Вляп

Глава 16

Целую неделю я отлёживался. Спал, дремал, ел, снова спал… И — отлёживался. Приходил в себя. После всего пережитого. Ужаса. Ужасов.

Тепло, чистенько. Тараканы по стенам не бегают, куры за стеной не кудахтают. Никто денно и нощно не проповедует над ухом про «холопа верного». Подкрепляя утверждения наказаниями. Палкой.

Хорошо. Тихо.

Хотя какая тишина с Юлькой? Над моей головой шёл непрерывный диспут на тему: «Правильное поведение любимой наложницы при наличии законной жены (жён). Случаи из жизни».

Забавно. И очень интересно.

Я-то всю жизнь смотрел с другой стороны. Например, женщина поворачивается ко мне спиной и наклоняется. Типа: с пола что-то подобрать. Что видит мужчина? — Правильно. Интересную… ракурс. А что при этом видит женщина? А как, если нет подходящей зеркальной поверхности, она ориентируется в ситуации? На слух? А когда и как ей можно-нужно оглянуться? А учесть положение персонажей в комнате, мебель, освещение, закрыты ли двери, разница в росте… Одежда, наконец. И своя, и его.

И это довольно простой вариант.

Сколько раз я это видел. Видел и не понимал.

Ну, положим, «в угол, на нос, на предмет» — ещё с детства помню. И, пожалуй, всё. Теперь нужно срочно овладеть… широким набором технологических приёмов. Хотя бы просто для того, чтобы не выглядеть дураком. Или — дурой?

У женщин — инстинкт. Плюс общение с подругами, родственницами, соседками. Она ещё только и умеет, что соску сосать, а уже видит — как мама ходит, двигается, говорит… И это — изо дня в день. Лучше-хуже, но примеры всегда перед глазами, на слуху. Едет в троллейбусе и прикидывает: кто во что одет, как это носится, как теперь красятся.

Непрерывный ежедневный многолетний урок на тему: как быть женщиной.

У моих современниц, вместо множества родственниц-соседок — модные журналы, видео, сайты и клубы. Визажисты с массажистами, педикюр с маникюром, диетологи с кутюрьями…. А у меня только две гаремные профессионалки. Из обслуги. Одна — медицинского направления, другая — полицейского.

Удивительно, но среди всего читанного о попаданцах нигде не видел врача-гинеколога. Инженеры, литераторы, лётчики, спецназеры, менеджеры… Даже космонавты. А акушер-гинеколог — нет.

Идиоты. Эта же та точка опоры, которая позволяет перевернуть мир даже без привлечения архимедова рычага! Достаточно своего обычного. И даже без него. Особенно, в обществах с династической передачей власти. И не надо никаких ужасов — просто помогите родиться тому-сему слабенькому, пуповиной почти задушенному. И всё — ход истории изменился.

«Чисто английское убийство» помните? — Там убивают, чтобы задвинуть человечка в Палату Лордов. И, тем самым, убрать его из кандидатов в премьер-министры. Выдвинуть неугодный персонаж из реальной власти. А здесь и убивать никого не надо. Не упусти новорождённого головкой об каменный пол, и не будет ни кровавого террора, ни разрушительных войн.

А лёгкое изменение в графике посещений? Чуть сдвинули «ночь любви», не попало в благоприятный для зачатия период, а там поход, война, а там критические дни, а дальше…

— Ты меня совсем не любишь!

— Да что вы все сговорились!

— Ах, «все»?!

— Ну и пошла ты…

И всё — была династия и кончилась. Держава рушится в пучину новой династической войны. Пока выкарабкивается — оказывается частью уже другой державы. А поскольку теперь уже не соседи, а одно целое, то можно и другими соседями заняться. И их… «обдержавить».

Или просто, как Мишель Нострадамус, посоветуй бедной королеве подержать ножки вверх. После того как. И кончаются бесконечные и бессмысленные паломничества и посты с самоистязанием и ползанием на коленях. Прекращаются заговоры и мятежи. Десять детей, включая четырёх доживших до активных действий принцев, появляются на свет божий как из очередь из автомата — веером. Что, собственно говоря, и привело к резне гугенотских войн и Варфоломеевской ночи.

Не нравится? — Тогда не подсказывай. Делай свой исторический выбор. Для целой страны, для всего человечества, для конкретной женщины. Если ты — «мишель-гинеколог», попавший в нужное место и время. Если ты — эффективный попаданец.

«Эффективный» — не эффектный. Бить-резать-рушить… — не надо. Надо только сказать. Одну фразу. Или — промолчать.

Собственно процесс в постели, с точки зрения моих профессионалок — мелочь. Важная деталь, но не главная. А я-то думал… А вот для женщины, особенно в «саду наслаждений», куда важнее правильный отход-подход…

Не повернуться-нагнуться, а чтоб он сам тебя повернул-нагнул-разложил-ухватил. Там, так, за то место, с такой силой-скоростью, как ты сочла в этот раз для себя интересным. С полным контролем того, что он при этом видит-слышит-чувствует. С его твёрдой уверенностью, что делает всё сам и исключительно по своей собственной могучей мужской прихоти.

Ловится всё: что ел, что пил, ездил ли верхом, или сидел в совете, или молился. Как спал, с кем, сколько раз.

А когда съём данных произведён, и произведён неоднократно: для выявления устойчивых зависимостей, начинается собственно процесс манипулирования. Причём, не этим… «дурнем с висюльками» — это-то просто, а такими же, равными по уму, опыту, хитрости… сослуживицами.

— Дорогая, тебе так идёт это белое платье. Да-да, в нём и иди.

Ушла. Ну и дура. Белый — цвет смерти, наш этого не выносит. Сейчас дуру выгонят, евнух побежит вон туда — в угловую. А у неё понос — я же ей и подсунула зелёные груши с молоком. Значит — следом ко мне. Ну, уж тут я ему всё скажу…! Нет, сначала исполним упоённую страстью почти невинность, а уж когда выдохнется…

Причём всё это в реальном времени, без всяких компов и баз данных, без расчёта корреляционных функций и анализа высших гармоник. В состоянии постоянного цейтнота. С кучей конкуренток.

Была бы шляпа — я бы её снял и съел. От восторга перед женской молотилкой.

Мне доставались только огрызки мудрости в аудио-варианте. Но и этого было чересчур. Куча вещей, которые для моих служанок были «как само собой» — до меня не доходили. Нужно было переспрашивать, уточнять…

Ага. Немому. Языка я не знаю. И языка глухонемых — тоже. Но пытаюсь. При всяком разговоре — работаю вентилятором.

— Do you speak english?

— Йес. Ай дую. Только руки быстро устают.

Так что чисто вагинально-менструальные вещи я поначалу просто пропускал. Потом вспомнил об ожидающих меня играх втроём. С будущей молодой женой моего господина.

Что-то такое я читал.

А, это из истории английских королей. Там тоже один король делал себе наследника в постели втроём. Но там король был пассивным. Так что они просто «этажеркой» построились и… И очередной король обзавёлся законным наследником. Но сразу двоих здоровых мужиков на себе между ног держать…

Тяжеловато пришлось королеве английской. То-то она потом так вызверилась. Но сначала терпела. Пока сынок в возраст не вошёл. А ведь эта парочка, поди ж, и дублёра принцу неоднократно пыталась сделать. За четырнадцать-то лет. Уже и каждое движение до автоматизма отработали.

Потом-то королева нашла себе кого-то полегче. Мужа-короля свергла, судить пыталась. За государственную измену путём ненадлежащего исполнения супружеских обязанностей в извращённой групповой форме. Сынок не дал. Хоть и «этажеркой» сделанный, а сообразил: короля под суд — опасный прецедент получится. Пришлось королеве кончать супруга обычным королевским способом — тайно в тюрьме.

Не так. Способ-то обычный королевский — тайная смерть с имитацией естественной. А вот инструмент… Инструмент они подобрали очень даже в тему.

Берётся коровий рог. В нем просверливают дырку. В той истории — прожигают раскалённым железным прутом. Потом рог вставляют королю в задницу, а раскалённый железный прут — в рог. До упора. Король издаёт один-единственный крик и испускает дух. Внутри — сплошные разрывы с ожогами. А снаружи — никаких следов.

Страшненько. Тот английский Эдуард с рогом — тоже пассивным был. Как и я…

А, плевать. Я не король английский. Мне такие изыски не грозят. Проще надо быть, конкретнее.

Интересно, всё-таки, а как конкретно они королеву пользовали? На спинку положили или по-собачьи поставили? А если на спину — она с любовником короля переглядывались-переговаривались, обсуждали процесс? Типа:

— Ты там, наверху, давай его быстрее, а то у него падает, вянет совсем. Опять только принцесса получится.

А он ей в ответ:

— А ты чего там внизу разлеглась? Не видишь что ли — господин наш никак кончить не может. Не выходит у него принц наследный. Не выплёвывается. Давай там, подмахивай. И не части — в моем ритме. Как в вальсе. Навстречу друг другу. На счёт «три» — начали.

И старается королева, подкидывает своего муженька повыше, чтоб он поглубже наделся. И сама тоже… поглубже и почаще. Ох, и тяжела жизнь аристократической дамы в средневековом обществе.

Понятно, что любовника короля с таким развитым чувством ритма королева сразу казнила. Хоть там и Англия с судоговорением, и сам он из аристократов. А у нас…

О! Тут вообще закручивался очень интересный поворот. Поскольку будущая боярыня становилась ещё и моей хозяйкой. Так что, в отсутствии Хотенея её приказ будет для меня обязателен. Я же буду, вроде, их семейный холоп. «Комнатная собачка». Тапочки там приносить, хвостиком повилять. А мне за это — косточку повкуснее, в постель пустят — в ногах полежать.

А вот в постели, надеюсь, Хотеней исполнит кое-какие мои… просьбы-капризы.

Ну должны же быть у любимого наложника капризы! Что-нибудь невинное насчёт хозяйки: постой-ка в углу на горохе, пока мы тут… свои мужские дела поделаем.

А чтобы он мои капризы и причуды исполнял — надо чтобы он меня любил. Как я его — полностью, всей душой, замирая при его имени… Взаимность — это же так прекрасно!

Нет. Так нельзя. Это сумасшествие. Если господин будет влюблён в меня до потери памяти — его съедят. Всякие враги-соперники, бояре-соседи. Моего единственного… Нет. Я — не эгоист. Поэтому пусть меньше. Но — ненамного. Но чтобы он хотел меня всегда… Чтобы всё время хотел быть со мною. Как я с ним…

Тоже нельзя. Эти дурацкие мужские игры: войны, походы, советы… Надо чтобы у него на них времени хватало. И сил. Так что, придётся временами… сказать милому «нет».

А причина? У женщин отговорка в организме заложена, а мне как? И к маме не уедешь. Ввиду отсутствия мамы.

Ладно, попробуем для начала что-то простенькое, типа — «голова болит». Пойдёт?

Как говаривал мой тесть в той ещё жизни: «Голова — не ж…па, завяжи и лежи».

Мда… Учитывая специфику наших с Хотенеем отношений… — как бы хуже не было.

Юлька взялась за моё лечение всерьёз. Где-то мазала, чем-то мыла. Питье — восемь раз в день и каждый раз разное. А ещё меня взялись кормить рыбой.

Понятно — великий пост. Но я как-то в прошлой жизни к рыбе… не очень. А тут уха — три раза на день. То ли у боярыни по курям грипп прошёлся, то ли мне в рацион так кальций с фосфором добавляют. Или витамин D. Что хорошо: у меня ни на что аллергии нет.

А то у меня знакомая есть. Была… Будет… Мда… Грамматическое время для попаданца — проблема.

Так вот, она от икры чёрной просто млеет. А у неё аллергия на рыбопродукты. Как раз из-за этого витамина. Её организм и так достаточное количество этого витамина производит. Сам по себе. А добавка… Один бутерброд с икрой пропустит, а вот после второго… Опухла вся, задыхается, слезы текут… Хорошо, у нас в тот раз под рукой лекарства были. А здесь…

А здесь рыба — из главных продуктов питания. Временами — единственный.

Да, раньше народ здоровее был. Никаких аллергий и не знали. Просто сразу дохли. Прямо в младенчестве. Особенно на Руси. Поскольку на Руси без рыбы — никак.

Собственно, по одной из версий, слово «русь» и происходит от «русла». Где ещё русалки живут. Русичи — речные люди. Рыбоеды. В отличие от славян. Которые не то от «славы», не то от «слова». Попросту: «болтуны гонористые».

Мои дамы, даже выколупывая косточки из очередного карася-окуня, бурно обсуждали извечную дамскую тему: «что надеть». Типа: «вот вдруг придёт господин, а мы тут… неодетые».

Я сперва думал: они решают во что меня одевать. Нет. Всё о себе, любимых. Кто из них какое цветовое пятно будет в декорации создавать, и какой именно общий стиль мизансцены будет наиболее эффективен.

Как я понял, профессионалки уловили некоторое смущение господина в части моей причёски. Которая здесь называется просто: «плешь голая». Что общая безволосость — хорошо. А вот плешивый малёк… Как-то нездорово.

Тут Фатима взвилась и умчалась «к жидам».

Причём здесь жадины и скупердяи? Я сперва никак связи не мог уловить. Потом выяснилось. Фонетика, однако. Название этого народа пришло с запада, поэтому и «жид». Это притом, что иудеи жили на этих землях и раньше.

Собственно говоря, апостол Андрей — оттуда. Нормальный обрезанный. Как и все апостолы. И здесь, на горах киевских, проповедовал. Задолго до Кия с его Лыббядью. Сильно задолго. Лет за пятьсот. Если не за восемьсот. А кому? Славян-то тогда здесь не было. Пожалуй, их тогда и вообще нигде не было.

Опять же: проповедь христианского учения язычникам ввёл в технологию только апостол Павел. Его так и называют — «апостол язычников». А остальные ученики Иисуса проповедовали только иудеям. Хоть и в разных провинциях. Римской империи, естественно.

Так кому же Андрей Первозванный тут истину толкал? А на Онеге? Где ему «Андреевский крест» соорудили?

А ещё тут долго были хазары, которые приняли иудаизм чуть раньше, чем Русь христианство.

Хазар здесь очень долго очень побаивались. Достаточно того, что всё мадьярское королевство основано всего-навсего беглецами от кагана хазарского. Семь мадьярских племён и три мятежных хазарских. Именно эти мятежные хазары были в Паннонии настолько безбашенными, что от их самоназвания пошло слово «орки». Ну, «Властелин колец» и прочее.

Ещё один из этих «жидов» был первым королём польским. Сами ляхи и избрали. Прямые, открытые, добровольные и честные выборы.

«Кто первым в эту дверь войдёт, того и корона».

И вы будете смеяться, но первым таки в указанное место пришёл один еврей. Типа: чисто случайно проходил мимо. Покоролевствовал маленько. Потом, видимо, кое-чего про тамошний народ понял, позвал местного кузнеца по прозвищу Пяст и, во вполне знакомом моим современникам-россиянам стиле, выдал:

— Я устал. Вот вам новый король. А я ухожу.

Так вот, парикмахеров в этом мире ещё нет. А парики есть. Но только у иудеев. Поскольку замужняя еврейка должна убирать волосы не под платок, как русская баба, а под парик.

Хренова туча заморочек: собирать волосы, сплетать, ровнять, мыть… Но «если не использовать наилучшим образом то, что имеем…». И ритуальный маразм времён фараонов египетских превращается… в естественную монополию. Поскольку остальные либо не умеют, либо боятся. Трясутся, крестятся и пугаются. Ибо рассуждают насчёт всяких заклятий, колдовства-волшебства, где свои-чужие волосы — важный элемент.

А этим все такие страхи — «до Бениной мамы».

— Вы Беню знаете? А его маму? А дорогу? Ну так и идите! И не морочьте мне голову!

Евреев, или правильнее — иудеев? — на «Святой Руси» много. Только в Киеве два квартала: «Жиды» и «Козара». Второе — не от оренбургских казаков, как ругался Чапаев у Фурманова в «Чапаеве»: «Послали роту, а козара и порубила», а от иудеев — хазар. Откуда и само слово: казаки.

При таком обилии парикмахеров есть выбор. Фатима притащила штуки три париков и зеркало. Естественно, напримерялись все. То на глаза сдвинут, то на затылок. А если задом наперёд… Хохоту было…

Как-то за этими играми да шутками пропустили как входная дверь хлопнула. Вдруг голос:

— Ну, бабоньки, как живёте-поживаете?

Я… обомлел. На пороге… мой. Единственный, долгожданный, любимый… Прямо с коня, в полушубке, с саблей на боку. А ему идёт. Такой лихой вид… Он что, в поход собрался? Неужели на войну?! О господи… Там же поранить могут, даже убить. Не пущу! В ноги брошусь… или сам с ним. Как же я один, без него…?!

— Я на минутку заехал. Проведать как тут моя «целочка серебряная» поживает. Ты как, готов уже? А малёк? Поиграемся, побалуемся?

А я… ни сказать, ни вздохнуть. Аж горло перехватило. Он про меня помнит, думает, заботится…

Юлька одеяло с меня сдёрнула, рубаху задрала мне на голову, рассказывает о ходе лечения. Тычет пальцем… во все анатомические подробности. Хотеней на кровать присел, слушает, про подробности спрашивает: хорошо ли заживает, нет ли нагноения, швы накладывать не надо ли… А я к его руке придвинулся и губами к пальцам его… Осторожненько так, мягонько, перебираю… Он сперва не понял, потом глянул, усмехнулся:

— Что малёк, понравилось? Ждёшь не дождёшься? Жжёт-разбирает? Потерпи немного, натешимся. В это воскресенье не смогу — дела. А вот к следующему — будь готов.

Тут от дверей знакомый голос. В бане слышал. Когда я… Когда меня…

Противный голос. Корней. Любимый господинов наложник.

Бывший любимый. Теперь у господина есть я.

— Господине, как-то ему всё нипочём. Ты вспомни остальных. Те-то первый-то раз не улыбались. Да и после от тебя шарахались. Криком кричали. Слезьми в разлёт… А этот… Словно не впервой. И зарастает быстро. Будто по протоптанному. А не надурила ли тебя бабка Степанида? Не подсунула ли сапог ношенный?

Юлька чуть не в крик:

— Ты что брешешь, орясина безмозглая?! Да ты сам-то глянь, бельма-то разуй! Да ведь видно же — первачок непробованный, жемчужина несверлённая! Это у тебя вон — дорога торная, ворота настежь, хоть табун загоняй…

Хотеней сперва напрягся, на меня внимательно посмотрел. А мне все эти свары… Вот он, вот я. И что там кто говорит… Пусть себе лаются… Лежу и тихонько второй сустав Хотенеева безымянного пальца губами прихватываю. Голову поворачиваю. Как бы мне до следующего пальчика добраться. Что б ни один обиженным не остался. Нецелованным.

Господин всё понял. Он же у меня такой… — лучше всех! Умный, добрый. И — чуткий. Душу мою насквозь видит и понимает. Настоящий повелитель. Могучий и милостивый. Улыбнулся, провёл рукой по голой моей спине… О-о-ох… Я аж застонал. От ощущения. От удовольствия. Мурашки по всему телу.

Только он ладонь свою убрал быстро. Шапку на голову. Дверью хлоп. По крыльцу — топ-топ.

Ушли. Пусто… Вот он тут сидел. На меня смотрел, здесь его рука лежала… Нету…

Бабы чего-то снова молотить начали. Кстати, интересно: о ядах.

Ой как плохо быть бестолковым! Ну почему я этих названий не знаю! Пока Юлька о грибах говорила — туда-сюда. Кстати, псилобициновых грибов здесь не используют. «Колпак свободы» — не знают. А вот про мухоморы, которыми варяги своих «берксерков» делали, про поганку бледную, ложный белый…

Юлька, конечно, ас. Мастер. Одно слово — эксперт.

Хотя… и я со своим «асфальтовым» происхождением кое-что про «зонтики» рассказать могу.

Как-то мы целый месяц их на завтраки ели. С виду — поганка поганкой. Вырастают здоровенные, сантиметров до 40, как мухоморы — рядами вдоль тропинок. Люди ходят — сбивают ногами. А мы — в корзинку. Только и надо ножку с серединкой шляпки вырезать. А остальное — хоть жарь, хоть парь. Белое мясо — один в один. А вот ножка… это как раз в обсуждаемую тему.

Особенно интересно, что у моих дам разные школы. И цели разные. Юлька либо лечит, либо травит. А Фатима больше насчёт диагностирования и способов применения.

Тут я чуть не прокололся — так похвастать захотелось. А хвастовство в исполнении немого и лежачего… Ветер в доме поднимается.

У служанок моих явные пробелы в классическом образовании. У меня и самого-то — дырка на дырке, просто сеть рыбацкая, но Плутарха почитывал. Там есть история об очередной разборке в древнеперсидском царском доме.

Суть такая: дама, царица между прочим, разрезает за столом между двумя мужчинами птицу. У них перед глазами. Потом об одну половину этого гуся-лебедя вытирает нож и подаёт половинки сотрапезникам. Один тут же умирает. А второй не в курсе и очень сильно и натурально удивляется.

«Как же так? Мы ж с ним одно ели-пили?».

Как-как… Просто нож был с одной стороны кое-чем смазан.

Есть занятная итальянская средневековая история.

Два давних врага встречаются в таверне. Пьют из одного кувшина вино, один — умирает. Второго тут же повязали, но свидетели чётко показывают — пили одно, пили вровень. Подозреваемого отпустили, и никто не удосужился обратить внимание на странную деталь: тот последние два месяца перед инцидентом спал днём и бодрствовал ночью. Меняется обмен веществ, и этого оказывается, в некоторых случаях, достаточно.

Можно ещё вспомнить «митридатизм» по имени царя понтийского Митридата Четвёртого Евпатора. Евпаторию знаете? А гору Митридата в Керчи? А человек годами мышьяк кушал. Дабы привыкнуть и выработать иммунитет. Выработал. Умер от меча.

Или можно помянуть нашего Распутина. Когда эти аристократы-заговорщики вдруг обнаружили, что заварной крем пирожных-эклеров отлично связывает цианистый калий. И пришлось эту «одиозную фигуру периода общего криза российского царизма» достреливать уже во дворе из револьвера. Что тоже не помогло: отравленный, застреленный, брошенный в прорубь Распутин пытался дышать и подо льдом.

А дела уже моего времени? Намазать ботинки Фиделя Кастро гуталином с солями таллия, чтобы тот облысел и потерял авторитет несгибаемого «барбудоса». Был такой проект. Не сработало: Фидель — не янки, на ночь ботинки в отеле в коридор не выставляет. В отличии, например, от молодого Баскервиля.

Ещё можно вспомнить передоз Ющенко, от которого тот не умер, а только прыщами пошёл. Или как завалили Бадри вместе с его секретаршей. Наконец, «Лондонское дело» со следами плутония по всей Европе… Разные «хайли лайкли» вокруг «Новичка»…

Историй вспоминаю кучу, масса интересных подробностей. Одна проблема: без пузырька с этикетной — не воспроизведу. Из чего сделать, как — непонятно. Сам-то я ничего страшнее хлорофоса не применял.

«— Санэпидемстанция. Вызывали? Бригада лётчиков-истребителей.

— Почему „истребителей“?

— Клопы, тараканы.

— А почему „лётчики“?

— Мухи, комары»

Да, есть на моей персональной свалке кое-что. Если покопаться. Но:

Только вздохи, хмыканье да мыкание — весь арсенал звуковыражений немого. А так хочется просто поболтать с наперсницами…

Потом экспертки перешли к ядам животного происхождения.

Что про кураре ни слова — понятно. Где мы, а где Южная Америка. Но и про медвежий стрихнин — пусто. Почему про растительный стрихнин не знают — понятно. Тоже края далёкие. Но медведи-то на Руси… или это только у белых? А вот когда Фатима начала про гюрзу рассказывать, про скорпионов и тарантулов — тут уже и Юлька заслушалась. Одно дело — наша единственная отечественная гадюка обыкновенная. А тут такие вариации…

Потом пошли способы применения… Кроме змеиных, основное, конечно, с питьём. С вином, поскольку букет забивает посторонние запахи. А спирт улучшает усвояемость.

Но есть ещё одна причина. Как-то я об этом раньше не думал.

Избирательность применения. За большим столом только кубки — у каждого свой. А тарелки… Их здесь братинами называют. Садятся гости по 2–3 к каждой, ложки из сапога — и пошли ту же уху наворачивать. Всё остальное… Твёрдое, из общих блюд. Хоть — кабанятина, хоть — перепела жаренные, хоть — пироги с вязигой.

Так что, травить надо всё застолье. А реакция у людей разная. Первого рвать начнёт — последнему успеют промывание сделать. Первым обязательно будет слуга: кто готовил, кто в залу тащил, кто на стол подавал. Провал операции практически гарантирован.

Вот насчёт использования свечей, не ректально-вагинальных, а обычных осветительных — я в курсе. Опять же «Проклятые короли». Да и Аттилу, говорят, так же грохнули.

На Руси есть своя специфика: очень много всяких лампадок. А там жидкая заправка, туда такое подмешать можно… И ладан запах забивает. Столько интересных вариантов…

Дальше я сам всунулся. Руками махать начал, пальцами тыкать. По аналогии: а нельзя ли печки домовые для чего-нибудь такого… полезного приспособить.

Как они обе на меня окрысились! «Мал ещё. Твоё дело — задом кверху лежать да на ус наматывать».

И тут же сцепились между собой. Фатима говорит:

— Можно. Сработает.

Юлька — аж слюной брызжет:

— Не получится! Всё в трубу уйдёт!

Потом дошло. Юлька про нормальную русскую печь толкует. А там тяга. Если истопник нормальный — все добавки в трубу улетят.

Фатима — южанка. Для неё обогревательный прибор — жаровня в помещении. Ну, тогда конечно — всё прямо по комнате растекается.

Но есть очень интересный промежуточный вариант. Печи-то в «Святой Руси», почти все, топятся «по-чёрному». Труб-то нет! Интересно…

Когда они к минеральным ядам перешли — совсем тяжко стало. Всё непонятно.

То есть, по действию примерно ясно — это соли ртути, это, скорее всего, мышьяк, это что-то из цианидов. Но ведь они не химические элементы используют, а минералы, их содержащие! А минералов значительно больше. И вообще, геологии с минералогией у меня в курсе средней школы не было. Ох как теперь жаль!

Впрочем, у моих дам тоже с терминологией путаница. В разных странах для одного и того же минерала разные названия.

Я снова подрёмывать начал. Разбудила тишина. Какая-то нехорошая. Открываю глаза: стоит посреди комнаты Юлька и тычет Фатиме в нос какой-то свёрточек. Аж шипом исходит.

— Это что?!

А Фатима бледнеет на глазах, губы дрожат, будто ей в нос вот ту самую гюрзу суют, и тоненьким таким голосом:

— Не знаю-ю-ю.

Мне интересно стало, Юльку за рукав подтянул. У неё в руках свёрток, в свёртке какие-то стебельки, игла железная ржавая, обрывок грязной тряпки. Хрень какая-то. Мусор.

А Юлькин голос аж звенит, вся надулась, будто петух перед кукареку. Даже нос перебитый дыбом встал.

— Кто?! Ты куда смотрела?!

Да чего они завелись? Из-за мусора подерутся?

— Беги к боярыне. Нет. Я сама. Ты здесь стой.

И — фр-р-р — уметнулась. Даже тёплый платок не накинула. Фатима ножик вытащила и — на изготовку. В дверях раскорячилась. Противотанковый надолб типа: «Не подходи вражье войско — покусаю насмерть».

Я как-то и сам волноваться начал. Я же в этом мире очень много чего не понимаю. Совсем я здесь бестолковый… Как дитё малое. Может, это не мусор, а чего-то значит? Опасное, нехорошее… Ой, а если это против Хотенея?!

Тут является Юлька и боярыня с Прокопием. Значит дело серьёзное. Чтоб боярыню нашу Степаниду свет Слудовну с места поднять… Видать, на Андреевской колокола зазвонили — Киев тонет.

Боярыня к свёртку не прикоснулась, даже наоборот — руки за спину убрала. Посмотрела внимательно, головой покрутила, принюхалась. Потом стала спрашивать. Как начальнику и положено — односложно и по сути. Чувствуется многолетняя хватка.

— Кто?

Юлька с Фатимой что-то лепечут. Боярыня их и не дослушала.

— Кто входил?

— Дык, истопник дровы таскал. Дык, он дальше печки не ходил. Дык, всё под присмотром нашим неотрывным, безоглядным…

— Кто ещё?

Тут у Юльки глаза округлились, и она едва выдохнула:

— Господин Хотеней Ратиборович со своим… с Корнеем.

Тут я и услышал… И понял. Понял, что вот такая киевская боярыня преклонных годов небольшой разбойный ватажок может запросто… выражениями разогнать.

Говорят, русская ненормативная лексика — от татар. Отнюдь-с. Татар ещё нет, а лексика уже есть. Причём значительно более богатая, чем в моей прошлой жизни. С привлечением персонажей из Ветхого Завета и сказочных животных.

Вы вообще представляете себе интимные отношения волшебной птицы Сирин с легендарным Змеем Горынычем о трёх головах посреди отары страдающих острой формой диареи овец праотца Иакова? Причём, после его известной драки на боженькином крыльце, где ему ногу попортили?

Пока я эту картинку… с хромающим по продукту овечьей жизнедеятельности праотцом… пытаюсь непротиворечиво построить у себя в голове и как-то… гармонизировать, боярыня перевела дыхание, подумала и продолжает:

— Наговор. На него? (Это про меня.)

— Дык…

— В печь (это про свёрток). Стой. Нельзя. В три платка и в выгребную яму. Палкой. Затолкать поглубже.

— А может попа позвать? Ну, покропить…

— Бегом (и мне, с очень убедительной интонацией в командирском голосе). Сдохнешь — шкуру спущу.

И удалилась. Монументально.

А я ничего не понимаю. В который раз в этом сумасшедшем мире. Который теперь мой единственный и родной. К которому я всей открытой душой своей. Который я пытаюсь понять и принять. В котором стараюсь раствориться и слиться. Всосаться и рассосаться.

Ну и как это сделать в условиях сплошных непоняток?

«Наговор»… Заговор, выговор, приговор… — знаю. Даже — оговор. А вот «наговор»…

Какая-то форма колдовства? — Сюда по реакции окружающих… что-то вроде проклятия. Кто-то меня проклял. Дурень какой-то. Или — дура. А придурок Корней материальную часть этого проклятия, свёрток с мусором, носитель, так сказать, и выразитель потусторонний сущности, принёс и сунул куда-то в избе. И будут мне от этого всякие гадости-неприятности. Затрясёт меня трясучка и залихоманит лихоманка.

Дурдом. Детский сад. Страшилки в песочнице. Дикость дикая и суеверия глупые. Хоть плачь, хоть смейся.

