это и от чистого сердца, но я-то тут причём? — А притом, что «ты тут никто, и звать тебя никак». Так что делай, что остальные делают. А мнение своё… И вообще — «в чужой монастырь»…

Как с местными… феодалами себя вести — я не эксперт. Английскую королеву только и видел разок. Английская Елизавета против этой — так, горничная в часы досуга. А что нормальный русский человек, вроде нашего возницы, должен перед дамой на брюхе ползать, снег с конским навозом бородой мести, и при этом причитать и поскуливать от восторга… — предки, они такие. У них, видать, так принято. Их учить — только портить.

Правда, и самому учиться на брюхе по снегу с мочой конской и человеческой… Обойдутся.

Тут Юлька — фр-р — подскочила, побежала, вклинилась в толпу вокруг боярыни. Приплясывает, суетится, кланяется. Ей-то, горбунье, хорошо — она и прямо стоит, а уже поклон изображает. В нашу сторону машет: вот, дескать, санями добралась. Боярыня и головы не повернула. Но что-то ответила. Юлька опять ручками всплеснула, кинулась ручку боярыне целовать. Та только плечиком повела, и Юльку в сторону отнесло. Видать, не шибко нам тут рады.

Боярыня по крыльцу теремному — вверх, толпа — следом. А Юлька на нижней ступеньке осталась. В сторону дверей уставилась, аж вытянулась вся туда. Точно дворняжка голодная в придорожной забегаловке подачку выпрашивает.

Кстати, и мне покушать бы не мешало. Из поварни едой несёт. Нет, всё-таки, не несёт — пахнет. Хорошей едой. Из церковки ладаном пахнуло. Приятно… Дорожки во дворе вычищены, крыш проваленных, как по дороге в весях, не видно. Народ по двору ходит — не в рванье. Может, тут и зацепимся? Юлька — домашним доктором, я — пособником в благом деле исцеления… Неплохо тут люди живут.

Как-то кольнуло: «не твой монастырь. Если они люди, то ты — нелюдь». Но — промелькнуло и пропало: на теремное крыльцо мужичок вышел, Юльке что-то сказал. Та бегом к нам, хвать меня за рукав и чуть не волоком к терему.

Ну, крыльцо — расписное, ну, двери — забухшие, ну, комната — большая, наверное, «сени» называется. Но чего же меня так за шиворот-то тащить?! Бегом-то чего?! Столько добирались — пять минут подождут. И шипеть на меня не надо. Ещё комнатка. Богато, темновато, тесновато… Да зачем же меня так сразу-то коленками об пол?! И лицом об эти доски. Я ж чуть нос не расшиб! Так вот от чего у неё нос своротило — кланялась сильно. А над головой Юлькина скороговорка, умильнейшая, напевная, сладенькая. Дома (дома!) никогда такого тона не слышал.

Да перед кем же она так распинается?

— Кажи.

Голос незнакомый. Какой-то… равнодушный. «Скажи», «покажи»?

Опять меня как куклу… Вздёрнули на ноги. Юлька распутывает мои одёжки, развязывает платки замотанные, болтает непрерывно:

— Кожа гладенькая, будто младенческая, ни власей, хоть бы мало-маленьких, ни прыщиков, ни, прости господи, язв каких от болезней ли, грязи ли. А под свечой и вовсе чудо-чудное: будто серебро из-под кожи просвечивает, будто панцирь драгоценный из-под рубища. А на уду и знаки странные, кожа-то на самом-то срамном месте — будто верх башни зубчатый. Сама така выросла, никто не резал, знак такой, уж не божьего ли промысла… Уж я берегла, смотрела, очей не смежала…

Бла-бла-бла. Молотит. Прогибается.

Насчёт кожи — правда. Похоже на металлизацию при ожоге. Я даже ковырять пробовал — кожа слезает, а отблеск остаётся. Как-то неярко в разных местах при боковом искусственном освещении серебряным пятнышки отсвечивают. Психоматрица, раскудрить её, приживается.

Платки с головы моей сняли — я хоть осмотрелся.

Прямо передо мной — давешняя боярыня. Вблизи ещё круче — императрица. Царица небесная и поднебесная. Галину Вишневскую в старости видели? Сходный тип. Сидит не на лавке — в кресле с подлокотниками. Вроде трона. Руки видны. Старые, сухие, морщинистые. С тяжёлыми перстнями. По нескольку на каждой руке. И не одного светлого камня — чёрные, фиолетовый, темно-красные. Сама — в чёрном с красным, глаза светло-светло-серые: выцвели от старости. Смотрят как-то… сквозь и мимо.

