Вляп

Глава 11

Хороший был у царя Соломона перстень. Оптимистический. С гравировкой: «И это пройдёт».

Я так ждал звука шагов, скрипа открывающейся двери… Проспал. Провалился в очередное, бессчётное беспамятство и пропустил.

В какой-то момент по глазам ударил свет. Ничего не видно, в глазах больно. Мне накинули какую-то тряпку на голову, подхватили поперёк туловища, понесли…

Спасители! Спасатели! Меня спасли… Кончился этот мучительный бред с предками, с Русью Святой и Древней, с болью, страхом, дерьмом и скотством…

Ура! Кащенка! Сейчас — врачи, укольчики, сестры и братья в белых халатах…

Дорогие мои! Родные! Долгожданные!

Я лежу на спине. Надо мною лицо, благообразное, с аккуратной остренькой бородкой. Классический земской доктор. Сельский интеллигент в третьем поколении. Какие у нас прекрасные доктора! Особенно — в психлечебницах. Душевные, добрые. Целители!

Очень спокойное, умное, доброжелательное лицо. Спокойное даже в пляшущих отсветах какого-то огня.

— Меня Саввушкой кличут. Ты меня понял? Скажи «да».

Не могу. Язык распух, в горле — как куча бетонной крошки. Откуда-то сбоку голос. Поворачиваю голову: Юлька.

Здесь?! Дрянь горбатая! Она же меня сюда привезла! Она же меня продала и предала! В рабство продала, гадина!

Пытаюсь подняться. Руки… что-то держит. И вдруг — страшная боль в левой руке. От локтя до самого сердца. «Саввушка»… я же слышал это имя! От этой… гегемонихи в чёрно-красном…

Господи! Значит это не конец, это не спасатели, это не бред… Это всё ещё Русь… Святая…

— Меня кличут Саввушкой. Ты меня понял? Закрой и открой глаза.

Хлопаю глазами. Старательно. Несколько раз.

— Я буду тебя учить. Вежеству. Я буду велеть — ты будешь делать. Быстро, старательно. Да?

Не понимаю. Ступор. Какое такое «вежество»? Я просто смотрю. Саввушка чуть улыбается.

— Хочешь назад, в поруб?

Назад?! В космос, в одиночество, в боль, в сумасшествие?!!! Я трясу головой. От движения голову просто разламывает, темнеет в глазах.

Так началось моё обучение. «Курс молодого холопа»…

До того я уже пережил немало: собственную смерть у поворота на Кащенку, перенос психоматрицы по ветвям мирового дерева, публичную казнь через отрубание головы в Волчанке, потерю всей собственной кожи с ногтями, зубами и волосами… Но ничто не может сравниться с тем влиянием, которое на меня оказали эти шесть дней в киевских подземельях: три — с самим собой, три — с Саввушкой.

Мне повезло: Саввушка был профессионал высшего класса. Таких на весь Киев три-четыре. На Русь — хорошо, если десяток. Профессиональный палач, кат в третьем поколении. Кстати, тоже Мономахович — дед его служил князю Владимиру по прозвищу Мономах. Ну, которого шапка. Потом деда женили на беременной девице из сенных девок. Не из тех, которые «на сене», а из тех которые «в сенях». С которой сам Мономах перед этим и побаловался.

Будь на месте Саввушки какой-нибудь подмастерье — я бы из этого застенка живым не вышел: забили бы до смерти. Потому что только очень уверенный в своём профессионализме мастер может, столкнувшись с непонятным, попытаться понять. А подмастерья — просто ломят, и ломят всё сильнее. Пока не сорвут резьбу.

При семи-восьми миллионах, примерно, населения Руси, один процент, как и везде, составляют высшие сословия — князья, бояре, попы, иноки. И три-четыре процента — рабы. Холопы и холопки. Раб — не смерд, на землю не посадишь. И ремесленники из них — не очень. Для этого больше закупы подходят. А раба — либо на тяжкий труд, либо в прислугу.

В прислуге есть такая тонкая категория — «верховные» (или — «верхние», «верховые») холопы. Не потому, что главные, а потому что имеет доступ на «верх». На верхние этажи богатых княжеских и боярских теремов. К, так сказать, «телу» господскому. Практически — члены семьи. Или (может, так понятнее будет) — домашние животные. Двуногие говорящие орудия.

Естественно, ни в одном приличном доме не будут держать недоученного, не выдрессированного ризеншнауцера. Это и опасно — а вдруг ребёнка покусает, и неприлично — пришли гости, а посередь прихожей куча собачьего дерьма.

Поэтому для холопов всегда существовала система «профессиональной подготовки». И в части собственно функции — чтобы стремянной подсаживал хозяина в седло, придерживая за колено, а не, например, за гениталии. И в части общей психологии — чтобы тот же стремянной, обозлившись на комья грязи на господском сапоге, не ткнул хозяина ножом в то место, за которое и подсаживать-то нельзя.

Обычно, холопы в боярских усадьбах были либо потомственными, либо взятыми в дом с раннего детства. Их воспитывали в духе безусловного подчинения. Принадлежности к роду, к «дому», к «семье» — этакий «корпоративный семейный дух» («наш Инкорпорейтед — большая дружная семья»). И, конечно, абсолютной преданности хозяину. Традиционно этим занимался священник — домовой или дворовой в зависимости от типа церкви — домашней или надворной. Детишки с ошейниками, частью — кровные родственники хозяйской семьи, продукт господских игр с замужними и не очень холопками, росли на глазах у всех, их деловые качества и преданность проверялись неоднократно и многосторонне.

Одновременно шёл отсев. Кто-то оставался в «нижних» — дворовым слугой. Кто-то отправлялся в вотчины, на специфические работы. Кого-то вообще продавали «гречникам» — купцам греческим. А дальше Сурож или Феодосия, которая Кафа. Там просто: бабы — в хлев или в поле, девки — в постель, потом в хлев, мужики — на галеры или в каменоломни.

Отбоя от желающих попасть в «верхние» не было никогда.

Во-первых, постоянно шло достаточно эффективное воспроизводство в среде собственно холопов. Причём довольно качественное — именно в этой среде широко разливалось собственное семя бояр — генетически наиболее здоровой и активной части нации. Ребёнок получается здоровый и, как почти всегда в таких обществах, наследует судьбу матери: «холоп прирождённый».

Во-вторых, масса вольных, прежде всего — смердов из вотчинных, желала пристроить ребёнка в господский дом. Хоть кем. Поскольку — и дитё в тепле и сытости, и остальным деткам дома кусок побольше оставался.

Обычно, таких, не «своих», на «верх» не брали. Хотя попав в 8-10 лет в господский дом и одев ошейник, такой ребёнок быстро усваивал нормы и принципы «верного холопа». Но полного доверия к ним не было: у них оставались какие-то связи вне дома, кое-какой «внедомашний опыт». А потомственные — здесь родились, выросли, мало чего другого видали. Это — их дом, их семья.

Исключения из этих двух категорий были редки. Какая-то красивая наложница. Обычно, надоев хозяину, она попадала под власть хозяйки. А та сама, или её служанки, довольно быстро «указывали место». Беременную холопку обычно, с небольшим приданным, выдавали замуж за «приличного человека». Тоже из холопов. Если у господина сохранялся интерес к такой женщине, то он периодически «заезжал на часок», продолжая «личным трудом способствовать улучшению качества своего стада».

Ещё были представители редких профессий типа врачей, ювелиров, учителей. Эти, как правило, уже взрослые люди, за которыми внимательно следили и чётко ограничивали их функции и перемещения.

Вся эта система воспроизводства качественной челяди достаточно хорошо функционировала на «Святой Руси» столетиями. Но бывали и тяжёлые времена. За три года после убийства Долгорукого слишком много народу погибло. И не только среди бояр. Потери среди холопов были на пару порядков больше.

Теперь, после прихода князя Ростислава из Смоленска и установления мира и порядка, шло постепенное восстановление числа и качества боярской челяди. Но обычный способ воспроизводства был слишком медленным. А быстрый и простой способ приёма взрослых смердов в боярскую дворню, что вольными слугами, что холопами — не давал качества.

Количество против качества. На фоне не афишируемой, но непрерывной гонки: «кто не успел — тот опоздал». Не только богатство, положение, влияние, но и сама жизнь бояр зависела от «боевых и политических» качеств прислуги. Особенно — «верховых». Поэтому даже таким мастерам как Саввушка (или — именно таким) приходилось заниматься ускоренной дрессурой новых рабов. Вбиванием в сознание «кандидата в семью» системы ценностей «холоп верный». С выбиванием оттуда всех других.

К чему он и приступил.

Саввушка отнюдь не был «кнутобойцем» или «костоломом» — не его специализация. Он был «людовед». Который людей «ведает» Кроме того, что у него был талант чувствовать людей, особенно человеческую боль и страх, у него был огромный опыт — фамильный и собственный.

Провести всю жизнь в застенке — можно многое узнать о природе человеческой. И духовной, и телесной.

Обычно специалисты такого класса работали «правдоискателями». В смысле: искали правду в конкретных умах человеческих, извлекали её на свет божий, и предоставляли хозяевам своим на рассмотрение.

Однако была и другая, малоизвестная и прямо противоположная сторона деятельности этой «славной когорты мастеров заплечных дел» — укоренение в умах их подопечных новой правды, взамен прежней. Можно сказать: перевоспитание. С одновременным пошаговым тестированием.

Тут требовалось ещё и искусство риторики. Палач-проповедник. И Саввушка проповедовал:

— Всяк человек — раб. Раб божий. Прах. Из праха созданный и в прах претворяющийся. И ты среди них. Многих, бесчисленных, безымянных, господина своего не видавших ни разу. Черви копошащиеся. Но повезло тебе. Ибо выбрали тебя среди многих. Обратили на тебя лицо своё. И ныне можешь ты обрести смысл и свет в жизни своей. И возвысится над прочими. Над негодными и бессмысленными. Ибо дана тебе честь. Высшая честь, что даётся сынам человеческим — честь служения.

Вот так-то. Рабство есть высшая честь. Служение. Истинное, искреннее, высочайшее. Выше церковного, ибо господь и так всемогущ, а господин — нуждается в тебе. Служение ясное, ибо воля господина излагается куда как понятнее, нежели божья. И вознаграждаемое. Ибо лик господа со времён Моисея никто не видел. А лицо владетеля своего можно увидеть, голос его можно услышать. И заслужить высшее счастье — его благоволение.

— И отличит он тебя перед иными. И похвала его — наполнит душу твою светом и радостью. И возликуешь ты от сердца своего. Если хорошо исполнишь волю господскую.

У Саввушки очень спокойный голос. Ни пафоса, ни угроз или предположений. Даже скуки нет. Просто — истина в последней инстанции. Сухая констатация. Сухая как мой язык.

Мне ещё не дают воды. Я стою на четвереньках. Поза называется: «шавка перед волкодавом». Ладони и локти на одной линии с шеей. Ладони — на земле. Локти подняты, согнуты. И вывернуты наружу. Поскольку голова опущена, и нос почти касается земли. Спина прогнута, поскольку живот тоже почти касается земли. Колени раздвинуты, ступни — на пальчиках. Замри, не дыши.

Ничто не должно оскорблять взгляд господина. Ни дерзостью, ни беспорядком, ни суетой. Прямой взгляд достоин однозначного осуждения и наказания. Поскольку выражает либо агрессию, либо попытку уравняться с господином. Хотя бы и только в мыслях. Что господина очень расстраивает. А нет высшего стыда и несчастия как опечалить господина своего. Это — нестерпимо и невыносимо.

Так что — глаза в землю. Но при этом всё тело надлежит вытянуть в струнку и устремиться ушами, чувствами, душою вперёд, к господину своему. Дабы уловить всякое желание его. И с превеликим тщанием, послушанием и поспешанием — исполнить.

Впереди — стена, на ней — икона. Спас.

Суровый мужчина смотрит строго, вытянув вперёд руку с крестным знамением. Под иконой — плеть господская. Двойной черно-красный шнур с узелками, короткая рукоятка, свёрнуто в кольцо.

Символ истинной веры, символ великой силы. Земной и небесной. Власти над душой, власти над телом. Всеобъемлющей, необоримой и безграничной. Господа, господина, хозяина. Создателя и владетеля. Всего.

«Всё — в руце божьей». И плеть — тоже.

И ещё там — Саввушка. Он не стоит на месте, а расхаживает по помещению. Я его не вижу, поскольку у меня завязаны глаза. Зато уши открыты «дабы уловить всякое пожелание его». А ещё я слышу, как где-то слева переливается вода.

Вода! Она… Пить!..

Страшная острая боль выстреливает в удобно оттопыренном локте правой руки… Удобно — для Савушкиного поучения.

Я валяюсь на полу, зажав локоть правой руки левой. Надо мною спокойный, ни злобы, ни радости, голос Саввушки:

— Ты не слушаешь слов моих. Хозяин опечалится невнимательностью твоей. А опечалить хозяина — грех. Страшный грех. Стыдно. Неужто ошиблись мы, и ты пустоцвет трухлявый? Неужто не годен ты для истинного служения? Для пребывания в доме нашем, в семье?

Прошло время, когда я пытался огрызаться, вообще шевелиться самопроизвольно, сдёргивать повязку со своих глаз. Быстро прошло, с одного раза.

Саввушка не дерётся, не бьёт кулаками, ногами. Плеть на стене — только символ. Ей не бьют: «десятикратно больнее сечёт господская плеть. И тысячекратно — печаль господина».

Саввушка не использует плётку. Говорят, в иглоукалывании триста активных точек. Саввушка знает десятка три. И ему хватает. Поскольку у него в руках не игла, а деревянная палочка. Не плеть, не розги, не железные раскалённые щипцы… Просто дрючок. «Осушить руку»… Острая боль пробивает, простреливает локоть.

Я охаю и прижимаю к груди локоть правой руки — левой. Но ведь и на левой руке есть локоть. С такой же точкой, с такой же болью…

А ещё — точка под коленом…

И на голове, от лёгкого тычка по которой я слепну и вою от боли в раскалывающемся черепе.

И на позвоночнике.

И в пояснице.

И в гениталиях. Целый набор точек.

Прежде даже и представить не мог такой… богатый спектр разнообразной боли.

Для Саввушки моя поза очень удобна: почти неограниченный «доступ к телу». Куда хочет — туда и ткнёт. Но он предпочитает вбивать истины в уши. А дрючок так… для поправления восприятия.

— Служение не терпит суеты. Ежели хозяин повелел тебе замереть, то ты должен исполнить это желание его. И тебя не должно быть видно и слышно. Сможешь ли ты?

Меня ставят спиной к столбу. Руки связывают за столбом над головой. На кистях — рукавицы. Ноги зажаты в конструкцию из трёх досок. Нижняя, на которой подошвы ног, смазана салом. На щиколотках ремешки. За них дёргают в разные стороны. Ноги разъезжаются. Зажав столб связанными кистями рук, останавливаюсь. Аж с зубным скрежетом.

Вишу на этом своём зажиме. Кожаные рукавицы съезжают по столбу. Ноги разъезжаются на сальной доске. Не за что уцепиться, не во что упереться. Держусь. Из последних сил. Руки, плечи, спину, живот сводят судороги. Не выдерживаю и со стоном просаживаюсь вниз. Вою от боли в растягивающихся мышцах с внутренней стороны бёдер…

Ноги упираются в какие-то стопоры. Полный шпагат с разрывом в промежности… — отменяется? Откладывается?

Господи, если бы он спрашивал — я бы давно всё сказал! Всякие адреса, пароли, явки. Всех бы сдал. Но он не спрашивает. Наоборот, он учит. И я могу только стараться. Стараться понять, предугадать, исполнить…

Научиться. «Вежеству».

Моего деда взяли 1 мая 1938 года. Кстати, не так далеко отсюда. Домой он не вернулся. Никогда. Когда стало можно спрашивать — отец дважды посылал запросы. Получал ответы. Разные. Смысл один — умер в лагере. В середине 90-х мы с отцом добрались до допросного дела моего деда в архиве украинской СБ.

Опись изъятых ценностей — одна позиция: паспорт гражданина Союза Советских Социалистических Республик. Дед был счетоводом на местной пищевой фабрике — какие ещё ценности?

Первый лист протокола допроса:

— Состояли в антисоветской организации?

— Нет.

— Занимались подрывной деятельностью?

— Нет.

Строка в конце страницы: «Допрос прерывается. Время: 23.30».

Как положено, в конце каждой страницы — подпись допрашиваемого. Круглая такая. С завитушками.

Лист второй: «Допрос продолжается. Время 1.30».

— Состояли в антисоветской организации?

— Да.

— Занимались подрывной деятельностью?

— Да.

В конце — подпись. Очень мало похожая на подпись на первом листе. За эти два часа деду перебили пальцы так, что он не мог держать ручку. Что ещё сломали, отбили, изуродовали, выдавили… — не знаю.

В середине лета, когда его переводили в другую тюрьму, он выкинул из окна вагон-зака записку. Как ни странно — дошла. До семьи. Он писал: «Признаю весь их бред. Иначе просто забьют. Уезжайте». Семья уехала. Спаслась.

Потом война, отец ушёл добровольцем на фронт из Киева в первых числах июля. К сентябрю из его батальона осталось шестеро. Потом… «Великий могучий Советский Союз»… Оттепель, застой, распад…

Мы сидим в приёмной областного управления СБУ. Отец почти не видит, и я читаю вслух. Читаю своему отцу — протоколы допросов его отца.

— Такой-то состоял в вашей антисоветской организации?

— Да.

— А такой-то?

— Да.

— А такая-то?

— Да.

Эту женщину, заведующую библиотекой, отец хорошо помнит. Она подбирала ему, школьнику, интересные книжки. Кое-какие истории, которые моя дочь будет, наверное, рассказывать своим детям уже в третьем тысячелетие — оттуда. Из книг, которые умная, внимательная женщина посоветовала тощему очкарику-подростку — моему отцу. Такая вот «связь времён».

