Вне закона

Джон Фаррис

Свой первый роман Джон Фаррис продал издательству летом 1955 года, сразу после окончания средней школы. К 1959 году, когда ему исполнилось двадцать три, его роман «Харрисон Хай» разошелся тиражом в миллион экземпляров; за ним последовал сиквел из пяти книг. Фаррис попробовал себя во многих жанрах: писал приключенческие произведения, романы ужасов, мистерии, — но ни один из них не в силах дать представление о подлинном диапазоне его беллетристики, от которого просто дух захватывает. И это не говоря еще и о сверхъестественных и мифических планах, которые дают пищу пытливому уму в большинстве его произведений.

Если попробовать свести творчество Фарриса к определенному жанру, невозможно представить в верном свете сложность персонажей, в которых автор буквально вдыхает жизнь, тщательно описывая каждую деталь, начиная с туфель и заканчивая прической, и его стремление создать в каждой новой книге совершенно иное бытие, совершенно иной мир.

Среди его романов — «Фурия», «Когда позвонит Майкл», «Захватчики», «Суровый обычай», «Долгий свет зари», «Король Уиндом», «Дребезги», «Катакомбы», «Без приглашения». За последние десять лет многие из них были переизданы издательством «Тор букс». После выхода в свет романа «Жертва», когда произошло слияние «Тор» и «Фордж букс», Фаррис написал три отличных киносценария приключенческих фильмов: «Стрекоза», «Скоро ее не станет», «Солнечное затмение».

Недавно Фаррис вновь вернулся к теме «Фурии», создав три романа «Фурия и террор», «Фурия и власть» и «Фурия мстит», чем и завершил грандиозный творческий проект, растянувшийся более чем на двадцать лет.

1

Впервые Эйхо Халлоран ощутила присутствие женщины в черном во время посещения художественного музея Хайбридж в Кембридже, штат Массачусетс. В тот день Эйхо и ее босс встречались с главным хранителем музея Чарлзом Карвудом. Хайбридж переживал время, как говорят музейные работники, уступления некоторых полотен, по большей части произведений художников XX века, спрос на которые устоялся в переменчивом мире живописи. У Хайбриджа возникли трудности с ВНС,[55] и Карвуд выискивал, кому бы уступить коллекцию репрезентационалистов миллионов за тридцать.

Босс Эйхо, Стефан Конин, директор нью-йоркского аукционного центра «Джильбардс», цветом кожи походил на отварного лосося. Мужчина крупный, он старательно скрывал возраст, а развлекался тем, что на досуге разыгрывал из себя старую клячу. Костюмы от фирмы, не причисленной к клану грандов, он носил с достоинством члена королевской фамилии. Его репрезентационалисты не интересовали, и он предпочел, чтобы Эйхо, диплом которой в Нью-Йоркском университете был посвящен Бокильской школе, правила бал, пока к ним на седьмой этаж, в зал заседаний, благоговейно, одну за одной, доставляли картины на просмотр. В ясный, погожий день из отлично расположенных окон открывалась вся панорама южной части города, в том числе река Чарлза.

У Конина Эйхо работала чуть больше года. За это время отношения между ними стали едва ли не родственными, и они хорошо понимали друг друга. Эйхо деловито сверялась со своим лэптопом, когда речь шла о происхождении картин, в то время как Стефан потягивал шабли и оглядывал каждое полотно с одинаково кислым выражением лица, будто за обедом проглотил шар для боулинга. Мыслями он по большей части уносился далеко, к ипподрому в Бельмонте, к скачкам и ставкам «в тройном», однако чутко улавливал нюансы каждого обращенного на него взгляда Эйхо. Одним словом, они составляли команду.

Карвуд представлял:

— Еще у нас есть изысканный Дэвид Эррера из поместья Оппенгейма, возможно, выдающийся образец кисти Дэвида периода Крутого поворота.

Эйхо улыбалась, пока два служителя музея вкатывали громадное полотно. Сама она пила не шабли, а газировку.

Картина была в стиле Джорджии О'Киф времен Санта-Фе, где формировался талант художницы. Эйхо взглянула на экран лэптопа, нажала несколько клавиш и опять посмотрела на картину. Взгляд ее был долог и внимателен, словно она старалась проследить весь путь до земли Крутого поворота под названием Техас. Минуты через две Стефан вопросительно выгнул кустистую бровь. Карвуд беспокойно заерзал на канапе, не отрывая глаз от Эйхо. С той минуты как Эйхо представили ему, он тоже кое-что успел разглядеть.

Есть красота, от которой останавливается движение машин на улицах, а есть красота, которая чем дальше, тем больше завладевает сердцами людей, тонко чувствующих или просто влюбчивых. Эйхо Халлоран природа наделила как раз такой красотой. Грива роскошных темных волос, крупные округлые глаза… Они темнели отполированными каштанами, и в глубине их словно мерцало золото. Бойкая, будто сказочный джинн, она достойно утвердила в своем нраве доставшееся ей богатство хороших манер и самоуважения, а на мир взирала с таким ищущим применения доброжелательством, что вызывала ревнивое изумление у людей незнакомых.

Когда Эйхо, прочищая горло, откашлялась, Карвуд нервно вздрогнул. Стефан лениво глянул на свою протеже, и на лице его заиграла предвестница понимающей улыбки. Чутье подсказывало — предстоит нечто захватывающее.

— Мисс Халлоран, — подал голос Карвуд, — возможно, вам стоит присмотреться поближе? Свет от окон…

— Свет отличный. — Эйхо удобно откинулась на спинку кресла. Прикрыв глаза, она коснулась лба кончиками двух пальцев над самой переносицей. — Я увидела достаточно. Очень прошу меня извинить, мистер Карвуд, но это не произведение Дэвида Эрреры.

— Э, прелесть моя, — произнес Карвуд с таким придыханием, словно его охватил то ли приступ гнева, то ли просто приступ, — осторожнее подбирайте слова, которые могут сказаться на цене торгов…

— Так я и поступаю. — Эйхо широко раскрыла глаза. — Всегда осторожна. Это подделка. И не первая подделка Эрреры, которую я вижу. Дайте мне пару часов, и я скажу вам, кто из его учеников написал картину и когда.

Карвуд просительно глянул на Стефана, но тот предостерегающе погрозил указательным пальцем:

— Только это будет стоить вам тысячу долларов за время и экспертную оценку мисс Халлоран. Тысячу долларов в час. От себя посоветовал бы вам заплатить. Она отлично разбирается. Что касается лота, который вы нам сегодня представили… — Стефан поднялся и ободряюще кивнул. — Благодарю за то, что остановили свой выбор на «Джильбардс». К сожалению, боюсь, что в осенний сезон наше время невероятно плотно расписано. Почему бы вам не попробовать «Сотбис»?

Для человека своей комплекции Стефан с успехом изображал разгулявшегося циркового медведя, когда они спускались в лифте в вестибюль Хайбриджа.

— Стефан, перестаньте, — с мягким укором произнесла Эйхо.

— Помилуйте, я ведь и в самом деле до безумия счастлив увидеть, как старину Карвуда ткнули носом в дерьмо.

— Вот уж не думала, что он входит в число ваших старых врагов.

— Враг? Я не удостаиваю Чарлза столь высокой чести. Он всего-навсего надутый осел. Если бы о нем судили по уму, он давно бы в трубу вылетел. Так поведайте, кто же сотворил подделку?

— Не уверена. Или Фиммел, или Арцат. В любом случае поддельный Эррера мимо меня не проскочит.

— Уверен, вам здорово помогает ваша фотографическая память. Вам, наверное, следовало на моем месте работать.

— Стефан, перестаньте. — Эйхо нажала на кнопку с цифрой «два».

— Когда-нибудь вы непременно окажетесь на моем месте. Только, предупреждаю, извлекать его придется из моих холодеющих мертвых пальцев.

Эйхо усмехнулась. Лифт остановился на втором этаже.

— Что вы задумали? Мы разве не уходим отсюда?

— Задержимся ненадолго. — Эйхо вышла из кабины и поманила Стефана. — Пойдемте сюда.

— Что? Куда вы меня тащите? Мне до смерти хочется покурить и узнать, как там моя Малютка Марджи прибежала в четвертом заезде.

Эйхо глянула на новые часы, подарок жениха к ее двадцатидвухлетию, и в который раз подумала, что стоят часики куда больше, чем оба они могут позволить себе потратить на подарки.

— Время есть. Хочу взглянуть на Рэнсома, которого они одолжили для своей выставки портретистов двадцатого века.

— Боже праведный! — застонал Стефан, выходя тем не менее вслед за Эйхо. — Мне претит Рэнсом! Бьющая в глаза театральщина. На матросской заднице я видывал живопись и получше.

— В самом деле, Стефан?

— Увы, должен с сожалением признаться, что в не столь недавние времена.

Галерея, где монтировались картины для выставки, временно была закрыта для посещения, но Эйхо со Стефаном выручили бирки-пропуска, дающие доступ в любое помещение Хайбриджа. Эйхо, не обращая внимания на насупленные взгляды взбешенных сотрудников галереи, прямиком направилась к портрету кисти Рэнсома.

Полотно представляло собой изображение сидящей обнаженной блондинки с длинными, как у леди Годивы, волосами. Живопись Рэнсома по стилю можно было отнести к импрессионистской — его холсты словно заливали потоки света. Поза молодой женщины была расслабленно-непринужденной, как у девушки Дега во время перерыва за кулисами, шея повернута так, что часть лица скрыта от зрителя. Стефан изобразил, как обычно, самоубийственное презрение. Но и он не мог оторвать взгляд от картины. Великим художникам свойственно гипнотизировать кистью.

— Полагаю, надо отдать ему должное — у него превосходный глаз на красоту.

— Это изумительно, — тихо произнесла Эйхо.

— Как сказал Делакруа, «никто не пишет вполне неистово». Следует отдать должное Рэнсому и в том, что в своем творчестве он неистов. И я должен выпить рюмку арманьяка, если бар внизу все еще открыт. Эйхо?

— Иду-иду, — отозвалась та, стоя перед живописным полотном. Она молитвенно сложила перед собой руки и вглядывалась в изображение с легкой улыбкой почтительного восхищения.

Стефан, видя, что она так и не тронулась с места, пожал плечами:

— Не смею мешать вашей безрассудной страсти. Давайте-ка встретимся в машине минут, скажем, через двадцать, идет?

— Непременно, — пробормотала Эйхо.

Погруженная в изучение живописной техники Джона Леланда Рэнсома, Эйхо не сразу обратила внимание на легкое покалывание в области шеи — верный признак того, что кто-то очень пристально ее разглядывает.

Обернувшись, она заметила стоявшую шагах в десяти женщину, которая, не обращая внимания на шедевр Рэнсома, не сводила с Эйхо глаз.

Женщина была одета в черное, что, на взгляд Эйхо, в разгар лета выглядело навязчиво и угнетающе. Впрочем, наряд был элегантен и свидетельствовал о хорошем вкусе. Никаких драгоценностей. Возможно, перебор с макияжем, но все равно незнакомка выглядела замечательно. Зрелая, однако возраст Эйхо определить не смогла. Черты лица неподвижные, похожие на маску. Пару раз Эйхо ощутила неловкость от прямоты ее взгляда. Она догадывалась, что к ней станут приставать: после достижения половой зрелости ей приходилось иметь дело с подобными случаями раза по три в неделю.

Однако разглядывание продолжалось, а женщина ничего не говорила. Ну и, само собой, ирландские корни Эйхо дали себя знать и она завела разговор первой.

— Простите, — обратилась Эйхо к женщине. — Мы с вами знакомы? — Причем выговорила это так, что в голосе легко слышалось: «Что бы ты ни замышляла, и думать про то забудь».

В ответ легкий прищур удивления. И лишь спустя еще несколько секунд женщина нарочито перевела взгляд с Эйхо на картину Рэнсома. Бегло осмотрела ее, повернулась и, будто Эйхо не существовала больше на этом свете, пошла, цокая каблучками по полу галереи.

У Эйхо вдруг свело плечи. Она взглянула на тучного музейного охранника, который тоже смотрел вслед женщине в черном.

— Это что за диво?

Охранник пожал плечами.

— На нервы действует. С утра тут толчется. Думаю, она из галереи, что в Нью-Йорке. — Указал на портрет Рэнсома: — Его галереи. Вы ж знаете, как эти художники носятся с тем, куда да как их на выставке поместят.

— Угу. Она вообще не говорит?

— Со мной не заговаривала.

Машина, которую нанял Стефан, поджидала на стоянке такси возле Хайбриджа. Стефан, прислонившись к дверце автомобиля, выискивал в вестнике последние результаты скачек. На багажнике лежал бланк с записью его ставок.

Когда Эйхо подошла, он отложил вестник с кислым выражением лица. Судя по всему, Малютка Марджи добралась до финиша, когда разбор призовых денег завершился.

— Итак, чары наконец-то спали. А я-то уж собирался раскладушку разыскивать, чтобы всю ночь здесь провести.

— Спасибо вам, Стефан, вы очень терпеливы.

Они задержались на тротуаре, наслаждаясь благоухающим теплом. Нью-Йорк, откуда они выехали утром, напоминал кипящий котел.

— Все это пускание пыли в глаза, — произнес Стефан, глядя на отделанный золотом и стеклом фасад здания, построенного по проекту Цезаря Пелли. — В мире искусства Рэнсомы набили руку на манипуляции. А редкость его работ делает их еще желаннее для грифов-торгашей.

— Нет, я считаю, Стефан, что дело тут в редкостном качестве. Курбе, Боннар, Рэнсом — их роднит чувство… назовите его божественной печалью.

— Божественная печаль. Мило сказано. Надо запомнить и стянуть для моей колонки «Новости живописи». Мы где сегодня ужинаем? Вы, Эйхо, разумеется, позаботились о том, чтобы заказать столик?

Эйхо смотрела мимо него на женщину в черном, которая, выйдя из музея, направлялась к такси.

Стефан обернулся:

— Это еще кто или что такое?

— Не знаю. Я ее в галерее увидела. Пялилась на меня.

Жуть одна, подумала Эйхо, до чего похожа на черную королеву, что у нас дома на шахматной доске стоит.

— Судя по отсутствию интереса к вам, вы ее отшили.

Эйхо покачала головой:

— Нет. В общем-то она ни слова не произнесла. Ужин? Ой, Стефан, прошу прощения. Вы ужинаете с Бронуисами в восемь тридцать в «Деталь». А вот мне придется вернуться в Нью-Йорк. Я думала, что сказала вам. Вечером сегодня торжество по случаю помолвки. Сестра Питера.

— Которая сестра? Такое впечатление, что им счету нет.

— Сиобан. Она последняя.

— Это не та, огромная, неуклюжая, жутко крикливая?

— Тсс-с. На самом деле она очень милая.

— Теперь, когда Питер заслужил свой золотой щит, смею ли я предположить, что следующее торжество состоится по поводу вашей помолвки?

— Да. Как только все оправятся от сегодняшней.

Стефан принял глубоко огорченный вид.

— Эйхо, вы хотя бы представление имеете, что сотворит вынашивание ребенка с вашей изумительной фигурой, с вашим лицом?

Эйхо посмотрела на часы и виновато улыбнулась:

— Я едва успеваю на четырехчасовой до Нью-Йорка.

— Тогда в путь.

На всем их коротком пути по Мемориал-драйв и через реку к бостонскому Северному вокзалу Эйхо только тем и была занята, что отвечала на пришедшие по электронной почте сообщения. Она даже не заметила, что такси, в которое села женщина в черном, неотступно следует за ними.

Поезд тихо катил через туннель, выбираясь из города. Эйхо откинулась на спинку уютного мягкого кресла, оторвав взгляд от компьютера, за которым просидела большую часть дня. В глазах все расплывалось, затылок и шея занемели, к тому же болела голова. Она взглянула на свое отражение в оконном стекле, а оно вдруг исчезло, стоило поезду вырваться на яркий солнечный свет. Эйхо несколько раз сжала веки, закрыла лэптоп, отправив матери сообщение, поискала в сумочке успокоительное и проглотила три таблетки, запивая их глотком воды. Потом закрыла глаза и потерла виски.

Когда она вновь открыла глаза, то увидела женщину в черном. Та мрачно взирала на нее, перед тем как открыть дверь в тамбур, а потом пропала из виду, удалившись в клуб-вагон.

Взгляд ничего не значил. Даже то, что они оказались в одном поезде, тоже ничего не значило. И все-таки немалую часть пути до Нью-Йорка Эйхо, пытаясь соснуть, никак не могла выбросить эту женщину из головы.

2

После того как в больнице Флэтбуш Питеру О'Ниллу заштопали рану, наложив восемь швов возле левого глаза, напарник, Рэй Скалла, довез его до здания полицейского участка 7–5, где Пит пересел в свою машину и отправился домой — на Бейсайд в Куинс. К тому времени он уже оттрубил двенадцать часов, однако впереди его ждали два свободных от службы дня.

Когда он подъехал к трехэтажному кирпичному дому на Комптон-плейс, помолвка его сестры Сиобан была в самом разгаре, так что пришлось выискивать место для парковки в полутора кварталах. Возвращаясь к дому, по пути он приветственно обменивался шлепками ладонь о ладонь с соседскими ребятишками, снующими по улице на велосипедах и скейтбордах. Левый глаз заплыл. Нужно бы лед приложить, но первым делом он баночку холодного пива выпьет. Нет, лучше две баночки.

Дом О'Ниллов был ярко освещен. С полдюжины парней затеяли играть в похожий на потасовку баскетбол на подъездной дорожке. Всем им Питер так или иначе приходился родней, как и тем, кто собрался на крыльце.

Братец его, Томми, первокурсник университета Хофстра, получивший футбольную стипендию, порывшись в ведерке с битым льдом, выудил из него банку пива и пробросил ее Питу. На ступеньках сидела ребятня, вооруженная игровыми приставками. Сестра Питера, Кэтлин, босая разгуливала по лужайке перед домом, нежно убаюкивая уткнувшегося ей в плечо младенца. Она чмокнула Пита и неодобрительно глянула на залатанный глаз.

— И когда же номер четвертый появится?

— Номер пятый, ты хотел сказать, — поправила Кэтлин. — Девятого октября, Пит.

— Я, видно, со счету сбился, пока под прикрытием работал. — Пит подхватил банку ледяного пива и опустошил ее наполовину, наблюдая за тем, что происходит на дорожке. Засмеялся: — Слушай, Кэт, попроси своего старика, пусть перестанет макароны есть или прекратит обруч крутить.

Братец Томми сбежал с крыльца и обнял Пита за плечи. Играл он полузащитником, был на три дюйма выше Питера, чей рост равнялся пяти футам и одиннадцати дюймам, но не шире в плечах. Широкими плечами наделены были все члены семейства, к прискорбию женщин.

Одного из баскетболистов при вбрасывании снесли, что вызвало смех у обоих братьев.

— Эй, Вито! — крикнул Пит. — Или потверже держись, или в штанах его держи! — Он допил пиво, ударом смял банку. — Эйхо из Бостона вернулась? — спросил он у Томми.

— Она в доме. Знатный фингал.

— На задержании заработал, — уныло поведал Питер.

— Какая жалость, что у вас в городе «Пурпурное сердце»[56] не вручают.

— Ага, зато там устраивают роскошные похороны, — брякнул Пит, не подумав, что означают такие слова в семье полицейского.

Кэтлин мигом ему мозги вправила, шлепнув ладонью по затылку. А потом перекрестилась.

— Господь и Матерь Спасительница! Пит, не смей больше никогда так говорить!

Как и повсюду в доме, на кухне было полно людей, налегавших на пиво и еду. Питер поцеловал мать и взглянул на Эйхо, которая вынимала противень с закусками из духовки, надев рукавицы. От жары у нее на висках высыпали бисеринки пота. Она взглянула на Пита, точнее, на швы у него над глазом, и усадила на табурет возле двери на заднее крыльцо, чтобы рассмотреть рану поближе. Средняя сестра Пита, Джесси, изобразила руками, какой он герой с разбухшим глазом.

— Маленькая чертовка, — объяснял Пит, — такая, знаешь, ловкая, гибкая. Она на взводе была и уж не знаю, на чем еще.

— Чуть-чуть тебе в глаз не попала, — заметила Эйхо, плотно сжав губы.

— Век живи — век учись. — Питер впился зубами в бутерброд.

— Укол от столбняка сделал?

— А как же. Как у тебя день прошел?

— Я большой молодец, — похвасталась Эйхо, пользуясь любой мелочью, чтобы похлопотать над ним: волосы со лба ладонью отвела, салфеткой каплю соуса с подбородка отерла. — Повышения заслуживаю.

— Давно пора. Как мама?

— Неважный ей выпал день, Джулия сказала. Хочешь еще пива?

— Откуда знаешь, что одну банку я уже выпил?

— Ха-ха. — Эйхо пошла на крыльцо, достала из ящика со льдом пиво.

Сестра Питера, Сиобан, будущая невеста, нетвердым шагом последовала за Эйхо в дом. Припадала на каблуки от воображаемого порыва ветра в лицо. Взгляд ее блуждал, не в силах ни на чем остановиться. Глуповато улыбаясь, она обняла Питера.

— Я такая счастливая!

— Мы радуемся за тебя, Сиобан.

В свои тридцать пять она была самой старшей из семи детей О'Ниллов и меньше всех балованной. Это мягко говоря.

В дверях за спиной Сиобан нарисовался жених. Был он на голову ее ниже, редкозуб и дурно подстрижен. Торговец компьютерными программами. Дела у него шли отлично. Ездил на «кадиллаке», сделал первый взнос в кондоминиум в Долине Ручьев и планировал провести медовый месяц в морском круизе. Бриллиант Сиобан подарил — не из мелких.

Питер, салютуя жениху, поднял банку с пивом. Сиобан с усилием выпрямилась и заключила в объятия Эйхо, громко рыгнув.

— Уу-пп. У тебя еще есть?

— Нет, миленькая. — Эйхо передала ее жениху, который, крякнув, повел нареченную через кухню к туалетной комнате.

Питер покачал головой.

— Вот и поговори тут о противоположностях.

— Да-а…

— Сиобан придется многое постичь. Она ведь до сих думает, что «феллатио» вроде итальянской оперы.

— Ты хочешь сказать, это что-то другое? — Эйхо широко раскрыла глаза. Потом потрепала Пита по щеке. — Прекрати. Я люблю Сиобан. Всю семью вашу люблю.

Питер обхватил рукой четырнадцатилетнего брата Кейси, пришедшего на кухню с крыльца, и с силой прижал к себе.

— Даже недоумков?

— Отвали! — воскликнул Кейси, отбиваясь от ласки старшего брата.

— Кейси не недоумок, он лапочка, — возразила Эйхо. — Кейс, поцелуй меня.

— Ни за что!

— Не трать порох на эту мелюзгу, — усмехнулся Пит.

Кейси окинул его взглядом:

— Старик, ты вторым глазом рискуешь.

— Понял. — Пит словно невзначай глянул на Эйхо и отложил бутерброд. — Тут прямо парилка. Может, пойдем ненадолго наверх?

Кейси сметливо заулыбался:

— Не-а. Тетя Пиджин уложила близнецов на твою кровать. — Он выждал, пока глаза Питера подернет пелена разочарования, после чего продолжил: — Но я могу уступить вам свою комнату, если вы желаете удалиться. Двадцать баксов за час. Устроит?

— Мне не нравится, что ты считаешь меня шлюхой. — Эйхо смотрела Кейси прямо в глаза, пока он не отвел взгляд. Плечи поникли, мальчишка стыдливо отвернулся.

— Я вовсе не хотел…

— Ну вот, теперь на этой неделе у тебя есть веская причина не сбегать, как в прошлый раз, с исповеди, — назидательно произнес Питер. Он перевел взгляд на Эйхо и заметил, какой у нее сделался усталый вид, стоило лишь исчерпать запасы бодрости.

По дороге обратно в город Пит жаловался Эйхо:

— Я все кручусь и кручусь, высчитывая и вычисляя, как пес, гоняющийся за собственным хвостом. Представляешь?

— Со мной то же самое.

— Господи, мне двадцать шесть. Должен уже собственный дом иметь, а не в родительском жить.

— Наш. Наш собственный дом. Экономлю на всем. Налоги. Мы с тобой оба все еще выплачиваем кредит за обучение в колледже. По сорок тысяч каждый. У меня мать больная. У тебя мама болела…

— Нам обоим хорошая работа досталась. И деньги будут. Только нужен еще годик.

Питер выехал с моста Куинсборо и направил автомобиль к центру по Первой авеню. Показалась Семьдесят восьмая улица. Эйхо вздохнула:

— Годик. Каким тяжким он может обернуться…

Стоя на светофоре, они смотрели друг на друга так, будто их вот-вот разведут по разным казематам.

— Эйхо, как хочешь, а я скажу. Я просто с ума схожу. Ты понимаешь.

— Понимаю.

— Тебе тоже несладко пришлось. Тянет парою стать, а? — Он печально улыбнулся.

Она скрестила руки, будто он ей предупреждение сделал.

— Да.

— Ты понимаешь, о чем я. Мы с тобой поженимся. Тут сомнений нет. Или есть?

— Нет.

— Тогда… так ли уж велика разница, на самом-то деле? Акт раскаяния…

— Пит, мне не доставляет радости быть, наверное, единственной двадцатидвухлетней девственницей на всем белом свете. Только покаяться — совсем не то же самое, что сделать все как положено. Ты же знаешь, как меня воспитали. И это — закон Божий. Такое должно что-то значить, иначе он вообще ни к чему.

Загорелся зеленый свет. Питер проехал два квартала и остановился у пожарного гидранта, неподалеку от дома Эйхо.

— У тебя родители были из духовенства, — заговорил он. — Они отреклись от своих обетов, и появилась ты. Для меня. Поверить не могу, чтобы Бог посчитал это за грех.

Подавленная и безрадостная, Эйхо глубже вжалась в кресло, по-прежнему заслоняя руками грудь и распятие на ней.

— Я тебя так сильно люблю! И, Богом клянусь, всегда буду оберегать.

После долгого молчания Эйхо произнесла:

— Я знаю. Что ты хочешь, чтобы я сделала, Пит?

— Решение ты должна принять.

Девушка вздохнула:

— Никаких мотелей. От такой дешевки меня мутит, ничего не могу с собой поделать. Просто знаю, что так не получится.

— У меня во взводе приятель есть, вместе на одном курсе в академии учились, Фрэнк Ринджер. Может, ты и знакомилась с ним на пикнике нашего управления в июле?

— Ой! Да. У него еще один глаз дергается?

— Точно. Фрэнк Ринджер. У его дяди есть одно местечко, там, на острове в заливе. Отсюда прилично будет — за Риверхед, на Пеконик-Бей, кажется.

— У-гу.

— Дядя Фрэнка много путешествует. Фрэнк может договориться, чтобы мы поехали туда хотя бы на эти выходные…

— Значит, ты с Фрэнком вел разговоры про нашу интимную жизнь?

— Ничего подобного. Я просто как-то сказал, что нам с тобой хотелось бы поехать в какой-нибудь дом отдыха, вот и все.

— Угу…

— В обмен на эту услугу я бы время от времени Фрэнка на дежурстве подменял. Эйхо?

— Думаю, мне лучше подняться, взглянуть, как там мама. Ночь может оказаться долгой. Понимаешь, я ей читаю, когда она никак не…

— Так что Фрэнку сказать?

Эйхо, уже открыв дверцу, задержалась:

— На эти выходные, наверное, получится. У его дяди лодка есть?

Три часа утра, Джон Леланд Рэнсом, художник, не спал. Босиком бродил в апартаментах, которые снимал в гостинице «Пьерри» на Пятой авеню. Двери его лоджии были раскрыты, людские голоса на улицах города время от времени заглушались шелестом такси или автобуса семью этажами ниже. На западе полыхнула молния, высветив желтым темные перьевые облака над Нью-Джерси или над Гудзоном. Легкий дождь несло на Манхэттен, отчего воздух перед ним завихрился, набираясь прохлады. Свежий ветерок приятно ласкал лицо.

Помыслы Рэнсома были обращены к женщине. Ничего странного — жизнь и творчество он посвятил тому, чтобы уловить, что составляет суть очень редкостных неповторимо прекрасных созданий. Но на этот раз в мыслях была та, кого он до восьми часов вчерашнего вечера никогда не видел и ничего о ней не слышал. На немногих просмотренных фото (снятых мобильным телефоном) в Эйхо Халлоран не замечалось почти ничего, что могло так сильно потрясти его воображение.

Нет, слишком уж все быстро, сказал он себе. Лучше попросту позабыть о ней. Его новая экспозиция, первая за четыре года, уже размещается в галерее. Всего пять полотен: обычный для него итог восемнадцати месяцев изнурительной работы. Должно по крайней мере хоть какое-то время пройти, прежде чем он решится опять взяться за кисть. Если вообще когда-нибудь возьмется.

А женщины составляют половину населения планеты. Более или менее. Небольшая, но основательная доля из них вызывают восхищение своим физическим обликом.

Зато эта — сама художница, что уже волновало его больше, чем одно ее фото, которое он увидел, — снятое в поезде, где Эйхо сидит, откинувшись на спинку кресла, понятия не имея, что ее фотографируют.

Интересно, подумал Рэнсом, много ли она обещает как художник? Ну это он выяснит легко.

Он задержался на лоджии, пока не упали первые крупные капли дождя. Повернувшись, вошел внутрь, прикрыв за собой двери, и двинулся по мраморному холлу к комнате, где Тайя, одетая в черный шелковый домашний брючный костюм, смотрела записанный на диск фильм «Песня под дождем». Еще одной не спится. Увидев его отражение на экране плазмотрона, она обернулась. Его улыбка едва уловимым дрожанием губ словно говорила о раскаянии.

— Мне понадобятся еще фото, — сказал он. — Полные сведения о ее жизни, разумеется. И закажи машину на завтра. Хотелось бы самому на нее взглянуть.

Тайя кивнула, затянулась сигаретой и вновь обратилась к фильму. А там артист-комик кубарем летел с дивана. У зрительницы на лице никакой улыбки. Тайя никогда и ничему не улыбалась.

3

Во вторник дождь лил целый день. И только к половине седьмого облака над Манхэттеном расступились, давая напоследок полюбоваться промоинами голубизны, а на отвесных геометрических стенах застекленных небоскребов заиграли бронза и медь скоротечного заката. Четыре квартала от студийных классов до станции подземки на Четырнадцатой улице Эйхо прошла без зонтика. В руках она несла папку с рисунками, на плече большую сумку и лэптоп — на занятия в студию она отправилась прямо из своего кабинета в «Джильбардс».

На платформе толпились люди, воздух под землей был тяжелым и зловонным. Предыдущий поезд явно ушел давно. По трансляции передавались какие-то неразборчивые то ли объяснения, то ли объявления. Кто-то в героическом раже пиликал на скрипке. Эйхо локтями прокладывала путь к самому началу платформы, где останавливался первый вагон, пытаясь выбрать место, где можно глотнуть немного воздуха.

С полдюжины мальчишек, латиноамериканцев по виду, от нечего делать затеяли свалку, парочка других, постарше, пялились на них. На одного Эйхо сразу обратила внимание — сплошная беда ходячая. Весь в татуировках, в пирсинге. Надутый как индюк.

Дитя уличных джунглей, Эйхо хорошо владела умением заниматься своим делом, возводя вокруг себя стены, когда обстоятельства загоняли ее в компанию, от какой ничего доброго ждать не приходилось.

Зажав коленями громоздкую папку, она достала из сумки бутылку, наполовину наполненную водой. Тут ее сзади толкнула толстуха, нагруженная сумками, и Эйхо едва удержалась на ногах. Молния на папке разошлась, и из нее выскользнули несколько рисунков. Эйхо поморщилась, кивком ответила на грубые извинения толстухи и ринулась собирать этюды, пока их не затоптали.

Один из мальчишек-латиносов в прорезанных по моде джинсах и свитере с изображением очередных поп-кумиров подошел помочь. Он поднял набросок углем, уже наполовину пропитавшийся водой из лужицы. Происшествие привлекло внимание и остальных мальчишек.

Тот самый парень, что вызвал у нее опасения, выхватил рисунок из руки поклонника поп-звезд и принялся рассматривать его. Мужская обнаженная натура. Парень, ухмыляясь, принялся показывать картинку всем вокруг. Но сразу отпрянул назад, когда Эйхо протянула руку, молча требуя вернуть ей рисунок. Она слышала, как подходит экспресс.

Парень уставился на нее. Расписанная индейская рубаха на нем была расстегнута до пупа.

— Это кто такой? — спросил он. — Твой приятель?

— Послушай, дай мне раздышаться, а? Я целый день отпахала, сил никаких нет, и не хочу пропустить свой поезд.

Парень указал на рисунок и ухмыльнулся:

— Милка, я у кузнечика и то прибор побольше видел.

Ребята разом захохотали, потеснее встали вокруг, укрепляя парню тылы.

— Нет, — ответила Эйхо. — Мой приятель в полиции служит, могу устроить вам с ним встречу.

Полуугроза вызвала свист, фырканье и насмешки. Эйхо оглянулась на замедляющий ход поезд, потом снова посмотрела на парня, который склонился к ее эскизу. Воображал себя художественным критиком.

— Слушай, а у тебя здорово получается, ты знаешь об этом?

— Да.

— Захочешь мной заняться, могу устроить время. — Ухмыляясь, он обвел взглядом своих приятелей, один из которых бросил:

— Отпечатать тебя.

— Ага, мужик. Как раз это я и сказал. — Парень притворился смущенным. — Разве я не так сказал? — Взглянул на Эйхо и великодушно пожал плечами: — Ладно, сперва ты меня печатаешь, а потом можешь заняться мной.

Эйхо взорвалась:

— Слушай, ты, идиот задрипанный, сейчас же отдай рисунок, а не то будешь сидеть в дерьме по самое твое бычье колечко в носу.

Экспресс, поскрипывая тормозами, остановился. По внутреннему пути приближался пригородный поезд. Парень, кривляясь, изобразил, будто сражен угрозой. Будто задрожал от испуга. Руки у него затряслись, и рисунок порвался едва не пополам.

— Ой, милка, извини. Теперь небось тебе нужно другого голого мужика доставать. — И он порвал лист с эскизом до конца.

Эйхо, высвободив лямку, опустила футляр с лэптопом и с левой врезала парню в челюсть. Движения ее оказались быстрыми — удар пришелся точно в цель. Индеец, семеня ногами, отскочил, держа по половинке рисунка в каждой руке, и налетел на женщину, которая вышагивала по желтой линии местной платформы словно балерина. Луч прожектора подходившего сзади поезда сверкнул на узком лезвии ножа в ее правой руке.

