Внуки Колумба

XIII

Как всегда после конца смены, в коридоре общежития царили шум и суета. Еще открывая наружную дверь, Липст поймал себя на непонятном малодушии: «Я озираюсь и крадусь как вор. Неужели я действительно боюсь встречи с Казисом?»

Случайное открытие неприятно царапнуло Липста: «Что еще за глупости! Я иду к Угису, и плевать мне на Казиса. Да пусть он хоть десять раз попадется мне навстречу. Я даже не посмотрю на него». У двери Угиса Липст умышленно помешкал, потоптался около нее и лишь потом постучал.

— Давай, давай! — крикнул Угис.

— Ах, да! Ты же теперь один во всем ангаре! — переступая порог, Липст еще раз выглянул в коридор.

Угис лежал на кровати и, заложив руки под голову, мечтательно глядел в потолок.

— А я думал, у тебя сегодня последний экзамен! — удивился Липст.

— Точно! Химия.

— Перед экзаменом обычно занимаются.

— Не могу, — Угис подскочил как на пружине и сел, хлопнув себя костлявой ладошкой по лбу. — У меня прямо голова кругом идет!

— Нездоровится?

— Я как будто во сне.

— Ты просто-напросто переучился.

— Нет, Липст, тут совсем другое. У меня замирает сердце, и все время кажется, вот-вот я проснусь…

— Да что с тобой?

Угис вскочил и подбежал к Липсту.

— Я никогда не выигрывал ни в одной лотерее. На экзаменах мне всегда достаются самые плохие билеты. Даже в детдоме, когда, бывало, надо кого-нибудь наказать для острастки, всегда попадало мне. Скажи, с чего вдруг Вия прислала мне письмо?

Липст обомлел.

— Письмо?.. Какое письмо?

— Вот прочти. — Угис достал из кармана аккуратно сложенную записочку.

— Когда ты его получил?

— Только что. Конверт сунули под дверь… Липст, скажи, что это мне не снится, — Угис разглаживал на ладони листок тонкой бумаги. — Письмо это или не письмо? А?

— Да, письмо… — нерешительно протянул Липст,

— А я думал, Вия ни за что мне не напишет. Может, когда-нибудь, в будущем… Через много лет. Я‑то думал, она не знает…

Липст несмело посмотрел в глаза Угису.

— Угис, — начал он. — Письмо еще ничего не значит. Иногда пишут просто так. Ну, надо что-нибудь, вот и пишут…

— Нет, нет, — тряс головой Угис. — Что ты! Вия пишет: «Милый Угис. Буду ждать до девяти». Это что-нибудь да значит!

— Ерунда все! Иногда девчонки просто разыгрывают.

— Ты не знаешь Вию. Она никогда не стала бы шутить такими вещами.

— Послушай, что я тебе скажу.

— Не надо, Липст, не надо.

— Я на твоем месте думал бы только о последнем экзамене.

— Химия — чепуха.

«Как бы ему сказать? — ломал голову Липст. — Он же смертельно болен. Слеп, глух и совсем рехнулся».

— Угис, а я тебе тут принес кое-что…

— Что?

— Погляди! Первый номер заводской газеты! Свеженький, только с шапирографа.

— Вышел уже! Да ну! — Угис благоговейно взял в руки оттиск.

— Прочти передовицу «Результаты конкурса». В ней и тебя поминают.

Угис поднес газету ближе к глазам. Некоторое время он читал молча, затем начал все громче бормотать:

— «…особо отмечает организационное предложение Липста Тилцена и Угиса Сперлиня, которое, несмотря на то, что не отвечает условиям настоящего конкурса, заслуживает самого пристального изучения…»

Последние слова Угис прокричал уже во весь голос, прижал газету к груди и подпрыгнул:

— Липст! Держи меня! Я падаю в обморок! Ты понимаешь! Победа! Победа!

— Наше предложение рассмотрит дирекция. Инженер Апсис считает, что обязательно внедрят.

— Урра! Липст! Нет, я сегодня определенно спячу! Как дважды два — четыре!

— Нам дают поощрительную премию.

— Победа! Липст! Налей мне, пожалуйста, воды. Нет, не надо. Бежим к Казису! Он должен быть дома.

Угис схватил Липста за руку и потащил к двери.

— Постой, Угис. Не бесись! К Казису сходишь после.

— Нет, идем сейчас! Он будет очень рад.

— Погоди. Сейчас не надо.

— Ура! К Казису!

