Внутренний враг: Шпиономания и закат императорской России

Дело В. А. Сухомлинова

В середине сентября 1916 года Сухомлинова известили о том, что против него официально возбуждено уголовное дело и ему следует готовиться предстать перед судом. В основание обвинения легли тысячи страниц устных и письменных показаний, собранных Кузьминым и его коллегами-сенаторами. Здесь уместно будет подробнее рассмотреть характер этого дела и качество доказательств, на которые оно опиралось.

Генерал обвинялся в преступлениях трех разных типов — должностном, в отношении снабжения российской армии; растрате и прочих финансовых нарушениях; а также в шпионаже в пользу Германии и Австро-Венгрии. Все они были взаимосвязаны.

Что касается снабжения армии и вообще подготовки к войне, такие спорные политические решения Сухомлинова, как попытка уничтожения крепостей в западных областях империи и расформирования крепостной артиллерии, были представлены в сугубо негативном свете, как намеренные попытки ослабить обороноспособность страны. На основании показаний великого князя Сергея Михайловича, генерал-инспектора артиллерии и непримиримого врага Владимира Александровича, ему также было предъявлено обвинение в препятствовании созданию резервов вооружения как до, так и после начала войны. Кроме того, он непростительно поздно обратился для решения проблемы вооружения к иностранной помощи. В сентябре 1914 года, например, он наложил запрет на закупку иностранных винтовок калибра, отличного от русского, хотя к тому времени армия испытывала хроническую нехватку как винтовок, так и патронов. Когда факт снарядного кризиса уже невозможно было отрицать, бывший военный министр не предпринял решительных шагов, необходимых для исправления ситуации, и даже опрометчиво заявлял, будто Россия вовсе не испытывает никаких затруднений со снабжением армии — именно так это было сформулировано в его телеграмме маршалу Франции Жоффру 15 сентября 1914 года. Обратись он тогда без промедления за помощью к союзникам России, это могло бы иметь существенное влияние на исход военных операций в Галиции весной 1915 года¹.

Нет сомнений, что одним из мотивов такого поведения генерала было стремление к личному обогащению: бывший военный министр добывал военные контракты для фирм за вознаграждение, вывод этот подтверждался изучением его финансовой истории. Сухомлинов несомненно был взяточником. Когда в декабре 1908 года он возглавил Генеральный штаб, состояние его было весьма скромным: на банковском счете находилось всего 2908 рублей, общая стоимость акций и облигаций давала еще 54 тыс. Недвижимостью он не владел. В должности военного министра его ежегодный доход, жалованье плюс прочие выплаты, приближался к 63 тыс. руб. При этом в период с декабря 1908 по сентябрь 1915 года он положил на свои счета в различных петербургских банках 702 737 рублей наличными и в ценных бумагах. Снял он в общей сложности 279 311 рублей, из чего следует, что оставшийся капитал должен составлять 423 426 рублей. Однако фискальные следователи, как ни старались, не смогли обнаружить на генеральских счетах больше 80 тыс. руб.