Левой рукой она ухватила парня за выпирающий пах и рывком заставила встать на самые цыпочки, пока глаза их не оказались на одной линии.

Женщина в черном не отрываясь смотрела парню в глаза, а кончик лезвия ножа уперся в тело. У Эйхо мигом пересохло во рту. Сейчас эта ненормальная пырнет парня, если тот не будет паинькой. Рот у юнца широко раскрылся, но он мог кричать сколько угодно: грохот поезда, шедшего в двух шагах от них, заглушал любые вопли.

Женщина пристально взглянула на Эйхо, потом указала ей коротким кивком, мол, иди к экспрессу.

Малый в свитере с изображением поп-звезд подобрал лэптоп и протянул его Эйхо, словно испугался, что и у нее может оказаться нож. Двери пригородного раскрылись, из них выплеснулась толпа народу, повалившая через платформу к экспрессу. Эйхо отдалась толпе, понесшей ее к поезду, и, лишь входя в экспресс, оглянулась. Еще раз увидела женщину в черном, все еще державшую беспомощного индейца. Та взглянула на нее несколько раз, но с места не двинулась. У Эйхо пульс забился как в лихорадке. Женщина казалась ходячим суеверием, с нравом таким же мрачным и потаенным, как и паранойя.

«Кто она? — думала Эйхо, пока закрывались двери. — И почему то и дело появляется в моей жизни?»

Она ехала в переполненном вагоне до Восемьдесят шестой улицы, внешне само спокойствие, зато в душе словно подраненная птица, пытающаяся выпорхнуть через закрытое окно.

Питеру Эйхо рассказала про женщину в черном только в пятницу, когда они едва тащились в потоке машин по шоссе 495 на восток, направляясь к Маттитуку и предвкушая уютные выходные, которые намеревались провести в летнем домике дяди Фрэнка Ринджера.

— Ты не знаешь, кто она? — допытывался Питер. — Точно не пересекалась с ней где-нибудь?

— Слушай, она такая… один раз увидишь, ни за что не забудешь. Я прямо как про привидение говорю.

— Она вытащила нож на станции? Такой… лезвие само выскакивает?

— Наверное. Я в ножах плохо разбираюсь. Зато выражение глаз… вот это да! Тот парень, индеец, должно быть, в штаны наделал. — Эйхо улыбнулась и тут же стала серьезной. — Положим, раз, второй — ладно. Совпадение. Третий же раз на неделе… Я не верю. Она, должно быть, ходила за мной повсюду. — Эйхо опять содрогнулась, плечи напряглись. — Мне всю ночь не спалось, Пит.

— Если когда-нибудь увидишь ее снова, первым делом позвони мне.

— А может, стоит…

— Ни за что! Держись от нее подальше. Не пытайся заговорить с ней.

— Думаешь, она психованная?

— Это Нью-Йорк. Тут десяток людей пройдет мимо тебя по улице, так из десятка у одного-двух наверняка серьезные нелады с психикой.

— Здорово. Теперь мне страшно.

Питер приобнял ее:

— Доверься мне, я с этим сам разберусь.

— Мотор перегревается, — кивнула Эйхо на приборную панель.

— Ага. Черт побери эту субботу… и так аж до десяти часов. Уж лучше приткнуться где-нибудь да перекусить.

Летний домик в свете фар авто показался неказистым: такое впечатление, что дядя Фрэнка Ринджера строил его по выходным, используя материалы, набранные на стройплощадках и в местах, где сносили дома. Разнокалиберные окна, никакой обшивки, каменный дымоход с одной стороны, который явно ни с чем не соединялся… Словом, на вид строеньице препаршивое.

— Возможно, внутри благодать. — Эйхо старалась не падать духом из-за не слишком бодрого начала их романтического отдыха.

Внутри крохотные комнатушки пропахли плесенью. Сырость лезла сквозь дырявую крышу. На Манхэттене придорожные свалки ко дню уборки мусора получше обставлены.

— Похоже, люди отсюда только-только выехали, — нерешительно произнес Пит. — Я открою пару окон.

— Думаешь, нам удастся хоть какую-то чистоту навести? — спросила Эйхо.

Питер еще раз огляделся.

— Скорей уж сжечь все это дотла и начать с нуля.

— Очень миленькое гнездышко.

Она выглядела такой растерянной, что Пит, не удержавшись, рассмеялся. Обнял ее за плечи, вывел наружу, запер за собой дверь.

— Век живи — век учись, — произнес он.

— К тебе домой или ко мне? — улыбнулась Эйхо.

— Куда от Бейсайд ближе.

С домом О'Ниллов на Бейсайд тоже ничего не получилось — полно нагрянувших родственников. Шел одиннадцатый час, когда Эйхо отперла дверь квартиры в Йорктауне, где жила с матерью и тетей Джулией, сестрой ее покойного отца. Взглянув на Питера, вздохнула и поцеловала его.

Когда они вдвоем вошли в гостиную, Розмэй с Джулией играли за обеденным столом в «эрудита». Весь свой багаж Эйхо оставила в коридоре возле двери в ее комнату.

— Вот так сюрприз! — воскликнула Розмэй. — Эйхо, я была уверена, что выходные ты проведешь в Куинсе.

Эйхо кашлянула, прочищая горло, и пожала плечами, всем своим видом показывая Питеру: давай сам выпутывайся. Тот заговорил:

— Дядя мой Деннис, ну тот, что из Филадельфии, помните, нагрянул в город со всей своей шестеркой детворы. Наш дом на стойбище похож. Ребятня стены виноградным желе перекрашивает. — Он склонился к матери Эйхо, обняв ее за плечи: — Как поживаете, Розмэй?

Розмэй была одета в домашнюю пижаму, глаза подкрашены зеленоватыми тенями. Кресло, на котором она сидела, с трех сторон обложили подушками, еще одна лежала у нее под ногами.

— Устала немного.

Джулия, маленькая пухленькая женщина в очках с толстенными линзами, принялась жаловаться на Розмэй:

— Почти весь день творила. Эйхо, скажи своей маме, что ей нужно есть.

— Мам, ты ешь. Обещала ведь.

— Я съела яйца всмятку и чаю выпила. Это было… э-э… часов в пять, так, Джулия?

— Яйца всмятку! И все!

— Они проходят легко, — оправдывалась Розмэй, поглаживая себя по горлу. Выговаривать слова ей было тяжело, во всяком случае, в такой поздний час. Зато и уснуть для Розмэй было не легче.

— Это все холестерин, — в тон тетушке посетовал Питер.

Розмэй улыбнулась:

— Что за беда? Одна неизлечимая болезнь у меня уже есть.

— Ничего подобного, — строго возразил Питер.

— Рассказывайте дальше, Пит, милый. Говорите как есть. Уж разум-то во мне последним умрет. Ставьте стулья, давайте поиграем.

В дверь зазвонили. Эйхо пошла взглянуть, кто пришел. Питер расставлял стулья вокруг стола, когда услышал, как Эйхо открыла замок и тут же вскрикнула:

— Питер!

— Кто там, Эйхо? — спросила Розмэй, пока Питер спешил в прихожую.

Входная дверь была полуоткрыта. Эйхо отступила подальше от двери и от женщины в черном, стоявшей на площадке.

Питер, взяв Эйхо за локоть, оттеснил ее к стене позади двери и обратился к незнакомке:

— Простите, могу я поговорить с вами? Я из полиции.

Женщина в черном разглядывала его пару секунд, потом полезла в сумочку, не отступая от загородившего дверной проем Питера.

— Не делайте этого!

Женщина покачала головой. Она нашла что-то в сумочке, однако не успела руку вытащить, как Питер крепко схватил ее за кисть. Женщина устремила на него взгляд, но не сопротивлялась. Между большим и указательным пальцами у нее был зажат белый прямоугольник визитной карточки.

Не отпуская ее, Питер левой рукой взял визитку. Оглядел. Почувствовал, как Эйхо из-за спины пытается разглядеть женщину. А та посмотрела на Эйхо, затем опять на Питера.

— Что здесь такое? — спросила Эйхо.

Питер отпустил незваную гостью и, обернувшись к Эйхо, подал ей карточку.

— Эйхо! Питер! — послышалось из комнаты.

— Мам, успокойся, все в порядке, — отозвалась Эйхо, разбирая, что же написано на карточке.

Питер обратился к женщине в черном:

— Извините, грубовато у меня получилось. Просто я слышал про нож, который вы с собой носите, вот и все.

На этот раз Эйхо отодвинула Питера в сторону и распахнула дверь.

— Питер, она не может…

— Говорить. Я понял. — Он не сводил глаз с женщины в черном. — У вас еще одна карточка найдется, где сказано, кто вы такая?

Женщина кивнула, взглядом указала на сумочку. Питер тут же произнес:

— Да-да, конечно.

На этот раз женщина подала узенькую картонку, которую взяла Эйхо.

— Вас зовут Тайя? Я правильно произношу?

Женщина холодно кивнула.

— Тайя… а дальше как?

Женщина слегка повела плечом, нетерпеливо, словно говоря, что это не важно.

— Значит, вам известно, кто я такая. Зачем я вам понадобилась? Не хотите ли войти?

— Эйхо…

Но женщина покачала головой и снова указала на сумочку. Раскрыв ладонь, она протянула руку к Эйхо, достаточно медленно, чтобы Питер не расценил ее жест как враждебный.

— Вы хотите передать мне что-то? — недоуменно спросила Эйхо.

Очередной кивок Тайи. Она вопросительно глянула на Питера, потом снова полезла в сумочку и вынула кремовый конверт размером с те, в каких рассылают приглашения на свадьбу.

— Эйхо говорит, вы за ней ходили повсюду. Зачем?

Тайя указала взглядом на конверт в своей руке. Питер продолжал пристально рассматривать женщину. Толстый слой театрального грима прятал все намеки на возраст. Плюс, наверное, диета. На голове шляпка с плоским верхом. Длинная юбка с обшитыми тканью пуговицами по одной стороне. Пунцовый язычок шарфика — единственная уступка Тайи в выборе цвета одежды. Шарфик и рдеющие щеки. Миндалевидный разрез глаз, во взгляде которых и отвага, и ум. Характерная черточка — она не очень часто моргает, отчего взгляд застывает, как у робота.

Эйхо взяла конверт. На нем ее имя — от руки написано. С неуверенной улыбкой обратилась она к Тайе, но та отвернулась. Есть какая-то отрешенность в бесстрастном выражении ее лица, подумал Питер.

— Минуточку. Хотел спросить вас…

Женщина в черном, уже направившаяся к лестнице, приостановилась.

Эйхо продолжила:

— Пит, все в порядке. Тайя?

Тайя обернулась.

— Я хотела сказать… спасибо вам. Помните, там, на станции, недавно?

Тайя, выдержав несколько секунд паузы, сделала вдруг нечто, совершенно не вязавшееся со всем ее прежним поведением, с ее суровой манерностью. Ответом Эйхо стали выразительно вздернутые вверх большие пальцы — и женщина тут же беззвучно пропала, сбежав по ступенькам.

Рада, подумал Питер, что страху нагнала на парня-индейца. Может, еще больше порадовалась бы, испытав на нем свой нож.

Эйхо почувствовала желание Питера пуститься вслед за незнакомкой.

— Давай-ка посмотрим, что тут у нас, — кивнула она на конверт.

— По-моему, на латиноамериканку похожа, как думаешь? — обратился Питер к Эйхо.

Когда они вернулись в комнату, Розмэй с Джулией заговорили разом, горя желанием узнать, что происходило у двери.

— Курьер, — успокоил их Питер и выглянул в окно, выходящее на улицу.

Эйхо, занятая своими мыслями, заметила:

— Ну ты и сыщик! — и принялась искать нож для бумаг на письменном столе Розмэй.

— Господи Иисусе, — заговорила Джулия. — Такой шум поднялся. Я уж себе таблетки от сердца приготовила.

Питер увидел, как женщина в черном села в ожидавший ее лимузин.

— Кто бы она ни была, а разъезжает первым классом. — Он глянул на номер отъезжавшей машины и записал его шариковой ручкой за левом запястье.

Розмэй с Джулией внимательно следили за тем, как Эйхо вскрывает конверт.

— Что там, дорогая, приглашение?

— Похоже на то.

— Так кто же на этот раз женится? — поинтересовалась Джулия. — Ты, кажется, в этом году уже на полудюжине свадеб погулять успела.

— Нет, это… — У Эйхо дыхание перехватило. Она медленно опустилась на половинку двойного кресла.

— Хорошие новости или плохие? — спросил Питер, поправляя шторы на окне.

— Боже… мой!

— Эйхо! — воскликнула Розмэй, встревоженная.

— Это так… совершенно… не может быть!

Питер пересек комнату и взял из рук Эйхо послание.

— Но почему именно я? — пробормотала Эйхо.

— Часть твоей работы, разве нет? Ходишь на всякие выставки? Что в этой такого особенного?

— А то, что это Джон Леланд Рэнсом. И это событие года. Тебя тоже пригласили.

— Заметил. «Гость». Очень по-светски. Я потрясен. Давайте играть. — Он вытащил мобильный телефон. — Я только один номер пробью.

Эйхо не обращала на него внимания. Она забрала приглашение и вперилась в него взглядом так, словно боялась, как бы не исчезла с бумаги краска.

Когда Эйхо показала приглашение Стефану Конину, предугадать его реакцию было нетрудно. Тот недовольно выпятил губы.

— Не мыслю бросить тень на вашу счастливую судьбу, однако почему вас? Не будь я осведомлен о ваших высоких моральных качествах…

Эйхо строго его одернула:

— Стефан, не говорите так.

Тот принялся разглядывать контракт, который его помощник молча положил на стол. Взялся за ручку.

— Признаюсь, мне потребовались недели, чтобы пробиться в список приглашенных. А я ведь не последний человек в этом городе.

— Мне казалось, Рэнсом вам не по вкусу. Что-то такое про живопись у матроса на…

Стефан вычеркнул в контракте целый абзац и взглянул на Эйхо:

— Я не преклоняюсь перед человеком, но почитаю событие. У вас что, работы нет?

— Я не сильна в прерафаэлитах, но вызовов хватает. Нынче на рынке явно недостает жизненности.

— Называйте вещи своими именами — мороз как в Арктике. Сообщите оценщику Свечного поместья, что ему лучше попытать счастья на одном из интернетовских сайтов, помешанных на аукционах. — Стефан недрогнувшей рукой хирурга прошелся по очередной странице контракта. — Вам ведь непременно захочется явиться на действо Рэнсома в чем-то неподражаемо восхитительном. Мы все в «Джильбардсе» только выиграем в лучах вашей славы.

— Могу я включить стоимость выходного платья в счет своих производственных расходов?

— Разумеется, нет.

Эйхо слегка вздрогнула.

— Однако, вероятно, — буркнул Стефан, поигрывая золотым пером, — мы сможем что-то предпринять по поводу прибавки, о которой вы уже столько недель канючите.

4

Личные покои Сайруса Мелличампа занимали четвертый этаж здания его галереи на Пятьдесят восьмой улице в восточной части города. И являли собой пример того, на что способны богатство и безупречный вкус. Как и сам Сай. Он выглядел не просто баловнем самых лучших портных, диетологов, терапевтов и косметологов, он выглядел так, словно был этого достоин.

Состояние Джона Рэнсома и десятой доли не дотягивало до могущества, какое удалось обрести Саю Мелличампу в качестве центральной фигуры нью-йоркского мира искусств, однако в торжественный вечер, посвященный Рэнсому и его новым картинам, посещать который не собирался, он был одет по-будничному. Теннисный свитер, брюки защитного цвета и легкие туфли. Никаких носков. Гости галереи пили внизу «Моэ-э-Шандон», а Рэнсом в кабинете Сая потягивал пиво и наблюдал за вечеринкой по нескольким телемониторам.

Звука не было, но благодаря дорогостоящей системе наблюдения, установленной в галерее ее хозяином, при желании он мог «подключиться» почти к любому разговору, которые велись на первых двух этажах, где роями металась пресса — от одной суперзвезды к другой. Назовите любую профессию, притягательную своим глянцевым блеском, — и вот она перед вами, почитаемая икона, живая легенда или просто суперзвезда. Сай Мелличамп уговорил своего близкого друга (из списка, в котором значились многие сотни фамилий) приготовить вечером ужин для Рэнсома и гостей, причем и он, и они все еще пребывали в неведении о том, что приглашены.

— Джон, — сообщил Сай, — мсье Рапу хотел бы знать, не пожелаете ли вы добавить к его меню особенное блюдо на сегодняшний вечер.

— А почему бы нам не наплевать на это самое меню и не закусить чизбургерами? — предложил Рэнсом.

— О Боже ты мой, — произнес Сай после того, как сумел прийти в себя от изумления. — Наплевать?.. Джон, мсье Рапу один из уважаемых шеф-поваров на четырех континентах.

— Ну тогда, полагаю, он способен приготовить чертовски вкусный чизбургер.

— Джо-о-он…

— Мы ужинаем с парой ребятишек. В основном. И я хочу, чтобы им было легко и просто, чтобы не терзались они тем, за какую вилку браться.

По дюжине за один раз гости галереи допускались в зал, где была выставлена коллекция Рэнсома. Дабы избежать ущемленных самолюбий, порядок, в каком гостям позволялось взглянуть на новых «рэнсомов», определялся наугад по жребию. Исключение было сделано для Эйхо, Питера и Стефана Конина, которых заранее приписали ко второй группе. Рэнсом, несмотря на ленивое равнодушие к собственному торжеству, с нетерпением ожидал встречи с той, к кому в этот вечер его влекло больше всего.

На всех новых картинах изображалась одна и та же натурщица — молодая негритянка с волосами почти до пояса, потрясающая в своей притягательности, которая отличает обычных милашек от классической красавицы.

Два холста без рам укрепили прямо на стене. Остальные три, на подрамниках, были невелики, всего по три квадратных фута. Непременной деталью всех работ Рэнсома служили первозданные, зловещие или грозные пейзажи дикой природы, на фоне которых отстраненно существовали его натурщицы.

Войдя в комнату, Питер уже через пару минут стал беспокойно поглядывать на Эйхо, которая словно погрузилась в созерцание.

— Я не врубаюсь.

Приглушенно, но твердо Эйхо произнесла:

— Питер!

— Это что, вроде мессы торжественной, мне и говорить нельзя?

— Просто… потише, пожалуйста.

— Пять картин? — Питер понизил голос. — Это из-за них сыр-бор? Все эти кинозвезды? Видела, тут малый, что играет Джеймса Бонда, ходит.

— Он пишет всего пять полотен. Каждые три года.

— Не спешит, а?

— Старается. — Питер слышал ее дыхание — верный признак восторга. — Как он свет использует!

— Ты уже от нее глаз оторвать не можешь…

— Отойди.

Питер пожал плечами и отошел к Стефану, не менее поглощенному в созерцание творчества Рэнсома.

— Рэнсому платят за квадратный ярд?

— Скорее, за квадратный дюйм. Нужно выставить семизначную сумму, чтобы просто попасть в число игроков, которые разыграют одну картину. А как мне сказали, уже набралось больше четырехсот возможных покупателей, готовых потягаться на кошельках.

— За пять картин? Эйхо, рисуй одни картины. Забудь про свою работу днем.

Эйхо бросила на него уничтожающий взгляд за то, что ее вывели из состояния сосредоточенности. Питер скорчил ей в ответ рожицу и обратился к Стефану:

— Кажется, я эту негритянку видел где-то еще. «Спортс иллюстрейтед»! Номер прошлого года про купальники.

— Сомнительно, — прищурился Стефан. — Никому не известно, что представляют собой те, кто позирует Рэнсому. Ни одна из натурщиц не появлялась на шоу, ни об одной не писали газеты. Как, впрочем, и о самом гении. Он, может быть, среди нас сегодня, но лично я его не узнаю. Никогда не видел его фотографии.

— Хотите сказать, он застенчив?

— Или исключительно прозорлив.

Питер сосредоточился на картине, где неведомая чернокожая девушка изображалась обнаженной. Для воображения не оставалось ничего. Один необузданный чувственный позыв. Он внимательно оглядел маленький зал, словно пробуя свои способности детектива в попытке определить, нет ли рядом самого художника. Вместо него увидел Тайю. Та стояла в дверях и смотрела на него.

— Эйхо?

Девушка обернулась на зов Питера, нахмурив брови, но тут же сама увидела Тайю. Когда женщина в черном убедилась, что завладела вниманием Эйхо, она поманила ее. Эйхо и Питер переглянулись.

— Может быть, еще одна спецдоставка, — буркнул Питер.

— Думаю, нам стоит это выяснить.

В центре крытого портика галереи небольшой лифт в стеклянной шахте поднимался к покоям Сая Мелличампа в пентхаусе. Немало людей, почитающих себя важными персонами, смотрели, как Питер и Эйхо, сопровождаемые Тайей, возносятся вверх. Стефан, сидя перед монитором, выслушал ряд соображений, в которых крайнее удивление смешивалось с нескрываемой завистью.

Например, один из тех, кто принадлежит к сливкам общества, жаловался:

— Я провернул с Саем дел на семнадцать миллионов, но меня он никогда не приглашал к себе в пентхаус. Эти-то кто такие?

— А у Рэнсома есть дети?

— Кто знает?

Ведущий популярного ток-шоу с угодливым плотоядным взглядом и неистребимой тягой к сплетням заявил:

— Эта темненькая, дорогой мой, — любовница Джона Рэнсома. Он издевается над ней ужасно. Так мне говорили.

— Или наоборот, — заметил Стефан, чувствуя тяжесть в желудке, которая не имела ничего общего с количеством съеденного. Назревало что-то явно затрагивающее Эйхо, а еще яснее было понимание, что его это не касается. И все же, когда он смотрел, как Эйхо вышла из лифта и исчезла в святая святых Сая, ему представлялась прекрасная молодая олениха, которую загонщики ловко отбили от стада.

Тайя представила Эйхо и Питера Саю Мелличампу и закрыла двери пышной гостиной, которая служила галереей. Ее стены украшали творения в основном французских импрессионистов. Очень просторная комната с купольным потолком. Стеклянные двери от пола до потолка вели на небольшую террасу, где стоял освещенный свечами стол, накрытый на троих, а возле застыли дворецкие при полном параде.

— Мисс Халлоран, мистер О'Нилл! Я Сайрус Мелличамп. Как чудесно, что сегодня вы здесь. Надеюсь, вам это доставит удовольствие.

Он протянул руку Эйхо, скромно запечатлел на ее щеке поцелуй. «Нечто среднее между деловым и покровительственным», — отметил про себя Питер, отвечая на рукопожатие хозяина роскошных апартаментов. Они встретились взглядами: в глазах Сая словно отражалась застывшая на губах вежливая улыбка, но не было никакого любопытства.

— Для нас это большая честь, мистер Мелличамп, — произнесла Эйхо.

— Можно, я буду звать вас Эйхо?

— Да, разумеется.

— Эйхо, как вы находите новых «рэнсомов»?

— По-моему, они… великолепны. Я всегда любила его творчество.

— Он будет польщен, когда услышит это.

— Почему? — подал голос Питер.

Эйхо и Мелличамп повернулись к нему. Питер же нарочно напустил на себя вид отъявленного копа. Эйхо это не понравилось.

— Для мистера Рэнсома сегодня большой день. Так ведь? Меня удивляет, что его здесь нет.

Сай учтиво возразил:

— Но, Питер, он здесь.

Пит развел руками и вопрошающе улыбнулся, отчего у Эйхо сделалось кислое выражение лица.

— Дело в том, что Джон никогда не стремится быть в центре внимания. Хочет, чтобы сосредоточивались только на его работах. Но пусть Джон сам за себя скажет. Он очень хотел познакомиться с вами обоими.

— Зачем? — выпалил Питер.

— Пи-и-тер, — сурово произнесла Эйхо.

— А что, вопрос простой. — Питер разглядывал золотые запонки в виде теннисных ракеток у Сая Мелличампа. — Вопрос-то открытый, но подача невысока. Прямо вдоль линии, ногами работать некогда, только успевай крутись.

Сай прищурился, улыбка стала шире.

— Разумеется, разумеется. Не откажетесь последовать за мной? Всего лишь в ту комнату, мой кабинет. Нам хочется, чтобы вы там кое на что посмотрели.

— Вам и мистеру Рэнсому, — уточнил Питер.

— Ну да.

Он предложил Эйхо руку. Та сверкнула на Питера убийственным взглядом и повернулась к нему спиной. Питер вскипел на пару секунд, потом, глубоко вздохнув, последовал за шедшей под руку парой.

В кабинете было почти темно. Питера сразу заинтересовали ряды мониторов службы безопасности, в том числе те три, что с разных сторон снимали происходящее в малом зале, где выставлены последние произведения Рэнсома. Где всего несколько минут назад были они с Эйхо. Мысль о том, что за ними следили из этой комнаты, может, даже и сам Рэнсом, заставила Питера прикусить нижнюю губу. Нет ничего предосудительного в том, что Сай Мелличамп пользуется самым совершенным оборудованием для наблюдения, чтобы уберечь собственность стоимостью в миллионы долларов. Однако до сих пор Питер не мог увязать воедино слежку Тайи за Эйхо по всему городу с особым приглашением на показ картин Рэнсома, и его так и тянуло броситься в погоню.

По одну сторону стола Мелличампа стоял подрамник, освещенный направленным лучом. Торговец подвел к нему Эйхо и, улыбаясь, предложил ей снять покрывало.

— Работа еще не завершена, разумеется. Джон первым бы признал, что она недостойна оригинала, с которого списана.

Эйхо помедлила, потом осторожно открыла холст, и глазам ее предстал незаконченный набросок… Эйхо Халлоран.

«Господи», — подумал Питер, ни с того ни с сего почувствовав давящую тяжесть. Даже невзирая на то что намеки на изображение Эйхо на холсте выглядели потрясающе.

— Питер! Ты только посмотри!

— Как раз смотрю, — произнес Питер и тут же обернулся, уловив, что кто-то вошел в кабинет.

— Да, вас она недостойна, — произнес Джон Рэнсом. — Это начало, только и всего. — Он протянул руку Питеру. — Поздравляю вас с повышением.

— Спасибо, — поблагодарил Питер, испытывая рукопожатие Рэнсома на крепость и не меняя при этом выражения лица.

Рэнсом слегка улыбнулся:

— Помнится, ваш дед по отцовской линии был третьим по числу наград офицером за всю историю нью-йоркской полицейской службы.

— Точно так.

Сай Мелличамп источал вельможное обаяние, светское изящество и внутреннюю холодность акулы, плавающей за стеклом океанариума. Джон Рэнсом вглядывался в Питера так, будто очень хотел запомнить на неведомое будущее каждую черточку лица полицейского. Руку ему он пожимал дольше, чем это делают большинство мужчин, но и не слишком долго. Джон был на дюйм выше Питера, на голове шапка аккуратно — волосок к волоску — выровненных бритвой волос, отливающих серебром по вискам, квадратный подбородок, очертания которого смягчил возраст, глубокие складки в углах чувственного рта. Говорил он в нос, с легким прононсом, что звучало даже приятно — будто ноздри у Рэнсома бархатом выложены. Художник не отрываясь смотрел на Питера. И глаза выдавали в нем человека, который не в одном сражении участвовал, а побеждал лишь в немногих из них. В его глазах читалось желание рассказать больше, чем позволяло его сердце. Как раз это почувствовал Питер за те несколько секунд, пока его рука крепко сжимала протянутую руку, и было главным источником притягательности художника.

Давая Питеру возможность почувствовать себя более непринужденно, Рэнсом вновь обратил его внимание на Эйхо.

— У меня было всего несколько фотографий. Столько упущено! До этого момента. Да, теперь, когда наконец-то знакомлюсь с вами, я вижу, как много упустил.

При свете свечей и звезд они сидели на террасе, уплетая чизбургеры и жаркое. Чизбургеры оказались невероятно вкусны. Пиво — не хуже. Питер налегал на пиво, поскольку кусок в горло не лез. Наверное, неприкрытое восхищение Эйхо от присутствия звезды было тому виной. Что же касается Джона Леланда Рэнсома… подумаешь, так себе, стареющий городской щеголь (не важно, какой он знаменитый художник-отшельник), да еще туфли носит на босу ногу, что идет вразрез с ирландским нравом Питера.

В остальном, может, и не так уж трудно к этому малому проникнуться симпатией. До тех пор пока не стало понятно, как сильно Рэнсом или еще кто-то постарался влезть в жизнь Эйхо и ее семейные отношения. Ну-ка погодите-ка минуточку, черт вас побери!

— В ваших свидетельствах о рождении и крещении значится Мэри Кэтрин. Откуда взялось «Эйхо»?

— А-а… ну… мне всего полтора годика было, а я уже говорила без умолку. Повторяла все, что слышала. Отец, бывало, смотрел на меня и приговаривал: «А где наше маленькое эхо?»

— Отец ваш был иезуит, как я понимаю.

— Да. Такая у него была… профессия, пока он мою мать не встретил.

— А она преподавала средневековую историю в Фордэме?

— Да.

— Теперь отошла от дел из-за болезни. Она все еще пишет биографию Бернара Клерво? Был бы не прочь прочитать ее как-нибудь. Я сам занимаюсь историей.

Питер позволил налить себе четвертый бокал пива. Эйхо бросила на него раздосадованный взгляд, словно спрашивая: «Ты еще здесь или тебя здесь нет?»

— Вижу, пиво вам нравится, — заметил Рэнсом. — Оно сварено на маленькой пивоварне в Дортмунде, о которой за пределами Германии мало кому известно.

— И что, — буркнул Питер не без вызова, — его вам сюда в бочонке на самолете доставили?

Рэнсом улыбнулся:

— Магазинчик на углу. Три бакса за пузырь.

Питер заерзал в кресле. Отделанный галуном воротник смокинга терзал ему шею.

— Мистер Рэнсом… позволите спросить…

— Если станете звать меня Джоном.

— Ладно… Джон… я вот что хочу узнать. Зачем понадобилась вся эта следовательская работа? То есть, по-моему, вы до ч… много вызнали всего про Эйхо. Просто вторжение в ее частную жизнь получается.

Взгляд Эйхо красноречиво говорил о том, с каким удовольствием она бы пнула Питера, не будь вечернее платье на ней таким длинным. С неловкой улыбкой обратилась она к Рэнсому, и все же Питер почувствовал: несмотря на обожание кумира, ей самой любопытно услышать ответ.

Рэнсом обвинение воспринял серьезно, в его потупленном взоре мелькнуло раскаяние.

— Я понимаю, как это выглядит в ваших глазах. Никуда не денешься, следователю, наверное, мой интерес к Эйхо не может не казаться подозрительным. Однако если Эйхо и мне суждено провести вместе год…

— Что? — воскликнул Питер, а почти следом за ним Эйхо, которая тут же прижала к губам салфетку и стала откашливаться.

Рэнсом подтвердил свои слова с уверенностью человека, привыкшего к победам.

«Такого, — с обидой подумал Питер, — и пот не прошибет, хоть на нем штаны гори».

— …Я нахожу полезным для себя как для художника, — продолжил Рэнсом, — отыскивать иные области сочетаемости с теми, кого пишу. Люблю хороший разговор. Среди моих моделей никогда не было людей, мало читающих и не умеющих хорошо излагать свои мысли. — Он любезно улыбнулся Эйхо. — Впрочем, я боюсь стать единственным, готовым проговорить весь вечер. — Он перевел взгляд на Питера. — А Эйхо ведь даровитый художник. Меня это тоже привлекает.

Эйхо, не скрывая недоверчивости, заметила:

— Прошу прощения…

Рэнсом загадочно улыбнулся.

Однако смотрел по-прежнему на Питера, сидевшего с видом человека, которого хитроумно провели в игре без правил.

Торжества завершились, галерея опустела, уборщики принялись за работу, когда Джон Рэнсом устроил личный просмотр своих последних работ, пока Сай Мелличамп развлекал Стефана Конина и издергавшегося Питера, который уже битый час маялся, страстно желая оказаться где-нибудь в другом месте. С Эйхо.

— Кто она? — спросила Эйхо Рэнсома о его последней натурщице. — Или эти сведения секретны?

— Я доверюсь вашему благоразумию. Зовут ее Силки. Довольно странно, но предыдущие мои натурщицы по собственной их просьбе оставались безымянными. Так легче держать любопытствующих на расстоянии. За год наших отношений, полагаю, каждая из них впитала в себя часть моей собственной страсти к тому, чтобы… позволить моему творчеству самому говорить за себя.

— Год ваших отношений? Вы с ними больше не видитесь?

— Нет.

— По вашему желанию?

— Мне не хочется, чтобы у вас сложилось представление, будто я вступал в любовные связи, которые плохо заканчивались. Это далеко от истины.

Эйхо, старательно сохраняя бесстрастность, держалась на хорошо выверенном, хотя и едва различимом эмоциональном расстоянии от него.

— Силки. Имя подходит ей как нельзя лучше.[57] Откуда она?

— Из Южной Африки. Тайя нашла ее, представьте, в поезде из Дурбана в Кейптаун.

— И Тайя нашла меня? Она все время вокруг увивалась.

— Она нашла всех, кого я рисовал в последнее время… «Последним временем» я называю минувшие двадцать лет. — Рэнсом улыбнулся с легкой долей горечи от сознания того, как быстро пролетели годы и как медленно он работал. — Я очень зависим от взгляда Тайи и ее интуиции. Полагаюсь на ее преданность. Она сама была художницей, но больше ничего не пишет. Несмотря на мои усилия… вдохновить ее.

— Почему она не говорит?

— Язык ей вырезали агенты одного репрессивного правительства времен «холодной войны». Она отказалась сообщить, где находятся члены ее семьи, диссиденты. Ей тогда было всего тринадцать лет.

— О Боже, какой ужас!

— Боюсь, это не самое худшее, что они сделали с Тайей. Только она всегда была для меня… жаль, точного слова подобрать не могу… скажем, талисманом.

— А где вы с ней встретились?

— Она была уличным художником в Будапеште. Жила в каком-то закоулке со шлюхами и ворами. Я ее впервые увидел во время одного шабаша, которые частенько устраивал в те времена, когда живописцем был еще неважным, да и вообще живописью почти не занимался. Она до сих пор дается мне с трудом, почти все время.

— Именно поэтому вы хотите, чтобы я позировала… целый год?

— С теми, кого пишу, я работаю год. Еще год требуется на осознание того, к чему мы совместно приступили. Потом… несколько месяцев я, кажется, просто пребываю в состоянии агонии, прежде чем наконец-то отправить свои картины Саю. И в конце концов наступает неизбежная ночь.