Эту женщину не взяли в 38-ом. В тот год план по «врагам народа» выполнили без неё. В 39 органы ушли на «освобождённые и добровольно присоединившиеся» территории. Эту даму просто расстреляли. СС в 41. Просто зачистка территории. Им тоже не нравилась «связь времён».

— В 31 вы распускали антисоветские клеветнические слухи о якобы тяжёлой жизни советского колхозного крестьянства?

— Да.

Это был «Голодомор». Из дорожной канавы перед домишком деда через день вынимали трупы умерших от голода. Детей не пускали на улицу, потому что оголодавшие, озверевшие люди, умирающие от голода и болезней, расстреливаемые заградотрядами — просто рвали относительно сытых городских детей на мясо.

Конечно — «клеветнические слухи».

Я читаю отцу вслух, и вдруг: «Стоп. Повтори». Повторяю.

— Ваш двоюродный брат состоял в вашей антисоветской организации?

— Да.

— А где он живёт?

— В Киеве, на Подоле. Улица Волошская. А вот номер дома и квартиры — не помню. Могу показать.

Отец недоумевающе смотрит на меня: «Они были очень дружны, часто встречались, переписывались. Он не мог не знать адрес. Он был там за два дня до ареста».

Как удалось деду после ночи непрерывного избиения и допроса, со сломанными и не собранными в гипс пальцами и ещё не знаю чем… Как ему удалось сохранить ясность ума, твёрдость духа, системное мышление? Вставить в поток выбиваемых своих «да, состоял, подрывал, клеветал» — лазейку для спасения хоть одного человека?

«Кадры решают всё». И — всех. И самих себя. Внутренние органы, которые сами себя переваривают. При некоторых заболеваниях. Поэтому их постоянно не хватает. И никто не пошёл на Подол на известную улицу искать человека. Хоть бы и с известными органам именем и фамилией. И адресный стол не запросили. Хотя все — всё население — прописано и по месту прописки — проживает…

Этот человек так никогда и не узнал, что только две цифры адреса, которые дед, избитый и переломанный, сумел «забыть», отделяли его от этого ужаса. От смерти.

А потом была… жизнь того человека. Война и возвращение в Киев. Дети. Которые никогда не знали и не узнают, что само их существование — случайность, неправильность, следствие «забывчивости» моего деда. Там уже их дети, внуки, правнуки. Сейчас уже — в разных странах, на разных континентах. Решают свои проблемы, радуются и огорчаются. Женятся и разводятся. Живут. Много людей. Которых — могло бы быть. Не должно было быть. Если бы не дед.

А подпись у него так и не восстановилась. До самого конца. Последняя — 23 сентября 1938. Под «Ознакомлен» на решении Особой тройки. Где секретарём трудился персонаж с выразительной фамилией Честнейший. «Приговорить к расстрелу». Через два дня приговор был приведён в исполнение.

Через 60 лет…

Там на кладбище нет этих могил. Просто на самом краю, над обрывом, за которым огромная цветущая долина — красная кирпичная стенка. Невысокая, мне — по грудь. Скромная табличка: «Жертвам сталинских репрессий»… Там я, единственный раз в жизни, видел как плачет мой отец.

Я — не дед. Слабее. Меня не бьют, не ломают пальцы. Но… рассыпался. От боли, от страха, от одиночества. И… — попытался прилепиться, приспособиться. Без всяких задних и передних.

— Дабы служить верно и правильно — следует очистить чувства и желания твои и научится управлять ими. И коль скажет хозяин — «сие нельзя», то, как бы ни было сие желанно тебе — укроти возжелание своё.

Снова поза шавки. Только теперь голова чуть выше, а перед носом — чашка или миска с водой.

Запах свежей воды. Колодезной. Чистой, холодной, свежей. С морозца. А у меня во рту… бетонная крошка.

Пытаюсь сглотнуть. Нечем. Слюны нет. И я срываюсь. Головой вперёд ныряю в эту невидимую миску и… мощный рывок за ошейник подымает меня на дыбы.

Так отдёргивают дурно воспитанную собаку. Потом хозяин или хозяйка ругают пса, кричат, иногда бьют поводком по крупу.

На меня не кричат, меня не порют. Меня дрессируют. Снова станок. На этот раз — дыба. Только без выворачивания плечей из суставов. Нет нужды.

Глаза завязаны. Спокойный голос Саввушки. Он любит, чтобы у меня были завязаны глаза, чтобы я не видел, куда ударит его палочка. Короткие тычки по рёбрам, от которых у меня отнимается нижняя часть тела…

Интересно, а как учат собак не брать корм от чужого человека? Ударами электрическим током? — Здесь электричества пока нет…

Научение вежеству не прекращается ни на минуту. Спать мне не дают: возможно ли слуге спать когда господин его бдит? Лампадка перед Спасом-на-Плети не угасает, икона «не смежает очи». И мне нельзя. Нужно бодрствовать столько, сколь надобно будет господину. Заснуть, стоя на коленях на горохе, оказывается можно. А вот то же самое, но с затянутой петлёй на шее… Можно тоже.

Пробуждение от удушья. Со связанными за спиной руками, на разъезжающемся под коленями горохе…. На мой задушенный хрип приходит Саввушкин помощник. Злой, невыспавшийся. Пару минут наблюдает за моими судорожными и бессмысленными попытками остаться в живых. Потом восстанавливает исходное положение. Поджидает, пока я прокашливаюсь, отхаркиваюсь, начинаю дышать. И пару раз пинает сапогом. Очень точно выбирая места.

— В другой раз не приду. Завалишься — сдохнешь.

И уходит.

Хочешь умереть — умри. Это никому не интересно. Не хочешь, но не можешь? — Сдохни. Не интересно. «Ты — никто. И звать — никак». Мусор.

Кто сказал, что «сухого водолаза» придумали в 20 веке? Полиэтилен — да. Но ведь годится и просто мешок из тонкой кожи.

Успокой сердце своё. Дыши медленнее, ты, корявая заготовка «холопа верного». Медленнее. Начнёшь задыхаться, станешь дёргаться — будет больно. Будет очень больно. Не будешь дёргаться… — всё равно больно. Горло уже горит, болят лёгкие, слезятся глаза. Терпи.

«Умереть молча» — честь. Не удручая господина своего неприличной суетой и звуками.

— Вершина служения — смерть за господина. Нет выше счастья. Отвести угрозу, защитить своим, им же выкормленным и выпестованным телом. Готов ли ты к этому? Не убоишься ли боли?

Я яростно трясу головой — киваю. Готов-готов. Сдохнуть, закончить всё это — да с радостью!

— Сними повязку с глаз. Положи руку на стол. Нет, только мизинец. Сейчас я ударю палкой по пальцу, и кость его будет раздроблена. Потом, когда он загноится и почернеет, мы отсечём его и прижжём рану каленым железом.

Саввушка взмахивает своим дрючком, я инстинктивно отдёргиваю палец. Следует наказание. За неготовность отдать за господина мелочь — часть собственного тела.

«И если глаз твой искушает тебя — вырви его. И если рука вводит в искушение — отсеки её».

Искушает.

Страхом боли, стремлением к жизни.

Неисполнением служения.

«И не введи нас в искушение» — это молитва. Затем — закрепление учебного материала.

Отличий удушения «сухим водолазом» от удавки — много. Например, при использовании удавки на собственной шее можно видеть, как опухает и наливается кровью отражение твоего собственного лица в глазах визави.

— Господин ставит слуг своих на разные дела. И слугам должно говорить господину правду истинную. Ибо по словам их, судит он о делах. Лжа же господину есть грех постыдный и наказуемый.

Старинное русское слово «правёж». Обозначает процесс извлечения «правды» путём нанесения палочных ударов по ступням и лодыжкам. Палки называются «батоги». Хотя, зачем они здесь, когда есть Саввушкин дрючок? А лодыжки мои — вот они. Чтоб не ошибался, отмечая киванием головы, количество предметов. Немота не позволяет говорить, но не освобождает от ответственности. За ложь. Пусть и неизречённую.

Я снова вою, катаюсь по земле. Вдруг Саввушка опускается возле меня на колени и начинает гладить по голове, жалеть:

— Холопчик, миленький, не обижайся. Если я не доучу тебя, то в деле, в жизни твоей, может статься, придёт случай. И предашь ты господина. Дрогнешь, не сумеешь, растеряешься, твёрдости не хватит… И стыдно тебе будет. Как Иуде, предавшего господа нашего. И пойдёшь ты и повесишься. С тоски, деточка, с тоски смертной — петлю накинешь. А грех на мне будет — учитель худой.

Я рыдаю у Саввушки на плече. Да, я всё понимаю: «тяжело в учении — легко в бою». Я тебе благодарен, я стараюсь. Я буду верным, я для господина — всё отдам. Сделаю, исполню, не пожалею…. Чтобы тебе, мой бесконечно терпеливый и добрый учитель, за меня стыдно не было…

«Стокгольмский синдром» в натуральную величину? Палач и жертва — «идущие вместе»?

Повтор. Снова мизинец на столе. Сжимаю зубы в предчувствии боли. Сквозь сжатые зубы — молюсь. «Господи! Иже еси на на небеси…». Монотонная молитва отвлекает от неизбежного, снижает ужас от ожидаемого. Саввушка бьёт, но я не шевелюсь.

«Отдать малую часть свою за господина своего — радость». Вот сейчас ка-ак… Я — радуюсь.

В последний момент, уже в ударе, Саввушка поднимает свой конец дрючка, второй конец бьёт в стол, палка чуть-чуть не доходит до оттопыренного мизинца.

— Господин не велел причинять тебе вреда. Ибо он любит тебя. Даже и не видав. А ты?

У меня — слёзы. Просто льются из глаз. От нервного напряжения. От ожидания боли и ненаступления её.

От избавления.

От радости.

Да! Я тоже его люблю! Я его обожаю! Я просто захлёбываюсь от искреннего восторга. Чуть смущённого, но — восторга.

Смущаюсь: я же испугался. Я ожидал муки, боялся. Но — превозмог ведь! Я горд собой — я пересилил свой страх! Мне дала силы — преданность. Преданность моему господину. Я ему предан. Всей душой.

Он! Он сделал меня сильным!

Потому что меня учат главному — правде. В мире есть сила сильнее страха. Сильнее боли.

Господи! Как же мне больно! Как же мне страшно!

Господи! Спаси и защити! Силой твоей. Божественной силой.

Бог есть любовь!

Теперь я это понимаю. Вот тут, в этом средневековом, святорусском застенке, я — понял. Я понял правду! Меня научили. Научили любви. Настоящей, безграничной, бескорыстной, не рассуждающей, не ожидающей наград…

Истинной любви. К моему господину.

По щекам текут слёзы. Слёзы ликования, слёзы облегчения, слёзы счастья.

Я так боялся! Но я выдержал. А он… Он меня пожалел! Посочувствовал. Он не хочет, чтобы мне было больно!

Как хорошо. Как нежная ласка… По душе. Я не один — он думает обо мне! Он заботится. Я… он… Он хороший. Он суровый, но справедливый. И очень хороший. Я ещё его не знаю, я не знаю какой он — молодой или старый, толстый или худой…

Какая глупость! Какие мелочи! Он — господин!

Я не знаю его, но он… Он знает обо мне, он помнит, он заботится. Он про всех знает! Он мудр и внимателен. Даже ко мне, к одному «из малых сих». К ничтожному. Который «ни на что не годен».

Господи! Спасибо тебе: ты дал мне доброго господина!

Его милостью я живу, даже не зная его. Его заботой я учусь. Его промысливанием, его благоволением и соизволением со мной возится Саввушка. Тратит на меня, бестолкового, неумелого, ни на что негодного — силы и время своё. Душу свою. Чтоб я стал человеком. Чем-то годным. Чем-то, из того, чем возможно стать человеку.

Холопом верным. Истинным слугой. Лучшим и преданнейшим.

Спас на стене и свёрнутое кольцо плети под иконой впечатываются в сознание. За закрытыми веками — тот же образ. Образ Спаса. Образ плети. Символ власти. Высшей. Безграничной. Надо мной. Безграничной, но не бессердечной. Она вбивает, но не убивает. Учит, мучает, но не калечит. Мучает для моего же блага.

Это ж — научение! Это ж — мне на пользу! Вот она и учит. Бьёт за ленность, за непонятливость. Но — и жалеет! Господь всемогущ, но и милостив! Как Саввушка. Как мой будущий хозяин. Я буду ему служить. Истового, верно. Не за страх, а за совесть. За надежду. За надежду на его милость. Милость ко мне — ничтожному, бессмысленному, ни на что не годному, полному болей, страданий и глупости. Надежду на маленькую милость безграничной, бесконечной власти надо мной. За радость. За радость подчинения, за радость сопричастности к его власти. За радость исполнения его воли. Господней воли, господской воли. За счастье любви. Искренней любви к мудрой доброй высшей силе.

Каждое упражнение или наказание заканчивается коленопреклонённой молитвой перед иконой, перед плетью. Перед символом господа, перед символом господина. Кажется, господь тянется к рукоятке господской плети. Кажется, плеть держит на себе Вседержителя.

Кто я, чтобы спорить с Вечностью? Кто я, чтобы возражать Безграничности?

Глава 12

Всё кончается. Как-то, когда-то…

Саввушка возвращается с Верху, с мороза, чем-то расстроенный. Я сижу у стены на цепи. Поза «сидящего пса».

Вообще, «верный холоп», в значительный мере — «верный пёс». Даже по динамике движений. Никаких ног, коленей вперёд. Только язык вываливать не надо. Если Саввушка подойдёт и посмотрит в глаза — надо отвернуть лицо и смотреть в сторону. Прямой взгляд — недопустим. Пока он не возьмёт мою голову в руки и сам не заставит смотреть прямо.

— Счастье тебе привалило. Господин велел тебя привести. Ты рад?

Конечно! Только новость… такая волнующая. Я чувствую, как подскакивает в груди моё сердце. От волнения, тревоги, надежды… От радости.

О Господи… Господь всемилостивейший! Сейчас я увижу своего хозяина, своего владетеля! Самое дорогое, что у меня есть в этой жизни! Единственное! Ради чего я умереть готов! Какой он? Что он скажет? Как посмотрит, какое впечатление я на него произведу? А вдруг я ему не понравлюсь?! А вдруг он меня отошлёт куда-нибудь? И я не смогу видеть его?! Как жить тогда?! Без счастья, без надежды, без возможности хотя бы изредка, хотя бы издалека взглянуть на него, на хозяина, на господина?!

Господи, помоги мне…

— Кончилось твоё учение. До срока. По-хорошему, надо бы тебя ещё многому поучить. Да вот хозяйка торопится — хочет тебя внуку к Новому Году подарить. А он как раз нынче к бабушке своей в гости приехал. Как они из-за стола выйдут, так нас и позовут. А пока ещё одну вещь успеем сделать. Ты, когда тебя к боярыне приводили, смотрел на неё дерзко и удом своим дразнился. Так что, чтобы подарок внучку понравился, и ты при дарении хозяйку не осрамил, велела она уд тебе урезать. Под корень. Давай-ка к столу, пока время есть.

Цепки на ошейнике уже нет, Саввушка снял. Я плавно подымаюсь с колен. Я много чего насчёт колен своих научился делать — опускаться, подниматься, ползать. Оказывается, на коленях очень удобно. Двигаешься легко, быстро, ловко. Будто течёшь. Не помогая руками, не двигая корпусом.

Как во сне подхожу к столу. А как же я буду без… этого? Ответ известен, вбит уже в подсознание:

«Если смущает тебя око твоё — вырви его».

Выкладываю своё хозяйство на стол. Саввушка, добрый человек, чтобы я не дёргался и пальцы вдруг не сунул под нож, связывает мне локотки за спиной. Легонько. Просто чтобы оградить от невольного движения. Я даже не обращаю на это внимание: он учитель, он лучше знает.

Его подручный вытаскивает откуда-то здоровенные клещи. По металлу. Чёрные, заржавевшие в сочленении, с окалиной в нескольких местах. С натугой растягивает рукояти клещей. Заржавело всё — железо аж визжит при движении.

Я смотрю прямо перед собой на икону. Спас-на-Плети. Лик Иисуса — в радуге и расплывается. Слезы. Мои. Не будут меня любить девки красные. Ну и не надо! Зато будет любить хозяин… Потому что… потому что я его обожаю! Потому что Саввушка научил меня служению. Беззаветному, самоотверженному, истинному. В лепёшку разобьюсь, чтобы быть достойным любви господина моего. Всё ради него отдам. Всё-всё.

Да и нет у меня ничего своего. Я всё потерял. При вляпе. Даже тело, кожу, зубы. Здешние люди, предки — чужие и чуждые. Ничего нет. Единственная нить в этом мире, единственный здесь луч света — мой господин. Единственный, кто думает обо мне, заботится. Ведь я же — его раб, я же — принадлежу ему. Весь. Полностью. Душой и телом. Моему хозяину.

— Как, отроче? Готов?

Я киваю, не отрывая взгляда сквозь слезы от иконы. Сейчас будет больно. Но не долго. Я ведь теперь приучен к боли, я научился её терпеть. Я — перетерплю. Я теперь всё перетерплю. Чтобы служить ему. Чтобы быть с ним. Скорее бы…

— Стой. Не так. Боярыня сказала «под корень». А ты куда мостишь?

Саввушка палочкой приподымает мой отросток, подручный долго елозит клещами по столу, примериваясь. Дёргает их, они противно скрежещут. Пару раз лязгает вблизи цели, с натугой открывая и закрывая заржавевшие щипцы. Сейчас чуть повернёт клещи, лязгнет и… и этот… отвалится. Упадёт на пол.