Эта статистика заставляла задаться по меньшей мере тремя небезынтересными вопросами. Во-первых, куда пропала сумма в 340 тыс. руб.? Следователи отметили, что в июле и сентябре 1915 года Сухомлинов полностью опустошил сначала один, а потом и второй банковский сейф, арендовавшийся им в Обществе взаимного кредита, из чего следовало, что вклады по-прежнему находятся у генерала, однако хранятся в неизвестном месте. Во-вторых, на что бывший министр тратил свои сбережения? Достоверно установлено, что сам Владимир Александрович отнюдь не сорил деньгами. Его домоправительница, мадам Кюнье, вспоминала, что ей редко выдавалось на повседневные расходы больше ста рублей в месяц, да и то с настойчивыми просьбами быть экономной. Совсем другая история — траты Екатерины Викторовны. Допрошенная в тюрьме Анна Гошкевич показала, что Екатерина с легкостью проматывала по 100 тыс. руб. и более в год на оплату медицинских счетов, путешествия и новые наряды². Червинская, перешедшая в лагерь злопамятного Андроникова, не осталась в стороне от обсуждения расточительности Екатерины Викторовны и подтвердила нарисованный Анной Гошкевич образ разнузданной мотовки. И, наконец, как объяснить внезапное и фантастическое возникновение сухомлиновского состояния? Версию генерала — что все дело в его благоразумных вложениях — следователи отвергли, заметив, что доходы экс-министра от игры на бирже с 1908 по 1915 год составили не более 55 тыс. руб. Поскольку официальный доход Сухомлинова от государственного жалованья и инвестиций не мог объяснить возникновения его богатства, приходилось предположить, что оно по большей части было приобретено незаконно. Среди тех, кому Сухомлинов был обязан своим обогащением, несомненно были жадные поставщики Военного министерства и промышленники, однако почему бы не предположить, что туг не обошлось без иностранных разведок. Разве человек, настолько испорченный, чтобы принимать взятки от компаний и частных лиц, откажется от денег, предлагаемых враждебными иностранными правительствами?

Третий и последний ряд обвинений касался государственной измены — здесь обвинение было по большей части косвенным, основанным на умозаключениях и исходило, как мы знаем, из факта подозрительных связей генерала с осужденными или находящимися под судом шпионами и предателями. Однако имелись также показания двух свидетелей, утверждавших, что обладают неопровержимыми доказательствами шпионской деятельности Сухомлинова против России. Одним из этих двоих был Александр Машек, другим — некий Франц Мюллер.

Машек, этнический чех и австро-венгерский подданный, в 1901 году перебрался в Киев ив 1911 году получил российское подданство. Большую часть своей взрослой жизни он провел, мотаясь туда-сюда между Россией и Австро-Венгрией. В 1908 году он в очередной раз вернулся в Киев, где недолгое время служил в разведке Киевского военного округа, куда был принят, вероятно, благодаря своему знанию языков. В начале войны он был переводчиком при штабе контрразведки 10-й армии, однако скоро попросился на фронт и вступил в добровольный чехословацкий стрелковый полк, созданный под покровительством России.

В феврале 1916 года в штаб контрразведки 3-й армии, к которой был приписан чехословацкий полк, поступили донесения от солдат этого полка о том, что Машек — давний австрийский агент и провокатор, многие годы осуществляющий слежку за чешскими националистами как в Австрии, так и в России. В мае Машек был арестован и допрошен военной полицией. Несмотря на то что твердых доказательств против него было недостаточно, штаб 3-й армии счел его личностью подозрительной и потенциально опасной и уже в мае отправил в административную ссылку в Сибирь³.

Весьма вероятно, что о Машеке никто никогда бы уже не вспомнил, не начнись расследование дела Сухомлинова. В июле 1916 года Машек отправил сибирским военным властям рапорт, своевременно препровожденный к сенатору Кузьмину, в котором утверждал, что истинной цепью его ссылки было воспрепятствовать ему дать показания об измене бывшего военного министра, о чем он имел сведения из первых рук. Ответом на письмо был перевод Машека из Сибири в Минск, где в течение сентября его подробнейшим образом допрашивали⁴.

Машек сообщил, что с 1908 по 1913 год служил агентом киевской военной разведки и подчинялся непосредственно полковнику А.А. Самойло. По словам Машека, в 1908 году ему стало известно, что генерал В.А. Сухомлинов, в то время глава Киевского военного округа, на самом деле австрийский шпион. Неназванные агенты из российской военной разведки, проникнувшие в австрийское военное министерство, обнаружили свидетельствующие об этом документы, о чем и сообщили Машеку. Впрочем, у Машека был и кое-какой личный опыт, подтверждавший изменническую деятельность генерала. Машек клялся, будто дважды своими глазами видел, как Сухомлинов тайно входил в австрийское консульство, переодевшись кучером. Также в середине декабря 1908 года Машек лично был свидетелем того, как генерал посещал дом некоего Поляка, состоятельного колбасника и «чеха-ренегата». Машек добавил, что приблизительно за месяц до аннексии Австрией Боснии-Герцеговины (23 сентября / 6 октября 1908 год а) Сухомлинов тайно встречался в Киеве с австрийскими официальными лицами, нелегально прибывшими из Перемышля⁵.