Он утомленно взмахнул рукой, обводя ею «Зал Рэнсома», потом приободрился.

— Я их отпускаю. Сегодня первый случай, когда еще до того, как мои последние картины ушли из моих рук, судьба осчастливила меня знакомством с той, кого я буду писать в следующий раз, с кем буду вместе работать.

— Я просто ошеломлена, правда-правда. Вы — и чтоб даже подумать обо мне! Тем больше сожалею о том, что вынуждена сказать: это неосуществимо. Я не могу пойти на такое.

Эйхо смотрела мимо Рэнсома на дверь, где в окружении двух джентльменов стоял Питер, изо всех сил стараясь не показать, как издерган и раздражен.

— Он замечательный молодой человек, — с улыбкой произнес Рэнсом.

— Дело не только в Питере, то есть не в том, чтобы так надолго держаться от него вдали. Это само собой тяжко. Но есть еще мама.

— Понимаю. Я и не рассчитывал уговорить вас на первой же нашей встрече. Уже поздно. Догадываюсь, как вы, должно быть, устали.

— Мы с вами еще увидимся? — спросила Эйхо.

— Это как вы решите. Только вы нужны мне, Мэри Кэтрин. Надеюсь, у меня появится случай убедить вас в этом.

Ни Эйхо, ни Питер не умели замыкаться в себе, когда требуется уладить размолвку или разногласие. Дети города, они привыкли к вольнице в отношениях и, когда нужно, не стеснялись отстаивать свое мнение в спорах.

Эйхо, не успев скинуть с ног новые туфли, которые немилосердно жали ей ноги чуть не весь вечер, уже пристально вглядывалась в лицо Питера. Они ехали к Парку. Чересчур быстро, как ей казалось. Попросила ехать помедленнее.

— Или уж тогда мигалку свою включи. А то еле от такси увернулся.

— Ничего, за это меня не оштрафуют.

— Ты с чего так злишься?

— Кто сказал, что я злюсь?

— Такой был чудесный вечер, а ты хочешь мне его испортить. Медленнее, пожалуйста!

— Когда к тебе липнет такой, как этот Рэнсом…

— О, я тебя умоляю! Липнет ко мне? Это такая… такая… даже говорить не хочу.

— Давай-давай, раз начала. Мы уже говорили, что это такое, помнишь?

— Незрелость.

— Спасибочки. Я незрелый, потому что этот… глазом не моргнув, вешает мне лапшу на уши, а я еще должен…

— Питер, я никогда не говорила, что собираюсь соглашаться! У меня и без того забот на работе хватает. И мама еще…

— С какого ж он тогда пел, что надеется скоро с тобой увидеться? А ты в ответ только улыбочку — мол, а как же! Жду не дождусь.

— Нельзя запросто отмахнуться от человека, который повел себя необычно, чтобы…

— Это почему?

— Питер, послушай. Сегодня вечером мне сделали невероятный комплимент. И сделал его художник, которого я считаю… мне что, по-твоему, и польстить нельзя? Дожили!

Питер решил не гнаться наперегонки с красным светом светофора и снова удобно устроился за рулем.

— Это ты дожила. Что, уже о чем-то договорилась с ним?

— Говорю в последний раз: нет! — Щеки у девушки пылали. Немного успокоившись, она произнесла мягче: — Ты же знаешь, такому не бывать, образумься. Бал окончен. Только дай Золушке насладиться его последними мгновениями, ладно?.. Пит, они все гудят, потому что светофор зеленый.

Когда позади осталось еще кварталов шесть, Питер произнес:

— Ладно. Я, наверное…

— Перегнул палку — как всегда, ничего нового. Милый, я же люблю тебя.

— И очень?

— Бесконечно.

— Я тебя тоже люблю. О Господи. Бесконечно.

Когда Эйхо добралась до дома, Розмэй с Джулией уже спали. Повесив в маленький шкафчик вечернее платье, она натянула ночнушку и отправилась чистить зубы. Непривычно много времени рассматривала в зеркале свое лицо. Не из тщеславия, скорее пыталась составить эмоциональный автопортрет. Потом усмехнулась, пожала плечами и вернулась в спальню.

Там отыскала на двух полках с обожаемыми художественными репродукциями тонкий, но здоровущих размеров альбом под названием «Женщины Рэнсома». Свернулась клубочком на постели и, включив бра, с полчаса увлеченно разглядывала десятка три цветных репродукций и страницы, где крупно приводились детали картин, позволявшие судить о манере художника.

Часа в три она уснула, потом внезапно проснулась. Альбом, соскользнув с колен, упал на пол. Оставив его там, Эйхо долго смотрела на мольберт с незаконченным пейзажем, над которым работала вот уже несколько недель, и гадала, что бы сказал о нем Джон Рэнсом. Потом выключила свет и улеглась, зажав в кулачок четки с невысказанными молитвами. И все думала: «А что, если бы… а что, если…»

Нет, такая решительная перемена в жизни только в воображении и возможна… или где-то в иной вселенной. А «Золушка» — всего лишь сказка.

5

Питер О'Нилл, находясь на суточном дежурстве со своим напарником Рэем Скаллой, расследовал жалобу о жестоком обращении с ребенком, когда вдруг его сорвали с работы и попросили явиться в комиссариат, в дом номер один на площади Полиции.

Стоял ветреный, необычно холодный для середины сентября день. Лейтенант, начальник Пита, даже не пытался объяснить, чем вызвана эта «просьба».

— Прямо в центр, говоришь? — заметил Скалла. — Решил с предком пообедать?

— Господи, не спрашивай ты меня, — взмолился Питер, чувствуя себя крайне неловко.

Представительство комиссара полиции Нью-Йорк-Сити находилось на четырнадцатом этаже. Войдя в приемную, Питер увидел отца, тоже ожидавшего вызова. На Корине О'Нилле был парадный мундир с двумя звездами коммандера, начальника участка. Попадись тут Питеру Элвис Пресли, он удивился бы меньше.

— Папа, ты что здесь делаешь?

Улыбка Корину О'Ниллу давалась с усилием.

— Сам голову ломаю. Может, у тебя, Пит, по службе неприятности?

— Я бы тебе первому сказал.

— Это точно.

Из кабинета вышла заместитель комиссара.

— Доброе утро, Питер. Рада, что вы смогли выбраться.

Будто у него выбор был. Питер старался сохранять спокойный и безразличный вид. Заговорил Корин:

— Слушай, Люсиль, может подскажешь, куда нынче ветер дует?

— Я ему только что звонила. Он вас ждет, коммандер.

Однако сам комиссар Фрэнк Маллеин уже открыл дверь кабинета, рассыпаясь в сердечных приветствиях.

— Привет, Корин! Рад, как всегда, рад. Как Кейт? Ты ведь знаешь, как сильно мы волновались.

— Спасибо, хорошо. Она обрадуется, когда узнает, что ты спрашивал.

Маллеин посмотрел на Питера и положил руку на плечо молодого следователя.

— Питер, когда же я тебя видел в последний раз? Расчищаешь завалы для кардинала Хайеса?

— Думаю, вы правы, сэр.

— Заходите, заходите. Так тебе, значит, нравится в семь-пять?

— Это то, чего я хотел, сэр.

Когда они вошли в кабинет и Люсиль закрыла за ними дверь, Питер увидел Джона Рэнсома, на этот раз в костюме и при галстуке. Со дня их встречи на выставке в галерее Мелличампа прошло больше месяца. Эйхо с тех пор и двух слов о Рэнсоме не сказала, а Питер и вовсе забыл о нем. Теперь же у него возникло ощущение, будто в желудок кирпич упал.

— Питер, — произнес Маллеин, — ты знаком с Джоном Рэнсомом. — Отец Питера бросил быстрый взгляд на сына. — Джон, а это Корин О'Нилл, отец Питера, один из самых замечательных людей у меня на службе.

Пожилые люди обменялись рукопожатиями. Питер не сводил с Рэнсома глаз.

— Джон художник, ты, наверное, знаешь, — объяснял Маллеин Корину. — У моего брата есть одна из его картин. А Джон много добра делал для полиции по части благотворительности еще задолго до того, как я в это кресло сел. Так вот, у него есть одна маленькая просьба, и мы будем счастливы его уважить. — Маллеин обернулся и подмигнул Питеру. — Особое задание для вас. Джон объяснит.

— Ну, в этом я не сомневаюсь, — пробормотал Питер.

Вертолет доставил Питера и Джона Рэнсома на аэродром Уайт-Плейнз, где их поджидал лимузин. Они отправились по шоссе номер 22 на север к Бедфорду через округ Уэстчестер. Страна поместий. В вертолете мужчины почти не разговаривали, а затем Рэнсом то и дело звонил по телефону. Всякий раз извиняясь. Питер кивал и смотрел в окно. Чувствовал — зря время теряет. Был уверен, рано или поздно Рэнсом заговорит про Эйхо. О ней он точно не забыл, этот тихий, но упорный малый.

Едва Рэнсом покончил с телефонными разговорами, Питер решил идти напролом.

— Вы тоже так живете? — Он кивнул на роскошные поместья за окном.

— Я вырос здесь. В Бедфорд-Виллидже.

— Вот, значит, куда мы едем, к вам домой?

— Нет. Дома, где я рос, уже нет. После смерти родителей я продал все, кроме нескольких акров.

— Немалую копейку, должно быть, стоило.

— Дело не в деньгах.

— Вы уже были богаты, хотите сказать?

— Да.

— А ваше особое задание, про которое комиссар говорил, оно в чем заключается? Вам нужен кто-то, чтобы утрясти… какую ситуацию? Кто-то затрудняет вам жизнь?

— В данное время единственное мое затруднение — вы, Питер.

— Ладно, что ж, я, может, об этом догадывался. Значит, дело касается Эйхо?

Рэнсом обезоруживающе улыбнулся:

— Питер, уж не считаете ли вы меня богатым хлыщом, собравшимся похитить вашу девушку?

— Это меня не беспокоит. Эйхо не станет вашей… как это у вас называется… «натурщицей»? И вам об этом известно.

— По-моему, личная дилемма серьезнее, нежели вам хочется признать. Она касается обоих — и вас, и Эйхо.

Питер пожал плечами, но почувствовал, как затылок наливается жаром.

— У меня нет личных дилемм, мистер Рэнсом. Они для богатеньких, у кого слишком много времени и денег. Понимаете? Вот они и забавляются, влезая в жизни людей, которые хотели бы одного — чтобы их оставили в покое.

— Поверьте мне. Я не намерен причинить ни вам, ни ей ни малейшего… — Он подался вперед и указал в окно: — Вам это, возможно, будет интересно. Одна из моих бывших натурщиц живет здесь.

Они проезжали мимо участка земли с домом, который окружала низкая стена из камня примерно в четверть мили по периметру. Питер разглядел мелькнувший среди деревьев особнячок и надпись на каменных воротах: «Ван Лайер».

— Как я понимаю, она совершенно счастлива. Правда, мы с ней не общались с тех пор, как Анна мне позировала. Это было много лет назад.

— Похоже, зажиточная особа, — буркнул Питер.

— Этот дом я ей купил.

Питер взглянул на художника, недоверчиво скривив губы.

— Все мои бывшие натурщицы стали хорошо обеспеченными — при том условии, что останутся безымянными.

— Почему?

— Считайте это причудой, — ответил Рэнсом с улыбкой. — Нас, богатеньких, хлебом не корми, дай только почудить. — Он вновь перевел взгляд на уходящую к горизонту дорогу. — Когда-то здесь вдоль дороги стояли прилавки с фруктами и овощами… Интересно… да вот и он.

Питер очень хотел пить, а сидр на прилавке был хорошо охлажден. Пока Рэнсом выбирал яблоки, Питер прошелся, присматриваясь. Среди дневных покупателей заметил сильно покалеченную молодую женщину в инвалидном кресле, стоившем, похоже, не меньше, чем спортивная машина.

Вернувшись к машине, Рэнсом спросил Питера:

— Ну как, нравится вам здесь?

— У меня от свежего воздуха голова болит. Не по себе как-то. — Питер допил сидр. — Мистер Рэнсом, а сколько их было? Ваших натурщиц, я имею в виду.

— Эйхо будет восьмой. Если удастся убедить…

— Никаких «если». Вы попусту теряете время. — Питер внимательно смотрел, как к креслу с беспомощной женщиной подвели подъемное устройство и стали устанавливать его в автофургон.

— Рассеянный склероз — болезнь разрушительная, Питер. Сколько еще времени остается, пока мать Эйхо сможет сама заботиться о себе?

— Еще два-три года у нее, наверное, есть.

— А что потом?

— Без понятия. Она проживет лет до восьмидесяти. Если, конечно, это можно назвать жизнью.

— Ужасное бремя, которое Эйхо придется взвалить на себя. Будем откровенны.

Питер пристально посмотрел на Рэнсома, круша в ладони стаканчик из-под сидра.

— В денежном смысле ни вам, ни ей не по силам справиться с тем, что потребуется при болезни Розмэй. Да чтобы еще оставалось на мало-мальски сносную жизнь для вас самих. Но я могу снять это бремя.

Питер швырнул смятый стаканчик, точно попав им с десятка шагов в мусорный бак, и повернулся к Рэнсому спиной.

— Вы их всех трахали?

— Вы же понимаете, Питер, я не намерен отвечать на подобные вопросы. Я вот что скажу: никогда в отношениях между моими натурщицами и мною не будет места для схватки, для какой бы то ни было… неловкости, которые пагубно скажутся на моей работе. Работа — вот все, что действительно имеет значение.

Питер оглянулся на Рэнсома, стараясь придать своему взгляду побольше вежливости, однако солнце било в глаза, и он поневоле прищурился.

— А для нас имеет значение вот что. Мы с Эйхо собираемся пожениться. Что трудности ждут — знаем. С этим мы уже разобрались. И ваша помощь нам не нужна. Ну что там у вас еще?

— Я рад, что у нас выдалось время для знакомства. Не станете возражать, если мы сделаем еще одну остановку, прежде чем отправимся обратно в город?

— Время ваше, вам решать. Мне, как отец говорит, по часам платят. До сих пор денежки были легкими.

Попетляв по идущей в гору дороге, по обеим сторонам которой высились выложенные из столетних валунов стены, лимузин добрался наконец до симпатичного домика, сложенного, на староанглийский лад, из камней и крытого черепицей. Здесь открывался изумительный вид на озеро и заповедник, населенный пернатыми всех видов.

Остановив лимузин на булыжной площадке неподалеку от домика, они вышли. Возле отдельного гаража стояли фургон для доставки провизии и голубой «лендровер».

— В миле с чем-то отсюда через озеро — Коннектикут. Еще месяц — и вид преобразится. Станет так же прекрасен, как только может быть прекрасна осень в Новой Англии. Зимой, разумеется, озеро замерзает — идеальное место для катания. Вы катаетесь на коньках, Питер?

— Уличный хоккей, — бросил Питер, глубоко вдыхая воздух и оглядывая окрестности. Солнце склонялось на запад, скрываясь за небольшим садом позади домика. На верху холма чувствовался свежий ветерок. — Значит, здесь вы росли?

— Нет. Здесь жила прислуга. Этот домик, с десяток акров леса и сад — все, что осталось от пятисот акров, которыми владела моя семья. Все это теперь в законном порядке передано государству. В радиусе трех четвертей мили никто не имеет права строить дом.

— Все для себя приберегли? Что ж, на вашем месте я именно такое местечко для работы и подыскал бы. Сколько угодно покоя и тишины.

— Когда я был намного моложе вас, еще только начинал работать красками, леса вокруг во всех видах и оттенках красок пробуждали во мне аппетит, перефразируя Вордсворта, художника иного свойства, определившего поэзию как экзотический пигмент языка. — Рэнсом медленно обвел взглядом окрестности. — Почти шесть лет прошло, как я был здесь. Теперь большую часть времени провожу в штате Мэн. Но недавно заново отделал домик, соорудил со стороны озера бездонный бассейн. Вам нравится, Питер?

— Впечатление производит.

— Почему бы вам не взглянуть на то, что внутри?

— Компанию, так и быть, составлю. В любом случае смысл-то какой?

— Смысл в том, что этот домик — ваш, Питер. Свадебный подарок вам и Эйхо.

Однажды Питер выиграл на скачках «в тройном», что принесло ему 2600 долларов. Тогда негаданная удача сильно взволновала. Теперь же его будто громом поразило. Когда сердцебиение удалось более или менее унять, он с трудом выговорил:

— Минуточку! Вы… не сделаете этого.

— Уже сделано, Питер. Эйхо во дворике, как я полагаю. Почему бы вам не присоединиться к ней? Я подойду через несколько минут.

— Боже мой, Питер, ты можешь в это поверить?

Она стояла на дорожке, отделявшей дворик от бассейна. Ветер ерошил ей волосы, бросая прядки на глаза. Во дворике, заметил Питер, росло много роз. Он видел, какой радостью светилось лицо Эйхо, но все равно в сердце словно впилась колючка. Даже дышать стоило неимоверного труда.

— Господи, Эйхо… что же ты наделала?

— Питер…

Он пошел через дворик к ней. Эйхо села на скамью из тикового дерева. Радость ее потерялась в оправдывающейся улыбке — девушка понимала, что сейчас произойдет. А он едва ли не наяву видел, как превращается ее непокорно взвившаяся прядка в акулий плавник, разрезающий окровавленную воду. Питер, пересилив себя, постарался говорить, не повышая голоса, рассудительно.

— Свадебный подарок? Это сервиз фарфоровый, тостеры и всякое такое. Как нам оценить подобное? Никто, находясь в здравом уме, не отдаст за просто так…

— Я ничего еще не натворила, — произнесла Эйхо. — И это не наше. Пока.

— Обычно я нахожусь в здравом рассудке, — вежливо заметил Джон Рэнсом.

Питер застыл, остановился на полпути между Эйхо и Рэнсомом, который стоял в дверях, выходивших во дворик. В свете заходящего солнца лицо его казалось рисунком, выполненным сангиной. В руке художник держал большой толстый конверт.

— Условное депонирование дома с прилегающими угодьями истечет через год, когда Мэри Кэтрин покончит со своими обязательствами в отношении меня. — Он улыбнулся. — Приглашения на свадьбу я не жду. Тем не менее желаю вам обоим счастья на всю жизнь. Это я оставлю в доме, почитаете на досуге. — Несколько секунд никто не сказал ни слова. Послышался шум вертолета. Рэнсом вздохнул. — Мне пора в путь, — сказал он. — Располагайтесь как дома столько, сколько вам понравится, и отдайте должное ужину, который я попросил приготовить для вас. Мой шофер отвезет вас в город, как только вы соберетесь отправиться туда.

Вечер выдался не по-сентябрьски промозглый, к девяти часам температура опустилась до десяти градусов. Прислужник развел огонь в очаге на веранде, выходившей во дворик, а Эйхо с Питером, отужинав, взялись за бренди. Пили маленькими глоточками и читали контракт, который Джон Рэнсом оставил Эйхо для подписания. Питер просматривал страницу и передавал ее Эйхо.

Заглянул прислужник, предупредил:

— Мы через несколько минут уходим, вот только на кухне уберемся.

— Спасибо вам, — поблагодарила Эйхо.

Питер молчал, пока не прочитал контракт до последней страницы. Ветер бился в оконные переплеты. Питер налил еще бренди, с полбокала, будто простую вишневую газировку. Выпил до дна и зашагал взад-вперед, пока Эйхо дочитывала контракт, то и дело поправляя указательным пальцем сползающие по переносице очки.

Когда она отложила последнюю, двенадцатую, страницу, Питер уселся в кресло напротив Эйхо. Они смотрели друг на друга. Дрова в камине потрескивали, взметая искры.

— Я не могу приходить туда, чтобы повидаться с тобой? Ты не можешь приезжать домой, если только не произойдет что-либо чрезвычайное? Он не писать тебя хочет, он владеть тобой хочет!

Донеслись звуки отъезжающего фургона с прислугой. Шофер лимузина расположился в комнатке над гаражом.

— Мне причины его требований понятны, — сказала Эйхо. — Не хочет, чтобы я отвлекалась.

— Вот кто я, выходит? Отвлечение?

— Питер, в тебе нет творческого начала, так что, честно говоря, я и не жду, что ты поймешь. — Эйхо покраснела. Знала, когда в речи ее появлялись снисходительные нотки. — Это всего на год. Я справлюсь. А после… у нас будет все. — Она обвела веранду хозяйским взглядом. — Владыка небесный, какое место! Я и мечтать о таком не смела… я хочу, чтобы мама увидела это место! Тогда, если она согласится…

— А как насчет моего согласия? — сердито буркнул Питер, налегая на бренди.

Эйхо встала и потянулась. Ее пробирала дрожь. Несмотря на огонь, на веранде было прохладно. Питер, сгорая от желания, как в тумане смотрел на соблазнительные груди девушки.

— Его я тоже хочу.

— И хочешь этот дом.

— Ты весь вечер собираешься дуться?

— Кто дуется?

Эйхо взяла бокал у него из рук, опустилась к Питеру на колени и, прильнув головой к широкому плечу, закрыла глаза.

— Если нам и светит приобрести недвижимость, рассчитывать можно в лучшем случае на домишко в Йонкерсе или Порт-Честере. А тут — Бедфорд!

Питер приобнял ее.

— Он заставил тебя желать, а не думать. Чертовски ловкий. Так вот и получает то, что ему нужно.

Рука Эйхо скользнула по его груди и остановилась в области сердца.

— Какое сердитое. — Девушка дрожала. — Питер, мне холодно. Согрей меня.

— Разве то, о чем мы всегда думали, больше не годится?

— Ну Питер! Я люблю тебя и собираюсь стать твоей женой — ничто никогда не изменит этого.

— Нам, наверное, лучше вернуться домой.

— А что, если это и есть дом, Питер? Наш дом… — Она соскользнула с его колен и беззаботно потянула за собой. — Пошли. Ты еще не видел всего.

— Что же я пропустил?

— Спальню. Там тоже есть камин.

Она лаской одолевала его нежелание, страхи, будто чувства его не готовы еще расплатиться за то, что предстояло и цены чему еще не существовало. Питер нетвердо держался на ногах. Выпитый бренди давал о себе знать.

— Ты только представь, — уговаривала Эйхо, увлекая Питера за собой. — Как это могло быть. Представь, год прошел… так быстро… — Эйхо поцеловала его и открыла дверь спальни. — И вот мы здесь. — Она любовно прижала к его щекам ладони. — Чего тебе хочется сейчас? — спросила, заглядывая, казалось, ему прямо в душу.

Питер проглотил слова, которые не в силах был выговорить, глядя на занимающую почти всю комнату кровать с пологом на четырех столбиках.

— Я знаю, чего от тебя хочу, — сказала она.

— Эйхо…

Она подтолкнула его в спальню и ногой закрыла дверь.

— Держись, — произнесла она, удерживая Питера. — Такое идеальное место для нашей первой ночи вместе!.. Я хочу, чтобы ты понял, как сильно я тебя люблю.

Оставив его, Эйхо отошла в уголок, к камину, и быстро, как мгновенно меняющий облик эстрадник, разделась донага, прямо под его возбужденным взглядом манящей тенью скользнула под одеяло.

— Питер?

Он взялся за пряжку на ремне и… безвольно опустил руки, готовый разрыдаться: пыл и страстное желание залило обильной выпивкой. Сердце бешено забилось от зарождающейся злости.

— Питер? Что же ты?

Он шагнул к ней, споткнулся и налетел на стул со спинкой в форме лиры. Стул был тяжелый, но Питер легко взметнул его над головой и что было сил хватил им об стену. Неожиданная ярость заставила девушку съежиться, его оскорбительное высокомерие нанесло страшную рану. Защищаясь от потрясения и боли, она обхватила себя руками.

Питер открыл дверь спальни.

— Жду тебя в этом чертовом лимузине. А ты… ты можешь оставаться здесь, если хочешь! На всю ночь оставайся. Делай все, что в голову взбредет, чтобы самой счастья набраться до чертиков, и не бери в голову, каким боком это нам выйдет.

6

Первый день осени выдался замечательный для поездки в открытой машине — безоблачное голубое небо, температура по всему восточному побережью под двадцать градусов. Джон Рэнсом прикатил в город на двухместном «мерседесе». Места для багажа немного, так и вещей Эйхо взяла мало — кое-что из теплой одежды, чтобы зиму пережить на островке у берегов штата Мэн. И еще коробку с красками.

Из машины Рэнсом вышел не сразу, ответил на звонок по мобильному телефону. Эйхо задержалась у окна спальни, надеясь увидеть машину Питера. Где-то около часа ночи они переговорили накоротке, и вроде голос у Питера был нормальный, даже несерьезный какой-то, словно речь и не шла о том, что ей предстоит вынужденно исчезнуть из его жизни. Даже на праздники. Питер немного перебарщивал, стараясь не показать, что не верит ей. Имени Джона Рэнсома ни она, ни он не упоминали. Будто его и не существовало, а Эйхо отправлялась на год учиться живописи в Париж.

Эйхо подхватила с кровати теплую одежду и вынесла ее в прихожую. Оставила дверь открытой и зашла в гостиную, где Джулия читала Розмэй заметку из «Нэшнл инкуайрер». Джулия обожала сплетни про знаменитостей.

Кивая на фотографию актрисы, которая старалась незаметно выйти из калифорнийской больницы после пластической операции, Джулия бормотала:

— Вот уж точно, в ее-то возрасте пора уже перестать подтяжки делать, надо договариваться с приличным мастером чучела набивать.

Розмэй улыбнулась, не сводя глаз с дочери. Губы у матери заметно дрожали, кожа сделалась фарфорово-белая. Эйхо ощутила сильный укол страха — всего за три месяца мама сделалась такой слабенькой…

— Мам, я тебе свой мобильник оставляю. Джон говорит, на острове он не работает. Зато тарелка для Интернета там есть, так что с электронной почтой никаких проблем.

— Это сущее блаженство.

— Питер приедет тебя проводить? — спросила Джулия.

Эйхо глянула на часики.

— Он сам не знает. Вчера ночью тройное убийство расследовал.

— У тебя есть время выпить чаю? — Розмэй медленно отвернулась от компьютера и посмотрела на дочь сквозь накрашенные зеленой тушью ресницы.

— Джон уже здесь, мама.

И тут Эйхо, к собственному удивлению и досаде, разразилась потоком слез. Опустилась на колени возле матери, положив голову ей на колени, как делала когда-то маленькой девочкой. Розмэй гладила ее дрожащей рукой по волосам и улыбалась.

В прихожей показался Джон Рэнсом. Розмэй заметила его отражение в оконном стекле и медленно повернулась в его сторону. Джулия в рассеянности переворачивала страницы еженедельного собрания сплетен.

Во взгляде Розмэй Рэнсому почудился скорее вызов, нежели приветствие. Руки ее сомкнулись, словно защищая Эйхо. Потом она молитвенно склонила голову.

Питер оставил машину на улице в неположенном месте и бегом помчался по ступеням в подъезде Эйхо, где столкнулся со спускающейся по лестнице Джулией, которая держала в руках продуктовую сумку с надписью «Сбереги деревья!».

— Они полчаса как уехали, Питер. Это я просто решила по магазинам пройтись.

Питер сердито замотал головой:

— Да я всего полчаса как освободился! Не могла разве подождать меня? К чему такая спешка?

— Питер, посидишь с Розмэй, пока меня нет? Ей сейчас так тяжело…

Розмэй он нашел на кухне. Женщина стояла, зажав в руках кружку с холодным чаем. Питер поставил чайник на огонь, достал себе кружку и устало плюхнулся на стул.

— Год. Год — и она опять дома. Питер, я позволила ей сделать это только потому, что боялась…

— Ладно, переживем. Я буду заходить два-три раза в неделю, смотреть, как у вас дела.

— …не за себя боялась, — продолжила Розмэй. — Боялась того, чем моя болезнь могла обернуться для вас с Эйхо.

Они сидели и молча смотрели друг на друга, пока не засвистел закипевший чайник.

— Знаете, мы это переживем. — Питер решительно сжал губы.

Розмэй поникла, словно не осталось больше сил держаться.

— Он пришел и забрал ее. Как в старые времена, при феодалах, понимаешь? Привилегия тех, кто правит.

В ночь, когда они прибыли на остров Кинкерн, Эйхо мало что успела разглядеть. Болтанка настолько вымотала ее, что девушка даже встать в полный рост не могла, когда они приткнулись к рыбацкому причалу. Редкие огни выдавали присутствие городка, словно прилепившегося к небольшой бухте. Непрерывный ветер жалил уши во время короткой поездки на «лендровере» через весь остров к дому, обращенному к двум тысячам миль открытого океана.

Таблетка снотворного уложила ее в постель на восемь часов.

При первых же проблесках рассвета крик чаек и грохот волн, бьющихся о скалы в сотне футов под окнами спальни, разбудили Эйхо. Она приняла горячий душ, воспользовалась глазными каплями и уже подумывала о чашечке черного кофе. За дверью комнаты обнаружила лестницу, которая вела на первый этаж задней части дома. Снизу доносились звуки, характерные для кухни. Джон Рэнсом вставал рано, Эйхо слышала, как он разговаривал с кем-то.

Кухню тоже недавно подремонтировали. Однако архитектор не тронул бросающиеся в глаза и в высшей степени привлекательные приметы старины — плиту для выпечки в одном углу и тесанные вручную дубовые стволы над головой.

— Доброе утро, — приветствовал Джон Рэнсом. — Судя по цвету вашего лица, жизнь к вам вернулась.

— Мне, наверное, надо просить у вас прощения, — пробормотала Эйхо.

— За то, что на пароме дурно себя чувствовали? Это со всяким случается, пока не привыкнет. Еще, конечно, и пары от древнего дизельного драндулета виноваты. Как насчет завтрака? Сайера только что напекла лепешек с корицей.

— Кофе! Кофе! Кофе! — взмолилась Эйхо.

Сайера, женщина лет за шестьдесят, с оливкового цвета кожей и трагическими темными глазами, принесла и поставила на стол кофейник.

— Доброе утро, — обратилась к ней девушка. — Меня зовут Эйхо.

Женщина склонила голову набок, словно не расслышала.

— Это… прозвище такое. А крестили меня как Мэри Кэтрин.

— Мне нравится Мэри Кэтрин. — Рэнсом улыбался. — Так что давайте-ка, пока вы здесь, мы будем звать вас по имени, данному вам при крещении.

— Ладно. — Эйхо взглянула на него.

Подумаешь, дело большое, прозвища вообще детская забава. Однако в душе ощутила легкое беспокойство. Будто, избавляясь от «Эйхо», он создавал другую личность. Именно ее он хотел написать и с ней намеревался завести отношения, которые находились бы под его полным контролем.

«Глупо, — подумала Эйхо, — я знаю, кто я такая…»

Каменистая тропа к Кинкернскому маяку, где у Рэнсома находилась мастерская, протянулась почти на четыре сотни шагов через неопрятные заросли низкорослого болиголова и голубичные пустоши, по поросшим лишайником скалам, по тонкому слою земли и оставшимся от промерзания кочкам. Временами тропа подходила к самому краю линии прилива. Слишком близко, с точки зрения Эйхо, которая чувствовала себя очень неуютно, хотя и старалась не подавать виду, что нервничает. Остров Кинкерн, вытянувшийся миль на восемь с половиной в длину и на три мили в ширину, с высоким, поросшим лесом хребтом, казался всего лишь гранитной галькой рядом с могучим океаном, голубым в это октябрьское утро, под слегка подернутым паутинками облаков небом.

— Свет фантастический, — заметила она.

— Вот поэтому-то я здесь, а не на Каско или Корфу. Лучше всего ясное зимнее утро. Город расположен в подветренной части острова и обращен к Пенобскоту. Там есть католическая церковь, которую, между прочим, епархия, вероятно, скоро закроет. Есть и унитарная — для тех, кто предпочитает религию попроще.

— А кто еще здесь живет? — Эйхо смахнула соленую пену, осевшую у нее на ресницах. Было время прилива, ветер дул с юго-востока.

— Сто сорок постоянных жителей, средний возраст пятьдесят пять лет. Экономика — лобстеры. Точка. В конце века Кинкерн летом превращался в премилое сообщество, но большая часть коттеджей, принадлежавших старым морским волкам, исчезла, а остальные населяют местные.

— И вы владеете этим островом?

— Первоначальная сделка зарегистрирована в 1794 году. Вы хорошо себя чувствуете, Мэри Кэтрин?

Уступ, по которому они проходили, находился всего в пятидесяти футах над волноломами и подобравшимися к самому берегу скалами.

— Немного не по себе… так близко.

— Плавать умеете?

— Только в бассейне. А океан… я в пять лет едва не утонула на пляже в Нью-Джерси. В то утро и волн-то не было, так — в пару футов высотой. Я повернулась спиной к воде и играла ведерком и совочком. И вдруг откуда ни возьмись высокая волна — никто такой и не ждал.

— Бродячая волна. У нас они тоже бывают. Мои родители шли под парусами возле маяка, вон там, чуть подальше навигационного буя, когда огромная волна хлынула на яхту. Шансов спастись у них не было.

— Боже праведный! Когда это случилось?

— Двадцать восемь лет назад. — Тропа повернула в гору, и перед ними выросла башня маяка. — Я сильный пловец. Даже очень холодная вода не действует на меня так быстро, как на других людей. Когда мне было девятнадцать лет — и под сильнейшим влиянием лорда Байрона, — я переплыл Геллеспонт. И с тех пор меня часто занимала мысль… — Он умолк и посмотрел на море. — Если бы в тот день я был с матерью и отцом, смог бы спасти их?

— Вы, должно быть, очень по ним скучаете.

— Нет.

Через несколько секунд Рэнсом обернулся к Эйхо, словно от ее взгляда ему делалось неловко.

— Что, ужасную вещь сказал, по-вашему?

— Мне кажется, я… я не понимаю этого. Вы любили своих родителей?

— Нет. Разве это необычно?

— Не думаю. Они были жестоки с вами?

— Физически? Нет. Чаще всего просто предоставляли меня самому себе. Будто я и не существовал вовсе. Не знаю, есть ли название для такого рода боли.

Его улыбка, немного унылая, лучше всяких слов подтверждала желание оставить эту тему. Они зашагали к ослепительно белому маяку, сияющему на самой высокой точке мыса. Рэнсом переделал его — к немалой ярости пуристов, как он выразился, — установив современное, как в аэропортах, навигационное оборудование поверх того, что стало теперь его мастерской.