Во-первых, я в это не верю. Вообще. Следовательно, во-вторых, на меня эта хрень в принципе подействовать не может. Потому что вся эта трахомудрия действует только на искренне в неё верующего. Причём только после того, как ему о соответствующем ритуале убедительно доложили.

Как говаривала моя дочка: «все проблемы — между ушами». А уж эта — точно. Только там. Между дикими суеверными немытыми ушами.

Дамы мои после ритуального утопления мусора в дерьме усидеть спокойно не могут. Раз попа звать не велено — сами свечку от лампадки зажгли, пошли по всем углам.

— Ах! Огонёк мигает! Ах, фитиль затрещал! То — бесы мелкие, от огня, перед святой иконы зажжённого, жгутся да разбегаются!

Глаза у обеих круглые, друг за дружку держатся.

— Ой, чтой-то там в углу чёрное шевелится? Глянь, глянь! Ой, метнулся-то, да и в стену ушёл. Ой, дурно мне! Ой страшно! Серденько замирает, ножки не держат…

Я лежу себе, давлюсь от хохота. Ну, бабы мои, ну, профессионалки-мастерицы… Взрослые, вроде, женщины, а как дети малые: тень под лавкой от свечки увидят и визжат от страха, за сердце хватаются.

А ведь и вправду могут себя ухайдокать. До смерти. Организм человеческий не на объективную картинку реагирует, а на её восприятие мозгом. Разницу между «истиной» и «правдой» понимаете? Так вот, тело живёт не по «истине», а по «правде». По тому, что человек считает истинным, а не по тому, что есть истина на самом деле. Всё тело. И гипофиз, и поджелудочная, и предстательная… И вбрасывают в кровь такой коктейль… Запросто инсульт с инфарктом схватить можно. На ровном месте, просто глядя на свёрток с мусором.

Глава 17

Бабы мои ещё долго молились перед сном, потом шушукались, нервно хихикали. А я смеяться перестал, потому что понял, в какой культурно-шоковой ловушке оказался.

Ещё в темнице, в одиночке, я хорошо ощутил, что человек сам по себе — себе же и смерть. Мучительная. И решил этот мир принять. В себя. В душу. Полностью, без изъятия. Потому что мир… эта такая… плотно связанная сеть — одну нить выбросишь — всё расползётся.

Нужно войти в этот мир, стать своим, одним из них, в общем ряду. Несмотря на все странности, отличия, непривычности… им, предкам, свойственные.

Путь известен. Миллионы моих прежних соотечественников поехали в эмиграцию. Израильтяне и американцы, немцы и австралийцы, южноафриканцы и китайцы… Влились в общество, устроились, адаптировались, стали своими, такими же как…

Конечно, в каждом из этих 20 миллионов, примерно, случаев были свои персональные отличия. И странности туземцев. Финны пердят где не попадя, немцы сморкаются только с двух рук, в Израиле свинины нет, а только «белое мясо» и только в «русских магазинах»…

Ничего — приняли, усвоили, стало своим, привычным, родным.

Даже не могу сказать, что тут хуже. Да, разница культур в моей прежней и нынешней жизни велика. Но это как сравнивать.

Свадебный спермо-коктейль — это, конечно, круто. Но если вспомнить какую гадость мы пили в той моей прежней жизни… Без всякой эмиграции и попаданства.

Вы спирт из антиобледенительной системы боевого истребителя сразу после полёта не сливали? В алюминиевую кружку, на морозе? И тут же, не отходя от носовой стойки шасси…?

Ну и какая жизнь больше отличается: моя — в юности, от моей же, но — в зрелости? Или жизнь в России от того же, но, например, в Австрии?

Так что… Конечно, жаль что я не женщина. У них привыкалка с адапталкой покрепче мужских. Но, главное, мне известно: это возможно. Понятно — как. Адаптация и ассимиляция. Понять, принять, считать своим.

Делай как они, говори как они, думай как они, будь как они. Станешь — ими. Своим среди своих.

Саввушка со своим дрючком очень удачно попал. По времени, по моему собственному осознанию и ощущению. Не просто рассосаться в этом мире, «стать как они все», а найти в нём своё место, свой путь. Путь истинного и искреннего служения. Всей душой. Принять и возлюбить. Своего господина и светоча… Тем более — он такой… красивый. Молодой, добрый, умный, сильный…

Мой господин Хотеней Ратиборович… Красиво звучит.

И тут такая подлянка с этим мусором.

Если я здесь — свой, как все, один из них, то мне этой грязной тряпки с ржавой иголкой следует бояться. Не изобразить страх, а всерьёз. Всеми фибрами. Всей душой — испугаться и содрогнуться.

Потом страх можно побороть. Но сначала — по-настоящему испугаться. Уверовать. В реальность смертельной опасности.

Позже успокоить: «ведьма совсем не профи, кровь на тряпке не моя, на игле ржавчина не с того конца, Сатурн не в том доме…».

В общем, сделано неправильно — потому и не боюсь.

А не потому что — дикость, глупость, вранье, маразм… Что я во всё это — глубоко не верю и далеко плюю.

Если я здесь — свой, то мне надлежит креститься, молиться, поститься, говеть… Искренне, от всей души, до последнего донышка, всеми чаяниями и помыслами, без всяких задних мыслей и неясных сомнений.

И ползком, на коленях… куда все — туда и я, к аналою, к иконостасу, к мощам, к очередному батюшке к ручке приложиться, лбом в пол поклониться…

И на всякие жизненные случаи смотреть исключительно с точки зрения «промысла божьего».

Ребёнок набегался по весенним лужам, кашляет, жар. Надо идти в церковь, молиться, на последнюю медяшку заказывать молебен, ставить свечку, носить вериги? Или купить, согреть и дать дитятке горячего молока, малины?

А если, не дай бог, умер? Иншалла, «на все воля божья»? Или — «Сам дурак, не досмотрел! Детям нужна целая, не дырявая обувь»?

Церкви строить или антибиотики изобретать? На всё-то ресурсов не хватит.

Хочешь принять этот мир — повторяй православный вариант «аллах акбар».

«Научи дурака молится — он и лоб расшибёт». Научишься. И долгое ещё время будешь здесь дураком. Будешь «расшибать лоб», выстаивать заутрени и обедни, вечери и всенощные. Будешь время своё, утекающую единственную жизнь, измерять прочитанными «Богородицами» и «Верую».

Так и проведёшь — на коленях, ползком, в молитве.

И это — хорошо! Ибо жизнь человеческая земная есть лишь тяжкое испытание, ниспосланное нам господом!

Классификационный заезд. Перед жизнью истинной, небесной. Чем скорее закончится это тестирование — тем лучше.

А ещё — увешаться иконками, крестиками, ладанками, оберегами… На грудь — мешочек с бумажкой. В бумажечке здешними каракулями что-то типа: «Не тронь стрела калёная, не коснись сабля булатная…».

И верить, верить, верить. Истово, искренне, самозабвенно — это поможет, сохранит, спасёт…

Домовому — молочка в блюдечке. «Чур-чур, поиграй и нам отдай». Баба с пустыми вёдрами — дороги не будет, чёрная кошка — поворачивай, соль рассыпали — придумай повод для ссоры. И ещё десятки, сотни…

Кто-то из отцов-мыслителей Русской православной церкви писал уже в начале 20 века:

Может, и не слово в слово, но о двоеверии — точно помню. Это после семи с лишним веков христианской проповеди от моего нынешнего времени! А сейчас, вот прямо тут — вообще… И мне во всё это надо верить. Как верят все здешние. Верить — как они.

Ведь я же хочу принять этот мир!

«Делай как они, говори как они, думай как они, будь как они. Станешь — ими. Своим среди своих».

Причём верить, как неофиту, надо вдвое. Искренне, всей душой, каждую минуту…

И, вполне возможно, от этого помереть.

Реально — сдохнуть.

От какого-нибудь там сглаза или отворота с наворотом. От заговора, который отнюдь не есть группа лиц, составляющих и реализующих замысел преступного деяния, а тряпка с мусором, которую, например, мои дамы недостаточно глубоко запинали в местном сортире.

Либо — не верить. Тоже — до донышка души. Послать все эти идиотизмы с маразмами. Опять-таки — искренне, от всего сердца. Тогда…

Тогда я в этом мире — чужой. Поскольку — «все туда, а я обратно». Все — в церковь, а я — дело делать. А они что — бездельничают?! Они там самое главное в жизни дело делают — богу молятся! «Ибо всё в руце божьей. И даже волос с головы не упадёт без божьего соизволения».

Они там это «соизволение» на коленях, в слезах… А я, дурень, почему-то сам, в меру собственного разумения…

Все от бабы с пустыми вёдрами — подальше, а я к ней — поближе и под рубаху. И плевать что там в вёдрах…

И сыпется вся ассимиляция. Включая моё обретённые в этом мире место и путь служения. А если я этот мир не принимаю, то и он меня…

По левой ноге прошлась… нет, не судорога, так, воспоминание о судороге. Об одной из судорог. От которых я просыпался и кричал, выл в подземелье, в темноте, в одиночестве, сам себе…

Стоп. Как сказала Скарлет О'Хара: «Я подумаю об этом завтра».

На завтра, вздрюченные вчерашним событием служанки, начали форсировать моё выздоровление.

Фатима, при своём гаремно-служивом происхождении, естественно, оказалось кое-какой массажисткой. Гаремного толка. Когда эта башня ходячая взгромоздилась мне на поясницу, я, было, решил — всё, смерть моя неминучая настала.

Но под присмотром Юльки процесс пошёл. Меня даже перевернули на спину и прошлись и с этой стороны. Глубоко и вдумчиво. С комментариями и пожеланиями. И по отсутствующему брюшному прессу и по очень «не очень» бицепсам с трицепсами. А что Фатима сделала с моими постоянно после темницы сводимыми судорогой бёдрами и икрами…

В сочетании с аналогом «вибротокса», который Юлька варила на основе яда той самой недавно обсуждаемой гадюки обыкновенной — полное расслабление и тепло по всему телу.

Ещё одни прокол сообщества попаданцев — массажистов среди нас нет.

Я не про экзотику типа тайского. Обычный укрепляющий-расслабляющий. И совсем необязательно сразу залезать на сильно отмассажированную королеву с сексуальными поползновениям!

Просто поставьте ей или её супругу позвонки на место. Хоть в плечевом разделе, хоть в поясничном. А колени, а локти? У них же через одного — ревматизм с остеохондрозом! От сырости и сквозняков, от ночёвок под открытом небом или в закрытом помещении, но на сырых простынях. Смещение от полученных ударов мечом, копьём, булавой, от падений с лошади…

Я про смещение позвонков. А есть ещё смещение матки, а придатки… А варикоз? — От вечного стояния перед сюзереном или в церкви на молитвах…

Огромное поле деятельности. Причём, без всякого криминала и наворотов типа дирижаблей на паровом ходу. Тебя же сами благодарные клиенты и подведут к самому венценосному телу. А уж имея доступ к телу влить чего надо в его, разминаемого тела, уши…

У Людовика Девятого, к примеру, были два главных советника: один — канцлер, другой — брадобрей. Один каждое утро рассказывал о делах в королевстве, другой — о своём понимании этих дел. Причём второго король послать не мог — бритва-то у самого королевского горла. Вот так втроём и спасали Прекрасную Францию.

Я был счастлив и расслаблен. Поэтому и не уловил… Собственно, как обычно, первый звоночек я услышал, но не понял. Это когда дамы полушёпотом стали обсуждать форму моего… отсутствующей крайней плоти. Фатима, как ни странно, была знакома с этим явлением только по рассказам своих поднадзорных госпожей. Оказывается, в гаремах тоже куча запретов на такое «видео».

Юлька очень расстроилась отсутствием возможности сравнить. А потом пошло как на тренировке в спортзале:

— Отжаться 5 раз. А 10 сможешь?

— Не надо на кулаках. Будут мозоли. Господину не понравятся твои ручки.

— Левую ногу вытянуть горизонтально. Держи-держи.

— Голову влево, голову вправо. Ничего, ты у нас скоро как сова будешь — полный оборот в любую сторону.

— Вдох, задержи, прогнись, выдохни. Да не так — не со свистом, а со стоном.

Всё это с непрерывным препирательством между дамами. Поскольку Фатима, конечно, мастер, но работала только с женским контингентом. А там анатомия-физиология… даже центровка — другая. А Юлька, конечно, хирург-гинеколог-дерматолог широкого профиля со стажем, но отнюдь не тренер из финтес-клуба.

Когда я выдохся, Юлька взялась за смазку-растяжку.

Отвары и кашицы на основе ромашки отошли в прошлое. Вместе с моей прежней кожей, которую сейчас, наверное, доедают тараканы. Здесь в распоряжении Юльки были все ресурсы из кладовых Степанидова подворья плюс всё, что есть на торгу киевском. Конечно, в разумных пределах. Но — в весьма широко разумных.

Слушок о удивительной наложнице, которая самого Хотенея Ратиборовича соблазнила и от мальчиков отвадила, уже пошёл по Киеву. Приобретение дорогих снадобий работало на укрепление этой легенды. Особенно в сочетании с Юлькиным рассказом, являющимся обязательным элементом приобретения хоть чего, о молодой наложнице, которую горячая страсть господина уложила в постель, но страдает, бедняжка, не от ран телесных, а только от неизбывного желания душевного вновь… Ну, и так далее…

Когда в доме сильно запахло ладаном я не удивился, но когда Юлька, сокрушаясь по поводу возможных рубцов на моем сфинктере, полезла с елеем мне в задницу…

Как-то интересно получается: французским королям в Реймсе этим лобик мажут, а мне — анус. Хотя… у кого что болит.

Фатима пристроилась рядом, и, внимательно наблюдая за Юлькиными манипуляциями, начала первый урок иностранных языков.

По легенде я — персиянская княжна. Хоть и немая, но понимать должна. Хоть что-то. Увы, из фарси Фатима знала несколько ругательств. Поэтому учила меня своему родному тюркскому. Который назывался в разных местах по-разному: половецкий, куманский, кыпчакский, поганский. Позже я понял, что учила она меня торкскому. Который на Руси называется печенежский.

Не думал прежде сколь много слов в моем русском языке оттуда. От тюрок. Лошадь, ямщик, казна, деньги… В здешнем наречии их ещё больше. Хотя часто другие. Так что, не в татарах дело.

Славяне и тюрки жили рядом с момента возникновения друг друга. Как-то же договаривались.

Фатима обрадовалась, как всегда радуется иностранец, обнаружив в туземцах хоть какое-то знание своего языка. Потом радость быстро проходит: обе стороны понимают насколько такое общение взаимно изнурительно. Особенно — в моем немом исполнении.

Хорошо — картинки в здешних книжках есть: первую букву на странице часто разрисовывают в настоящую картинку-миниатюру.

Пока одна дама загружает мне мозги, другая мнёт задницу. Одновременно. Как-то это несколько… Сильно коллективизно. Привыкай, Ванечка. Слуги здесь — везде и всегда. Господин даже на очке — не один.

Людовик Четырнадцатый, в целях экономии времени, исполнял свою дефекацию в общей зале, выслушивая доклады королевских министров. Правда, скромно прикрыв нижнюю часть тела ширмочкой. Естественно, на ночной вазе с подставкой достаточной высоты. Поскольку не положено сюзерену смотреть на своего вассала снизу вверх. Министры — не полицейские, лежачими — бывают только в гробу и в тюрьме. Сидеть-лежать в присутствии короля никому не дозволено. Кроме собак и любовниц. Для общения с которыми королевское время и экономили. Поэтому министры докладывали стоя. А король им внимал сидя. Но — на верхотуре.

И остальные процессы тоже.

«Учись, негр, свечку держать».

Супружеский долг… конечно, исполняется. Под аккомпанемент коллектива афро-американцев в качестве осветителей. Озвучка обычная: у одного насморк, у другого кашель, третьему — почесаться, у четвёртого — пищеварительный процесс вдруг пошёл…

Постельная сцена — как на съёмочной площадке. Хорошо хоть мобильников нет.

А уж если не под присмотром, то под «прислухом» — постоянно. Потому что со звукоизоляцией здесь… И дело даже не в любви слуг к подслушиванию, а в простом рефлексе. Как у матери на младенца: а вдруг позовёт, а вдруг заплачет. Кряхтит, ворочается — животик пучит.

Крепко вбиваемое в здешних женщин правило: «лежи — молча» — от общедоступной акустики.

А этикет процедуры утреннего одевания? — Точнее: переодевания. Поскольку при здешних сквозняках и динамике остывания печей…

Ко сну переодеваются. Меняют дневную рубаху на ночную.

Как в «Анжелике»:

— Где он?

— Здесь никого не было.

— И поэтому вы спите нагая?

А обогреватель типа «джигит» уже отработал свой ресурс и выпрыгнул в окошко.

А утром всё одевается обратно. Является в спальню к молодой герцогине или, там, графине толпа народа.

— С добрым утром, милостивая госпожа. Утро красит нежным светом стены древнего кремля. Петушок давно пропел. Пора вставать.

Вытаскивают девчонку из постели, стаскивают с неё всё, в чём спала-почивала, и начинают крутить перед народом. Вот, дескать, та самая, что и вчера была.

— Ни сглазу, ни подмены. Роги не выросли, копыта не стучат. Животик не выпячивается. Но — может, какие её годы. Кудряшки понизу — не вытерлись, не вылиняли. Жена — мужу верная, не гулящая. А на попочке прыщик вскочил. Ой, беда-то какая! А где у нас тут главный лекарь придворный? А позвать-ка сюда дурня старого! А ты, милая, постой, постой пока так. Вот сюда вот, за спинку кровати. Чтоб низок твой светлейший не выставлять. На всенародное обозрение. Скромница она у нас, истинно христианского смирения. И грудки локотками можно прикрыть. Правильно, как, там, у отцов церкви-то: целомудрие и благочестие.

А вокруг, кроме десятка слуг обоих полов, куча донов с сеньорами. Как по этикету положено. Кто усы крутит, кто глазами ест. И каждый выполняет роль, согласно дарованным его роду правам и привилегиям.

— А сейчас благородный дон Педро из третьего ряда выйдет сюда и, согласно праву, предоставленному его прадеду, наденет на герцогиню левый чулок.

Подходит этот, ещё не похмелённый после вчерашнего, дон Педро, рухает перед герцогиней на колени, распространяя запах пота, чеснока и бормотухи, и начинает своими, немытыми после недавнего посещения сортира, липкими потными ручонками надевать на герцогиню чулочек.

Это хорошо, если чулочек коротенький — под колено. А если до самого верха? А подвязки завязать — право и обязанность другого дона. А потом другая пара — на другую ногу.

— С добрым утром, аристократка. Тебя уже всю облапали? Все присутствующие? Или кто манкирует своими обязанностями-привилегиями подержаться за…?

И это она ещё за спинкой кроватной стоит, скрывает свои ноги от остальной широкой публики. А вот если она ещё и ноги показала…

Как говорили там и тогда: «Если женщина показала ноги — она согласна».

Только кому из десятков присутствующих предназначается это согласие? Если тебе и ты угадал — наслаждайся. А если сунулся, а оно — «не для тебя цвету»? Тогда раздражённо цитируй отцов церкви: «Женщина есть сосуд мерзости и руки её — силки дьявола». Хотя, в данном случае, я сказал бы — ноги.

На Руси этого нет. Всё-таки — Восток. В «продвинутом», «вятшем» доме — раздельные мужская и женская половины. И на женской — ни слуг мужского пола толпами, ни всяких вассалов. Госпожу одевают служанки и барыни с барышнями. Сенные. Которые в сенях, в прихожей, значит. И крутят молодую госпожу не перед похотливыми взглядами всяких фонов с сэрами, а под очень внимательными — дам. Что тоже…

Тут у нас с моим, с Хотенеем получается очень интересный поворот. Поскольку я, по легенде — «княжна персиянская» и любимая наложница господина, то будет естественно, если я буду жить на женской половине. И — «комнатная собачка с функциями горничной» — буду прислуживать госпоже.

Например… одевая ей чулочек… до самого верха… и завязывая у того самого… верха — подвязку. А ручки у меня чистенькие, пальчики длинненькие, за всё задевают-трогают… Молодая госпожа ещё и летничек не набросила, а уже вся… раскрылась, набухла и соком исходит.

И как тут быть и что тут делать? За господином посылать без толку — он с утра к княжьему столу ускакал, службу править. Да и некого послать — госпожа всех служанок с поручениями разослала… ещё когда процесс завязывания подвязки перекинулся на вторую ножку. А дышит она уже так… глубоко. Губки у неё так… полуоткрывшиеся… А глазки наоборот — такие… полузакрывшиеся. И тут мы с ней переходим к процессу выбора утреннего наряда с постоянным сниманием-одеванием чего там они носят, поправляния и подвязывания… А госпоже наряд выбрать — не просто. Много чего надо… надеть… и — снять… И я её глубоко… понимаю. Как княжна персиянская — боярыню святорусскую… Всей… душой. И, отчасти — телом… Всё глубже и глубже… И — разностороннее… Так что, доводим мы друг друга до полного… понимания, изнеможения и удовлетворения.

Естественно, после такого… одевания госпожа ходит весёлая и довольная, мурлыкает как соответствующая кошка, мне смущённо улыбается. А я ей скромно отвечаю. С уместной почтительностью, искренней благодарностью, осознанием собственных, в нашем домашнем хозяйстве, полезности с эффективностью… и со сдержанно намекаемом предположением о скором продолжении.

Похоже, судьба любовника мужа английской королевы мне не грозит.

Конечно, никаких маленьких. Зачем нам в нашем доме — бастарды? Они же — ублюдки. Собственность господина — священна, и я в ту собственность — ни ногой… Ну, или ещё чем. Применяемом при нарушении прав… собственности.

Но есть такое слово «петтинг». И кое-какие в этом поле отдельные и разнообразные технологии… А двусмысленность моей роли… определённая, знаете ли… би-направленность… а также общность наших с ней проблем… и возможность взаимопомощи при их разрешении… придадут процессу… особой вкус и… и пикантность.

Всё-таки, сочетание подросткового тела, полного кипящей от гормонов крови, с мозгом и воображением пятидесятилетнего мужчины, с кое-каким жизненным опытом и развращённого (или — просвещённого, кому как нравится) всяким видео…

Я лежу себе, посмеиваюсь над самим собой и богатством сдвоенного воображения. Когда одно задаёт общее направление, а второе из расплывчатых подростковых фантазий формирует вполне насыщенные картинки, дополняя их цветом и звуком, скажем, из немецких фильмушек соответствующего содержания.

Удивляюсь, никто из коллег-попаданцев весь этот видео-опыт почему-то никак… Да и собственный по этой части… Или у них нет? И видео — тоже?! И обнаруживаю, что в реале тоже кое-что происходит.

«Бойтесь желаний — они исполняются».

Фатима куда-то убежала, Юлька сидит у меня на постели — они меня одного ни минуту теперь не оставляют, залила мне всю задницу этой церковной смазкой. Но массирует мне отнюдь не двуглавую мышцу, а вполне даже одноглавую.

Я же на четвереньках стою. Колени сильно раздвинуты, голова на подушке лежит. Вот эта… медицинский работник очень среднего средневековья запустила сзади мне руку между ног и пальчиками так… придерживает активно.

Я, когда сообразил, сперва дёрнулся.

Инстинкт требует — в чужие руки своё не отдавать. Она сразу кулачок сжала. Крепко. Выждала немного, пока я осознал. Осознал, что дёргаться не надо. И кричать-звать — некого. Что я полностью в её власти. В данный конкретный момент. Потом по-отпустила маленько и продолжает наглаживать… вверх-вниз, вверх-вниз. И стою я как тот пони в зоопарке.

Была такая история ещё в мои школьные времена. Наша биологичка повела класс на экскурсию в зоопарк.

Конец мая, тепло, все разбрелись. Наша компашка оказалась у вольера с пони. Не помню таблички: какая там порода и всё такое. Помню картинку: стоит конёк мохнатенький, жарко, мухи, всё ему надоело, совсем дремлет. И у него член висит до земли.

Ну, мы, естественно, загыгыкали: «ну не фига себе, а как же он им, это не то что у тебя, ты овсянку в детстве не кушал, а он кушал и вот…».

Тут мимо бежит наша отличница Светка. Выглядывает классную. Носик кверху, очёчки блестят. Борька, был у нас такой балбес здоровый, сходу к ней подкатывает:

— Свет, а Свет, ты ж у нас отличница, ты же всё знаешь. Ты скажи — бывают у пони пять ног?

— Нет, не бывает. Наукой доказано, что непарноногих парнокопытных быть не может.

— Брешет твоя наука. Вон сама глянь.

Пока Светка через очки, через сетку вольера высматривала «пятую ногу» у пони, Борька подобрался к ней поближе и почти на ухо сообщает:

— А у меня тоже такая нога есть. Хочешь посмотреть? Для науки.

Как она тогда покраснела… Мгновенно, до слез. Отшатнулась, спиной к вольеру прижалась. А мы продолжаем. Остроумие своё проявлять.

— А мою ногу? А мою? А потрогать? Для науки не жалко. Для определения крепости и стойкости… Гы-гы-гы.

Я тогда… мне не то что бы стыдно стало. Просто жалко. Она одна… а вокруг нас — шестеро. И все на неё… как волки стаей. Короче, притормозил я тогда ребят.

Всяко случалось по жизни. Бывало, что и не успевал сообразить. Бывало — и сообразив, не успевал сделать. Потом иногда стыдно бывало… А тогда вот…

Светка тогда убежала вся в слезах. А через две недели, у меня дело какое-то к ней было по школе, учебники там какие-то — то ли отдать, то ли забрать. Она выскочила дверь открыть.

У неё родители уехали на дачу. Я на коленки встал — шнурки расшнуровать. А из комнат в прихожую — яркий солнечный свет. Столбом. И в нем… Только Светкин силуэт. В одном халатике. Безо всего под ним. И в очках. Я тогда с одного колена на другое перевалился. К ней поближе. Палец указательный между её щиколотками положил и говорю:

— Свет, а у тебя нога…

Она мне в плечи вцепилась мёртвой хваткой. Вверх тянет, глаза закрыты, вся сжалась… Так мы и поднялись, я и мой пальчик. Я — до её лица, пальчик — до кудряшек. И как-то мне ни до каких шуток… Ни насчёт пятой, ни насчёт левой-правой. Только и сказал:

— Очень красивая.

Тут она и выдохнула. И осела. Вся… Мне в ладонь… А я снял с неё очки. Потом всё остальное…

Мы очень быстро довели друг друга до потери всякого соображения. Я точно стал бы отцом — о предохранении… так, понаслышке. Хватило ума… или дурости… привязать верёвочкой… Если бы Светка в последний момент не поймала бы тумбочку с телевизором — сейчас и Степаниде отрезать у меня ничего бы не хотелось — нечего было бы.

В смысле: у носителя-то есть. Но как оно бы себя повело при устойчивой привычке к отсутствию…

А тогда… Потом была жизнь. Борька погиб в Афгане. В последний год. Геройски. Светка вышла замуж. За бюргера из Баварии. Картинку через Скайп присылала: три сына, три подбородка, три авто у собственного дома на заднем фоне.

А я вот сюда вляпался. В «Святую Русь». Где и стою-упираюсь своим хозяйством в постель, как тот пони в вольере.

Вообще, положение на локотках лбом в подушку… не сильно радует. Особенно, когда тебя маньячка-баба-яга за это самое дёргает. Как это женщинам нравится? Хотя, конечно, их за «это самое» не таскают. И вообще, у них обзор в полтора раза шире мужского. Это я, кроме подушки под носом, ничего не вижу. А вот любая дама в моем положении видит куда больше.

Потихоньку поворачиваю голову, оглядываюсь через плечо — опаньки! А тут ещё интереснее. У Юльки же две руки. Одна у меня… играет. А вторая у неё под передничком. И тоже в работе. Ах ты двоерукая… многостаночница!

Тут Юлька как мне крутанула…! И сама… Так вот какой им выдох нужен был! — Со стоном сквозь зубы. Юлька потянулась удовлетворенно, накрыла меня одеяльцем, погладила по головке (хоть бы руки помыла, медичка средневековая!). И выдала (вот что значит профессионалка — в любой ситуации всё на пользу дела):

— Взгляд у тебя через плечо хорошо получился. И ресницами ты правильно. Только учти, хозяин дальше стоять будет, так что тебе голову поворачивать сильнее придётся. Плешь твою точно прикрыть надо — не смотрится. И не смотри через левое плечо — черта увидишь.

Ну и что со всем этим делать? — Часть здешнего мира. Принять как данность, как своё, родное, естественное, истинное в последней инстанции? Включая медсестричкины… манипуляции и персонального черта на левом плече?

А пока… вот слюбимся мы с Хотенеюшкой моим… по-настоящему. Заберёт он меня к себе. И мы там с ним, с желанным моим, единственным… Вот как-нибудь по утру он к князю… да и вообще — мало ли дел. Вот ушёл мой… благородный господин по своим благородно-господским… А я в постельке потягиваюсь. Весь такой… разнежившийся. А тут — Юлька… со своими притязаниями… или ещё какой глупостью. Ручки свои мозолистые немытые распускает. У меня под одеялом. А я подожду маленько, пока её заберёт покрепче, и лениво так, через губу: «Эй, слуги мои верные, взять дуру старую под белы рученьки да всыпать плетей в ейную корявую задницу. Безлимитно. Пока я не приду глянуть».

Юльку на конюшню, на кобылу. Это скамья такая с петлями для рук и ног. К ней привязывают, а потом сверху — плёточкой. Не по кобыле — по… по наезднице. И пока там её… вразумляют, я встаю себе, потягиваюсь сладко и иду потихонечку пить утренний кофе.

Чёрт — кофе здесь нет! Тогда — чай. И чая — нет! Ну, тогда — компот. Всё равно: пока не допью — не выйду.

Выхожу я весь из себя такой… в халате. Павлинами вышитом. Солнышко светит, птички поют, слуги кланяются: чего изволите, сладко ли почивали, не надобно ли услужить как… А тут в конюшне Юлька такая… накобыльно правильно выпоротая валяется. Сама плачется и в голос меня умоляет:

— Господин мой, повелитель-владетель! Не вели казнить, дозволь слово молвить. Ой, я неправа была, ой, каюсь-зарекаюсь! Смилу-у-уйся!

Мда. А может… её конюхам отдать? По её сучной сучности и похотливости?

Обе дамы кучу всяких примеров приводили из историй своих гаремов. Хоть и географически далеко, но общность целей приводит к сходству методов. Это ж где Туров, а где Персия? А — похоже.

Берут провинившуюся наложницу. Которую решили списать. И отдают конюхам. Почему всегда именно конюхам — непонятно. Неужели нет нормальных мужиков других специальностей? И те эту чистенькую, беленькую, ухоженную — пускают по кругу. Не по беговому, конечно. Хотя кое-какие элементы конской упряжи типа удилов, кнутов, вожжей… тоже используют.