Потом, конечно, Сухомлинов оставил Киев и перебрался в Петербург, чтобы возглавить Генеральный штаб, и Машек больше не имел возможности наблюдать за деятельностью генерала — однако утверждал, что располагает другими в высшей степени важными и секретными сведениями об австро-венгерском шпионаже в России, которыми он еще ни с кем не делился. Ему, например, было известно, что еще в довоенное время немцы держали в Варшаве специальную «конспиративную квартиру», соединенную отдельной телеграфной линией непосредственно с кабинетом кайзера. Он также утверждал, что способен пролить свет на загадочный провал ценнейшего русского агента в Австрии полковника Альфреда Редля. В 1913 году Редля сдал австрийской полиции глава Киевского охранного отделения, о чем Машек, к сожалению, не смог Редля вовремя предупредить. Именно тогда Машек оставил службу в российской секретной службе, опасаясь, что сам может стать очередной жертвой влиятельных предателей, окопавшихся в Киеве. Машек добавил, что поручения, выполнявшиеся им во время войны, позволили ему быть в курсе многих других разведывательных операций Центральных держав — в штабе российской 3-й армии служит по меньшей мере двадцать восемь австрийских шпионов — так, во всяком случае, он уверял⁶.

Если Машек выдавал себя за преданного России офицера разведки, павшего жертвой зловещего плана изменников родины, то Франц Мюллер был свидетелем совсем иного сорта. В сентябре 1915 года во время выполнения шпионского задания на русской территории были схвачены два австрийских шпиона, Покет и Якубец. Суд над обоими и казнь Покета вполне предсказуемым образом воздействовали на Якубца, пообещавшего, если ему сохранят жизнь, рассказать русским все, что ему известно об австрийской разведке, в частности раскрыть имена австрийских агентов. Среди тех, на кого он указал, был некий венгр по имени Сан-Кирали, работавший под вывеской парикмахера в Тарнополе. Контрразведка немедленно арестовала Сан-Кирали. При обыске в его квартире было обнаружено немалое количество свидетельств его виновности, в том числе фотография Сан-Кирали в австро-венгерской военной форме. Документы эти были ему предъявлены, и он сознался в шпионаже. Однако говорить подробнее отказался до тех пор, пока не получит твердых гарантий того, что, во-первых, не будет казнен и, во-вторых, ему позволят выехать в Бразилию, где, по его словам, он до войны служил военным инструктором. Все это ему было вскоре обещано, и Сан-Кирали получил новое имя, «Франц Мюллер» — это было сделано для того, чтобы австрийская разведка не смогла определить личность нового информатора русских, а также чтобы оградить его от будущей мести австрийцев.⁷

Информация, сообщаемая Мюллером, сперва казалась в высшей степени заслуживающей доверия, с ее помощью было раскрыто несколько австрийских шпионских сетей, из которых одна базировалась за стенами католического монастыря в Тарнополе (в оккупированной русскими Восточной Галиции), а во главе другой стоял прапорщик Погорецкий из штаба российской 9-й армии. Полезные откровения Мюллера убедили в его искренности многих, в том числе шефа разведки 9-й армии подполковника Б.П. Петровича, не сомневавшегося в том, что Мюллер/Кирали «действительно офицер австрийской службы, очень опытный и ловкий в деле разведки»⁸.