«И даже волос не упадёт с головы человеческой без промысла божьего».

Всё — по воле господа. Разве возможно воспротивиться воле Всевышнего? Спас на стене улыбается сочувственно, умиротворяюще. Сквозь радугу моих слез.

— Опять не так. Ну оттяпаем, а прижигать чем? Давай клещи в горн и раскалить.

У меня уже нет ни мыслей, ни чувств. Ну и правильно. Чтоб не вводил в грех дерзости — калёным железом. Как в Писании сказано. Ради счастия истинного служения. Ради воли высшей, безграничной, всемилостивейшей, простёршейся надо мной. Надо мной — глупым, ничтожным, бессильным и бессмысленным. «Горсть праха земного». «Отсеки член, мешающий тебе».

Ступор. «Пусть будет что будет». «На всё воля божья». Устал…

Откуда-то сзади, от двери голосок:

— Боярин в баню пошёл, велено привести. Спешно.

Саввушка внимательно заглядывает мне в лицо.

— Не успели. Инда ладно. Смотри, не осрами учителя своего.

Меня заворачивают в тулуп как есть, с головой, с ногами. Подручный подхватывает на руки, будто малого ребёнка, и мы бегом… Я нечего не вижу из-под воротника тулупа, но свежий, морозно-весенний воздух во дворе бьёт, вливается, пьянит. После тёмного, затхлого, вонючего подземелья — радость свежести, радость света. И — волнение. От прошедшего. От грядущего. Ожидание встречи. Встречи с моим… С моим светочем, моим спасителем, моим владетелем… Он заботится обо мне, он обо мне думает, он позвал меня к себе. А я его… я его так люблю!

Я ведь пока ничего другого не могу. Не умею, не понимаю. Только любить. У меня не осталось ничего. Только душа. Совершенно опустошённая, слабенькая семиграммовая душа. В изнурительной, изнывающей пустоте которой — только любовь. Только один свет наполняет её — любовь к нему.

«Вот, вот сейчас… увижу… господина своего!». Я очень слабенький после всего, что было прежде, что было сегодня. А тут такое волнение, такие чувства, свет, воздух…

Снова непрерывно, сами собой, текут слёзы.

Меня ставят на пол, выворачивают из тулупа, голого, с ошейником на шее, со связанными за спиной локотками, с мокрыми от слез, от всего пережитого, глазами. У меня дрожат ноги, дрожат губы, дрожит всё тело. От слабости, от пережитого, от пробежки по холодному воздуху… От волнения и ожидания.

«Вот… Вот сейчас… Он увидит меня и всё решится… Господи! Помоги мне!».

Небольшое, очень тёплое, богато убранное помещение, несколько мужчин за столом, часть в одних нательных рубахах. Во главе стола сидит молодой, лет 25, русобородый, среднего роста, мужчина. Смотрит скучающе. Над ухом голос Саввушки:

— Это господин твой, боярин Хотеней Ратиборович. Из славного рода Укоротичей. Поклонись, дитятко, как учили.

И я стекаю. На колени, на пол. «Упадаю на лицо своё».

Прижимаюсь к половичку на досках лбом, грудью, животом, всем телом сколько могу. Распластываюсь, припадаю, «отдаю себя в волю твою»… Как в церкви перед святыней, как учил меня Саввушка. Полностью приличествующей позы перед господином я принять не могу — руки связаны. Но я стараюсь.

Я — ошеломлён, я — потрясён, я — полон трепета. Трепещет душа моя. В тревоге. В предожидании. В надежде. В любви.

Вот он, мой хозяин, мой… свет и смысл жизни. Власть безграничная и всеблагая. Какой он… молодой, красивый, спокойный… прекрасный…

Меня трясёт. От волнения, от ожидания…

— А вязки на нём к чему? Снять.

Чьи-то руки снимают с моих локтей путы.

У меня на глазах снова слезы: «И прекрасный, и добрый!».

Счастье! Счастье служить не только сильному, но и прекрасному. Могуществу, доброте, красоте в одном лице. В лице моего хозяина. Моего повелителя.

Чей-то противный голос:

— Тощий-то он какой. Одни кости. Острые — порезаться можно.

Спокойный, будто пылью посыпанный, Саввушкин ответ:

— У меня сало не нарастишь. Захочешь похудеть, Корнеюшка, спроси — как. А впрочем, как Хотеней Ратиборович скажет.

Более я Саввушку долгое время не видел. Хотя о делах его расспрашивал постоянно. Ровно через девять лет полки русских князей, сошедшихся к Киеву по зову государя нашего Андрея Юрьевича, вошли в город. Всех насельников сего Степанидиного подворья мои люди вырезали. Окромя двоих. Сама боярыня Cтепанида Слудовна умерла через пару недель. Да не в застенке под пытками, хоть и болтали в те поры розно, а в своей постели, в заботе и холе. От печали. Я тем был и сам вельми огорчён, ибо знала и рассказывала она многое и о многих, что не спроси.

А Саввушку сыскать не могли, покуда я сам в те достопамятные мне подземелия не полез. Верно говорят, что кнут вяжет крепче колец венчальных. И того — «кто с кнутом», и того — «кто под кнутом». Нюхом, чутьём своим сыскал я нору, куда Саввушка забился. В те поры многие и из местных, и из пришлых сильно искали хрип его перервать. Так что, ко мне в службу Саввушка пошёл сразу и с радостью. После был привезён сюда, во Всеволожск. Где и служил многие годы мастерством своим.

Многие великие и славные дела, для Руси сделавшиеся, зачиналися с Саввушкиного дрючка в застенках пытошных. Однако с годами он одряхлел, начал чутье своё знаменитое терять, да и болтливостью старческой страдать. Посему, по воле моей, был он убиен.

Перед смертию, о коей он уже знал, была у нас с ним долгая беседа. О разных людях и жизненных случаях. Вспомнили и первую нашу с ним встречу. Со слов его выходило, что «чужесть» мою, «не-людскость» Саввушка унюхал сразу, однако ничего не мог сыскать для доказательства сего перед боярыней Степанидой. А та — сама торопилась и его торопила. Последние его слова мне были: «Много на мне грехов, но наитяжелейшим полагаю то, что убоялся неблаговолия боярыни и выпустил тебя из застенка, не докопавшись до дна самого, не доломавши корешки потаённые. А может, и наоборот — только это мне на высшем суде и зачтётся».

Образовалась пауза, за время которой меня снова начинает трясти: «Неужели я не понравился господину, неужто он меня прогонит?».

Нет! Ура! Снова голос хозяина:

— Подымите его. Поверни-ка его. И правда — шкурка с искоркой. И гладкий — без волосни. Давай-ка его в парилку, помыть и умащить.

Какой у него голос! Твёрдый, бархатистый, глубокий. Пробирает. Аж до позвоночника. О-ох… М-мурашки по коже.

Спокойное могущество, добрая сила. Повергает. В трепет. Выворачивает. Мою душу — наизнанку… Внутри всё дрожит. От волнения, от счастья, от… от его присутствия.

Восторг ликования: «Он — принял! Он заметил меня и… и соблаговолил! Теперь только бы не испортить всё. Теперь… Я такой неловкий, такой неумелый, бестолковый…». Слабнут, дрожат колени, перехватывает дыхание, колотится сердце…

Парилка. Темновато, очень жарко и мокро.

Мне, после постоянного озноба и сухости подземелий, банный дух бьёт по коже, по глазам. Жар давит на уши, дышать нечем. Снова текут слезы, в ушах шумит.

Меня укладывают на полок. Я утыкаюсь в какую-то мешковину носом — так хоть ноздри меньше горят. Меня чем-то трут, мажут, ворочают. Охаю, когда попадают по больным, после Саввушкиного поучения, местам. Саввушка — мастер: у меня после его дрючка всего 1–2 синяка да пара ссадин. То есть, болит-то во многих местах, но снаружи не видно. То-то господину понравилась моя кожа — «шкурка с искоркой»… Как точно и поэтично… Тонкая, возвышенная душа. Мощь с чувством прекрасного — это так…. Как мне повезло!

Снова тот же противный голос, теперь над ухом:

— Ты что с-сучок, думаешь к хозяину подобраться? Хрен тебе. Я его со всякими уродами делить не буду.

Правильно. И я — не буду. Потому что — он мой. Хозяин. Господин. Единственный. Средоточие и источник.

Накатывает волна жара, кто-то подкинул в каменку. У меня аж уши сворачиваются, закрываю их ладонями. Меня приподнимают, подхватывают поперёк живота, двигают, как-то… устанавливают на четвереньки. На локти и коленки. Привычно: Саввушка тоже часто требовал такой позиции при своих поучениях. Только он ещё и глаза заматывал. А здесь я сам накидываю мешковину на голову, прижимаюсь лицом к полку — жарко, уши горят.

Окатывают водой. Чуть не кипятком. Даже дыхание перехватывает. Жарко. С задержкой осознаю, что там, сзади, что-то происходит. Появляется ощущение прикосновения, кто-то подталкивает меня под колени, так что я сильнее прижимаюсь животом к полку, что-то давит всё сильнее и… острая боль разрывает мне зад. Будто раскалённое шило раздирает бедра, ягодицы, рвёт поясницу, проходит сквозь позвоночник, взрывается в мозгу, в мозжечке, в темечке.

Не надо! Больно! Не вздохнуть!

Я пытаюсь вырваться, отодвинуться, освободиться от этой боли. Но меня схватили сзади. За бёдра. Плотно, крепко, сильно. Я упираюсь лбом в полок, пытаюсь оттолкнуть руки, которые держат меня, которые тянут назад, в эту боль. Но ладони мокрые, мыльные, слабые после подземелья. Они срываются, соскальзывают.

Бессильно, бессмысленно, ни на что не годно…

Мешковина с моей головы спадает. От боли, от ужаса, из последних, уже давно закончившихся сил, я весь выгибаюсь, вскидываю голову. Прямо передо мной на полутёмной стене парилки в отсветах огня каменки, за пеленой пара, за волнами жара, за радугой моих слёз мерещится знакомый лик — Спас-на-Плети. Переливается, колышется, плывёт…

Всё в руке господа, всё в руках господина. И жизнь, и смерть, и боль, и счастье. И душа, и тело. Всё от бога. Терпи.

Господи! Я смиряюсь и отдаюсь в волю твою! Я отдаюсь…

Снова утыкаюсь в мешковину лицом.

Новая волна боли. Что-то тяжёлое, твёрдое упирается мне в шею, вдавливает лицо в мешковину, наваливается на спину, прижимает к доскам, распластывает моё слабое, тощее, больное тело. Немощные, скользкие руки разъезжаются в стороны, слабые рёбра не позволяют лёгким вздохнуть, бессильный позвоночник изгибается в обратную сторону… ещё чуть — и сломается.

Господи, да что же это?!

Выворачиваю голову через плечо и вижу над собой лицо господина. Милое, доброе. Любимое… С прилипшей ко лбу прядью русых волос, с завившейся в кудряшки бородой.

Господин мой. Могучий и прекрасный. Который всё может, всё знает. Как Господь Бог. Который был столько раз добр ко мне. Только по доброте его я живу. Я бесконечно благодарен ему, я умру за него. Ведь он — владетель мой, мой хозяин. Единственный. Во всём мире. Восхитительно любимый.

Он упирается мне в загривок правой рукой, прижимая к доскам.

«И возложил длань на выю его»… Конечно! Так же правильно! Иначе ему будет не удобно… Какая у него прекрасная ладонь! Возложенная. На меня.

Я чувствую её хватку на моей шее. Сильную, крепкую. Не допускающую никаких сомнений. Настоящая твёрдая мужская рука… У моего повелителя…

Я вижу его нечётко — слезы мешают. Слёзы — от боли, слёзы — от радости. От жары парилки. От слабости. От истощения. От истощения сил души моей. Ничего уже нет — ни страха, ни боли. Ни мыслей, ни желаний. Осталась только любовь. Любовь к нему. И надежда. Надежда на него.

Господин смотрит внимательно, напряжённо, словно ждёт чего-то.

— Ну, как ты, малой? В животе?

Какой он… Заботливый. Добрый. Милосердный…

«В животе» — это я уже знаю, так Саввушка часто спрашивал, когда я терял сознание. Я — «в животе», я — живой.

И я — твой. Весь. Душой и телом.

Сил сказать нет, просто улыбаюсь ему. Радуюсь. «И возликовали человеци…». А он — мне. Улыбается! Удивлённо-смущённо. Мой господин, мой повелитель и — смущается… Как это… мило. Как трогательно и… и душевно.

— Потерпи малой. Счас кончу. Тугой ты сильно. Целочка моя серебряная.

Толчки сзади становятся всё чаще, всё сильнее. Но боль не бесконечна, она отступает, омертвляется.

Я уже многое знаю о боли. Она — всегда проходит. Просто надо чуть потерпеть.

«Бог терпел. И нам велел».

Я прижимаюсь щекой к мокрой мешковине на банном полке и улыбаюсь: господин со мной — значит, всё будет хорошо. Господин назвал меня своим. Он принял меня. Взял. Под свою власть, в свою волю. Распростёр надо мною милость свою. Как в молитве просят: «Он — господин надо мною». Моление души искренней — исполняется. «Он — надо мной». Теперь — я не одинок. Теперь — я с ним. С господином, с господом. Мы — вместе.

Сознание уплывает, накатывает темнота, жаркая, душная, мокрая…

Пробуждение… Я долго не мог понять — где я. Потом — дошло.

Ну почему у меня в этом мире так много таких болезненных пробуждений?! Настолько болезненных…

А всё потому, Ванечка, что мир этот тебе чужой. И он тебя отторгает. И это отторжение — больно. Ведь ты — не от мира сего. Чужой чуженин. Хоть и понял тогда в темноте, в темнице, что человек сам по себе — себе же и смерть мучительная. Хоть и решился мир этот принять как свой и единственный. Хоть и кричал тогда в подземелье, в пустоте и беззвучии: «Пожалейте! Выпустите! Буду шёлковым!» Но…

Слов, согласия, желания твоего — мало. Нужно время, терпение, покорность. Дела сделанные. Служение истинное.

Ты живёшь в этом мире, не отторгаешь его, но входишь в него и душой, и разумом, и телом. И — сливаешься. С миром, с Русью. Святой и Древней. А мир — снаружи. И он тоже в тебя входит. Разными путями.

Теперь, например, через порванный анус. Больно. Но это всего лишь — боль тела. Чуть порвался «костюмчик на семиграммовой душе». Мало ли мне бывало больно по жизни? Травм, что ли, не было? Когда не только мясо рвалось, а и кости в куски ломались. А когда, в этой уже жизни — кожа слезала? Так что, боль телесная — не велика важность.

А душа?

А душа моя — «поёт и пляшет». Несколько смущённо, но радуется. «Душа ликует». От обретения опоры в этом мире, от исполнения ожиданий. У меня есть теперь человек, ради которого стоит жить. И умереть. Защитник, благодетель, повелитель. Любимый господин. Всё, что он делает — правильно. Теперь в моём здешнем существовании появился смысл — я больше не бессмысленный. Смысл — в служении. В беззаветном служении ему. Есть цель — услужить господину. Порадовать его достойным исполнением его воли. И, глядя на его одобрение, столь волнительную его приязнь, ощутить волны искреннего восторга в душе.

Хотя я несколько… смущён. Формой привнесения смысла в мою жизнь.

То есть, пытка одиночеством, темнотой, жаждой… самим собой — ожидаемо? Мучения и поучения Саввушки, с его «болезнетворным» дрючком и Спасом-на-плети — нормально? А вот проявление благосклонности господина к малолетнему рабу в такой форме… смущает?

А что говорит про этот случай русская народная мудрость?

«Вложишь в задницу — в голове прибавится».

Так что, не грусти, не пугайся, не удивляйся — у тебя типовая ситуация из национально-исторического опыта. Фольк фиксирует типичное, часто повторяющееся.

Значит, объективной новизны — нет. А субъективная… Всё когда-то случается первый раз. Снова, Ванюша, с почином тебя — с очередной дефлорацией. Это тебе не горбунью катать. Это… куда как больше новых впечатлений.

Но раз уже «в задницу вложили», то нужно посмотреть — чего «в голове прибавилось».

Твоё умиление, твой восторг от господина твоего, от обретения хозяина, любимого и прекрасного…. Хоть и очень болезненного… «обретения». Однако — это чувства, эмоции. А где разум? Будь последовательным: «Всё ли ты отдал для победы»? Для наилучшего служения, для предугадывания и предвосхищения «пожеланий господина своего»?

У тебя, Ванюша, кроме задницы, есть и другие части тела. Думай давай. Шевели извилинами, «холоп верный, душой и телом преданный».

Странно: нигде в учебниках по истории о гомосексуализме в Древней Руси — ни слова. Не было такого. Как секса в Советском Союзе. А ведь стоит только подумать… И я начинаю думать.

В нормальных условиях в средневековых обществах треть взрослого мужского населения сидела. В монастырях. Что в буддистской Монголии перед Сухе-Батором и их революцией. Что в католической Германии перед Лютером и их Реформацией. Каждый третий взрослый мужик — монах. Почему? А просто — потому что женщин не хватало.

Ситуация совершенно дикая для россиянина 20 века. Мы все, последние 3–4 поколения, выросли, с детства впитали нормы общества, где имеется постоянный избыток женского населения. То есть, статистику эту мы понимаем и даже используем. Себе на пользу. Но оценить всю сумму социально-психологических… последствий, стереотипов поведения, морально-этических норм, из этого проистекающих…

Помнится, где-то попало на глаза, что правительство Австралии насчитывает дополнительные баллы тем иммигрантам, у которых в семье есть дочери. Мы тогда ещё с дочкой посмеялись: вот, дескать, чудаки. Но можно использовать странные проблемы «австралопитеков» к своей пользе.