Причём интересно: если производится порка той же наложницы, то всегда публично в присутствии всех остальных членов гаремного коллектива. А вот если «отдать конюхам» — предъявляется только результат. Через несколько дней, когда списанную девицу доведут до желаемой кондиции.

Это потому, что у конюхов какие-то свои конюшенные представления о благопристойности, исключающие присутствие при действе посторонних? Или чтоб страшнее было? Типа: «вот она была и нету. А вот раз — и появилась. Но уже после того как. Найдите десять отличий».

Глава 18

Нагрузка на мой выздоравливающий организм возрастала с каждым днем. Уже и времени стало не хватать. Где те деньки благостные, когда я спокойно полёживал-подрёмывал. Быть наложником боярина Хотенея Ратиборовича — большая честь, которая требует серьёзной подготовки. И физической, и умственной. Если, конечно, не на одну ночь, а хочешь серьёзно задержаться на Верху.

Я хотел. И — серьёзно. Но хотели-то все. А удавалась зацепиться — немногим. Смазливая попка — не гарантия. Школы не хватает.

Если кто не понял — я не про общеобразовательную.

Мне повезло: школили меня с утра до вечера. И я впитывал. Старался.

Тем более… Имела место быть первая ссора с Хотенеем. Не ссора, так… размолвка. Просто — недопонимание.

Я уже вставал, ходил по дому. Тут служанки мои притащили кучу женских тряпок и начали примерять. И на себя, и на меня. Меня это всё сильно утомило. Особенно — шутки их глупые с комментариями, и их же постоянное верчение перед зеркалом.

Фатима притащила из каких-то боярыньских закромов настоящее зеркало. В полроста человеческого. Здоровенный бронзовый поднос в деревянной раме, кое-как отшлифованный. Стеклянных зеркал здесь нет, или она не знает. Чурка нерусская. А в этом… я себя толком и разглядеть не могу. Велел им сперва надраить зеркало. Кобенятся.

— Тебе на себя смотреть ненадобно. Мы на тебя смотрим.

Дуры набитые. А сами крутятся, хихикают. Мне самому подойти глянуть — невозможно.

Я тут такую шаль миленькую приглядел. Такая прелестная вещица — тонкая вязка козьего пуха. К щёчке приложишь, а она такая мягкая, ласковая. И цвет — чёрный. Мне чёрный цвет очень идёт. Так… оттеняет хорошо. Я в чёрном такой… загадочный. Только тощий. Здесь тощих не любят, больными считают. Поправиться бы мне немножко. Животик чтоб выпирал чуток, плечики — покруглее, опять же — ягодички… Надо же выглядеть… привлекательно.

По себе знаю: «мужчины любят глазами». Хорошо хоть размер бюста в моём случае увеличивать не надо.

Вот я эту шаль на плечи набросил, хотел на себя в зеркале посмотреть. Надо ж и прямо глянуть, и как оно сбоку будет… А они толкаются, шаль отобрали.

— Это тебе не надобно, ты всё равно носить не умеешь, и не сезон для таких вещей, и тебе не к лицу.

А сами-то, что одна, что другая, шаль мою и на плечи, и на голову, и так концы перекинут, и эдак. И чего вертятся? Ведь сразу видно — она им как корове седло. А мне и разок на себя посмотреть не дают. Всё зеркало заняли и кривляются. Уродины.

В общем, был я порядком раздражён. Обиделся я. Все тряпки-шмотки с себя снял, пусть подавятся, пусть хоть запримеряются. Одну длинную рубаху оставил, платочек на голове и, естественно, ошейник на шее.

Юлька куда-то из дому выскакивала. Когда входная дверь стукнула, я и не повернулся — опять, верно, эта дура корявая туда-сюда бегает.

А когда повернулся…

Хотеней! Здесь, у меня… Идёт по дому моему, смотрит да посмеивается. Весёлый такой.

В смысле: малость навеселе.

Уж и не знаю что на меня нашло… Всегда он мне был как солнце ясное. Весь — «светло». Только зажмурься и лицо подставь. А тут как-то… Не глянулся, что ли…

Сапоги грязные, комья грязи летят. Только сегодня служанку звали — полы скоблить. Они у нас некрашеные, чистое дерево до янтарного блеска выдраено, вычищено. Мы по избе в носочках ходим… А тут он. Я из-за него должен лицо своё от всякого человека прятать, вот полдня, пока девка тут намывала, под одеялом с головой парился. А он — топает, следит по чистому. И сам какой-то… в бородке вон крошки остались. И пахнет от него… конём и навозом. Сыростью. И сильно — хмельным. А я хмельного здешнего… Терпеть можно. Но лучше не надо. А уж запах этот в моем-то чистом, мытом, благоухоженном доме. Ну совсем не радует. И лыбится он… как-то глуповато-нагло.

Мужики, когда выпьют, обычно и наглеют, и глупеют одновременно. Это я по себе, по прошлой своей жизни знаю. Но то — я и там, а то — он и здесь. Он-то — господин мой, Хотеней Ратиборович.

Светоч выпивший.

Вытаскивает из-за пазухи какую-то мятую тряпку и на столе разворачивает:

— Вот, целочка моя серебряная, подарочек за первость, серьги золотые.

Ну сколько же можно меня этим глупым названием называть! Не серебряный я и вообще… неприлично об этом. И зачем мне серьги, перед кем хвастаться, если мне только с головы до ног замотанным ходить. И вставить их мне некуда — дырок в ушах нет. И вообще — как это уродство можно на себя надеть? Вот придумал же такое. Эти мужчины всегда такие… неуместные подарки дарят. Нет чтобы спросить сперва. По цвету к глазам не подходит, и носить не с чем. Разве вот с той шалью прикинуть… Да ну его. Не подарок, а глупости одни, даже и смотреть не хочу…

Я к столу подошёл — посмотреть поближе.

Ну, раз принёс — надо же хоть мельком глянуть. Чисто из вежливости. Опять же, камушки там — не то три, не то четыре… А он — цап меня за задницу! К столу прижимает, ягодицы мнёт. А руки холодные, аж сквозь рубаху пробирает. Он уже ко мне под подол лезет, а руки-то — ну просто ледяные! И мне на ухо всем своим перегаром и прочей… рыбой недоеденной дышит:

— Ну что, малёк? Ты меня ждал? Скучал? Нравится?

Он на меня наваливается, за грудь, за живот хватает. Со всех сторон сразу… ледышками своими… по мне тёплому, домашнему, нежному… Борода его… Мокрая, колючая… по шее, по щеке… К тулупу прижимает, придавливает, тулуп мокрый весь, псиной несёт. У меня от его тулупа рубаха на спине насквозь промокла, холодно, противно. А он всё сильнее жмёт.

— Ну чего ж ты? Или подарочком не угодил? Давай, давай, благодари, раздвинь-ка ножки.

А я… не могу я! Противно, мерзко как-то, мокро, холодно, грязно, вонюче… Он жмёт, тянет, давит. Лезет подо всё, вовсюда, со всех сторон… А меня зажало. Не могу. Даже — вздохнуть-выдохнуть…

Тут Хотенеюшка и поднажал: вставил сапог между лодыжек моих и надавил.

На моих лодыжках Саввушка совсем недавно «правёж» исполнял. Так-то они уже нормально — ходить можно. Только с боков на них нажимать не надо. Так что, от Хотенеева сапога я сразу взвыл, лицом — в стол, ножки — в стороны, ручки — в разброс.

«Шёлковый» — делай что хошь.

Хотеней, был бы сам-один, с пьяных глаз-то и сделал бы. Уже и примериваться начал. Да на вскрик мой выскочили из соседней комнаты две мои служанки. Удалились они, вишь, из опочивальни моей по скромности.

А тут Юлька на Хотенея, как курица от цыплят на коршуна, и Фатима сбоку молча его за рукав тянет. Хотеней и оглянутся не успел, как у него уже и шапка на голове, и тулуп запоясан, и сам он уже в дверях.

И все кланяются, благодарят, просят ещё заходить…

— Мы так рады, так рады… Завсегда — всем, чем богаты… Ежели что — не обессудьте…

Дверь — на засов, на мне бегом — рубаху переменили, до постели довели, спать уложили.

Только они вышли — я в слезы. Взахлёб.

Не от боли — привык уже, притерпелся. У меня здесь уже столько разной боли было. А тут… От обиды.

Я его так ждал, я так хотел, чтобы он со мной посидел, чтобы мы с ним по-людски поговорили, по-человечески. Чтоб я узнал — что ему любо, что нет… А он… заявился… пьяный, мокрый, грязный… Напачкал тут, кинул побрякушку какую-то, и сразу — за задницу хватать да подол задирать. А поговорить, о делах своих рассказать, о моих успехах послушать. Да просто — поласкаться, подготовить меня… А он… Даже тулуп не снял, прямо в сапогах, руки ледяные, пальцы железные — как на конской узде скрючило, так и ко мне под рубаху лезет…

В общем, подушка промокла насквозь. Только я успокаиваться начал — заявились служаночки мои. Фатима сходу ругать начала:

— Господин к тебе приехал, а ты будто не рад. Как идол деревянный — ни улыбаешься, ни ластишься. Да кто ты, а кто он?! А плетей не хочешь?! Хоть на кобыле, хоть у столба. Привяжут за ручки, подтянут, чтоб на носочках и… это тебе не пальцы, пусть холодные да скрюченные, а плеть господская. От неё скоро жарко станется. Уж она-то не скрючена, а вот от неё-то так скрючит, что и до смерти не разогнёшься.

Тут я снова зарыдал. Не сколько от страха перед болью — после Саввушки меня болью… сильно не испугаешь. Сколько от стыда. Разденут, подвесят, пороть будут. Дворня сбежится, поглазеть, позубоскалить. Ещё, поди, Корней этот противный явится… Вот, дескать, я же говорил…

А уж как перед Саввушкой стыдно… Осрамил учителя. Он так со мной возился, учил, доверился, я же клялся — из воли господской не выйду, служить буду искренне, истово. «Нет выше блага, чем желание господина исполнять». Говорил же он: «случится случай». А я вот… и без всяких пыток там, или мучений… А Хотеней…. он же не со зла… Я же его люблю… А сам — как дурак… как дура последняя…

Тут Юлька вступила, Фатиму с её страхами да пугалками отодвинула. Жалеть меня начала, непутёвого, бестолкового. Успокаивать деточку.

Видать, есть всё-таки национальные различия, «особенности русского национального характера» в гаремной психологии.

У нас — «загадочная русская душа». Ты её только погладь — она тебе навстречу, на ласку — сама вся развернётся.

Юлька меня по голове погладила, слезы вытерла. А я ещё пуще залился.

А как перед ней стыдно-то… Она меня из под топора вызволила, от смерти выходила, сюда привезла, в хороший дом устроила. Да на такое место — только мечтать можно! Ходи себе — в ус не дуй, как сыр в масле катайся! Даже и думать нечего — одно дело босиком за сохой да по холодной земле, а другое — в тёплых носочках да по скоблёному полу.

И сейчас старается — уму-разуму учит. Всякие отвары, мази делает. А руки-то у неё вон… язвы да царапины. А она уж немолода, ей-то уже надо куда-то прилепиться. В богатый дом, в тёплое место. Вот нашла мальчонку, подобрала, выходила, пристроила. Меня, бестолочь неразумную, вежеству научает. Надеялась, на старости лет будет место, где косточки больные в тепле сохранить. Всё на меня поставила. А тут я со своей глупостью-недотрогостью… А ей теперь куда? Назад в свою избушку, в сырую да грязную? А там даже курей нет — всех мне на лечение перевела. Одни тараканы стадами шарахаются.

Мысль о шарахающихся стадах тараканов меня несколько… отвлекла. Непрерывный плач сменился жалобным поскуливанием и всхлипыванием.

Прислужницы уловили смену настроения, и перешли к «разбору полётов» в предыдущем инциденте. Профессиональному.

Ой какой я глупый, сколько всего не знаю, не умею…! Точно сказано: «бессмысленный» — смыслов этого мира не разумею, простейшего, всем очевидного — не понимаю.

— Грязь, говоришь? А ты на улицу глянь — весна, снег везде сошёл, к нашему крыльцу посуху не подойти. А господин не поленился, по этакой грязи, сам… Другой бы тебя, дурня, заставил к себе бегом бежать, тебе бы ножками все это месить. А он сам… А ты нос воротишь от такого счастья редкостного.

— А что пол затоптал — так на то служанки есть. Тебе, что ли, на коленях ползать, доски песком речным оттирать? Или тебе рук холопских жаль? Так не нажалеешься. А что тулуп мокрый был — глянь за дверь: то дождь, то туман. И про побрякушки… Ну ты совсем дурной! Да каждый хозяйский подарок — хоть что! — честь, внимание, забота какая! Тут куда как поумнее тебя служат, да и то… Если раз в год ношенное платье к празднику кинут — радость. А тебе ни за что — такое! Серьги золотые! Да это разве что жене венчанной, да и то — за рождение сына-первенца. А ты кто? Ты что, девять месяцев носил, от всякого запаха блевал, криком кричал, когда по живому рвался?

— А что от дверей и сразу за задницу — так это опять же счастье твоё! Радуйся везению своему! Удаче редкостной! Значит, у него на тебя разгорелось. На тебя, дурачок серебряный, а не на того же Корнея-злыдня. Аль ещё на чей задок, которые здесь толпами ходят, пристроиться ищут. А говорить ему с тобой… знаешь сколько боярин за день наразговаривается? Ты что — ключник-стольник? А поговорить можно и потом. Или в процессе. Тут-то он от тебя никуда не денется, вынимать не будет, выслушает. А чего ж немого — да не выслушать-то?! Как засадит — рассказывай, маши ручёнками сколь пожелается. И коль господин тебя для этого дела использует, то и готов ты к этому должен быть всегда. Во всякий миг, денно и нощно. Ну, или вид сделай. Терпи, старайся. А лучше — расслабься, получай удовольствие и… старайся. Ублажай. Потому как ты тут — никто. Вся тебе цена, что на боярский уд — насадкой разок побыть дозволили. Слава господу нашему, что иной службы не требуют. Вот и делай, как ему хочется. От души делай, с ликованием искренним. Потому что мужики бываю четырёх типов. Которые любят, чтобы насадка на ихнем уду кричала от боли, которые — кричала, но — от радости, которые, чтоб им под это дело сказки сказывали, и которые — молча.

Тут они несколько поспорили о привычках хозяина. Фатима настаивала на первом варианте, ссылаясь на множество примеров из опыта действующего гарема Хотенея. Юлька соглашалась вообще, но указывала на специфику моего лично конкретного случая с улыбкой господину в бане. И произведённый ею эффект.

Потом они взялись за персональное обучение на примере конкретного случая. Как правильно себя вести, когда твой господин, светоч и повелитель, безусловно — любимый и долгожданный, но в данный момент конкретно — неуместный и неприглядный, лезет тебе под платье, хватает за задницу и жмёт к столу.

Юлька изображала меня, Фатима — Хотенея. Получается, я и правда полный дурак, и вёл себя как берёзовое полено. Оказывается, есть масса вариантов, даже бессловесных, подходящих и для меня, немого, и для наложниц-иноземок, которые языка не знают, и вообще — для молодых рабынь, которым с господином и разговаривать не положено.

По-хорошему, никакой связной речи в такой ситуации быть не должно. Всякие ценные указания, типа: «левее-правее» — для бестолковых и неумелых. Даже «да» — не обязательно. А уж «нет» — и вовсе… Набор ахов-охов, вдохов-выдохов, стонов-взвизгов… Интонационное богатство в русском языке вполне достаточно для обеспечения взаимопонимания в такой ситуации.

Мне показали варианты с затягиванием времени для саморазогрева, с получением пространства для манёвра, с переключением внимания… Да хоть вообще с полным уходом от контакта! Причём, можно сделать так, что господин сам себя почувствует дураком, а можно — и дураком виноватым, но — милостиво прощённым.

Нет, всё-таки в гаремной системе есть масса преимуществ. Я бы всё это недотумкал. Как хорошо, что у меня есть такие служанки-воспитательницы!

Я сидел на постели, подобрав под себя ноги, обтянув коленки подолом рубашки, и хохотал, глядя на ужимки своих подружек.

Утром учителки мои попытались, было, устроить для меня выходной. Я на них шикнул. Конечно, глазки красные и носик опухший, но дело есть дело. В обучении главное — регулярность.

Оказалось — весьма правильно. Только начали утреннюю зарядку исполнять — Степанида свет Слудовна заявилась. Высочайшая инспекция. Огляделась. Отметила всеобщий невыспавшийся вид. Выслушала отчёт Фатимы о вчерашнем. Со вставками Юльки. Выгнала служанок из комнаты. Велела мне встать на четвереньки и задрать рубаху. Отметила пару синяков от Хотенеевых захватов и… врезала своим посохом мне сзади по яйцам. Очень сильно и очень точно.

Молча дождалась, пока я перестану выть и кататься по полу. И изрекла:

— Будешь морочить Хотенею мозги и яйца — порву в куски. Своей властью.

Я мычал и тряс головой: не буду, не буду!

— Будешь. Но — по моему слову. Не нынче. Нынче — ублажай.

И удалилась.

Тут же мои служанки проявились, меня — в постель, битое — смазать, слезы — вытереть. И снова проехаться по ушам.

— Господин-то необогретым не остался, полночи его Корней ублажал, теремные-то всё слышали. Ты-то вот целку из себя строишь, так на твоё место народу — только глазом моргни. И уж получше тебя, покрасивей да поприветливей. А что там Корней у господина в благодарность выпрашивать будет — один бог знает. Хорошо, если по дурости своей — серёжки золотые как тебе дарены. А ну как сам догадается, или кто надоумит — гнать тебя из наложников. И куда ты? В челядь дворовую, работы работать? А что ты делать можешь? Разве что поставят навоз у коров чистить. Тебя же даже к коням подпускать нельзя! Тебя же, бестолочь такую, коняка какая копытом приложит. Морду на сторону свернёт — хуже Юлькиного носа будет. А то голову твою плешивую откусит. Знаешь, какие они кусачие? Ты-то, малахольный, долго ли в хлеву выживешь? Заболеешь да помрёшь в три дня. А и не помрёшь — всяк тебя пинать да гонять будет…

Да что они все… И без того тошно.

Я опять плакал… От стыда, от обиды, от собственной никчёмности…

Вот прежде, в своём мире… там-то я — «да!». Там я мог, умел, понимал… А здесь…

Забудь.

Забудь, Ванюша, кем и каким ты был в прошлом. Здесь прежняя твоя жизнь никому не интересна. Все прежние нормы, представления… и о себе самом особенно — мусор. Помеха. Ты здесь — никто. И звать — никак.

Вру, одно прозвище здешнее у меня уже есть: «целочка серебряная».

Отражает мои нынешние ценность, суть и статус.

Юлька дала какое-то успокаивающее. Кажется, снова с опиумом. Но мне уже было всё равно.

Хотелось умереть. Как жить после такой собственной ошибки, глупости, несуразности. Ведь мог же потерпеть! Ведь у Саввушки и не такое вытерпевал…! А вот же — скосоротился, закапризничал…

И хоть бы смысл какой был! А то просто…

Хотелось бросится к Хотенею, прижаться к нему. Чтоб он обнял, простил, пусть мокрый, пусть пахнет… Только бы обнял, только бы рядом… И пусть делает что хочет. Лишь бы он был, лишь бы пришёл. А если он больше сюда не придёт?! Мой единственный, милый, любимый… господин мой… хозяин и повелитель моих души и тела… чаяний и помыслов…

Он не пришёл. Ни в этот день, ни в следующий. Сказали, что уехал в пригородную вотчину по делам.

Наверное, с этим противным Корнеем.

Они там вдвоём… Вместе…

А я тут… один. Дурак! Какой же я дурак…

Всё валилось из рук, временами я застывал в ступоре, глядя в одну точку, без всяких мыслей, теряя ощущение времени. Временами вдруг начинали течь слезы. Без особой причины. Безостановочно. Я послушно пил Юлькины снадобья, послушно позволял Фатиме мять мои отсутствующие мышцы… Тоска смертная. Никакого смысла, цели, надежды… Безысходность… Утопиться бы… Или — повеситься?

Вывела меня из депрессии Юлька. Традиционным способом. Используя «основной инстинкт».

Едва отбитое Степанидовым посохом сменило цвет на нормальный, как Юлька притащила знакомую мне желтоватую мазь и начала втирать в мой член. Фатима сразу заинтересовалась:

— Это чего?

— Это для увеличения и укрепления.

— Так ему это без надобности.

— Ну, Фатимушка, человек предполагает, а бог располагает. Может, ещё пригодится.

— Убери.

— Дура ты, Фатима. Про баб много чего знаешь, а про мужиков — с гулькин нос. У мужиков в заду шишечка есть. Ежели её помять — она слизь такую выделяет. Внутрь тела. Если эту слизь из организма не убрать, то у мужика низок опухает, и в голову помороки вскакивают. Даже помереть может. И в нужнике, как по нужде пойдёт, криком кричать будет.

— И чего?

— И того. Вывести это можно только вот этим (она приподняла пальцем моё намазанное хозяйство). Хозяин ему эту шишечку в заду своим удом сильно намнёт. Стало быть, и сливать много надоть. А по малой-то соломине — по капельке течёт. Сколь надобно — не выльется. Или, думаешь, не позовёт его господин?

Фатима хмыкнула, потом обе дамы слазили в мою задницу — шишечку пощупать. Потом Фатима долго вертелась перед зеркалом, пытаясь нащупать шишечку у себя. Почему перед зеркалом — непонятно. И так, и так — не увидишь. Видимо, специфический женский рефлекс: чуть что — к зеркалу.

А я удивлялся. Вот, оказывается, дикое средневековье, а о простате имеют представление. Правда, Юлька как-то интересно смешивает её с геморроем. Но хоть представление есть.

А вот средство для увеличения размера… Это и в моё время было отнюдь не поголовно. Преимущественно для юго-восточных азиатов. А тут 12 век. Чудеса.

Или это из серии: «поверь и полегчает»? Сказано же: «вера размером с горчичное зерно двигает горами».

Нетрадиционная медицина почти вся на этом, которое — «с горчичное зерно».

Что такое «плацебо» — знаете? Юлька-то своим клиентам не просто так свою мазь продаёт. Ещё и приговор с наговором. Типа: «выйду — не поклонюсь, подпрыгну — не завалюсь…».

У того, кто верит — выросло, а раз не выросло — нарушил предписанные процедуры.

С другой стороны, успешная трепанация черепа у строителей Стоунхенджа — это как?

И снова: или мне в эти наговоры-заговоры-приговоры верить и тогда будет у меня…

«Испекли мы… каравай. Вот такой вышины, вот такой толщины. Каравай, каравай, в кого хочешь…? — Выбирай».

Так верить, что будет со мной как с тем зайцем, которому слоновье хозяйство по ошибке пришили: «Всё хорошо, но на поворотах заносит».

Верить в торжество средневековой медицины, она же народная, сакральная, природная? Для которой обе палочки — что кишечная, что туберкулёзная — гнев божий и наказание за греховность помыслов?

Или не верить и ждать нормальной медицины. Пирогова со Склифосовским. Обещались скоро быть — лет через восемьсот.

«Ох, господи, не доживу».

Кому эта фраза — рефрен из анекдота, а кому — суть собственного реала.

Тут пришёл кузнец. Делать мне операцию. Косметическую.

Ну кто же, кроме кузнеца, может тут, на «Святой Руси», морду подправить?

Мне подправлять не надо. У меня всё просто: хозяин серьги подарил — надо уши проколоть. Потому что не носить господский подарок… Лучше сразу в петлю.

Кузнец достал шило, продезинфицировал. В огне свечки. Приложил к уху брусок деревянный, с другой стороны ткнул раскалённым шилом.

Впечатлений… Потом — второе. Аналогично. В смысле бруска, шила и впечатлений.

Дамы ругались меж собой: дырки не там, размер не тот. А кузнец меня узнал. Сначала ошейник вспомнил, который мне надевал, а потом и меня.

— А, холопчик коротицкий. Ну как, вложил тебе Саввушка ума-разума?

Успокаивать стал:

— Не боись, пару деньков поболит и перестанет. Главное, серьги носи не снимай. Не то зарастёт дырка — снова колоть придётся. Я-то думал: здесь княжна персиянская, наложница Хотенеева, девка глупая. Плакать будет, ломаться. А тут холопчик молоденький. Терпи, паря, не велико дело — в ухе дырка.

Фатима услышала, замерла, как охотничья собака перед белкой.

И к кузнецу:

— Боярыня велела к ней идти. Да не потом, а сразу. Сама и отведу…

Мужика потащила чуть не за шиворот.

Вернулась через полчаса, довольная. Юлька к ней:

— Что? Чего?

А эта… бодигарднер… характерно так — пальцем по шее.

— За что?! Почему?!

— Узнал. Княжну нашу персиянскую.

Вот так. Был человек. Вроде неплохой. Мне никакого особого вреда не делал. Жил себе, работу свою работал, приказы господские исполнял. Поди, и семья есть. Вдова осталась, сироты. И — нет человека. Просто как результат моего существования. И это — люди? Одним из которых я стать хочу? Слиться, ассимилироваться… делать как они, думать как они… Быть одним из них?

С другой стороны — новость приятная. Раз Степанида кузнецом толковым пожертвовала, значит, план её ещё в силе, значит, я Хотенея увижу, буду с ним рядом. А уж как его к себе любовь вернуть-усилить…

Думай-думай. Может, только один шанс и будет. И не по твоему хотению, а по Хотенееву.

Нет, ну надо же как-то менять ситуацию! Иначе плохо будет. Надо что-то делать. Что-то такое, от чего Хотеней снова ко мне вернётся. Что-то такое… чтобы его… соблазнить.

Никогда не соблазнял мужиков. И они меня.

Я по ориентации — лесбиян. В смысле — люблю женщин. И они меня — бывало. В смысле: соблазняли.

Попробуем по аналогии. Ну-ка, специалист по оптимизации сложных систем, вспоминай: как тебя «оптимизировали»?

Мда… Интересные картинки вспоминаются. Приятные. А вот общей закономерности… Ан есть. И не одна.

Во-первых: 0.7.

Отношение ширины талии к ширине бёдер. Оптимум для привлечения мужского внимания в любом сообществе.

Тут просто инстинктивное представление о красоте. Происходящее от наследственного ощущения целесообразности. В смысле: такая и выносит, и выродит. Базовый инстинкт продолжения рода.

Конечно, есть в некоторых человеческих коллективах кое-какие… «аберрации».

И вообще: 80 % мужчин любит полных женщин, 16 % — очень полных, и только 4 % — безобразно полных женщин.

Но с учётом Хотенеевой ориентации… Как-то я никогда интересовался геометрическими предпочтениями в этой… группе риска.

Тогда берём другой уровень — поведенческий.

Снова туман. Кроме анекдотов с подчёркнутой манерностью и капризностью — ничего. И опять… абсолютно не определяется допустимый уровень манерности в конкретном обществе «Святой Руси». Да ещё с учётом разницы в нашем социальном положении.

Он — господин, я — его холоп-наложник. Какой уровень капризности допустим для «комнатной собачки»?

Советы моих подружек… Там несколько другая ситуация. И вообще: наложница может манерничать только после того, как её отымели, а не до. Причём — не один раз. Попрошайничать, оценивать, высказываться после первого… случая — моветон.

В чём и состоит существенное отличие от поведения моих современниц.

Здесь сначала надо установить плотные межличностные отношения. А уж потом разговаривать. А встретиться с господином можно только в койке. Сиди-жди пока отведут. Потом, если повезёт, сумей проявить себя. Как-то заинтересовать, создать позитивный имидж.

Роксолана, например, которую уже собирались отчислять из гарема за недисциплинированность, заинтересовала своего султана намерением построить мечеть в честь его победы. Получив согласие, потребовала принять её в ислам. Ибо мечети могут строить только правоверные. А затем отказала султану в близости! Со ссылкой на Коран. Ибо, по пророку, мусульманин может сношаться только со своей женой. С любой из четырёх, но — законных. И пришлось Сулейману Великолепному взять в жёны рабыню, вопреки всем традициям османского двора.

Нужно возбудить интерес. А не просто… возбудить. Тогда, может, и поговорить позволят. А уж если сильный интерес — позволят чуток покапризничать.

Если капризничать сразу, с порога и без спроса — сходу плетями и на рынок. Не торговкой — товаром.

Что же остаётся? Чем меня привлекали, затягивали в койку в той жизни?

Ага… сочетание невинности и свободы. Скорее — неиспорченности. Опытности, но без зацикленности. Возможности, но не рутинности. Некоторая вольность с юмором, но не безбашенная.

Ну, предположим… А реализация? С учётом того, что речевой канал отпадает полностью — немой я. Да и не могу на этом… киянском наречии… юморить. Тем более — дозировано.

Тут ведь главное — не суть. Чувство меры, форма подачи, нюансы, интонации…

Господи, брачные игры хомосапиенсов — сам черт ногу сломит!

Для финна фраза: «пидаста ракаста» — объяснение в любви, на мой русский слух — «дай в морду».

Фразы: «Слышь, тёлка, давай прошвырнёмся» и «Мадам, не позволите ли вас сопроводить» — смысл один. Но ошибёшься в месте применения — «в морду».

В каждом социуме — свои навороты. Причём не «вообще», а конкретно «здесь и сейчас». Год прошёл — шутка «не стреляет», фильм популярный пропустил — из альф в беты. А то и в омеги.

На другую улицу, в другой квартал перешёл — «в морду»…

И вообще: я даже встретиться с Хотенеем не могу, пока он не позовёт. На глаза бы ему попасться… Ага, полностью замотанным в тряпки. И, сложив в кармане кукиш, сказать самому себе: ну я и юморнул. Остроумно и пикантно. Кукишем спрятанным в…

«Где-где?… И пошутил».

Нужно что-то новенькое. И для него — привлекательное.

Что делает в таких случаях женщина в моем времени? — Много чего. Ну, например, меняет белье… Как ей шло красное… На загорелой коже… Я даже снимать с неё всё не стал… Такая восхитительно тёплая цветовая гамма…

Не мой случай. Здесь белья не носят. Да и Хотеней не придёт специально посмотреть.

Ага… Не придёт, если ему не расскажут. А мои служанки-воспитательницы — расскажут и распишут. И приврут, и приукрасят. Было бы что. А — что? Стринги?… на моем хозяйстве… «слон в противогазе»… Лифчик? Хоть с кружавчиками, хоть без… Но… без начинки — не интересно. А мне… не на чем мне его…

Пояс! Какой-то вариант дамского пояса для ношения чулочек.

Я к этой штуке всегда относился очень положительно. Поскольку — прямая альтернатива колготкам.

А вот их я очень не любил. Дама в колготках — как в «поясе целомудрия». Советский фольк в эпоху появления этих изделий в широкой продаже так сразу и окрестил: «Ни дать, ни взять».

Тут всё просто: чтобы получить доступ — нужно их снять. Добравшись до самого верха.