— Я видел, чего вам стоило, — говорил Рэнсом, — оставить вашу маму — вашу жизнь. Хотелось бы думать, что это не только ради денег.

— Меньше всего. Я живописец. И приехала учиться у вас.

Он кивнул, удовлетворенный, и дотронулся до ее плеча:

— Хорошо. Не заглянуть ли нам туда, где мы оба будем работать, Мэри Кэтрин?

Питер, даром времени не теряя, успел порядком поднабраться на свадьбе, последовавшей за бракосочетанием его сестры Сиобан и торговца компьютерными программами из Долины ручьев. Слишком большое количество выпитого вгоняло его в хандру, отчего он упрямо воспринимал все слова, обращенные к нему, превратно.

— Что слышно про Эйхо? — спросил его первый кузен по имени Фитц.

Питер глянул на Фитца и глотнул ирландского виски, вместо того чтобы поддержать разговор. Фитц посмотрел на еще одного кузена Питера — Роба Флаерти, — и тот заговорил:

— Пит, есть шесть билетов на сегодня на «Рейнджеров». Хорошие места.

Фитц вставил:

— То есть два для Роба и его девушки, два для меня с Коллин и… я подумал… ты помнишь Мэри Махэн?

Ответ Питера к любезным причислить было трудно:

— У меня нет желания идти на «Рейнджеров», а тебе, Фитц, незачем клеить меня с кем ни попадя. — Галстук у него сполз, лоб и скулы пылали пьяным румянцем. Капелька пота незаметно упала с подбородка прямо в виски. Питер вновь поднес стакан к губам.

Роб Флаерти усмехнулся:

— Ты, Пит, напоминаешь мне занедужившего любовью верблюда. Опавшего горба только не хватает.

Питер неприязненно сморщился:

— Не хватает мне выпивки.

— Мэри-то сохла по тебе…

— Она же крестная моей матери, ты, засранец.

Фитц попытался унять накал страстей:

— Ну и что? Это впрямую за моральный грех и не считается.

— Фитц, замолкни!

— Все, понял. Молчу. Только ты от исключительной телки нос воротишь. Могу поклясться.

Роб бросил нетерпеливо:

— А, да пусть сидит тут и нюнится. Эйхо, видать, его напрочь присушила, перед тем как смыться из города со своим приятелем-художником.

Питер вскочил со стула так стремительно, что Фитц не успел встать между кузенами. Роб навалился на Питера и довольно сильно двинул ему кулаком по щеке. Тот отлетел в сторону и грохнулся об стол возле танцевальной площадки, мало, впрочем, обеспокоив сидящую за ним глухую пару, похожую на пучеглазых рыб, которым повезло под старость напиться. Мать Питера, заметив, что зреет драка, оставила партнера и вышла из танцевального круга. Мягко взяв Питера под локоток, она одарила улыбкой обоих кузенов и кивком повелела катиться подобру-поздорову. Потом вывалила лед из стакана на салфетку.

— Потанцуй-ка со старенькой мамочкой, Питер.

Со смущенным выражением лица сын дал ввести себя в круг танцующих, прикладывая к нижней губе свернутую в узел салфетку.

— Это уже второй раз за месяц, когда я вижу, что ты слишком перебрал с выпивкой.

— Ма, это же свадьба. — Он сунул салфетку в карман смокинга.

— Я так думаю, тебе пора взять себя в руки, — проговорила мать, пока они двигались в медленном танце. — От Эйхо ничего не получал?

— А как же. Каждый день.

— Ну и что? У нее все в порядке?

— Говорит, в порядке. — Питер дважды прерывисто вздохнул. — Только это электронная почта. Совсем не то, что… ну, понимаешь, слышать ее голос. Люди всегда произносят то, что не могут в слова вложить, надо только уметь это услышать.

— Так… может, есть то, о чем ей бы хотелось, чтобы ты знал, но о чем говорить нельзя?

— Не знаю. С тех самых пор как встретились, мы больше чем на пару дней и не расставались. Может быть, Эйхо уже убедилась, что на самом деле не такое уж это выгодное предложение. — Питер сильно сжал руку матери.

— Полегче, ты. Если веришь Эйхо — держись. Это, сынок, любой мужчина сделать способен ради женщины, которую любит.

— Любить ее я всегда буду, — сказал Питер с легкой дрожью в голосе. Он заглянул матери в глаза своими горевшими от избытка чувств глазами. — Только я не очень-то верю человеку, о ком никто ничего не знает. Ты не поверишь, какие стены он вокруг себя возвел.

— Человек, который ценит свое уединение. При таких-то деньгах чему удивляться! — Мать, помолчав, спросила: — Копаешь, поди, что-то? Неофициально, я имею в виду.

— Ага.

— Ничего весомого?

— Ничего весомого. Этот человек практически невидимка, когда дело доходит до официальных документов.

— Так и оставь это занятие.

— Эх, если бы Эйхо повидать, хоть ненадолго… Я все время как полоумный хожу.

— Храни тебя Господь, Питер. Как будет на воскресенье выходной, давай вместе съездим к Розмэй, вывезем ее куда-нибудь на свежий воздух. Уж порядком времени прошло, как я ее видела.

— Думаю, что не смогу, мам. Мне… кхм… надо в Уэстчестер съездить, поговорить кое с кем.

— Полицейские дела, да?

Питер покачал головой.

— Ее зовут Ван Лайер. Когда-то она позировала Джону Рэнсому.

7

Дом Ван Лайер был копией — точной копией, если верить информации на сайте, посвященном описаниям самых красивых зданий округа Уэстчестер, — жилого строения английского лендлорда XVI века. Все, что Питер успел разглядеть внутри дома через приоткрытую дверь, — черный пол и темная обшивка стен.

Питер обратился к прислужнику, который отозвался на его звонок:

— Мне хотелось бы поговорить с миссис Ван Лайер.

Прислужник, пожилой негр с покрытым старческими пятнами лицом, из-за чего он походил на леопарда, выдал:

— Никакой миссис Ван Лайер в этом доме нет.

Питер вручил ему свою карточку.

— Анна Ван Лайер. Я из полицейского управления Нью-Йорка.

Прислужник пристально посмотрел на гостя, возможно, надеясь, что если разглядывать подольше, то пришелец сам исчезнет с порога и можно будет снова пойти подремать.

— Что у вас за дело, мистер следователь? Мисс Анна вряд ли расположена принимать кого-либо.

— Хотелось бы задать ей несколько вопросов.

Они еще поиграли в детскую игру «кто кого переждет». Наконец прислужник нехотя вытащил из кармана фартука, надетого поверх воскресного костюма, портативную рацию и попробовал связаться с хозяйкой. Негр насупил брови.

— Видать, отложила свою рацию да и позабыла про нее, — заворчал он. — Ладно, скорее всего в это время дня вы отыщете мисс Анну в теплице. Только не думаю, что она станет говорить с вами, будь вы из полиции или не из полиции.

— Где теплица?

— Обойдите дом и ступайте к пруду — мимо не пройдете. Как увидите мисс Анну, скажите, что я изо всех сил оберегал ее покой, чтобы она потом на меня не злилась.

Питер пробирался к теплице сквозь шквал пожухлых коричневых листьев с пляжа, взметенных послеполуденным ветром. В наклонной длинной крыше теплицы отражались гонимые ветром облака. Внутри сквозь морось, сыпавшую из шедших поверху труб, была видна женщина. Анна Ван Лайер, решил Питер. На ней были перчатки едва не до локтей и садовая шляпа с загнутыми полями, которая вместе с моросью, окутывающей побеги диковинных растений, почти целиком скрывала ее лицо. Она работала возле скамейки с цветочными горшками в рассеянном солнечном свете.

— Мисс Ван Лайер?

Женщина сжалась при звуках незнакомого голоса, но не оглянулась. Одета она была в тесный непривлекательный рыжеватый комбинезон.

— Да? Кто это? — Судя по тону, ее не интересовало, кто пришел. — По какому праву вы врываетесь ко мне?

— Меня зовут Питер О'Нилл. Из полицейского управления Нью-Йорка.

Питер сделал несколько шагов навстречу ей по выложенной гравием дорожке. Быстрым движением головы она остановила его:

— Стойте где стоите. Из полиции?

— Я хотел удостоверение показать.

— Что все это значит?

Питер показал ей жетон.

— Джон Леланд Рэнсом.

Она выронила из правой руки трезубую вилку на скамью и оперлась о нее, словно дыхание перехватило. К Питеру она стояла спиной. От сухих листьев, скользивших по стеклянной крыше теплицы, внутри крутился калейдоскоп теней. Питер отер пот со лба и вновь пошел к ней.

— Вы позировали Рэнсому.

— И что? Кто вам сказал?

— Он и сказал.

Она все еще вела себя скованно, хотя после его слов Анна Ван Лайер, похоже, взволновалась.

— Так вы знаете Джона? Видели его?

— Да.

— Когда?

— Пару месяцев назад. — Питер одолел разделяющее их пространство. Анна, стрельнув в него еще раз глазами, словно застенчивая девочка, прикрыла рукой в перчатке половину лица, хотя, пожалуй, вид гостя ее больше не тревожил.

— Как поживает Джон? — Голос ее неожиданно сделался сочным от наполнивших его чувств. — Он… вспоминал меня?

— Что было, то было, — успокаивающе произнес Питер и решился спросить: — Вы все еще любите Рэнсома?

Анна вздрогнула всем телом, закрылась перчаткой, съежилась, будто он бросил в нее камнем.

— Что Джон сказал обо мне? Прошу вас!

Понимая, что задел за живое, Питер взялся утешать:

— Сказал, что год, который провел с вами, был одним из счастливейших в его жизни.

И все же, когда через несколько мгновений Анна принялась тихонько всхлипывать, Питер почувствовал жалость к ней. Подойдя еще ближе, он тронул ее за руку.

— Не надо, — попросила она. — Просто уйдите.

— Анна, сколько прошло с тех пор, как вы видели его в последний раз?

— Полтора года, — ответила та печально.

— Еще он сказал… так ему казалось… что вы были очень счастливы.

Анна Ван Лайер от удивления открыла рот. Потом ее затрясло от смеха, будто она более жестокой шутки в жизни не слышала. Внезапно женщина повернулась к Питеру и, стащив с головы садовую шляпу, уставилась на него немигающим взглядом.

Питеру вдруг показалось, будто кто-то резко и сильно вмазал ему прямо в солнечное сплетение.

Обращенное к нему когда-то прекрасное лицо было ужасно. Анну кто-то варварски исполосовал ножом. Видно было, что делались попытки подправить причиненный ущерб, но пластические хирурги смогли только то, что в их силах. Восстановить перерезанные нервы не под силу никакому хирургу, даже самому талантливому. Вот и скособочило у женщины рот в одну сторону. Левый глаз у нее не видел, затянулся светлой пленкой муки.

— Кто это вас так? Рэнсом?

Потрясенная Анна отшатнулась от Питера:

— Что? Джон?! Да как вы подумать могли такое! Я так и не увидела, кто напал на меня. Это произошло прямо на улице, в Ист-Виллидже. Может, грабитель. Но я ведь не сопротивлялась, тогда зачем же он… зачем?!

— Полиция.

— Так его и не нашла. — Она в упор смотрела на Питера, а сквозь него — в прошлое. — Или вы пришли сообщить мне что-то?

— Нет. Я об этом ничего не знаю. Простите.

— А-а… Пустое. Столько лет прошло…

Анна опять надела садовую шляпу, поправила поля, не глядя на Питера. Она вновь пребывала в прошлом.

— Можете передать Джону, я не всегда буду такой. Еще одна операция — мне обещали. До сих пор я десять перенесла. Тогда я… наконец-то буду готова для Джона. — Она ожидала вопроса, задавать который Питер в общем-то не собирался. — Чтобы снова позировать! — Игривая улыбка мелькнула и угасла. — Иначе я бы, знаете ли, попросту взаперти сидела. Я зарядку делаю, упражнения. Скажите Джону… я счастлива, что он так терпелив, но терпеть осталось недолго.

Несмотря на жуткую влажность в теплице, на морось, летевшую из труб, у Питера пересохло в горле. Он попытался улыбнуться, но лицо будто пластырем стянуло. Понял, что только мельком заглянул в глубины ее умопомрачения. Самое достойное для него в тот момент было уйти, оставив бедняжке уверенность в том, что ее грезы исполнятся.

— Я передам ему, мисс Ван Лайер. Именно этих слов он и ждал.

В следующую субботу вечером Питер с отцом катали шары в бильярдной «Рыцари Колумба», и сын давал старику выигрывать. Так уж давно повелось, еще в «Лошади», когда у Корина хватало силенок даже для баскетбола. Питер всегда, притворяясь огорченным, приговаривал: «Что-то я сегодня не в форме». Потом отец взял пиво, и они уютно устроились за столиком в любимом спортивном баре.

— Я слышал, ты копался в старых нераскрытых делах в Девятом, — произнес Корин, смахивая пену с усов. Он взглянул на один из больших экранов, расставленных по всему бару. Там бесновались очередные поп-знаменитости.

— Папа, — восхищенно воскликнул Питер, — и все-то ты слышишь!

— У себя в округе. Что стряслось?

— Да так, заинтересовался кое-чем в свободное время. — И он рассказал о нападении на Ван Лайер.

— Сколько раз ее полоснули?

— Десять ударов, по всему лицу. Гад резал ее даже когда бедняжка упала. Разве это похоже на то, что ему нужен был всего лишь кошелек?

— Нет. Остаются три версии. Псих, женоненавистник. Или старый приятель. Она ему отставку дала, а парню такое не по нутру пришлось. Но ты сказал, жертва его не опознала.

— Точно.

— Тогда бандита кто-то нанял. А скажи, что у тебя за интерес к этой жертве?

— Восемнадцать-девятнадцать лет назад она позировала Джону Рэнсому.

Корин потер виски и постарался унять неодобрение.

— Святая Дева, Пит!

— Папа, сейчас там, в Мэне, с ним моя девушка!

— И ты дал волю воображению… слышно даже, как у тебя мозги поскрипывают. Только это за уши притянуто, парень. Очень притянуто.

— Может, и так, — пробормотал Питер, отпивая пива.

— Как по-твоему, сколько всего молодых женщин позировали ему?

— Семь, о которых известно. Не считая Эйхо.

Корин развел руками.

— Только никто не знает, кто они и куда подевались. Почти никто — это прямо какой-то секретный список. Говорю тебе, пап, слишком в художнике много такого, что вместе не складывается.

— В тебе не полицейское чутье, в тебе чувства говорят.

— Почти два проклятых месяца прошло, как я не вижу ее.

— Дело это — его. Его и ее. И хватало веских причин, почему Эйхо пошла на такое.

— Я тебе раньше не говорил. Та женщина, подруга его, сучка или кто она там… При себе нож носит. Эйхо видела, как она чуть его в ход не пустила против одного парня в подземке.

— Святая Дева, и когда же это кончится у тебя? — Корин откинулся на спинку диванчика и стукнул кулаком по столу. — Я скажу тебе когда. Прямо сейчас, вот здесь. И знаешь почему? Слишком много денег, Пит. Вот из-за чего всегда все наперекосяк.

— Да-а, я знаю. Видел, как комиссар Рэнсому задницу лизал.

— Помни об этом. — Отец пристально смотрел на сына, пока недовольство в его взгляде не сменилось прощением. — Эйхо тебе писала, что с ней там случилось что-нибудь?

— Нет, — признался Питер. — Рэнсом просто делает с нее много набросков, а у нее есть время заниматься живописью. Полагаю, все в порядке.

— Будь тогда признателен ей за хорошее чутье. И неси свой крест.

— Да, я знаю. Погоди. — Лицо сына выражало неприкрытые страсть и раскаяние. — Два месяца. И знаешь, пап? Такое ощущение, будто один из нас умер. Только я пока не знаю, кто именно.

Как почти каждый день со времени прибытия на Кинкерн, Эйхо в одиночестве позавтракала в уголке просторной кухни, потом пошла на маяк. Часто из-за тумана тропинку под ногами было видно всего на несколько шагов. Но иногда туман исчезал, воздух, не движимый ветром, делался прозрачным, а восходящее солнце катило по медной глади моря жемчуг великолепного утра.

Скоро она узнала, что Джон Рэнсом по ночам не спит, а предается чтению у себя в кабинете на втором этаже или один, прихватив лишь фонарик, совершает длительные прогулки по тропинкам острова, знакомым ему еще с детских лет.

Спать станет легче, уверял ее, словно извиняясь, Рэнсом, как только он всерьез возьмется за живопись. Однако неоконченный портрет, начатый в Нью-Йорке на большом прямоугольнике картона, так и стоял нетронутым на подрамнике почти шесть недель. Рэнсом же занимался тем, что сотнями делал небольшие, размером с открытку, наброски Эйхо или молча наблюдал за тем, как идет ее работа. Поздно ночью оставлял на ее мольберте записочки с похвальными или критическими замечаниями.

Если они оказывались вместе, он всегда был сердечен, однако предпочитал, чтобы разговор вела Эйхо. Казалось, его любопытство к ее жизни не знает предела. К ее отцу, который оставался иезуитом до тех пор, пока в возрасте пятидесяти одного года не встретил Розмэй, сестру милосердия. О Питере Джон не спрашивал никогда.

Выпадали дни, когда Эйхо вообще его не видела. Чувствовала, что Рэнсома нет на острове, но представления не имела, куда он уехал и зачем. Да и какое ей дело? Но не такими представляла она себе их рабочие отношения. От неспособности художника вернуться к живописи ей делалось не по себе. И не в ее характере было подолгу мириться с тем, что на нее не обращают внимания или даже пренебрегают ею.

— Это из-за меня? — спросила она за ужином.

Вопрос и настроение девушки удивили Рэнсома.

— Нет. Разумеется, нет, Мэри Кэтрин. — Вид у него был подавленный. Неуверенными жестами он старался заменить слова, каких не мог отыскать, чтобы утешить ее. — Нервы шалят, только и всего. Так всегда бывает. Страх берет, вот начну, и… выяснится, что черпать силу не из чего, колодец пуст. — Он помолчал, долил себе вина. Пил до и после ужина больше обычного, но вино не помогало, и Рэнсом недовольно морщился. — Берет страх, что все мое творчество окажется банальным и ужасным.

Эйхо почувствовала его уязвимость — характерную черту всех художников. Вот только не могла сообразить, чем ответить на признание.

— Вы великий художник.

Рэнсом тряхнул головой.

— Если я когда-нибудь в это поверю, мне тут же придет конец.

Эйхо встала, набрала щепотку соли из серебряной солонки и посыпала винное пятно на тонкой льняной скатерти.

— Чем могу помочь?

Он не сводил глаз с посыпанного солью пятна:

— Это помогает?

— Обычно да, если сразу сделать.

— Если бы так же легко было выводить людские пятна, — забормотал он с внезапным пылом.

— Бог все видит. — Эйхо тут же подумала, что прозвучало это чересчур беззаботно, покровительственно и не к месту. Она Бога чувствовала, но понимала бессмысленность объяснять это.

Молчание сбило внезапно одолевший его пыл.

— Я верю не с той легкостью, как вы, Мэри Кэтрин. — Он устало улыбнулся. — Но если в самом деле существует ваш Бог, видящий нас, тогда, думаю, отмщение его скорее всего в том, чтобы ничего не делать.

Рэнсом отодвинул стул и встал, глядя на Эйхо. Вытянув руку и коснувшись большим и указательным пальцами ее подбородка, приподнял ей голову. Сказал, разглядывая ее, словно в первый раз видел:

— Свет в ваших глазах — это свет из вашего сердца.

— Мило, — выдохнула Эйхо, понимая, что за этим последует. Неделями думала о том, как тогда себя вести.

Он поцеловал ее в лоб, не в губы. Словно благословение дал. И это тоже было мило. Однако накатившая эротическая волна, которой хватило, чтобы губы ее, затрепетав, раскрылись, а сердце замерло, застала девушку врасплох.

— Мне придется покинуть остров на несколько дней, — сказал он затем.

Мастерскую Рэнсом устроил в похожем на склад помещении, где когда-то стоял кинкернский маяк с отражающим зеркалом. Располагалась она на оси пронизывающего все здание маяка вала и очень походила на летающую тарелку — кругом стекло, метров десять в диаметре. Внутри имелся лифт, еще одно нововведение, но Эйхо все время поднималась и спускалась по винтовой лестнице. Сайера готовила очень хорошо, и ежедневные подъемы-спуски избавляли Эйхо от лишних фунтов, которые так и норовили налипнуть ей на бедра.

Убедившись, что день не настолько ветреный, чтобы ее сдуло с мотороллера, и холод не пронизывает до костей, она решила взять краски с мольбертом и отправиться через весь остров на этюды к бухте возле пристани.

Подъезжая к деревне, Эйхо увидела Джона Рэнсома, который отдавал швартовы крытого катера, стоявшего в конце городского причала бок о бок с сухогрузом и катерком почтового парома. Она остановила свой трещавший вхолостую мотороллер перед домиком, где жил, по сути, в ссылке при такой немногочисленной пастве одинокий священник, старик, с такой же старой экономкой. Причин держаться подальше от Рэнсома у Эйхо вроде не было, пока она не увидела за штурвалом катера Тайю. Хотя и это не бог весть какая причина. Женщину в черном она не видела, да, признаться, и не думала о ней с того самого вечера на выставке у Сая Мелличампа. Рэнсом никогда о ней не заговаривал. Очевидно, на острове Тайя бывала нечасто.

Подруга, деловой партнер, наперсница? Любовница, само собой. Но если теперь держится от них в стороне, значит, отношения в прошлом. Даже если они больше и не любовники, рассуждала Эйхо, все равно женщина может быть для него эмоциональной опорой, редкой приятной гостьей при столь уединенном существовании. Его нетрепетный рок, подумала Эйхо, не без мучительного волнения вспоминая фразу Шарлотты Бронте из «Джен Эйр».

Глядя, как Рэнсом прыгает на нос катера, Эйхо очень расстраивалась за него. Скоро за живопись он явно не возьмется. А еще росло смутное ощущение измены, не имеющее на первый взгляд смысла. И все же оно терзало ее, как призрачный отпечаток поцелуя, не дававший ей покоя всю ночь, полную путаных, загадочных снов. Снов о Рэнсоме, о том, как свернулась она, обнаженная, в мастерской, словно змейка на острой колючке.

Эйхо смотрела, как Тайя вывела катер из пристани и развернула его в сторону материка. И помчала вперед на полной скорости. Эйхо решила, улучив минутку, зайти в пустую церковь. Не пришло ли ей время позвонить в колокольчик для собственной исповеди? Умом она в этом разобраться не могла, а сердце тоже ничего не подсказало.

Сай Мелличамп, сидя за столом партнера по галерее, разговаривал по телефону, когда секретарь ввела в кабинет Питера. Во взгляде, брошенном на него Мелличампом, не было и намека на приветливость. Еще два партнера (так Мелличамп называл продавцов картин) сидели за телефонами и компьютерами. В большой комнате позади кабинета распаковывали картины.

Мелличамп вымученно улыбался тому, что слышал в трубке, и нетерпеливо дожидался, когда можно будет вставить слово.

— В самом деле, Аллен, твои восторги, я полагаю, неуместны. Нет ничего выдающегося и показательного в той случайности, которую ты именуешь успехом Рукемы. И потом, шесть миллионов… нет, даже говорить об этом не хочу. Не-е-т. Ему бы фрески в гробницах писать. Ты хотел знать мое мнение — я тебе его открыто выложил. Хорошо, будь добр, вникни во все еще раз и образумься.

Сай повесил трубку и вновь взглянул на Питера с улыбкой человека, которому хочется, чтобы посетитель уяснил — временем своим он мог бы распорядиться и получше.

— Ну скажите, — обратился он к Питеру, — с чего это вполне сообразительные молодые люди обходятся с унаследованными сокровищами как неотесанные деревенщины с автомобильным хламом? — Он пожал плечами. — Мистер О'Нилл! Счастлив видеть вас. Чем могу служить?

— Вы о Рэнсоме слышали что-нибудь в последнее время?

— Два дня назад мы ужинали с ним во «Временах года».

— А, так он был в городе? С продажей его новых картин все в порядке?

— У нас с этим все очень, очень хорошо. А как Эйхо поживает?

— Не знаю. Мне не позволяется видеться с ней — наверное, отвлечь могу. Я-то думал, что Рэнсом там, в Мэне, вкалывает как каторжный.

Сай бросил взгляд на часы, еще раз взглянул на Питера, словно не понимая, о чем речь.

— Я надеялся получить от вас кое-какие сведения, мистер Мелличамп.

— Относительно чего?

— О других женщинах, которых изображал Рэнсом. Я знаю, где живет одна из них. Анна Ван Лайер. — Мимоходом брошенное признание было расчетливым ходом вызвать у собеседника отклик, и Питер отметил, как слегка прищурились, напрягаясь, по-детски голубые глаза Сая Мелличампа. — Не знаете, как связаться с остальными?

После небольшой паузы Сай произнес:

— Почему у вас появилось такое желание?

— Вы знаете, кто эти женщины и где они сейчас?

Партнер уведомил Сая:

— Принцесса Стеф на третьей линии.

Сай обернулся и бросил через плечо:

— Выясните, что она решила со святым Бартсем. Я ей тотчас перезвоню.

Оказавшись вне поля зрения Сая, Питер глянул на его компьютер, за которым никто не работал, однако беззаботный хозяин стола оставил на экране все реквизиты пользователя для доступа к информации.

Сай вновь повернулся к Питеру.

— Даже если бы я знал, то не смог бы вам помочь, — отрывисто сказал он. — Их местонахождение меня не касается.

— А почему Рэнсом окружает их такой тайной?

— Это, разумеется, исключительное право Джона. А теперь, если не возражаете… сегодня выдался как раз один из тех деньков… — Он набрался сил на былое обаяние. — Прошу простить.

— Спасибо, что уделили мне время, мистер Мелличамп.

— Когда вам случится заглянуть еще раз, то, если визит не будет вызван официальной надобностью, поимейте благоразумие держать этот ваш золотой щит у себя в кармане.

8

С дежурства Питер вернулся уже за полночь. Нашел в холодильнике сардины, кусочек пахучего сыра, остатки острого соуса и соорудил из этого большой бутерброд. Прихватив еще и бутылочку пива, поднялся по скрипучей лестнице на третий этаж, где размещалась их с братом Кейси комната. Дом был погружен в тишину, если не считать отдаленного храпа с присвистом, доносившегося из отцовской спальни. Зато Кейс, у которого выпали два дня выходных в школе, еще не спал, сидел перед своим «макинтошем». Компьютерная графика была страстью Кейси. Он мечтал проектировать автомобили будущего.

Питер переоделся, натянул свитер. Третий этаж продувался насквозь, и порывистый ветер, прихватив с собой снежинки, свободно разгуливал по нему.

На экране компьютера-лэптопа высвечивалось пришедшее по электронной почте послание: «скучаюскучаюскучаю». Питер улыбнулся, достал из бумажника пару двадцаток и прошел через ванную, задержавшись для того, чтобы пинком отправить валявшееся на полу полотенце в корзину для белья.

— Привет, Кейс.

Кейси, слегка недовольный вторжением, не оглянулся.

— Смахивает на бэтмобиль, — заметил Питер, кивая на обтекаемую гоночную машину, которую Кейси доводил до совершенства с помощью программного обеспечения «макинтоша».

— Это и есть бэтмобиль.

Питер положил на стол двадцатку, так чтобы Кейси краем глаза заметил ее.

— Это за что?

— За то, что поможешь мне разобраться.

— Что надо делать?

— Понимаешь, у меня есть реквизиты пользователя, но там, наверное, должен быть кодовый символ…

— Взломать систему?

— Я ничего не собираюсь красть. Просто хочу посмотреть некоторые имена, адреса.

— Это против закона.

Питер поверх первой положил вторую двадцатку.

— Думаю, это ничейная зона. Творится что-то такое, к чему, возможно, и Эйхо причастна, о чем мне нужно знать. И прямо сейчас.

Кейси левой рукой сложил купюры и сунул их под коврик для мыши.

— Если меня заметут, — произнес он, — я твою задницу спасать не стану. Выдам враз.

Рэнсом отсутствовал почти неделю, и Эйхо сердилась на него. Она была по горло сыта одиночеством на острове, мимо которого, казалось, не проходил ни один шторм, ни одна буря в Атлантике, причем едва ли не каждый день. Какое ей дело до того, что ее банковский счет дважды в месяц автоматически делался все более пухлым: это выглядело платой за эмоциональное рабство, а вовсе не за сотрудничество, о каком ей мечталось. В долгие-долгие ночи ее поддерживали и спасали от уныния электронные послания от подруг, от Розмэй и Стефана и даже от Кейт О'Нилл, ну и еще ежедневные сообщения от Питера, сводившие с ума своей уклончивостью (ему безнадежно не давалось умение словами выразить свои чувства). Они напоминали, что средоточие мира находится очень далеко от острова Кинкерн.

Ей почти не с кем было поговорить, кроме деревенского священника, который при каждой новой встрече, казалось, с трудом вспоминал, как ее зовут, да еще экономки Рэнсома. Увы, в представлениях Сайеры, оживленным считался разговор при двух предложениях в час. Большую часть времени — возможно, из-за гнетущей погоды, волн, сотрясавших скалу, или просто под давлением минувшего — лицо Сайеры хранило выражение, будто сама Смерть начертала на нем: «Заждалась».

У Эйхо были книги; диски с записями музыки и последних фильмов приходили регулярно. В свободное от работы время ей не составляло труда найти себе занятие, но в последнее время живопись сделалась ей ненавистна. Она тосковала по проникновенным суждениям-невидимкам своего работодателя и наставника. День за днем корпела над пейзажами, которые теперь считала затхлыми, неодухотворенными, и сразу же набрасывалась на них с мастихином, соскабливая начинающие терять свет краски. Она не знала, отчего это происходит: то ли от наползающей скуки, то ли от утраты уверенности в своем таланте.

В ноябре выпало меньше часов того прозрачного сияния, которое Эйхо открыла для себя в первые дни на острове. Мастерская Рэнсома была оборудована под любое искусственное освещение, но девушка предпочитала работать на свежем воздухе, когда было тихо, а глумливый ветер не грозил подхватить мольберт и зашвырнуть его далеко в море.

Дом Джона Рэнсома, выстроенный на века, не был местом, где она почувствовала себя уютно, несмотря на библиотеку и коллекцию картин, где были полотна самого Рэнсома — наполненные юношеским задором холсты, которые никто ни на одной выставке не увидит. Их она изучала алчным взглядом археолога, увидевшего только что отрытую пирамиду. Сложенный из камня дом был вполне прочен, но по ночам, когда налетала сильная буря, в нем что-то пугающе ползало, шуршало… Два, а то и три раза в неделю приходилось зажигать штормовые лампы, примерно в то самое время, когда ее лэптоп терял сигнал спутника и пустой экран отражал ее теряющее живость лицо. От чтения при свете ламп резало глаза. Даже закрыв уши, она не могла уснуть, если завывавший ветер безумолчно выводил одну и ту же ноту или когда от его порывов дрожали ставни и рождались под карнизами мяукающие звуки, похожие на утробный вой призрака.

Ничего не оставалось, как лежать в постели, перебирать четки да плакать понемножку, когда настроение совсем падало. И надеяться, что Джон Рэнсом вскоре вернется. Его затянувшееся отсутствие было загадкой. Оно раздражало, но все же магическим образом воздействовало на сердце девушки. Когда ей удавалось уснуть, именно образ Рэнсома заполонял ее сны. Отрешаясь ото сна или в полудреме, она в мельчайших деталях вспоминала собственный портрет и лица его женщин. Чувствовал ли кто-нибудь из тех, кого он рисовал, то же, что чувствует она? Эйхо тянуло постичь глубину отношений, которые складывались у него с каждой из неведомых красавиц. Один мужчина, семь молодых женщин… спал ли Рэнсом с кем-нибудь из них? Само собой, спал. Только, наверное, не со всеми.

Его тайна. Их тайна. И что станут думать другие женщины, лежа без сна в этой самой комнате в такую же бушующую ночь, как эта, охваченные одиночеством и собственными ощущениями, про близость Эйхо с Джоном Леландом Рэнсомом?

Эйхо отбросила пуховую накидку и села на край кровати, взволнованная, с тяжко бьющимся сердцем. Спала она в полном облачении, при свете керосиновой лампы для компании и молотка на полу для защиты — кто знает, вдруг кому-то из местных придет в голову вломиться в дом… Сайера по вечерам уходила к себе домой, к мучившемуся от жестокого артрита мужу, и Эйхо оставалась одна.

Она потерла руки, чувствуя себя повинной перед Богом за мысли, будоражившие разум. За плотские вожделения, горячившие кровь. Она прикоснулась к Библии, лежавшей возле кровати, но так ее и не раскрыла. «Боже милостивый, я всего лишь человек». Она чувствовала и верила тому, что не соблазн плоти, не могущество таланта, а именно тайна муки Рэнсома неотвратимо притягивает ее к нему.

Ставня, которую она как-то пробовала укрепить, опять разболталась под непрестанными порывами ветра. За окном полыхали молнии, освещая разгул бушующей стихии. Девушка подобрала с пола молоток, который отыскала в ящике с инструментами вместе с мотком проволоки для развешивания картин.

Надо было распахнуть узенькую створку оконной рамы, а потом высунуться, подставив лицо ветру и клочьям пены. Дотянувшись до раскрывшейся ставни, Эйхо в свете вырвавшейся из-под клубящихся туч молнии внезапно заметила фигуру — чуть поодаль от дома, на валунах. Человек смотрел на волны, взбиравшиеся в вышину и чуть не достававшие до места, где он так рискованно стоял. Волны обрушивались вниз с силой, которой, казалось, хватило бы, чтобы затопить остров и побольше Кинкерна.

Джон Рэнсом вернулся! Эйхо уже собралась окликнуть его, но ставня захлопнулась.

Когда Эйхо толчком вновь раскрыла ее и подалась вперед, вглядываясь во тьму, ресницы ее покрылись соленой пылью, а волосы облепили лицо. Рэнсом исчез.

Эйхо захлопнула окно и отпрянула назад, ощущая покалывание в руках и затылке. Она несколько раз глубоко вздохнула, вытерла глаза, потом повернулась, подхватила фонарик, поспешила по коридору к лестнице и стала спускаться, выкрикивая на ходу его имя. Луч фонаря высвечивал идущие вниз ступеньки, потом путь через вестибюль к входной двери, которая оказалась закрытой… На полу не было следов воды.

— Джон, ответь мне! Ты здесь?