Только вдруг сквозь эту выцвестость как глянет… прицельно. Хищница. Старая, опытная, беспощадная.

— Кажи.

А Юлька тем временем меня уже распаковала, верхнее стянула, давая на мне опояску развязывать.

Ё-моё, а у бедняжки-то натурально руки трясутся. И мокрые от пота. Чем же её эта старуха так пробрала? Или здесь так принято реагировать на аристократию? В форме тахикардии, энуреза и усиленного потоотделения? Пришлось самому узелок развязывать, рубаху через голову стянул, Юлька вторую за подол тянет.

— Глянь-погляди, Степанида свет Слудовна. Сокровище редкое, всё слышит-понимает, тебе, светлой госпоже нашей, сирых защитительнице-покровительнице-благодетельнице, услужить торопится. И язычок-то у него целенький, чистенький. Не рваный, не резанный. А не слова сказать не может. Ни худого, ни злого, ни лишнего.

— Звать?

— А как пожелать изволишь, так и назовёшь. На все воля твоя госпожа-боярыня. Хоть полкашкой, хоть лысушкой. Он смышлёный, ко всякому прозвищу привыкнет. Всякое именование-прозвание от госпожи-благодетельницы данное — с радостью примет…

— Кажи.

И уже в голосе нотка раздражения и нетерпения.

Юльку ещё сильнее затрясло и она — опаньки! — сдёрнула с меня штаны. Ниже колен. Я аж присел от неожиданности, ручками прикрылся. Юлька ручки мои отводит, молотит всё быстрее, все нервеннее. Демонстрирует присутствующим моё… хозяйство. Особо упирает на отсутствие крайней плоти.

— А резьба-то, а резьба… Нигде такого не видывала, от людей умудрённых не слыхивала… Будто мастер-резчик какой заморской по кости дорогой-редкостной…

Да что они все из-за кусочка кожи так волнуются?! А кулачок-то у Юленьки мокрый да горячий, жмётся да елозится. А меня злость со смехом разбирает. Я-то и в своём времени ни перед кем так, как Юлька тут, не гнулся, не приплясывал. А здесь всего-то какая-то средневековая бабенция. Ещё, поди, и полуграмотная.

Ага, болтов с шурупами в жизни не разу не видывали — так они вон где резьбу ищут. Примитивные неразвитые средневековые… предки.

А боярыня, видать, хоть и старая, да внутри горячая. Выбирает себе… чтоб молодой до детскости, коль закон не запрещает, чтоб горячий да небалованный, да безволосый, чтоб на подушке не линял, да немой, чтоб не болтал…

Переборчива, ты, старая, а неумна. Коль ищешь… вибратор на ножках — оценивай по главному параметру в рабочем состоянии.

Тут до Юльки дошло, что у неё в руках… нечто не то, что в начале было. Глянула, ойкнула, отскочила. А я — руки в боки, «свободный гражданин в свободной стране», стою и боярыню разглядываю. Прямо ей в глаза смотрю. Со спущенными штанами. С ухмылочкой.

Ванька — богатырь святорусский. С копьём наизготовку.

Типа прикидываю: как с неё всё это чёрно-красное снимать буду.

Раз здесь, как я уже предполагал, недоразвитые предки неспособны оценить редчайшую ценность — мои таланты и знания, а могут предложить только роль самоходного вибратора, то должен же я представлять пути доступа к… полю моей будущей деятельности. Вибрирования.

Типа: давай, бабуля, заголяйся. А «функционал» личный у меня вполне… «на два часа» и покачивается неспешно. Влево-вправо. Как кобра перед броском.

Тут-то я и увидел, как у этой… Степаниды Слудовны из-под тусклой радужницы зверь выглядывает.

— Неук?

— Так чистенький, свеженький, нетронутый, непорченный, как захочешь — выучишь, прежнее ломать-выбивать не надобно…

— Сколько?

— Дак, государыня-кормилица…

— Ну!

— Десять.

— Сдурела? Две.

— Дак как же можно, я ночей не спала, крошки хлеба не доедала, травами редкими, чудесными выпаивала, всё ему, золотому-серебряному…

— Цыц. Две. И… если в животе будет. К Саввушке. Чтоб шёлковый. Выучить. Гривну с метой. Тавро не надо. Главу — платом. Иди.

И мне: «Одягайся». Снизошла. Заметила. Как «кобру» показал.

Штаны подтянул, Юлька шубейку мне на голые плечи набросила, одним движением голову платком вместе с лицом замотала. Шмотки подхватила и задом, благодаря и кланяясь непрерывно… Ещё и в закрывшуюся дверь пару поклонов выдала. Всё — с приплясыванием да с пришепётыванием.