«— Что общего между женской ножкой и Эйфелевой башней?

— Чем выше лезешь — тем больше дух захватывает».

В колготках это означает: «лезешь» сразу и далеко. Теряется постепенность и неоднозначность сиюминутных поползновений, в частности, и процесса, в целом. А если при съёме за что-нибудь зацепишься или, не дай бог, порвёшь… «Счастливые часов не наблюдает» — часы с браслетом снимать до первого касания. Как в драке.

Иначе… можно возвращать всё на место и приносить извинения.

Конечно, при наличии предварительной договорённости… или при ярко выраженном согласии… сама, наконец. Но…

Чтобы получить максимум удовольствия дама должна отдаваться. Вся. Целиком. Не только телом и душой, но и мозгом. Выключить свою соображалку полностью.

В отличии от процесса самоудовлетворения, например. Если она «сама — себя», то работает центр принятия решения в коре головного. А вот если с мужчиной — полная отключка.

Конечно — только в идеале.

Если мы всё предварительно обсудили и договорились, и она сама аккуратно сняла и на спинку стула повесила, то… пока выбьешь из её мозгов все пункты договора…

Или — ей, или — себе, или — обоим… кайф — не вполне.

Пояс… Тут возможны варианты. Материал, цвет, ширина. Но это — мелочи мелкие. Поскольку нужны чулки. А их здесь нет. Точнее, есть, но… Коротенькие, типа не то высоких носков, не то гольфов. Вязанные из шерсти. Часто полосатые.

У меня в прежние времена такие чулочки вообще все желания отбивали. Но главное — короткие. Не придётся завязывать госпоже моей подвязки на чулочках шёлковых у самого верха её господской ножки… Задевая всё окружающее своими тонкими чистыми беленькими пальчиками… Размечтался.

А зачем даме носки длиннее, если платье всегда в пол? Достаточно голени прикрыть. А зачем тонкие, если их носят в холодную погоду? А в сапожки, чтоб не стереть ноги — и толстые годятся. А которые женского пола много ходят, те вообще, или — на босу ногу, или — босиком. Поскольку — простонародье. А благородная дама ходит мало и ножек не сотрёт. Синтетики нет, шёлк дорог да и не к чему. Вот платочек шёлковый — это круто, а в сапожок… от которого только носок и виден…

Получается, что пояс мой здесь — никому и никак. Не с чем носить.

А мне и не надо носить! Ванька, постановку задачи — чётче! Мне надо надеть, показать моим прислужницам, они донесут хозяину, тот придёт посмотреть — я продемонстрирую… достаточно привлекательным для него способом. Или — ракурсом.

Не носить — показать.

Факеншит! Где взять длинные чулки?!

Маразм! Взрослый мужик, попаданец из 21 века, судорожно соображает: где найти или из чего сделать женские чулки в веке 12.

Идиот! Где ты видишь здесь взрослого мужчину?! Со средиземноморским загаром и «комком нервов»?! Глянь в зеркало! Тощий, плешивый, испуганный, битый, абсолютно бестолковый, бессмысленный, ни на что не годный, панически мечтающий рассосаться в окружающем мире… Единственный огонёк надежды, очень слабой, очень туманной надежды — нынешний статус, «целочка серебрянная».

Это — единственное, что у тебя здесь есть! Это — лучшее, что у тебя есть! Это — самая большая твоя удача! Вот за неё и держись.

Мда… Как-то по литературе… Ни один попадун или, даже, попаданка…

Да плевать мне на них на всех! Растереть и забыть! «Тот, там, тогда…». — У меня конкретная личная проблема, «здесь и сейчас»! И решить её нужно лично мне. Неважно — глупо или, там, прилично, топово, стильно, стёбно…

Кто-то что-то подумает и не принесёт маргаритки на мою могилку? В 12 веке?! Плевать!

Главное на сегодня: чулки — из чего?

Даже и представить себе не могу. И — не смогу. Если буду смотреть вокруг глазами мальчика этого мира. Который хочет «этот мир принять и в нём рассосаться».

Потому что в этом мире нет дамских чулочек на поясах. А чего не знаешь — не только не найдёшь, но и захотеть найти не сможешь.

Книжка — «Трагедия свободы» называется, разновидность — «свобода хотеть».

Забавно: если я принимаю этот мир, всей душой, до последнего донышка, то не нахожу решения. Не могу «хотеть». И — дохну. Наверное — в хлеву.

Если не принимаю — мир меня уничтожит. Наверное — там же.

Всё это нервно копошилось в моем мозгу, а я тупо разглядывал комнату, стол, лавки, заваленные частями предполагаемых одеяний, деталями туалета, украшениями, слушал трёп моих прислужниц:

— Этот платок к этой рубахе не пойдёт.

— Нет, пойдёт, только колты надо другие.

— Дура! Колты из-под платка не видать.

— А если вот так?

— А так — ничего.

— Ой, и дуры же мы обе — у него же сверху ещё паранджа…

И тут мне на глаза попались шаровары от одного из этих «персиянских» наборов.

Глава 19

Штаны…

И чем-то там отозвалось. Одежда рабов древнего Рима. Император Октавиан Август мёрз, заматывал голени тряпками, но штанов не носил — непристойно.

Изобретение диких кочевников. Потных, грязных. На таких же лошадях. За которых надо держаться ногами. Крепко, сильно. Две дикие, потные, грязные поверхности — шкура и кожа — плотно прижимаются и елозят друг по другу. Угадайте — где будут язвы от ядовитой смеси пота и грязи?

Я не Архимед, чтобы бегать голым по городу и кричать «Эврика!». Азия-с, не поймут-с. Но дрожь от предчувствия решения была.

Подошёл, посмотрел, прикинул…

Полная хрень. Штаны-юбка. Афгани. Широченные. И чтоб я это уродство надел? И в этом — к господину?! Что он обо мне подумает?! Совершенно никакого представления об изящном… торжество безвкусицы… Дуры…

Углядел на столе ножницы и одну штанину отхватил.

Как они на меня кинулись…! Обе сразу. Только я им не девка безропотная, я к стене отскочил, зубы оскалил, ножницы выставил и зашипел. А что делать? Немому-то?

Фатима чуть не бить меня собралась — Юлька остановила.

— Ну и чего ты одёжу попортил? За неё, между прочим, серебром на торгу плачено? Иль задумал что?

Объяснить не могу, руками в двух словах не покажешь. Пришлось самому всё делать.

Господи, ну почему этот мир такой корявый: чего надо — ничего нет!

Мелка нет — пришлось уголёк из печки вытаскивать, метра портняжного нет — ладно, какую-то тесёмку приспособил. Пуговицы… Да за такие пуговицы я бы поубивал сразу! Ремешок на пояс… Ага, как же.

Ремней здесь полно. Только не поясных. Подпоясываются не ремнём, а кушаком. Сворачивают втрое-впятеро полосу ткани, вроде шарфа, нацепляют на неё всякое. Сабли, кошельки, кинжалы, амулеты, сумки поясные… Все — на кольцах или завязках. Потом этим «опоясывают стан». И спереди или сбоку завязывают узлом.

Вообще, фраза: «господин наш опоясался мечом» означает долгий, бестолковый и шумный процесс. Поскольку всё это звенит, цепляется и падает. А уж если ещё и «вступил в стремя» — вообще труба. Раскатившиеся по замку мелочи будут собирать не один день.

Ладно, нашёл ленточку алую атласную неширокую. Завязал на талии на животе. Как-то… не так. Перевязал бант на спину, в зеркало посмотрел… а ничего получается… кокетливо. Чем-то на японскую гейшу похоже. Или — на коробку с рождественским подарком.

Две тесёмки в качестве резинок к будущим чулкам. Крепёж на поясе… ну тут я ничего поделать не могу — стандартные для «сейчас» петли.

А вот как чулки к этим «резинкам»? Наглухо пришить? А чего ж тогда дамы чулки отстёгивают? Сходу не соображу, но есть, наверное, в этом какая-то сермяжная правда. Она же — посконная, она же — домотканая…

А, дошло. У дам — чулок много. Они их меняют. С одним и тем же поясом — разные чулки. А я, поскольку попадал в это дамское пространство эпизодически, то и не задумывался.

Мне так не надо: второй пары чулок у меня нет. И не предвидится. Но вот сама процедура отстёгивания, скатывания, полуповороты, полунаклоны, грация движения…

Нельзя упускать такую возможность.

Тогда — пуговицы.

Нормальных пуговиц здесь нет. Только пуговицы-гирьки. На одну сторону её пришивают за ушко, на другую — шьют петельку. В эту петельку само тело гирьки и вставляют. Если пуговица изнутри пустая — внутрь дробинка. Греметь — бесов отпугивать. Потому и называется — «пуговица».

Вот нашью я таких пуговиц на гаремный чулочный поясок, буду ходить — дробинами постукивать. Не просто «Ванька», а «девочка-кастаньеточка». Этакое «Громыхало из Подмышки». Ну, или, там — из-под платья.

Обязательно на пуговице есть какой-нибудь рисунок. Спираль, там, или ещё что.

Мне символ солнца на нижнем белье… Не гармонирует.

Перебирал образцы, что прислуга натаскала… Опаньки. «Печать Соломона». Звезда пятиконечная. Юлька целую лекцию прочитала: символ совершенства и завершённости, мощный оберег от всякой напасти…

Эх, Юлька, не оберёг этот оберег Союз Нерушимый Республик Свободных… Как-то мне красноармейские пуговки на гаремных чулочках…

Дальше — звезда шестиконечная, «Щит Давида».

Юлька снова ликбез ведёт. Правда, насчёт «Кода Да Винчи» — неграмотная. Что эта картинка означает «мужик в бабе» — не в курсе. Так бы, по предполагаемым условиям применения — в самый раз. Но если здесь ещё не читали-смотрели — не стрельнет. Вернёмся к красноармейским. Правда, стилистически… А что — «стилистически»?

Стилистически — нормально. Гармонирует с русской народной солдатской песней.

Дальше — непонятно. Шаровары, афгани эти — штаны с мотней. От паха до щиколоток — «шириной в Чёрное море». Вроде запорожских. Висят-болтаются.

Хорошо, хоть ткань нормальная: гладкая, одноцветная, вроде сатина. Надо ушивать. Насколько? Сделать облегающими, как лосины дамские моего времени или гусарские — времён героев Бородина? Их ещё мокрыми надевали, а потом у печки сушили.

Входит светлейший князь Михайло Илларионович в штаб, а там все — задами к печке прижавши стоят:

— Господа офицеры, вы чего?

— Штаны сушим, господин фельдмаршал.

— Так вроде, битвы ещё не было.

— А мы заранее.

Вообще-то, и правда: можно было не портить вещь, просто сшить из юбки или куска полотна. Но этим дурам моим объяснять… Вроде, и иголку держать умеют, а клинит их.

Не в руках клинит — в мозгах. Может, потому и клинит, что умеют. И — ни на шаг от привычного.

Пришлось самому — и пороть, и кроить, и сшивать, и петли обмётывать. Сижу себе по-портновски на постели, иглой тыкаю. Прямо картинка из учебника: «Примерная наложница за рукоделием в минуты досуга».

Как у Булата Шалвовича в «Старом пиджаке»:

Слышь, задница моя? «Новые удачи» — это про тебя. Ну, и мне перепадёт. Успехов. За компанию. И чего он в тебе нашёл?

Я, давеча, специально полчаса перед зеркалом крутился — всё пытался понять: ну что ж тут у меня сзади такого привлекательного? Маленькая, бледненькая, тощая. Странные, всё-таки, существа мужчины. Вот у негритянок…. Там — да. Форма, размер, упругость. У гимнасток тоже хороши. Может, мне художественной гимнастикой заняться? Устрою танец такой… с булавами.

Кроме белья и фигуры, женщины ещё используют косметику. Красятся там, пудрятся. Для повышения качества товарного вида. А здесь как? Что-то такое у братьев Жемчужниковых попадалось:

И комментарии самого полковника на полях:

Как-то раньше смысл стишка создателей «Козьмы Пруткова» до меня не доходил. Вот только теперь. Когда меня… не взирая особенно на лицо…

Мда, интересные были нравы в Российской императорской армии времён обороны Севастополя и героев Шипки.

Сижу-вышиваю. А у служанок моих челюсти никак на место не становятся. И тут до меня доходит.

Инновация! Прогрессорство!

Ух я и уелбантурил! Во как я прогресснул!

Конечно, нормальный попадун сразу порох внедряет, на худой конец — арбалеты. Или, там, тактические находки в действиях пехотного батальона в рукопашном бою. А у меня — дамский пояс с сатиновыми чулочками на красноармейских пуговицах. Все попадуны, попаданцы и попадищи попадают от смеха.

Ага, а вас, коллеги и коллегши, раком ставили? Предварительно надев рабский ошейник.

А дрючком… воспитывали? По трём десяткам болевых точек.

А кожа с вас слезала, так что со всей поверхности тела гной бежит?

Вы же все — как тот танк из Группы Советских Войск в Германии перед немецким чистеньким домиком!

Приехал, ограду снёс, на газон заехал и — кругаля выписывать. Весь газон гусеницами перепахал, грязью во все стороны раскидал, все трубки поливальные раскурочил. Подъехал выхлопной трубой к окошку, и гоняет на повышенных. С рёвом и сизым дымом. Ну что, аборигены, пришипились? Сейчас мы вам тут прогресс устроим, от косностей и заблуждений освободим. Будет и у вас — как у нас. И — широкий приглашающий жест в сторону изувеченного газона.

А здесь, на «Святой Руси», между прочим, тоже люди живут. Со своими представлениями о добре и зле, что — хорошо, что — плохо. И ты им — никто. И слушать им тебя — не с чего. Ни — интереса нет, ни — времени. И твоего T-74 они не боятся, поскольку не знают что это такое. Так что, сначала придётся их поубивать. Предков своих. Пока они не начнут боятся. А Русь велика — чтоб всю её вот так, незнамо чем, запугать — никакого боекомплекта не хватит. А уж когда БК кончится, и они до тебя доберутся…

Почему-то когда к современникам так лезут — дружное возмущение всей мировой общественности. А когда к предкам — у-у какие мы крутые! Тогда уж давайте как сербов — ракетами с B-52 и пулями с обеднённым ураном. И всё равно — не поможет. Ни установки залпового огня, ни толпы беспилотников. Неужели опыт Афгана ничему не учит? Хотя давно сказано: «опыт истории учит, что он никого не учит». И вот стоит чей-то морпех из Айовы где-то в Кандагаре на фоне взорванной мечети и, радостно улыбаясь, вещает: «Мы — пришли, теперь у вас всё будет: прогресс, свобода, жвачка».

А ведь тут простейших вещей нет. Как моя Юлька тогда на дороге с мёрзлым мхом мучилась? А детская-женская смертность? Их, предков-туземцев, надо учить и лечить. Осторожненько, чтобы не испугать, не испортить дело. Тем более, что и вы, господа прогрессоры и прогрессорши, сами последствий не просчитываете, в реалиях этого мира не ориентируетесь. И предки для вас…

В общем, «Бремя белого человека», прямо по Киплингу.

Так там хоть империя была! Система. С несколькими веками накопленного опыта. А попадун-одиночка… без подготовки… — «маньяк на свободе».

С людьми надо работать. С ними и для них. Не вообще: в «светлое будущее», имея ввиду эгоизм собственных современников и соотечественников, не на «высоты материально-технического», опять же в собственном понимании этого «хорошо».

На них надо.

Вот конкретно — туземцы, предки наши, через одного больные, часто дурно пахнущие, суеверные, замороченные, насилующие детей, режущие и продающие друг друга в рабство…

Ладно, дошили. На мне подогнали. Прикинули пару вариантов полного костюма. Для дома — с открытым лицом, для прогулки — с закрытым. Фатима, даже не скрываясь, побежала хозяйке доносить. А Юлька устроила обычную вечернюю процедуру со смазыванием меня драгоценного. И заигралась.

Ничто так не поднимает потенцию как успехи в работе. А организм-то молодой… Так что у меня много чего накопилась… Ну я и окатил… «забавницу». Не брандспойт, конечно, но…

Юлька сидит на полу, глазами лупает. Фатима, как увидела, как я вытираюсь, Юльку чуть не убила.

В гареме за пролитие мужского семени — вплоть до смертной казни через отрубание головы. Поскольку в гареме мужчина один — господин. И за разбазаривание «семенного фонда» — на плаху, не взирая на прошлые заслуги.

Пришлось Юльку защищать. Обошлось без мудрого визиря, копья и летучей мыши, как в «1001 ночи» — свои прыщи показал. Нормальные юношеские прыщи, как и положено.

Дамы успокоились, стали что-то про травы обсуждать. Тут проскочило у них слово «невстаниха». А я ещё в молодости, в студенческие времена видел, как это работает.

Мы как-то попали на постой в деревне к деду-травнику. И один из нас, гонористый очень, деда обидел. Какой-то пустой повод — просто выпендрился.

Как пришло время нам уходить — дед всем наливает чай обычный, а обидчику — травок заварил.

Сработало. Очень эффективная вещь оказалась — отбило на полгода полностью. То есть, «хочу» — имеется, а вот «могу» — по нулям.

Парень ещё и глуповат оказался: перепугался, кинулся в нашу институтскую больничку. Естественно, его там засекли, потом в застолье порасспросили. Тот поплакался. Наутро вся общага ржала, как беговая конюшня. Дошло, естественно, до девчонок. А он и там со своим нравом наследить успел…

В общем, когда у него всё восстановилось, он уже у нас не учился — перевёлся спешно.

А тут они, служанки-воспитательницы, что, мне такую же подлянку собираются сделать?!

Юлька выдала лекцию о разных возможных вариантах: от простого — «приходи, милок, завтра» до — «почернеет и отвалится». А вот средств обратного действия значительно меньше. Но успокоила: развитие моё будет гармоничным, хозяин «лечить от этого» — не велел.

Такое благоволение… отчасти радует. Но — вызывает тревогу. Ибо ещё в книгах по домоводству времён Римской империи эксперты настоятельно советовали не допускать эрекции у используемых мальчиков. Любовные сцены на античных вазах никогда не содержат изображения эрекции у «детей и юношества».

Опыт в Римской Империи был накоплен значительный, и мудрецы-наставники наставляли домохозяев — «препятствовать». Поскольку снижается качество используемого «орудия говорящего» — грубеет кожа и самые актуальные части детских тел. Марциал, вслед за Аристотелем, говорят о последствиях в форме «ускорения возмужания».

Античные мужчины были не гомосексуалистами, а «амбисексуалами». Типа: а все равно что! Важен сам процесс! Всё что шевелится! Женщины, мальчики и животные использовались почти без разбора.

В Риме часто говорили, что сношения с кастрированными мальчиками особенно возбуждают, это было излюбленным развлечением сластолюбцев, а младенцев кастрировали «в колыбели» и отправляли в публичные дома.

Павел Эгинета даёт описание нескольких вариантов технологии. В более поздние христианские времена, в 16 веке, Амбруаз Паре жалуется, что много развелось «кастраторов», жадных до детских яичек, которые поедаются в магических целях с согласия родителей.

Античность, Средневековье и Новое Время на Востоке чётко демонстрируют «трансвестизм в троеполье»: мужчины, женщины, мальчики — основные гендерные группы населения. Потом мальчики становятся мужчинами.

Это — об элитах. Остальное население их кормит.

Может и мне попроситься?

«Кастрация не причиняет вреда, она только способствует сексуальному возбуждению».

Не моему, естественно — господина моего… Вернуть внимание.

Благосклонность хозяина — моя единственная опора, тонкая нить в этом мире…

Чёрные, заржавленные, скрежещущие клещи в подземелье у Саввушки…

Ну и что? Ну и не страшно! Я уже был к этому готов. И на всё согласен! Дабы послужить господину моему, дабы исполнить волю его…

Но воля его по этой теме — мне неизвестна. Учитывая его… предпочтения… и мою полную в этом мире глупость, неразумность и беспонятность… Может, ему как раз и нравится… погрубее?

Так, хватит мучиться по непонятному! Как гласит народная мудрость: «Не бери в голову — бери в ноги!».

И с утра в мой распорядок дня добавились ещё два часа танцев.

Восточные танцы… Багдад, гарем, Алладин… Извивающиеся тонкие станы и влажно дёргающиеся пупки…

Сказочнице в момент начала сериала было тринадцать, возле супружеского ложа на полу все ночи напролёт сидела её одиннадцатилетняя сестра. На случай султанских фантазий и необходимости подмены главной героини. Сама Шахразада за время трансляции родила двоих сыновей, а сколько сценаристов работали над очередной серией — никто не знает.

В старом американском «Алладине» есть женский танец перед массовой резнёй разбойников. Тех самых, которых — «сорок и атаман». У меня ещё тогда возникли сомнения. Не насчёт резни — насчёт танца. Теперь Фатима это подтвердила. Восточные танцы сейчас — совсем не та экзотика, которую скармливают европейцам в моё время.

Исконно-посконный восточный танец есть весьма сдержанное действие. Нет, конечно, не вялое. Живенько так. По сравнению с русским хороводом… Так ведь и хоровод — не танец, а песня. И вообще, на Руси «бабы поют, мужики пляшут». Есть у местных что-то вроде кадрили, но всё на вытянутых руках, прикосновение пальцев — предел.

Пролетарский писатель Максим Горький говаривал: «в этом танце ожиревшие самцы и самки буржуазии трутся друг о друга половыми железами». То ли — про вальс, то ли — про танго. Но — не про русские народные. И не про народные же, но арабско-тюркские. Не трутся — не буржуазия же!

Танцевание, в форме демонстрации Фатимой, внушало уважение. Габаритами танцорки. Но… не джига, не хота. Естественно, не «Танец с саблями». Ритм есть. И — всё. А вот сексуальности нет. Совсем.

Осторожное кружение, проходочки, поклон… Где танец живота?! Где разлетающаяся при вращении юбка?! Всё выше и выше, когда присутствующие пялятся заинтриговано: «а что же там дальше»? Будто не знают… Где просто — «попкой покрутить», наконец?

Пришлось вспоминать историю. По истории получается, что нет ещё на мусульманском востоке «ритмично дрожащих нежных пупков, увлаженных девственным потом». То есть, в природе, конечно, есть. А вот в танце…

Всё это из Индии. Причём, не мусульманское или буддистское, а языческое. Храмовые школы танцев. И предназначались они — и танцы, и танцовщицы — отнюдь не мужчинам («что эти скоты понимают в искусстве? Им бы только одного и — спать»), а богам и богиням. В мусульманский мир их ввёл Тимур-ленг, Тамерлан. Он не только сжёг всю Северную Индию. Не только всего в одном эпизоде приказал перерезать сто тысяч пленных, он разгромил храмы и вывез к себе храмовых танцовщиц. А потом раздал в гаремы своих сыновей.

Когда я начал вспоминать и показывать, что помнил по индийским фильмам, виденным в детстве, то Фатима страшно рассердилась:

— Так нельзя, это неприлично!

И это говорит гаремная охранница и надзирательница! Которая через ночь стояла у дверей спальни господина, вслушиваясь в «стоны любви» и «крики страсти» очередной наложницы. Которая сама своим подопечным, перед доставкой к месту их основной трудовой деятельности, ставила «нежно дрожащий пупочек трепещущей девственницы».

А Юлька раскраснелась и стала требовать продолжения.

После того, как я показал одну из базовых фигур — «низкопоклонство перед идолом»: спина прямая, ладони соединены перед грудью и вытянуты вперёд лодочкой, колени чуть согнуты, раздвинуты и вывернуты в стороны, лёгкими короткими подпрыгиваниями обеими ногами, постепенно проседая, танцовщица наступает на зрителя, с волнением и мольбой в прекрасных глазах протягивая ему «лодочку» — Фатима загрузилась.

До такой степени, что я рискнул и ущипнул её за попку. Ну просто из любопытства — а что будет? Она только ойкнула и долго не могла понять — а что это было? Зато Юлька тут же всунулась, пришлось и её ущипнуть не глядя. Оказалась — за грудь. Она тут же вытянулась как солдат при получении медали. Пришлось, для симметрии, и за вторую.

В общем, как всегда: реализация востребованной инновации способствует росту авторитета инноватора.

Но танцы навели меня ещё на одну мысль.

Последние полгода перед вляпом, я занимался айкидо.

Не-не-не! Нет у меня никаких поясов! И вообще, для меня это — физическая культура, а не спорт, философия и смысл жизни. Но… там многие движения проводятся с доворотом бедра. В прежней жизни у меня это получалось хреново — работа сидячая, животик, возраст, позвонки закостенели. А тут можно попробовать.

Ещё в молодости я перепробовал много чего — классику и вольную, самбо и карате. Что-то в памяти осталось. «Мельница», «бросок через бедро», «йока-гири», «киба-дача», правильное падение с отбоем… Макивару мне здесь не дадут, штангу я сам не возьму — нагляделся на штангистов кто рано начал. А мне ещё и рост, и ширь набирать. А вот турник в доме… И собственное тело. Не — «Как улика», а как физкультурный снаряд.

Теперь уже и вздохнуть стало некогда.

Ещё — одежда.

Как надевать, как носить, как снимать. В трёх вариантах: для себя, для него, с помощью слуг.

Женская восточная: паранджа, чадра, бурка.

Именно так: «бурка» — женская верхняя одежда.

Хиджаб — с этим я так и не смог справиться.

Это о нём сказано: «если женщина хочет, чтобы с ней считались, она не должна делать того, что может вызвать страсть чужого мужчины».

Так-то. Наиболее уважаемый член общества — щось-то в пыльном мешке. Мда…

Никаб — самое для меня подошедшее. С лёгкой модификацией переднего платка — добавили с одной стороны лица пуговичку, чтоб можно было откинуть.

Одежда нижняя: рубахи.

Длинная — в пол, средняя — по лодыжки, короткая — «срачница»… С рукавами и без. С поясом и без. С поясом на талии и с поясом под грудью… Воротник-стойка, вырез круглый малый без разреза, такой же — с разрезом на шнуровке, вырез квадратный — «голошейка». Воротник отложной… слава богу, в женской одежде отсутствует. Происхождение, похоже, от верхней части доспехов, оплечья. Бабам — без надобности.

Платок русский…

Ну, тут вообще — труба. Узел под подбородком — «старушечий», узел на затылке — «работница», узел сзади на шее с оборотом концов вокруг шеи — «крестьянка», узел сверху — «кика рогатая»… Я, было, сунулся с чего вспомнилось от прошлой жизни с банданой и таласом — «ну-ну, не дурачься».

И это только платок на голове. Один.

Вне дома — только на голове и в тёплое время года носят два. Ещё: на плечах на платье, на груди, под одеждой под грудью при кормлении, вокруг пояса и между ног в критические дни и при холодной погоде, платки вокруг бёдер, как нижние юбки.

Сарафан — мужская одежда, но её уже носят и женщины. Платья прямые, платья расклёшенные от плеча. Есть варианты клёша с пояском под грудью. Декольте — есть о-очень глубокие, но, как и боковые разрезы — только на внешней одежде в комплекте с полностью закрывающей нижней. Комплект одежды — до 14–16 слоёв.

Как тут мужики живут? Пока подол не задерёшь не понятно — толстая она или худая, ноги кривые или нет.

Всё — цвет, крой, отделка, пуговицы… имеет, кроме эстетического и функционального, ещё и социально-информативный смысл.

— Так носит верхний платок верная жена, которая, однако, ещё на парней заглядывается.

— Не вздумай выставить уголок красного носового платочка из-под завязки рукава — завалят в первом же переулке.

— Ты что, купчиха, у которой муж ложками деревянными торгует, но собирается в Сурож идти?

— Как ты сел?! Так только старые жены садятся, да и то — только при кровотечении в заду.

Фатима притащила что-то вроде стека. Не очень гибкое, хоть и гнётся. Лупит меня постоянно… для интенсификации процесса обучения. Хорошо хоть не по лицу. И — не по ягодицам.

Профи — бережёт. Для хозяйского удовольствия.

Урок половецкого языка.

— Скажем, я говорю: я беру эту лошадь. Это неправильно. Это сказано, будто спрашиваю согласия. Я — служанка из богатого и знатного дома. Для продавца честь, если хоть что-нибудь из его товара попадёт в такой дом. Для тебя всякий пастух — кусок навоза. Достаточно сообщить ему о своём решении.

Поклоны. Поклон головой — четыре варианта, поклон поясной — три, поклон полный — три. Распростёрся ниц — отдельно.

— Ты что — светлый князь? Тебя к столу позовут прислуживать, а ты вот так поклонишься и господина своего опозоришь. На всю его жизнь. Не на твою — твоя совсем короткая будет.

— Тебе больно? Это ещё не больно. Больно будет, когда господин велит тебя наказать. Ты что, не видишь разницы в поклоне старшему в роде боярском и его брату?

— Ты перед какой иконой так лежать будешь? Их таких на всю Русь всего две — в Киевской Софии и в Залесье. Или ты баба бесплодная, что об излечении просит?

Мда… А господин не приходит. Ждали в воскресенье. Он обычно к бабушке в воскресенье после обедни приезжает. Не было. Служанки утешают: «Он же вообще на двор не приезжал». А меня снова тоска забирает. Вот учусь, голову мучаю, Фатимову погонялку терплю, а зачем? А если он и не приедет, а и приедет да не зайдёт? У него там Корней и вообще — целый гарем. Уже обученных и воспитанных, к его ласкам приученных… Ну и зачем я ему? А мне как? Без него? Без хозяина? Снова: «ты — никто, и звать тебя — никак»? И тогда впереди смерть. Тоскливая, мучительная. От этого мира. В котором всякий-каждый будет норовить меня пнуть, ударить, восторжествовать… по всякому.

Беззащитность. Бессмысленность. Непригодность. Неприкаянность.

Единственная ниточка во всём этом мире, нить надежды на смысл, защиту, цель… — он. Единственный. Господин. Мой.

Вдруг девка-прислужница с Верху прибегает, ей Юлька целую куну посулила: «Приехал!».

Я сразу — как новобранец при побудке.

Ну конечно… Где вы видели быстрый подъём в женском коллективе? Вроде бы всё решили: что одеть, как встать. Вроде всё готовое лежало. А они, дуры корявые, перерешивать взялись…

Ну, хватить — зубы скалю, шиплю по-змеиному. С себя всё — долой! На голову — парик иудейский. Волос чёрный, у меня кожа белая — солнца здешнего не видала, всё — то под крышей, то в подземелье. Вроде бы — в сочетании смотрится. На парик платок чёрный с серебряным шитьём. Шитья — чуть-чуть. Что я им, лошадь цыганская? Да и цыган здесь нет ещё. Один конец платка на спину, другой на грудь. И не надо заколок — сопрею тут. И на шее посвободнее — чтоб хозяин ошейник видел. Что я из власти его — никуда.

На плечи, прямо на тело, накидка вроде пончо, под него — поясочек мой с чулочками, носки тёплые — долой. Босичком похожу, не поломаюсь. Ему, вроде бы, пальчики мои на ногах нравились.