Ну не воспринимается российским массовым сознанием такая мысль! Всё крутится у нас как-то в глубине памяти старая песенка:

Мы на этом выросли. Последние сто лет — это наше исконно-посконное, социально-национально-базовое. Нам кажется, что так было всегда. Такое даже не вбито — само уже проросло в нашей этике, в системе оценок «хорошо/плохо/допустимо».

А почти всегда и везде — наоборот. Это у нас, наша специфическая форма ведения мировых войн всем народом, в сочетании с внутренними развлечениями, от массовых расстрелов то белогвардейских офицеров (но не офицерш), то комиссаров (но не комиссарш), до Афгана и Чернобыльских ликвидаторов, даёт такое соотношение.

Вон, немцы хоть и потеряли во Второй Мировой десять миллионов, а немок у них меньше, чем немцев. Аналогичная картина в бывших Британских колониях: США, Канада, Австралия…. И такая демография задаёт высокую цену женщины. При дермократии это отдаёт в эмансипацию и пр. с др.

Здесь нет дермократии и либерастии. Поэтому и социальные последствия совсем другие.

Здешняя реальность выглядит как обратная песенке — кого девять, а кого десять. Мальчиков рождается больше. Всегда.

Насколько больше? Соотношение полов новорождённых в зоне Чернобыльской аварии видели? Нормальная реакция человеческой природы на катаклизм. А здесь катаклизмы — один за другим. И это даже без восточных заморочек типа: в Китае 21 века 70 % абортируемых плодов — девочки; одно из популярных женских мусульманских имён в дословном переводе звучит как тост: «Да не будет иметь дочерей»…

В патриархальных обществах, хоть — земледельческих, хоть — скотоводческих, хоть — охотничьих — от девочек избавлялись. И до рождения, если могли устойчиво определить пол плода, и после.

Причина очевидна. Где-то попалась загадка. Уже 19 век, Россия:

Барин спрашивает мужика:

— Как живёшь?

— А вот: долги отдаю, в долг даю, деньги в воду мечу.

— Это как?

— «Долги отдаю» — кормлю родителей своих. «В долг даю» — двух сыновей поднимаю. Состарюсь — они «отдавать» будут, меня кормить. А «деньгу в воду мечу» — так две девки растут, пока замуж не выдам — корми. А выдам — как деньги в реку.

А кому охота свои кровные — «метать в воду»?

Поэтому новорождённых девочек убивают. В средневековых европейских могильниках соотношение полов: от 14 к 10 до 18 к 10. Числа взрослых мужских скелетов к женским.

В разных местах-эпохах бывало по-всякому: в Македонии в следующем, 13-ом, веке — в среднем на 19 мальчиков приходилось 14 девочек; в Милете в конце III — начале II в. до н. э. мужчин и женщин почти 3 к 1; на 23 римских кладбищах, число похороненных мужчин на 70 % превышало число женщин; во Флоренции начала XV в. в зажиточных семьях преобладание мужчин над женщинами 160 к 100; средний же индекс по всему городу — 116 на 100…

Примем близко к песне: девчонок — 9, а мальчишек — 10. «Оптимистический сценарий».

К этому отношению — 9:10 надо ещё наблюдение добавить. Вся эта компашка, собравшихся на условно-статистическую вечёрку-посиделку — дети в возрасте от 10 до 16 лет.

В «Святой Руси», как и в Руси Московской, мужчина с 15 лет и до 55 — военно- и налого-обязанный.

Дмитрий Донской на Куликовом поле устроил детский сад пополам с домом престарелых. По его приказу под мобилизацию попали все, кто на два года раньше обычного и на три позже.

13-14 летних мальков на поле поставили в первые ряды — они ростом ниже, а двум первым рядам князь повелел копья на плечи положить. И удобно, и детишки со страху не разбегутся. Вот в этих-то первых рядах татары свои копья да пики и оставили. И завязли — саблей до ратника с рогатиной, стоящего в строю — не очень-то дотянешься.

Соответственно, юноша в 15 лет хотел и имел право жениться. А община, власть и церковь его к этому подталкивали. По разным причинам, но в одном направлении.

С девками ещё проще: как месячные начались — замуж. И — побыстрее. Поскольку — хоть в церкви вокруг аналоя, хоть в кусты и на спинку — результат наблюдаемый: в установленные человеческой физиологией сроки — новый россиянин родился.

Раз может зачать — зачнёт. Неукараулишь. И родит. Вот только кого? То ли — приблуду, ублюдка, байстрюка, подкидыша-найдёныша, то ли — законное дитя добрых родителей?

И главный вопрос эпохи: кто кормить это прожорище будет?

«Видала я в Вероне и моложе матерей» — это Джульетте говорит её матушка. Джульетте сколько? 12? 13?

Это не про высшую аристократию, которые вообще ползунков венчали «для установления нового качества дипломатических и культурно-хозяйственных связей».

Это про начало нормальной семейной регулярной половой жизни.

Вся эта среднестатистическая угловато-прыщеватая молодёжь среднего школьного возраста сперва шушукается и хихикает, потом жмётся и трётся, потом родители говорят кому с кем — и под венец.

И за последующие 10 лет половина счастливых невест перебирается на кладбище. Умирает.

Ме-е-е-едленно.

ПОЛОВИНА.

Каждая вторая женщина погибает в результате установления брачных отношений. В первые 10 лет супружеской жизни.

Это не война. Американские ВВС при налёте на Мюнхен в конце войны потеряли 25 % экипажей. И отказались вообще покидать казармы. Солдаты. Лётчики. Элита.

Это какой-то непрерывный многовековой само-геноцид. Причём, не только у нас. Все эти французские «ля-фам», которым менестрели с трубадурам менестрелили и трубодурили — тот же результат. И вообще, клятва «на всю жизнь до гробовой доски» — это, в среднем, на семь лет.

Серия вторая: вот прошло десять лет, проводим «встречу выпускников» тех самых среднестатистических посиделок. Основной возраст — 22–25. Присутствуют все. В соотношении — 5:9.

Картинка такая: пять женщин, из которых 4 — кормящие или беременные. 5 женатых мужиков. И четверо бобылей.

Супружество для женщины означает переход в режим трёхтактного двигателя: впрыск — 9 месяцев беременности — год кормления грудью — новый впрыск.

Исключение: женское бесплодие. В моногамных браках — 20 %. В средневековье вполне устойчивый показатель. Ещё примерно столько же должно давать бесплодие мужское. Но тут уж соседи с прохожими помогают.

А теперь вспомним первоначальные посиделки — 19 человек. Для простого воспроизводства — чтоб не вымереть под ноль — 4 женщины должны выродить, выкормить, вырастить примерно 20 человек. Но ещё есть детская смертность, которая тоже зашкаливает все мыслимые для меня пределы, и пляшет от одной до двух третьей.

Это не считая войн, мора, глада…

Тихая спокойная жизнь. Отнюдь не «эпоха застоя» с её 0.3 % детской смертности.

Покойный Ясир Арафат говаривал: «Главное оружие палестинцев — арабская женщина». Которая рожает, в среднем, семерых детей. На круг. При нормальной, почти европейской, детской смертности.

Берём здесь, для примера, уровень смертности — 50 %. Получается, что 4 бабы должны родить 40 человек. По десятку — каждая. До 30–35 лет.

«Бабий век — сорок лет» — русская народная мудрость.

Жизнь коротка, а надо успеть воспроизвести народ. Так что, беременность в 13–14 — это не испорченность с развращённостью, не личная трагедия и осуждение всего общества, это норма жизни и радость новобрачной. И дальше — трёхтактный двигатель. В котором мужу с его поползновениями имеется место 2–3 месяца в полтора-два года.

То есть, на «встрече выпускников» имеем одну пригодную к сексуальным действиям бабу и 8 озабоченных мужчин, которым сильно мешает девятый — её муж.

В «Война и мир» Наташа Ростова спрашивает:

— А не стыдно идти за него замуж? За Пьера Безухова. Он же вдовец.

Стыдно Наташенька. Ой как стыдно. Поскольку у него баба была. А он её не сберёг. Вот и пусть себе бобылюет. А на тебя, Наташенька, твои сверстники прыщеватые, с ручонками потненькими уже облизываются. Вот и выполняй свою социально-общественную функцию — создавай новую семью со сверстником.

Кстати, в Императорской России «неравный брак» в смысле возраста — в немалой степени из-за этой несбалансированности демографии. Самцы из старшего поколения, используя свои социально-экономические преимущества, отбирают себе дочерей, а то и внучек, своих сверстников-соратников. Часто обращение мужа к жене в русской классике: «дитя моё». А молодёжь…? — Как-то устраивается.

С бобылями вообще труба. На Руси в разное время доля бобыльских дворов колебалась от четверти до половины. Остальные — тягловые. То есть, платят подати и исполняют повинности. Нужно объяснять взаимные чувства этих двух групп населения?

В Новгороде не отделившиеся сыновья на вече голоса не имеют. А чтобы жить своим домом — надо сначала жениться. Те же новгородцы в помощь князю Владимиру, тогда ещё отнюдь не святому и не равноапостольному, из одних своих бобылей — целое войско выставили. Те потом так и осели — кто в Киеве, кто в новых городках в порубежье. Назад не вернулись. Жён-то они здесь нашли.

Естественно, при такой дерьмовой демографии появляются всякие… компенсаторы.

Пока были язычники — там была такая штука…

В разных народах по-разному называется. Молодёжная школа.

Собирают подростков-одногодков в селении и в лес — жизни учить. Под присмотром старших товарищей. С женской обслугой общего пользования.

«Спящую царевну» помните? А «Белоснежка и семь гномов»? Если не по сказке, а по этнографии смотреть, то эти гномы «белоснежку» и употребляли в ходе своего воспитательно-образовательного процесса. В соотношении — одна на семерых. Хотя… В сказках число «семь» обычно означает просто «много». Типа — со счета сбились.

Причём употребляли, в отличие от сказок, со смертельным исходом.

Нет, это несколько не то, что вы подумали.

В таких «школах древней молодёжи» учили охоте с рыбалкой, войне с пахотой, если племя уже землепашеское. Естественно, учили и самому главному процессу — воспроизводству соплеменников. Юноши, пройдя «курс молодого члена», в смысле — члена племени, возвращались в своё поселение и женились. И использовали свой школьный опыт.

Хорошо, когда в первую брачную ночь хоть у одного партнёра есть опыт. Особенно, если он же — глава семьи по социально-хозяйственному статусу. А тут ещё и уважение супруги в результате уверенного и успешного проведения процесса.

А вот дамы, которые в таких учебных заведениях обстирывали, обшивали, кормили, а также «снимали напряжение с чресл молодеческих» и давали первые уроки «страсти нежной» в пахарьно-охотничьем варианте, быстро накапливали разного рода «прайваси» своих подопечных. Тем более, что с одной стороны толпа мальчишек, сопливых, прыщеватых и бестолковых, а с другой — опытная матрона, которая, возможно, ещё отцов их этому делу учила.

Хранение чужих тайн никогда не способствовало долголетию. Особенно — тайн подростков. Особенно — в сексуальной сфере. Особенно, когда детишки — толпой. Без тормозов.

Поэтому и «царевна» — спящая. Вечным сном.

Другой известный компенсатор — Иванова ночь. Ну, и прочие купалии-сатурналии. В разных племенах — по-разному.

К примеру: маску пострашнее нацепил, местной «дурью» закинулся и… — в атаку. Случка анонимов.

«Я имени твоего не знаю. И знать не хочу. Секс — не повод для знакомства».

Свальный грех — это по нашему, по-русски.

И тут пришло христианство. С его «не возжелай ни жены, ни вола» соседа.

Кстати, здесь глагол «возжелай» имеет в обоих случаях чисто имущественный характер. Или с волом — тоже…?

Христианство пришло со своими способами снятия сексуального напряжения в жизни и в обществе.

Во-первых, пост. И не один, а много и долго.

«Здесь не пьют, не курят, и скоро есть перестанут».

А кто работать будет, кто на косу станет, кто в соху упрётся? Со святой воды и просвирки — топором не помашешь.

Во-вторых, монастырь.

Монастыри в «Святой Руси» есть и будут. Но такого широкого распространения, как у католиков, или здесь же, на Руси, но после татаро-монгол — не получили.

В этом 12 веке на весь Киев нет и десятка монастырей. На всю страну и сотни не наберётся. Для сравнения, к концу Московского периода, перед Петром Великим, было на порядок больше. При всего-навсего удвоении населения.

Обителей мало, возможно, и потому, что в Европе, как и позднее в Московской Руси, монастыри жили от крестьянского труда. Крепостных, арендаторов, приписанных… А тут — землю монастырям дают. А дальше — сами. Вон, у Михайловского златоверхого в Киеве — вся Владимирская горка в собственности. Ну и пашите её, иноки.

И остаётся у славных русичей всего два способа избежать спермотоксикоза. Оба хорошо и широко известны во многих сообществах.

Женщины общего пользования.

Мальчики.

Во-первых, конечно соседка.

Та самая, которая на «встрече выпускников» — пятая. И плевать, что у неё муж есть. Потому что когда «у меня стоит, а моя не даёт» — мужик может соседскую избёнку за угол ухватить да за околицу выкинуть. Вместе с хозяином. Чтобы под ногами не путался. А ещё хозяина можно напоить, уговорить, задарить… «наконец — с тела».

Во-вторых, вдовы.

Тут вот какая интересная штука получается: в христианской традиции вступление в новый брак разрешено для вдовы или вдовца после довольно длительного периода. У мусульман, для сравнения, наложница пригодна к использованию через три дня после предыдущего хозяина. А у христиан…

Церковь вообще против повторного брака. «Брак свершается на небесах» и посему может быть только один-единственный. Но народ-то хочет жить нормально уже здесь, на земле. И церковникам приходится как-то… умерять свою «ревнительность». Процесс «умерения», согласования догматов с жизнью… сложный.

Временами, в некоторых странах, церковники вообще отказываются венчать вдов или вдовцов. И те живут невенчанными, «во грехе и разврате». А если и благословляют второй брак, то только после длительной выдержки.

В одних местах «период ожидания» — год, в других — три. Бабе в одиночку столько не прожить. Просто помрёт с голоду и холоду. Нет, где родня большая и крепкая, где есть вдоволь мужиков и взрослых парней, чтобы прокормить вдовицу с сиротами, е есть старики, которые этих мужиков и парней могут удержать… И своими собственными старческими причудами не сильно донимают.

Или если у самой уже сыновья большие… Хоть бы один, как у матушки знаменитого новогородского богатыря-ушкуйника Василия Буслаевича:

Коли — «матёра вдова» да «осталося и всё имение дворянское» — то «да». А иначе — проси.

Сенца для коровки накосить-привезти — сдохнет же кормилица. Дров для печки нарубить-привезти — помёрзнем зимой насмерть. Проси и давай. «Просите и обрящете» — попросила? — теперь «обрящай». Расплачивайся. Чем имеешь. Ложись, становись, раздвигай, поддавай… И радуйся. Пока пользуешься спросом.

А в деревне тайн нет. И соседки тебе всё в лицо скажут. И детям твоим — тоже. А ты терпи. Поскольку, если сорвалась, выскочила, ушла от общины… Или сами соседи с соседками выгнали «за недостойное поведение», то каждый встречный-поперечный — тебе хозяин. Если у него кулак тяжёлый. А зимой и с голодухи — сама хоть к кому. И получается «в-третьих».

В третьих, «зависимые».

Холопки…

Ну, это везение. Они ж денег стоят! Холопы у бояр и князей. У них дома побогаче да посытнее. Народу много, а в общей куче…

«— Какой секс вы предпочитаете?

— Групповой.

— О! А почему?

— Сачкануть можно».

Да и с пропитанием на общей кухне вольготнее.

Потом «вольные» служанки… Эти у купцов и попов, у всяких служивых и «житьих» людей. Тоже ничего.

У ксендзов, например, чтобы «патеры» с ума от безбрачия не сходили — домоуправительница. Уважаемый человек. Практически официальная жена. Хотя и не венчанная.

А вот попасть в «работницы»… В богатый крестьянский дом… Там и сами рвутся, а уж чужих… Будешь трудиться без продыху — днём на поле раком кверху, ночью — как и где поставят-положат. За хозяйку, за невесток… Они же ведь на тех же работах наработались, притомилися. А батрачка — кто ж на ней не катается? Такая, бывает, и вздремнёт. В процессе. А почему нет? — С устатку-то… Только храпеть громко не надо.

Ещё вариант. В языческие времена из «молодёжных школ» часто вырастали «мужские сообщества». Более-менее казарменно-религиозного толка. С приходом христианства всё это было поломано. Точнее: вырезано и выжжено. С соответствующей частью населения. Но принцип остался. Вот и собираются мужики в разного рода ватаги. Бобыли, в основном, поскольку на семейных — тягло.

Есть мужские компашки христианской направленности. Собираются «старцы» и идут в пустынные места. Строят там обитель, пустынь. Молятся, постятся, изнуряют себя тяжкой работой. Обычно — в части валки леса. В перерывах — с Господом общаются. Но главное — бобылей на Руси меньше.

Есть всякие артели для отхожих промыслов. Более-менее сезонные, кратковременные.

Плотницкие артели. Охотничьи. Торговые. Новгородские ушкуйники. Близкие к ним по смыслу-стилю — просто разбойные. Есть ещё заставы на порубежье… И везде в них — дамы общего назначения. Объединение пошивочной, прачечной, столовой и публичного дома в одном лице.

Слышал как-то на одном ещё советском рыболовном траулере:

— А где ложкомойка?

— Капитану «ложку моет».

— Придёт скоро?

— Не. Ей ещё старпомову, замполитову и боцманову «ложки мыть».