Однако со временем Мюллер необычайно занесся. Он стал утверждать, что служил не скромным австрийским оперативником, а старшим офицером австрийского Генерального штаба и что он с 1908 года был допущен к секретнейшим данным австрийской разведки и контрразведки. Доверие к нему начальства простиралось столь далеко, что он был одним из двух офицеров, получивших личный приказ Конрада фон Хётцендорфа, главы австрийского Генерального штаба, арестовать полковника Редля. Доверие это проявилось также в том, что он был выбран посредником для контактов с германской секретной службой. Находясь в этой должности, он посетил некое собрание в Берлине, на котором шла речь о сорока восьми важнейших немецких агентах в России. Одним из них был генерал П.К. Ренненкампф, позже командующий 1-й армией, которая так неудачно вторглась в Восточную Пруссию в 1914 году. Другим был ни много ни мало сам военный министр Сухомлинов. Сан-Кирали пояснил, что осторожные немцы не сносились с министром напрямую, а пользовались услугами десятка посредников, которые забирали поставляемые Сухомлиновым документы и передавали ему деньги, которые тот требовал в качестве вознаграждения. Сан-Кирали утверждал, что имел доступ ко многим из этих документов, поскольку их изучение составляло часть его подготовки к будущей работе под прикрытием в Галиции. Более того, немецкие начальники однажды дали ему в руки все досье на генерала Сухомлинова, в котором, как запомнил Кирали, содержались дословные записи разговоров военного министра с Николаем II⁹.

Как относиться к тому, что рассказали Машек и Мюллер/Сан — Кирали? Сенатор Кузьмин, конечно, воспринял выдвинутые Машеком обвинения достаточно серьезно и приказал тщательно допросить Сухомлинова о его отношениях (если таковые имелись) с полковником Альфредом Редлем. В связи с показаниями Сан-Кирали сенатор даже дал себе труд съездить летом 1916 года в Бердичев, чтобы побеседовать с ним лично. Нельзя, однако, не заметить, что Кузьмину очень хотелось поверить в то, что Машек и Сан-Кирали говорят правду. Менее ангажированный и более беспристрастный человек заметил бы, что оба они не заслуживают особого доверия.

В случае с Машеком это просто бросалось в глаза, поскольку его история представляла собой амальгаму прозрачной лжи и фантастических вымыслов. Мысль о том, что генерал-губернатор и командующий военным округом крадется по улицам ночного Киева в наряде извозчика, причем попадается на глаза только одному Машеку, просто не укладывается в голове, равно как и нелепая утка о варшавской квартире с прямой телеграфной линией до кабинета кайзера в Берлине. Более того, в рассказах Машека можно указать на множество деталей более обыденного свойства, которые абсолютно ничем не подтверждаются. Так, Сухомлинов не мог встречаться с упомянутым Машеком чешским ренегатом в середине декабря 1908 года, поскольку к этому времени он уже перебрался в Петербург. Далее, документы решительно опровергают утверждения Машека о том, что он якобы служил в разведке Киевского военного округа — на самом деле ему дали только пару поручений, после чего в 1908 году выгнали, а вовсе не держали на жалованье до 1913 года. Полковник Самойло из киевской разведки не только не считал Машека надежным и полезным сотрудником, но, напротив, знал его за человека «не вполне нормального, подозрительного и не вызывающего доверия»¹⁰.

Нетрудно понять, в чем там на самом деле была интрига. Габсбургскую монархию с давних пор беспокоила лояльность ее этнических меньшинств, особенно многочисленного славянского населения, из среды которого, как опасалась Австрия, Россия могла вербовать шпионов. Беспокойство это никак не было безосновательным, поскольку в годы войны Россия действительно широко прибегала к услугам славянских подданных Вены для выполнения шпионских заданий, среди них был, например, профессор Томаш Масарик, будущий президент независимой Чехословакии¹¹. Совершенно естественно, что австрийцы пытались предпринимать ответные меры, внедряя своих агентов в круги чешских националистов за границей и организовывая слежку за чешскими эмигрантами. Машек, очевидно, принадлежал к числу этих агентов, о чем и сообщали его сослуживцы по чехословацкому полку. Своими фантастическими разоблачениями Машек пытался выбраться из сибирской ссылки и одновременно отомстить штабу 3-й армии.