Угис тащит Липста с невероятной силой. Это не худышка Угис, а настоящий электровоз. Липст не успел опомниться, как они уже в коридоре, у двери Казиса. Упираться дальше нелепо. Люди смотрят. Вон и старая Алма.

Угис спешит, он слишком взволнован, чтобы еще стучать в дверь.

— Ура! — врывается Угис в комнату.

Ликующий клич какое-то мгновение еще звучит, затем постепенно замирает. Посреди комнаты стоит Казис. Казис с Вией. И Казис держит Вию за плечи. И Вия положила обе руки на плечи Казису.

Липст стоит сравнительно далеко, но видит, как на лице Угиса бледность чередуется с румянцем, как под дрожащими белыми ресницами ширятся и тут же сощуриваются неверящие глаза. Ноги по инерции делают еще шаг вперед, но туловище уже рвется обратно.

— Извините… Я… наверно, помешал. Я не знал…

Казис спокойно смотрит Угису в глаза, на его лице не дрогнет ни один мускул. Вия чуть отпрянула, однако не высвободилась из рук Казиса.

— Может, так оно и лучше… — проговорил Казис.

— Я видел, как сюда входила Вия… Хотел только сказать ей, что сегодня не смогу прийти в кафе «Мороженое»… Со временем не выходит… А то пришлось бы зря ждать…

Вия тряхнула головой и принужденно засмеялась.

— Спасибо, Угис. Я должна была тебе что-то сказать, но, кажется, опоздала. Теперь это уже не имеет значения. Я тебя всегда считала хорошим товарищем. Да, хорошим товарищем. Я думала, ты это понимаешь…

— Нет, Вия. Я жуткий дурак. Я этого не понимал. А теперь понял.

— Не сердись, что так получилось.

— Чего тут сердиться?..

Угис круто повернулся и выбежал из комнаты. Липст не может так быстро прийти в себя от замешательства и какое-то время не двигается с места, затем, не произнеся ни слова, следует за Угисом.

У себя в комнате Угис падает на постель и зарывается лицом в подушку. Он лежит, свернувшись в клубок, подтянув колени к самому подбородку. Немного погодя входит Казис.

— Давай-ка поговорим по душам, — предлагает он. — Мы друзья, но, оказывается, у нас были свои секреты.

— Больше мы не друзья, — Угис вскакивает и становится напротив Казиса. — Знаю, виноват во всем я один. Но я не могу! Из-за Вии я всегда буду завидовать тебе, и это будет грязная, подлая зависть. Мы больше никогда не будем друзьями!

— Почему?

— Потому, что я Вию… Черт возьми, неужели ты действительно не понимаешь?

— Мне и в голову не приходило!

— Я так гордился нашей дружбой…

— Ну что ж, теперь хоть все стало на свое место. Ради дружбы можно поделиться последним куском хлеба, последним глотком воды, последним патроном, но любовью поделиться нельзя. И отказаться от нее тоже нельзя — на, мол, бери… Вчера я все сказал Вии, и она…

— Тебе незачем объяснять. Я достаточно насмотрелся на себя в зеркале.

— Угис… Ты всегда будешь моим лучшим другом. Даже если станешь врагом мне.

— Уйди, Казис! Сейчас уходи. Прошу тебя!

Дверь за Казисом притворяется медленно и с грустным скрипом. Угис тупо смотрит в пол. «На него свалилось двойное горе, — думает Липст. — Вместе с любовью он теряет и друга».

— Я никогда не выигрывал ни в одной лотерее, — сказал Угис. — Наверно, для меня годится лотерея с одним билетом…

— Ничего, когда-нибудь ты еще выиграешь, — отозвался Липст. — Определенно. Самый большой выигрыш.

— Не утешай меня. Дураков незачем утешать, дураков надо бить.

Угис сел к столу и стал выгружать портфель.

— Что ты собираешься делать? — спросил Липст.

— Буду учить химию. Сегодня последний экзамен. Теперь буду думать только об экзамене. Двадцать седьмой билет: «Органические кислоты. Катализаторы. Промышленные способы получения искусственного волокна». Эх, Липст, хорошо такому вот искусственному волокну — ни сердце у него не болит, ни ревность не мучает! Друзей тоже нет…

— Не мели чепуху.

Липст отошел к окну и закурил. «Угиса жаль, но как он мог быть таким слепым? Ну, пусть я ему не сказал — очень плохо, но где были его собственные глаза? Ходил шальной от любви и ничего не ридел. Я вот тоже люблю Юдите… Люблю так, что сильнее уж нельзя любить… — Вдруг Липста охватил ранее неведомый ему страх. — А что, если я тоже слепой? Если я тоже хожу словно с завязанными глазами?»