Кругом стояла тишина, если не считать ветра.

Стремглав сбежав по ступенькам, Эйхо схватила с вешалки дождевик с капюшоном и выскочила из дома.

Электрический фонарик бросал яркий луч света на добрую сотню ярдов. Она дрожала от холода, едва держась на ногах от порывов ветра, налетавшего со скоростью более пятидесяти узлов. За завываниями ветра девушка слышала раскаты грома. Страх пробирал до костей. Все потому, что она понимала — придется оставить за спиной дом, дававший какую-никакую, а защиту, и обратиться лицом к морю, туда, где видела Рэнсома в последний раз.

Низко опустив голову, защищая лицо рукой, добралась Эйхо до стены из валунов. В свете фонарика бьющиеся о них волны наводили ужас. Эйхо стиснула зубы. В памяти всплыло, как ясным тихим днем на джерсийском пляже ее схватило и потащило невесть куда, как рвануло назад и перевернуло вверх тормашками, едва не утопив в напичканном песком подстилающем течении.

Однако она продолжала шагать. Взобралась на стену и свесилась вниз, глядя на чудовищные волны. Холод стоял лютый. Несмотря на капюшон и плащ, Эйхо вымокла до нитки и дрожала так сильно, что, перебираясь по валунам, боялась выронить из рук фонарик. Она высматривала внизу расщелины, куда он мог упасть, как только волна медленно откатывала назад.

Вот что-то… что-то живое, вроде зверька, попавшего в брошенный пластиковый пакет. Но… нет! Эйхо вдруг поняла, что луч фонарика осветил… лицо. А пластик вовсе не пластик, а белая сорочка Рэнсома. Тот лежал, раскинувшись, на спине в нескольких шагах от нее, оцепеневший, но в сознании. Ресницы его задрожали, когда свет упал на лицо.

Эйхо сползла с валуна, отыскала опору, просунула руки ему под мышки и потащила.

Одна нога Рэнсома, подвернувшись, застряла между камней. Эйхо не знала, сломана нога или нет — все силы уходили на то, чтобы как-то эту ногу высвободить. Она торопилась, силы убывали быстро. Приходилось сражаться и с ним, и с бурей. Да еще не отпускало чувство, будто за спиной пока еще далеко в море, но постепенно подбирается все ближе нечто такое громадное по своей темной силе, что способно обоих затянуть в чудовищный провал, как опрокинувшийся дом.

— Ну же!

Эйхо наконец высвободила его и яростно подтолкнула к верхушке каменной стены. Фонарик выпал-таки из руки, но это уже не имело значения. Кругом полыхали молнии, а темная масса моря шла прямо на них. Эйхо не осмеливалась смотреть назад.

Что бы ни случилось с ногой, Рэнсом мог двигаться. Они брели к дому, подхлестываемые ветром, когда грозная волна обрушилась на стену, перемахнула через валуны, протащила обессиленных людей шагов на тридцать и только тогда угомонилась.

Когда Эйхо вновь разглядела лицо Рэнсома под озаряемым сполохами небом, оно было синим, но глаза — открытыми. Он силился что-то сказать ей непослушными губами.

— Что?

В паузах между содроганиями и всхлипываниями Рэнсом сумел произнести:

— Я н-н-не с-стою эт-того, п-поймите.

Горячий душ, сухая одежда. Суп и кофе, когда они вновь увиделись на кухне. Усадив Рэнсома на табуретку, Эйхо заглянула ему в глаза, отыскивая следы сотрясения, потом обследовала порез на лбу размером с большой палец и достаточно глубокий, чтобы остался шрам. Она квалифицированно обработала рану. Рэнсом прихлебывал кофе, держа кружку в твердых руках, и достаточно резво следил за каждым движением, чтобы избавить Эйхо от всяческих волнений по поводу возможного сотрясения мозга.

— Где вы научились этому? — спросил он, касаясь жгута на ране.

— Я росла сорванцом и часто дралась. Родители не всегда оказывались рядом, вот и приходилось себя латать.

Он вопрошающе коснулся указательным пальцем шрамика у нее под подбородком.

— Уличный хоккей, — пояснила Эйхо. — А этот… — Она подняла мешковатый рыбацкий свитер так, чтобы виден был шрам побольше прямо под грудью. — В палочки играли. Я через пожарный кран кувыркнулась.

— К счастью… с вашим чудесным лицом ничего не случилось.

— Благодарить нужно Бога. — Эйхо сложила аптечку и, разлив по большим тарелкам креветочный суп, уселась, широко расставив ноги, на соседнюю табуретку. — Мне надо бы коленки осмотреть, — произнесла она будто в раздумье. И прежде чем опустить ложку в свою тарелку, сказала: — Вам обязательно надо поесть.

— Может быть, немного погодя. — Рэнсом откупорил бутылку бренди и налил себе немного в кофе.

Эйхо, склонив голову, беззвучно прочла молитву, перекрестилась. И жадно принялась за суп.

— И Бога нужно благодарить за то, что спас нам жизнь.

— Я там, на камнях, больше никого не видел. Только вас.

Эйхо потянулась за коробочкой, где лежали щипцы для устриц.

— Вам неудобно со мной?

— Что вы имеете в виду, Мэри Кэтрин?

— Когда я о Боге говорю.

— Я нахожу это… подкупающим.

— Но вы в него не верите. Или верите?

Рэнсом помял болевшее плечо.

— Я верю в двух божеств. В божество творящее и в божество разрушающее. У вас хороший аппетит, Мэри Кэтрин.

— Почти не ела ничего. Я не люблю есть одна по ночам.

— Простите меня за… столь долгое отсутствие.

Эйхо задумчиво посмотрела на него.

— Теперь у вас все будет хорошо?

Он выпрямился, соскользнул с табуретки, встал у нее за спиной и легко накрыл ладонью затылок.

— Думаю, вопрос в том… после вашего сегодняшнего приключения… будет ли у вас все хорошо… со мной.

— Джон, вы пытались убить себя?

— Не уверен. Только не помню, о чем думал, находясь там. И еще я не уверен, что способен объяснить, каким образом оказался голым на полу душевой, растертый до того, что порозовел как вареный рак.

Эйхо опустила ложку.

— Послушайте, я разрезала одежду ножницами и затолкала вас под душ. Ну и слегка растерла, чтоб восстановить кровообращение. Ничего личного. Мне показалось, лучше это проделать, чем нет. Одежду я вам оставила, а потом поднялась наверх и сама душ приняла.

— Вы, наверное, окоченели почти как я. Но сначала помогли мне… И в самом деле твердый орешек.

— Вы были на холоде больше меня. Насколько, я не знала. Зато понимала, что переохлаждение способно убить вас в считанные минуты. А все симптомы были налицо.

Эйхо снова принялась есть, взяв ложку в левую руку, поскольку чувствовала, что правая вот-вот онемеет — та уже около часа отказывалась повиноваться.

Одежду с Рэнсома девушка срезала потому, что хотела увидеть его нагим. Не из-за похотливости. Она была напугана и сердита, желала отдалить себя от его чреватого смертью недомыслия и жесткой реальности той силы, что толкнула Рэнсома в одной сорочке и босым замерзнуть или утонуть среди скал. Голый и полубезумный — такой Рэнсом в ее сознании сильно утратил свою значимость. Сидевший на полу душевой и вздрагивавший от льющейся на него горячей воды, он был для нее подобием безымянного субъекта в классе жизни, который можно рассматривать объективно, без надлежащих эмоциональных затрат. Это дало ей время на осмысление ситуации. И на решение. Если то было всего лишь творческое бессилие, она готова помочь. В противном же случае вполне может оказаться на борту парома, отходящего от острова с восходом солнца.

— Мэри Кэтрин?

— Да?

— Мне не доводилось любить женщину. Ни одну. Никогда. Но, может быть, я влюблен в вас.

Ну, это чересчур банально, подумалось ей, чтобы отнестись к его словам серьезно. Комплимент, который, как ему казалось, он задолжал. Но и не сказать, чтобы мягкий нажим его ладони на затылок был ей неприятен. Он успокаивал, а у нее болела голова.

Эйхо оглянулась на Рэнсома:

— У вас, наверное, биполярное расстройство, так ведь?

Диагноз не удивил его.

— Это термин медицинский. Наверное, все художники в той или иной форме этому подвержены. Взлетающий под облака или задыхающийся в глубинах, слишком подавленный и жалеющий себя, чтобы задышать полной грудью.

Эйхо позволила удерживать ее взглядом. Он медленно скользил пальцами по линии лица к подбородку. Она чувствовала это, хорошо чувствовала. Может, это позволит найти выход. Его манера не моргать очень часто будто гипнотизировала. Она отступила, освобождаясь от его руки.

— Мой отец страдал маниакально-депрессивным психозом, — сказала она. — Я научилась управляться с этим.

— Как я понимаю, он не убивал себя.

— Нет. Курил беспрерывно — вот и уготовил себе могилу.

— Вам было двенадцать?

— Как раз исполнилось. Он умер в тот самый день, когда у меня начались… когда я…

Почувствовала — допустила промах. «Слишком уж это личное, Эйхо, — лучше прикуси язык».

— Стали женщиной. Одной из прекраснейших женщин, с которой мне повезло познакомиться. Знаете, у меня такое чувство, что я могу оказать честь вашему отцу тем, что сохраню эту красоту для… кто знает? многих и многих будущих поколений.

— Спасибо.

Эйхо все еще упивалась его прикосновением и оттого не сразу поняла, о чем он говорит. А поняв, взглянула на Рэнсома с удивлением и радостью. Он кивнул.

— Я чувствую, как это начинает вызревать, — признался Джон. — Мне нужно несколько часов поспать. Потом я намерен вернуться к вашему портрету, который начал в Нью-Йорке. У меня появилось несколько мыслей. — Он застенчиво улыбнулся. — Да и пора бы, как полагаете?

9

Несколько дней Сай Мелличамп провел в нерешительности, но затем последовало непрошеное вторжение в сеть, и его сознание связало воедино два события, на первый взгляд не имевшие отношения друг к другу. Он позвонил по телефону, а потом и сам заехал в апартаменты под самой крышей гостиницы «Пьерри», которые снимал Джон Рэнсом. На Манхэттене шел снег. День благодарения миновал, сейчас светский календарь Сая вызванивал рождественскими колокольчиками. Бизнес в галерее шел оживленно.

Женщина в черном открыла Саю дверь, впустила в большую мрачную прихожую, где и оставила стоять прямо в пальто, теплом шарфе и меховой шапке пирожком. Сай проглотил неприязнь и недоверие к Тайе и притворился, будто не заметил пренебрежительного взгляда этой цыганской шлюхи Джона Рэнсома. Кто знает, кем еще она была для Рэнсома в их, по мнению Мелличампа, отношениях folie a deux.[58]

— Вчера в нашем компьютере побывал хакер, — сообщил он. — Кто бы то ни был, но теперь у него полный список женщин Рэнсома. В том числе и адреса, разумеется.

Тайя слегка склонила голову, выжидая, в темных ее зрачках отражались тусклые огоньки ближнего канделябра.

— Еще одно… э-э… посещение… возможно, заслуживает внимания, хотя уверенности у меня нет. Несколько дней назад в галерею приходил Питер О'Нилл. Вел себя воинственно, но это меня мало трогало. Как бы то ни было, но он заявил, что знает, где живет Анна Ван Лайер. Был он у нее или нет — не сказал. Хотел узнать, кто остальные женщины. Просто клещами из меня тащил сведения. Я сказал, ничем не могу помочь. Вчера ночью, как я уже говорил, кто-то весьма изобретательный скачал именно эти сведения из файлов нашего компьютера. — Он неловко развел руками. — Я подумал, Джону следует об этом знать.

Глаза Тайи на несколько мгновений дольше оставались неподвижными на ее пугающе застывшем лице. Потом она стремительно вышла из прихожей, бесшумно ступая обутыми в тапочки ногами, оставляя позади себя резкий запах духов, которые не просто привлекали — одурманивали. Она пропала в коридоре, на стенах которого висела дюжина баснословно дорогих портретов и рисунков старых мастеров.

Мелличамп облизнул губы и ждал, держа шапку в руке, чувствуя себя грубо униженным. В апартаментах он не слышал ни звука, если не считать собственного присвистывающего дыхания.

— Я… мне в самом деле пора уходить, — произнес он, обращаясь к бюсту Адриана и своему отражению в громадном зеркале, некогда украшавшем королевский дворец в Баварии. Однако выждал еще с минуту, прежде чем открыть одну из бронзовых дверей и выйти на площадку лифта.

Шлюха цыганская, подумал он снова, получая хоть какое-то удовлетворение. По счастью, ему редко приходилось иметь с ней дело. Стоило только посмотреть на женщину в черном, готовую взорваться в любую секунду и, казалось, вполне способную на насилие, как он начинал чувствовать себя незащищенным в мире общественного уважения, который создал для себя, использовав как фундамент деньги Рэнсома. Волшебное, одурманивающее, неподражаемое местечко Нью-Йорк, где воздух словно пропитан деньгами, которые, будто пыльца волшебной феи, еще больше околдовывали посвященных.

Впрочем, что деньги, что престиж — все это материал очень горючий. Стоит разразиться омерзительному скандалу, как пагубные события обращают репутацию в пепел.

Подошел лифт.

«Нет, с точки зрения закона меня не взять», — уверял себя Сай, пока кабина спускалась. И слова эти твердил про себя безостановочно, как молитву. По заснеженной улице пошел он к поджидающему у тротуара лимузину, полной грудью вдыхая опьяняющий воздух зимы. Он чувствовал себя в душе оправданным в собственных глазах и не причастным к трагедии, которая, он теперь сознавал, должна обрушиться в равной мере на невинных и на виновных.

В Лас-Вегас Питер О'Нилл прибыл утренним рейсом и отправился оформлять бумаги на прокат машины в багажное отделение аэропорта Маккарана.

— Не подскажете, как добраться до местечка «Королевский петух»?

Встречающая его девушка замялась, хитровато усмехнулась и тихо произнесла:

— А я подумала, вы не из таких.

— Что вы хотите сказать?

— Впервые в Вегасе?

— Ага.

Девушка пожала плечами:

— И не знали, что «Королевский петух» — это… уф… бордель?

— Кроме шуток?

— В Лас-Вегасе они запрещены. Разрешено только на остальной территории округа Кларк. — Девушка задумчиво взглянула на Питера. — Если позволите, я так скажу: наверное, вам стоит подыскать себе что-то получше. Хотя это не мое дело, так? — И на левой щеке у нее появились две ехидные ямочки.

Сейчас, подумал Питер, она сообщит, когда работать заканчивает. Он улыбнулся и показал золотой полицейский жетон.

— Я не на отдыхе.

— Уф-ф-ф… Спецназ полицейского управления Нью-Йорка, ни фига себе! Я извелась вся, когда умер Джимми Смитс. — Перевернув блок карт, которые раздавала автомобильная компания, она ручкой сверху стала обозначать маршрут: — От аэропорта, езжайте по шоссе на юг до съезда номер тридцать три, вот это дорога номер сто шестьдесят на запад, видите? Трасса на Блу-Даймонд. Вам надо проехать миль десять после Блу-Даймонда в сторону ранчо «Горный ручей». Не доезжая до ранчо, слева увидите огромный почтовый ящик, на котором важнючий такой… уф… красный петух… такой кукарекающий. Только и всего, никаких надписей. Вы туда по важному делу?

— Пока рано говорить, — заметил Питер.

В деревянном публичном доме смотреть было не на что. Стиль — из старых ковбойских боевиков: два квадратных этажа с длинным глубоким балконом по трем стенам. Во дворике с раскидистым тополем посередине всюду валялось старье, какое непременно встретишь на барахолке — старые колеса от телеги, ванночка для птиц из цветного стекла, пропыленная коляска под навесом, пристроенным к кузне…

Возле выложенной плиткой дорожки, ведущей к дому, Питер заметил крытый колодец. Владение окружала ограда из металлической сетки, которая никак не вязалась с деревенским укладом. Ворота были заперты, и Питеру пришлось звонить, чтобы его впустили.

Внутри было прохладно и сумрачно, царил стиль новоорлеанского рококо, по стенам — картины возлежащих обнаженных красавиц, отвечающие нормам благовоспитанности Fin de Siecle.[59] Ничего вызывающего, что могло бы спугнуть застенчивого мужчину, лона красавиц строгостью линий напоминали сложенные молитвенники. Прислуга-латиноамериканка провела Питера в отдельный кабинет. Шторы были опущены. Служанка удалилась, прикрыв за собой двери. Питер листал страницы дорогой на вид книги в кожаном переплете, служившей собранием порнографических гравюр времен дерби и турнюров. Вернулась служанка, неся на серебряном подносе изящные чашечки и кофейник.

— Вы Айлин спрашивали, но она утром приболела. Есть другая девушка, которая уверена, что понравится вам. Она придет всего через…

Питер сверкнул полицейским жетоном и строго произнес:

— Айлин сюда. И немедленно.

Прошло десять минут. Питер раздвинул шторы и смотрел на каменистый пейзаж за окном. Поодаль паслась пара диких осликов. Когда кофе был выпит, двери вновь открылись. Он обернулся.

Она была высокого роста, а на высоких каблуках даже чуть выше Питера. Одета в бледно-зеленый шелковый наряд почти без застежек и бледно-зеленую маску, как у женщин гарема, которые скрывали лица, оставляя открытыми лишь глаза — темные, яркие, трепещущие в обрамлении густо накрашенных ресниц. Из-под зрачков проглядывали серпики белков.

— Я Айлин.

— Питер О'Нилл.

— Случилось что?

— Что за история с маской, Айлин?

— За этим ты меня звал, да? Все, что тебе нужно от представления.

— Нет. Я не знал про… Можешь снять маску?

— Так то для верхнего этажа, — возразила она рассудительным тоном.

Принялась водить руками по груди, обтягивая прозрачной тканью темные соски. Потом, подхватив груди ладонями, обратила их к Питеру, словно лакомство предлагала.

— Послушай, я не трахать тебя пришел. Просто возьми и сними маску. Я должен увидеть… что этот мерзавец сделал с тобой, Айлин.

Руки девушки опустились словно плети, когда маску вздуло от судорожного выдоха, правую руку била дрожь. В остальном Айлин оставалась недвижимой.

— Так вы знаете? После стольких лет я наконец узнаю, кто со мной сотворил такое?

— Одна хорошая догадка у меня есть.

Айлин издала звук боли и скорби, но не сделала попытки снять маску. Когда же Питер потянулся нетерпеливой рукой к ее лицу, она отпрянула.

— Все в порядке. Можешь довериться мне, Айлин. — Стоя рядом, ощущая жар ее тела, улавливая легкий аромат духов и возбуждающий запах мускуса, Питер потихоньку дотянулся до покрытого светлыми волосами затылка и осторожно, словно бабочку ловил, тронул узел, стягивающий тесемку маски.

— Я всего одному человеку в жизни доверилась, — подавленно проговорила Айлин. Потом решительно прижалась всем телом и покорно положила голову на плечо Питера, чтобы тому легче было развязать тесемку.

Он ожидал увидеть шрамы, как у Анны Ван Лайер. Но у Айлин дела были хуже. Большая часть лица оказалась сожжена, вытравлена едва не до кости. Бугристое место ожога блестело, будто крытое лаком красное дерево с вкраплениями фиолетовых пятен. С левой стороны, пострадавшей больше всего, на месте щеки даже проглядывали зубы.

Айлин передернуло от его бесцеремонного разглядывания, она опустила голову, толкнула его бедром.

— Хватит. Нагляделся? Или только-только разохотился?

— Я уже сказал, что не собираюсь…

— Вранье. Ты уже вот-вот в штанах лопнешь. — Однако она смягчилась, отступила с усмешкой, казавшейся почти злобной на ее изувеченном лице. — В чем дело? Мамочка велела подальше держаться от таких женщин, как я? Я чистая. Почище, чем любая из мелюзги, которую ты наверняка клеишь по пятницам в каком-нибудь баре. А-а? В Неваде за нами пригляд будь здоров, чтоб ты знал. Пижоны из здравотдела сюда каждую неделю наведываются.

— Я просто хочу поговорить. Как у тебя с лицом получилось, Айлин?

Дыхание девушки сделалось тяжелым, воздух со свистом вырывался меж зубов.

— Фигня эта, хотите сказать? Так про все в деле указано.

— Но мне нужно от тебя услышать.

Лицо ее мало что могло выразить, однако прекрасные глаза не утратили способности насмехаться.

— Ого! Полицейские еще и извращенцы! Всем только дай в помойке покопаться. Отдайте мою маску.

Девушка вновь отшатнулась, когда Питер попытался завязать ей маску, потом вздохнула, касаясь пальцами кисти его руки — примирительный знак расположения.

— Мое лицо — моя судьба, — заговорила Айлин. — Вы не поверите, сколько мужчин не в силах возбудиться без того, чтобы не взглянуть на уродца. Черт их всех побери. О присутствующих не говорю. Вы себя крутым выставляете, а лицо — доброе. — Приладив маску, она смело взглянула Питеру прямо в глаза. — А кофе, наверное, уже остыл совсем, — захлопотала она, став вдруг заботливой хозяйкой. — Хотите еще чашечку?

Питер кивнул. Айлин присела на краешек позолоченной, обитой материей в красно-коричневую полоску кушетку, чтобы налить гостю и себе кофе.

— Значит, снова хотите про это услышать? Почему бы нет? — Она дважды лизнула кусочек сахару, прежде чем положить его в чашку. — Я была одна в лаборатории, опыт проводила. Работала над диссертацией по органической химии…

Питер потягивал кофе из чашки, которую ему вручила Айлин, и всячески выказывал расположение, в каком она, похоже, очень нуждалась. Это не было обычной полицейской уловкой, чтобы заставить кого-то всю душу вывернуть. Он действительно переживал за Айлин.

— Я… знаете, я очень тогда устала. Тридцать шесть часов не спала, что-то вроде того. И не слышала, как кто-то вошел. И даже не догадывалась, что он в лаборатории, пока этот гад мне в затылок не задышал. — Девушка вздрогнула. — Ну как, это тебя заводит? — Она словно позабыла, кто с ней рядом.

Подхватив свободную руку Питера, она поднесла ее к своему лицу, прихватила безымянный палец губами, касаясь кончиком языка. Такого Питер еще никогда не испытывал, зато и результат оказался до неловкости плотским.

— Я стала оборачиваться на своем сиденье, — зашептала Айлин, не сводя глаз с Питера и лаская губами его захваченный палец, — и получила чашку H₂SO₄ прямо в лицо.

— Но вы не видели…

— Видела только пальцы в перчатке, руку до локтя — все. А потом… я горела будто в аду. — Айлин куснула ему палец у основания ногтя и довольно рассмеялась, когда Питер отдернул руку.

— Могу сказать, кто это был, — сердито выпалил Питер. — Потому как вы не первая женщина, которая позировала Джону Рэнсому, а потом получила себе лицо вроде вашего.

Ярости, с какой она набросилась на него, Питер не ожидал. Шипя словно дикая кошка, Айлин готова была вырвать ему глаза скрюченными, как когти, пальцами. Крепко сжав ей запястья, Питер силой заставил девушку опустить руки.

— Джон Рэнсом? С ума сошли! Джон любил меня, и я любила его!

— Айлин, успокойтесь! Он приходил проведать вас после того, что случилось?

— Нет! Ну и что? Думаете, мне хотелось, чтобы он меня такой увидел? Думаете, мне хочется, чтоб на меня вообще кто-то смотрел? Разве что те, кто платит за просмотр. Ну уж этих-то я заставляла раскошеливаться!

— Айлин, простите меня. — Питеру пришлось пустить в ход едва ли не всю свою силу: ярость делала девушку неудержимой, и та, сама того не желая, могла сломать себе руку, борясь с ним. Но вот она потеряла равновесие, и Питер с силой оттолкнул ее. — Прошу меня простить, но я вовсе не ошибаюсь. — Он буквально отскочил от нее, не желая, чтобы лицо попало под ее ногти. Но гнев душил Айлин, она никак не могла справиться с дыханием.

— С-с-сволочи! Что вы, копы поганые, надумали сделать с Джоном? Неужели какая-то неблагодарная наплела про него что-нибудь? Только скажи, я ей сердце ее поганое вырву!

— Так сильно любили его?

— Я с тобой больше не разговариваю! Есть и сейчас вещи, которые для меня святы!

Айлин отступила на несколько шагов и тяжело села. Все тело ее было сжато, будто в жесткий корсет втиснуто, из горла рвались душераздирающие всхлипы.

— А что с диссертацией случилось? — нарочито спокойно поинтересовался Питер.

— Это в другой жизни осталось. Убирайся отсюда, пока я не попросила вышвырнуть тебя. Мы с шерифом старинные друзья. Ногти на ногах друг другу раскрашиваем. Ограда из сетки? Пустыня чертова? И думать забудь. Что б ты ни думал, это мой дом. «Петух» мне принадлежит, Джон за него заплатил.

Произнося его имя, Айлин всхлипнула, словно давняя мука готова была вырваться наружу. Подавшись вперед, она, словно куколка-марионетка на ниточках, принялась молотить вверх-вниз сжатой в локте рукой, расшибая кулаком чашки на подносе. Осколки брызнули во все стороны. Когда остановилась, вся рука у нее была в крови.

— Вали своей дорогой, приятель. Не откажи в любезности попросить Лурдес прийти сюда. Кажется, мне пора прибегнуть к медицине.

Дожидаясь в аэропорту Лас-Вегаса вылета на Хьюстон, который задерживался на полтора часа из-за шторма в Мексиканском заливе, Питер составил длинное электронное послание для Эйхо, которое заканчивалось так:

К тому времени, когда он отправился на посадку в самолет на Хьюстон, ответа от Эйхо не пришло. На востоке было 6.36 вечера.

Джон Рэнсом еще работал у себя в мастерской на маяке, а Эйхо полоскалась в душе, когда в ее спальню без стука вошла женщина в черном и принялась за осмотр. Художественные альбомы, грудой сваленные на письменном столе. Блузка с юбкой и жемчуг, которые Эйхо отложила для неспешного ужина с Рэнсомом. Ее четки из серебра, ее Библия, ее лэптоп. На экране застыло сообщение от Розмэй, явно прочтенное только наполовину. Тайя открыла другое послание — от девушки, с которой, Тайя знала, Эйхо жила в одной комнате в студенческом общежитии. Пропустив и это, Тайя перешла к самому последнему сообщению в почте — от Питера О'Нилла.

Его Тайя прочла внимательно. Эйхо явно письма не видела, иначе не мурлыкала бы так довольно в душе под струйками воды. Голову моет.

Тайя стерла сообщение. Только, конечно, если Питер в ближайшее время не получит от Эйхо ответа, то отправит по электронной почте другое, еще более требовательное послание. Погода сейчас вполне приличная, связь устойчивая.

У нее, сообразила Тайя, в запасе по меньшей мере четыре-пять минут на то, чтобы вывести лэптоп из строя. Эйхо не догадается, что компьютер нарочно испорчен.

Однако Питер О'Нилл — это действительно проблема, как она и предчувствовала и о чем с самого начала предупреждала Джона Рэнсома, когда тот приглядывался к Эйхо как к следующей натурщице.

Каким бы толковым детективом он ни был, в Техасе ничего путного ему не узнать. В этом Тайя была уверена.

И у нее появилась здравая мысль о том, где Питер объявится в последующие сорок восемь часов.

10

— Лицо ей в конце концов восстановили, — сообщила Питеру тетя покойной Нэн Макларен, Элиза. — В Хьюстоне самые лучшие пластические хирурги. Во всем мире известны в общем-то.

Питер сидел с пожилой светской дамой, все еще сохранившей шарм, который придают тем, кому за семьдесят, диета и упражнения, в оранжерее огромного усадебного дома в Шервуд-Форесте. Дождевые капли медленно стекали с двух больших магнолий, перевитых гирляндами крохотных мигающих огоньков. Тетя Элиза выпила бокал бренди с содовой и, пожелав еще, подала сигнал юноше-негру, следившему в доме за баром. Питер отказался от добавки имбирного эля.

— Разумеется, Нэн никогда бы не выглядела так, как прежде. То, что было неповторимым в ее юной красоте, пропало навсегда. Нос у нее был весь разбит, кости лица не просто сломаны, а раздроблены. Подобная жестокость, такая убийственная для души, лишила ее оптимизма, невинной восторженности и радости жизни. Если вам знакомы портреты, написанные Джоном Рэнсомом, то представляете ту Нэн, о какой я сейчас толкую.

— Я их видел в Интернете.

— Жаль, что у нашей семьи нет ни одного. Как я понимаю, за последние годы все его работы ужасно выросли в цене. — Элиза вздохнула и погладила маленького песика на коленях. Взгляд ее был устремлен на убавленный огонь в газовом камине, устроенном в углу шестигранной оранжереи. — Кто бы подумал, что один-единственный неожиданный удар мужского кулака способен нанести столько вреда?

— В Нью-Йорке таких называют «ловчилами», — пояснил Питер. — Иногда они кирпичом действуют или носят медные кастеты. Заходят к выбранной жертве со спины, обычно в оживленных переулках, и трогают за плечо. А когда человек поворачивается, совершенно беззащитный, чтобы взглянуть, кто его зовет…

— Всегда на женщин нападают?

— Насколько я знаю. На молодых и красивых, какой Нэн была.

— Ужасно.

— Как я понимаю, хьюстонской полиции так и не удалось отыскать злыдня.

— Злыдня? Да, помнится, так его и называли. Но все произошло молниеносно. Всего пара свидетелей была, а сам он исчез, пока Нэн кровью истекала на тротуаре. — Пожилая дама взялась за бокал с бренди, поданный ей негром-барменом. — При падении она проломила череп. Больше недели в сознание прийти не могла. — Элиза взглянула на Питера, а песик тем временем принялся лакать бренди из опущенного на колени бокала. — Вы, однако, так и не объяснили, почему нью-йоркская полиция заинтересовалась делом Нэн.

— В данный момент я этого открыть не могу. И еще один деликатный вопрос, вы уж извините… Когда Нэн подсела на героин?

— По-моему, между третьей и четвертой операциями. На самом деле она очень нуждалась в терапевтическом лечении, однако перестала посещать своего психиатра, когда связалась с этим довольно сомнительным молодым человеком. Он-то, я уверена, и был тем, кто… как это говорится? Посадил ее на наркотик.

— Кальвин Котрона. Несколько грабежей, мелочевка. Да, он был наркоманом.

Элиза убрала бокал бренди с содовой от белого песика с заросшей шерстью головой, который сердито и резко гавкнул на хозяйку.

— Больше ему нельзя, — пояснила дама Питеру. — Начинает буянить и мочиться на цветы. Совсем как мой третий муж, который тоже страдал недержанием. Успокойся, Ричели, или мамочка очень рассердится. — Она вновь пристально посмотрела на Питера. — Такое впечатление, что вам очень многое известно о трагедии с Нэн и о том, как она умерла. Что вы надеялись узнать от меня, следователь?

Питер потер глаза.

— Хотелось бы узнать, виделась ли Нэн или, может, как-то общалась с Джоном Рэнсомом после того, как закончила позировать ему.

— Насколько мне известно, нет. После того как Нэн вернулась в Хьюстон, она много месяцев грустила, ни с кем не общалась. Подозреваю, что в то время она с ума сходила по этому человеку. Только я никогда не спрашивала. Это важно? — Элиза подняла бокал, но пить не стала. У нее заметно дрожала рука. Лицо обрело недоуменное выражение. — Однако не хотите же вы сказать… не может быть, что вы полагаете…

— Миссис Макларен, за последние две недели я беседовал с двумя другими натурщицами Рэнсома. Обе обезображенные. Нож в одном случае, серная кислота в другом. Через день-другой, если повезет, буду говорить с еще одной из женщин Рэнсома, Валери Ангелас. И я Бога молю, чтобы с ее лицом ничего не случилось. Потому что в такие совпадения не верю. Я и без того уже до чертиков напуган.

Из своего номера в мотеле рядом с главным аэропортом Хьюстона, которому присвоили имя президента США, катавшегося как сыр в масле в то время, когда вся страна погрязла в коррупции, Питер позвонил дяде Чарли в Бруклин. С тех пор как он послал Эйхо электронное сообщение из Вегаса, прошло тридцать шесть часов, однако в Бруклине она не объявилась. Связался с Розмэй в Нью-Йорке — та тоже ничего об Эйхо не слышала. Питер отправил новое послание, но оно к адресату не пробилось. В отчаянии он попытался оставить сообщение на ее пейджере, но тот оказался отключен.

Расстроенный, Питер растянулся на постели, положив на глаза холодную влажную салфетку. Путешествия всегда отзывались болью в желудке и головной болью. Питер жевал таблетки и старался убедить себя, что всерьез беспокоиться не о чем. Другие женщины Рэнсома, о которых он узнал или с кем уже побеседовал, подверглись нападениям через несколько месяцев после того, как их работе и предположительно любовной связи с художником приходил конец.

У необузданных психопатов довольно стойкие признаки. Питер не мог себе представить горожанина мистера Рэнсома по совместительству охотником за женщинами и бандитом, что бы там полная луна ни вытворяла с психически неустойчивыми организмами. Однако есть и другая порода, не такая уж редкая, судя по примерам, о которых он узнал из прикладной психопатологии. Они, испорченные богатством, положением в обществе и запредельными извращениями, готовы щедро платить другим за удовлетворение их нездоровых тайных позывов.

Пока он не знал, какой ярлык повесить на Джона Рэнсома. Одна лишь мысль о том, что Рэнсом уже несколько недель осторожно и неспешно охмуряет Эйхо, чтобы сначала соблазнить, а потом в конце концов уничтожить, служила детонатором для забегаловочной еды, что залегла непереваренной в его желудке словно бомба. Он добрел до туалета, где его вырвало, и уселся на пол, изводя себя безнадежной яростью. Ощущал Эйхо всей кожей, пленялся гибким телом, его изгибами, бутонами маленьких грудей, ее влекущими полунастороженными глазами. Раздумывал о готовности девушки предаться с ним любви в бедфордском домике и о своем надменном отказе от нее. Решительный миг ложной гордости, который, не исключено, направит устремления всей его жизни туда, куда он и представить не мог.

Он хотел Эйхо, и хотел отчаянно. Только пока отделывался от дикого наваждения, в памяти чувств всплывала шелковистая ласка проститутки, а в памяти видений — злоба в темных глазах Айлин.