Стой! Серёжки даренные забыли. Ой-ей-ей! Да они же мне все уши оторвут! Зеркало! Зеркало где?! О господи! Да не так же!

Ладно. Всё. Ждём.

Ждать пришлось долго. Волнение и дрожание как-то ушли. Зато появился какой-то кураж бесшабашный: «ну ты только приди, миленький, я уж тебя в ручки-то возьму».

Темнеть начало, когда заявился. Мрачный, насупленный. Я как его увидел — аж сердце схватило. Милый, суженный, единственный…

А за ним вслед — Корней в избу. С полюбовничком пришёл, не постеснялся. Ну коль так… Служанки мои Корнея в первой комнате отсекли, Хотеней ко мне во вторую прошёл, я у стола стою — он ко мне даже не подошёл! — сел в стороне на лавку. Смотрит в пол:

— Ишь ты, сразу не признал. В платке-то. Ну, как поживаешь, малёк?

Ё-моё, у меня же до сих пор даже имени собственного здесь нет!

Ладно, не сейчас.

Хмыкаю, плечиком пожимаю, головкой поматываю. Пантомимически изображаю общую удовлетворённость и глубокую благодарность. За всё.

— Может надо чего, бабушка голодом не морит?

А, я же его собственность, для боярыньского подворья человек чужой. Могут и в корме урезать.

Снова общее выражение приемлемости, благополучности и за всё благодарности. Плечиком так, ручки на груди сложить ладошками вместе. Спасибо, милостивец, благодарствуем, заботливый ты наш, голодными не сидим.

Ну почему я такой плоский! Было бы у меня тут что-нибудь… выпуклое — и поколыхать можно было бы, и ткань на груди чуть обтянуть. Чтобы господин мой на сосочки особое внимание обратил-порадовался.

Дурак! Был бы я девкой, со всеми этими… выступами — хозяин на меня и не глянул бы. Или как ту, наложницу свою — мозги по опочивальне вразлёт.

— Ладно, пойду я. Дела, малёк. Времени нет попусту разговоры разговаривать.

Ах вот как! Со мною, значит — времени перевод, пустые разговоры! А он уже подниматься собирается. Сейчас уйдёт и всё, и более случая не будет!

Я к нему — в два шага, на плечи надавил, меж ног его втиснулся, колени ему растолкал, за руку схватил. Он аж оторопел малость. От такой холопской дерзости. А я ладонь его цапнул, под край накидки на чулочек прижал и вверх тяну.

По гладкой ткани, теплом тела моего согретой. Выше. За край чулочка сатинового. Его ладонь — к себе прижимаю. К телу. Держу и тяну. К себе, на себя, на голое бедро под одеждой.

О-ох… Когда на голой… на абсолютно голой коже… плевать, что тряпки сверху! На моей… нежной, недавно полностью слезшей и заново наросшей… ветром не сечённой, солнцем не жжённой, морозами не мороженной, трудами не обмозоленной… как у младенца — не тронутой… девственной… — чужое… чужая ладонь… твёрдая… шершавая… сильная… чужое прикосновение…

Не чужое! — Его! Моего! Господина! Повелителя, защитника и спасителя. Надежды. Светоча. Хозяина. Меня всего. По обнажённому… по телу и по душе… До дрожи…

Он, как кожу мою, нежную да горячую, под ладошкой почувствовал, сердиться передумал. Смотрит мне в лицо пристально. И я ему прямо в глаза смотрю. Неотрывно. Пытаюсь улыбаться ласково, только не очень-то получается: трясёт меня. От волнения, от ощущений, от взгляда его…

Господи! Слабенький я ещё для таких чувств. В обморок бы не упасть…

Но не останавливаюсь, руку его не отпускаю. Тяну его ладонь выше, дальше, себе за спину. К пояску из ленточки алой, кокетливым бантиком завязанной. Он не видит, но я-то знаю… Тяну. По коже своей. Гладкой, голой, жаркой, трепещущей… по «шкурке с искоркой»…

Отпустил его руку, только когда он ягодицу мою в кулак взял. Сжал и замер. Держит. Крепко. О-ох…

Тут я ему обе руки на плечи закинул.

Касмасутра говорит: «Объятия доверия». Точно: руки мои — вот, на плечах твоих. Ничего не закрывают и не защищают. И не могут, и не хотят. Весь в воле твоей, во власти твоей, в руке твоей… Весь я — открыт и беззащитен перед тобой. Отдаюсь и доверяюсь тебе, господин мой и хозяин…

Он мне прямо в глаза смотрит и вторую свою ладошку под одежду мою, под пончо всунул.

Сразу и далеко. На зад. На мой.

Сжал. В две горсти. Будто когтями. Держит. Смотрит. Дёрнусь ли я? Велико ли доверие моё перед господином моим? А я не шевелюсь, глаз не отвожу, смотрю прямо в зрачки его: «Велико, безгранично». Лишь губы мои… чуть пляшут. Типа: радостная улыбка. Только — очень нервенная. Очень.

А он — проверяет. Прощупывает. Душу мою сквозь тело. Вытерплю ли? Сохраню ли покорность ему? Пересилит ли любовь моя — неудобство да даже и боль? За ради воли его и радости.

Пересилит. Вытерплю. Сохраню.

Ибо нет ничего иного у меня. Ты один. Свет и защита, смысл и надежда. Господин мой.

Сначала вроде поглаживал. Потом мять стал, жмёт всё сильнее. Скалиться начал. Как в две горсти разом… взял да сжал…

Ох! Я и на цыпочки встал. Хорошо — за плечи его держусь, а то свалился бы.

А он дальше играется — одной рукой жмёт ягодицу, другой — пощипывает, покручивает… Пальцами во все места лезет.

О-ох! Меня, конечно, Юлька растягивала. Ой-ей! Но не на три ж его железных пальца сразу! Тут он меня сзади за промежность ухватил. Да нет там ничего! Даже волосиков. О-ой… И спереди — нет. Ну, проверяй. Да хоть всей ладонью. Широкая, твёрдая. А-ах! Словно лопата между ляжек въехала.

Пришлось коленки в стороны раздвинуть. На цыпочки привстать и бёдра развернуть. И — расслабиться. Выдохнуть. Чуть-чуть осесть. Будто на лавке верхом.

Вот он я, господине, весь во власти и в воле твоей. И — «в руцe твоей». Вот уж точно: «весь как на ладони».

Весь. На ладони. Без всяких «как».

Я зачем к нему пришёл — опять целку-недотрогу строить? Вот и не строю. А совсем даже наоборот: предлагаю, дозволяю и приникаю.

У-у-улыбаюсь… О-о-й… А что… резковато… так мне без привычки сейчас всё… у-юй-юй… А что он свою силу не соразмеряет… Значит — разгорелось у него. Ай-ай! Ничего — потерпим, я тут и не такое терпел. Когда кожа слезала, когда в порубе… Ой-ёй… Главное — я ему нравлюсь. Я ему… у-у-уй… интересен. Моему… о-ух! — повелителю и владетелю. Сегодня — моя последняя надежда. Е-е-единственная. Упустить — нельзя. О-ох…

А его разбирает помаленьку. Зрачки расширились. Дыхание частым стало, неровным. К себе тянет.

А я, как бы, руками упираюсь. Не сильно, а так… чуть притормаживаю…

Чисто по мудрости афонских мудрецов: «что легко даётся — мало ценится». Ну, и страшно мне… немножко… А ещё на Руси говорят: «пришло махом — ушло прахом». Я «прахом уходить» — не хочу. Подразню малость. А-а-а… ох…Чтобы со мной «махом» — не получилось.

Так-то мой миленький, никуда ты от меня не денешься. Хоть с Корнеем, хоть ещё с тридцатью наложниками. Я тебе люб. И ты будешь мой. Держись-держись крепче, мни, крути, лапай… Уй бл… Запоминай. Впитывай. Мою нежную кожу на костюмчике для семиграмовой души. Чтобы — ко мне снова захотелось. Хи-хи-ой…

Я даже хихикнул. От волнения.

Тут он меня к себе спиной развернул. Неудобно. Держаться не за что, и смотреть не на что. То я на него смотрю и сам завожусь. А так… вон стол со складнем моим учебным. Мы тут с Юлькой сегодня русским языком занимались… Одежда разбросанная. Так и не прибрались… О-ох, как он ухватил-то. Больно… Но ничего, у Саввушки бывало куда как… больнее. И, главное — страшнее и непонятнее. А здесь-то… Чего тут не понять-то? Хотя, всё равно — страшновато…

А стоять так неудобно. Надо будет его в следующий раз за стол усаживать. Влезть к нему на колени и потом на стол опираться. А то так — неустойчиво. Всё время качает, дёргает в разные стороны. Когда так сильно двумя лапами железными мнут да так хватают, а силёнок у меня ещё… и синяков будет…

Стоп, а где у него вторая рука? О, да он, никак, кушак развязывать собрался. Ишь как его. «Забрало Фоку и с переду, и сбоку». Ага, кушак одной рукой не развяжешь, потом кафтан расстегнуть, потом на рубахе опояску, потом на штанах, потом подштанники… трудись миленький, старайся. Вот оно — «око видит, а… а зуб не неймёт». Пока ты до своего «зуба» доберёшься… Хи-хи… Бедненький.

Тут из соседней комнаты появилась Юлька. С подсвечником. Дескать, темнеет.

Служанки мои насчёт «мудростей афонских мудрецов» — в курсе. Многократно и вариантно. Даже и не сговариваясь.

За ней сходу сунулся Корней. Разглядел нашу… «скульптурную группу», оценил, сразу ресницами своими белесыми — хлоп-хлоп:

— Господине… А как же?… Дык ехать надо. Ждут же ж нас.

А я через плечо на Хотенея глянул. Как Юлька выучила: спинку прогнуть, головку приподнять, потянуться томно, личико чуть повернуть через плечико, сначала глазки опущены, а потом ресницы — вверх, глянул — прямо в очи, будто выстрел прямой… и снова — опущены. Только чуть подрагивают. Типа: в смущении чувств. И потихоньку на исходную: головку, шейку, спинку…

Ох, как ему это понравилось! Аж в пальцах его… о-ох… отдалось.

Однако есть у него дела и «погорячее» меня:

— И правда, ехать надо. Ну, стало быть, до следующего раза.

Сказал, а самому не оторваться. Мягче стал мять-то, успокаивается. По спинке погладил, за ляжку ущипнул, хлопнул, вздохнул и… отпустил. Я в сторонку — шажок, разворот, глаз не поднимаю, пончо на место само упало, вроде, вся одежда в порядке, ручки сложил, вид — совершенно скромнейший.

Ну, чисто — девочка-гимназисточка. Чуть-чуть щёчки раскраснелись.

Многим мужикам такой женский тип нравится. «Искушённая невинность». Насчёт моего — не знаю, надо проверить, испытать.

Улыбочка лёгкая на лице. Типа загадочной джиокондовской. Только стервозности самую малость больше. И снова: глаза в глаза. И — убрать, глаза опустить, ресницами моими пушистенькими прикрыть.

И вздохнуть… прерывисто.

Хотеней аж крякнул. Снова ко мне потянулся. Отлично! Действует! Но…

— Господине… Дык кони ж осёдланы…

Они вышли, прислужницы их проводили, и бегом назад.

— Ну, что было, как?! Говори!

А меня трясёт.

От всего.

От рук его сильных, от страстей жарких, от взгляда его и дыхания, от ощущения победы, от…

Я Юльку за руку — хвать, брюхом её — на стол, подол — на голову, носком между колен стукнул. И — засадил… На всю глубину. Без прелюдий. От всей полноты чувств… Ох, как хорошо… Фатима только ко мне сунулась — я на неё рыкнул — вон выскочила. Юлька там что-то вякнула — кулаком по горбу. То она меня… дёргала, а теперь я ей… заправил.

Затихла. Ну я её и драл…! За всё пережитое…

Когда отпустил — вроде полегчало. В голове ещё звон кое-какой. Но — хорошо.

Вот так. С помощью беленькой попки, густых ресничек и пары отсутствующих в нужном нижнем месте лоскутков… И — всё! И — я здесь хозяин!

То прежде Юлька мне — овчинку на голову и верхом. А теперь — я её, как мне захотелось.

И её, и их всех! Как пожелаю.

То-то мои прислужницы теперь только полушёпотом. Что училки-мастерилки, сомневались во мне?! Теперь на задних лапках бегать будете! А там Хотеней к себе на подворье заберёт. И мы с ним — вместе. А все вокруг нас — под нами.

А здорово, что так просто мужиками управлять. Тут подставил, там наклонился, здесь глянул. Ну, потерпеть маленько. По первости, с непривычки… болезненно.

А мне тут всё — непривычно! Мне тут, что ни шаг — всё страшно больно и болезненно страшно!

Страхом больше, страхом меньше…

Но какой кайф! От того, что превозмог! Себя! Пересилил! Свой страх, свою боль.

Ещё: пьянит от власти. От власти над здоровым, сильным, богатым, красивым, умным… мужчиной. Многим вокруг — завидным, желанным, недостижимым. Господином могучим. Хозяином всего вокруг и меня самого.

Он может со мной сделать всё. Всё! Но, оказывается, я, сопливый мальчишка, холоп бессмысленный, неразумный, ни на что не годный, могу им управлять. Могу этой силой, этой властью — высшей, мудрой, безграничной… А то ли ещё будет!

Да ради этого любые муки можно вынести!

Тем более, что всяких разных мук мученических — я здесь уже похлебал вдоволь.

Как-то проскочила мысль: так это и тобой так же управляли? А ты-то думал…

Но настроения мне ничего не могло испортить. Кроме Степаниды свет Слудовны. Но и она — тоже. У меня хватило ума при её появлении вскочить с постели, на которой я валялся, и принять почтительную позу. Боярыня глянула на мою расплывающуюся в довольной ухмылке физиономию. Ограничилась многозначительным «ну-ну». И приступила к допросу моих прислужниц.

Оказывается, я пропустил кучу интересных деталей. Как Корней, уже в сенях, стал господину выговаривать («вот хамье холопское»), а Хотеней велел ему заткнуться («плёткой надо сразу, чтоб и мыслей таких не было»). Что Хотеней успел увидеть на столе мой складень — четыре скреплённых дощечки с углублениями, залитыми воском, на котором я тренировался в правописании. И оценил, что я тут не «просто так хлеб ем», а ещё и грамоте учусь. «Дабы господина свого развлечь при случае писанием писем благочестивых и уместным», естественно.

О чём мои дамы дружно умолчали, так это о моих экзерсисах с Юлькой после. Хотя, подозреваю, Степанида и так всё поняла — запах у нас стоял… Резюме выглядело так:

— Завтра вывести на прогулку. Пора показывать.

Вот говорю я слова эти, и записывает за мной одна. И краснеет аки цветочек аленький. А мне воспоминается, сколько хул разных на меня за сие сложено было. Я, де, живу лишь срамотой и непотребство, козлом похотливым называли. А сколь много сказок, брехни всякой о силе моей мужской по Руси ходит. Было дело — один в глаза мне кричал, что я, де, Русь удом своим, будто бичом собрал, да на него же и насадил, да и вертеться заставил. Срамить хотел, дурак. Нешто лучше как Добрыня с Путятой новогородцев в веру христову собирали — огнём да мечом? Да и уд — не кол берёзовый. С кола хоть кого снять — только в могилу класть. И ещё скажу — коли дан человеку от бога талант, хоть бы какой, то и надлежит его к благому делу использовать. Ибо ежели нынешние дары божие с пользой не применить, то стоит ли иных, новых от него ожидать?

Глава 20

И вот меня выводят. На прогулку. На волю.

Я посчитал: я здесь месяца четыре, а небо видел в первый день, когда передо мной голова отрубленная катилась, и три дня пока до Киева добирались. А здесь уже весна, запахи весенние.

Как хорошо на воле! Как пьяный. От неба чистого, синего, от травы молодой, зелёной, от простора двора от забора до забора, от воздуха весеннего, свежего. Мне — как вино.

В избе постоянно запахи разные: ладан, свечи сальные — восковые-то дороги, только для церквей да боярских теремов. Ещё всякие притирания да снадобья, ещё печка кислород выжигает. А тут…, а небо…!

Всё-таки, что у раба, что у зека — небо по дозволению. А тут слышно: птицы поют, телеги за заборами гремят, собаки лают… Сколько всего интересного, увлекательного… — жизнь живая!

Небо, воздух, жизнь — всё мне!

И всего-то делов — дал Хотенею чуток за попку подержаться.

Ягодицы как «ключи от неба»… Мои «золотые ключики». К волшебному театру за потайной дверкой. Театр называется «Русь Святая»… А я, очевидно, в роли Мальвины. Девочка с голубыми волосами. Точнее: с ультрафиолетовыми. Потому и не видно.

С подворья почти ничего, кроме неба, не видать, мы вообще по заднему двору по досточкам-мосточкам-тропиночкам гуляем. С Фатимой. У прислужниц моих чётко: одна меня выгуливает, другая дом сторожит. От следующего сглаза-наговора-выговора.

Меня замотали в тёплые тряпки, что правильно — свежо ещё. И сверху всё это чадрой и прикрыть. А вот это — неудобно. Не держится. Смотровая щель, которая сеткой из конского волоса закрыта, постоянно сползает, головой не покрутить.

Это не одежда, а какой-то инструмент! По воспитанию послушания и добронравия. Ни оглянуться, ни быстрым шагом.

Народ дворовый выглядывает, из всех дверей морды повысунулись: княжну персиянскую гулять вывели. Будто кобылку породистую.

Шажок мелкий, семенящий, ручки благопристойно под грудью сложить. Ага, ещё бы иметь — под чем складывать. Спинка прямая, головку чуть наклонить, глаз от земли не отрывать. Даром что мне из этой щели, как из-под конского хвоста, ничего не видно. Зато окружающие видят всё. А остальное додумают. Найдут ошибку в образе и — «победил колхозный строй» — все всё знать будут. Тогда Степанида своей властью… А от неё никакая попка не защита.

Фатима, вроде, довольна, сначала шипела, теперь успокоилась. Она служанка, я — типа, госпожа. Она сзади держится, но я дороги не знаю.

Чуть кто навстречу — сразу вперёд выдвигается. Секьюрити. Из-за её спины — и не видать, и не слыхать. Мне под чадрой платочек беленький повязали, «крестьянкой». Уши закрывает. Ничего не слышно. Какой-то мужик нас остановил, что-то Фатиме рассказывает. Потом поклонился и пошёл. Фатима ему в ответ головой поклон на «три четверти», а я как-то на зелёную травку загляделся. Как она меня потом чихвостила…!

— Ты почему не поклонился?! Ты здесь кто?! Мышь бесхвостая! А это — боярыни кравчий! На подворье — в первом пятаке!

Здесь так счёт ведут. Не пятёрками, а пятаками. Потом задумалась и говорит:

— А может — и правильно. Хотеней — боярыни любимый внук. А ты Хотенею — любимый наложник. Как боярыня помрёт — подворье Хотенею отойдёт. Со всеми слугами да холопами. Тогда и этот тебе будет в ножки кланяться. И ко мне — с уважением.

Оглянулась воровато — никто не слыхал, как она о хозяйкиной смерти судит, и добавила:

— Только если Хотеней от тебя отстанет, этот же кравчий тебя… и нас — прислужниц твоих… Все они… — в куски порвут, в грязь затопчут.

И добавила, пугаясь собственной смелости:

— Ты уж расстарайся. Господин.

Вот так!

Первый раз меня в этом мире назвали «господин». Учили-лечили, били-ругали. В холопы продали, ошейник одели. И вот… Дослужился.

Что ж, деваться некуда. Расстараюсь.

Причина смелости Фатимы прояснилась быстро — она во дворе услышала новость: Хотеней Ратиборович всех своих наложников гречникам продал. Лёд на Днепре сошёл, кто в Киеве зимовал — на юг собираются. Вот Хотеней им товар и сбросил. Хорошую цену взял. Да и товар хорош: чистенькие, сытые, работой не заморённые, к теремной службе, к усладе господской приученные.

Я как представил себе колонну из трёх десятков Хотенеевых наложников… локотки за спиной связаны, через ошейники — верёвка и… пошли детишки строем на экспорт.

Бр-р…

Я всё понимаю. И лодия — не пароход, и Крым — не Колыма. У детей этих впереди сплошь курорты: Крым, Анталия, Корфу, Стамбул… Мои соотечественники немалые деньги платят, толпами туда отдыхать ездят. Но… одно дело на пару недель со своей семьёй, другое — одному и без возврата.

Разницу между туризмом и эмиграцией я ещё в той жизни хорошо прочувствовал. А когда ты не иммигрант, пусть и беженец, а вообще раб из варварской страны… Хотя…

Детишки ещё маленькие, на галеры да в каменоломни не годные. А там — айва с изюмом растёт. Будут где в прислуге. И будет какой-нибудь чёрный бородатый грек их раком ставить. По возникновению настроения. В промежутках между стрижкой овец и сбором винограда.

С другой стороны — куда Хотенею их девать? Назад по весям раздать? — Ага, их там сильно ждут, булок сдобных напекли. Которых сами отроду не едали. Там своих ртов голодных… А после такого специфического служения на боярском дворе. Наложники… Задразнят. Да и сами они… После боярского терема в полуземлянку смердячную, сырую, тёмную, вонючую…

На подворье оставить — кормить надо, надо у тех же смердов хлеб брать. У их же братьев и сестёр отнимать. А у смердов закрома не бездонные. Этих кормишь — других, хозяину для дела нужных, в дом не возьмёшь. Да и избалуются они от безделья. Сами друг на друга залезать начнут. Друг друга нагибать и верховенство своё доказывать. И вообще — безобразничать от скуки.

Так что, Хотеней мой всё правильно делает. Только мне как-то…

Было ещё одно «как-то».

Прежде я Хотенея обожал. Боготворил. Восторгался. Господин мой, свет мой, повелитель и владетель. Высшая сила, высшая мудрость. Единственный. А вот после того, как я ему навязался, поигрался и не дался… После того, как я увидел, что могу заставить его сидеть где хочу, дышать как хочу… На всякие дела важные ехать — не ехать…

Конечно, он для меня в этом мире по-прежнему — единственный. Я и живу-то только милостью его, он и красив, и силён, и вообще — муж добрый и ярый… Но… не «божество».

Интересно, я столько раз, в разных вариантах слышал, как мать или подруги поучали девушек:

«Ты ему только дай — он тебя и уважать потом не будет. Они все так: увиваются, слова говорят. А получат своё — смотреть не хотят».

Но всё — в эту сторону. А вот обратного, когда «я — дала, а он — упал».

Не у него «упал», а у неё. В её глазах… Как-то такого слышать не приходилось.

Третье «как-то» состояло в… нашем «однополом браке». Ещё пару-тройку десятилетий назад отношение к этому в моей России было абсолютно и однозначно отрицательным. Я так и вырос, говорить не о чём. Да и не интересно.

Потом как-то начало меняться. Успехи демократии и просвещения, «все люди братья», а некоторые «братья» ещё и «сестры»… Но меня это всё не… не колыхало. Что я, свежий дембель-десантник на празднике ВДВ?

Я люблю женщин. Мне это и интересно, и приятно. И пользуюсь взаимностью. Женщины — они такие… увлекательные. Обращать внимание на всяких гомо- зоо- некро- педо- и прочих филов… Да просто времени нет. В природе полно больных. Причиняющих вред — давить. Кого из остальных сажать, кого на парады выпускать — согласно закона, выражающего общественное представления. Мне это не интересно.

Все-таки евреи — молодцы. Установили когда-то что за мужеложство — смерть. Причём — обоим. И оба мира — и христианский, и мусульманский поставили раком. В смысле — наоборот. И никто старательно не вспоминает про то, что 300 спартанцев так хорошо дрались в Фермопилах не только потому, что сильно не любили персов, а ещё и потому, что их всех сильно любил царь Леонид. И они защищали своего любовника ценой собственной жизни. А знаменитая фаланга имени потрясателя вселенной Александра Македонского? Название этих воинов на греческом — «гетейрос». А слово «гетера» переводить не надо.

А Гай Юлий Цезарь? Галлию покорил, всех победил, Помпея Великого заставил самозарезаться.

Имеет, наконец, Гай свою долгожданную «гайку» — триумф в Риме.

Сам на колеснице едет, над ним венок золочённый держат. Вдоль дороги народ римский стоит-кричит-радуется. Сзади трофеи везут-гонят. Бедного Винценгеторикса — главного вождя галлов — на верёвке тащат. Он шесть лет этого дня ждал. В грязной вонючей тюрьме. Наконец-то его завтра зарежут.

А в конце всего этого шествия идут ГайЮлийЦезаревские ветераны.

Ну куда же ещё поставить боевых ветеранов после победы, как не в зад?

И поют свои ветеранские песни. Про то, как лысоватый, брюшковатый, пятидесятилетний Цезарь подставил свою тощую веснушчатую задницу Великому Помпею. И заработал этим так достаточно денег, что набрал четыре легиона, покорил Галлию, сбегал в Британию. И выразительно поимел самого Помпея путём вставления тем собственного меча в собственную же… ну, положим, грудь.

Это про него, про Гая Юлия Цезаря, в римском сенате кричали: «Муж всех жён и жена всех мужей».

А потом от личного имени этого персонажа с веснушчатыми ягодицами произвели и немецкое «кайзер», и русское «царь». И название летнего месяца.

Но это дела европейский. А как у нас тут, на «Святой Руси»? — Ну не было же у нас такого! Или было?

Есть довольно устойчивый показатель: 3–5 %. Людей, генетически склонных к однополым сексуальным связям. В любых человеческих популяциях. Во все времена. Одна из множества патологий, свойственных виду хомосапиенсов. В том же ряду, что и шестой палец, «заячья губа», «волчья пасть», косоглазие, расщеплённый пенис или неправильный прикус. Биологический брачок-с.

Генов у человека много, ДНК — длинная. Где-нибудь да и засбоит при репликации.

Раз эти свойства общечеловеческое, то и в русском народе они должны быть. Или мы — не люди?

Дальше на все эти генетические патологии накладываются конкретные условия выживания особи. Окружающая среда, социальный и научно-технический…

— Вождь! У третьей жены родился ребёнок с косоглазием.

— Удавить.

— Почему?

— Потому что мы, наше племя, настоящие люди — не рыбоеды, не землеройки. Мы живём с охоты. Косоглазый — охотником быть не может, он в цель не попадёт. А кормить мужика даром… У нас и так дети с голоду мрут.

Потом племя переходит к земледелию, и убивать детей с такими отклонениями уже нет необходимости.

Я помню, как кричал в конце 20 века один хирург:

— Расщеплённый пенис — не смертельно! Мы можем это лечить! Не делайте из этого личную катастрофу! Не надо вешаться или стреляться! Не надо кидаться под поезда и на высоковольтные линии! Это дикость, это средневековье! Мы уже можем, мы готовы спасти сотню тысяч парней только в России!

Мда… В конце 20 века закончилось средневековье и по этой патологии. С помощью скальпеля и прочего научно-технического, лечебно-хирургического…

Есть биологические свойства человека. И есть социум. Который одни свойства считает хорошими, а другие плохими. Мода, стиль, следование идеалу… В русском языке часто говорят: «поветрие».

Волны разнообразных «поветрий» прокатываются по миру, люди, живущие в «ложбине» таких «волн» не понимают тех, кому выпало провести жизнь на «гребне».

Великий Леонардо да Винчи изображает Иоанна Крестителя, одного из самых «мужских» персонажей Библии, яростного проповедника моральной чистоты и обличителя разврата, в виде прекрасного юноши или юной женщины — по лицу не понять, с обнажёнными руками и плечами, вполне без бороды, но с томной многообещающей улыбкой и интересно поднятым пальцем.

Хорошо хоть — не средним.

Кто не помнит — эпоха Возрождения, как и эпоха Эллады — две основных пространственно-временных социальных общности, из которых выросла современная европейская культура. Сумма идей, представлений, технологий, которые, разрастаясь и видоизменяясь, привели в третьем тысячелетии к «золотому миллиарду» и «глобализации». Со всеми их недостатками и достижениями. Или как мы это оцениваем. Полёт в космос, атомные реакторы, мобильники, демократия, равенство, медицина, право собственности, книгопечатание, интернет…

Где-то среди основ — кокетливо поднятый пальчик неопределённый гендерной принадлежности.

Рассвет этого… всего, образ жизни древних греков, позволил остановить им персов в Фермопилах. А затем сформировать греко-македонскую армию Александра, разгромившую самую великую империю древности, и создать ещё более великую.

Возрождение позволило остановить экспансию ислама, перейти в контрнаступление, подчинить европейским государствам большую часть мира. Превратить этот гигантский полуостров — Европу — при всех его климатических и прочих естественных недостатках, в средоточие мировой мощи, культуры, прогресса.

Странно: неужели для научно-технического и социального прогресса, для обеспечения роста благосостояния и устойчивого процветания населения, для полётов космос и интернета, необходимым условием является «традиционная любовь к андрогинности и гомоэротизму»? Причём, «многовековая и общенародная»? Как в обе эти эпохи.

— Леонардо, а почему у тебя Креститель такой… гомоэротичный?

— Так принято. У нас всё такие. Или — хотят быть такими.

«Все хотят быть такими». Обезьянничание, стремление быть на кого-то похожим. Тогда ты — в стае, тогда ты — как все. Нормальный, свой.

Людовик Четырнадцатый был великим королём, «король-солнце». Вся благородная Франция стремилась следовать ему, подражать во всём. Пока король был молод — даже старики одевались по-молодёжному. Когда король состарился — даже юнцы стали одеваться по-стариковски.

Люди упорно пытаются надеть на себя чужую одежду, быть похожим на кого-то. Соответственно, не быть похожими на самих себя.

Так и в сексе. Здесь-то особенно: куча «горячих» норм, табу, стереотипов.

Что-то в одной культуре — норма. Настолько, что отсутствие вызывает удивление. Как удивлялись древние римляне, суровые легаты и трибуны легионов, покоривших Галлию и всякое прочее, тому, что в доме Юлия Цезаря не держали «мальчиков для развлечений».

— Во всех богатых домах есть. А у него… Проблемы со здоровьем?

То же самое в другой культуре — преступление. Вызывает отвращение вплоть до убийства из искреннего чувства справедливости.

В «Святой Руси» эту патологию, как и в моём 21 веке, не лечат. Не умеют ещё. Наоборот, она поддерживается частью социальной системы, традиций, культуры.

Кроме катастрофической демографии средневековья, о которой я уже говорил, есть и другие вещи. Более… социально-духовные.

Язычество где-то рядом. А во всех языческих системах секс — это божественно. Это дело богов и богинь. Которые реализуют все возможные для человеческого воображения варианты. Включая даже предметы неживой природы.

Шутливый ответ женщины на глупые вопросы соседей по поводу рыжего сына. В песенке 20 века.