Утверждения Сан-Кирали, на первый взгляд более правдоподобные, чем домыслы Машека, также изобиловали откровенными вымыслами. Прежде всего Сан-Кирали никак не мог участвовать в захвате Альфреда Редля, ибо среди группы из пяти человек, столкновение которых с Редлем в мае 1913-го в отеле «Кломзер» подтолкнуло полковника к самоубийству, не было никого, кто по описанию или имени напоминал бы Сан-Кирали¹². Более того, записи допросов Сан-Кирали содержат множество повторяющихся ошибок в датах, фактах и именах, как, например, неверное именование Александра Бауэрмейстера Баумайстером или Бурмейстером¹³. Если полковника Полякова Сан-Кирали удалось убедить в том, что он действительно тот, за кого себя выдает, то штабс-капитан Реек, допрашивавший его первым, отметил, что по-немецки Сан-Кирали пишет с грубыми ошибками, из чего следует, что он никак не мог быть офицером австрийской армии, не говоря уже о Генеральном штабе¹⁴. А значит, он не был посредником между австрийской и германской разведками, никогда не присутствовал на берлинском собрании по поводу русского шпионажа и в жизни не держал в руках «досье Сухомлинова». Мотивы этих уклонений от истины вполне понятны: Сан-Кирали боялся, что русские его повесят, как это обыкновенно делалось со шпионами, арестованными на их территории. При первой же беседе с капитаном Рееком он вполне откровенно признался, что вся его надежда остаться в живых — в том, чтобы продолжать сообщать интересные сведения¹⁵. Поэтому у него были все основания притворяться важной фигурой в разведке, а не третьестепенным агентом, каковым он в действительности являлся. Ему также необходимо было говорить со своими следователями, говорить не переставая, рассказывать все, что ему действительно было известно, и развлекать выдумками после того, как подлинные сведения истощились. Это одно отделяло его от виселицы — во всяком случае, так он считал.

Показания Машека и Сан-Кирали, воспринятые как основательные доказательства шпионской деятельности и измены Сухомлинова, на самом деле отнюдь этим не являлись. Внутренние противоречия и грубая ложь дискредитировали их показания и бросали тень практически на все ими сообщенное. Государственное обвинение генерала в измене в действительности представляло собой не нерушимую крепость, а замок на песке. Однако это не имело никакого значения, поскольку, как с одобрением отметил Милюков в своей речи 1 ноября 1916 год а, Сухомлинову уже был вынесен обвинительный приговор «инстинктивным голосом всей страны и ее субъективной уверенностью»¹⁶.

Защита Сухомлинова

Несмотря на то что надежды на честное рассмотрение дела в суде были весьма призрачны, Сухомлинов был полон решимости сделать все от него зависящее, чтобы опровергнуть выдвинутые против него обвинения. Целый ряд показаний, данных им весной и летом 1916 и зимой 1916/17 годов сначала из тюремной камеры, а позже из дома, позволяет в полной мере представить очертания его будущей стратегии защиты.

В отношении своей деятельности по подготовке российской армии к войне и реагирования на кризис вооружения в начале войны генерал заметил, что действительно не предвидел того, что европейская война будет столь продолжительной, однако это не удалось никому из российской военной верхушки¹⁷. Он мог бы добавить, что во всех воюющих странах практически никто не сумел предсказать реальный характер этого военного конфликта. Более того, наступление войны действительно застало Россию с недостаточным запасом орудий и снарядов, однако необходимо подчеркнуть, что он, Сухомлинов — не единственный, кто несет за это ответственность. Российская военная система была устроена таким образом, что значительной властью над артиллерийским ведомством обладал его инспектор, великий князь Сергей Михайлович, часто использовавший свое положение для блокирования инициатив собственно Военного министерства. Сухомлинов многие годы жаловался на невыносимые отношения с великим князем, однако последний принадлежал к императорской семье, и военный министр не имел над ним реальной власти¹⁸. Что до возникшего в ходе войны кризиса вооружения, Сухомлинов утверждал, что его попытки оперативно на него отреагировать пресекались Ставкой, которая, по воле его личного врага великого князя Николая Николаевича, скрывала от него истинное положение дел на фронте. Так, когда Сухомлинов приезжал вместе с императором в Ставку, Николай Николаевич лишал его возможности присутствовать при устных докладах. В конце концов, после нескольких подобных случаев, Николай II перестал брать своего военного министра в Ставку¹⁹.