— Спаси тя господи… защити царица небесная… даруй те многие лета… всех святых благоволения…

С нами ещё один мужчина вышел. Благообразный, сухощавый, из местных. Дорогу показывает. А я понять не могу: откуда у средневековой киевской аристократии «г» как у проститутки с «Харькива»? И почему: «если в животе будет»? Мне что, ей ещё и ребёночка сделать? А как у вас, монумент ходячий, с климаксом? Или для предков это такие мелочи?

Как у эскимосок: надо грудное молоко? — Сейчас сделаем: у бабушки появится и сцедим.

И вообще: а что это было? И куда мы теперь? А «шёлковый» — это халат или кафтан? А учить чему будут и как? А Саввушка — директор здешний школы? Программа-то есть? А гривна — золотая или серебряная? Или бумажная украинская? Её же на шее носить надо?

Ответы последовали почти с такой же скоростью, что и вопросы.

Для начала мы пробежали через двор, куда-то завернули и попали в кузню. Прокопий, провожатый наш — что-то сказал кузнецу. Тот ко мне подошёл, зачем-то шею осмотрел и ушёл вглубь. Вернулся с какой-то чёрной небольшой железякой. Гнётся, болтается, позванивает. Показал, что надо встать на колени возле наковальни. Зашёл сзади, накинул мне эту хрень на шею, концы сжал, прижал меня щекой к боку носка наковальни и каким-то молотком по ней стукнул.

— Всё. Здрав будь хлоп коротецкий. С гривной тя.

Кто такой хлоп? Почему коротецкий? Это у меня на шее — гривна? Почему чёрная?

Только Юлька меня уже за руку — хвать и тянет, Прокопий впереди тоже чуть не бегом. В сторону терема косится. Снова изба какая-то, мужики сидят, чего-то делают. Прокопий к одному:

— Саввушка, боярыня велела…

Тут я отдышался, Юльку стряхнул — да сколько можно меня, как мелкую шавку, за шиворот таскать?!

Из-за платка — не видно, из-за Юльки — неслышно. И вообще — непонятно. А я непоняток не люблю. Чувствую — дурят меня местные. Надо показать, что лох — это не здесь.

Саввушка этот одному здоровому из местных кивнул. Тот меня за шиворот — и у меня платок совсем на глаза съехал, ничего не видать. А он меня тащит почти на весу. Пытаюсь пнуть ногой — не достаю. Чувствую: одна дверь, лестница вниз, другую дверь нараспашку мной вышибли, снова лестница.

Тут меня из шубейки вытряхнули, платок с головы через лицо содрали. И пинком — вперёд, лбом в стену, в бревна.

Сзади дверь — стук, засов — грюк. Приехали.

Больно. Шишка будет. Темно. Ну совсем. «Хоть глаз выколи» — это когда вот так. Тихо. Абсолютно.

В темноте… ну чего врать — страшно. Но страшнее всего от непонятности.

За что? Почему? Где я? Какое-то подземелье. Зиндан? Земляная тюрьма? Стенка бревенчатая. Русский аналог — поруб? Камера? Темница? «Сижу за решёткой в темнице сырой»…

Тогда почему сухо? И решётки нет.

Или какой-то склеп, могильное подземелье? В жертву духам предков… Заживо…

Меня затрясло… Мы, конечно, во всю эту хренотень и тёмные предрассудки… Но им-то на наше «верю — не верю» глубоко плевать. Спешно пытаюсь вспомнить — чего знаю по теме.

Древние славяне родителей своих под порогом закапывали. Не то. Жён и любовниц — на погребальный костёр живых, пьяных, хором огуленных… — это наше. Исконное. Арабы подробно описывали. Только я не жена, не рабыня…

Опаньки! А что мне там кузнец сказал? «Хлоп». Холоп по-русски. Раб.

Так эта сучка… Юлька… меня в рабство продала! Меня! Уелбантурила! Как овцу… То-то они с боярыней числительными перебрасывались. Одна — десять. Другая — две. Торг вели. Мною торговали! С-с-сволочи!

А гривну и вправду на шее носят. Ошейник называется. Рабский ошейник. Я за него ухватился, дёргать начал.

Ну, ясно — не дураки. Снаружи кожа, чтоб шею не сильно стёр, а внутри прощупывается цепочка. Железная, что ли. Кузнец последнее звено соединил и концы забил. Простенько, но без инструмента снять — однозначно… фиг. Да и с инструментом… Шея, однако. Не видно ни черта, ошибёшься — в горле дырка. Напарник нужен.