Но Липст тут же прогнал эту мысль и взглянул на часы — в семь его будет ждать Юдите.

Липст пошел обычной дорогой — через парк. До семи времени еще много. Он решил свернуть с главной диагонали и сделать небольшой крюк по боковой дорожке, которая петляла среди клумб и цветущих кустов. Во всех уголках парка слышался ребячий галдеж. Около скамеек прогуливались невозмутимые голуби и ссорились нахальные воробьи. На подстриженных газонах благоухали трогательные копенки сена. «Спешить некуда, — подумал Липст. — Прогуляюсь».

Около фонтана он повернул обратно. У детской площадки крайнюю скамейку обступила кучка взволнованных женщин.

— Вот оно каково старому-то человеку! — громко рассуждала словоохотливая нянька. — Из дома вышел, а назад и не вернулся.

Липст протолкнулся к скамейке. Прежде всего он заметил валявшуюся на земле шляпу. Какая-то девочка подняла шляпу и стряхивала с нее песок. Лысина человека показалась Липсту очень знакомой, так же как и черный суконный костюм.

— Молодой человек, что вы толкаетесь! — горластая нянька сердито ткнула Липста кулаком. — Издали поглядеть не можете? Надо вперед других лезть?

Липст был уже возле скамьи.

— Товарищ Крускоп! Что с вами?

«Аптекарь» с трудом поднял морщинистые веки.

В груди у него свистело и клокотало. На шишковатом лбу блестел пот.

— Мне уже лучше, — сказал он. — Теперь совсем хорошо. Ступай, Тилцен, ступай. Не задерживайся из-за меня.

— Надо бы «Скорую помощь» вызвать.

— Нет, нет! Мне уже лучше. Совсем хорошо. Сейчас пойду домой.

— Я отведу вас. Вот ваша шляпа.

— Да я сам. Слушай, когда тебе говорят.

«Аптекарь» огляделся и попробовал встать.

— Где мое пенсне?

Под его ногами что-то хрустнуло.

— Наверно, оно уже не годится… — Липст подобрал стекляшки.

— Ничего, Тилцен. Ничего.

— Гляди, заговорил, — вздохнула нянька. — Сухие, они всегда живучие. Их так скоро не свалишь. Юрик, крошка, ты что там делаешь? Цветочек сорвал! Ах ты, проказник…

Она отбежала. Остальные женщины восприняли это как сигнал отбоя и стали расходиться. Минут через десять «аптекарь» еще раз попытался встать. Липст взял его под мышки. Он не желал опираться, старался идти сам, но быстро выдохся, и тощее тело обмякло на руках Липста.

— Я сам, Тилцен. Ступай, ступай. Нечего тебе нянчиться со старой развалиной.

— Может, посидите немножко?

— Мне хорошо. Совсем хорошо. Я пойду.

Маленькое землистое лицо было неузнаваемо и напоминало расплавленную оловянную пуговицу: на подернутом окалиной верхнем слое угадывались прежние очертания, но это лишь расплывающийся отпечаток того, что навсегда исчезло.

«Что с ним произошло за эти несколько недель! — думал Липст. — Всего за несколько недель. Так быстро…»

Крускоп жил на четвертом этаже старого дома. Деревянная спиральная лестница была узкой, крутой, со стоптанными ступеньками. Даже с помощью Липста Крускоп еле-еле, с трудом взбирался наверх. В его груди опять шипело и клокотало. На каждом этаже приходилось подолгу отдыхать.

На верхней площадке было три двери. Крускоп позвонил в среднюю. Вышла сгорбленная старушка. Она сразу все поняла, испуганно всплеснула руками и тихонько ахнула:

— Боже ты мой! Так я и знала! Я всегда говорила — не расхаживай ты один, не дойдешь до дому!

— Помалкивай, и без тебя тошно, — проворчал «аптекарь».

— Видите, вот всегда он такой, — старушка изучала Липста слезящимися глазами. — Разве он когда послушает? Больной человек, а бегает с утра до вечера то за водой на нижний этаж, то за дровами…

— Полно болтать, слышишь, — проговорил Крускоп через силу.

— А чего тебе было одному в город тащиться?

— Надо было. Не надо — не пошел бы.

По темному коридору они прошли в комнату. «Аптекарь» присел на краешек кровати. Старушка, не переставая охать, сняла с него пиджак, разула, расстегнула сорочку.