«Сын солнца» — официальный титул правителя индейских племён на территории современного Эквадора или древних китайских императоров. Столетиями. Без всяких шуток.

Другая причина: образ жизни. Существование «школ древней молодёжи» во многих культурах приводит к тому, что в таких молодёжных сообществах расцветает «мужская любовь». В «Играх Тронов» звучит фраза умудрённой пожилой аристократки:

— А что, ваши юноши не учатся вместе? Не охотятся, не тренируются, не едят за одним столом и не спят в одной постели? Они не живут вместе?

Молодёжные школы зулусов, придворные французских королей, католические монастыри…

М. Ю. Лермонтов, в бытность свою в юнкерах в одном из самых аристократических военных учебных заведений первой половины 19 в. Российской империи, Николаевском кавалерийском училище, где собирались юноши из лучших дворянских семей, даёт, например, такую картинку:

Один из участников сего действа вскоре стал боевым офицером, отличился геройством в ходе Кавказской войны, достиг немалых чинов и бывал весьма недоволен манерой Михаила Юрьевича напоминать ему о приключениях молодости.

И, конечно, здесь есть рабство. Если один человек может в любой момент избить, искалечить, убить другого всеми мысленными способами, то этому, «другому», остаётся очень простой выбор: или быть «живым мясом», любым, приятным для господина, способом, или — мясом мёртвым, падалью, приятной только для могильных червей.

Патология присутствует всегда и везде. Обществом она или давится, или терпится, или распространяется, как «поветрие». Этот выбор присутствует в обществе постоянно. Более-менее остро. Как в американских или российских тюрьмах, как для множества зависимых, бедных, социально неудовлетворённых персонажей.

В «Истинной крови» негр из Луизианы говорит:

— Это — моё тело. И я использую его как трамплин, чтобы вырваться отсюда, из этого захолустья.

И отправляется надевать золотые штаны для приёма очередного посетителя своего «трамплина».

Это — реальность. Или принимай этот мир, или сдохни.

Жить в сплошной ненависти, в отвращении ко всему окружающему, к наиболее важным элементам твоей реальности — нельзя. Состояние постоянного отвращения — путь к болезням, неудачам, смерти. Озлобленный на весь мир человек — дохнет. Не так быстро, как от удара топором по шее, но столь же неизбежно. Дольше и болезненнее.

Мир убивает злых. Злые — потомства не дают. «Родовое проклятие» — не суеверие, а подмеченный факт: озлобленный человек не может воспитать своих детей так, чтобы они были успешны в миру. Потому что родитель воспроизводит в них и своё отвращение к ним. Ведь дети — тоже часть окружающего ненавидимого мира.

И тогда приходит любовь. «Возлюби ближнего своего», «бог есть любовь», «прости нас, как мы прощаем…».

Биологическая и психологическая патология, условия среды обитания и уровень материального производства, социально-культурные особенности и модности и дыр с пыром прорываются вдруг в конкретной человеческой личности, в настоящей, до полного самопожертвования, человеческой любви.

«Повесть временных лет» об убийстве Святополком Окаянным брата его Бориса:

Эти два юноши, видимо, очень любили друг друга. Судя по цене княжеского подарка, какого и умудрённые опытом многолетних походов воеводы не получали. По упоминанию этого венгра в главной русской летописи, где даже и жёны князей не всегда указываются по именам. По самоотверженности этого Георгия, который упав на тело мёртвого уже своего князя, даже под страхом смерти отказывался отпустить его.

Когда убийцы пронзили Бориса мечами, Георгий «повергся» на его тело, говоря:

Один «святорусский» любовник стал символом российского воинского правила: «умереть за други своя». Другой — одним из первых и главных русских православных святых. Канонизированные сыновья Владимира Святого Борис и Глеб — защитники Руси, русского народа и князей. Сколько в честь их на Руси церквей освящено, сколько монастырей построено. Просто людей с такой фамилией: Борисоглебовы.

Из всей свиты Бориса уцелел от резни только брат Георгия Угрина, Моисей. О его дальнейшей судьбе рассказано в «Житии преподобного Моисея Угрина».

Моисей был взят в плен слугами Святополка и продан в рабство знатной польке. Эта женщина, как сообщается в житии, влюбилась в Моисея из-за его богатырского сложения. Целый год она умоляла его жениться на ней, однако женщины его не интересовали, и он предпочитал проводить время в обществе русских пленных. По истечении года насмешливые отказы разозлили польку, в чьей власти он находился. Дама обратилась к королю польскому Болеславу за помощью. Тот решил по-военному:

— Или — шляхтич, или — кастрат.

Муж аристократки сам становился польским аристократом. Но парень попался крепкий, неустрашившийся. Тогда «прекрасная полячка» приказала, чтобы Моисею дали сто ударов плетью и ампутировали его половые органы, добавив:

Со временем Моисей Угрин добрался до Киево-Печерской лавры, где принял монашество и прожил ещё 10 лет, предостерегая молодых людей от греха и женского соблазна. Православная церковь причислила Моисея Угрина к лику святых как героя стойкости и целомудрия.

Острота вопроса то усиливалась, то ослабевала по ходу становления российской государственности.

В 1552 году митрополит Макарий в послании царскому войску, стоявшему под Казанью, гневался, что государевы воины «содевали со младыми юношами содомское зло, скаредное и богомерзкое дело». Не гнушались православные богатыри и пленными, используя их для того же. Это — про славный Казанский поход Ивана Грозного, открывший, наконец, для России Волгу, Урал, Сибирь…

Отец Ивана IV Грозного — Василий III, также не любил женщин:

Английский вариант с изготовлением наследника «этажеркой» дал яркий результат и на русской почве.

В обоих случаях эффективность политической деятельности таких «результатов» оказывается существенно выше обычной. Англичанин победоносно начал Столетнюю войну, русский царь — разгромил Казанское и Астраханское ханства, принял под свою руку покорённую Сибирь, выбил новгородских бояр-олигархов, дожал последнего удельного русского князя…

Митрополит Даниил, популярный московский проповедник эпохи Василия III, (1530-е гг.) писал:

Даниил говорит о том, что молодые люди бреют бороду, натираются мазями и лосьонами, румянят себе щеки, обрызгивают тело духами, выщипывают волосы на теле щипчиками, переодеваются по нескольку раз в день и напяливают на ноги ярко-красные сапоги, слишком маленькие для них.

Красные сапоги — это, веками, признак шика, признак всей высшей русской аристократии, как княжеский плащ — корзно. А всё остальное… Пожалуй, нормальное явление для моих современников из 21 века. Крем для бритья, крем после бритья… Ах да, бритьё… Безбородое лицо здесь — уже эротично…

Что, и Пушкин — тоже…?!

Мда… Похоже, я попал в крутую компанию. От древних великих полководцев, до высокочтимых православных святых. Не считая всяких царей с королями и широкие народные массы. Можно засунуть себе все свои сомнения и недоумения в… вот именно туда. Для разминки, так сказать, и тренировки.

И вообще, нравится тебе, Ванюша, по травушке-муравушке резвыми ножками гуляти, а не в подземелье под Саввушкиным дрючком стенати? Выбора у меня нет. Это — реал, а не игрушки на компушке. Кнопки «game over» — тут нет.

Или — будь. Хоть чем-то. Интересным хоть кому-то в этом мире. Или — сдохни.

Хочешь быть любимым наложником — будь им.

«Спасение утопающих — дело рук самих утопающих».

Так что, займись самовнушением под лозунгом самого господа бога: «И увидел Он, что это хорошо» — другого-то всё равно нет.

Тем более, что хотя дамы мои здорово просветили насчёт того, «как не дать не отказывая», но и напомнили простую истину. Известную ещё по «Камасутре».

Обычно первые два-три раза начинающие любовники не достигают полного «обливания». Но это предел. Больше динамить не получится — прогонит. Насовсем. Спор моих учительниц шёл только вокруг первого раза — считать или не считать. Порешили, что считать, что следующий раз — будет последней возможностью, и я усиленно стал внушать самому себе, что мне это ну просто обязательно очень понравится.

Какое-то у нас, у попаданцев, странное сообщество. Все больше технологи с военморами, да стратеги с военлётами. А гуманитариев — нет. Я имею ввиду: профессиональных. Нет, так-то мы все можем. Поговорить о человеках. А вот конкретно…

Про отсутствие гинекогогов-акушеров — я уже, про массажистов — аналогично. Это хоть как-то узконаправлено, может, и не пригодится. Но есть вещь, которая для попаданца обязательна. Сценическое искусство называется. Мы же все играем не свои роли. Не врождённые, воспитанные с детства. Каждый из нас должен войти в образ. В образ того персонажа той эпохи, который ему выпал.

Войти в образ, быть органичным, не фальшивить… всё то, что и составляет суть актёрского мастерства. У моих коллег — мимо.

Поразительно. Мы же все видим актёрскую фальшь, когда смотрим спектакль. Но, почему-то, уверены, что у нас этого не будет. Почему? Ведь это область профессиональной деятельности, этому нужно учиться. Вы — учились?

Сходите в театр. Кино- или телеэкран не годятся. Нужен длительный сплошной кусок, без монтажа. Нужен эффект живого присутствия. Не вашего — актёров.

Идите в простой облдрам. Не надо мюзикла или шоу, детского утренника или какого-нибудь сексуально-политически-символически-костюмированно-знакового. Просто камерная мелодрама. Где герой переживает душевное волнение. Выходит на авансцену и рассказывает о своих чувствах. А вы сидите в третьем-пятом ряду. И рассказ — прямо вам. Именно вам. Глаза в глаза.

Вы можете отличить хорошую актёрскую игру от плохой? Вы можете отличить фальшь, наигранность, искусственность от искренности, правдивости?

Так почему же вы думаете, что предки не могут?

Попробуйте сами сыграть что-то достоверно. Да хоть слугу, у которого одна фраза: «Кушать подано».

Встаньте к зеркалу и попробуйте. Сперва — смешно. Потом… тоскливо. Вы не можете. И не сможете. Не умеете. Не знаете простейших базовых вещей.

Тогда вы идёте в театр. Актёром. Там на вас работает драматург. Который специально придумывает слова. Именно — «кушать подано», а не — «жрать пожалуйте».

Там костюмер. Который подберёт и сюртук, правильной степени засаленности, и обувь, вместо ваших кроссовок.

Но главное: там режиссёр. Не надо — «талантливый» или, там, «гениальный». Просто — терпеливый. Бесконечно.

И когда вы, спрятавшись в кулисе, высовываете голову и орёте:

— Кушать подано!

Он поправляет:

— Ты должен выйти из кулисы, подойти к партнёрам по сцене на расстояние три шага и, поклонившись, произнести эту реплику.

— Да ради бога?! Чего сложного?! Сща сбацаю!

— Стоп. Маршировать не надо. Ещё раз. И подкрадываться — не надо. И вразвалочку — не надо.

Раза с десятого, если вы сообразительны, а режиссёр терпелив (бесконечно) вы научитесь ходить. В этой роли, для этой реплики.

Вы поняли, коллеги? — Вы не умеете ходить. Неважно сколько вам лет — вы не умеете ходить. Не умеете стоять, сидеть, лежать. Так, как это необходимо в образе.

— Стоп. Где у тебя руки? Ещё раз.

И ещё раз через десять вы научитесь держать руки так, как положено такому слуге в таком доме при подаче такой реплики.

— Стоп. Как ты это сказал? Кричать — не надо. Юмор — неуместен. Интонация неправильная. Ещё раз.

Ночью вам будет сниться эта реплика в двадцати двух интонационных вариантах.

— Почему ты кланяешься большим поясным поклоном? Ты русская девица из сказок? Ещё раз.

— Почему ты после реплики сделал «налево кругом»? Ещё раз.

Это не Гамлет или Отелло, не Ромео с Джульеттой. Это просто одна реплика слуги в чём-то от Чехова или Островского. Это — дни вашего напряжённого труда. С профессионалом, с учителем, который вас, бесконечно терпеливо, поправляет. Натаскивает. Не на искреннее выражение высоких чувств и движений души. Просто правильно сказать: «кушать подано».

Если у него не хватит терпения, то… На спектакли ходит довольно воспитанная публика. Гнилыми помидорами вас не закидают. Так только, поморщатся: фальшив, неискренен, не достоверен. Ну и ладно: не получилось в актёрах — пойду в управдомы.

Так — в театре. Здесь, в жизни, в средневековье ваша фальшь — ваша смерть. Быстрая или медленная — по ситуации. Здесь не интересно о чём вы сфальшивили. Этот — врёт, в дом пускать нельзя, пусть нужники чистит.

Такое — «оптимистический сценарий». Если в этой реплики вы дали неточную интонацию, просто лишний беглый взгляд в в сторону, а потом, после обеда у кого-то из господ живот вспучило, то… после десятка ударов кнутом на подвесе вы назовёте всех участников заговора против хозяина. От Анаксагора до Стивена Кинга.

И это — навсегда. Испорченную репутацию в этом обществе невозможно восстановить. Вы — омега. Мишень для плевков и пинков всех окружающих.

Вы вывались из образа, вы не сумели показать своего персонажа выпукло, достоверно.

Чисто к слову.

Когда Табаков озвучивал кота Матроскина, с ним, по словам его домашних, невозможно было быть рядом. Он говорил голосом Матроскина, он поступал как Матроскин, он был им. Дома, в своей семье, каждый день, каждую минуту.

Вжиться в образ. Жить в нём. Каждую минуту, каждый вздох. Это, если только вы не прошли мощную профессиональную школу, единственный путь для достижения достоверности. А если ваш образ не достоверен, то… в средневековье — на плаху, под плети, в могилу.

Мне, как и любому попандопуле, который не вырезал всех аборигенов на расстоянии досягаемости, всех зрителей-слушателей, нужно быть достоверным, нужно жить в образе, который достался. В образе малолетнего раба-наложника богатого киевского боярина середины 12 в.

Жить в образе. Ежеминутно, каждый вдох-выдох. Или — сдохнуть.

И стал я себе представлять как мы с Хотенеем… Всякие ситуации, по большей части в реальности не реализуемые. Всякие позиции… хотя я не воздушный гимнаст и на многое не способен. И свои чувства в них. Как эти мои чувства у меня возникают, нарастают и выражаются.

Такой… аутотренинг с моделированием.

Получается интересная картинка. Как бы мы с ним в моих фантазиях не игрались, как бы я не распластывался и не отдавался, а финал один: мне его жалко и защитить хочется. Хочется завернуть «в кольцо рук своих», спрятать у себя на груди, оборонить со всех сторон.

Я уже говорил, что сновидений не вижу. То есть, конечно, вижу как всякий нормальный человек. Каждые 15–30 минут. За ночь — десятка два получается. Но не помню. А вот когда помню… Или сильно устал, или подсознание сигналит о проблеме.

После трёх-четырёх таких сюжетов в собственных снах, стал в полудрёме думать — а что это я, собственно, вижу? — Проявление материнского инстинкта?! Да у меня его и в лучшие-то времена не было! Только отцовский. В ограниченных дозах и в сильно смазанной форме.

И вообще: как это возможно, такие чувства, со стороны сопливого подростка по отношению к взрослому здоровому мужчине? Со стороны холопа бесправного к боярину, к собственному хозяину и господину?

Получается, что базовый инстинкт продолжения рода у меня выражается не в стремлении накачать чего-нибудь подвернувшееся семечками, хотя и это — с радостью, а в стремлении оградить и защитить.

Получается, что для меня важно не «кто сверху», а кто защитник. Тот — муж и хозяин. Это-то при моей полной здесь бестолковости, бессильности и ни на что не годности!

Вот такая отрыжка ретроградного детского воспитания периода коммунякского застоя.

То есть, как демократ и либерал, я готов трахаться со всем что шевелится. А, как совок, я это шевелящееся — хочу согреть и оберечь. Даже при полном осознании собственной к этому непригодности.

Прогрессирующая шизофрения как следствие неполного распада системы общественно-моральных ценностей периода прошлого века. Личный дурдом в голове.

Мда… Не думаю, что Хотеней с этим моим подходом согласится. Насчёт «кто здесь муж и хозяин». Как бы он, после первого же проявления моего такого… «защитительско-утешительского» инстинкта, не отправил меня на кобылу. Или — к столбу.

В моей прежней жизни немало видел семей, где она, вроде бы — жена. А по сути — «муж и защитник». И ничего, живут счастливо. Если жена умная и ведёт себя не только по-хозяйски, но и правильно. Как выглядит «правильно» в нашей ситуации?

Время идёт, у Хотенея дел выше крыши — весна, подготовка к посевной.

Это не только для земледельца, это и для землевладельца — горячая пора. Одно межевание чего стоит. Мужики на межах, бывает, до крови бьются. Это — смерды. Если бояре… или — не бьются, или — крови много бывает.

Тут с Низу, с низовьев Днепра, весть пришла — берладники Олешье взяли.

«Берладники» — от города Берлады на Дунае. Свободный рынок свободных людей. Бандитов. Разбойников, наёмников и неудачников. Предшественник Сечи Запорожской и Тортуги Карибской.

Собираются человеческие отбросы со всей Восточной Европы. Включая Среднюю, и, частично, Западную. Всю зиму пьянствуют. Потом, либо к кому-то из правителей нанимаются, либо просто идут грабить что приглянулось.

Тут, видно, большая ватага собралась. Вот и захватили по весне Олешье — последний русский порт на Чёрном море. Точнее на Днепре, но недалеко от устья. Как половцы в Дикое Поле пришли — Русь земли только теряет. Последний ход к морю остался. Теперь и тот закрыли.

Хорошо лодия с Хотенеевыми наложниками под Каневым остановилась. Успели остановить. А то были бы эти мальчики берладниковским ватажком использованы. Во всех смыслах. Поскольку в большой банде — порядку мало. Что таких детей можно перепродать с выгодой — берладники бы поняли. Да вот… как, кому, когда… А мясо молодое — вот оно.

Бабы, что в Берладах есть, там же и остаются. Кто из ватажка к зиме живой вернётся — того и приголубят. А пока разбойнички сами, одинокие, не обогретые, не приголубленные. А тут мальчики… чистенькие, молоденькие, мягонькие. А берладники тока-тока с моря, с похода, с боя-сечи…

Как-то я раньше о таких… поворотах возможной судьбы — не задумывался. Не, я понимаю: «Святая Русь», дикое средневековье, бандиты с мракобесами под каждым кустом. Но вот как-то на себя примерять… А ведь вполне мог там оказаться. Связанный, в ошейнике, безоружный, бессмысленный… Перед тысячной бандой отморозков.

Мог оказаться… Или — могу. В любой момент.

Кто Олешье держит — тот и Русь за горло взял. Туда идёт вся греческая, да и вообще — Черноморская, торговля. Днепр, однако. Отец-батюшка. С него не свернёшь.

Когда один из русских князей встал на порогах да начал караваны торговые разбивать — тогдашний киевский князь откупился: всё ж родня — целый город и неплохой отдал. Потом ещё война была с Остомыслом Галицким. Поскольку его город и отдали.

Была у Руси Тмутаракань — целое княжество на Тамани. Лет двести была. Большое княжество. Когда Святослав хазар побил — туда пошёл. Там дружину пополнял. Хорошо пополнил: хватило на Дунай идти, греков бить.

Нету больше Тмутаракани — вырезали половцы.

Были селения по Дону — «Белая Вежа». Сначала хазары жили. Там перед Великой Отечественной в степи в траве колонны мраморные валялись. Византийцы привезли. Строили православные греки хазарам синагогу. С мраморными колоннами. Синагогу — поскольку у иудеев храм один — Соломонов. Остальное синагоги — «дом собраний». Ближайшее однокоренное — синод.

Хазар побили, земли отобрали, заселили. Местную шелупонь степную погоняли. Строились, пахали, рыбу ловили. Лет сто. Предвестники Всевеликого Войска Донского. Нынче — нету.

Поганые вырезали.

Были четыре города по Северскому Донцу. Лет за 200 до меня там один араб проезжал, называл Северский Донец — «Русская река».

Будет и Волга русской рекой. А был — Донец.

Пока поганые не пришли.

Низовья Днестра братец Владимира Святого отдал. Ярополк. Первый христианский князь на Руси. За несколько побрякушек и рулонов ткани. Вместе с людьми.

Аляска — отнюдь не ново. Продать своё, людей своих — это наше, исконно русское, истинно православное.

Жили в Поднестровье два племени славянских — тиверцы и уличане.

«Уличане» означает «многочисленные». Говорят, они в походы на Царьград до десяти тысяч лодей в помощь киевским князьям выставляли. Да хоть и дели эти цифры на десять, как почти всегда в средневековье, когда речь о войске, а всё равно. Оба племени называли «толоковниками» — помощниками. От «толока». Это когда односельчане помогают всем селением новой семье дом строить.

А зачем они? Какой «новый дом»? Киев-то построили и ладно.

Есть на Чёрном море местность такая — Беломорье. Не на севере Руси, а на севере Чёрного моря. Во всех договорах с Царьградом указывалось, как и кому там рыбу ловить. Видать, немало днестровцы там рыбки брали, если цареградские рынки так лихорадило, что и кесарям об этом думать приходилось. Нет ничего.

Про то, как «принял дары и отдал им…» — в летописях есть: эпизод государственной истории, раздел — межгосударственные договора. А вот про то, как горели города и веси, как, сжигая свои поля, свой же хлеб уходили на север, как их перехватывали… Кого зарезали, кого в полон угнали, кто пробился — ушёл.

Это не государственная история — народная. Быдловская. Не любят здесь вспоминать об этом.

А в моё время, в моей России о Приднестровье кто вспоминает? Как июньской ночью румынские батареи били по кварталам новостроек. Очень удобно наводиться по белым платьям — выпускной вечер в школах. Как бежали через мост обрюхатившиеся мужики-ополченцы. Кто в трениках и в майке на голое тело, кто в костюме с галстуком, кто уже в «партизанской» гимнастёрке, с калашами и ППШ… Как пришёл и потом лёг почти полным составом добровольческий батальон…

Вспомнился человек, который мне об этом рассказывал. Где-то ночью, в тамбуре какого-то «весёлого». Как стояли у него в глазах слезы, когда он вспоминал земляков своих. Смолян, что там остались… Смоленцы…

В моем времени Поднестровье устояло, а здесь — нет. Может, потому что Смоленск здесь уже был, а вот подмоги…

А потом пришёл в Приднестровье генерал Лебедь и велел всем «выйти из сумерек» или убираться во тьму.

Здесь тоже был свой лебедь. Но другой — тотем половецкий.

Всё накрыл… Поганые…

И вот Олешье — последнее окошко.

Ростик — великий князь киевский Ростислав Мстиславич — велел полкам собираться. Пойдут киевские дружины в лодейный поход. Пробивать очередное окно в Европу. Точнее: хотя бы проход до следующей двери — до Босфора. Так ведь и Пётр дырку недалёкую прорубил — только до Зундов.

И мой идёт, Хотеней Ратиборович. Со своей боярской дружиной. Подарков, поди, привезёт. А, может, и нет — какие с разбойников прикрасы? Живой бы вернулся… А то… А то мне тогда — хана безвариантная.

«Княжна персиянская» боярыне в хозяйстве не нужна. А вот малёк, который её изображал — просто опасен.

Дело-то задумано как обман одного из княжьих ближников.

Ножом по горлу. Как кузнеца. Или в куль да в воду — Днепр вот он. Получается, что мне не только надо Хотенея как-то особенно ублажить, а ещё и чтоб он живым из похода вернулся.

Молиться, что ль, начать? Или с ним в поход напроситься? А толку? В сече мечами махать — от меня пользы… Разве что по дороге занятие будет — «снимать напряжение с чресл молодеческих». Ага, на лодии полной гребцов…

Хотеней пропустил одно воскресенье: «Ой там такой спор из-за межей был! Говорят, аж до крови смерды сцепились. Кабы не господин — поубивались бы». Потом второе: «в Вышгород ускакал. Лодии там добрые есть для похода и недорого».

Я ждал и учился. В кириллице 43 буквы. «Буки» с «ведями», как я когда-то боялся, складывать не придётся, поскольку у «буки» числового значения нет. Разве что, «веди» с «глаголем». Или с юсом малым. Вы «большой йотированный юс» представляете? Во-от… А здесь этим пишут.

А потом вдруг прибежала служанка:

— Княжну персиянскую господин к себе требует! Бегом!

— Куда?!

— Дык… в баню. Хи-хи. Быстро. Хи-хи…

Сборы по тревоге. Короткий спор: одевать чулочки или нет? — Да. «Лучше перекланяться, чем недокланяться» — давняя русская мудрость. Никаб на голову и рубаху подлиннее на плечи под паранджой. Юлька корчажку со смазкой в руки суёт, Фатима за шиворот тянет, служанка хихикает да подгоняет.

На случку — бегом. Резвенько-резвенько…

Добежали до бани, вдох-выдох, под взглядами пары ухмыляющихся мужиков — сам-один внутрь, в предбанник.

Оп-па… А там полно народу, человек 15. Все уже выпившие, разгорячённые. Они тут что, групповуху задумали?! На мою тощую задницу?!

Ё! Мы ж так не договаривались…

Ванька! Ты здесь рабёныш, с тобой никто ни о чём и никогда договариваться не будет.

— А, вот она, княжна персиянская, которая самому Хотенею уд заворотила!

— Не заворотила, а на место пришила. Это у него прежде завернут был, только до дерьма и доставал, а теперича и до матки достанет.

— А чем же она шила-пришивала? А покажи-ка нам, Хотеней, где у ей напёрсточек такой волшебный. Гы-гы-гы, га-га-га…

Вроде, не Хотенеева задумка. Над ним смеются, остроумничают. Только плохо — меня непрерывно крутят, вертят, дёргают. Паранджа сразу сбилась, ничего не видно, как кот в мешке.

Если они сейчас мне паранджу с рубахой на голову задерут, а у меня дальше не штаны, а эти мои «чулочки» на идиотской ленточке-поясе… С большим бантом сзади. И с не очень большим, но весьма однозначно выразительным хозяйством спереди…

Тогда — абзац и песец. Сразу.

А эти-то всё круче, уже и ущипнуть лезут, и прижать пытаются, лапают. Такое чувство, что с десяток мужских рук… со всех сторон… по всему телу… как в паутине…

И лезут, и лезут. Щупальцами своими. Шаловливыми.

Ну, положим, в этом пыльном мешке много не нащупаешь. И к шалостям я…

Рука сунулась под паранджу, за живот ущипнуть. Ну, я по ней и врезал. Айкидошно, костяшками кулака в кость. Попал удачно.

Тут с меня паранджу и сдёрнули. А вот и облом вам, православные, на мне ещё никаб есть. И он-то у меня прямо к ошейнику привязан. Как та шапка у казака:

Ясное дело: нету у меня в головном платке никакого… доноса «Царю Петру от Кочубея». Но сдёрнуть — только «с головою». Хоть какая-то польза от ошейника рабского. И рубаху сам выбирал — до лодыжек. Для пролонгирования, так сказать, процесса.

Паранджу сорвали — теперь хоть вижу обстановку. Хотеней — в углу, в него какой-то чудик с длинной белой бородой вцепился. Разговоры разговаривают. А Корней рядом со мной стоит, руки в боки — улыбается. Сволочь. Хоть бы вступился — господин-то у нас один. Остальные — кто Хотенеев разговор слушает, кто на меня смотрит. Двое возле меня — один чадру разглядывает, другой просто глазами лупает.

Я к Хотенею шаг — ещё один с лавки встаёт, ухмыляется. Нехорошо так зубы скалит. Однозначно. Похоже, я тут серьёзно попал.

А не играли вы ребята в регби. Влево-вправо, вперёд и в бок. И рыбкой — под стол.

Здесь почти все столы на козлах. Чуть не убился плечом об перекладинку нижнюю. Больно, синяк будет.

Выкарабкался. Прямо Хотенею под бочок. Ку-ку, дяденьки. Не поймали, не поймали! Спереди стол, с одного боку Хотеней, с другого и сзади — стены.

Тут до Хотенея дошло, что у него что-то под боком шебаршится. Оборотил господин и повелитель ко мне лицо своё ясное белое.

Мда. Скорее: красное и туманное. О, да ты, миленький, уже никакой. Тебя бы сейчас в постельку и рассолу поутру побольше…

— Ты?

Я чуть не ответил. В полный голос. Типа: «нет, не я, а хрен с бугра». И с продолжениями. То-то смеху было бы, когда немая персиянская княжна господина своего русским матом покрыла.

— А мы тут как раз о тебе речь ведём. Ты плясать-то умеешь?

Киваю.

Класс. Сейчас будем делать танцы на столе в бане. Вертеп вполне в стиле. «Девица настольная» — атрибут большого мужского праздника. Не проблема — осталось только девицу найти.

Тут я Прокопия увидал. Тяжело Степаниде — она-то в баню с мужиками и пошла бы, выпить, поговорить, да мужики разбегутся. Приходится Прокопия посылать. Киваю ему на господина и чашу господскую подталкиваю. Видишь же — набрался. Не, не реагирует. А мой-то вещает. Как труба-геликон над ухом.

— Да ты не пьёшь?! Налить!

И к старцу:

— Ну так как, скажешь Гордею своё слово?

— Сказать-то скажу. Да только он мнит — после похода.

— Ну и пошёл он.

И своей чашей — в стену.

Грохнуло хорошо. Гомон стих. Все враз заткнулись.

— После похода — мне либо молебен заупокойный, либо другую возьму. Без гонора Гордеевского да побогаче. А он клятву порушит. Побратиму данную. Так и передай.

Тут, наконец, у Прокопия заработало. Что там у него есть — соображалкой я бы не назвал, но включилось.

— Всё, господа хорошие, время позднее, все устали, пора и честь знать. А мы вот господина нашего в опочиваленку отведём, на постельку уложим.

— А княжна? Обещали же показать.

— А вот и посмотрели. Вон она за нашим столом сидит, речи ваши хмельные слушает. Она-то господина и спать-почивать положит.

Прокопий и ещё пара мужиков из местной челяди, начали народ аккуратненько выставлять-выпроваживать, Хотеней свою-то чашку в стену пульнул, ухватил мою полную. Осушил в один дух, рукавом утёрся и ко мне:

— Ну что, серебрянка моя ласковая, пойдём поиграемся.

Наваливается, в лицо перегаром дышит, за плечо ухватил. О-ох, теперь и второе плечо у меня всё синим будет. И уже за ляжки хватает. Хоть и сквозь рубаху да чулочки, но больно.

Лезет-тянет-задирает, доступ к телу ищет. К моему! Он что, сдурел?! Он же меня прямо тут, при всех… Идиот нажравшийся!

Гости как-то в дверях столпились, оглядываются. Ой, что будет…

Глава 21

А ничего не будет. Сам же, Ванька, знаешь по своему личному опыту. Который, конечно, «с той стороны прилавка», но справедлив и многократен.

Это один пьяный дурень — беда. А два пьяных дурака и сами себя развлекут.