Но многие артели — только на лето. А зимой куда? — А по весне, может, моложе найдётся. Или украдут артельщики дорогой девку какую… Или наоборот:

— А прошлогодняя ложкомойка где?

— Дык померла. Не опросталась.

Неустойчивая система, не самовоспроизводящаяся. Баб не хватает. И тогда…

— Правда ли что на горе Арарат самое долгое в мире эхо?

— Э, дарагой, смотря что кричать будэшь. Если ж…па, то «где-где-где» — долго-долго звучит. Пока не найдут.

Та же проблема, только в варианте пребывания чисто мужских коллективов в условиях изолированности высокогорных пастбищ.

Вот какие мысли приходят в голову, которая приделана к разорванной заднице. И лежишь себе в раскорячку на животе неизвестно где. Где-то на «Святой Руси».

Глава 13

Тут стукнула дверь, одна, вторая и на пороге появился… он! Мой! Господин!

Нет, это, всё-таки, любовь с первого взгляда.

Я не мог смотреть на него без обмирания сердца. Всё в нем — бородка, серые глаза, чуть скуластое лицо, поворот головы, каждое движение… хотелось смотреть, не отрывая глаз, хотелось закрыть глаза, чтобы сердце не выскочило от волнения, от счастья…

Следом вскочила Юлька.

Гадина этакая… Хотя… чего это я на неё так? Это ж она меня сюда привезла, в этот дом отдала, к моему… единственному… хозяину… суженному… Хотенеюшке…

Юлька что-то чирикала скороговоркой, сдёрнула с меня одеяло, задрала подол рубахи, демонстрируя «следы любви».

Хозяин хмыкнул, накрыл одеялом, присел на постель, погладил по затылку.

— Ну, ты крепок, малёк. Другие по первости кричат, вырываются, мамок зовут. А ты только улыбался. Туговат ты оказался. И вправду — целка серебряная. Я уж думал — вовсе себе всё поломаю. Ну, ничего — елда у меня крепкая. Нынче отлежишься, подлечишься. Я тебя к себе заберу. А потом и поиграемся. Не спеша, с растяжечкой да с распарочкой. В удовольствие…

Я не очень вслушивался в его слова. Тон, голос, тёплая его рука, пальцы, которыми он поглаживал у меня за ушком… Хотелось закрыть глаза, замурлыкать, прижаться… И чтоб навсегда… и чтоб только мы вдвоём… и чтоб никто не мешал…

Снова стукнули двери, и явилась сама… боярыня Степанида свет Слудовна. Гегемон монументальный. С какой-то здоровущей плоскомордой служанкой.

— А, вот ты где, внучек мой яхонтовый, Хотенеюшка ненаглядный. Что ж это ты, к новому наложнику попрощаться зашёл, а к бабушке своей единственной перед дорожкой и не заглянул?

В комнате повисла тишина. Зловещая, напряжённая. И наконец, голос Хотенея надо мной с едва сдерживаемой злобой:

— Ну, прощай.

— Брысь. (Это — служанкам. Обе испарились мгновенно.) Понравился мой подарочек? (Это — про меня.)

— Приманить хочешь? Вели, чтоб подлечили. Через седмицу — к себе заберу. Ещё что?

И тут боярыня, монумент гегемона и царицы всего и всея, медленно сползла на колени.

— Хотенеюшка! Не гони, выслушай, дай хоть слово молвить!

— Ты уж тогда — всё сказала. Больше говорить не о чем. За подарок — спасибо. Пойду я.

Господин начал подниматься с края моей постели, но старуха метнулась вперёд, ухватила за ноги и дёрнула. Хозяину пришлось сесть.

— Женись!

— Сдурела?!

— Женись, внучек миленький! Ты один из Укоротичей остался! Ты голова рода, ты один можешь спасти да продолжить.

— Иди ты, дура старая…

— На Гордеевой младшенькой…

— Охренела?! Ну, точно из ума вышла! Да Гордей меня не только в зятья — он по одной улице со мной…

— (Спокойно, уверенно, без всяких воплей, воев и причитаний, подымаясь с колен.) Потому и говорю: выслушай. Спит? (Это обо мне.)

— Говори. Только — коротко.

— Коротко… Лады. Почему Гордей тебе горло готов перегрызть? Потому что весь Киев знает, что когда суздальцев резали, старшую Гордееву дочку, которая с мужем и сыночком маленьким в «Раю» жила, ты по-зверячему поял, плетью бил, и в Днепре утопил вместе с младенцем, с единственным внуком Гордеевым. И о том после сам пьяный хвастал. Так?

— Так.

— Лжа и поклёп.

— Ну ты, стара, даёшь! Ты-то здесь, на усадьбе сидела, а на том берегу я был. Я там все эти дела своими руками делал, своими глазами видел.

— Да плевать мне на твои ясные очи, внучек. Ты бабушку слушай. Твой батюшка Ратибор…

— С-сволота… Мог бы — ещё раз зарезал.

— Цыц. Дурень. Мозгов нет, а туда же. Ратибор с Гордеем побратались. Гордей обещал отцу твоему выдать за тебя свою дочку.

— Пьяные они были.

— Пле-е-евать. Крест целовали. Свидетели-доводчики есть. Вот ты и поехал за Днепр отцова побратима дочку да внука выручать. Ну, и пограбить маленько. Чтоб — как все. А поять-снасильничать ты её не мог, поскольку, как весь Киев знает, у тебя на девок и баб не встаёт. Только на сопляков-малолеток вроде этого (это — про меня).

— А я её не удом, я её топорищем.

— А вот про это, внучек, никто рассказать не сможет. А дальше все видели, как ты её из дома горящего вытащил.

— Выволок за косы.

— Спас от смерти лютой, огненной. А что за косы — так споткнулась, бедняжка, со страху. А у тебя вторая рука занята была — колыбельку с гордеевским внуком тащил. Ты чего его подхватил? Другие вон злато-серебро хватали. А ты люльку с младенцем.

— Да что под руку попало как крыша рушиться начала. Ловко у тебя получается… А дальше? Когда её в кровище, в рубахе разорванной — сиськи наружу — плетью к Днепру гнал?

— Что в рванье — так чтобы чужих глаз богатой да целой одеждой не приманивать. А плетью махал — так только для виду. Чтобы среди других не выделялась.

— Ну, а на пристани? Когда я её с этой колыской на шее в реку скинул? Тоже скажешь — спасал-выручал да помыть решил?

— А вот этого, Хотенеюшка, никто не видал. Из тех, кто ныне сказать может. А вот свидетели есть, и не один, которые на Святом Писании поклянутся, что ты в то время на другом конце мостков был. Помнишь, я тебе велела кафтан коричневый попроще одеть? Поверх броней твоих? Так кафтанов таких в ту ночь… не один ты был.

— Та-ак, баба Степанида… А как после рассказывал-хвастал? Это-то многие слышали.

— Ну, внучек, это и вообще — плюнуть и растереть. Время-то какое было — не похвастай ты суздальской кровью, тебя наши же и порвали бы. Дескать: не повязанный, не замаранный — переметнуться хочет.

— Да уж. Ну и здорова ты, бабушка Степанида. Ну и удумала.

— Да уж, удумала. Род наш Укоротичей спасать надо. Вывелся род почти начисто, обнищал, обезлюдел. Одна надежда на тебя. Где боярину чести и силы набраться, власти да богачества? — У стола княжьего. А Гордей в смоленских воеводах — из первых. Князь Ростислав его слушает. И тут мало Гордея убедить, что ты его внучка единственного спасти хотел. Не в суд идём. Мало чтобы он всякую вину с тебя снял в разумении своём. Надо чтобы он всему Киеву то показал. Да так, что бы никто и шепотнуть тайком не смел! А для этого — чтобы выдал за тебя свою младшенькую. Вот после этого приведёт он тебя к столу князя киевского, скажет: «се зять мой единственный. Он мне заместо сына». Тут и Ростислав вину за собой почувствует за ущемление наше. Князь нынешний — человек совестливый да богомольный — вотчинки отобранные отдаст, за сожжённые — серебра подкинет или скотинки, а то — ещё землицы да смердов. А тебе место возле себя даст, чтоб было тебе на прожитие безбедное.

Боярыня отошла к лавке напротив, присела, вздохнула тяжко:

— Надо внучек, надо. Я столько лет Укоротичей тяну, поднимаю. Столько сил да трудов положила. Столько всего перетерпела. Ещё с тех пор, как девкой-малолеткой нетронутой-нецелованой к старому Мономаху в постель впрыгнула. Причуды его стариковские ублажала да терпела. А когда меня, брюхатую, за деда твоего выдавали? А сколько я приняла, когда вся родня деда твоего меня гнобила да туркала? А как дед твой, на меня глядючи, за плётку хватался? — Только брюхом с семенем княжеским и оборонилася. А потом, когда дурней этих, у которых кроме гонора родового — ни ума, ни имения… Неужто всё в распыл пойдёт? Женись, Хотенеюшка, на Гордеевой — с лихвою вернём.

— Хорошо ты придумала, старая. Всё промыслила. Только одно забыла — не отдаст Гордей за меня дочку. Ему внуки нужны, а у меня, сама сказала — «весь Киев знает», на девку не встаёт.

— А у меня такая есть, что и у тебя встанет.

Судя по интонации боярыни, старуха наслаждалась недоумением внука и чуть не смеялась в голос.

— Ты, стара, уже пробовала и не раз. Последнюю, что присылала, сама же потом плетями ободрала и язык урезала. Предпоследней, помнится, я голову разбил. Прямо в опочивальне. Грязи было… И не жалко тебе холопок?

— Ну, холопей жалеть — только портить. А мою ты уже попробовал — подарочек мой, «целочка серебряная».

— Уже донесли… Слова не скажи… Постой — но… это же малец?! Или я чего не видел, не понял? Опять обманула, карга старая!

— Но-но. Уж и карга. Не обманывала я тебя. А вот Гордея и прочих провести… Подарочек мой ты видел и пробовал, тебе понравился. Теперь берём его ласковенько, и одеваем в женское платье. Да не в наше русское, а в… в персиянское. По пророку Магомету скроенное — наружу только рученьки да ноженьки. Вон они: ручки тоненькие, пальчики длинненькие, ножки маленькие, беленькие. А на всём остальном — тряпки глухие. И зовём всё это… княжной персиянской. Дескать, мудрая бабушка внучку своему любимому сыскала наложницу редкую. Из-за гор, из-за морей привезённую. Редкой красы и талантов. А внучек-то как увидал сие чудо несказанное — всякую мерзость и пакость противоестественную бросил, наложников своих разогнал и только с ненаглядной своей и балуется. И та от него уже понесла.

Последняя фраза ошеломила не только меня, но и Хотенея.

— И как же это малёк — рожать будет?!

— Ну, это дело не скорое. А подушку под одежду сунуть, да походить вперевалочку — не хитро. А поскольку девка не простая, а княжеского персиянского рода, наших веры и обычаев не знает, а Хотеней Ратиборович в ней души не чает и многие воли позволяет, то и в баню общую людскую ей не ходить. Она господину спинку трёт. А он — ей. И с девками в девичьей не сидеть, не болтать. Поскольку немая.

Господин глубоко задумался. А мне идея понравилась. А что? — Одену паранджу, опять же штаны. Никто лица не видит. И — «хозяину — спинку»… Значит — с ним вместе, с моим…

— А хочешь, внучек, мы её окрестим? Чтобы все видели, какую ты красу поимел? Да и души агарянской христову спасению поспособствовал?

— Сдурела? У него хозяйство не менее моего. А как встанет? Народ в церкви собрался, на красу девическую, заморскую поглядеть-полюбоваться, а тут он своим… «божьим даром» звенит и в купель лезет…

Степанида аж зашлась в смехе.

— Экое ты ещё дитё, Хотенеюшка. Отрежем. И что стоит, и что висит. Полезет гладенький аки девочка-малолеточка. Только что дырок по-менее. Так и нарисовать можно.

Мне стало несколько не по себе. Оно конечно — мне это больше не надо. Поскольку хозяин меня любит… А вдруг разлюбит? Если я буду «аки девочка-малолеточка». Кажется, мысль эта пришла в головы и собеседникам.

— Не бабушка. Покуда — резать не надо.

— Ладно, платочком белым подвяжем, свету в церкви немного, занавесочку перед купелью приспособим… дескать — пуглива очень…

— Не надо. Да и от попа не спрячешь. А лишние глаза, сама говорила — лишние языки. Тут ведь дело такое… Гордея обмануть… оно может и можно… но если он про обман узнает…

— Правильно мыслишь, внучек. Если узнает — придёт Укоротичам укорот под самый корешок. Посему, давай-ка прикинем, кто про суть мальчонки знает. У меня на дворе: я сама, Саввушка с подручным. Ну, эти не болтливы. Прокопий — тот вообще — хоть под пыткой. Лекарка, которая его привезла. Юлькой звать. Она его и пользовать будет, пока не вылечит. И вот, хочу к нему Фатиму-костоломку приставить. Для защиты, присмотра и обучения. А у тебя как?

— Да вроде никто. Корней один. Из моих наложников — он старший. Со мной уже четыре года, вроде лишнего не болтал.

— Ну, смотри. С твоего двора кто-то на сторону наушничает. Кое-какие дела твои по городу слышны. Ты уж сыщи изменщика. А покудова искать будешь — малёк твой у меня поживёт. Вычистишь болтунов да соглядатаев чужих — тогда уж… И разгони гарем свой, наложников. Ты у нас теперь муж примерный — с бабой, да и только с одной, в постель ложишься. Жениться вполне созрел. Тут-то тебе и высватать Гордееву младшенькую. Ну что, внучек, по рукам? Мир промеж нас?

— Лады. Мир. Только… Вот про самое главное-то ты не сказала. Ну обвенчают нас, ну пропьют жениха с невестой. А дальше-то как?

И правда:

И что мой господин со своей молодой женой делать будет? При его полном неприятии женщин. В «ладушки» играть?

А гегемон-старуха прямо давилась от смеха.

— Ой чудо моё, чудушко. Ну, рассмешил, ну, позабавил. Ладно, дитё моё малое, несмышлёное, к следующему приезду твоему — сыщу девицу нетронутую. Покажу тебе как жену молодую, венчанную, на постели разложить-положить да увязать-привязать. Как девство её нетронутое порушить. Хоть пальцами, хоть вон ручкой ложки… Не косороться. Крови-то по-менее будет, чем когда ты девку-то за косу да об стену, да мозги ейные по всей опочивальне в разлёт.

— Да ладно тебе. Я не про это. Разок первый оно может и пройдёт, а дальше? Сама говорила — Гордею внуки нужны. Ежели я ей по-быстрому живот не надую — разведёт нас Гордей. За негодностью к супружеству. И ещё пуще озлобится. Да так, что мало не будет.

— Учиться тебе у бабушки надо, а не бегать от меня да слюнями брызгать. Коль своего ума нет — меня послушай. Ладно. Кто старое помянет — тому глаз вон. Гордею внуки надобны. Особливо — первенец. Он, поди, его к себе возьмёт, имение своё ему передаст. А вот надобны ли тебе сыны? Не вообще, а вот прям сразу, в этот год?

— Не понял я? Это как?

— Я ж и говорю — дитя неразумное. Вот родила тебе жена сыночка. Немного времени прошло — дитя подросло, Гордей во внуке души не чает. Настоящие-то дети — внуки. Помолоду дитё — обуза. А вот внуки — самая-то радость и есть. Как ты, Хотенеюшка, для меня старой. Ну вот. Внучек дедушку за бороду таскает, дед от счастья слюни пускает. А тут, жизнь-то идёт, вдруг — какая-никакая между вами… нелюбовь. Гордей-то тебя гнуть начинает, ломать. А ты ему в лоб: «Сыночек-то не мой, от холопа теремного прижит. Нету у тебя, тесть мой любезный, внучка яхонтового. А растил ты, ласкал сынка холопского. Поскольку дочь твоя курва похотливая». Но ты, де, про то молчать будешь, ежели он нелюбовь свою похерит. А то и продашь ему холопчёнка этого за мзду небольшую. Не поганым же его.

В комнате установилась тяжёлая тишина. Похоже, сказанное ошеломило хозяина, не меньше меня. Нет, всё-таки меньше. Потому что вообще местная идея — продавать людей — как-то ещё не была полностью воспринято мною.

— Ну ты, бабуля, змея… И когда ж ты такой торг вести собираешься?

— А лет через 15–17. Я-то, внучек, старенька уже, уж и не доживу, поди. Всё для тебе, яхонтового, стараюсь-думаю. Всё об тебе, единственном, заботушки мои. Вот когда сынок в возраст войдёт, когда Гордей одряхлеет да вотчины свои на внука и отпишет, тут мы с тобой и скажемся: одевай-ка, мил сынок, ошейник холопский, да исполняй волю господина своего. А ежели так сделается, то тебе и в грязи ковыряться не надобно. И девство молодой жены не твоя забота. Чашечку малую со снадобьем кое-каким. Или — кубок с вином. Да шесть рушников нешироких.

— Рушники-то зачем?

— Два — на ручки, два на ножки, один — на глазки, один — в ротик. А сверху, промежду ейных ноженек — вон хоть малька этого положить. Сам говоришь: хозяйство у него навроде твоего, насуёт красавице семечек — полное брюхо. А ты, коли захочешь, и сам сверху залезешь. На малька, на «шкурку серебряную». Третьим. А? Самого большого боярина Гордея дочку — холопом плешивым поять, девство её рабским удом обрезанным… Боярышневу целку — «целочкой серебряной» изорвати-изломати. Одну Гордеевну ты — топорищем, другую — холопом срамным… А, Хотенеюшка? Не забавно ли?

Сквозь прикрытые ресницы я увидел лицо наклонившейся к хозяину Степаниды. Монумент гегемона со смачно-похабным выражением на лице.