Кроме кровати, в комнате еще шкаф, стол и несколько плюшевых стульев. Посредине стола старинный будильник. Этот громкий учетчик времени, по-видимому, был сердцем дома.

На стене две фотографии в самодельных деревянных рамках. Одна, уже изрядно пожелтевшая, запечатлела мастерскую с несколькими верстаками. На переднем плане — группа гордо улыбающихся мужчин. Усатый молодой человек с пышной волнистой шевелюрой смахивает на Крускопа. На уголке надпись тушью: «Велосипедный завод Эренгельда. 1922 год». Второй снимок совсем новый. Он мог быть сделан незадолго перед уходом Крускопа на пенсию. Старый мастер с серьезным выражением лица стоит посреди сборочного на фоне конвейера.

Больше на стенах ничего не было. Не было даже традиционных свадебных портретов. Только две эти фотографии. Два моментальных снимка. Но в них вся жизнь Крускопа.

— Спасибо, Тилцен, — посмотрел на него «аптекарь». — Благодарю тебя. Как дела на заводе?

— Хорошо, мастер. Скоро начнем выпускать мопеды.

— Если тебе надо идти, иди. Я тебя не задерживаю… Кто теперь на моем месте?

— Шмидре из материального склада.

— Почему не Робис?

— Робис будет мастером мопедного цеха. Сегодня уехал в Харьков учиться.

Крускопу стало хуже, он дышал с трудом.

— Это все потому, что по лестнице бегом бегаешь. Вверх-вниз, вверх-вниз, — сокрушенно укоряла старушка.

— Я мимоходом зайду как-нибудь, — сказал Липст. — Вам нельзя дрова пилить.

— Насчет этого не беспокойся.

— У вас лестница очень плохая. Крутая и узкая.

— Да, лестница паршивая, — Крускоп смотрел остановившимся взором в потолок.

Липст вышел на улицу, полную кипучей жизни и движения, с минуту постоял, затем двинулся к центру. В ушах еще не смолк глухой гул, которым отзывалась узкая деревянная лестница на его шаги. О Юдите Липст вспомнил только у следующего квартала. Он взглянул на часы: пять минут девятого. «Поздно!»

«Я все расскажу Юдите, и она поймет, — думал он. — Встретимся с ней завтра или послезавтра. У нас ведь еще столько времени… Удивительная эта штука — время!» Тем не менее он прибавил шагу, питая слабую надежду на то, что Юдите еще ждет его.

«Может, еще не поздно. Пробегу мостик через канал и увижу ее». Липст даже не заметил, как с шага перешел на бег. Над перекрестком горел красный огонь. Липст бросился через улицу, ловко лавируя среди мчавшихся машин.

Ее не было. Липст остановился. Без Юдите оживленная троллейбусная остановка казалась мертвой пустыней.

«Может, она не успела уйти далеко. — Липст пробежал до конца бульвара. Юдите не было. — Ну, конечно… Уже половина девятого. Позвонить? Еще не успела прийти домой. Надо попозже».

Через полчаса Липст дважды пробовал дозвониться к Юдите. Никто не отвечал. Она еще не вернулась.

С тяжелым сердцем Липст поехал домой.

Липст не успел войти в дверь, как его поймала за рукав мадемуазель Элерт.

— Ах, боже! Если бы вы, милый Липст, знали, что здесь только что происходило! Если бы вы знали! — от волнения ее гиппопотамий зоб трясся, а коричневые глазки косили и стреляли по сторонам. — Эта персона хотела вывалить на меня кипящую кашу. Я вхожу на кухню, ставлю на конфорку кастрюлю, и что вы думаете? Она снимает ее! «Не прикасайтесь к моей посуде! — говорю я ей. — Вы, к кому по ночам стоит целая очередь мужчин». Больше я ничего не сказала, но эта некультурная извозчица — если бы вы только слышали, какой она крик подняла!

Липст вытер ноги о коврик.

— Да, — проговорил он, — это уж я, видно, пропустил. Что поделать, не взыщите.

— Скажите, сколько все это может продолжаться?

— Мне тоже хотелось бы знать.

Из комнаты вышла мать. Вид у нее был смущенный.

— Где ты, сын, был так долго? Заходи скорее, у тебя гости.

— Гости?

— Ну да, иди в комнату. Я чайник поставлю.

«Сприцис, — промелькнуло в голове у Липста. — Опять принес какой-нибудь «эталон фирмы». Черт бы его побрал!»