Ну, Юлька, ну гадина горбатая…

И что теперь делать? — А ничего. Поскольку — раб. Как хозяин скажет, так и будет. А не угодишь, Ванечка, хозяину — будет тебе плёточка. Как, там, в «Чайке»: «я — вещь, я — вещь» и — прыг в Волгу.

«Орудия бывают молчащие, мычащие и говорящие» — это из древнеримского учебника по сельскому хозяйству. Типа: «Как нам обустроить классическую римскую виллу». На «говорящие» я не тяну, поскольку помалкиваю. А на «мычащие» — так доить меня вряд ли получится.

И чего делать? Ждём победы Спартака? Киевского? А до общечеловеческих ценностей… Типа «свобода, равенство, братство»… Пара тысяч километров и шесть веков. До первого разговора в таком ключе. Не, шесть сотен лет я здесь не высижу.

Ну, едрёна матрена! Ну попал!

Трясти не перестало, но уже не от страха и неожиданности. Просто нежарко здесь. А на мне только штаны и обувка «прощай молодость». Но паника схлынула, и молотилка со свалкой заработали.

Раз меня этот «монумент» купил… А кстати, за сколько? «Десять» — это в пять раз больше, чем «две». Но чего «две»? Не хочется как-то по дешёвке пойти.

Факеншит! Чехов из себя раба по капле выдавливал, а ты, Ванька, этот свой прыщ явно ещё и не ковырял, не то что давил. Сходу первый вопрос: а почему меня — и так дёшево? Хочу, чтоб меня продали как эксклюзив ручной работы. Я — не в Китае сделанный, моя цена выше…

Остынь, Ванюша, это же не рынок труда, услуг, вещей — это же рынок людей! Или рабы — не люди? «Орудия говорящие», двуногая скотинка. «Я — вещь»? Или, всё-таки, это те, кто торгует людьми — не-люди? То есть Юлька моя, эта Степанида… остальные, кто в этом бизнесе: Прокопий, Саввушка, кузнец… А те, кого продают и им это нормально? Вещи?

Так что, я — один человек на весь этот мир? Что один такой — точно. Другого такого здесь нет. Факт. Но если меня от такой «людcкости» или там, такой «человечности» просто трясёт и выворачивает — я кто? Нелюдь?

Снова нахлынула тоска одиночества. Уже не от потери своего мира. Родного, любимого, знакомого… Потери уже и этого, нового, обретаемого мира.

Это не мой мир. Предки — да. Может, и мои такими были. Всякие достопримечательности — да. Этнография с парфюмерией — можно понять, принюхаться, перетерпеть. Но то, что эти люди делают…

Нет, всё-таки, в мире этих людей я — нелюдь. Я так — не могу, не хочу и не буду. Это всё дикость и пакость. А предки — скоты. И ведут себя по-скотски. Дарвин неправ: мы не от обезьяны произошли. Мы произошли от сволочной мерзкой двуногой скотины. В данном конкретном — «святорусской». При всем моем уважении и толерантности.

Трясло уже по-настоящему. Озноб переходил в судороги. Зубы стучат.

Чтобы расслабиться и согреться пошёл искать парашу. Такое вот развлечение. Хоть открой глаза, хоть закрой — одинаково. Пополз — темно. Раз камера — должна быть параша.

«И место твоё — у параши» — наш фольклор, наша народная мудрость.

Нашёл — колода, вкопанная в землю. В середине дырка — голову не просунешь. Верх гладкий, отполированный. Множеством задниц. Чистенько. Воспользовался местными удобствами. Правда, взамен туалетной бумаги пришлось одну портянку на куски порвать.

И ничего больше в подземелье нет. Бревенчатые стены, пол земляной чисто выметенный. В одной стене — дверь деревянная запертая. Значит — не поруб. В порубе вход на потолке. Темница… Полная темнота. И тишина. Ни животных, ни насекомых. Космос. Пустой. Без звёзд, комет и космонавтов.

Хочется есть и пить.

Ну, голод — ладно. На третий день пройдёт, а вот вода… Сухо. И в горле, и вокруг.

Нетипично. По жанру должно быть сыро и капать.

Пробовал улечься на голой земле. Опять не по правилам: должна быть охапка старой прелой сырой соломы. Пришлось пристроиться спиной к стенке. Так, сидя, и задремал. Не надолго.

Проснулся свернувшимся калачиком на земле. От боли во всех мышцах — судорогой сводит.

Покряхтел, развернулся, размял тело, даже попрыгал в темноте. Уселся и снова цикл: дремота, сон, боль…

Пытка… Темнотой, тишиной, жаждой, голодом, недостатком тепла, лишением сна, болью во всех частях тела…

Пытка самим собой.