Кравчий, тоже сильно поддатый, влез:

— А желает ли светлый боярин ещё медовухи выкушать?

— А? Чё? Не… Досыть… В опочивальню. Ты — со мной. (Это — мне.)

Ну и подарочек у меня. Я по своей прежней молодости помню: при такой загрузке в постель не девицу тащить надо, а ведро помойное да полотенце утиральное.

Челядинцы господина вытащили, кафтан и шапку надели, в терем потащили. Я, было, намылился сдёрнуть под шумок — где там. По двору полно поддатых мужиков шарахаются. Придётся исполнять волю господскую. Подпереть плечиком, проводить до опочиваленки.

Русская классика, мать её. Верная жена тащит на себе загулявшего мужа и себя несёт. Для исполнения супружеского долга.

На теремном крыльце — Степанида. Корнея отшила сразу. Незаметно так… Посохом по своду стопы.

Дотащили до спальни.

Одноэтажная Русь… Ага, а на третий этаж да с пьяным здоровенным мужиком на горбу не хотите? И хоть бы какая сволочь помогла… Полный дом челяди, а пьяного тащить — только жена. Хорошо хоть — двери открывают.

Затащил, скинул на постелю. Тело это. Шевелится оно. А выхлоп… Тут Степанида и командует:

— Разуй. Раздень. Умой. Ублажи.

И уже чуть мягче:

— Вон ведро поганое. Как блевать начнёт. Вон морс клюквенный. До утра. Не выходить, не впускать.

Сама с прислужниками — вон. А меня началась первая брачная ночь.

О-очень познавательно.

В том смысле, что я до сего момента с нормальной мужской одеждой дела не имел. Как тут интересно всё устроено… Всё больше завязочки-шнурочки. Одни сапоги с внутренними ножнами под финку чего стоят.

— Учиться, учиться и учиться.

— Кто это сказал?!

— Ленин.

— Ну вот, Ленин, стаскивай с пьяного боярина сапоги.

Хотеней сперва лежал спокойно, потом ворочался, потом его рвало, потом, проблевавшись, полез ко мне. Пришлось дать в ухо и накинуть одеяло на голову.

Нет, всё-таки, я — молодец. Смолоду, конечно, бывало и надирался до поросячьего визгу. Но меня под руки не таскали — своими ножками приползал. И по прибытии — сразу в душ. Возможно, с приёмом марганцовки внутрь. Временно. Для «прополоскать». И — спать. А не свою молодецкую потенцию демонстрировать.

А ему-то бедненькому… нет тут ни душа, ни марганцовки…

Когда ненаглядный мой затихал, осматривал помещение — лампадка-то горит. Потом самого ненаглядного. Аля-натурель.

А парню-то досталось. Шрам на руке. Звёздочкой. От стрелы, что ли? Длинный рубец на ноге. Сабля? Чуть под другим углом легла бы и — по бедренной артерии. Смерь от кровопотери за полчаса.

Его трясти начало. Свернулся в позу эмбриона, ладошки между коленок зажал. Стонет во сне. Как-то мне его жалко. Завернуть и оборонить. Одеялом закрыл, по головке погладил. Спи, повелитель мой непутёвый.

Когда Степанида в дверь стукнула, я обрадовался: измучился от безделья. Степанида на внучека только глянула и сама меня на крыльцо вывела. По плечику погладила и отпустила.

Добрая бабушка. Демонстрация бабушкиного благорасположения к внученьковой подстилке. Перед полным двором прислуги и прочих. Хорошо хоть — простыни для всеобщего информирования не вывешивают.

Снова учёба, танцев все больше, Фатима бубен притащила.

Мда… Танцы перед мужиками в бане на столе отодвинулись, но не исключаются?

Дня через три прогулка как-то затянулась. Солнце уже село, а Фатима меня, почему-то, не прямиком по заднему двору домой ведёт, а мимо теремного крыльца.

Опа! На крыльце мужики какие-то толкутся, боярыня. Вроде, гостя какого провожает.

Иду себе мимо, глаз от земли не отрываю. Я сегодня «в летнем обмундировании»: без паранджи с её конским хвостом на глазах.

Вдруг голос мужской:

— А это что за чудо?

И Степанидино:

— Верно говоришь, Гордеюшка, и вправду чудо. Эта та самая персиянская княжна, которая внучка моего от богомерзкой похоти отвадила.

— Ну-ка, подь сюда, ты, чудо заморское.

Глаз не поднять, толком не разглядеть, но по голосу… что-то мне… опасливо.

Подошли. Гордей цап меня за подбородок, голову задрал. Пальцы железные, хоть и не молод, а вполне в силе.

— А говорили — немая.

— Так немая же — не глухая. А языку нашему учится, старается. Чтобы Хотенеево доброе слово понять и, по желанию его, ублажить.

— Глаза-то и вправду чёрные. Как у этих. И куда ж это она идёт?

— Так я ей дом дала. Тама вон, за углом.

— Холопке — дом? Богато живёшь, Степанида.

— Так, Гордей, ты же «Правду» помнишь. «Ежели родит раба сына от господина своего, то дать ей волю и дом для проживания». А чего тянуть? Да и по приметам…

У Гордея хватка ослабла, пальцы дрогнули…. И — мгновенно вниз. Цапнул меня за грудь, провёл по животу, ниже… Тут у меня инстинкт, наконец, сработал. Я его руку схватил, остановил, отодвинулся…

— Не, Степанида, или тебя обманывают, или сама дуришь. Живота нет, сиськи не набухли. Вся твоя княжна плоская. Пустая.

— Но-но, Гордей. Ты ещё меня нашим бабским делам учить будешь. В тягости она, мальчик будет. Первый Хотенеев сынок.

Эх, Эдик-чёрный пояс. Как ты в меня вдалбливал:

«Взять ладонь противника поперёк, большой палец положить на основание мизинца противника с внешней стороны. Нажать…».

И что на меня нашло? Раздражение от ощупывания? Страх от возможного обнаружения нашей тайны? Ошеломление от перспективы родить мальчика…?

Короче: я взял, положил и нажал. Гордей вскрикнул и рухнул на колени. Дальше надо бы положить противника лицом в пол, придерживая его руку перпендикулярно татами…

Трое мужиков с крыльца почти сразу кинулись ко мне. Вытаскивая на бегу мечи.

Я сразу всё отпустил и шаг назад, Фатима — шаг вперёд. Так что мужики высказались уже в лицо служанки.

— Ты, бл…! Холопка плоскомордая! А ну отойди с дороги, а ну дай я этой…!

И тут несколько сделанный смех Степаниды:

— Ха. Ха. Ха. Ну и дела. Ну и новость. Скажи кому — не поверят. Девчонка, наложница беременная, самого Гордея на колени поставила. Пальчиком одним. Воеводу ратного. Как же тебе рати-то в бой вести, Гордеюшка, если тебя девка с ног сбивает? А ну как князь узнает? А по Киеву звон пойдёт… Позору-то…

Гордею помогли подняться. Он стоял красный, злой, не поднимая глаз, его прислужники старательно отряхивали ему колени.

— Ты… это… Степанида… Мои-то молчать будут…

— А мне-то чего? Ты мне ни кум, ни сват, ни брат…

Пауза. Молчит Гордей. И Степанида молчит. Сказано достаточно.

Наконец, оттолкнув прислужников, прямо в лицо Степаниде:

— Ладно. Свадьбе — быть. Неделя. Потом — поход. Завтра приезжай — о приданном поговорим.

Степанида ручкой махнула, мы быстренько убрались. Уже заворачивая за угол, я оглянулся. Гордей смотрел мне в след. Как-то… нехорошо. Не разглядел я, темновато уже.

Потом Фатима долго пересказывала произошедшее, добавляя каждый раз новые подробности, потом они просили меня показать это движение — послал я их.

Дело-то хреновое… Иметь отца жены хозяина во врагах… Батюшку госпожи… Для холопа — очень не здорово.

Потом пришла Степанида и поразила меня совершенно. Взяла моё лицо в руки и расцеловала в обе щеки. Гладила по голове, плакала. Под это дело Юлька выбила всякие прибамбасы для моего танцевального костюма. Боярыня удалилась благостная и от слез своих просветлённая.

А мне приснился Гордеевский взгляд мне в спину. С каким-то последующим смутным, неопределённым, но очень страшным… ужасом.

Извечный женский вопрос: «а тому ли я дала?» передо мной не стоял. Выбора у холопа нет.

И вообще, только Хотеней и его «благосклонность» были моей защитой, условием собственного выживания. Ни на свадьбу Хотенея, ни на поход, ни на возвращение, или — невозвращение, из него, я повлиять не мог. Даже на своё участие в предполагаемой послесвадебной «этажерке»: как скажет хозяин — так и будет. «Этаж», кто-что-куда вставлять… На всё воля господская. И — господняя, само собой.

Единственный «хендел» — рукоятка управления, да и то в очень ограниченном диапазоне — то ли снова продинамить при следующей встрече, то ли нет.

В поход выступают через девять дней. Через два дня после свадьбы. Перед свадьбой у жениха дел выше крыши. Так что, возможность, если и будет, то одна. Единственная.

Если он вернётся из похода, то нужно, чтобы он вернулся ко мне. Что лучше — отдаться, доставить максимум наслаждений, так, чтобы он стремился вернуться к уже известным утехам и усладам на основании применения именно моих ягодиц? Или оставить в некотором неведении, предоставив пространство его воображению?

В походе у него будет немало новых людей, впечатлений… Заменителей меня, наконец.

А я был очень в себе не уверен. Как-то чисто «мужская любовь»… не моё поле. Опыта нет. Знаний нет. Отработанных технологий нет.

Как бы не вышло хуже. Типа: «ну и что? Так себе…». Не суметь поразить, запомнится, выделится… При кастинге на телевидении — очень не здорово. В моем случае — просто смерть. Хотенея я любил, жалел, хотел, что бы он был рядом, понимал невозможность своего существования без него.

Всякие эти расчёты и выкладки рвали душу и разламывали голову.

Хорошо бабам — у них инстинкт. И возможность забеременеть. Тогда мужчина возвращается не только к своей подружке, но и к собственному ребёнку. Или он так думает.

Между всеми этими душевно-умственными мучениями я выпустил в этот мир ещё одну инновацию: женский лифчик. Бюстгальтер.

Не путать с таким же «галтером», но «бух» — до этого мы ещё не доросли.

Грудь здесь повязывают платком. При беременности, например. Или при некоторых полевых работах, чтобы на поворотах не заносило. Ещё подвязывают для «приподнять и показать». Либо пояском снаружи платья, либо платком — под. При полном у меня отсутствии и необходимости имитации всего вообще — пришлось делать нормальный лифчик. С чашками. Набивной.

На «Святой Руси» такая любовь к «и побольше» в этой части! Но сошлись на третьем, примерно, номере. Мне же это не просто носить, а в нем плясать. А с шестым-седьмым, как мастерицы мои настаивали… И центр тяжести не там, и радиус разворота другой.

Когда нет своего что положить — положим тряпок. Форму выбираем… пулевидную. Была популярна в середине 20 в. А чтоб форма держалась? Косточки?

Рыбий зуб, он же китовый ус, на Руси есть. Основной материал для изготовления дамских корсетов. Потом будет. Дамы-китобойцы. Только я что, резчик по этим зубам-усам?

Пошло дерево, ветки ивы. Где-то как-то… Как корзинки плетут. Две таких маленьких корзиночки…

С крепежом — та же проблема. Пряжки есть, но не подходят. Ладно, на один раз. Мне детишек грудью не выкармливать. Можно и без регулировки лямочек по высоте. Застёжка не на спине — спереди между чашек. Два золотых лебедя, сцепляющихся шеями.

Импозантно получилось.

Вообще-то, варварство сплошное. Всё красное и куча золота. Прислужницы мои из расчувствовавшейся Степаниды выбили. Золото, по большей части, в скифском зверином стиле. Курган они, что ли, грохнули? Или, точнее, копнули?

Красное на Руси — цвет здоровья, власти, бесов отпугивает. Но его почти не видно на мне. На сосках чашек — золотые бубенцы, всё остальное тоже: монеты золотые, какие-то застёжки, которые ничего не застёгивают, побрякушки всякие. Висюльки, пластинки.

Браслеты с колокольчиками: ножные, наколенные, кистевые, локтевые. Настоящий Маяковский получается — «Иду и звеню». Кольца с сапфирами, кольца с рубинами, кольца с изумрудами. На каждый палец по паре. Навеса на шею — да я помру в таком хомуте! Пояс c кучей золотых шнурочков…

Когда они начали мне перстни ещё и на пальцы ног… Тут я взбунтовался. Мне же во всём этом прыгать и крутится! А оно всё звенит, жмёт и с такта сбивает.

А на нижнюю часть тела построили что-то вроде мужских средневековых штанов. Только не из нынешнего, а из позднего средневековья. Вообще, и чулочки, и шортики — это традиционно мужская одежда.

Идут себе два кабальеро в чёрных чулочках по Севилье, а их донны через мантильи с балкона поглядывают и обсуждают:

— Что-то у твоего дона Педро ножки похудели. Избегался, поди, истаскался.

— Ты на своего дона Хулио глянь. У него же ноги как у козла беременного! И как ты его с такими-то колёсами вообще в постель пускаешь?

А сверху у всяких донов — шортики. Но не облегающие, а весьма дутые.

Вот что-то такое на мою тощую задницу и сварганили.

Ниже — штанины из красного шифона. Такая полупрозрачная ткань из витых шёлковых нитей.

Вообще, кроме тазобедренного пояса, грудных нашлёпок и никаба на голове, всё — или прозрачное, или кисейное, или просто голое. А когда я, по ходу одного танцевального па, заложил локоть за голову — прислужницы мои просто охренели. По их словам получается, что вид безволосой подмышки действует на местных самцов круче, чем зрелище полностью обнажённой девицы. Всё приглашённое на свадьбу святорусское боярство прямо тут же потечёт и вытечет. Включая и моего Хотенеюшку.

Чтобы всё это показать правильно — строим танец с раздеванием. Не просто выскочить, попкой в дутых шортиках покрутить, монистами позвенеть, а постепенно. Подводя, заводя и доводя. До кипения и слюновыделения. Или что там у них капает.

Снова проблемы: что первым слоем, что вторым. Как закрепить и чтобы при прыжках-скачках-верчении не развалилось, и чтобы в нужный момент слетело.

Здорово помог опыт государственного ансамбля Китайской Народной… Они как-то прямо на сцене Большого Кремлёвского в хороводе восьмёркой — штук по восемь юбок с себя скинули. Всем ансамблем. Не останавливаясь и с ритма не сбиваясь.

И тут посреди всех этих забот и хлопот прибегает девка теремная:

— Хозяин приехал. Велел в опочивальню быстро. Хи-хи.

Снова — как новобранец по тревоге.

А вот вам и — нет. Я раз сбегал — мне не понравилось. Собрался спокойно, с чувством.

Ну, пошли, задница моя. К месту твоего употребления. Спасать головушку лысую и всё остальное.

Опа… А Хотеней-то не один — с Корнеем-злыднем.

Та же опочивальня, где он поганое ведро рычанием своим пугал. Только с корытом. Хотеней в корыте, Корней его намывает, старается. Кажется, намечается кое-какой тройничок. В смысле: секс втроём. «Этажерку» репетировать будем? А кому роль боярыни?

Корней меня к господскому телу не допускают, типа: постой в сторонке пока. А Хотеней Корнея за всякие места щиплет, тот повизгивает игриво, радуется. Хотеней его дёргает, поглаживает да на меня смотрит — наглядно уму-разуму учит, «вежеству» пред-постельному научает. И сам заводится постепенно. Вода хоть и мыльная, но видно. И я сам потихонечку. Завожусь. Не видно, но я-то себя чувствую.

Потом вытерли господина, в постель положили. Теперь в эту же бадейку Корней полез. Тон у него сразу с умильного на хамский поменялся.

Командует мне: подай, принеси, спинку потри…

Стараюсь, подаю, приношу, тру. Глаз не поднимаю. Только разок так, ресницами взмахнул, на хозяина глянул… Ух как он… аж задохнулся. А я чего, я — ничего, я завсегда послушный и покорный. Вот холопа твоего намываю.

Корней почувствовал какое-то… мимо него проходящее, выскочил, едва вытерся — и в постель.

Эх, парень, кто ж так, с чистой сухой кожей, без смазки, к сильно разогревшемуся господину… А господин-то… уж давно готов. Сходу… ка-ак «вступил в стремя», так и без остановки. Только меня разок ручкой поманил. Типа: давай к нам. А я глазками скромненько на корыто показываю, дескать, у меня тут дела.

Ну, положим, мыться в эту воду после двух мужиков, я не полезу. А вот лишнее с себя снять… Никаб оставить, он мне плешь закрывает, рубашечку… с потяжечкой чуть-чуть замедленной, с прогибом и скромным прикрыванием… долой. Чулочки с поясочком — оставим. И займёмся уборкой. Динамика куда интереснее статики.

Набрызгали они тут, подтереть надо. Наклонился, тряпочкой поводил, в углах вытер насухо. Потом, будто вспомнил — смотрят на меня. Ойкнул и присел… засмущавщисися. А за спиной — выдох. С чувством. Сквозь зубы.

А ты как думал, миленький? Я тебе не этот дурак Корней.

Звуки за спиной всё чаще, всё сильнее… Всё.

Теперь тёплой водички в шаечку и умывать. Господское богачество. Корней в раскорячку, в наклонку, с охами да ахами и сам до корыта дойдёт, а я, наконец-то, хоть в руки возьму да разгляжу.

И чем же это меня в самом ближайшем…? И вокруг чего именно столько всякого и всяких крутится…?

Немного. И это — хорошо. Лишних разрывов мне не надо. У меня самого, пожалуй, больше. А вот это плохо: на Руси «как в Польше — у кого больше, тот и пан». Могут возникнуть проблемы от подсознательного ощущения дискомфорта моим господином. Значит, мериться не будем. И, судя по наблюдаемой «стойкости», правильнее сказать — «вялости», применять — не сразу. Часик-другой надо ему отдохнуть.

Я оказался прав, господин ласкового потрепал меня по щёчке — «жди», накинул халат и удалился в соседнюю комнату. Там уже был кто-то из слуг. Начались разговоры, потом дверь плотно закрыли.

Сижу себе тихонько на краю постели, соображаю.

Всё я мучился-решался — отдаться Хотенею до похода или после? Не твоя забота, холоп. Думать — господа есть. Вот на этой постели через часик-другой и меня…. Переменить постель нечем, простыни… хорошо хоть не заляпали. И как-то всё это будет… Продемонстрированное с Корнеем что-то… сильно индустриально. «Холодная штамповка», называется. Не вдохновляет.

Выбора-то нет. Так что… «думай о хорошем».

Интересно, Корней подмылся, отдышался, но не успокоился. Прижался к двери, даже в свою рабочую позу встал. Под дверью, видать, щель, и там ему слышнее.

Подслушивает. А это нехорошо.

Придурок. А это ещё нехорошее.

У кровати поднос с какими-то чашками-кувшинами стоит. Поднос медный. Снял с него посуду. И с мысленным исконно-посконно-выстраданным «а пошли вы все…!» как летающую тарелку — в дверь.

Ух как он грохнул! Три раза. Первый — когда в дверь попал. Второй — когда Корнею на голову. А третий, когда Хотеней дверь чуть не снёс и ногой поддал. И поднос, и Корнея.

За ним ещё пара мужиков ворвалась — я только простынкой пользованной обернуться успел.

Картинка ясная, понеслось. С руко- и ного- прикладством.

— Подслушиваешь?! Доносишь?! Падла-гнида-вошь-собака… На кого работаешь?!

— Да я… Да мы…

«Били-били-колотили, морду в попу превратили…». А попочка у Корнея уже и прежде… помятая была. Так что, с обоих концов — цвет одинаковый. Сильно-сильно розовый.

Я сначала от криков и ударов вздрагивал. Потом как-то успокоился.

Может, и бывает где пролетарская солидарность, а вот холопская — нет. Особенно — между наложниками. Много мне вреда Корней сделал. И ещё больше хотел. А зря. Меня обижать не надо — для здоровья вредно.

Допрос переместился в соседнюю комнату, я спокойно оделся, морсу попил, снова прибрал что разбросали. Устал как-то. Выбрал на господской постели место почище, прикорнул и задремал. Нужен буду — разбудят.

Я ожидал разных вариантов побудки. От нежного шёпота в ушко с полным страсти жарким дыханием в затылок, до картины «Геракл разрывающий пасть льву», где в роли пасти выступает моя… Ну, не пасть же!

Но проснулся я от голоса Степаниды свет Слудовны. Всё-таки глуховата бабка. Вот и говорит командным голосом.

— У тебя там есть кто?

— «Княжна персиянская». Напугался как мы тут Корнея… Уснул. Он-то Корнея и высветил. Как тот подслушивать под дверь полез — малёк подносом в дверь. Ну, мы на шум и прибежали.

— Может, подстава?

— Корней у двери сидел. Возле самой щели. Это я сам видел. Да и порассказал он о делах своих. И про колдуна, что наговор творил, и ещё. Твои-то мастера сколь за Корнеем ходили-выглядывали, а вот малёк раз — и на горяченьком.

— Ловок-ловок. Что с Корнеем делать думаешь?

— А… Прогнать — нельзя, продать — нельзя. Даже язык урезать без толку — грамоте разумеет. Так что, пусть Саввушка его… доработает. А после твои в пригородную вывезут и закопают. С твоего двора холоп померший. А людям скажу — отпустил в Васильков, у него там родня, он давно просился. Вот-де, встретил знакомцев, я его и отпустил. Не в поход же такого брать, в войско-то.

— Ладно. Сделаю. А чего с мальком делать, с «княжной персиянской»?

— А чего? Он ни в чем таком. Любит он меня без памяти, из воли моей не выйдет.

Степанида явно обозлилась. В голосе появились и нажим, и сталь.

— Ты вправду дурень или только прикидываешься? Кто сегодня обещал Гордею княжну персиянскую в подарок?

О! Вот так новость. Меня мой господин, любимый, ненаглядный… другому мужику решил подарить? Да ещё Гордею. А у того взгляд… до сих пор мороз по коже. Как же так?! Гордей же меня не просто отымеет… даже — скорее не отымеет… Он же меня… долгой и мучительной… Это у меня не в одном месте кожа порвана будет, а по всему телу. Снимут всю. Заживо. Потом — мясо, потом — кости…

И вообще… Я же только вот к Хотенею привык, как-то притерпелся, сам себя уговорил. А тут…

А тут, Ванечка, долька холопская — как господин скажет, так и будет. И радоваться будешь, господа бога благодарить истово, если Гордей тебя только с удом своим познакомит, а не с катом дворовым, с кнутобойцем да костоломом.

Я лежал, боясь шевельнуться, боясь вдохнуть, боясь…

— Ну и что, что обещал? Сказано было — после свадьбы. А уж когда после…

Голос Степаниды зазвенел от злости:

— Ты никак с Гордеем шутки шутить надумал? За дурня старого его держишь? Как поутру красные простыни вывесят, так он с тебя малька и стребует.

— Ну, это ещё посмотреть надобно. Дочка его уже жена венчанная будет, от девства избавленная, приданное в церкви оглашено, на пиру подарки приняты…

— Да ты и вправду дурак-дураковский! Об чем речь-то шла?! О девке этой или о тряпье в приданное?! О Гордее речь-то шла! Что он тебя к князю подведёт, что тебе, зятю любимому — место подле себя даст, что тебя, идола безмозглого, поднимет и приблизит. А ты в первый день с ним шутки шутить?! Да ты сам ему эту «княжну персиянскую» приведёшь да поставишь, да подержишь, чтоб старому удобнее было. Если соизволит.

— Ну, значит, отдам.

— Ну, точно дурень! Колода берёзовая…

— Ну чего ты, чего ругаешься всё?

— Ты княжну к Гордею приводишь — он сразу наш обман понимает. Что будет?

— Мда… Из похода мне не вернуться. Сделает Гордей свою дочку вдовой — месяца не пройдёт… А может малька — как Корнея?

— Плохо. Во-первых, двое сразу. Будто мор на подворье. Во-вторых, приметный он: безволосый, «шкурка с искоркой». И сказать как: вот был холоп и в одночасье помер? Как раз как перед тем, как к Гордею идти? Гордей начнёт искать — найдёт. Хоть в могиле. Знаешь, поди, знатоки есть — по костям скажут кто лежит — мужик или баба.

— Так как быть-то?

— Надо так сделать, чтобы не только его самого, но и тела, и даже костей его не сыскали б. И не только его.

— Что, и Прокопием своим с Саввушкой пожертвуешь?

— Ну, до них Гордею только после моей смерти дотянуться. А вот служанка с лекаркой… И снова — сами исчезнуть должны, без следа.

— Ну не тяни, говори, бабушка! Ведь вижу — удумала уже чего-то.

— Значится так. Малёк твой какой-то хитрый танец придумал. Соромное что-то. Вот пусть «княжна персиянская» перед молодыми на свадьбе и спляшет. Ближе к концу, когда уже подопьют гости-то, но ещё помнить будут. Поглядит как тебя с молодой женой в опочиваленку поведут. Все видели? Вот она, наложница Гордею обещанная. Но отдать — после. А пока — назад на мой двор. У тебя там и тесно от гостей будет, да и гости пьяные — с «подарочком» могут чего худое учинить. А наложница, в господине своём души не чающая, увидав, как сокол её ясный с другой ушёл. Бросилась…

— Топится?

— Дурень! Его и утопить нельзя! А ну как всплывёт тело где под Каневым? А тут вы, рати киевские подошли. Да опознают, да Гордею донесут. Нет, ни в землю, ни в воду его нельзя. Слушай дальше. Поплакала красавица и решила бежать куда глаза глядят…

— Ну и дурость. Его ж на первом перекрёстке возьмут и назад приведут. Он же здесь, с плешью своей да без языка…

— Сам дурак. Слушать будешь? Ну вот. Соблазнила она служанок своих. Золотом боярским. Они там всю скотницу мою вытрясли, украшений чуть не полпуда золотом навешали. И побежали они втроём…

— Сыскать! И сыщут. Уж больно особенная троица: девка, явно из «верховых», горбунья и столп-баба ходячая.

— Не, не сыщут. Не будет таких. Уходить они будут ходом тайным с моего подворья. Фатима там лекарку и придавит. Костей в век не найдут.

— А может, и малька там?

— Не. Я же говорю тебе: его — ни в землю, ни в воду. Дальше слушай. Фатима с мальком там переоденутся. Искать будут двух баб с девкой, а будет торк с торчёнком. Понял? Не найдут. Нету уже того, чего искать велено.

— А с Киева как? По воде-то, когда здесь и торговые стоят, и войско в лодиях…

— Хоть что умное сказал. Ты Перемога Ряску помнишь? Вот он у меня уже третий день в Заднепровье стоит, коня купил, телегу. И повезёт он торчина с торчёнком в нашу черниговскую деревеньку. Но не довезёт. Поскольку торчин рабёнышу своему — дорогой горло перережет и в болото глухое кинет. Не в землю и не в воду. В болото. Нехристь, что возьмёшь. А потом Перемог и Фатиму… Да, может, и в то же болото. Перемог о «княжне персиянской» не знает, отвезёт вещички кое-какие в деревеньку. Цацки золотые там и полежат. Покуда случай не придёт их назад вернуть.

— Хитро. Все при деле, каждому свою правду нашла. Лады. Спать пойду, устал я. Сперва Корнея ял, потом имал, потом брехню его сопливую слушал… Завтра дел невпроворот, выспаться надо, пойду, прогоню малька с постели.

Шаги, скрип кровати под тяжестью мужского колена, лёгкое похлопывание по моему плечику.

— Что, целочка моя серебряная, притомился-задремал? Видать, не поиграться нам нынче. Меня тоже в сон тянет. Иди-ка малёк к себе. В другой раз побалуемся.

Я, не открывая глаз, изобразил сонную улыбку, отполз к краю, старательно потирая кулаками глаза, протопал мимо Степаниды в дверях. Она, кажется, хотела меня остановить.

Тогда — всё. Эта змея сразу бы поняла, что я слышал. Но Хотеней что-то спросил у неё насчёт приглашённых гостей на свадьбу.

Спокойно.

Тихонько.

Как обычно.

Семенящими шажками.

Не поднимая глаз.

Не махая руками.

По лестнице — не бежать.

Двери — не рвать.

Мимо слуг… к себе.

Отбиться от прислужниц, погасить весь свет. Даже лампадку под иконой.

Лечь спокойно в постель.

Вытянуться.

Разжать кулаки.

Выдохнуть.

Ме-е-е-дленно.

Чтобы не услышали в соседней комнате.

Глава 22

Тихо, темно. Все в доме спят. В доме — три покойника. В самом скором… Что делать?! Кинутся к ним, к моим подружкам-учительницам?! Рассказать, предупредить, попросить помощи, три головы лучше… Их же тоже…

У холопов солидарности нет. Не поверят. Или — поверят и донесут. Чтобы моей головой — свои выкупить.

Если бы не Корней с его идиотской жаждой подслушивания, я бы лежал сейчас здесь, вполне оттрахнутый, в общем-то, всем довольный, прислушивался бы к ощущениям в собственной заднице и беспокоился только об одном: произвела ли на господина моя попка такое сильное впечатление, что он и после жаркой сечи её вспомнит?

Интересно, а ведь он меня любит. Хотеней. Искренне. Как и положено господину любить своего раба. А я его? Любить господина — первая заповедь холопа. Умереть за господина своего, по слову его — высшая честь… Кольнуло в пояснице: как-то раз Саввушка своим дрючком там здорово…

Да, я его люблю. Очень. Больше жизни!

Но умирать не хочу. Тоже — очень.

Но — должен.

«Давши слово — держись. А не давши — крепись» — наше, народное.

Я — слово дал, теперь остаётся только держаться. Ибо это мой путь, моя клятва. Клятвопреступление — из самых страшных грехов.

А он, мой любимый и единственный, меня предал. Подарил Гордею. На верную и мучительную… Потом понял, что от этого самому будет плохо, и списал. Вычеркнул. Из жизни. Своей и моей.

Сам и пошлёт умирать. Куда-нибудь в болото. Даже на кладбище не похоронят.

Я — раб. Это моё место в этом мире. Единственное, на что я здесь годен. Единственное, что этот мир мне предложил. И я принял. Принял этот мир и место своё в нем. Место «холопа верного». Принял путь служения. Искреннего, истинного, истового.

Вот и служу. Велят сыграть «княжну персиянскую» на ранней стадии беременности — сыграл. Велят пройти сквозь строй липнущих и лапающих мужиков — пожалуйста. Велят подмыть задницу и растянуть в приветливой улыбке анус — для господина — с удовольствием!

И за всё это — смерть.

Он меня предал? — Нет. Господин не может предать раба. Раб господина — может, а вот господин раба — нет. В принципе. По определению. Нет в отношениях хозяина и холопа такого понятия: «предательство господина». Слова такие есть, но они относятся только к преступлению раба.