Джон Рэнсом заявился в дом уже без четверти десять, все еще в рабочем наряде, сохранявшем острый запах мастерской, масляных красок. Для Эйхо — самый дурманящий из запахов. Она уловила, как повеяло ими, еще до того как увидела отражение художника в стекле книжного шкафа в библиотеке на первом этаже, где коротала время за блокнотом для набросков, копируя цветными карандашами ранний морской пейзаж Рэнсома. Ей никак не удавалось передать изображение моря, которое менялось с быстротой сновидения.

— Прошу меня извинить, Мэри Кэтрин. — У него был вид усталого, но довольного человека, чей день удался.

— Не стоит беспокоиться, Джон. Только не знаю, как с ужином.

— Сайера привыкла к тому, что я прихожу поздно. Мне потребуется двадцать минут. Вы можете выбрать вино. «Шато Петрус».

— Джон?

— Да?

— Я опять смотрела на ваш автопортрет…

— А-а, этот. Упражнение в мономании. Но я был сыт по горло собственным видом еще до того, как закончил. Понять не могу, как у Курбе хватило терпения сделать, вы только представьте, восемь автопортретов. Нет нужды говорить, что внешность у него была получше моей. Мне следовало бы снести эту мазню вниз и упрятать ее в чулан под лестницей.

— Только посмейте! Джон, в самом деле, он же великолепен.

— Тогда что ж. Если вам так нравится, Мэри Кэтрин, он ваш.

— Что? Нет, — смеясь запротестовала она. — Я всего лишь хотела спросить вас про девушку… ту, что в зеркале отражается за вашим креслом. Так таинственно. Кто она?

Он вошел в библиотеку и встал рядом с ней, потирая скулы, отчего кожа на них, чувствительная к растворителю красок, горела огнем.

— Моя кузина Бриджид. Она была первой девушкой Рэнсома.

— Правда?

— За много лет до того, как посвятил себя портретам, я сделал эскиз обнаженной Бриджид. После того как работа удовлетворила нас обоих, мы вместе сожгли ее. И даже поджаривали в пламени зефирины.

Эйхо улыбнулась — терпеливо, неверяще.

— Если картина была так хороша…

— О, полагаю, да. Увы, Бриджид не была совершеннолетней, когда позировала.

— А вы?..

— Девятнадцать лет. — Он пожал плечами и поднял руки ладонями вперед, словно сдавался. — Она была очень развита для своих лет. Но это вызвало бы скандал. Слишком большая неприятность для Бриджид, хотя я ни в грош не ставил чужое мнение.

— Вы когда-нибудь еще писали ее?

— Нет. Она умерла вскоре после нашего маленького сожжения на костре. В своем интернате в Давосе от заражения крови. — Джон сделал шаг к портрету, будто решив поближе рассмотреть отражение в зеркале. — Она была уже два года как мертва, когда я взялся за эту картину. Я скучал по Бриджид. И я вписал ее сюда как… полагаю, вы назвали бы это ангелом-хранителем. В то время я действительно чувствовал ее дух рядом с собой, ее чудесный свободный дух. Я измучился. Полагаю, даже ангелы способны терять надежду в тех, кого они стараются охранить.

— Измучились? Почему?

— Как я сказал, умерла она от заражения крови. Результат того, что какая-то безрассудная одноклассница попыталась избавить Бриджид от четырехмесячного плода. И — да, ребенок был мой. У вас это вызывает отвращение?

Моргнув пару раз, Эйхо произнесла:

— Ничто человеческое не вызывает во мне отвращения.

— Мы предались любви после того, как съели зефирины, а раздевая друг друга, стряхивали пепел сгоревшего холста. — Глаза у Рэнсома были закрыты, но тревожны. — Теплая ночь. Яркая звезда. Помню, какими липкими были у нас губы после зефира. И какой прекрасной виделась мне композиция — Бриджид коленопреклоненная. В ту первую ночь единственной краткой идиллии в наших с ней жизнях.

— Вы знали о ребенке?

— Бриджид написала мне. О беременности упомянула вскользь. Писала, чтобы я не беспокоился, она об этом позаботится. — На какой-то миг показалось, что глаза у него подернулись пеплом от омерзения к себе. — Женщины, получается, всегда наделяли меня благом сомнения.

— Вам никак не удается убедить ни одну из нас в том, что вы заслуживаете сострадания. Вы были неопытны, вот и все. Простите, но порой вляпываешься в дерьмо. И все равно для всех нас жива надежда — по обе стороны небес.

Отыскивая бутылку «Шато Петрус», которую Рэнсом предложил распить за ужином, Эйхо услышала, как Сайера с кем-то разговаривает. Она приоткрыла еще одну дверь между винным погребом с его выложенными из камня стенами и кухней и увидела Тайю, сидевшую за стойкой с кружкой кофе в руках. Эйхо улыбнулась, но Тайя лишь посмотрела пристально, а потом нарочно отвела взгляд.

— А-а, она приходит и уходит, — сказал о Тайе Рэнсом после того, как Сайера, подав им суп, скрылась на кухне.

— Почему не ужинает с нами?

— Уже поздно. Думаю, она уже поела.

— Тайя сегодня здесь ночует?

— Она предпочитает оставаться на катере, если шторма не предвидится.

Эйхо попробовала суп.

— Это она выбрала меня для вас? Только мне кажется, что я ей совсем не нравлюсь.

— Вы ведь не так думаете.

— Я не знаю, что думать. Иногда на меня такое находит.

— Я велю ей держаться подальше от этого дома, пока вы…

— Нет, прошу вас! Вообще-то я и правда в чем-то виновата. — Эйхо откинулась на спинку стула, водя пальцем по рисунку на скатерти. — Ее вы знаете дольше, чем всех женщин Рэнсома. Вы когда-нибудь писали Тайю? Или вы и над этим пеплом поджаривали зефирины?

— Это было бы сродни попытке написать маску внутри маски, — с сожалением произнес Рэнсом. — Я такие глубины одиночества выписать не в силах. Иногда… она для меня как темный призрак, замкнутый в мире ночи, представить себе который я не могу. Тайя всегда знала, что я не могу ее написать. — Художник поник головой, словно скрывая игру чувств в своих глазах. — Она понимает.

11

Клиника Ноуль-Рембара, престижное лечебное учреждение для хорошо обеспеченных пациентов с различными дурными пристрастиями или эмоциональными травмами, располагалась в пригороде Бостона неподалеку от Уэлсли-колледжа. Территорию Ноуль-Рембара украшали манящие взгляд лужайки, выложенные кирпичом тропинки, могучие дубы, падубы и кедры, а также роскошные рододендроны, в конце весны вспыхивающие пламенем изумительных цветов. В середине же декабря голые ветви деревьев и кустарников покрывали лед со снегом. Днем, двадцать минут второго, солнце еле-еле проглядывало — легкий намек на светлое пятно среди многих слоев серых облаков, обещающих еще больше снега.

Штатного психиатра Марка Госдена, с которым Питер договорился о встрече, судьба обделила ростом и статью. Он походил на киноактера Барни Раббла в толстенных очках. Когда погода позволяла, Марк обедал на свежем воздухе. Питер составил ему компанию. Он пил кофе из автомата и ел предложенное Госденом печенье из овсяной муки, испеченное матушкой Марка. Питер не спросил, живет ли психиатр все еще вместе с ней.

— У нас учреждение добровольное, — объяснял Госден. — Последний раз Валери пробыла здесь пять месяцев. Три недели назад ушла отсюда, хотя я считал, что это не пойдет ей на пользу.

— Кто оплачивал лечение?

— Знаю только, что счета отправлялись на какой-то адрес в Нью-Йорк и оплачивались без задержек.

— Сколько раз Валери находилась здесь?

— Последний ее курс был четвертым.

Питер заметил, как сзади к ним осторожно подходит молодая женщина. Поймав взгляд Питера, она приложила палец к губам, потом указала на Госдена и озорно улыбнулась. Варежки, пришитые к манжетам ее пуховой куртки, свободно болтались. У женщины было невероятно маленькое личико, по сторонам которого уши топорщились, как ручки у кувшина. Несмотря на улыбку, Питер увидел в ее глазах пустоту безгрешного расстройства.

— И вы полагаете, что ее шансы выжить вне клиники невелики?

Психиатр поморщился:

— Мне не подобает обсуждать это с вами, следователь.

— Где я могу отыскать Валери?

Госден стряхнул крошки хлеба с колен, отпил бульона из обеденного термоса.

— Ну вот опять. Это конфиденциальные сведения, если, разумеется, у вас нет постановления суда.

Когда врач опустил термос, молодая женщина, по-видимому, подумал Питер, еще подросток, закрыла промерзшими ладонями ему глаза. Госден недовольно передернулся, потом выдавил улыбку.

— Кто бы это мог быть? Знаю! Бритни Спирс!

Девушка убрала руки.

— Да-да! — Она сделала перед ними пируэт, отчего варежки замелькали в воздухе, и изучающе посмотрела на Питера.

— Вот те раз! — воскликнул Госден. — Это же Сидни Нова! — Он бросил взгляд на часы и произнес с притворным волнением: — Сидни, разве вы не знаете, что я опаздываю? Боюсь, сегодня у меня нет времени на песенку. — Закрыв коробочку, где хранился обед, он встал со скамейки, глядя на Питера. — Прошу извинить, но у меня действительно сейчас семинар для врачей, обучающихся у нас технике психиатрии. Не обессудьте, но больше я вам ничем не смогу помочь.

— Спасибо, что уделили мне время, доктор.

Когда Госден ушел, Сидни налегла на спинку скамейки, пару раз тряхнув волосами, словно шаловливый жеребенок.

— А тебе бежать незачем, правда? — заявила она Питеру. — Я слышала, о чем… то есть о ком вы с Госденом говорили.

— Вы знали Валери Ангелас?

Сидни подняла вверх два тесно прижатых пальчика, показывая, насколько близкими были у них отношения.

— То есть когда она тут была. У тебя сигаретки не найдется?

— Не курю.

— А имя есть?

— Питер.

— Коп, а? Ты такой миленький для копа, Пит.

— Спасибо. Возражать не стану.

Сидни тихонько насвистывала и при этом продолжала разглядывать Питера.

— Да-а, когда Вал тут была, мы с ней о многом болтали. Она верила мне. Мы друг дружке свои самые жуткие маленькие тайны рассказали. Ты знаешь, что она была знаменитой моделью до того, как первый раз на колеса подлетела?

— Ага. Про это я знаю.

— Слушай, пижон. А ты отца своего любишь?

— Само собой. Я его здорово люблю.

Сидни опять засвистела, немного печально. Она склоняла головку то вправо, то влево, будто следила, как разлетаются, кружа по черепу, шарики да ролики.

— Ей шестнадцать — а уже на обложках журналов. В восемнадцать крыша совсем поехала. По мне, так не только слава ломает. — Сидни опять склонила голову набок, перекосив рот. — Только ничто другое не приносит таких денег. — Посвистела. — Я свои пятнадцать минут еще не использовала. Но обязательно использую. Меня все время с мысли сбивает… — Крепко сжав губы, она обвела взглядом территорию Ноуль-Рембара.

— Расскажи мне еще про Валери.

— Еще? Ну, тот малый, художник, он ее как бы воскресил. Она с ним целый год провела на каком-то острове. Говорила о любви по уши.

— Ты Джона Рэнсома имеешь в виду?

— Угадал, сладенький пижон.

— И что он сделал с Валери?

— Есть тайны, про какие не болтают! Я скорее крысиный яд слопаю. Ой, я забыла. Побывать там, сделать то. Эй, слушай, тебе нравится «Звуки музыки»? Я оттуда все песни знаю.

И, будто ее пригласили на прослушивание, Сидни встала на скамейку, широко расставив маленькие ручонки, и спела кусочек песни «На каждую горку взойдем». Питер восхищенно заулыбался. У Сидни и впрямь был чудесный голос. Она, упиваясь вниманием, запуталась в словах и перестала петь.

— Спорим, я знаю, где Вал. Она там почти всегда.

— Знаешь?

— Поможешь мне спуститься, Пит?

Он обхватил ее за талию, а она прямо бросилась в его объятия. Несмотря на внушительную куртку и тяжелые сапоги, весу в девушке не было, казалось, никакого. Ее трепетные губы оказались в дюйме от губ Питера.

— У Вал слабость к кладбищам, — прошептала Сидни. — Она там целый день могла пробыть… ну, понимаешь, будто это Диснейленд для мертвецов.

Питер поставил ее на кирпичную дорожку.

— Кладбища. Например?

— Ой, вроде большого такого в Уотертауне. Маунт-Оберн, мне кажется. Ладно, теперь твоя очередь.

— На что, Сидни?

— Все, что там Госден молол про «добровольное», — сплошная фигня. Я тут навсегда. Но с тобой бы я могла уйти. В багажнике твоей машины… Вытащи меня отсюда, и я тебя по-настоящему натешу.

— Сидни, прости.

Она задержала на нем взгляд, покусывая нижнюю губу мелкими, будто лисьими, зубками. Потом уставилась на землю. Принялась жалобно насвистывать.

— Спасибо тебе, Сидни. Ты здорово помогла.

Она так и не подняла глаз, когда он пошагал по тропинке прочь.

— Своему отцу я бы глаза вырвала, — услышал ее Питер, — чтобы он в темноте меня больше не нашел.

Примерно с полчаса объезжал Питер кладбище Маунт-Оберн, медленно направляя взятую напрокат машину мимо сгрудившихся очень старых гробниц, похожих на печальные деревеньки, пока не добрался до стоящего сбоку дороги «универсала» с откинутым задним бортом. Женщина в темной вуали вынимала из кузова охапку цветов. В зимнем слабом свете разглядеть ее хорошенько он не мог, но вуаль служила безрадостным указателем. Остановив машину в десятке шагов, Питер вышел. Женщина посмотрела в его сторону. Он к ней не приближался.

— Валери? Валери Ангелас?

— Что такое? Мне еще столько мест объехать надо, я сегодня припозднилась.

В кузове «универсала» были видны оставшиеся цветы и венки. Но даже с того места, где стоял Питер, было видно, что цветы несвежие, а некоторые и вовсе завяли.

— Меня зовут Питер О'Нилл. Не против, если я поговорю с вами, Валери?

— Не могли бы вы избавить меня от этого, я очень занята.

— Могу помочь вам, пока разговаривать будем.

Женщина уже шла сквозь рой больших снежинок к усыпальнице из ржаво-красного мрамора, с греческим портиком. Она остановилась, поправила латунное ведерко с поникшими стебельками цветов, которое держала обеими руками, и оглянулась.

— О! Очень мило с вашей стороны. Вы чем вообще занимаетесь?

— Я следователь из Нью-Йорка. — Питер миновал «универсал». Валери поджидала его. — А вы, Валери, цветами промышляете?

— Нет. — Она опять повернулась к усыпальнице на пригорке. Питер нагнал ее, когда она выкладывала поминальные цветы у входа в гробницу.

— Это вашей семьи…

— Нет. — Она опустилась на колени и, отставив латунное ведерко под запертые двери, принялась раскладывать цветы. Потом встала, критически осмотрела свою работу, бросила взгляд на табличку с надписью над дверями. Буквы с цифрами стерлись, почти не разобрать. — Я не знаю, кто они. Это очень старая усыпальница, как видите. Мне кажется, не так много у них потомков осталось, кто помнит или кого это заботит. — Валери сильно выдохнула, и траурная вуаль на ней затрепетала. Вуаль сносно скрывала от посторонних глаз, что лицо женщины изуродовано. Будь она еще темнее, наверное, Валери вообще не смогла бы увидеть, куда идет. — Только мы ведь все хотим, чтобы нас помнили, верно?

— Потому вы этим и занимаетесь?

— Да. — Она повернулась и пошла мимо него с пригорка, хрустя сапогами по свежему снегу. — Вы следователь? Я подумала, очередной страховой инспектор. — Холодный ветер играл с ее вуалью. — Что ж, пошли. Нам туда. — Она указала на другую гробницу напротив места, где оставила «универсал».

Питер помог ей вытянуть из кузова белую решетку, похожую на вентилятор и уставленную оранжерейными цветами. Было слишком студено, чтобы работать без перчаток, но время от времени он видел ее запястья. Многочисленные шрамы на них напоминали не об одной попытке самоубийства.

Они отнесли решетку к следующей усыпальнице, такой большой, что в ней хватило бы места для семейства с генеалогией от библейских времен. С фронтона цокающе скалилась на них белка.

— Они, знаете ли, не хотят платить, — бормотала Валери. — Говорят, из-за моей… истории я сама свою машину сломала. Вот уж глупость-то! Я в машинах ничего не понимаю. Как тормоза должны действовать.

— У вас тормоза не сработали?

— Поставим это сюда. — Валери смела забившиеся в нишу листья. Когда, по ее мнению, цветы были установлены как следует, она неловко оглянулась. — Следующий на очереди вон тот, неприятный, с фонтанчиком. Только надо поторопиться. Меня заставляют уходить отсюда, с этим здесь очень строго. Я уже не смогу сюда вернуться до половины восьмого утра. Так что я… должна провести ночь наедине с собой. Это самое тяжкое, верно? Пережить ночь…

Пока они разгружали цветы и раскладывали их возле неухоженных могил, Валери говорила мало. Один раз, когда она выглядела довольной и умиротворенной, Питер спросил так, словно они до того вели с ней долгий разговор о Рэнсоме:

— Джон приезжал навестить вас после несчастного случая?

Валери помолчала, водя перчаткой по поврежденной мраморной плите:

— Тысяча семьсот шестьдесят второй. Вот уж воистину давным-давно.

— Валери…

— Я не понимаю, зачем вы задаете мне все эти вопросы, — резко оборвала она его. — Я замерзла. И хочу к себе в машину. — Она пошла прочь, потом приостановилась. — С Джоном… все в порядке, верно?

— Было в порядке, когда я его в последний раз видел. Кстати, он шлет вам пожелания всего наилучшего.

— О-о-х… Что ж, это добрая весть. То, что с ним все в порядке, я хочу сказать. И все еще занимается живописью? — Питер кивнул. — Он ведь, знаете ли, гений.

— Мне трудно судить.

Они пошли рядом, тон ее изменился.

— Давайте оставим это. Разговор о Джоне. Я не в силах Силки рот заткнуть, когда она говорит о нем. Он был так щедр со мной. Не понимаю, с чего Силки так боится его. Джон пальцем бы не тронул.

— Кто это Силки?

— Моя подруга. То есть она наезжает сюда. Говорит, что моя подруга.

— А про Джона что говорит?

Валери закрыла задний борт кузова. Потом скрестила руки, дрожа даже в теплом, подбитом мехом пальто.

— Что Джон вознамерился… уничтожить всех нас. Так, чтобы жили одни только его картины. До чего глупо. Единственное, в чем я всегда была уверена, так это в любви Джона ко мне. И я любила его. Теперь я в силах выговорить это. Любила его. Собиралась ребенка от него родить.

Питеру потребовалось пережить несколько грустных мгновений, прежде чем он уяснил смысл сказанного.

— Он знал?

— Не-а. Я сама узнала, когда уже уехала с острова. Столько раз безуспешно пыталась связаться с Джоном, но… они не дали. Вот я и… — Валери повернулась к Питеру. В сумерках он видел, как пристально смотрит она на него сквозь сетку на лице. Пальцем провела горизонтальную черту в том месте, где под пальто находился живот. — …Сделала это. А потом я, — она вскинула руку, выставляя напоказ порезанное запястье, — сделала это. Я была так… зла… Не понимаю, зачем я вам это рассказываю. Но ведь доктор Госден говорит: «Не таите ничего плохого, Валери». А вы и правда друг Джона. Я бы никогда не пожелала, чтобы он пренебрежительно думал обо мне, как когда-то моя мама утверждала. Оставим мою мать. Я никогда не говорю о ней. Расскажите, пожалуйста, Джону, что теперь со мной все в порядке, хорошо? Злость ушла. Все у меня будет чудесно, что бы там Госден ни думал. — Она посмотрела на темнеющее небо, и снежинки сверкающими блестками усыпали ее вуаль. У Валери нервно дернулась шея. — Сколько сейчас времени, Питер?

— Без десяти пять. — Он притопнул ногами: пальцы окоченели.

— Зимой ворота закрывают в пять. Нам лучше поспешить.

— Валери, когда Силки позировала Рэнсому?

— А-а, это было больше года назад. Я никогда не испытывала ревности к ней.

— С Силки никаких неприятностей не случалось?

— Нет, — недоуменно протянула Валери. — Но должна вам сказать, она все время как одержимая твердит: «Джон, Джон, Джон», — а оттого немного не в себе. Я считаю, что ей слишком тяжело привыкать жить без него, вот она и выдумывает всякую чепуху про то, как он собирается навредить ей. На самом деле все наоборот. Как сказал бы Гос, у нее происходят невротические смещения. Во всяком случае, она пользуется разными именами и своего дома у нее нет. Подбирает кого-нибудь и остается с ним на пару ночей, самое большее — на неделю, потом дальше катит.

— Значит, вы не знаете, как с ней связаться?

— Ну… Силки оставила мне номер телефона. Если вдруг мне понадобится, как она сказала. — Валери повернула ключ в замке зажигания, и мотор заурчал. Она оглянулась на Питера. — Могу попробовать отыскать номер для вас, попозже. — Ее обычно сумрачный голос зазвучал бодрее. — Почему бы вам не навестить меня, скажем, часиков в девять?

— Где?

— Уэст-Черчилль, дом четыреста пятнадцать. Квартира шесть «а». Понимаю, Питер, что кажусь вам старушкой. Иногда я и сама чувствую себя древней. Словно живу многими жизнями сразу. Оставим это. Правда в том, что мне всего двадцать семь! Вы, наверное, и представить не могли. Я вас не завлекаю, зато приготовлю ужин. Идет?

— С большим удовольствием. Спасибо, Валери.

— Зовите меня Вал, что вы в самом деле? — усмехнулась она и укатила.

Эйхо, свежая и розовая после долгого мытья под горячим душем, сидела в ногах кровати с завернутыми в полотенце волосами и сердито смотрела на компьютер, который упрямо не желал работать. Она оглянулась на стук в дверь и, покашливая, прочистила горло, чтобы отозваться, когда дверь открылась и в нее заглянул Джон Рэнсом.

— О, Мэри Кэтрин. Простите…

— Ничего страшного. Я как раз собиралась одеваться. Джон, что-то случилось с моим лэптопом, он не работает.

Рэнсом покачал головой:

— Жаль, но тут я не помощник. Я едва постиг азы компьютерной грамоты, а внутрь этих штук вообще никогда не заглядывал. У меня в кабинете стоит компьютер, можете пользоваться им.

— Благодарю.

Он уже закрывал дверь, когда Эйхо окликнула:

— Джон!

— Да?

— У вас все идет хорошо, так? Ваша живопись. Знаете, у вас сегодня целый день радостный вид… ну, большую часть времени.

— В самом деле? — Он улыбнулся, почти не желая признаваться в этом. — Я только знаю, что в доброй компании часы летят удивительно быстро. А работа… да, я доволен. Сегодня вечером не чувствую усталости. А вы как? Такое впечатление, что позировать вам неутомительно и нескучно.

— Это потому, что у меня всегда есть что-то интересное, о чем можно подумать или вам рассказать. Я стараюсь не говорить слишком много. Я тоже не устала, зато умираю от голода.

— Значит, увидимся внизу. — Только он не уходил и не отводил от нее взгляд. Он тоже принял ванну. На нем были вельветовые брюки и толстый свитер с высоким горлом. В левой руке — бокал с вином. — Мэри Кэтрин, я думал… впрочем, сейчас действительно не время, я и так вломился…

— Вы о чем, Джон? Можете войти, ничего страшного.

Он улыбнулся и открыл дверь пошире. Но остался в дверях. Отпил вина и нежно посмотрел на Эйхо.

— Я думал о том, чтобы испробовать кое-что новое — для меня. Написать вас в контрастном повороте частей тела — и ничего больше на холсте, никакого фона.

Эйхо задумчиво кивнула.

— Старый пес, а трюки новые, — проговорил он, пожимая плечами и по-прежнему улыбаясь.

— Вы хотите, чтобы я позировала обнаженной…

— Да. Если, разумеется, у вас нет предубеждений. Я пойму. Это просто мысль мелькнула.

— Но я считаю, что это хорошая мысль, — быстро произнесла Эйхо. — Вы же знаете, я за все, что облегчает работу, за все, что дает вам вдохновение. Поэтому я здесь.

— Вам незачем принимать решение скоропалительно, — предостерег он. — Времени более чем достаточно…

Эйхо вновь кивнула.

— Меня это более чем устраивает, Джон. Поверьте.

Выждав немного, она медленно поднялась с кровати, слегка поджав губы, несколько замкнутая, словно отдаляя себя от Рэнсома. Потом неспешно и с удовольствием высвободила волосы, высоко подняв руки и сияя в свете лампы. Сильно тряхнула роскошной шевелюрой, потом еще несколько секунд простояла, потупив взор, прежде чем отвернуться от него.

Лицо у Рэнсома оставалось бесстрастным, пока он разглядывал Эйхо, но глаза художника впитывали движение, свет, тени, колорит, контур. В той части своего сознания, которая не была подвержена ее изысканной чувственности, все подмял под себя великий холод океана, гремящего волнами.

Свернув полотенце и положив его на покрывало, Эйхо замерла, не в силах дышать. Вытянула руку, словно нимфа, тянущаяся к своему отражению на поверхности пруда.

Когда же наконец она посмотрела на него, то была беспечна в своей красоте, сильна в доверии к себе, к своей цели, своим ценностям. Горда тем, что они вместе создавали.

— А теперь, Джон, простите, но не оставите ли вы меня одну? — произнесла девушка.

12

Закончив одеваться к ожидаемому свиданию за ужином с Питером О'Ниллом — Валери выбрала прилегающее розовое вечернее платье, о котором и думать забыла, и подходящую по цвету вуаль из ящика, битком набитого вуалями, — она вернулась на кухню взглянуть, как готовится ужин. А готовилась приправленная имбирем тушеная свинина с яблоками и зимняя баранина на шампурах. Свинину и прочее она еще два часа назад поставила мариновать. Шампуры лежали наготове. Как только Питер придет, они отправятся в духовку. В холодильнике миска салата. На десерт… Так, что она готовила на десерт? Ах да. Лимонный хворост с мятой.

Но, войдя в маленькую опрятную кухню, Валери увидела, что стеклянная миска на столе пуста. Никаких кусочков свинины, маринующихся с чесноком, апельсиновым соком, корицей и оливковым маслом. Слева от миски лежали нетронутые шампуры. Поваренная книга была раскрыта.

Она невидяще уставилась на чистую стеклянную посудину. Посеченные шрамами губы дрогнули под вуалью. Она чувствовала, как что-то тронулось с места в ее мозгу и покатило, стремительно набирая скорость, как вагончик, мчащийся по рельсам аттракциона под уклон, за которым следовала петля на все 360 градусов. Она услышала собственный детский вскрик в каком-то далеком дне радости и предвкушения.

«Но ведь я…»

«В холодильнике тоже ничего нет, — услышала она голос матери. — Одна только пачка старого прокисшего молока».

Вагончик влетел в преисподнюю мрака. Валери обернулась. Мать стояла, опершись о дверной косяк кухни. Знакомая ухмылка. Айда измотала многих мужчин (в их числе и отца Валери), методично перемалывая их на мельнице своего презрения. Тело ее, когда-то привлекательное, обвисло, былая красота сделалась отталкивающей, как блестящая чешуя дохлой рыбины.

«Безнадежна. Ты просто безнадежна, Валери».

Валери проглотила огорчение, зная, что бессмысленно пытаться защитить себя. Она зажмурилась. Грохот вагончика добрался до ее сердца. Когда Валери осмелилась открыть глаза, мать по-прежнему была здесь. Губы злобно поджаты, указывает и издевается. Отыгрывается на маленькой Вал за то, что она сохранила красоту, которую Айда потеряла. Валери, когда очень нужно, умела быть глухой. Так, может, стоит заглянуть в холодильник? Только она знала — мать права. Добрые намерения добрыми намерениями, а Вал сознавала, что ее унесло куда-то, когда ей полагалось пир готовить.

Ладно, стыдно. Оставим это.

Валери вернулась в закуток, где был накрыт стол, вино перелито в графин, свечи зажжены. Прекрасно. По крайней мере здесь она все правильно сделала. Захотелось пить. Подумала: ничего плохого, если до прихода Джона она выпьет бокал вина.

Нет, погоди… разве может он прийти к ней, если столько времени прошло? Она опасливо глянула на свое скрытое вуалью отражение в темном окне позади стола. Потом схватила обеими руками графин и сумела налить почти полный бокал, не пролив ни капли. Пока пила, вагончик остановил свои веселые метания, падая из мозга в сердце и возносясь обратно.

«Притворяйся сколько хочешь! Хоть обмочись. Но обмануть ты больше никого не обманешь. Мы все сыты по горло, по горло сыты тобой, Вал, ты омерзительна», — твердила мать.

Валери виновато смотрела на ковер между ног, куда капала моча. Вагончик дернулся, отправляясь в путь, и ее шатнуло. А на этот раз она не была надежно закреплена. Ее охватила паника.

Мать произнесла:

— Хотя бы раз попробуй сообразить, что тебя ждет.

Валери ответила:

— Ты злая сука, я всегда ненавидела тебя.

Мать хмыкнула:

— Херня это все. Ты себя ненавидишь.

С Айдой бесполезно спорить, когда она сильно раздражена да еще и в подпитии. Тогда родная мамаша смертью становится от тысячи мелких порезов.

Валери чувствовала, как вагончик медленно, тяжело подбирается к верхней точке, которая больше не казалась ей недостижимой. Горло заполнили непролитые слезы.

Она поставила бокал и вновь наполнила его. Пошла, слегка пошатываясь в такт движениям вагончика внутри себя, через квартиру, причудливо украшенную старыми прогнившими цветами, которые набирала за медяки на оптовом рынке. Отперла дверь и вышла, оставив дверь распахнутой настежь.

Когда подошел лифт, она не удивилась, увидев в кабине Джона Рэнсома.

— Тебе куда? — спросил он. — Наверх на этот раз?

— Разумеется.

Он нажал на кнопку двадцатого этажа. Валери потягивала вино и не сводила с него глаз. Выглядит все так же. Улыбка, которую глотаешь как крем, и глазом не успеешь моргнуть, как уже мурлычешь. Только это было давно…

— Ты ведь правда любил меня, да? — с трудом выговорила Вал, едва слыша себя из-за грохота вагончика и визга пассажиров.

— Не заставляй меня разбираться с этим сейчас, — произнес он, и тень досады омрачила его лицо.

Валери вскинула вуаль наверх, и та запуталась у нее в волосах.

— Ты всегда был бесчувственным самолюбивым сукиным сыном.

— Молодец, Валери, — произнесла мать. В устах Айды это звучало как благословение.

Джон Рэнсом внял ее человеческим чувствам и призрачным кивком простил ее.

— По-моему, твой этаж.

Валери вышла из лифта, скинула туфли (в них по стенам ходить неудобно) и направилась к стальной двери, ведущей на крышу здания. И вдруг струсила.

— Со мной что, никто больше не идет? — жалобно спросила она.

Обернувшись, увидела, что кабина лифта пуста, а двери беззвучно закрываются.

Ну и пусть, подумала Валери, оставим это.

К дому номер 415 на Уэст-Черчилль Питер прибыл на тридцать секунд позже пожарной команды и одновременно с полицией. Две пожилые пары с собаками на поводках стояли, задрав головы, всматриваясь в крышу высокого здания. Привратник вышел из кустов, где его явно только-только вывернуло наизнанку.

Вечер стоял тихий, безветренный. Снег падал отвесно, пухлый, как белый холст на театральной сцене. Собаки нервничали — чуяли рядом смерть. Тело лежало на дорожке шагах в десяти от навеса над входом в здание. Красное платье выделялось на обледенелой ветке туи. Питер, еще не выходя из машины, понял, кто это. Кто это должен быть.

Машинально взглянул на часы. Без восьми минут девять. Желудок сжался от потрясения и бешенства, пока он спешил, перешагивая через сугробики и держа полицейский жетон в вытянутой руке.

Один из полицейских вынимал из багажника машины брезент и мешок для тела. Другой беседовал с потрясенным привратником.

— Она едва на меня не свалилась. — Он осматривал свое пальто, словно боялся отыскать на нем следы от брызг крови. — Вон об то дерево ударилась сначала и отскочила. — Он оглядывался по сторонам, лицо — белее мела. — О Господи…

— Знаете, кто она?

— Как же, вуаль. Всегда вуали носила. В аварию попала, головой ветровое стекло пробила и вылетела из машины. Валери Ангелас. Моделью когда-то была. Из шикарных то есть.

Питер присел на корточки у тела Валери, переломанного, а потому лежавшего странной неподобающей грудой. Двадцать один этаж да еще крыша — минимум 220 футов. Кровь ее темнела на недавно расчищенной дорожке, вбирая в себя снежинки. Полицейский направил луч света на голову Валери — на несколько секунд всего, так что лицо, по счастью, разглядывать не пришлось. Питер попросил его выключить фонарик и, перекрестившись, поднялся.

— Хотите, чтобы я крышу осмотрел? — спросил его полицейский. — Пока особисты прокурорские не пожаловали?

Питер кивнул. Его компетенция заканчивалась в паре штатов отсюда, но он действовал как на автопилоте, пытаясь развязать еще один мертвый узел на сильно растянувшейся трагической цепочке.

Появилась «скорая». Питеру не хотелось объяснять следователям, что он тут делал и почему его интересовала Валери. Пора уходить.

Когда Питер повернулся, то сквозь снегопад разглядел знакомое лицо. Обладательница его находилась шагах в тридцати. Она выбиралась с водительского места роскошного внедорожника «кадиллак», стоявшего на перекрестке с работающим вхолостую двигателем. Питер узнал ее, но никак не мог вспомнить, кто такая.

Высокая негритянка, хорошо одета. Даже на расстоянии заметно выражение ужаса на лице. Интересно, подумал Питер, давно ли она здесь. Он пристально рассматривал женщину, но не находил зацепок в памяти. И все же резко пошел ей навстречу.

Негритянку его заинтересованность насторожила. Она тут же скользнула обратно в «кадиллак».

Увидев ее в другом ракурсе, Питер сразу вспомнил. Она позировала Джону Рэнсому до Эйхо. И насколько он успел разглядеть сквозь пелену снега, с ее лицом ничего не случилось.

Значит, это Силки, подруга Валери. Которая, как уверяла Вал, боялась, и очень, Джона Рэнсома.