Бр-р… Сожрёт… Зубастая бабушка. Хишница. Злобная, хитрая, лютая… «Сожрёт» — это «оптимистический сценарий».

Господи, куда я попал! Во что я вляпался! Слабый, неумелый, бестолковый, ничего не понимающий…

Как хорошо, что у меня есть господин! Могучий, мудрый. Добрый. Который меня… которому я… Которого я… всей душей своей…

Как хорошо, что на обычный здесь вопрос:

— Чьих будешь?

Я теперь могу уверенно, спокойно, даже — гордо, ответить:

— Господинов. Хотенея свет Ратиборовича.

В голосе боярыни зазвучала родительская озабоченность, бабушкина забота о любимом внуке. В сочетании со стремительно изменившейся, умильно-встревоженной мимикой…

— Только не раздави молодую-то, ребра да спину не поломай. Девке-то только 13 лет. Осторожненько.

Получившаяся картинка меня как-то… смутила. Конечно, если хозяин скажет… Сослужить для господину службу… Любую. Но тринадцатилетнюю девочку… Да ещё вдвоём… «Этажеркой»… И, кстати, тогда — это моего сына будут в холопы продавать…

Нет, я ничего в этом мире не понимаю. Что — «хорошо», что — «плохо». Что — «можно», что — «нельзя»… Нужно это просто принять.

Как хорошо, что все эти сомнения-размышления можно возложить на другого. Не нужно мучиться-волноваться. Всякие расчёты, предположения, планы… Как лучше — знает мой господин. Он видит в этом куда больше меня. Несоизмеримо больше и глубже.

Он — мудрый, сильный и добрый. Он, по доброте своей, принял на себя все тревоги, взвалил на себя груз ответственности, тяжесть выбора. Выбора и за меня, ни чего здесь не разумеющего — тоже.

Бедненький. Мне его очень жаль. Но это правильно: ведь я ничего в этом мире не понимаю. Я даже представить не могу, что здесь — правильно. А он — знает, он — мудрый. И он примет мудрое решение. По своей воле. А я принял его волю. Я весь — в воле его, и моё дело служить ему. Истинное служение, без страха и сомнений. Всегда, везде, во всём. И с этой девочкой… само собой.

Хозяина воображаемая иллюстрация будущей семейной жизни, кажется, заинтересовала. Он пару раз хмыкнул, погладил меня по щеке. Его тёплая рука на моей щеке — как хорошо!

— Ладно, это — Гордею внука. А себе сынка сделать? Настоящего. Укоротичей-то мало осталось. Сама говорила.

— Вот. Умница. И мне охота правнучков-то тетешкать, ума-разума своего молодятам вложить. А сделать… Те же рушнички, то же зелье, тот же малёк твой. Благо немой. Только положить его чуть иначе. Чтоб в жёнкиной потаёнке прохода не занимал. Ты с ним, значит, балуешься-тешишься. Как тебе, яхонтовый мой, слаще. А уж как почуял по себе, что вот оно, терпеть сил нет — малька сдёрнул, свой уд в жёнку вставил. Ежели дотянешь до последней минуточки — тебе уже всё едино будет — в каком теле какая дырка. И — раз! — «ты роди мне сына красотой во меня». Мужу — сынка для рода продолжения, свекровке-старухе — внука-правнука на радость да умиление.

— Ладно. Об этом покудова рано. Давай, делай что надобно. Наложников моих продай гречникам — те больше дадут. За Корнеем я присмотрю. Мальца побереги, приодень. И без всяких там крещений. Всё. Пойду я.

Боярин Хотеней Ратиборович, мой господин и повелитель, вместе с бабушкой своей, боярыней Степанидой Слудовной — удалились. А я остался лежать носом в подушку, пытаясь осмыслить услышанное.

Глава 14

Но осмыслить мне ничего не дали, поскольку сразу заявились две служанки.

Одна — моя лекарка Юлька. Другая… таких дам, если и держать в прислуге, то только в орудийной прислуге «Большой Берты».

Высоченная. По моим прикидкам — под два метра ростом. Широкоплечая. Два меня и ещё останется. Абсолютно плоская со всех сторон. Неподвижное восточное лицо. Неподвижные маленькие чёрные глаза.

Фатима-костоломка.

Из слов — хмыканье. Остальные — однословные команды.

Зато Юлька щебетала за нас всех троих. Впрочем, когда она приступила к лечению пострадавшей части моего тела, общая атмосфера в комнате дополнилась и моими персональными охами и ахами. Кроме собственно задницы, у меня начали активно проявляться кое-какие обожжённые места после горячей бани и последствия Саввушкиных манипуляций. Через полчаса я просто грыз от боли подушку.

Юлька это уловила и влила в меня с пол-литра какого-то успокаивающего. Несколько полегчало, я смог уловить кое-что из Юлькиного рассказа.

А рассказывала она о себе, любимой. Автобиография в нерегламентированном формате. Но — в художественной обработке.

Суть такая.

Есть, точнее — было, где-то под Туровым селение. Не то — Ратниково, не то — Сотниково, не то — Воиново. Что-то военное, поскольку жили там какие-то военные поселенцы. Что-то вроде казаков более позднего времени. Или порубежников — нынешнего. Сельцо это постепенно демилитаризировалось. Ввиду отсутствия постоянной внешней угрозы, вроде половецкой здесь на юге. И стали бы они нормальными крестьянами («осмердячились» — как Юлька сказала), но тут умер великий князь киевский Мономах, а потом, через 8 лет, его старший сын Мстислав, прозванный Великим, и между князьями началась свара. Общенационального размера и четвертьвековой продолжительности.

Примерно в тот год, когда Мономах приказал долго жить, кто-то из местной сельской верхушки, не то сотник, не то староста, не то просто мужичок побогаче да понахрапистее, собрал детишек-подростков и сформировал из них какое-то подобие гитлерюгенда. Что-то вроде опричников, но несовершеннолетних. Обучил, вооружил и, перерезав несогласных односельчан, уселся местным владетелем. Тут вдруг, откуда не возьмись, явилась грамотка, будто он не мужик вовсе, а боярин.

Причём — давно.

Что само по себе весьма странно.

Дело в том, что на каждого боярина в каждом княжестве заведено «дело» — сколько и каких воинов (пеших и конных) и с каким оружием он должен привести по княжьему призыву. И какой вотчиной он владеет. Поскольку, если боярин нужную дружину не выставлял, то его наказывали. А если не являлся вообще, то его объявляли «в нетях». И его вотчина отходила в общий фонд княжеских земель. При этом, естественно, менялся налоговый статус местного населения. Или владение передавалось другому, более ответственному и исполнительному феодалу-землевладельцу.

Нет вотчины — нет боярина.

Воевода, тиун, наместник, посадник, мытарь, вирник, судья, ярыжка… — должности, служилые.

Бояре — сословие. Боярин может и часто бывает — служилым. А вот наоборот — нет.

По-немецки «оберст» — полковник, должность. «Фон» — барон, титул. «Фон» — может быть назначен полковником. С предоставлением соответствующего жалования и регалий. Но — без земли. «Оберст» — становится бароном только по «высочайшей милости» в виде «дарования баронского достоинства» и такового же земельного владения.

Феодализм, ядрена матрена. Без феода — при всем нашем к вам уважении…

Но народ там был совсем дикий. Юридически безграмотный. И к этой, весьма странной грамотке, тот мужичок добавил себе ещё и титул — «воевода».

Ага, выходит мэр райцентра к народу и говорит: «я теперь не просто мэр, я теперь фон барон и герр оберст».

Ну и долго это будет продолжаться? — Правильно, до приезда из области бригады «скорой помощи» с санитарами. Если в районе своей нет.

Но мужичок попал в удачное время: сначала у него были кое-какие особые дела с местными властями, а когда, после смерти Мстислава Великого, началась общая свалка — стало уже ни до чего.

У мужичка этого оказался довольно туповатый сын, к этому самопальному «боярско-воеводскому» делу мало приспособленный, и несколько внуков. Один из которых вот этим гитлерюгендом и командовал.

А ещё в том селе жила лекарка, у которой была дочь Юлия — тёзка и мать моей лекарки И вот между этими несовершеннолетними «гаупманом» и «медсестричкой» случилась любовь. Страстная и необоримая. От которой моя Юлька и на свет появилась.

Рассказ её по набору подробностей и стилистике вполне пошёл бы как дамский роман. С элементами готики. Фатима даже рот раскрыла, и глаз от рассказчицы оторвать не могла. Причём, куча описываемых деталей касались периода времени не только до рождения горбуньи, но и до её зачатия. Однако излагались с позиции чуть ли не полноправного участника.

Вообще, парнишка этот, вроде бы, даже жениться на Юлькиной матери собирался, когда обнаружилось, что его малолетняя дама в интересном положении. Но «тут пришёл лесник и выгнал всех из леса». Стал феодалом — играй по феодальным правилам. Кого ты в постель затаскиваешь — твоё дело, а вот брак — дело родовое.

Что в данном конкретном случае почти правда — князья-Рюриковичи.

Эта девочка была внебрачной дочкой кого-то из соперников Мономаха. Признанной. Непризнанных тут… Я вот уже здесь на одном этом подворье двоих нашёл: Саввушка и мой Хотеней.

Мой Хотеней… сердце застучало так… томно.

Но Юлька молотила своё. Через положенное время молодуха почти княжеского происхождения почти родила. И чуть не умерла. Юлькина мать, видимо, и вправду была толковым акушером-гинекологом, и её вытащила. И стали они жить-поживать. В дружбе и согласии. Втроём. Поскольку одна — после неудачных родов больше детей иметь не может, вторая — после «измены благоверного» — не хочет. А отпустить от себя своего «как-бы боярича»… ну какая женщина на такое пойдёт?

Мне вообще сначала было непонятно, почему они ему полную «невстаниху» не устроили.

Хотя нет — понятно. Село ратное, семейство боевое, времена неспокойные. А брызгающий во все стороны фаллос — на «Святой Руси» существенный социально-политический капитал. Как княжий красный плащ — «корзно» называется. Признак «вятшести», лидерства.

Типа: и хочет, и может.

Собственно, почему Владимир Святой публично изнасиловал княжну Рогнеду в Полоцке? Предварительно убив её отца и братьев. Да потому же, почему победители заячьих весенних боев после победы сначала залезают на своих менее успешных соперников, а уж потом на зайчиху: для «доказать своё превосходство». Или когда монгольский темник насиловал жену последнего домонгольского князя во Владимире — ему баба была нужна? Зимой, на снегу, среди неубранных трупов, с видами догорающего города… А эта «фреска» из киевских ворот с Нечипкой? «Вот так мы суздальские — ваших киевских».

Так что потенцию юному «гаупману» не только не укоротили, но и наоборот — всячески поддерживали. Хотя, конечно, под жёстким перекрёстным контролем.

А у Юльки было как бы две мамы.

Такая вполне добропорядочная семья. Весьма распространённое явление.

В своё время, например, Ярослав, который Мудрый, оказался недостаточно мудрым и один из его братьев его из Киева вышиб. С помощью польского короля по имени Болеслав. Типа: «больной до славы».

Этот Болеслав нашёл в Киевском замке сестру своего союзника и, соответственно, сестру Ярослава. И её… летопись очень аккуратно описывает: «соблазнил». То есть — «по согласию». В присутствии одного её брата и ведя боевые действия против другого.

Потом кияне поляков выгнали.

Минин с Пожарским были отнюдь не первыми: вышибать войско польское из русских столиц — наша давняя национальная забава. Вот только Питер как-то выпадает. Зато из Казани, например, чехов выгоняли.

Ярослав вернулся, начал город свой городить. А с поляками заключил мир. И, по требованию Болеслава, в знак «взаимной любви и дружбы» отправил ему другую свою сестру. Уже не в наложницы, а в жены.

Видимо, Болеслав распробовал дочерей Владимира Святого и решил на одной не останавливаться.

А теперь представьте себе встречу этих сестёр где-нибудь в королевском замке в Кракове.

— Ах, сестрица! Ах, как я рада. Какая миленькая шубка. Здесь так носят? Но это же горностай! Фи, какая бедность. Наш-то что — скупой?

— О! Дорогая! Ты прекрасно выглядишь с дороги. Только бледненькая и под глазами синяки. Я тебе такие румяна подарю! Мне их из самой Флоренции… А наш-то… всё в делах, в заботах. Поляки же. Сама понимаешь — ни минуты покоя. Все им чего-то… Ты своих-то соболей здесь не носи. Местные кастеляны скажут, что вся казна на баб уходит. Наш-то Славик не сильно их слушает, но дружине уже полгода жалование не плачено…

Потом решат меж собой — кому идти на королевское ложе: отрабатывать «укрепление дружбы между братскими славянскими народами». Заодно — и новую порцию цацек из мужниной милости. А кому сказаться больной и протирать да примерять уже накопившуюся коллекцию.

В Юлькиной истории этот благостный период закончился довольно быстро. У двух мам… как «у семи нянек».

Юлька моя осталась с глазами, но после неудачного падения у неё вырос горб. А горбатая, да незаконнорождённая… За такой невестой — такое приданое надо давать! Из родового имущества. И чего ради?

Род — это такая система, которой всё время «Дай!». Всего. Земель, коней, смердов, серебра… А главное — сородичей по крови.

Боярич и сам был ходок. Стремился расширить и приумножить семейный круг. Коль не детьми законными, так хоть от наложниц. В Европе это называется красиво — «бастард». У нас просто — «ублюдок».

В общем, жену «почти княжескую» он отправил в «за печку» по причине «неспособности к деторождению».

Это одно из трёх оснований для легального расторжения брака. Два других — супружеская измена и близкое родство. Понятно, что «не сошлись характерами» здесь не катит.

Боярич скоро себе новую жену нашёл — тоже боярышню из местных. Тоже с какой-то придурью. Какой-то вариант наследственных мутаций в форме способностей к внушению и гипнозу. С домашним оригинальным обучением и примесью чертовщины.

«И наступило всем счастье» — Юлькина мать из-за горбатой дочки впала в депрессию с истерикой. Прежняя жена «за печкой» плачет-убивается. Новая молодая жена брюхата ходит-стонет, от всякого запаха наизнанку выворачивается.

Тут в эту семейную историю влезла история государственная. В лице одного из самых оригинальных персонажей того времени.

Князь Вячеслав Владимирович. Вячко. Четвёртый сын Мономаха и Гиты, последней принцессы сакской Англии. То есть — наследник не только всея Руси, но и Англии с Уэльсом. Он-то и был князем в Турове, пока Юлька маленькая была. Ей было лет шесть, когда Вячко перевели из Турова в Переславль-Южный. Боярич с ним увязался. Поскольку нормальный мужик с тремя почти законными жёнами в одном доме…

Проще:

А на границе — ура! Война! Можно отдохнуть и расслабится. Самое занятие для молодого парня, у которого дома полно баб и все плачут.

Вячко просидел на юге недолго, но боярич ума-разума поднабрался, привёз себе ещё трёх разноплемённых наложниц.

А по возвращению — воспользовался плёткой и всех своих баб построил.

«Все счастливые семьи счастливы одинаково» — мудрое наблюдение нашей «глыбищи», нашего Льва, знаете ли, Николаевича.

Даже если эта семья — святорусский гарем в глухомани под Туровом.

Юлька уже соображала, запоминала и теперь рассказывала об этой сельско-гаремной жизни взахлёб. Какие там складывались коалиции, закручивались многоходовые сложнейшие интриги, как рассчитывали друг у друга месячный цикл, как его сбивали и восстанавливали. А уж как дурили «господина и повелителя». Как прорывались к ложу, остроумнейшими способами расталкивая конкуренток на… по постельным занятиям.

Кто сказал, что жизнь в гареме скучна и однообразна? Стоит собрать в одно место больше одной женщины и… Да и одной вполне достаточно. Судя по моему предыдущему опыту в предыдущей жизни.

Фатима от такого густого потока дамских страстей даже оттаяла. Слушала с открытым ртом. Раскраснелась. Реплики пыталась вставлять — поделиться и своим жизненным опытом.

В этом бедламе, который вежливо называется «боярский род», гаремов было не один, а несколько. Поскольку, кроме Юлькиного родителя, был ещё его дед, который, несмотря на возраст и одноногость, был вполне в силах, дядя, с кучей сексуально-психологических проблем в семейном поле, несколько братьев со своими постоянными и временными бабами.

Юлькина мать оказалась в роли общего акушера-гинеколога. С доступом ко всем телам и тайнам. Юлька рассказывала, как плакала мать, когда госпожа в первый раз потребовала вытравить плод у одной из наложниц, поскольку предполагался мальчик от «гаупмана», а у хозяйки рождались только девочки. Потом плакать перестала — привыкла.

Юлька, дочь Юлии-лекарки была постоянно при матери в подручных. Естественно, тоже знала лишнее. А какой ребёнок не любит рассказывать страшные истории? Типа того, что госпоже надоело рожать девчонок, и ей посоветовали (кстати, Юлия-старшая и посоветовала) попробовать другого партнёра:

— А этот холоп-то новый на госпожу-то как залезет-то, как зарычит! И давай её… любить!

Собственно, интрига ради этого и строилась. Но фраза была произнесена ребёнком не в том месте и не в то время.

Однажды на боярском дворе Юльку тихонько завернули в тулуп, а развернули уже в лесном стане лесорубов. Сначала ей вправили мозги, перебив и своротив на сторону нос. Потом — пустили по кругу. И так — всю зиму.

Боярич, уже настоящий, с подтверждающей грамотой и подтверждённым воеводством, был с Вячко в Киеве. Хозяйка почему-то… особо поисками не увлекалась. Но и придавить девку не давала. Чтобы её мать сильно не рыпалась.