Не предавал он меня. Ибо всякая воля господина для раба — воля свыше. Абсолютная истина и руководство к действию. Даже если прямо противоположно вчерашнему. Даже если на смерть обрекает.

Хотеней меня не предал, он мною распорядился. Невозможно предать имущество. Нельзя обмануть собственный ботинок.

Ботинок можно любить. «Хорошо сидит. Ноге в нем удобно». Ботинок может нравиться, быть приятным. Его можно сохранять. О нем можно заботиться. Гуталином по сезону смазывать. Его можно закинуть в кладовку за ненадобностью. Можно подарить, продать, выбросить. В болото, например.

Он меня не обманывал. Потому что не обещал.

Ничего, кроме доли «холопа верного», мне никто здесь не обещал.

Это я сам, со своим идиотизмом, кретинизмом и попадизмом себе напридумывал. Выдумал человеческие отношения. Между человеком и его имуществом. Коврик массажный с переживаниями. Коврик может нравиться, можно его гладить, можно какие-то цацки к нему пришпандорить. Его можно применять. Для профилактики спермотоксикоза или там, простатита. Такое миленькое приспособление для физиотерапевтических процедур.

А мне всё — моя прежняя жизнь довлеет. Со всем этим «дерьмократизмом». «Все люди…». Ну, если не «братья», то хотя бы тоже «люди».

Так это — люди! А все остальные — имущество. Приспособления, инструменты. «Орудия говорящие». Не-люди. И я один из этих… из инвентаря.

Господи, как… погано. Тоскливо и безвыходно. Безнадёжно и безысходно…

Хоть бы он сам прямо приказал: «иди к Фатиме, она тебя зарежет»! Нет — «беги, малыш, беги». Надейся. На лучшее, на то, что господин вернётся из похода, что он тебя любит, что всё успокоится, и вы будете вместе. Потерпи чуток…

До подходящего болота.

Отказаться от своей роли? Значит — отказаться принять этот мир. Значит — сдохнуть от самого себя, как чуть-чуть не случилось в темнице. Значит — выть, кататься и слепнуть от боли, память о которой вбита в меня Саввушкиным научением, «спасом-на-плети».

Принять? Значит — сдохнуть под ножом Фатимы где-то в черниговских трясинах.

И уже нельзя сказать себе: «я подумаю об этом завтра». Потому что «завтра» — уже вот. Через три дня свадьба. Мой последний выход. Потом счёт пойдёт уже не часами, а вёрстами. До болота. Последнего в жизни.

Два последующих дня прошли как в тумане. Я старательно делал вид «как всегда». Дамы мои, однако, что-то уловили, пытались меня утешать. И что на свадьбе все будут пьяные, ошибёшься в танце — не страшно, и что «жена — не стена». А уж Хотенею-то — вообще. И что из похода вернётся и подарков привезёт. «Обнимет крепко, поцелует жарко»…

Я кивал и работал. До одурения повторял элементы танца, как снять платок с головы, как снять платок с плеч, как выворачивать из многослойной ткани бедра… Фатима наяривала на бубне. Темп постепенно повышался. Уже построены были связки и переходы, я перестал улетать лбом в стены, наступив на подол очередной юбки, перестал засыпать полы нашей избушке всякими золотыми цацками при каждом взмахе руками.

Я работал. Доводя каждое движение до совершенства, до автоматизма.

Как робот.

И тут меня осенило. Классика! Айзек Азимов! Три закона робототехники!

Азимов придумал три формулировки, а потом сам и его последователи старательно показывали — как их обойти.

Это для человеков общее свойство. Раз есть закон — надо уклониться.

Как гласит русская народная: «закон — как телеграфный столб. Перепрыгнуть — нельзя, но можно объехать».

Весь Ветхий Завет — история о том, как евреи сначала заключили договор, а потом старательно его нарушали. А им наглядно показывали: как это нехорошо и насколько больно. Путин о Налоговом кодексе точно сказал: «сотни людей придумывают эти законы, а миллионы — как их обойти».

Что мне и надо исполнить.

Формулировки выберем самые простые, в двух словах:

— Береги господина.

— Выполняй приказ.

— Сохрани себя.

По первому пункту я должен исчезнуть. Сберечь тайну господскую.

Если подумать, то…

«Исчезнуть» не означает обязательно — «в болото». «Исчезнуть» — означает не «куда», а «откуда». Из поля зрения Гордея, Хотенея, Степаниды… А куда? Русь велика. Есть и ещё места на земле. Америку, например, вообще пока не открыли.

Много куда есть. Когда сильно надо исчезнуть.

Второй пункт. Приказ господина должен быть исполнен. Безусловно и неукоснительно.

Но… это должен быть приказ моего повелителя мне. А не кому-то ещё. А «мой» приказ не будет содержать прямой команды «сдохни».

Если сыграется так, как Степанида говорила, меня просто повезут как груз куда-то. Что там и как — надо ещё посмотреть.

А вот третий пункт мне очень нравится. Спасибо, Айзек, я буду старательно его исполнять. И пошли они все со своими темницами и дрючками, палачами и проповедниками, спасом-на-плети и священным долгом.

Я не осрамлю тебя, мой учитель Саввушка! Я исполню волю господскую!

Просто не смогу нарушить — ты это в меня очень хорошо вбил. До рефлекторных мышечных судорог от одной мысли.

Только у меня на каждый ваш дрючок или плеть с иконой — найдётся своя мозга с винтом.

Я этими мозгами с винтиками — думать умею!

Лишь бы персональные молотилка со свалкой не подвели.

Дальше пошло веселее. Потом день свадьбы.

Ни в церковь, ни к приезду молодых на Хотенеево подворье, ни к началу свадебного пира нас не позвали. Но Юлька уметнулась туда ещё с самого утра. «Скорая помощь» с функциями «грибного человека». К вечеру, в третьей уже толпе челяди, и мы с Фатимой протопали.

Какие-то подсобные помещения, толпа народу, проблемы с переодеванием, ожидание, позвали…

Здоровенная зала, столы буквой П, в центре пустое пространство, только слуги пробегают да поддатые гости иногда к знакомцам подходят. Вместо перекладины буквы, на небольшом возвышении, главный стол. Там и мой… Хотеней. С молодой женой, Гордей со Степанидой, ещё какие-то. А народу — сотен шесть. Любят у нас на Руси гульнуть.

Шум как-то стихать начал, мой-то… внимание, наконец, обратил, все на нас с Фатимой оборачиваются.

Пора. Работаем.

Семенящей походкой выхожу в центр зала и опускаюсь на колени. Сверху на мне паранджа. Пенёк в мешке. Бубен начинает потихоньку рокотать. И я встаю-поднимаюсь-разворачиваюсь.

Видели национальный калмыцкий танец в исполнении ансамбля «Танцы народов мира» имени Александрова? Там такой очень интересный сворот-разворот спиральный на одном месте…

Из пенька замшелого в беркута парящего.

Развернулся-поднялся. Ножкой такты отстучал, паранджу — долой. Сперва только спереди. Переднюю часть на спину закинул. Конскому хвосту место сзади, а не перед глазами висеть, мир загораживать. Из полусогнутого, из поклона — широкий мах обеими руками себе за спину. С намёком на прогиб «тонкого девичьего стана в порыве страсти».

Что, ждали личико увидать? А у меня никаб. На глазки мои чёрные полюбуйтесь. Вам и того пока довольно.

И пошло-поехало. Кто спиной сидел, поворачиваться начали. Кто с другой стороны столов — с места вставать. А как я накидку скинул да по-цыгански прошёлся… Типа: «холодец заказывали?».

Чем?! — А красный лифчик? Золотишком увешанный… Влево-вправо покачать. Пульками остроконечными. Ух как торчит-играет!

Плевать, что внутри одни тряпки да ивовые корзинки — зато как со стороны смотрится! Как полный. А уж подмышки мои безволосые увидели… начали бубну подхлопывать. А когда я двух мужиков из толпы выцепил да одному конец пояса дал…

Раскрутился, юбки разматывая, до другого. И ему — другой конец. Они дёргают, я туда-сюда перекручиваюсь, с меня на каждом проходе очередная юбка слетает. И не кончаются. А они все рты пораззявили. Будто новое чего увидеть собираются.

Увидели. Шортики дутые, штанинки муслиновые.

Ляжки мои тощие нравятся? — Смотрите-любуйтесь. За «посмотреть» — денег не берём. Под муслином только и видно, что есть что-то. Беленькое, стройненькое, туда-сюда порхающее. А тощие или нет — на усмотрение воображения. Ваших, самцы киевские, фантазий и предпочтений.

И звон колокольцев, которые у меня во всех местах прицеплены-подвешены. И — пошёл «танец живота». С притопом, с поворотом. С демонстрацией «нежно дрожащего пупка». Не девичьего, правда, ну извините, что имеем — тем и дрожим.

Народ уже ревёт в голос, «порвал зал» — называется. Некоторые, самые дозревшие, на танцплощадку лезут. Ручки растопыривают. Рвутся присоединиться.

Спасибо, не надо. Меня уже пригласили. Не на вальс — на танго. Последнее па — роняние трупика в болото.

Чёрт, как вспомнил — чуть с такта не сбился. Пришлось от «приглашантов» к главному столу на возвышение утанцовывать.

Перед молодыми плясанул, одну руку в бок, другую за голову, на лицо — улыбочку и бёдрами работаю. А зал мою задницу, тряпками обмотанную, видит и ест. Кушает. Глазами.

А я тут, перед главным столом, наяриваю, пошёл поворот влево, на одной ноге, вторая носком в пол бьёт. Побрякушки все — побрякивают, колокольцы все — колоколят.

Один мусульманский улем говорил: «и пусть жены ваши не стучат в пол ногами, дабы не хвастались они украшениями». Раньше как-то связи не улавливал, а теперь дошло — как раз мой случай. Подколенного браслета почти не видно, а звон его хорошо слыхать. Я же ножкой в пол стучу.

Так, полюбовались на мой животик в профиль? Подрожали животиком. На попку в шортиках, линия которой двумя мастерицам сформирована на основании долгих дискуссий? Подрожали попкой.

Сменим ручку-ножку, пошли поворот в обратную сторону исполнять. В середине, как лицом к Хотенею встану, сменим ритм и — «низкопоклонство перед идолом». С раздвинутыми коленями и в полуприсяде. Делаем.

Ух ты, как моего-то разбирает… Аж раскраснелся весь. Что милёнок-господёнок, этакую красу несказанную-ненаглядную и под нож? Как корову старую, яловую. А я ещё и «волну» могу. Ну, как тебе мой «пупок дрожащий, нежным потом увлажнённый»? Засинхронизированный с такой же задницей?

Кажется, хватит. Пора Фатиме бубен остановить, притомился я. Завтра брюшной пресс болеть будет. А пятки уже горят.

Но Фатима не успела остановиться сама. Невеста венчанная, вся в белой фате, не поднимая глаз от стола, руку вскинула.

Бубен замолчал. Зал стихать начал.

Тут она на меня глаза подняла. Господи, пигалица тринадцати лет, ещё детская опухлость с лица не сошла, а смотрит по-взрослому. По-зверячьему смотрит. Я такой ненависти в глазах здесь ещё ни у кого не видел. Смотрит мне в глаза, а говорит Хотенею:

— Господин муж мой венчанный, завтра по утру стану я здесь хозяйкой. И всё в дому этом будет под рукой моей. Так ли?

— Так, жёнушка, так.

— Тогда пусть поутру приведут ко мне эту холопку. Хочу посмотреть — как её плетями обдерут. Со всех сторон. По всем местам. За это непотребство на нашей свадьбе. А после — велю ноги ей поломать. Чтобы была колченогая и впредь непристоинств таких нигде не устраивала. Так, муж мой?

Хотеней как-то замешкался, за спиной ропот по залу прошёлся. И тут вступил Гордей:

— Не, доча, не сразу поутру. Хотеней Ратиборович мне эту девку раньше обещал. Так что, она сперва у меня в дому… попляшет. А уж потом… Если останется чего пороть.

Вот так-то, Ванюша. Была у меня какая-то надежда. Тень надежды. Может, не понял что из подслушанного. Может, не обещал меня Хотеней, или обещал, но не отдаст, отговорится как-то, спрячет…

Поклон в пояс. Рукой до земли. Шаг назад, второй поклон.

Я чуть не свалился с помоста. Спрыгнул, развернулся, народ от меня как-то в стороны, подхватил свои тряпки, по полу разбросанные, и на выход. Скорее к Фатиме, скорее домой, скорее от этих… таксидермистов. Как они мою судьбу при мне же и решали… Не скрываясь, не секретничая… Будто нет меня, будто я — пустое место… Будто баран на привязи — никуда не денется.

А оно так и есть: деваться мне некуда. Холопка же, скотинка двуногая, «зверушка забавная»… Для хозяев жизни.

Фатимы в зале уже не было, она тоже слышала. Убралась подальше.

Я — на выход, и где-то в переходе под лестницей меня слегка плечиком — приподтолкнули, ножку — приподставили, и я сходу — в открытую дверь головой вперёд — влетел.

Чулан, вроде, какой. Дверь за спиной — хлоп. Темно. Мужики какие-то. Один — за руки держит, другой — в штаны ко мне полез. И вообще — пытается во всюда сразу. Живот щупает, к попке прижимается, лифчик сдвинуть норовит, кажется, ещё одновременно и на себе штаны расстёгивает-развязывает…

Шива многорукий. Перегаром несёт. Горячий, потный, липкий.

Не только Фатима слышала про мою судьбу — все. И эта парочка. Вот только что Хотеней с меня свою защиту снял. Я теперь — «ничьих буду». Только минуту назад! А они — уже! Оперативненько… мрази святорусские.

Сработал на автомате: сильный прогиб вперёд и левой пяткой назад.

Попал. Повезло. Мне.

Мужик уже успел кушак на кафтане развязать. Так ручёнки с кушаком и прижал. К больному месту.

От толчка моей головой в живот — и передний завалился. Рук не отпускал, пока я ему коленом на причинное место не встал. «Встал» — с размаха. Оба воют и матерятся.

Я шмотки — цап, что в темноте ухватил — и к двери.

Оп-па. Дверь открывается — в проёме третий.

Вот теперь хана. Сам же дочку учил: после удара по гениталиям или убивай, или убегай — пощады не будет.

Добить этих — не смогу. Убежать — тоже. Сейчас они меня… во всюда куда найдут. Сразу и по очереди.

Через дверь свет снаружи, один из лежащих ухватил меня-таки за ногу.

Тут от двери голос:

— Отпусти девку.

Этот, что ухватил, пополам с матами:

— Не лезь, Артемий. Хочешь — в очередь.

— Отпусти её, первым в очереди — Гордей. Сказать ему?

— Давай мы её все вместе. Всё едино — ей завтра либо Гордей, либо дочка его — всё поломают. Хучь целенькой попользуемся. А потом скажем…

— Отпусти. (Мне.) Пошли.

Так, тряпки подобрал, бочкам-бочком мимо него в дверях. А на мне — только никаб на голове, лифчик и шортики со прозрачными штанинами. Вот я сейчас в проёме дверном его голым животиком, «влажно дрожащим», задену, у мужика крышу снесёт и…

Тут он меня за плечо — цап.

Началось…

— Накройся.

Однако… Одну юбку — вокруг бёдер, другую — на плечи.

— Пойдём, провожу. А то тебя ещё кто-нибудь… Я — Артемий. Артемий-мечник. А тебя как звать?

Ну и что ему может ответить «княжна персиянская»? Которая не говорит, не княжна, не персиянская, и не девушка вообще?

Мычу. Типа: «нихтферштейн факеншит». Понял, ведёт дальше.

Так, а куда он меня ведёт? Как заведёт куда… Ой-ей-ей… Нет, вывел к людской, вроде, и Фатима там. Тут он меня за плечо маленько назад и в тёмный угол, к стенке спинкой.

Мать…! Опять хватать будут. Да сколько ж…

Ухватил за подбородок, лицо к себе поднял.

— Пойдёшь ко мне? Мне Гордей должен. Попрошу — отдаст. Даже пальцем не тронет. Как на Гордеевский двор приведут — я тебя и заберу. Неволить не буду. Работой изнурять не буду. Плетей… тоже не будет. Обещаю. Пойдёшь?

Ни фига себе! Мне предложение делают! Да ещё какое!

Это куда круче, чем просто «в замуж». Чтоб в этом мире да у невольницы спрашивать… Да ещё обещать, что пороть не будет! Это же и законный любящий муж своей венчанной жене не обещает! Чудны дела твои, Господи! Есть же и в этом мире приличные мужики, которые даже к рабыне… как к рабыне, но по-доброму.

Нет, добрый человек, не пойду. И врать типа «согласна» — не буду. Мне просто не дойти до Гордеева двора живым. Да и мёртвым… Даже если я и с тобой буду — обоим скорая смерть. Ты хоть и мечник, а против Степаниды — ребёнок с прутиком. Но… спасибо на добром слове.

Что на меня нашло… Сунул ему в руки тряпки свои, чтобы руки у него были заняты. Одной рукой обхватил за затылок, другой пуговичку на никабе скинул и — впился ему в губы. У него глаза всё шире и шире. Тут я тряпки назад, личико прикрыл и — ходу. К Фатиме. Пока единственный нормальный человек в этом дурдоме не очухался.

И побежали. Сначала танцевальное лишнее снять-собрать, нормальное одеть. Потом бегом на Степанидино подворье. Юлька уже там, снадобья свои собирает.

— Боярыня велела срочно с подворья увести. Хотенею Ратиборовичу пришлось обещать отдать тебя. Иначе Гордей никак на свадьбу не соглашался. Позор свой вспоминал — как ты его перед слугами да боярыней на колени поставил. Забьёт-замучает. Да только боярыня таких клятв не давала. А ежели тебя попортят — Хотенею грустно будет. Вот добрая бабушка, о внучке любимым беспокоясь, решила тебя от Гордея и дочки его спрятать. Цени, холоп, заботу боярскую.

Цацки всякие, штаны шифоновые, ещё кое-чего — в отдельную торбочку. Ну, на полпуда не тянет, но вес имеет. Ещё пару торб, вроде с одеждой, торба с Юлькиными горшочками, баклажками…

Уже дело к полуночи, темно совсем. Снова побежали. Через двор — к Саввушкиной конторе. Но вход, вроде, с другой стороны. Внутрь, в люк в полу, факел горит и ещё лежат. Похватали. Пошли. Лестница вниз и вниз. Понять трудно, но по ступенькам получается этажей 8-10. А по перекрытиям бревенчатым — всего четыре.

Потом, уже по ровному, снова бегом-бегом. Разветвления какие-то появились. Юлька выдохлась совсем. Остановились отдышаться. Платок скинула, жарко, голова мокрая…

Тут Фатима ей удавку и накинула. В горб коленом — и тянет.

Никогда не видал, как человека так убивают.

Фатима тянет, Юльку давит, а на меня смотрит: не дёрнусь ли. Нет, я к стенке прижался. Меня же вроде, ни в воду, ни в землю нельзя. Но что там Степанида Фатиме велела…

Всё. Затихла. Фатима удавку сняла, на пальце покрутила, на меня смотрит, ухмыляется.

— Страшно, малёк? Не боись. Боярыня велела тебя в укромное место спрятать.

И кивком в сторону Юльки:

— Обдери.

Покойников на «Святой Руси» либо обмывают, если свой и хоронить собираются по обряду. Либо обдирают, если просто так бросят.

Обдираю. Снять всё. Тряпки, украшения, крестик с противозачаточным шнурком, кису, что у Юльки между грудей сохранялась.

— Гребни сними, волосы обрежь.

А это зачем? Ага, понятно. Бабу без волос опознать трудно.

Фатима в отрезанную косу факелом ткнула. Ну и вонища. За руки подхватили, потащили подальше вглубь бокового прохода. Так и бросили голую.

Эх, Юлька-Юлька. Никогда я прежде твоего тела не видел. Пробовал, но не видел. Вытащила, выходила, выучила, в хорошее место пристроила. Всё хотела как лучше, а получилось как всегда. Жизнь — болезнь неизлечимая. Всегда кончается смертью. Кому раньше — кому позже. И меня… может, даже сегодня. А ты здесь полежи. Здесь сухо. Высохнешь, мумифицируешься. Черви тебя есть не будут. В отличие от меня в болоте. Прощай лекарка-горбунья. Первая моя и, наверное, последняя, единственная женщина в этом мире.

— Не спи. Переодевайся.

Так, а что у нас в торбах? Костюм небогатого, но гордого и очень большого торка и его маленького невольника — рабёныша.

Оп-па! — Рубашка-косоворотка. Исконно-посконная русская одежда. Поганско-степнякского происхождения. Всаднику постоянно приходится горло от встречного ветра беречь, вот степняки и сдвинули застёжку на воротнике-стоечке в бок.

На голову — сперва бандану собственного изготовления, плешь свою приметную прикрыть. Сверху — чёрную войлочную шапку и поглубже: прикрыть дырки в ушах. Да уж, удружил мне Хотеней со своим подарочком. Не дарил бы серьги, и уши бы целы, и кузнец живой.

Сверху — кафтанье какое-то. Длинно — кочевники такое не носят, им в седло в длинной одежде неудобно. Но я — рабёныш, одёжка с чужого плеча, сойдёт.

— Стой. Сымай штаны.

Я чего-то напутал? Штаны как штаны. Чего Фатима дёргается?

— К стене. Спиной. Руки.

Я ещё и сообразить ничего не успел, а она меня к стене прижала, цапнула за горло одной рукой, коленом по моим ногам, чтобы раздвинул. Ухватила… хозяйство моё. Жмёт, мнёт и выворачивает. Лицом своим плоским — почти впритык к моему.

— Теперь ты раб, я — господин. Госпожа боярыня велела тебя довести до тайного места. А вот каким довести — не сказала. Если дорогой хоть что, хоть как — оторву и думать не стану. Понял?

Я несколько… офигел.

Она же сама меня «господином» назвала! Я же не напрашивался. В служанки мои метила. Тоже, как Юлька, первая и, похоже, единственная. А теперь… не, нет у холопов солидарности. И быть не может. Горло отпустила, ухватила со стены горсть земли — и мне под нос:

— Клянись. Ешь землю.

Ой-ей-ой! Да как же она мне моё крутит да выкручивает…! Хотя покойнику всё это… Больно же, мать твою!

Ем. Землю. Пока она… лапает и выворачивает.

Вот такая модификация ветхозаветной «клятвы на стогне». Там кто-то из праотцов позвал слугу, положил руку его себе на свой аппарат и велел поклясться. Что слуга куда-то съездит и чего-то там сделает. Самая крепкая клятва. Не богом, не жизнью своей или детей — клятва на господских сырых яйцах.

Тут, правда, не я держу, а меня держат. Но, учитывая Фатимушкину гендерную принадлежность, пожалуй, единственно возможный вариант.

«Ветхий Завет». Тоже часть этого мира. Надлежит принять как своё, естественное, общепринятое… Воспринять, восторгнуться и рассосать в себе. Проглотить, переварить и облизнуться.

Съел, утёрся, отплевался, оделся. Подхватил брошенные мне торбы: господин с поноской при наличии раба — нонсенс. Побежали. Потом — лестницы вверх.

Факеншит, как мне это надоело! Они что, не могут меня как-то попроще убить? Без всей этой беготни?

Три последних дня — непрерывные репетиции к выступлению. Потом собственно… мой бенефис. По ночам — мучительно соображать: как-таки выскочить… из-под топора. А теперь ещё и дом многоэтажный без лифта.

Последняя дверь, за ней лаз. Нора какая-то. Вылезли. Наконец-то. Небо над головой.

Небосклон ещё тёмный, но хоровод уже исчез.

Вокруг какая-то стенка каменная, мусор всякий, черепки. Фатима на стенку вылезла, меня вытащила.

Оп-па… Так это же Гончары! Несколько под другим углом, но вид на огороду Ярославову мне знаком. Вон там должен быть тот яр, по которому я тогда лошадь под уздцы тащил, а сзади бежала Юлька и, то крестилась и в землю кланялась, то подгоняла и в спину пихала.

Эх, Юлька… Добежала, успела. Теперь лежи-отдыхай. Вечно.

А стенка — печь гончарная брошенная. Фатима на меня цыкнула, достал из сумы баклажку. Бормотуха какая-то, судя по запаху. Сама рот прополоскала, пообливалась, на меня брызнула… пошли.

Гончары хоть и не город, а свою огороду имеют. В огороде — ворота, в воротах — сторожа. Пока Фатима со сторожами ругалась, я по сторонам смотрел — как же от этих ворот до той хитрой печи заброшенной добраться.

В каждой приличной крепости должен быть свой подземный ход. В Киеве их, наверняка, несколько. Но вот вывести внешний конец хода в брошенную гончарную печь…

Фатима выразительно обругала стражу. На смеси русского и половецкого: «Русский баб карош — белый, мягкий. Муж дома нет — баб горячий. Русский страж — дурак. Торк домой идёт — беда нет. Открывай. Нет открывай — беда, рубить буду». Открыли.

Вниз, почти бегом, вправо — на Подол.

На Подоле ещё не поют, но уже копошатся вовсю.

У перевоза толкотня, гам, шум. Всем надо быстрее, а лодок мало. Это Кию здешнему было хорошо. На сотню вёрст один перевозчик. Да и то — раз в год по обещанию.

Фатима влезла в эту кучу, кого плечом двинула, одному саблю показала, другого вообще в морду, кого-то за плечо да в воду.

Круто. Мне машет. Бегом с хотулями. «Хватай мешки, вокзал отходит». Погрузились.

А Фатима-то как пьяная. Это с глотка-то бормотухи? Раскраснелась, рука всё время на сабле, чуть что — вздёргивается и скалится.

Ё-моё! И вправду — пьяная! От одежды. Мужской. От сабли на поясе. От воли. Может мужу свободному в морду дать и ничего. Её, бабу, служанку гаремную, вольные мужи боятся. Вот, оружие под рукой. Где ещё видано, чтобы девка-прислуга из гарема — с саблей в руке ходила? И никто не видит, что это баба, что она эту саблю держать не умеет.

Быть мужчиной здесь — счастье, быть мужем оружным, сильным — счастье вдвойне.

Это мир «мужей добрых». Не в смысле душевных качеств, а смысле роста, веса, объёма. А остальные все… насколько им эти «добрые» позволят. Теперь и Фатима попала в число избранных. Хоть ненадолго, хоть в маскараде. Но — король. При её росте — первый среди прочих.

Переправились. На берегу табор. Стадо возов. Эти — в Киев хотят. Товары везут в стольный град. А нынче там ещё и войско. А что вои делают перед походом? — Правильно: гуляют на последнее. Или не все вернутся, или новое добро будет. Или — и то, и другое.

Протиснулись, протолкались. Фатима меня на пригорок какой-то вывела, сумы сбросила.

— Сиди здесь. Сойдёшь с места…

Глаза бешеные, на губах оскал. И вправду: зарежет торк торчёнка своего. Хоть прямо на глазах у толпы. И никто — ничего. Дикие степняки… меж них влезать…

На той стороне реки солнечный свет уже накрывал город. Солнце поднималось и полоса его жаркого, остро-яркого света ползла вниз по Днепровской круче. Резко, до болезненности, высвечивая всё это заселённое пространство. С церквами, стенами, теремами… С людьми, которые во всём этом живут. В главном городе «Святой Руси».

Этот город для меня — уже не картинка из учебника, не кадр киношки с застроенной бутафорами площадки. Это кусок моей жизни. Город, где я стал холопом, где осталась непохороненной моя первая женщина. И первый мужчина. Мой первый господин и моя первая любовь. Где меня самого впервые назвали «господином» и вбили премудрости истинного служения. Где я впервые сыграл женскую роль и роль прогрессора-инноватора.

Много чего было здесь первое. И — единственное. Поскольку впереди у меня — скорая и насильственная…

Я думал тогда, что больше никогда не увижу этого города. Умру или выживу — здесь для меня нет места, здесь мне всё равно всегда смерть. Среди всей этой красоты, под этим синим небом.

Снизу, от реки, поднималась телега. Рядом с возницей сидела на передке знакомая фигура — Фатима. Нашла-таки нашего ездового. Я начал спускаться, волоча за собой сумы с барахлом.

Фатима смотрела прямо на меня. Два небольших чёрных зрачка. Моя смерть на меня смотрит.

Вариантов нет. Ни убежать, ни уговорить, не откупится. Она меня зарежет. Во исполнение и с удовольствием.

По спине прошёлся озноб. Ужас. Смертный.

Меня везут на казнь.

Поехали.

Через девять лет я снова уходил из Киева. Угонял последние свои обозы с полоном и хабаром. Мы сидели в сёдлах на левом берегу Днепра, от перевоза вытягивали мои возки. Рядом привычно препирались меж собой два русских князя, два Глеба, дядя и племянник, Глеб Юрьевич — новый князь киевский, и Глеб Андреевич — наибольший воевода русского войска.

За Днепром был хорошо виден город. Свежая зелень уже затягивала чёрные проплешины сожжённых подворий. Князья, присланные проводить меня, спорили: что восстанавливать сначала, что потом.

Я смотрел на ограбленную, но снаружи не пострадавшую Десятинную, на синий верх бесколокольной Андреевской, на неизменный Михайловский златоверхий, вычищенный владимирцами изнутри до пустого эха. Мне очень хотелось никогда не возвращаться в этот город. Но я уже чувствовал и знал, что придётся снова идти сюда и снова вычищать это кубло огнём и мечом. Пока не станет «мати городов русских» вести себя как добрая матушку. А не девка гулящая, которая только и рада, что зазвать к себе хоть кого. Да сразу на спинку упасть и ножки раскорячить.

От перевоза вытянули очередной возок. Из-под занавески глянули на меня женские глаза. Не та женщина, не так смотрела, глаза совсем другие. Но снова пробрал меня озноб. Не страха смерти, а восторга. Вот ею, этой чужой женой, её телом и душою, разумом и неразумностью, сотворил я великое дело — пробил стену. Берег того русла, что зовётся «течение истории».

И вся эта мешанина, подобная горному селю, из воды и грязи, вывороченных валунов и выкорчеванных деревьев, селянских крыш и унесённых овец… Всё, что зовётся Святая Русь, уже поворачивает, ползёт, лезет, выдавливается и выпихивается потихоньку, не понимая этого — в новое русло.

Надо ещё будет каждый день долбить и расширять эту дыру, надо ставить препоны в старом русле, чтобы не пошло прежним путём. Да и новое русло, хоть и уводило от бед мне известных, но к иным, мне покуда неизвестным бедам, могло привести.

Но! Я это сделал!

Господи! Ты дал мне силы и разум. Вот я, перед лицом твоим. Делаю что могу, по мере сил собственных и собственного же разумения. От тебя принятых. И если не будет от трудов моих толка, то и грех сей на тебе будет, Господи.

Ибо я делаю всё что могу. А ты?