Он пустился к машине трусцой, держа в руке свой жетон. Но Силки, окинув его торопливым взглядом сквозь ветровое стекло, отвернулась и, глядя через плечо, пустила внедорожник задним ходом, явно собираясь удрать. Как будто потрясение от смерти Валери сменилось у нее страхом попасть копам в лапы.

Из всех женщин Рэнсома она была скорее всего единственной, кто мог бы помочь прищучить Джона Рэнсома. Питер побежал. Не могла же она вечно ехать назад, хотя от него отрывалась все больше и больше. На следующем перекрестке «кадиллак» обогнул какую-то машину, которая, визжа тормозами, протащилась немного по дороге и ткнулась в бордюр. Внедорожник, разумеется, четырехприводной, — игрушка в управлении. Выправив автомобиль, Силки пулей рванула вперед. И все же Питеру повезло: фары машины, едва не вылетевшей на тротуар, высветили номерной знак «кадиллака». Питер остановился, провожая взглядом уносившийся вдаль внедорожник. Вынул ручку и записал номер «кадиллака». Может, и упустил какую цифру, но это значения не имело.

Силки у него в руках. Если, конечно, автомобиль не в угоне.

Эйхо одолевали тяжкие сны. Она голая в бедфордском домике. Ходит из комнаты в комнату, сгорая от желания поговорить с Питером. А его нигде нет. Сколько телефонов перепробовала — ни один не работает. Об электронной почте говорить нечего — лэптоп так и лежит испорченный.

Ее зовет Джон Рэнсом. Сердится, что она бросила его, не закончив позировать. А ей просто надоело быть с ним. В мастерской полно всяких отвратительных птиц. Птицы ей всегда не нравились, с тех самых пор как ее, совсем малышку, пребольно клюнул голубь-сизарь, когда она сидела на лавочке в зооуголке Центрального парка. Птицы в мастерской были все черные, как наряд Тайи. Они пронзительно кричали на нее, сидящую в клетке, куда ее поместил Джон. Стоя снаружи, он раскрашивал Эйхо, просовывая сквозь прутья длинную-предлинную кисть с наконечником из соболиного волоса, который неслышными волнами ходил по ее телу. Этих волн она не боялась, но испытывала жуткое чувство вины оттого, что они ей нравились, вызывали дрожь предвкушения громадной бродячей волны, готовой вот-вот сотрясти страстью всю ее плоть. Она крутилась, стараясь увернуться от коварных ударов его кисти.

— Нет! Ты что хочешь нам устроить? Никуда ты не пойдешь!

Эйхо рывком села на постели, вырванная из самой гущи эротического сна. Потом повалилась на бок, ослабленная головокружением. Почти без сил. В горле пересохло. С минуту вылежалась, пока утихло сердцебиение и руки вновь налились силой. Сон сморил Эйхо за чтением «Вильетт».[60]

Ветер снаружи стонал, а ставня опять разболталась. Шевельнувшись под одеялом, Эйхо обнаружила, что в самый пик сна животворная влага исходила из нее. Вздохнула, зевнула и, все еще ощущая нервное колотье, потянулась за стоящей на тумбочке бутылкой воды. И вдруг увидела в дверях спальни Джона Рэнсома.

Тот с трудом держался на ногах, голова слегка покачивалась, глаза будто стеклянные.

Пьян в стельку, подумала девушка, и страх закрался ей в душу.

— Джон…

Губы у него двигались, но он не в силах был ни звука произнести.

— Вам тут нечего делать, — пробормотала Эйхо. — Пожалуйста, уходите.

Он на миг оперся о косяк, потом шагнул так, словно у него ноги в кандалы закованы.

— Нет, Джон!

Он слабо махнул рукой, словно отметая возражение. И забормотал:

— Не сумел ее остановить. Ударила меня. Убежала. Это…

В полутора шагах от Эйхо он рухнул на кровать и какое-то время держался, ухватившись за одеяло. Потом глаза у него закрылись, и он медленно сполз на пол.

Эйхо вскочив с постели, опустилась рядом с ним на колени. Заметила, как на голове с левой стороны у Рэнсома вздулась шишка размером с кулак. Крови было мало — на волосах, капельками по вороту рубашки. Никаких потоков. Вид крови на нее не действовал, просто Эйхо знала — если рана серьезная, потеря крови грозит бедой. Внешне вроде ничего опасного, но от удара мог пострадать мозг. Это и беспокоило девушку. На острове не было врача. Трое мужчин и женщина имели свидетельства фельдшеров, только Эйхо не знала, кто они и где живут.

Ей удалось поднять Рэнсома и уложить на кровать. Все как тогда, только на этот раз без угрозы переохлаждения. Рэнсом был в сознании. Эйхо перевернула его на живот, повернув голову набок, чтоб поменьше было шансов ему захлебнуться собственной рвотой, если станет тошнить. Сайера, Эйхо знала, держала наготове таблетки от тошноты, которая порой накатывала на нее от жара плиты. Эйхо стремглав спустилась в кухню, схватила нюхательную соль, замотала лед в полотенце и бегом вернулась в спальню.

Услышала его легкое похрапывание. Должно быть, добрый знак. Эйхо осторожно обложила шишку льдом.

Надо же так по голове ударить. Дать ему поспать или будить все время? Эйхо вытерла слезы. Выбраться в деревню и стучать во все двери, пока не отыщется фельдшер? Но выходить под леденящий ветер во тьму было страшно. Страшно столкнуться с Тайей.

Тайя… Ставня стукнула, и страх кусачим морозцем пополз по спине, добираясь до корней волос. Джон сказал, что не сумел остановить ее. Убежала. Только почему она такое учинила, из-за чего они сражение устроили?

Эйхо вытащила из-под кровати молоток. Дошла до двери. Та оказалась не заперта. Эйхо подперла ее стулом, уперев спинку под ручку, потом опять поднялась к себе и забралась на кровать рядом с Джоном.

Надо считать у него пульс, записывать, помечать время. Каждые пятнадцать минут. И так всю ночь. Все время не спускать с него глаз. До тех пор пока не проснется или… но о том, что «или», Эйхо отказывалась думать.

На рассвете он заворочался и открыл глаза. Взглянул на Эйхо, явно не соображая, где он и почему.

— Бриджид?

— Я… Мэри Кэтрин, Джон.

— А-а… — Глаза у Рэнсома слегка просветлели. — Что со мной?

— Кажется, Тайя вас чем-то ударила. Нет-нет, не трогайте эту опухоль. — Она перехватила его руку.

— Надо же… Никогда раньше такого не делала. — По лицу его скользнуло выражение, близкое к ужасу. — Где она?

— Джон, я не знаю.

— В туалет.

— Вас тошнит?

— Нет. Не думаю.

Она помогла ему добраться до туалета и ждала у двери, опасаясь, как бы он снова не потерял сознание и не упал. Расслышала, как Рэнсом плеснул водой себе на лицо, тихонько постанывая. Когда вышел, держался на ногах тверже. Взглянул на нее.

— Я назвал вас Бриджид?

— Да.

— Она, будь жива, такой, как вы, не была бы.

— Ложитесь в постель, Джон.

— Должен…

— Что сделать?

Он покачал головой и пожалел об этом. Эйхо подхватила его и довела до кровати. Рэнсом улегся, прикрыл глаза.

— Побудете со мной?

— Непременно, Джон.

Она коснулась губами его сухих губ. Еще не поцелуй в общем-то. И легла рядом, глядя, как пробиваются в окно первые проблески солнца через сломанную ставню. Слегка обеспокоенная, немного растерянная, Эйхо несказанно радовалась тому, что у него, судя по всему, все обошлось.

А что до Тайи, то, когда он соберется с духом, они поговорят серьезно. Теперь она поняла, насколько глубок у Джона Рэнсома страх перед женщиной в черном.

И его страх уже стал ее страхом.

13

Внедорожник, которым правила Силки, принадлежал тридцатидвухлетнему архитектору Милгрену, проживающему в нескольких кварталах от Массачусетсского технологического университета в Кембридже. Питер позвонил Милгрену в офис и узнал, что тот отправился на свадьбу друга на Багамы и будет отсутствовать несколько дней. И на вопрос, есть ли у мистера Милгрена жена, получил отрицательный ответ.

За ночь снегу навалило выше щиколоток. Улицу, на которой жил Милгрен, расчищала снегоуборочная техника. Питер, убивая время, позавтракал, потом вернулся. По имеющемуся у него адресу располагался обновленный старинный дом с воротами для въезда по одну сторону, за которыми находилась стоянка для жильцов. Взятую внаем машину Питер оставил на улице, позади фургона какого-то маляра. Небо сияло голубизной, на ветках лишенных листвы деревьев искрились ледяные кристаллики. Снегопад ушел на запад.

Ворота на стоянку раскрылись, пропуская «вольво-универсал». Питер прошел следом и, свернув на парковку, нашел внедорожник «кадиллак» на предназначенном ему месте. Квартира четыре «в».

Четыре квартиры на четвертом этаже: по две с каждой стороны просторной, хорошо освещенной и выложенной мрамором лестничной площадки. С потолка по центру лились потоки дневного света. С одной стороны находился лифт, с другой — лестница.

Маляры, видимо, работали на полу, но на лесах, сооруженных для того, чтобы легче было добраться до почти пятиметрового потолка, никого не было. На лесах стояла перевернутая пятигаллоновая банка из-под краски. Под ней на мраморном полу расползалось пятно, напоминавшее растаявшее фисташковое мороженое. Из банки до сих пор капало.

Питер перевел взгляд с красочного пятна на дверь квартиры четыре «в», которая была приоткрыта. За дверью кричал телевизор — шел повторный показ шоу «По меркам Голливуда».

Питер подошел к двери и заглянул. В конце длинной комнаты стоял телевизор, на экране в вычурной декорации виднелись списанные в резерв знаменитости. Питер протиснулся в дверь. Шагах в трех-четырех от телевизора стояло кресло, в нем сидел мужчина в шапке маляра. Собственно, Питер и видел одну шапку да еще руку, вцепившуюся в подлокотник кресла, будто человек дожидался запуска в космос.

Питер тихонько постучал и заговорил с мужчиной, но тот и не думал оглядываться. Веселье на экране стихло, пошла реклама. Питер слышал, как дышит человек в кресле. Отрывистые, частые вздохи охваченного болью. Питер миновал короткий коридор и попал в гостиную. Старинного вида ставни закрыты. Лишь две маломощные лампочки горели в бра, по одной на каждой из стен. Вся квартира была погружена во мрак, особенно в сравнении с превосходным ярким днем снаружи.

— Я ищу Силки, — сказал Питер сидевшему в кресле. — Она ведь здесь живет, так?

Никакого ответа. Питер выждал, стоя в паре шагов от кожаного кресла. Человек сидел в нем, согнув ноги в коленях. Его заляпанный краской комбинезон был похож на импрессионистский шедевр. В голубоватом свете от телеэкрана казалось, что его широкое, с двойным подбородком, лицо покрыто потом. Человек жадно ловил воздух, стараясь наполнить им легкие.

— Вы в порядке?

Человек повел глазами в сторону Питера. Пальцами левой руки он расцарапал всю красную кожу на подлокотнике. Другая его рука почти вся ушла в какую-то мясистую массу над поясом. Питер учуял запах крови.

— Она… меня заставила… поговори, говорит, с хозяйкой… попроси ее дверь открыть. Помогите мне. Не могу двинуться. Все кишки… вываливаются. У меня дочери домой приезжают… на праздники. А меня не будет.

Маляр не успел и десятка слов произнести, а Питер уже держал в руках пистолет.

— Где они?

Маляр не подавал признаков жизни. Он слегка обмяк, будто жизнь из него выходила. Глаза оставались открытыми. Из телевизора донесся взрыв хохота.

— Господи и Мать Богородица, — прошептал Питер, потом возвысил голос до крика: — Силки, вы живы? Это полиция!

Свободной рукой он достал мобильный телефон и не глядя набрал номер.

— Вам нужна полиция, пожарные или «скорая помощь»?

— Копы. Врачи «скорой». У меня тут умирающий.

Все еще разговаривая по телефону, он пошел в обход квартиры.

— Следователь, оставайтесь на связи, — требовал дежурный. — Помощь уже в пути.

— Мне обе руки могут понадобиться, — произнес Питер и сунул мобильник в карман.

Пинком распахнул дверь, которая вела, по всей видимости, в кабинет и рабочую комнату архитектора. В нее проникало достаточно света, чтобы с первого взгляда понять — комната пуста.

— Силки!

Спальня хозяина и еще одна гостиная в конце коридора… Двойные двери. Одна половинка распахнута. Пробираясь вдоль стены с «глоком» в высоко поднятых руках, Питер стал различать предметы обстановки — льющийся из ванной свет разгонял темноту вокруг кровати о четырех столбиках с пологом из похожей на газ ткани.

Мебель в гостиной была перевернута. На полу — разбитый аквариум.

Питер обошел угол кровати и увидел полуобнаженное тело на выложенном плиткой полу лицом вниз. Негритянка. Стекла от разбитого зеркала, полоска крови.

— Силки, ответьте мне. Что произошло?

Он уже почти дошел до двери в ванную, когда Силки пошевелилась, невидяще огляделась, потом, переполненная страхом, попыталась подняться, упершись в пол обеими руками. Кровь капала из длинного пореза, начинающегося пониже правого глаза и тянущегося через всю щеку.

— Она ушла? — выдохнула Силки.

Питер уловил ужас в ее внезапно расширившихся глазах, но на долю секунды опоздал повернуться к Тайе. Эта бестия соскочила с кровати, где лежала в груде подушек, на которую он не обратил внимания, и полоснула его стилетом. Питер успел вывернуть кисть, чтобы уберечь вены от пореза, зато выронил пистолет. Тут же нанес ответный удар другой рукой — прямо в лицо. Тайя неуклюже рухнула спиной, но мгновенно, с кошачьим проворством, вскочила и метнулась к нему, держа сбоку, у бедра, готовый к удару кинжал. Словно одеревеневшее лицо ее походило на ритуальную маску. Дело свое она знала. Тайя попыталась нанести удар снизу возле паха, прямо в бедренную артерию. Тайя знала, где у него самое уязвимое место, и даже не пыталась бить в грудь, где лезвие могло уткнуться в молнию на кожаной куртке или в горло, частично защищенное шарфом. И она не спешила, выбрав позицию, которая отрезала противнику единственный путь к бегству. Двигаясь с ловкостью акробата, негодяйка заставляла Питера отступать в ею же выбранном направлении — спиной к кровати, пока он не запутается в складках свисающей со всех сторон прозрачной ткани.

Питер слышал, как взвизгнула Силки, но ему было некогда отвлекаться на нее. Полог кровати облепил словно паутина, и Питер изо всех сил вырывался из нее, чтобы увернуться от ударов. А Тайя наносила их сплеча и непрерывно. Вскоре ткань стала красной от крови Питера.

Его пистолет выстрелил. Оглушительно.

Тайя моментально отступила, потом согнулась, почти припав к полу, и, отвернувшись от Питера, обратила внимание на Силки. А та стояла на пороге ванной, сжимая обеими руками «глок-9» Питера.

— Сука. — Силки снова выстрелила с расстояния всего в восемь футов.

Тайя судорожно дернулась в сторону, секунду помедлила, бросила взгляд на Питера, которому удалось выпутаться из занавесок. Потом метнулась к дверям спальни и пропала.

Питер просунул руку под куртку туда, где весь бок у него был исполосован стилетом. Когда вытащил, вся рука оказалась в крови. Господи… Питер глянул на Силки, которая так и не переступила порога ванной и не опускала пистолет. Когда Питер направился к ней, девушка бросила на него полный недоверия взгляд. Обнаженная куда ниже пупка, с подбородка капает кровь… Девушка была прекрасно сложена, даже Эйхо могла позавидовать. Питер откашлялся, выждал с беспокойством, потом облегченно вздохнул — кровь горлом не шла. Заметил, что и порез на лице Силки мог быть куда хуже — располосовала до мяса. Но часть его — лишь царапина на коже возле челюсти. В мякоти щеки возле рта — немного поглубже.

С трудом удалось ему высвободить пистолет из сжатых пальцев негритянки. Его руки были скользкими от крови, и он едва не выронил «глок». Питер не собирался преследовать Тайю. Затылок ломило от болевого шока. Он расслышал завывание сирен еще до того, как шипящий свист, будто от кипящего чайника, наглухо заложил ему уши. По лицу катились крупные капли пота, однако кожа в некоторых местах холодела. Пришлось прислониться к косяку, так что лицо оказалось в нескольких дюймах от высокой девичьей груди. «Бог мой, вот это, скажу вам, грудь!»

— Как ваша фамилия? — спросил он у Силки.

— Ма… Мак…кензи.

— Меня зовут Питер. Питер О'Нилл. Мы с вами, Силки, старые приятели. В Нью-Йорке встречались. Сюда я в гости приехал. Сможете запомнить это?

— Д-да. П-П-Питер О'Нилл. Из Нью-Йорка.

— И вы не знаете, кто на вас напал. Раньше никогда ее не видели. Уяснили?

Он посмотрел ей прямо в глаза, гадая, есть ли у них хоть какой-то шанс убедить копов в этом. Она вернула ему взгляд, едва заметно дернув головой.

— Зачем?

— Затем, что Валери Ангелас мертва, а вы едва не отправились за ней следом, и от этого ему точно не отвертеться, будь у него хоть сколько денег. Мне нужен Джон Рэнсом. Задница его нужна в полное мое распоряжение, пока я не решу, что пора его отдать в руки закона.

— Но ведь Тайя…

— Тайя только делает дьявольскую работу. Вот в чем я теперь убежден. Силки, прошу, помогите мне.

Силки тронула пальцем подбородок, стерла капельку крови. Рана почти перестала кровоточить.

— Хорошо, — буркнула она и разрыдалась. — Я теперь очень уродлива?

— Порез неглубокий. Вы всегда будете прекрасны. Слушайте. Слышите? Врачи. Уже поднимаются. Теперь мне бы… — Питер стал медленно сползать на пол у ее ног. Его трясло. Язык так разбух, что едва во рту умещался. — Присядьте, пока я… ух… не отключился. Силки, накиньте что-нибудь на себя. Теперь послушайте. Будете с копами говорить, держитесь проще. Повторяйте всякий раз одно и то же. «Познакомились на вечеринке. Он всего лишь приятель». Никаких подробностей. Когда обманываешь, всегда подробности выдают.

— Вы просто… приятель, — выговорила она, присаживаясь и на несколько мгновений обняв его. Потом встала и сняла висевший на двери ванной халат.

— Силки, мы до него доберемся. Вам больше никто никогда не причинит боль. Слово даю. — Питеру становилось все труднее дышать. Заставил себя улыбнуться девушке. — Мы доберемся до этого гада.

Когда Эйхо проснулась, полдня как не бывало. И Джона Рэнсома на ее кровати — тоже.

Она сразу отправилась на поиски в его комнату. Он был там, когда переодевался. Увидела, как Сайера наводит порядок в кабинете Рэнсома. Там царил полный разгром. Лампа разбита. Металлический абажур погнут — это им Тайя ударила? Сайера смотрела на Эйхо и озабоченно качала головой.

— Вы не знаете, где Джон?

— Нет, — ответила как всегда разговорчивая Сайера.

В начале дня было ясно, но очень холодно, теперь же набежали густые тучи, море скалилось грозно, когда Эйхо, с трудом удерживая равновесие, шла длинной тропою к мастерской на маяке. Окна мастерской были закрыты изнутри. Подойдя ближе, Эйхо во все глаза смотрела вверх, но не могла понять, там Рэнсом или нет.

Решив не пользоваться винтовой лестницей, она забралась в крохотную клетку лифта, который по шахте из матового стекла поднял ее на самый верх.

В помещении некоторые светильники были включены. Джон Рэнсом стоял, склонившись над рабочим столом, и завязывал бечевку на свернутом холсте. Эйхо бросила взгляд на свой портрет на большом подрамнике, так и оставшийся неоконченным. Какой безмятежной она была… Как это не похоже на бурю в ее душе сейчас.

Он слышал, как поднялся лифт. Знал, что она здесь.

— Джон.

Оглянувшись, он поморщился от боли, причиненной даже таким медленным движением головы. Шишка, насколько Эйхо успела заметить, сделалась отвратительно лилового цвета. Она распознала дикий гнев, вызванный болью, хотя, судя по всему, гнев не был направлен против нее.

— Как вы себя чувствуете? Почему не разбудили меня?

— Вам надо было выспаться, Мэри Кэтрин.

— Чем занимаетесь? — Чайник принялся пшикать на горячей плите. Эйхо сняла его, глянула на Джона и приготовила чай ему и себе.

— Связываю кое-какие концы, — отозвался он.

Обрезал бечевку ножницами. Потом сплеча рубанул рукой, словно давно сдерживаемый гнев наконец-то нашел выход, и высокий металлический стакан для кистей слетел с рабочего стола. У Эйхо не было уверенности, что художник нарочно это сделал. Движения его были порывистыми, как у пьяного, хотя никаких признаков того, что он пил, Эйхо не замечала.

— Джон, почему вы не… я чай приготовила…

— Нет, я должен отвезти это на пристань, чтобы успеть на последний паром.

— Хорошо. Но время еще есть, и я могу сделать это для вас.

Он, попятившись, нащупал табуретку, тяжело сел. Эйхо поставила перед ним чай, потом нагнулась подобрать разбросанные кисти.

— Не делайте этого! — вскинулся Рэнсом. — Не убирайте за мной!

Эйхо выпрямилась, держа в руках несколько кистей, и взглянула на него, прикусив нижнюю губу.

— Боюсь, — натянуто выговорил он, — что я уже дошел до точки, когда отдача слабее замысла. Больше ни за что не стану писать.

— Мы же не закончили!

— Еще я хочу, чтобы вы уехали с острова. Постарайтесь попасть на тот же паром, Мэри Кэтрин.

— Почему? Что я такого… Джон, вы это несерьезно!

Рэнсом уставился на нее, шумно вобрав воздух сквозь зубы, чем испугал Эйхо. Глаза его лихорадочно блестели.

— Абсолютно серьезно. Уезжайте. Ради вашей же безопасности.

— Моей?.. Что Тайя натворила? Из-за чего вчера ночью вы сражались с ней? Почему боитесь ее?

— Натворила? А то, что последние несколько лет она охотилась на семерых красавиц после того, как я закончил их писать.

— Охотилась?..

— Потом резала, жгла кислотой, уродовала… убивала, насколько мне известно! И всякий раз, завершив охоту, возвращалась ко мне, молчаливо злорадствуя. Теперь она снова на воле, разыскивает Силки Маккензи.

— Боже праведный! Зачем?

— Вы что, не понимаете? Заставить их всех расплатиться за то, что они для меня значили.

Эйхо овладело странное чувство. Будто она не проснулась. Захотелось улечься прямо на полу, свернуться калачиком и провалиться в спасительное забытье. Никак не могла заставить себя взглянуть ему в лицо. Пошатываясь, подошла к округлому окну, отдернула шторы и припала щекой к закаленному стеклу, способному выдержать ураганные ветры. Смотрела на бушующее внизу море, ощущая силу волн в дрожании стекла, отзывающегося на всплески собственного сердцебиения.

— Давно вы об этом узнали?

— Больше двух лет назад я заподозрил, чем она занималась во время своих долгих отлучек. Я нанял частных сыщиков, попросил выяснить. То, что они сообщили, повергало в ужас, и все же свидетельства были косвенными.

— Неужели вам действительно требовались доказательства?!

— Разумеется, требовались! И вчера ночью я наконец получил их — электронной почтой из Австралии. Там одна из моих бывших натурщиц…

— Очередная жертва?

— Да. — Рэнсом горестно вздохнул. — Ее имя Аврора Ли. Она жила в уединении. Но у Авроры хватило присутствия духа узнать в напавшей на нее Тайю по тем рисункам, что я переслал.

— Хватило присутствия духа, — оцепенело повторила Эйхо. — Почему Тайя ударила вас?

— Я выложил ей все, что узнал.

— Она пыталась вас убить?

— Нет. Не думаю. Просто поставить меня в известность, что дело свое не завершила.

— О Господи и Святая Богородица! Полиция… вы сообщили?..

— Сегодня утром я известил своих адвокатов. Они разберутся. Тайю остановят.

— А если она все еще тут? Вам нужно…

— Ее катер ушел. Тайи нет на острове.

— Она может укрыться на десятках островов!

— Я сумею постоять за себя.

— Ну как же! — воскликнула Эйхо.

— Не пугайтесь. Просто возвращайтесь в Нью-Йорк. Даже если есть мизерная возможность того, что Тайя останется на свободе достаточно долго, чтобы успеть вернуться на Кинкерн… что ж, за Тайю и теперь, как и прежде, ответственность нести мне.

Эйхо замерла, завороженно глядя перед собой, с трудом перевела дыхание. Ее встревожило что-то зловещее, что таилось за его словами.

— Почему вы так говорите? Не вы сделали ее такой, какая она сейчас. Это случилось, должно быть, задолго до того, как вы повстречали ее… где?

— В Будапеште.

— И чем она занималась? Туристов охмуряла?

— Когда я впервые увидел Тайю, — заговорил он словно через силу, — она рисовала мелом на каменной мостовой у ворот старого города. За гроши, которые бросали ей сердобольные прохожие. — Рэнсом медленно поднял голову. — Тогда я не знал, сколько ей лет, — я и сейчас понятия не имею о ее возрасте. Я уже говорил вам, какие ужасы ей пришлось пережить. Тогда она ходила босая, волосы всклокочены, одета в рванье. — Он едва заметно улыбнулся Эйхо. — Мне бы мимо пройти. Только я был поражен ее талантом. Она рисовала замечательные, страдающие, религиозные лики. Они жаром горели, страстотерпцы мученичества. Все лики всякий раз смывало дождем или они стирались под равнодушными подошвами. Только каждый день она рисовала их снова. Колени и локти у нее были сбиты. Часами, почти не отрываясь, корпела она над своей работой. И все же знала — я рядом. И через некоторое время уже высматривала меня, ждала одобрения. Однажды ближе к вечеру, когда не было дождя, я… пошел за ней. Уже тогда чувствовал в ней опасность. Только я никогда не искал податливых связей. Кажется, я все время стремился к жертвенности.

Улыбка Рэнсома приоткрывала кривоватые зубы, которые несовершенством своим восхищали Эйхо.

— Насколько опасна она была в то время, стало делом несущественным. Понимаете, Мэри Кэтрин, мы все можем быть опасны, в зависимости от того, как поведут себя с нами.

— Неужто секс был так приятен?

— Порой секс вовсе не необходимость, все зависит от одержимости человека.

Эйхо, рассвирепев, разразилась слезами и отвернулась к окну, вглядываясь в горизонт за темнеющим морем.

Прошло минуты две, прежде чем Рэнсом заговорил:

— Мэри Кэтрин…

— Вы же знаете, что я не еду! Я не дам вам бросить живопись из-за того, что натворила Тайя! Вам не услать меня отсюда, Джон, я нужна вам!

— Вернуть меня к живописи не в вашей власти.

— Да неужели? — Эйхо утерла нос рукавом рыбацкого свитера. Уже немало лет, как она не позволяла себе такого. Потом стянула с себя свитер, тряхнула головой, рассыпая свои пышные волосы. Рэнсом осторожно улыбался, когда она опять посмотрела на него.

— Мы еще не завершили начатое, — напомнила Эйхо. Она подвинулась ближе к нему, так чтобы он смог лучше разглядеть свирепость ее глаз, яркое пламя одержимости. Махнула рукой в сторону своего портрета. — Взгляни, Джон. И еще раз взгляни! Я не просто какое-то там лицо в толпе на тротуаре. Я фигура, я тема, я значу!

Схватив, она поцеловала его, зная, что боль в ушибленной голове не доставит ему особой радости. Только, целуя, не о радости она думала.

— Поладили? — спокойно произнесла Эйхо, отступила на шаг и обхватила руками талию.

Ученик. Учитель. Кто был кем — еще предстояло выяснить. Наверное, смятение и отчаяние, вызванные обретенной связью, теперь насыщали воздух, которым они дышали, могуществом клятвы на крови.

— Ах, Мэри Кэтрин…

— Я спросила вас, мы поладили? Это наша отправная точка? Куда? Когда? Что нам теперь делать, Джон?

Он вздохнул, слегка кивнув. Даже от этого стало больно. Рэнсом слегка тронул шишку на голове.

— Вы непокорный чудный ребенок. Ваше сердце… оно так отличается от моего… Вот что делает вас такой ценной для меня, Мэри Кэтрин. — Рэнсом рассудительно коснулся ее плеча, дважды похлопал по нему.

Прикосновение ей понравилось, слова же она пропустила мимо ушей.

— Давайте я соберу остальные кисти…

Когда молчание грозило превратиться в вечность, Рэнсом заговорил:

— Работа всегда была для меня спасением. Хотел бы я знать, не потому ли ваш Бог и послал мне вас?

— Мы это выясним, — отозвалась Эйхо.

Питер слышал, как один из следователей спросил:

— Насколько близко она добралась до печени?

Женщина, по-видимому, врач приемного отделения, которая накладывала швы, ответила:

— Достаточно близко, чтобы измерить.

Другой следователь, говоривший в нос, как южанин, заметил:

— Ирландцу повезло. Можно с ним теперь переговорить?

— Он не спит.

Полицейские вошли к Питеру в палату. У того, что постарше, видно, уже на пороге пенсии, выпирало брюшко, а нос торчал крючком, как у мраморной статуи древнего римлянина. У молодого, но не такого уж и молодого (лет сорока, прикинул Питер) рыжие волосы весело торчали в беспорядке. Был он симпатичен в своей суровости, что, наверное, притягивало к нему женщин, находивших в этом какое-то виноватое удовольствие. Цинизм прописался у него на лице вроде рубцов от застарелых прыщей.

Он улыбнулся Питеру:

— Как дела, счастливчик?

— В порядке, думаю.

— Фрэнк Тиллери, полиция Кембриджа. А это мой отец-командир Сал Транка.

— Привет.

— Привет.

Показное дружелюбие на Питера впечатления не произвело. Полицейским не понравилось то, что они увидели в квартире архитектора, не понравилось и то, что успели выслушать от Силки. Питер им тоже не понравился.

— Злодейку еще не нашли? — перехватил он инициативу.

Ответил Сал:

— Пока не объявилась. Нож нашли в банке с краской. Семь дюймов, тонкий, такие в старину стилетами называли.

Тиллери оперся о стену и ухмыльнулся, словно лимон жевал:

— Пит, ты не мог бы рассказать нам, чего ради гонялся по нашему городу за маньячкой-убийцей, не уведомив о том нас хотя бы из вежливости?

— Я не при делах. Я… Силки Маккензи разыскивал. Пришел как раз, когда каша заварилась.

— А что тебе от Маккензи надо было? Я повторяю: что-то тут меня не очень убеждает.

— Познакомились с ней… в Нью-Йорке. — Ребра у Питера были перетянуты, дышалось трудно. — Как я вам еще там говорил, выдалось немного свободного времени — дай, думаю, повидаю.

— Она явно с другим парнем сошлась, хозяином квартиры, — заметил Сал. — Билет у тебя в кармане пальто поведал нам, что прилетел ты из Хьюстона вчера утром.

Питер отбивался:

— Так друзья же повсюду. Я в отпуске, вот и слоняюсь.

— Чертовски занятно, — гнул свое Тиллери. — Собираешься отдохнуть, с кошечкой симпатичной оттянуться, и вдруг бац — и ты в городской больнице при восьмидесяти четырех швах.

— Она этой штукой… как вы ее обозвали… стилет?.. и вправду мастерски работала.

— Вот что, Пит, — встрял Сал. — Хочешь сейчас заявление сделать или мы попозже зайдем, когда выспишься? Из вежливости к собрату по щиту. У которого, похоже, чертовски хорошие связи там, откуда он прибыл. — Сал огляделся, словно место искал, куда сплюнуть.

— Я к вам приду. Как Силки?

— Пластический хирург уже хлопочет над ней. Останется небольшой шрам, с которым они легко разделаются.

— Она говорит, что знала злодейку?

Тиллери с Транкой обменялись желчными взглядами.

— Примерно как и ты, — наконец ответил Сал.

— Ладно, темни сколько влезет, — хмыкнул Тиллери. Он уже выходил из палаты, но вдруг остановился, будто решился на что-то. Обернулся к Питеру, цинично ухмыляясь: — Пит, ты давно золотой получил?

— Девять месяцев.

— Ну, поздравляем! Вот Сал, так он на службе уже двадцать один год. А я — одиннадцать.

— И что? — Питер прикрыл глаза.

— Фрэнк к тому клонит, — строго выговорил Сал, — что мы горшок дерьма нюхом чуем, когда он у нас под носом.

14

Эйхо одевалась в изолированной комнатке в мастерской Джона Рэнсома, когда услышала, как дверь закрылась и как художник запер ее на ключ.

— Джон!

Дверь была из толстого закаленного стекла. Рэнсом утомленно оглянулся на нее, прижимающую свитер к обнаженной груди, а Эйхо дергала ручку двери, не веря тому, что оказалась взаперти.

— Я прошу прощения, — сказал он. Толщина двери скрадывала звук его голоса. — Когда с этим будет покончено… если сегодня вечером будет покончено… я вернусь за вами.

— Нет! Сейчас же выпустите меня!

Он покачал головой, потом зашагал по грохочущим ступенькам железной лестницы, как человек на грани нервного срыва. А Эйхо сражалась с дверью, упрямо не желая верить, что ей сидеть под замком, пока Рэнсом не передумает.

Она бросила взгляд на начатый им эскиз обнаженной натуры, пока еще свободный набросок, но несомненно — Эйхо. А потом, вопя что было сил, показала, сколько ругательств подобрала на улице за все эти годы.

Только суровый ветер с неспокойного моря, от которого дрожала ее стеклянная темница, завывал куда громче, чем Эйхо того хотелось.

Питер проснулся будто от толчка, когда Силки Маккензи тронула его рукой за плечо. Острая боль пронзила его, потом подступила тошнота, прежде чем он смог рассмотреть пришедшую.

— Здравствуйте, Питер. Это Силки.

Подавив недомогание, Питер попробовал улыбнуться. Правая сторона лица девушки была аккуратно перевязана.

— Как вы, Силки?

— У меня все будет хорошо.

— Который час?

Силки взглянула на золотые часики:

— Двадцать минут четвертого.

— Господи! — Питер облизнул сухие губы. В левой руке у него торчала игла, соединенная с капельницей. Все равно во рту у него пересохло. Забинтованной правой рукой (сколько же раз Тайя полоснула его?) Питер дал знак Силки склониться к нему поближе. — Поговорить надо. Не тут. Могли прослушку поставить. Они вместе не все время ходят, как я успел заметить.