— Как же, как же, у вас ведь гости, — понимающе закивала головой мадемуазель. — И, представьте, эта извозчица позволила себе учинить на кухне скандал. Фу, какая неприятность…

Липст шутки ради постучал в свою дверь. Приоткрыв чуть-чуть, он просунул в щель руку и помахал кулаком. Затем услышал голос Юдите: «Пожалуйста» — и от неожиданности едва устоял на ногах.

— Юдите, ты? Я думал, Сприцис… Вот уж не ожидал!

Юдите стояла спиной к окну, в котором пылал огненный закат. На фоне солнечного зарева она выглядела особенно стройной и изящной. В сверкающие волосы вплеталось живое пламя. Видеть Юдите в своей комнате Липсту казалось настолько неправдоподобным, что в первый момент он никак не мог свыкнуться с этим. Внезапная радость свалилась на него как снег на голову.

— Юдите! Как ты здесь очутилась?

Липст хотел обнять ее и привлечь к себе, но Юдите взяла его за руки и слегка отстранилась.

— Пришла, и все, — сказала она. — Ты меня приглашал уже раз десять. Когда ты надул меня, я решила тебя наказать и воспользоваться приглашением.

— У меня была очень серьезная причина. С мастером Крускопом случился припадок, надо было отвести его домой.

— Зачем ты оправдываешься? Недоволен наказанием?

Юдите говорила медленно, словно думая над каждым словом. На губах играла странная улыбка, а глаза смотрели серьезно и даже немного грустно. Липст был слишком обрадован, чтобы обратить внимание на такую мелочь.

— Ну, видишь, — Липст обвел широкий круг рукой. — Так вот мы и живем. Одна комната мамина, другая — моя. Ничего особенного нет — обои старые, потолки почернели, полы обшарпанные. Надо срочно ремонтировать.

— А это то самое окно, из которого виден Исторический парк?

— Теперь уже не виден. Рядом строят новый дом. Теперь видны только леса.

— А это печка, которая плачет, когда на дворе ветер…

— Да, Юдите. Совсем как человек. Раньше, когда был маленьким, я боялся. Еще боялся «черную рожу» — вон то большое рогатое пятно на обоях.

— Я все так себе и представляла. По твоим рассказам.

— Именно так?

— Да. И все-таки чуточку иначе…

— Послушай, Юдите… Ты пришла, когда они там грызлись. Тебя это не испугало?

Юдите разглядывала «черную рожу».

— Нет, Липст. Я не так уж пуглива. Скорее они сами испугались меня. Во всяком случае, та полная дама.

— A-а, это соседка, мадемуазель Элерт. Жанр для публики с крепкими нервами. Надеюсь, вы подружитесь.

Юдите покачала головой.

— Ты думаешь? А какой смысл в этом?

— В чем именно?

— Например, в моей дружбе с мадемуазель Элерт…

Вошла мать с чайником и несколькими разнокалиберными стаканами. Липст бросился навстречу, подхватил мать и вынес на середину комнаты.

— Липст, чай! Кипяток ведь! Сейчас вот получишь у меня! Как ты себя ведешь при гостье!

— Мама, это Юдите! Я же вас еще не познакомил.

— Спохватился! Мы и сами познакомились.

— Можешь не удивляться, — сказала Юдите. — Мы тут и без тебя вполне обошлись.

Юдите смеялась и много говорила заискивающе-ласковым голосом, старалась всячески помогать матери Липста. Да и мать тоже… Липст не помнил, чтобы она когда-нибудь была такой хлопотливой и вместе с тем на редкость неловкой, взволнованной и трогательно-робкой, как сегодня.

— Вы уж не взыщите за нашу посуду, — чайник в ее руках задрожал, и чай пролился мимо протянутого Юдите стакана. — Я и не помню, когда у нас последний раз гости были. Своим добром Липст еще не обзавелся.

— Чем плоха посуда? — удивилась Юдите. — Ах, я вам доставила столько лишних хлопот!

Юдите придвинула стакан Липсту. Край был чуточку выщерблен. Откровенно говоря, Липст раньше не замечал, из какого стакана он пьет, но сейчас это показалось ему невероятно зазорным. Он даже покраснел от стыда. Чтобы скрыть от Юдите свое смущение, он поспешно рассмеялся.

— Это мой любимый стакан. Краешек я откусил, когда мама однажды сварила удивительно вкусное какао!

Мать в ужасе развела руками.