Лесорубам все эти боярские тонкости были малоинтересны. Ухайдокали бы они девчушку быстренько. Но Юльку спас её горб — на спинку её не положить: орёт благим матом от боли. А в других позициях нагрузка на молодой организм меньше. Благо и артель небольшая, человек 10–12.

Этакий вариант артельно-лесорубной «дамы общего пользования».

Девочка сперва плакала, домой просилась, к маме. Потом обжилась: штопка, уборка, готовка. Такая пошла благостная «Белоснежка и семь гномов». Юлька вспоминала об этом с восторгом:

— Они ж такие глупые…! Я ему и говорю… а он и поверил… А я к его приходу как раз рубашечку тоненькую надела, соски подкрутила — чтоб стояли. Он как глянул — всё, вижу — никуда не денется… А там ещё одни был… Слышу — идет. Я — под полати, один задок кверху торчит. Вроде — полы мету. Он входит, а я будто и не слышу. Тут он как засопит, как в меня… прям в тулупе, в рукавицах. Ну, думаю, попался миленький!

Конечно, простодушные лесорубы против девицы с таким опытом гаремных интриг… Да ещё с основами медицинского образования… На лесосеке, где им от неё и деться некуда…

Я вообще не понимаю, почему она их всех не поубивала. Могла спокойно и стравить, и потравить. Но мужички уцелели. Наверное потому, что Юлька просто не успела — её нашли. Мать дочку отыскала и попыталась провести «разбор полётов». С очевидными, на её взгляд, организационными выводами.

И тут в этом боярском доме-домишке началось… Глава дома, дед, который «гитлерюгенд» формировал, к тому времени уже объявил своим наследником внучка, «гаупмана» — Мишку. В обход обычного права и традиций.

Род — молчит, а вокруг — народ шипит: «Не по старине, не по обычаю». А тут у наследничка у самого маячит не наследник, а ублюдок.

Остальные детки — девки, которым кроме «замужа» — ничего не светит. И куча детишек от холопок. И нынешнюю жену внучкову — ну никак не выгонишь, новой какой — не заменишь.

Во-первых, жена-то — официально вторая.

«Слышь мужик, а не переборчив ли ты? Или проклятие на роду твоём?».

Последнее — вообще… Все разбегутся как от зачумлённых. Только слух пусти.

Во-вторых, за невесткой кое-какая родня непростая. Обидятся.

«Рожает? — Рожает. А что девок… Так в народе говорят: чем плюнул, тем и стрельнула».

Грех… Его доказать надо. А тот холоп-осеменитель уже давно удавлен и под лёд спущен.

У старшей Юлии тогда вообще крышу снесло:

— Ребёнка снасиловали, уродкой сделали!

— Почему сделали? Она и раньше уродицей была.

— Ах так! Да я это семя рабское у сучки Мишкиной из утробы вышибу!

— А ты кто такая?! Внучекова на уду насадка? Вон пошла!

Ну, мать с дочкой и пошли. В Киев к бояричу Михаилу. Жаловаться. Да сгоряча не рассчитали: одно дело со своего господина обозом идти, а вот к чужому пристать — совсем иное.

На возчиков-дальнобойщиков я и сам по дороге в Киев насмотрелся. Тем более, что дочке после лесного сидения интересно было свои таланты на новых мужиках попробовать.

Она и спровоцировала — дитё ещё, мозгов-то нет. А когда мать кинулась дитятко защищать в какой-то конюшне… «Тихий Дон» помните? Как там донские казаки полячку одну… Здесь — похоже, с конским потником на голове…

Князь Вячко был в тот раз князем киевским около месяца. Потом побежал верхами назад в Туров. И по дороге наскочил на этот обоз.

— А что это там в хлеву за возня? Не лихие ли люди чего замыслили?

— Проверили уже, светлый князь. Никаких лихих людей. Это воеводы нашего Михаила служанка с дочкой, возчиков ублажают.

— Михайло, вечно у тебя какие-то новые придумки. Ты скажи холопкам своим, которых на большую дорогу поставил, чтоб они моим людям хоть скидку какую делали. Ах, не холопки? Любовь единственная, несказанная? Дочь первая, любимая? А чего ж тогда они…?

Лекарка с дочкой и обозом поехала в одну сторону. С разбитым носом и следами плети боярича по всему телу.

А не надо к милому, желанному в одной рубашке выскакивать. Понятно что из-под возчика-то — жарко, но тулуп-то накинь. А то полный двор народу, свита княжеская, а ближнему к князю боярину какая-то лярва придорожная на шею кидается. Сама вся засосах, а кричит будто это её долгожданный, единственный.

Вячко и интересуется:

— Ты как, Миша, с возчиками этими в очередь к ней будешь, или вперёд попросишься? А то мне-то дальше ехать надо. Ждать тебя, или без твоих, без рода твоего идти? Из Турова-то — нынешнего там князя гнать надо. Ты как?

А это уже дело государственное. И вопросец такой, невысказанный, прослушивается: нет ли у боярича желания к другому князю переметнуться? Всем родом? Поскольку сопли курвы придорожной для промедления в делах государственных — не обоснование.

Так что, князь со свитой и бояричем поехали в другую сторону. В Туров. Что само по себе было для Руси катастрофой.

На Руси действует «лествица». Это не часть здания — это порядок наследования. От брата к брату.

На Западе после Карла Великого установилась другая система — майорат. От отца к сыну. То самое, про что Маркс как-то сказал: «способ превращения в дебила первого сына в каждой аристократической семье».

По «лествице» после смерти старших братьев Вячко стал Великим Князем. Приехал в Киев, посмотрел на то, какая каша там заваривается. Какие пузыри там всходят…

Братья и племянники считали Вячка человеком слабым, неуверенным, даже трусливым. Но насчёт ума — никто не сомневался. Вячко просто первым из мономашичей понял, что пузыри в киевской каше булькают поганые, брызги от них полетят кровавые. И при первой же возможности сбежал. И людей своих увёл. Засел в Турове и… «пролетая над Череповцом… посылая всех к такой-то матери… посланные истребители вернулись ни с чем…».

Наследник сакских королей высказывался вполне по-русски: «А пошли вы все на…».

И, как неизбывное следствие, на опустевшей русской политической поляне столкнулись лбами два главных здешних мастодонта: Изя и Гоша. Князь Волынский Изяслав Мстиславич по прозванию Блескучий и князь Ростовский Юрий Владимирович по прозвищу Долгорукий.

Изя был крепко связан с поляками и венграми. Именно их войска он приводил на Русь. От немцев он усвоил принципы майората. Когда и жена, и мать, обе из высшей европейской аристократии, в одну дуду дудят — прислушаешься.

А чего ж не слушать, как не усвоить, если оно ему-то и «в жилу»: он сам — старший сын старшего сына Владимира Мономаха — Мстислава Великого. По европейским нормам — он глава дома Рюриковичей и государь всея Руси.

Но на Руси — не евростандарт, а пресловутая национальная особенность. В этот раз в форме «лествицы». По которой Изя рискует не дожить до того времени, когда придёт его очередь на киевский стол лезть. И там свой «стишок» сказывать.

Рискует не дожить просто по возрасту.

Мономах сам прожил 74 года. И сыновья его тоже… не спешат помирать. А если мальчик Изя на стол не влезет и песенку свою там не споёт, то его дети из этой общерусской системы наследования-владения вообще выпадают. Становятся изгоями. Что совсем — «мордой об забор».

У него мальчонки подрастают. А изгой — или живёт из милости настоящего князя, куда пустят. Или…

Городок такой есть на Дунае — Берлады называется. Туда со всей Восточной Европы стекается всякая дрянь да рвань. И есть князь Иван. Изгой. Как он где-нибудь денежку выпросит — набирает в Берладах войско. И идёт воевать Галич. Его бьют. Он бежит назад, в эти Берлады. Вот и зовут его Иван Берладник.

Такой судьбы детям своим не пожелаешь.

Но Изя не только о детях, он и о себе самом заботился. Человек был горячий, энергичный, начитанный.

Это же он переделал из Корана: «Если место не идёт к голове, то голова идет к месту».

Голова, понятно, его — Изина. А место, само собой разумеется, великокняжеский терем. Который в граде Владимировом, который в граде Ярославом, который в славном городе Киеве… «Там — и смерть кощеева».

Изю — из первых начали называть царём. И ему это нравилось. Но… политически неправильно. Поскольку на Руси — «братство» с «олигархией». Ну, или — «дерьмократия» с «олигофренией».

В смысле: власть — у Рюриковичей, все Рюриковичи — братья. Но некоторые — старшие. Так что, «Великий Князь» просто «первый среди равных». Отнюдь не самодержец и богопомазанник.

Как и положено в политической борьбе, все собственные недостатки он приписывал своему противнику — Гоше, Долгорукому. Там был эпизод…

Это уже Фатима ожила и разговорилась.

Гошу загнали в какую-то крепость. Недалеко от Киева. Осадили плотненько. Изя сидит в Киеве и пишет ему в письме:

А Гоша в ответе просто издевается:

Картину «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» видели? Текст представляете? А теперь представьте текст ответа. В той же стилистике, но без повторяющихся грубостей и с некоторой изысканностью. А теперь представьте себе переписку двух таких султанов-запорогов. Эпистолярный жанр в исполнении Гоши и Изи.

Причём всё это — стилистика открытого письма. Поскольку народ всякими ай-падами и ай-фонами не развращён и память имеет цепкую. Как хороший конферансье:

Вечером письмо в княжьем совете прочитали — утром на торгу продавцы с покупателями цитатами перебрасываются. С обсуждением и оценкой каждого слова и запятых.

Так что, к княжьему корзну не только «фаллос брызгающий» требуется, но и «в совете речь разумную держать».

Получить корзно легко: родись в княжьей семье. А вот соответствовать… Соответствовали оба.

Верно говорят: «одна голова хорошо, а две — по разному».

На Руси, на одной поляне, в одно время сошлись две ну очень мощных головы. А шапка-то одна. И всем стало плохо.

Попутно Изя много чего наворотил. Ухитрился устроить раскол в русской православной церкви. Позвал одного… учёного инока, Климента Смолятича, и велел епископам избрать его митрополитом. Без всякого Константинополя.

— Ты этот Константинополь видел?

— Нет.

— И я нет. Так на хрена нам этот Царьград? С ихними патриархами и императорами.

Это на тему того, что у Гоши — вторая жена как раз сестра того самого византийского императора.

Изе, естественно, анафему. Пожизненно. Гоша пытался поднять люд православный за святую веру. Люд — не…

Короче — не поднимается.

Митрополит всея Руси, патриархом поставленный, сидит в Константинополе. А оттуда сильно не напроповедуешся. В Киеве — Изя, и он митрополита не пускает. Половина епископов — за, половина — против. Выиграли только новогородцы.

Посадника себе они всегда сами выбирали, князей выбирать-приглашать им право раньше дано было. А тут ещё свободные выборы собственного архиепископа. Всё: нету у центральных властей, хоть светских, хоть духовных «проводников влияния» в высшей тройке должностных лиц Господина Великого Новгорода.

И вот идёт бодание этих мастодонтов. Тут уже и прочие рюриковичи лезут, не-мономашичи. За шапку подержаться. Оба умника тянут на Русь то венгров с поляками, то половцев. И оба претенденты — незаконные. Поскольку в Турове сидит Вячко. Живой. Дееспособный. Законный по «лествице».

«Если, всё-таки, не включилось — прочитайте, наконец, инструкцию».

Кто Изю надоумил — не знаю. Но ход, конечно, гениальный.

«Кто у нас по закону законный наследник? — А! Ты! Пшёл в Киев!».

Вячко ответил в духе: «Сам пошёл…».

И тут Изя перешёл к тактике международных террористов: взять в заложники мирное население. И — побольше.

— Не пойдёшь — выжгу твою волость Туровскую.

Похоже, Вячко вполне мог отсидеться в Турове за стенами. Но людей всех не укроешь в одном городе. А малые городки волынцы бы пожгли. И Вячко, спасая людей, большую часть которых он вообще никогда в жизни не видел, принял это «предложение, от которого нельзя отказаться».

Всё, у Долгорукого выбили главный козырь — легитимность правления. Вот он — «правомочный избранный президент». А уж кого он изволит назначить премьером… С ножом у горла… Технические детали. Отделяем представительскую функцию от всех остальных, и надеваем на правообладателя.

Вячко представляет, Изя управляет, Гоша по своему Залесью города строит. Поди, ещё и локти кусает: били они с братом — племянника своего Изю. Юрий сам хотел Вячко поставить, да бояре отговорили. Мог бы и сам с Вячком вместе сидеть в Киеве. Но… В общем — все при деле, все всё понимают, но ничего сделать не могут.

Вячко просидел в такой позиции года четыре. Положение полупленника-полугосударя его раздражало. Вообще-то человек довольно сдержанный, он стал совершенно язвительным, и иногда начинал публично издеваться над племянником. На что тот отвечал в духе: «а в морду?». И напоминал своему любимому дядюшке и Великому Князю эпизод, когда волынские дружинники чуть не замордовали Вячка до смерти. Прямо во дворе великокняжеского терема.

Мир сохранялся недолго. Первым отвалил Изя. Достаточно приятным образом: женился на малолетней дочери грузинского царя Деметра.

Тяга мономашичей к малолеткам даже несколько превосходила общепринятую, основанную на общей распространённости ранних браков. Но тут пятидесятисемилетний князь нарвался на двенадцатилетнюю девчушку-южанку…

— Я хочу умереть на родине.

— А я — на женщине.

Изе удалось и то, и другое.

Девчушка, кстати, тоже потом много чего наворотила. Русудан — тётка не родившейся ещё царицы Тамары. Сваха-неудачница. Это именно она обеспечила Тамару первым мужем — из русских князей.

Видимо, несколько месяцев, проведённых ею с Изей, оставили глубокое, неизгладимое впечатление. Так что и племяннице-воспитаннице подыскала мужа из той же породы — рюриковича. Но окончательная победа досталось «осетинской» партия при грузинском дворе. Князя ни с того, ни с сего объявили развратником.

«Вернулся муж из командировки, открывает дверь, а там…»

Пограничные крепости он осматривал, вернулся, а ему: «развод и девичья фамилия». Слава богу, хоть детей не осталось. Кажется.

Русудан — прототип персонажа из «Витязя в тигровой шкуре». Но автор, и, соответственно, оценки — от «осетинской» партии. А что реально думала царица Тамара…

С одной стороны, муженька вышибли с формулировкой: «разврат в особо грубой и извращённой форме». С другой, изгнаннику дали корабль, нагруженный драгоценной посудой, и отправили в Константинополь.

По одной из легенд, в порту при расставании, плакали двое: изгоняемый муж на уходящем корабле, и женщина в чёрной накидке на берегу. Жена. Царица.

«Кажется»… «По легенде»… Грузия — маленькая. Это не Русь, где как не выжигай, а что-нибудь «за подкладку завалится». В Грузии Тамара дотянулась до всего. И очень качественно «поработала с документами».

Удивительно: даже об Александре Македонском до нас дошли куски текстов его противников-спартанцев. Весьма нелицеприятные. А вот история Грузии той эпохи — сплошной монодел.

А у нас тут, на Руси, всё шло своим ходом. После Изи через пару лет преставился Вячко. Так и не вернувшись в свой любимый Туров. Кстати, именно Вячко первым указал на Ростика — Ростислава Мстиславича Смоленского, как на единственного, кто сможет хоть как-то расхлебать эту киевскую кровавую кашу. Долгорукий не поверил. Через два года его тоже похоронили. В Киеве.

Юлия и Юлька после той достопамятной встречи с отцом и мужем добрались-таки до Киева. Сперва бедствовали, подрабатывали «древнейшей профессией». Юлька при своей нестандартной внешности пользовалась популярностью. А что? — «Не мышонка, не лягушка, а неведома зверюшка».

Юлия, не стерпев процесса, связалась со Степанидой. Хороший лекарь, акушер-гинеколог, женского полу, с богатой практикой, в боярско-гаремном Киеве… Степанида Юлию и подняла. Ввела в богатые дома. И использовала для получения информации и исполнения кое-каких особых поручений.

Но Юлия-старшая была, видимо, женщина с железным характером, «баба с яйцами». Самой Степаниде свет Слудовне возражать осмелилась. Тут в Киев снова заскочил боярич.

«Первая любовь не ржавеет». «Я тебя заберу. Мы будем вместе»…

Степанида, видать, чего-то унюхала. И Юльку — в подземелье. К Саввушкиному ещё отцу… А через пару дней…

— Тут она платок со стола — дёрг. А на столе тарелка, а в ней — мама моя. Голова отрубленная.

Концов боярич не нашёл и вернулся в Туров.

Юлька клялась в своей преданности, но Степанида прежней веры не имела и отправила горбунью в дальнюю вотчину. Под надзор местного тиуна. Откуда периодически выдёргивала в Киев для лечебно-медицинского обеспечения некоторых своих операций.

В последние годы про Юльку вроде забыли. И теперь она рыла землю копытцами, чтобы выбраться из своей избёнки с земляным полом и стадами гуляющих тараканов в боярский дом. А тут я — как отмычка для доступа к кормушке и вообще — к полноценной жизни.

Глава 15

Было уже поздно, дамы раскраснелись от обсуждаемых страстей, притащили свечи, кое-какую выпивку, спустили платки на плечи. Фатима перестала смотреть как… заряженная двустволка. Подружки. Дружно хихикали и замирали с открытыми ртами в нужных по рассказу местах.

Мне тоже влили немного. То, что здесь, и то, что мне подсовывала Юлька у себя — две большие разницы.

А здесь хорошо. И выпивка, и чисто. Дом тёплый. Люди милые, смеются. И вообще…

Дремота перешла в сон. Несколько последующих дней я находился в одном из этих двух состояний. Реакция организма на… на всё.

С одной стороны, как я понимаю, нормальный человек всего этого, что случилось со мной за последние месяцы от момента «Вляпа» — пережить не может. Нормальные мозги человека 21 века должны свихнуться.