— Разве это не нарушение закона?

— В суде за доказательство не примут. Но они ни вам, ни мне не верят, вот и забрасывают удочки. Хотят выловить зацепку, за какую на допросе можно будет ухватиться. Проводите меня до туалета.

Силки помогла ему встать с кровати, подставила плечо, свободной рукой подтаскивала за собой стойку с капельницей. Питер увлек девушку прямо в туалет. Его так накачали всякими жидкостями, что мочевой пузырь едва не лопался. Силки, подпирая его, продолжала поддерживать под локоть, старательно глядя на стену.

— Сегодня Тайя не в первый раз привязалась к вам, — выдал Питер.

— Да. Месяцев пять назад я была в Лос-Анджелесе. В рекламе снималась. Первая работа, которую смог устроить мой агент после того, как я сделала все, что полагалось по контракту с Джоном. Только, понимаете, Джон не хотел, чтобы я работала. Чтобы лицо мое на телеэкране красовалось. Это разрушило бы… как его… очарование, прелесть, тайну его работ, которые с таким трудом создавались и пестовались.

— Значит, чтобы сохранить картины, кончай натурщицу. Я видел Анну Ван Лайер и Айлин Вендкос.

Силки оглянулась на него. Они стояли так близко… Питер почувствовал, как дрожь прошла по телу девушки.

— Я увидела Тайю в ресторане напротив Сансет-Плаза. Она притворилась, будто не замечает меня. А я… меня всю жизнь предчувствия одолевают. Неожиданно я увидела, как на Сансет-бульвар опускается туча. Темнее и зловещей я в жизни не видела. И я во весь дух пустилась бежать. Позже наняла частных детективов. Любопытство разбирало узнать, что стряслось с моими… с моими предшественницами. Выяснила, как и вы. И однажды, беседуя с Валери, поняла, что мне шестое чувство говорило про Джона. По-моему, он безумец.

— Нам надо выбраться отсюда. Прямо сейчас. Нет. У меня машина, напрокат взял, если только полиция Кембриджа ее не забрала. Вот только не уверен, смогу ли за рулем высидеть. — Поворачиваясь, он ткнулся в Силки. Слабость насторожила его. — Силки, помогите избавиться от этих иголок, а потом принесите мне остальную одежду.

— И куда мы направляемся?

— В ближайший аэропорт, откуда можно долететь до острова Кинкерн, в Бангоре, штат Мэн.

— Не думаю, что погода там очень летная.

— Значит, чем скорее мы отправимся, тем лучше. Возьмите в камере хранения мой бумажник и часы. Забронируйте по моей кредитке два места на ближайший рейс из Бостона в Бангор.

— Не уверена, что мне этого хочется. То есть снова возвращаться туда. Питер, я боюсь.

— Силки, я прошу! Вы должны помочь мне. Моя девушка сейчас на острове с этим сукиным сыном Рэнсомом!

Владелец и шеф-пилот службы полетных услуг «Лола» в бангорском аэропорту просматривала счета у себя в конторке, когда туда вошли Питер и Силки. По часам — без десяти восемь. Снежные хлопья кружили снаружи ангара, и силы морозной в них хватало, чтобы разрисовывать стекла.

Лола была женщиной крупной, немного косившей, смахивала на видавший виды воздушный драндулет. В речи ее соленых словечек хватило бы на двух жен Лота. Питер объяснил, что им нужно.

— Вертушку, чтобы высадить вас обоих на Кинкерн в такую ядреную погоду? Не пляшет, коль скоро я собираюсь протянуть до средней продолжительности жизни.

Питер предъявил свой жетон. Знак властных полномочий Лола встретила кривой усмешкой.

— Миленький ты мой, я получила звание «Заново Рожденной» и, гром меня убей, сильно не хочу пропустить Вознесение. Иначе какой толк быть Заново Рожденной?

Вмешалась Силки:

— Выслушайте меня, пожалуйста. Мы должны туда попасть. Сегодня на острове может случиться ужасное и непоправимое. У меня предчувствие.

Лола, даже не пытаясь скрыть, как сильно поражена, выпалила:

— Дресня.

— Ее предчувствия очень верные, — подал голос Питер.

Лола еще раз оглядела обоих. Бинты и кровоподтеки.

— Мне как-то гадали на чайной заварке. Выпало, что не след связываться с людьми, от которых за версту несет тем, что их крепко побили в местечковой разборке. — Шеф-пилот взяла с полетного расписания остатки бутерброда с ветчиной, на который целый батон ушел, и в два приема умяла его.

Силки терпеливо раскрыла сумочку и достала из нее очень толстый рулон ассигнаций, половину которых, как дали убедиться Лоле, составляли сотенные.

— С другой стороны, — заговорила Лола, — у вас есть предчувствие, во что обойдется маленькая экскурсия?

— Назовите цену, — спокойно ответила Силки и принялась отсчитывать купюры, бросая их на расписание поверх увядшего листа салата.

Для удовлетворения естественных нужд в распоряжении Эйхо находились биотуалет, небольшой холодильник, где она нашла молоко, кусок сыру, воду в бутылках и белое вино. Был еще электронагреватель, не дававший закоченеть после захода солнца. Нашлась даже большая овечья шкура, в которую Эйхо завернулась, забравшись в кресло-качалку.

Физически она себя чувствовала превосходно. Выпила все оставшееся в бутылке белое вино, чего в обычное время ей бы с лихвой хватило, чтобы провалиться в беспробудный сон. Но, судя по указателю за окном, ветер метался со скоростью сорок узлов, да и обстоятельства не давали уснуть. Сердце томилось от боли и предчувствия надвигающейся трагедии.

«Если сегодня вечером будет покончено», — сказал Рэнсом. Что ему известно про Тайю и что он собирался делать?

Через каждые несколько минут, устав перебирать четки, с которыми не расставалась, Эйхо вскакивала и беспокойно обегала мастерскую. Потом замирала, чтобы разглядеть между штор каменный дом в четырех сотнях шагов. Увидеть удавалось лишь неясные огоньки, свет которых перечеркивал взметенный ветром снег. Рэнсом больше не появлялся в мастерской. Сайеру она заметила, когда та ушла из дома, наверное, отпущенная Рэнсомом. В сумерках пробираясь по острову, Сайера прошла всего в какой-нибудь сотне шагов от маяка. Эйхо дубасила по стеклу, кричала, но Сайера даже головы не подняла ни разу.

Эйхо погасила свет в мастерской. После вина начала болеть голова, больше от пережитого, чем от выпитого. Свет резал ей глаза, мешал рассмотреть что-либо за окнами. В полной темноте утешением были свечение нагревателя да красный отблеск предупредительных огней, установленных на крыше.

Устав ходить кругами по мастерской и высматривать что-либо сквозь бушующий шторм, она с ногами забралась в кресло-качалку. Ей было уже не до обид, раздумий и молитв. Пришла пора строго спросить себя: «Что, Мэри К., маленькая проблемка одолела? Так реши ее».

И в эту минуту пульсирующий свет, идущий откуда-то сверху, напомнил ей, как все началось.

По пути от Бангора в трехместном «евролете», вертушке, оставшейся не у дел после того, как Мануэль Норьега лишился фавора ЦРУ, у Питера было достаточно времени, чтобы разобраться, почему его не тянуло попарить в воздухе в свободное от работы время.

Странная то была ночь — с прояснениями кое-где по побережью, зато и с перемещением воздушных масс с силой всех семи, а может, и восьми ветров. Море с высоты тысячи двухсот футов просматривалось до самого горизонта. Внизу, куда ни глянь, оно было сплошь затянуто белыми барашками. Лунный свет окрашивал небо в цвет потемневшего серебра. Лола, поглощенная сложностями полета среди воздушных завихрений, от которых вертолет дрожал и бряцал всеми частями, хранила вид невозмутимый, уверенная в своем мастерстве, хотя порой и стискивала зубы, перекатывая меж ними виноградную жвачку, обычно упрятанную за правой щекой.

— Пора бы уж и угомониться немного, — ворчала она. — Из-за этого мы и выжидали.

Силки сделалось плохо через две минуты после того, как в половине первого они оторвались от земли, и весь остаток пути она стонала, обхватывая руками то живот, то голову. Даже для Питера, опытного моряка, привычного к непогоде, нынешняя болтанка была чем-то из ряда вон. Нанесенные ножом Тайи раны горели, при каждом толчке он молился, как бы швы не разошлись.

Лола с Питером были в наушниках. Силки свои сняла, они мешали ей покрепче охватывать руками голову.

— Где мы сейчас? — спросил Питер у Лолы.

— Над заливом Блу-Хилл. Видите там, слева, свет?

— У-гу, — выговорил он, щелкнув зубами.

— Это начало гавани. Ой-ой! Внизу катер береговой охраны, шпарит на всех парах на юго-запад. Кто-то в беду попал. Нынче в эту воду бултыхнешься — больше двенадцати минут не продержишься. Ладно, мы тоже сейчас на юго-запад пилим: точно двести сорок градусов и поближе к палубе. Ребятки, держитесь, будет малость похуже.

Питер проверил старый карманный «кольт», который позаимствовал у дяди Чарли в Бруклине, перед тем как отправиться в штат Мэн. Потом посмотрел на видневшиеся внизу острова. Куча островов, некоторые просто точечками на радаре мелькали.

— Как вы надеетесь отыскать…

— Кинкерн я узнаю по свету. Беда в том, что, помнится, никто никогда не сажал на него вертолет. Ровной площадки на острове нет. Ветер вокруг такой кучи камней, как Кинкерн, дыбом встает — самое оно для похорон по разряду НЯМ.

— НЯМ? — вскинулась Силки. Она снова успела надеть наушники.

— Невезуха, язви ее мать, — пояснила Лола и оглушительно захохотала.

Из окна своего кабинета Джон Рэнсом смотрел в бинокль на то, как мигает свет в мастерской. Знакомое чередование. Сигнал бедствия по азбуке Морзе. Изобретательность Мэри Кэтрин вызвала у него улыбку. Разумеется, меньшего от нее он и не ожидал. Она последняя и самая лучшая из женщин Рэнсома.

Взглянув на основание кинкернского маяка, затем на дорогу к городу, увидел, как от бухты двигается «лендровер». Когда автомобиль остановился возле маяка, Рэнсом не удивился, увидев, что из него вышла Тайя.

За замутненным от соли стеклом появилось лицо Мэри Кэтрин и тут же пропало, как будто она увидела Тайю.

Женщина в черном вышагивала медленно и скованно, склонив голову под порывами ветра. Правый бок придерживала рукой. Такое впечатление, что ее швыряло и било на волнах, пока она пробиралась на катере сквозь бурное море. Глядя на нее, Рэнсом не испытывал ни сочувствия, ни сожаления. Она была наростом, сыпью на его душе, как он и попытался объяснить Мэри Кэтрин. Пришло время отделаться от этого.

Рэнсом положил бинокль на стол, отпер ящик. В нем он хранил полицейский «смит-вессон» 38-го калибра. Много лет уже не стрелял из этого револьвера, однако, осмотрев, убедился, что оружие в порядке.

После этого пара телефонных звонков — и об остальном за него побеспокоятся. Как всегда. Никакой возни, никакого шума, никакой прессы.

Мэри Кэтрин он сочувствовал. Какая жалость, что и ей придется стать частью искупления. Но позже он о ней позаботится, как заботился обо всех женщинах Рэнсома. Он никогда не прятался за свой талант для оправдания дурного поведения. Когда Бог кинет ее — а нынче ночью он ее кинет, — Джон Рэнсом станет для нее Богом.

Уже надевая пальто, Рэнсом сквозь завывания ветра расслышал стрекот вертолета, пролетевшего над домом на низкой высоте.

— Питер, это Тайя! — взвизгнула Силки.

Он увидел внизу, в сотне метров, женщину в черном, которая, подняв голову, смотрела на вертолет. Потом она открыла дверь у основания маяка.

Огни мастерской вновь замигали. Затем Эйхо бросилась к окнам, неистово сигнализируя вертолету.

— Кто там? — спросила Силки.

— Это Эйхо, — радостно ответил Питер. И тут же недолгая радость испарилась, когда он увидел, как Тайя вошла в здание маяка. — Высадите нас! — обратился он к Лоле.

— Только не здесь! Может, у бухты, на пристани!

— Отсюда далеко?

— Мили три к югу, по-моему.

— Нет! Можете сбросить меня здесь? Рядом с маяком?

— Вы что задумали? — встревожилась Силки.

— Мне машину больше трех-четырех секунд на месте не удержать, — предупредила Лола. — И не ближе, чем метра три от земли!

— Нормально! — кивнул Питер. — Силки! Возвращайтесь с Лолой. На Тайю розыск объявлен. Позвоните в полицию штата, скажите им, что она на Кинкерне!

Он открыл дверцу со своей стороны и глянул на скалы внизу, высвеченные прожектором вертолета. Озноб опасности терзал его сильнее, чем ветер лицо. Ошибись он при приземлении, и трехметровый прыжок на вымерзшую каменистую землю станет для него не лучше, чем падение метров с пятнадцати.

Из мастерской Джона Рэнсома Эйхо увидела через дверь, как Тайя вышла из маленького лифта. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, потом Эйхо отвернулась к окнам, провожая взглядом улетевший вертолет.

Когда она вновь повернула голову, Тайя успела отпереть стеклянную дверь и войти в мастерскую. Увидев дверь открытой, Эйхо думала только об одном — как бы поскорее убраться отсюда. Но мимо Тайи, быстрой и сильной, ей не пройти. Память услужливо явила образ парня в индейской рубахе, в подземке, когда она почувствовала, как ее хватают за руку и тащат назад. До самого подрамника, на котором стоял начатый Рэнсомом этюд, где она изображена без одежды. Картина вроде отвлекла внимание Тайи, и Эйхо попыталась освободиться, ругаясь и изо всех сил молотя левой рукой по женщине в черном.

Эйхо, словно в замедленном кино, увидела, как Тайя поднимает прижатую к боку свободную руку. Перчатка на ней была липкой от крови. Вот негодяйка нащупала стол за спиной. Пальцы обхватили рукоятку ножа, который Рэнсом ежедневно оттачивал, прежде чем подровнять кисти.

И тут Эйхо завопила в голос.

Питер уже до половины забрался по винтовой железной лестнице, припадая на ушибленное колено, когда услышал ее вопль. Понял, что это означает. Черт, он двигался слишком медленно и был слишком далеко от Эйхо, чтобы хоть чем-то ей помочь.

Тайя нанесла удар, распоров Эйхо основание ладони, которую та взметнула, защищая лицо.

Затем, вместо того чтобы нанести второй, смертельный удар, женщина в черном направила нож на холст, стоявший на подрамнике, и яростным движением располосовала его.

На какой-то миг тело Тайи оказалось склоненным перед Эйхо и уязвимым. Эйхо ухватилась за рабочий стол и сильно ударила Тайю коленом под ребра, как раз в то место, куда угодила пуля, выпущенная Силки в кембриджской квартире.

Тайя, хрипло всхлипнув, упала, выронив нож. Она потянулась за ним, когда в мастерскую влетел Питер и бросился к ней.

— Брось, черт тебя побери, брось!

Он перехватил ее руку с зажатым ножом, пока Тайя силилась встать с пола и напасть на него. Свободной рукой полицейский ударил ее по лицу, как это делают в уличных драках. По глазам не попал, зато попытался взять на захват, когда у нее голова качнулась.

Показалось, что на руку часть ее кожи намоталась. Но то оказалась маска.

Ее настоящее лицо было покрыто беспорядочными округлыми оспинами от сигаретных ожогов.

Боль изводила обоих, но удержать Тайю Питер не смог. Он знал — сейчас она ударит ножом. Но помогла Эйхо, захватив шею Тайи согнутой в локте рукой и рванув назад. Питер тут же коротким хуком врезал женщине в черном по челюсти и разом сбил ее с ног. Вырвал нож, рывком поднял Тайю на ноги. Сознания та не утратила, но глаза сходились к переносице — сил сражаться у нее не осталось.

— Отпустите ее, Питер, — раздался сзади голос Джона Рэнсома. — Все кончено.

Питер резко оглянулся:

— Еще нет! — Он опять заглянул Тайе в глаза. — Ты мне только одно скажи. Это Рэнсом? Это он подсылал тебя ко всем своим женщинам? Говори!

— Питер, она не может говорить! — воскликнула Эйхо.

Тайя все еще не пришла в себя. В уголке рта появилась струйка крови.

— Делай что хочешь, только скажи! Мне нужно знать!

— Питер, — произнес Джон Рэнсом, — прошу вас, отпустите ее. — Голос звучал устало. — Разбираться с Тайей мое дело. Она моя…

— Это Рэнсом?! — заорал Питер прямо в лицо Тайе, когда та, сощурившись, уставилась на него.

Женщина кивнула. Глаза ее закрылись. Секундой позже Рэнсом в нее выстрелил. Кровь и осколки кости из дырки у нее во лбу брызнули в лицо Питеру. Тайя повисла на руках Питера, уже не слыша воплей Эйхо. Все еще удерживая Тайю, Питер обернулся к Рэнсому, не в силах от ярости выговорить ни слова.

Рэнсом опустил «смит-вессон», глубоко вздохнул.

— Я несу за это ответ. Простите. А теперь опустите ее, пожалуйста.

Питер выпустил Тайю из рук, достал пистолет и, держа его обеими руками, наставил его на Рэнсома в нескольких дюймах от лица.

— Бросай ствол! Не то я тебя с Божьей помощью прямо тут прищучу!

— Питер, нет!..

Рэнсом еще раз вздохнул, медленно снял палец с курка.

— Все в порядке, — произнес он до жути спокойно. — Я кладу револьвер. Не позволяйте чувствам взять верх. Никаких случайностей, Питер. — «Смит-вессон» 38-го калибра лег на стол. Рэнсом медленно отвел от него руку, посмотрел на лежащее между ними тело Тайи. Питер стволом пистолета показал, чтобы отошли от стола.

— Вы арестованы за убийство! У вас есть право хранить молчание. У вас есть право воспользоваться услугами адвоката. Все сказанное вами может и непременно будет обращено против вас во время суда. Вам все понятно?

Рэнсом кивнул.

— Питер, это была самооборона.

— Заткнись, черт тебя возьми! Эта штука у тебя не пройдет!

— Это вне пределов вашей юрисдикции. И еще одно. Я владею этим островом.

— На колени, руки за голову.

— Полагаю, нам стоит поговорить, когда вы будете в более разумном…

Питер снял палец со спускового крючка своего «кольта» и ударил рукояткой Рэнсому по макушке. Тот обмяк и упал на одно колено. Потом медленно поднял руки.

Питер взглянул на Эйхо, которая натянула рукав свитера на раненную Тайей руку. Она сжимала ее в кулак, пытаясь остановить кровь. От страха ее трясло.

— Ой, Питер, о Боже! Ты что собираешься делать?

— Владеете этим островом, говорите? — обратился Питер к Рэнсому. — Да плевать! С тем и отправимся.

15

Судно, которым пользовалась Тайя для поездок на материк и обратно, представляло собой быстроходный и крепкий катер, метров восьми с половиной длиной. Питер усадил Джона Рэнсома в рулевой рубке, связав ему руки и привязав страховочным концом к ограждению. У Эйхо все силы уходили на то, чтобы удержать в руках «кольт», наведенный на художника, пока полицейский боролся с порывами шквального ветра, которые вздымали волны стеной, едва они вышли за спасительные пределы Кинкернской бухты. В дополнение к страховочным концам, закрепленным на ограждении, все они надели спасательные жилеты. Те валялись по всему катеру. Питер убедился, что из дизеля ему больше восемнадцати узлов не выжать, что почти невозможно держаться кормой по ветру, если только он не собирается плыть в Португалию. Ветер морозил до температуры ниже нуля. В катер набралось изрядно воды, которая только что в лед не обращалась. Брызги с волн летели непрестанно. В более или менее нормальных условиях путь до материка занимал минут тридцать. Питер не был уверен, что за полчаса он не окоченеет так, что и рукой шевельнуть не сможет.

Джон Рэнсом это понимал. Наблюдая за тем, как Питер пытается управлять штурвалом одной здоровой рукой, видя, как трясется Эйхо, на груди жилета у которой были следы рвоты, он не удержался:

— Нам не выбраться. Дышите, пожалуйста, носом, Мэри Кэтрин, или вы себе легкие отморозите. Знаете, я не хочу, чтобы вы умерли вот так! Образумьте Питера! Лучше пробираться меж всех этих мелких островков. Ударом волн в открытом море нас просто выбросит на скалы, и мы потеряем катер.

— Питер в-всю свою ж-жизнь по морю ходил!

Рэнсом покачал головой:

— Только не при таких обстоятельствах.

Злой порыв ветра толкал их обратно к порту, нос катера зарылся в свернувшуюся волну. Вода потоком хлынула с задней части потолка, пока катер неторопливо выравнивался.

— Питер!

— Выплывем! — кричал тот во весь голос, налегая на штурвал.

Рэнсом улыбался, сочувствуя испугу Эйхо.

— Мы не выплывем. — Художник обратился к Питеру: — Из этой дилеммы есть выход, Питер! Дайте мне возможность выправить положение для всех нас! Только вы должны повернуть обратно — сию же минуту!

— Я же говорил вам, у меня нет дилемм. Эйхо, держи его на мушке!

Рэнсом заговорил, устремив взгляд на дрожащую девушку:

— Думаю, Питер не знает вас так хорошо, как успел узнать я, Мэри Кэтрин! Вы не сможете выстрелить в меня. Невзирая на то, что, по вашему мнению, я натворил.

Эйхо, глаза которой покраснели от разъедающей их соли, неловко подняла дуло «кольта», изо всех сил стараясь не соскользнуть с сиденья напротив Рэнсома.

— Какой из них… вы сейчас? — с горечью выговорила она. — Б-бог, что создает, или Бог, что разрушает?

Катер наполнялся водой быстрее, чем насос успевал ее откачивать. Суденышко болталось на волнах, едва-едва продвигаясь.

— Помните бродячую волну, Мэри Кэтрин? Тогда вы спасли меня. Сто́ю ли я спасения теперь?

— Не слушай его! — Питер тер глаза, силясь разглядеть что-нибудь сквозь пену, залепившую смотровое окно рулевой рубки. На мгновение разглядел в некотором отдалении огни крупной яхты, а то и сторожевика береговой охраны. Из-за холода он не мог как следует действовать левой рукой. Кисть снова стала кровоточить во время схватки с Тайей на маяке. И все же онемевшими пальцами он сумел открыть рундук под штурвалом. — Эйхо, этот гад угробил всех, кого встречал на своем пути!

— В ваших словах нет правды. Это все Тайя, невзирая на то, в чем ей хотелось вас уверить. Ее месть мне. А я был единственным, кто хоть когда-то заботился о ней! Мэри Кэтрин, прошлой ночью я попытался удержать ее от преследования Силки Маккензи! Сами знаете, что произошло. Только историю Тайи и мою собственную объяснить не так-то просто. Вы, впрочем, понимаете, правда?

— Тебе бы, Эйхо, посмотреть, на что я за эти сорок восемь часов нагляделся! На лица женщин Рэнсома. Порезанные, выжженные, переломанные! Две, как я знаю, мертвы! Нэн Макларен умерла от наркотиков. Рэнсом… вы слышали про это?

— Да. Бедняжка Нэн… только я…

— Вчера вечером Валери Ангелас бросилась с крыши своего дома! Это ты ее подтолкнул, сукин сын! А мог ведь удержать ее. Год, два года назад еще не было слишком поздно для Валери! Тебе она была не нужна. Не смей талдычить о заботе, меня от этого тошнит!

Неожиданно Рэнсом рванулся со своего сиденья в сторону Эйхо и легко выхватил из ее окоченевших рук пистолет. Вскинув его, повернулся к Питеру, но упал, потеряв равновесие. Питер бросил штурвал, ударом ноги отправил «кольт» к корме катера, а потом нацелил Рэнсому в голову ракетницу, заряженную парашютной ракетой мощностью двадцать тысяч свечей.

— Полагаю, по правому борту от нас береговая охрана, — сказал Питер. — Если устроить хороший костер, они его увидят.

— Ракета всего лишь сожжет мне лицо, — спокойно проговорил Рэнсом. — Вы, полагаю, сочтете это справедливым. — Стоя на коленях, Рэнсом умоляюще воздел связанные руки. — Могли бы уладить это. Теперь слишком поздно. — Он взглянул на Эйхо. — Ведь уже слишком поздно, правда, Мэри Кэтрин?

Эйхо сидела на палубе чуть не по пояс в воде, измученная, из последних сил стараясь удержаться в бешено качающемся катере. Взглянув на него, она отвела взгляд:

— О Боже, Джон…

Рэнсом с усилием встал на ноги.

— Питер, держите штурвал, не то катер перевернется! А у вас двоих впереди, возможно, еще целая совместная жизнь.

— Да заткнитесь вы, Рэнсом!

Тот улыбнулся:

— Оба вы еще очень молоды. Надеюсь, придет день, когда вы постигнете, что величайшая составляющая мудрости есть… умение прощать.

Он сорвал с пояса страховочный конец, когда нос катера взмыл над волной, дал движению увлечь себя к кормовому ограждению и бросился за борт, тут же исчезнув в непроглядной темени моря.

Эйхо вскрикнула, дав волю безысходности, потом зарыдала. Питер не ощущал ничего, кроме холодного безразличия к той участи, какую избрал для себя художник. Он поднял ракетницу и выстрелил, потом вернулся к штурвалу, разглядев в разлившемся по воде свете ракеты спасительную изрезанную береговую кромку соседних островков. Спустя некоторое время сквозь вой ветра он расслышал звук сирены сторожевика. Луч прожектора, распоров тьму, в конце концов уткнулся в них. Питер закрыл глаза от яркого света и навалился на штурвал. Эйхо привалилась к спине Питера, крепко обхватив его руками.

На нижней палубе сторожевика, возвращавшегося на базу на острове Маунт-Дезерт с подобранным в море катером на буксире, было слышно, как изменился звук работающего двигателя. Последовавший затем удар, от которого весь корабль содрогнулся, разбудил Эйхо, спавшую, завернувшись в несколько одеял как в кокон. Девушка испуганно вздрогнула.

— Спокойно, — произнес Питер. Он сидел рядом на ящике судового лазарета, держа Эйхо за руку.

— Где мы?

— Причаливаем, полагаю. Ты в порядке?

Эйхо облизнула потрескавшиеся губы.

— Похоже на то. Питер, мы влипли?

— Нет. То есть расспросов и выяснений до фига будет. Примем то, чего не миновать, говорить будем как есть. Хочешь кофе?

— Нет. Просто хочу спать.

— Эйхо, я должен знать…

— Мне не до разговоров сейчас, — изнуренно возразила она.

— Может, все же стоит поговорить. Чтобы разделаться с этим раз и навсегда, понимаешь? Просто скажи как есть. В любом случае обещаю: я справлюсь.

Эйхо сощурилась, глянула на него потусторонним взглядом, подняла свободную руку и нежно коснулась его лица.

— Я позировала ему… ну ты видел картину, которую Тайя ножом порезала.

— Ага.

Эйхо глубоко вздохнула. Питер словно окаменел.

— Питер, я не спала с ним.

Несколько мгновений миновало, после чего он дернул плечами.

— Понял.

— Только… нет… мне нужно рассказать тебе все. Питер, я становилась все больше и больше готовой к этому. Еще пара дней, неделя… и это произошло бы.

— О Господи.

— Я просто не могла уже обходиться без него. Но я не любила его. Это что-то такое, чего я… чего я, наверное, никогда в себе не пойму. Ты прости.

Питер тряхнул головой, ошеломленный, сбитый с толку. Эйхо, сжавшись, ждала вспышки гнева. А он вместо этого обнял ее.

— Тебе не за что просить прощения. Я знаю, что́ он был за человек. И знаю, что́ я видел в глазах тех других женщин. В твоих глазах я этого не вижу. — Питер поцеловал ее. — Его больше нет. И это все, что меня занимает.

Второй поцелуй, и с мрачного лица Эйхо исчез страх, она почувствовала себя увереннее и спокойнее.

— Я тебя на самом деле люблю. Бесконечно.

— Бесконечно, — повторил он с важным видом. — Эйхо?

— Да?

— На днях, до того как из города уехать, я по объявлениям прошелся. Комната на верхнем этаже со всей мебелью в Вильямсбурге. Наверное, еще не сдана. Полторы тысячи в месяц. К Рождеству можем вселяться.

— Э-ге. Полторы? Это мы потянем. — Она улыбнулась легко, дразняще. — Пожить немного во грехе — ты это хотел сказать?

— Просто пожить, — прозвучало в ответ.

Однажды в воскресенье в середине апреля, за четыре недели до свадьбы, Питер и Эйхо, радуясь тому, что они вместе, и предаваясь одному из малых чудес, которые дарует жизнь, а именно: лености бытия, когда некуда и незачем спешить, — услышали, как у них в доме заработал мотор лифта.

— Гости? — воскликнул Питер. Он телевизор смотрел.

— Мама с Джулией раньше четырех не придут, — отозвалась Эйхо. Она упражнялась в тай-цзы на разостланном по полу коврике, босоногая, одетая в одни только короткие спортивные трусы. Погода в Бруклине стояла не по сезону теплая.

— Тогда это никто, — сказал Питер. — Только на всякий случай накинь что-нибудь сверху.

Он прошелся по крашеному полу верхнего этажа, часть которого они снимали, и стал смотреть на поднимающийся к ним лифт. Шахта освещалась слабо, и ему трудно было разобрать, есть кто в кабине или нет.

Когда кабина остановилась, Питер открыл дверь лифта и заглянул внутрь. К стенке был прислонен какой-то сверток. Примерно три фута на пять. Коричневая обертка, клейкая лента, бечевка.

— Эй, Эйхо!

Натянув маечку, Эйхо вышла взглянуть. У нее даже рот приоткрылся от удивления.

— Это картина. О Боже мой!

— Что?

— Возьми ее! Открой!

Питер дотащил упакованную картину, судя по всему, помещенную в раму, до стола на кухне. Эйхо подошла за ним следом, прихватив ножницы, разрезала бечевку.

— Но ведь этого не может быть! Никак же невозможно!.. Нет, осторожней, дай я сделаю!

Она развернула плотную бумагу и положила картину плашмя на стол.

— О-о нет! — простонал Питер. — Глазам своим не верю. Он вернулся.

Перед ними лежал автопортрет Джона Рэнсома, висевший когда-то в библиотеке художника на Кинкерне, где Эйхо и видела его в последний раз.

Она перевернула картину. На обороте холста рукой Рэнсома было написано: «Передано Мэри Кэтрин Халлоран в память о нашей дружбе». Ниже стояли подпись и дата: за два дня до исчезновения Рэнсома.

Вдруг Эйхо резко повернулась, оттеснив Питера, и бросилась к окнам, выходившим на кое-как сложенные из булыжника конюшни, за которыми виднелась часть Бруклинского моста Нижнего Манхэттена.

— Питерррр!

Он подлетел к ней, глянул через ее плечо на конюшни. Там ребятишки играли, парочка женщин прогуливались с колясками. И какой-то мужчина в черном длинном пальто усаживался в такси на углу возле лотка, где шла оживленная торговля фруктами и овощами. Седые волосы до плеч, темные очки… Вот и все, что они успели разглядеть.

Когда такси отъехало, Питер повернулся к Эйхо. Обнял ее за плечи и ждал, пока она придет в себя.

— Эйхо, он утонул.

Она махнула рукой, указывая на портрет:

— Но…

— Возможно, тело его так и не найдут, так ведь вода… мы же сами чуть не померзли на катере. Руки у него были связаны. Говорю тебе, он не мог спастись.

— Джон рассказывал, как однажды переплыл Геллеспонт. Пролив такой, Дарданеллы. Ширина его мили две, не меньше. А переохлаждение… все по-разному холод переносят. Моряки, случалось, часами выдерживали в морской воде, где тебя или меня минут в пятнадцать бы скрутило. — Возбужденная, она снова указала на картину: — Питер, кто же еще?..

— Может, кто-то из работающих на Сая Мелличампа. Тот еще слизняк, сукин сын! Позволил себе маленькую шутку. Послушай, я не хочу, чтобы этот чертов портрет висел у нас дома. Мне ни к чему это напоминание, Эйхо. Как тебя обманули с твоим контрактом. На фиг не нужно. — Он выждал. — А тебе?

— Ну что ж… — Эйхо обвела взглядом их жилище. Пожала плечами. — Полагаю, это было бы… э-э… неуместно. Хотя ясно, что это предназначалось как свадебный подарок. — Странная улыбка коснулась ее губ. — И всего-то я сказала, как понравился мне его автопортрет. Джон все рассказал мне про него. С портретом целая история связана, которая сделает это живописное творение особенно ценным для любого коллекционера. Он написан в уникальной для Рэнсома манере.

— Да ну? И насколько ценным?

— Трудно сказать. Я знаю, недавно на аукционе «Кристи» один Рэнсом пошел за чуть-чуть меньше, чем пять миллионов долларов.

Питер промолчал.

— То, что тело не найдено, осложняет все дела, касающиеся его владений. Но, — рассудительно продолжала Эйхо, — как выразился Стефан, «это, разумеется, не нанесло ущерба ценности его искусства».

— Пива хочешь?

— Просто жажду.

Эйхо осталась у окна, высматривая что-то за стеклом, а Питер пошел к холодильнику. Откупоривая пиво, заметил:

— Значит… насколько я понял, мы просто прячем этот портрет в чулан подальше на пару лет, пока за него не станут давать жуткую кучу бабок?

— Вот дитя! — вздохнула в ответ Эйхо.

— Тогда, тоже через пару лет, — продолжил Питер, вернувшись к ней и осторожно вложив ей в руку банку пива, — когда с владениями Рэнсома все утрясется, тот домик в Бедфорде, который кажется миленьким вложением денег, тоже пойдет с молотка?

— Возможно. — Эйхо сделала долгий глоток и принялась тихонечко посмеиваться — про себя.

— Все это, знаешь ли, будет зависеть от того, объявится он или нет. — Питер глянул в окно. — Опять.

Последняя женщина Рэнсома промолчала. Гадала о чем-то, погрузившись в собственные, ей одной ведомые восторги.

— Не хочешь заказать на вечер чего-нибудь китайского для Розмэй и Джулии? У меня на карточке осталось немного баксов.

— Ага, — отозвалась Эйхо и припала головой к его плечу. — Китайского. Звучит отлично.