Оставь человека одного — и он сам по себе сдохнет. Запытает. Себя. Мучительно. Так и я: не хочешь принять этот мир, воротит быть «холопом верным», пытаешься остаться самим собой, даже в чужом месте, в чужом теле — сдохни. Сам — от себя.

Чувство времени я потерял довольно быстро. И — связность воспоминаний.

Тишина. Слушаю. Вслушиваюсь… Всё сильнее… Шорох… Идут! Сейчас за мной… Нет. Это ток крови в ушах. Ни звука…

Потом пошли галлюцинации.

Сперва звуковые. Музыка где-то, голоса неясные… далёкий женский смех…

Нет, почудилось.

Потом — зрительные. Что-то увидел. Краем глаза. Что-то промелькнуло. Какая-то паутинка. На краю зрения. Какое-то пятно. Чёрное на чёрном… Судорожный страх… Судорожное вглядывание в темноту. Изо всех сил раскрываю глаза. Не моргаю.

Ничего. Можно закрыть глаза, можно открыть — одинаково.

Потом — тактильные. Что-то мягко коснулось предплечья. Мышь, крыса?!

В панике дёргаюсь, вслушиваюсь в тишину, вглядываюсь в темноту. Сердце колотит где-то у горла. Страшно. Непонятно чего… Потому и страшно, что непонятно…

Успокаиваюсь, задрёмываю.

Просыпаюсь от собственного крика — сводит ногу. Больно. Пытаюсь расслабиться. Успокаиваю дыхание, стараюсь не думать о сведённой икроножной, не обращать внимания на эту боль. Вот сейчас отпустит, вот сейчас пройдёт…

Не проходит.

Очень больно. Безысходно больно. Больно навсегда.

Приходит паника, ощущение собственного бессилия. Вот так и будет всю жизнь. Зажатая до каменного состояния мышца. Идиотски оттопыренный, окаменевший большой палец ноги. Который просто режет болью.

Размять, помассировать.

Для этого нужно подтянуть ногу, согнуть её, чтобы дотянуться.

Любое шевеление — зажим усиливается. Рывками.

Судорога простреливает тело аж до скрипа собственных зубов. Больно. От попытки массажа такая… боль. Вою, переворачиваюсь на спину, бью этим своим окаменевшим пальцем, всей стопой в стену.

Ещё. Ещё! Сильнее!

Выбиваю одну боль другой.

Вроде, отпустило.

Стою на коленях, упёршись лбом в бревна. Весь мокрый, дрожащий. Стук сердца успокаивается. Ну, вот и хорошо, ну вот и прошло. По спине — не то струйка пота, не то чья-то мягкая мокрая лапка.

Испуг, страх.

Организм срабатывает раньше сознания — инстинктивно, броском, перекатом разворачиваюсь спиной к стене, лицом к… к чему? К темноте? К пустоте? Там что-то есть…

Всё сильнее неосознанно, инстинктивно вжимаюсь в сухие бревна спиной. Вдруг чуть слышный шорох возле уха, короткий, острый укол сзади около шеи. Скорпион?! Тарантул?!

Ещё не поняв, не обдумав, тело само рывком бросается вперёд. От этого… не знаю от чего, за спиной.

Здесь же всё — чужое! Всё — не моё! Здесь же ничему доверять нельзя…

Судорожный рывок от неведомого ужаса за спиной. И я снова катаюсь по земле — снова судорога. На обеих ногах сразу. Катаюсь на спине, вцепившись в собственные ноги. И вою. В крик, в голос.

Больно.

Страшно.

Темно. Не… непонятно.

Невозможно лежать, сидеть, невозможно найти место, положение, чтобы не болело. В любом положении боль — усиливается. Меняешь позу — эта боль слабеет, в другом месте болит всё сильнее. Сводит всё: ломит виски, сводит челюсти, зажимает горло.

Вдох — всхлип. Задерживаю дыхание и чувствую, как дрожит, колотит всё тело.

Выдох — стон. Переходящий в волну судорог от макушки по спине до пяток.

Оставь человека одного — и он сдохнет. С истошным воем.

Или — сойдёт с ума. Тоже — с криком ужаса и боли.

Не хочу.

Страшно.

Ужас. От всего. Паника.

Хватит! Не надо! Выньте меня отсюда! Выпустите! Вы же предки мои! Я больше не буду! Пожалейте, пожалуйста. Я всё буду делать! Я буду как шёлковый!

Так вот о чём «монумент ходячий» говорила! «Шёлковый»! Не кафтан, не халат, не колпак. Я — «шёлковый»! Хорошо, я — буду, буду! Только отпустите!