— Господи! Ну что ты только говоришь! Не слушайте его. Он у меня не всегда такой взбалмошный.

— Я знаю, — сказала Юдите, — я знаю.

И первый раз за сегодняшний вечер она взглянула на Липста светло и открыто.

Липст пошел проводить Юдите. Близилась полночь, но по улицам бродило еще много народу. Ночные бульвары протянулись длинными бороздами, в которые неведомый садовник натыкал бесчисленные фонари. Освещенные окна и неоновые рекламы бросали на лица прохожих призрачные отблески. Дневного шума и суеты не было, вместо бензина тянуло свежестью, запахом трав, древесной коры и жасмина.

Липст рассказывал Юдите про Вию и Угиса, о заводской газете и результатах конкурса.

— Теперь все ясно, — сказал он. — Перехожу в инструментальный. Научусь токарному делу и буду зарабатывать самое малое полторы тысячи в месяц. Даже две, а то и больше…

Юдите шла молча, она хранила серьезность и как-то ушла в себя. Возможно, она вовсе и не слушала его, а думала о чем-то своем.

— Ты только вообрази — две тысячи в месяц! — размечтался Липст. — И это будут наши деньги!

— Может быть, — пожала плечами Юлите. — Я не знаю.

Рдруг она остановилась у какой-то витрины.

— Погляди-ка, Липст!

Липст повернул голову: на длинноногой кукле висела кудрявая каракулевая шуба.

— Красиво, а? — Юдите прильнула к стеклу.

— Ничего.

— Знаешь, сколько она стоит? Двенадцать тысяч…

— Ого!

— Она сшита из самых нежных шкурок, которые сдирают с еще не родившихся ягнят.

— Бедные барашки!

— Но есть женщины, которые могут носить такие шубы. Почему? Разве потому, что они лучше, умнее или красивее? Большей частью это тупые, ограниченные старухи, которые…

— …хорошо зарабатывают?

— Зарабатывают? — рассмеялась Юдите. — Дорогой Липст! Очень мало женщин ходит в шубах, заработанных ими самими. Очень мало!

Юдите взяла Липста за локоть, и они пошли дальше. Липст еще раз оглянулся на блестящее черное манто.

— Не плачь, детка, — сказал он. — Я тебе куплю такое. Ты сама себе купишь. Не в этом году и не в следующем, а немножко позднее.

— Когда стану противной старухой… Спасибо! Тогда оно уже будет не нужно.

Они посмотрели друг на друга и засмеялись. Потом Юдите взяла Липста за руку.

— Ты меня не слушай сегодня. У меня дурацкое настроение. Я, наверно, говорю глупости.

— Я тоже.

— Не нужны мне никакие шубы. Пускай их носят на здоровье гнусные старухи.

— Правильно. Баранья шкура им к лицу. Ты и без шубы самая красивая.

— Ну, хватит об этом.

— От этих чертовых шуб мне жарко стало.

— Я сейчас с удовольствием искупалась бы.

Липст остановился.

— Юдите, — воскликнул он. — Посмотри на эту витрину!

— Что там еще?

— Купальные костюмы!

— Милый!

Тут же перед витриной она поцеловала Липста в щеку. Взявшись за руки, они бежали до самого перекрестка.

Липст медленно открыл дверь и, осторожно поднимая в темноте ноги, прошел в комнату. Ему показалось, что мать в постели тихо вздохнула. Липст остановился.

— Мама, — еле слышно шепнул он. — Она тебе понравилась?

Мать не отвечала. Значит, все-таки спит.

— Мам, она ведь самая лучшая, правда? — прошептал он еще тише, чтобы не разбудить мать.

В своей комнате Липст распахнул окно и, не раздеваясь, плюхнулся на кровать. Закинув руки под голову, он смотрел в темноту, и все пережитое за день завертелось, замелькало пестрой каруселью воспоминаний. Там были и счастье и горе, отчаяние и надежда, радость и печаль, сила и бессилье, и все это сливалось в одну сплошную полосу. «Моя доля — счастье, оно ясное и верное, — думал Липст. — Я буду счастливее других». Но карусель вращалась слишком быстро. В опасной близости со счастьем кружилось несчастье, с радостью — горе и с силой — слабость…

Вдруг Липст вздрогнул. Карусель остановилась. Он лежал одетый. Из комнаты матери доносилось тихое всхлипывание. Может, это в печной трубе?

Липст разделся, забрался под одеяло. И еще долго он не мог отделаться от чувства страха, которое после многих лет снова охватило его совсем как в детстве.