Конечно, какие-то защитные реакции срабатывают. Вроде моего непрерывного ёрничества и само-подкалывания.

Ещё у нас есть опыт виртуала. Игры, кино, телевизор, художественная литература, наконец. Можно попытаться убедить себя, что всё это компьютерный симулятор. Понарошку. Но кнопки «Game over» нет. Зато есть поток вполне реальной боли.

Совсем не кино.

С другой стороны, выживание подростка 12 века при таких ощущениях… Не знаю, где у предков был болевой порог, но всё равно, мне кажется даже для туземца святорусского — перебор.

Похоже, что сам перенос психоматрицы, или последующая интеграция психики и тела — дали новый результат.

Отличный от обоих исходных сущностей. То есть, я теперь какой-то мутант, нелюдь.

И для века нынешнего, и для века собственного. Возвращение в самого себя прежнего — уже невозможно.

«Нельзя дважды войти в одну и ту же реку».

Нельзя. Поэтому — чужой. Везде. Всегда. Без явных признаков типа вставных челюстей и длинного яйцеклада. Но внутри — чужой чуженин.

Лёгкая грусть от всех этих мыслей всё-таки не переходила в панику. В неудержимые попытки куда-то бежать, что-то кричать, доказывать, суетиться…

Просто — нет сил. Выжат — досуха.

Я дремал и слушал, Юлька щебетала, Фатима изредка вставляла свои «пять копеек».

Подобно тому, как Юлькин трёп стал для меня основанием для понимания здешнего наречия, так и нынешний диалог моих прислужниц дал мне основание для понимания здешней политической ситуации. И обще-государственной и хозяйско-семейной.

«Послушай женщину и…» намотай на ус.

Да, у меня были две служанки. Это, по местным меркам — роскошь. Обоснованная. Поскольку я, вероятно, стану любимым, а может, и единственным наложником родовитого святорусского боярина.

Юлька все уши прожужжала о том как мне повезло. Как много вокруг всяких детских попок, которые только и мечтают принять в себя хозяйский член.

«Да вон только по Подолу толпы бегают».

С их хитрыми родителями, просто мечтающих удостоится чести насадить задницу любимого отпрыска на благородный боярский уд. И рядом постоять.

Поскольку «рядом» — означает боярский дом. А отец-мать хозяйского полюбовника на боярском подворье — люди важные, уважаемые. На них не сильно-то шикнешь. А то они сынку пожалятся, а тот ночью…

«Ночная кукушка», как известно из национального опыта и фольклора — всех перекукует.

Такая… вознесённость, избранность среди множеств иных, менее удачливых, обычных — не то чтобы так уж сильно радовала и гордость внушала, но душу грела. В первой своей молодости я не раз видел, как девушка, довольно прохладно относившаяся к своему парню, резко переходила к куда более плотному общению, едва заметив, что какая-нибудь знакомая на него «глаз положила».

Как говорят французы: «Если моя жена не нужна никому, то зачем она мне?».

Общественное мнение, общая зависть, желание других оказаться на моём месте, укрепляли меня в чувстве моей успешности, в ощущении правильности происходящего.

Этого — многие хотят. Люди же — не дураки!

«Лемминги не могут быть неправы. Их же много!».

Раз о таком месте многие мечтают, а оно мне досталось — значит это ценно, это — здорово. Мне — редкостно повезло. Теперь надо эту «птицу счастья» — не упустить.

И это очень здорово, что у меня ни отца, ни матери, ни иной родни, поскольку за них за всех — она, Юлька. Которая меня выходила, вылечила. Мало-мало грудью не выкормила. Мой статус господского любовника приводил Юльку в восторг, вместе с осознанием её приближённости ко мне, сопричастности к процессу и блистательнейших перспектив.

— А ты меня слушай, а я тебя научу. Как господину приятным быть. Да так, чтоб он от тебя оторваться не мог, чтоб ни на кого другого у него ни уд не вставал, ни глаз не смотрел. Чтоб все мысли только об тебе любимом, желанном были. Научу как смотреть, как ходить. Чтоб хозяин всяко дело только по слову твоему делал. Чтоб ты только глянул, а у него уже всё… Торчьмя торчит и жаром пышет.

Поток гаремных премудростей начал изливаться в мои уши сразу же и безостановочно.

Как-то одна моя знакомая, когда случился у нас с ней… облом, сказала:

«Все мужики садисты-извращенцы. Сначала отымеют нас в уши, а потом — в кусты».

Насчёт «в уши…» — Юлька вполне могла хоть кого.

Иногда участие в процессе принимала Фатима. Она, кстати, осознав мой статус и «горбушкину» ко мне приближённость, стала относится к Юльке с явным уважение и даже прогибом. При их разнице в габаритах — это было, временами, просто смешно.

Фатима — тоже из гаремных. Откуда-то с побережья моря. Похоже Каспийского. Которое здесь по привычке звали Хазарским. Вот она-то была настоящей потомственной гаремной девкой. Но не наложницей, а прислужницей.

Как-то мои современники не учитывают, что каждый такой «сад наслаждений» представлял собой большое и сложное хозяйство со своими специализированными подразделениями. Персидскому шахиншаху в начале 19 века содержание всех этих «гурий» обходилось дороже, чем содержание всей армии. Потому что вокруг десятков жён и сотен наложниц всегда образуется тысячная толпа обслуги. А кормить и одевать надо всех.

«Гурия» съест персик и довольна, а служанкам её — подавай барашка каждый день.

Вот в этой толпе, во «внутренней службе охраны правопорядка» и выросла Фатима. Какой-то гормональный сдвиг в детстве привёл к её быстрому росту. Подсунуть молодую великаншу своему господину, который, кстати, был невелик ростом, главный евнух не рискнул. Поэтому Фатиме устроили обрезание.

Бывает, оказывается, и женский вариант. Точнее — «фараонов». Фатиме выжгли раскалённой спицей клитор и сшили внутренние губы. Потом положили на бочок на месяц. Пока губки не срослись намертво. Осталось только отверстие диаметром с карандаш. Всё функционирует в обычном цикле, а вот всунуть-дунуть и, соответственно, забеременеть — не получится.

Фатима всё это продемонстрировала нам с Юлькой, поглядывая на неё с некоторой надеждой. Лекарка всё же. Но Юлька, хоть и заинтересовалась, но ничего положительного не сказала. Кроме того, что бывает другой вариант. Когда вместе с клитором губы отрезают. Имеется ввиду — нижние, внутренние, «срамные». И тогда остаётся только рожать, поскольку необходимую сумму тактильных ощущений для получения сексуального удовлетворения получить невозможно. Нечем.

Имея девицу таких габаритов, которую ни в постель, ни к рукоделию не приспособишь, мудрый тамошний евнух сделал из Фатимы бойца службы общественного порядка. В смысле: в гаремном обществе.

Дословно сказано: «псица цепная».

Фатима имела большой опыт прекращения женских ссор и драк. Без оставления следов на лицах и телах участниц. Поскольку любое из этих тел может быть потребовано в любой момент для употребления к господину. И в части поддержания порядка в кругу малышни. Ибо детишек в гареме много, их там делают, приставляют к работе, некоторых кое-чему учат.

В гареме Османских султанов половина, примерно, наложниц была приписана к «уходу за детьми». Но толковых наставников как всегда мало. И длинномерная надзирательница, уловившая основы пед. процесса, вполне может быть полезна. В частности — танцы.

Вот этим она собиралась внести свой вклад в общую тенденцию продвижения меня на господское ложе с последующим там закреплением.

В тот вечер, когда Юлька вытянула из Фатимы эту историю, они обе напились и наплакались. Потом Фатима начала буянить, приставать ко мне и к Юльке с непонятными, а от этого особо нескромными, предложениями. Остановить этот… опечалившийся козловой кран было невозможно. Но Юлька как-то ухитрилась уговорить Фатиму выпить. «Ещё по кружечке». Чего-то со своей добавкой. И та завалилась спать прямо посреди комнаты.

Храпящий на полу моей комнатушки безбашенный козловой кран…

Чем это она её? Очень похоже на клофелин, но растительного происхождения.

По утру обе были несколько… похмельные, взаимно-недовольные. Фатима, чувствую свою вину, разозлилась и, когда Юлька что-то не так сказала, отодвинула её с дороги. Так что горбунья пролетела обе комнаты насквозь. И дальше бы летала, но входная запертая дверь остановила.

Потом они мирились, плакали, и за вечернем чаепитием бражки Юлька раскололась.

При всей своей любви рассказывать о себе, любимой, до сих пор Юлька ничего не говорила о своих делах в этом доме. А тут выдала историю об истоках… странности Хотенея Ратиборовича.

Стоило ей произнести это имя, как у меня ушки сами развернулись в сторону источника звука.

История выглядела так.

Лет пятьдесят назад, молодая, благородная девица из малоизвестного и абсолютно обедневшего рода, дальняя родственница не пойми кого, оказалась под одной крышей с Мономахом. Кажется, дело было на охоте.

Мономах в своём «Поучении…» плачется, что его «и лось на землю метал, и кабан грыз, и волки рвали, и тур бодал». Но не забодал. По тексту хорошо видно, что князь охоту любил, и толк в ней понимал. Пока охотнички кушали добытое, а Мономах отлёживался после «забав княжеских» в форме «добывание мяса насущного для своих приближенных», тринадцатилетняя девица пошла не то повязки поменять, не то питье подать. И оказалась под князем. А утром, вместо того, чтобы лить слезы об утраченной чести девичьей, переоделась в мужское платье и, уведя коня у кого-то из свиты, отправилась в Киев.

Князю было под шестьдесят, он оценил и невинность, и готовность. Некоторое время Степанида прожила в великокняжеском тереме. Пока животик не начал давить на носик. Тут Мономах и выдал её замуж за одного из Укоротичей.

«Выгодная партия», как говаривали российские аристократы. Пока не пришло время «партии нового типа».

Брак случился успешный, но Степанида отнюдь не собиралась сидеть тихонько в тереме, «за мужем». И рождённого сына она назвала Ратибором. По имени давнего, ещё Переяславльских времён, сподвижника и соратника князя. А самого Мономаха уговорила быть крестным отцом.

Мальчик рос «резов, но мил».

С одной стороны, Степанида тряслась над единственным сыном. Поскольку только он и защищал её от очень всем этим недовольного мужа. То, что парень — «мономашич», а не «всякая шелупонь боярская» — ему объяснили.

С другой стороны — «дитя греха», «курвин сын», «вот подожди, сдохнет Мономах — уж мы-то отыграемся».

Мальчик рос, становился всё более «резов» и всё менее «мил». Когда Мономах умер, мальчик был уже слишком велик, чтобы его можно было просто «заспать». Старший сын Мономаха Мстислав к незаконному братцу своему тоже благоволил.

Тут Степанида устроила сыночку очень выгодный брак. Выгодный со всех сторон, кроме одной. Ратибор жену возненавидел, а поскольку сам был живым примером нарушения правил приличия и «наплевизма на общественное мнение», то и дома ничем не стеснялся.

Кстати, Степанида сначала его в этом поддерживала. Старая проблема отношений свекрови и невестки. Потом, после рождения внука, Хотенея, пыталась притормозить, но было уже поздно.

Ратибор участвовал во всех заварушках той эпохи. Во всех этих «крамолах» и «усобицах». В основном, на стороне Изи, поскольку старуха сделала такой выбор. Ему то приходилась убегать из Киева, то идти в степь, то драться с галичанами или суздальцами… В перерывах он добирался до жены, насиловал её, как привык это делать с полонянками в походных условиях. И снова ускакивал. А Хотеней рос и рос. И дорос.

В очередной приезд отца он оказался свидетелем сцены, когда пьяный и озверелый отец возбуждал «любовный жар» у его матери с помощью плётки. Мальчик кинулся на отца и… мгновенно оказался лежащим поперёк кровати на животе, со спущенными штанами и отеческим членом глубоко в собственной заднице. Как и было привычно Ратибору в походных условиях, когда бабья нет, а молоденькие полоняне, холопы и прислужники — всегда согласны. Поскольку их и не спрашивают.

«Чем я тебя породил, тем я тебя и…».

Отлёживался он долго. Юлька аж светилась от гордости, рассказывая о том, как и что было порвано и побито. Как она «ночей не спала, во всякое дыхание вслушивалась». Она оказалась в это время в Киеве и её поставили на лечение.

Потом её гордость переключилась на меня: «а мой-то, ни стона, ни плача… лежит себе улыбается».

Это была неправда. Я плакал в подушку, отвернувшись к стене. Лежал и плакал.

Мне было жалко… жалко моего любимого, милого Хотенея. Тогда ещё моего ровесника. На которого залезает здоровенный пьяный злой бородатый мужик. И рвёт белое тело моего единственного… И никто ему… И даже пожалеть… И он униженный, избитый, разодранный, испуганный…

Нет, а как у нас с ним хорошо получилось! Я правда, как-то не готов был. Но ничего… В следующий раз… Ведь важно не — «что, где, когда». Важно — с кем. А он такой… Хороший. И я его так понимаю. И мне его так жалко…

А Юлька продолжала. К изнасилованному подростку приходила любимая бабушка утешать. Что-то типа: «на все воля божья, не гневи господа… Ратибор — отец твой, родитель и господин, и ты весь в воле его…».

Вот тогда и прозвучала первый раз фраза, которую я здесь услышал: «Всё сказала, карга старая? Прощай».

Через несколько недель мальчик поднялся. Тайн от слуг не бывает. Постоянный шепоток за спиной, отношение сверстников, родственников…

Потом… У юноши до этого эпизода были кое-какие «брачные игры». Всё вполне невинно. Взгляд особый, шепнуть на ушко… Максимум — как бы случайно прикоснуться к чему-нибудь сладко-округло-выпирающему.

Парень попробовал восстановить процесс. В ответ — насмешки. Попробовал завалить сенную девку. В самый подходящий момент: «а давай как тебя твой батюшка». Вместо игр — озверение и мордобой. Залез ещё на одну — не получилось.

Юлька ругалась страшно — её к этому моменту уже из Киева отправили.

— Да у меня такие снадобья есть, да если б я здесь была…!

Зато приехал из похода Ратибор. Ободрал и отодрал, как обычно, жену и велел привести сына. В каких именно выражениях… думаю, всё-таки Юлька здорово привирает. Хотеней явился. Подготовившийся, в отличие от прошлого раза. В присутствии бабушки добрый батюшка ласково говорил с сыночком, мирился, потом приобнял за плечи, по-отечески похлопал по сыновней заднице. И… получил нож под ребро.

Хорошо, что с ними была Степанида. Иначе бы новоявленный отцеубийца зарезал бы сам себя. Но Степаниде был нужен хоть один живой мужик: баба во главе рода быть не может.

Она умудрилась замять дело: «пил сынок мой много, вот и сердце не выдержало». А на пятнадцатилетнего мальчишку свалилось ещё и старшинство в роду.

Через полгода во время очередного похода, в котором он вёл свою боярскую дружину, двое сверстников-родственников вздумали подшутить над ним. На общеизвестную в роду Укоротичей тему.

Шутка обернулась вспять. Войско стояло лагерем две недели. И две недели Хотеней насиловал своих кузенов в своём шатре не выпуская. Ему это понравилось. Гормональный шторм в крови не утихал, нужно было командовать людьми, как-то сохранять ясную голову. Бабы не годились. Подошёл этот способ.

А дальше всё просто: идёт отряд через село, сбоку мальчишки местные наперегонки бегут.

— Эй малёк, ты чей? Скажи отцу, чтоб к боярину Хотенею Ратиборовичу бегом бежал…

— Твой? Продай. Ногата.

— А может ваша милость ещё и девку возьмёт, за полцены. А то у меня их семеро…

Ногата — кусочек серебра. 2.5 грамма. Корова или кобыла — 10 ногат, конь — 30. Раб — по обстоятельствам и в зависимости от размера и давности распроданного на здешнем рынке последнего полона и нынешнего урожая. Бывало, что за ногату продавали и здорового взрослого мужика. Рабёныш… Хорошую цену дали.

Потом — подмыть, смазать, поставить… Некоторые молчат, терпят, большинство кричат, плачут, мамку зовут. Потом привыкают. Все. Хвастаются между собой хозяйскими подарками, сплетничают, вырастают. Кого продают на вывоз. Кого женят — и в вотчины…

Одна беда: мальчики рожать не могут. А Укоротичей всё меньше остаётся. И самому Хотенею пора наследниками обзаводится. Законными. От «жены в церкви венчанной». Хочешь не хочешь, а женится надо. Для этого нужно сломать сложившуюся репутацию. Устойчивую, десятилетнюю. Не меняя сути. Поскольку, как Юлька сказала — поздно. Вот тут и пришла моя очередь.

И во всей этой круговерти страстей, жизней, смертей, любовей и ненавистей я, со своим системным мышлением и опытом оптимизации сложных систем, со всем, более чем восьмивековым опытом всего человечества после «нынче», со знанием разных идеологических конструкций и национально-общечеловеческими принципами, с какими-то кусками научно-технического в голове… очень неуместен.

Не нужен я этому миру. И он меня отторгал.

Знания, принципы, ценности… — ненужно, неуместно, бессмысленно. Мусор.

Имели значения только те мои свойства, которые видны и интересны местным жителям. Лысина — лысый ребёнок — уродливо, но — забавно. Безволосость — гладенький — на ощупь приятно. Остаточная металлизация на коже — «шкурка с искрой» — понравилось.

Всё.

Как человек, личность — я здесь никому не интересен, никому не нужен. Нужен не человек — интересная зверушка. «Наши домашние любимцы». Остальное — лишнее. Мешает. Убрать. Только вариации «основного инстинкта» в исполнении забавного зверька.

Попаданец — в попе танец.