Если упреки Сухомлинова Ставке в утаивании информации не выдерживали критики (в конце концов, глава штаба Николая Николаевича Янушкевич практически ежедневно переписывался с военным министром), другие его аргументы были достаточно основательны. Во-первых, всякому здравомыслящему наблюдателю очевидно, что нельзя винить Сухомлинова в неспособности предсказать затяжной характер европейской войны. Проблема в том, что здравомыслящих наблюдателей больше не было. Когда предшественник Сухомлинова на посту военного министра А.Ф. Редигер (между прочим, отнюдь не дружески к нему относившийся) выразил протест против несправедливого обвинения Сухомлинова в том, что тот не предпринял мер для предотвращения кризиса снарядов прежде, чем узнал о его возможности, это в высшей степени разумное мнение вызвало вой возмущения членов комиссии Петрова²⁰. Во-вторых, критика Сухомлиновым великого князя Сергея Михайловича и артиллерийского ведомства была в немалой мере справедлива. Еще до 1914 года между артиллерийским ведомством и Военным министерством шло нечто вроде холодной войны, и Сергей Михайлович сам это признавал. Однако ничто не подтверждает другое утверждение великого князя — что именно Сухомлинов препятствовал его конструктивным усилиям, а не наоборот. Размышляя по аналогии с Русско-японской войной, артиллерийское ведомство пришло к выводу, что в ходе следующего военного конфликта артиллерийская единица российской армии в среднем вряд ли сделает более пятисот залпов. В таком случае запаса в 1000 снарядов на орудие должно хватить с избытком. Сухомлинов и его Генеральный штаб оспаривали этот благодушный прогноз, и в конце концов им удалось увеличить предельную цифру до 1500 снарядов. Причина, по которой в августе 1914 года на каждую пушку приходилось лишь 850 снарядов, заключалась в том, что средства на закупку дополнительного вооружения были ассигнованы лишь в предшествующем году, в результате чего большая часть контрактов не была даже распределена, не говоря уже об их выполнении²¹. Конечно, исполняй Сухомлинов свои обязанности лучше, он бы с большей энергией занимался решением возникшей в конце 1914 года проблемы кризиса пушек, снарядов и винтовок. Однако следует отметить, что и само артиллерийское ведомство много времени спустя после начала войны настойчиво продолжало сообщать в своих рапортах, что недостаток снарядов сильно преувеличен. Генерал А.А. Брусилов, которого почти без натяжки можно назвать гением тактики и оперативного искусства (но не стратегии), избрал техническую несостоятельность русской армии центральной темой своей книги, посвященной опыту войны. Однако, говоря об истоках кризиса снарядов, Брусилов гораздо резче отзывается о Сергее Михайловиче и артиллерийском ведомстве, чем о Сухомлинове, административную деятельность которого он по большей части одобряет²².

Конечно, обвинение в финансовой коррупции было вопросом совсем иного рода, и в этом отношении Сухомлинову не удалось выстроить убедительную тактику защиты. Это было бы в любом случае трудно сделать, поскольку тут его вина была несомненна. Он, конечно, уверял, что никогда никаких подарков или денежных вознаграждений от каких бы то ни было фирм или частных лиц в связи с деятельностью Военного министерства не принимал, однако его утверждения, что в этих грехах он неповинен и что все состояние приобрел путем вложений в ценные бумаги, сегодня кажутся столь же сомнительными, как и сто лет назад. Приведенному им аргументу, что, распределяй он военные заказы в обмен на взятки, его состояние составляло бы «несколько миллионов рублей», а не пустяковые 400 тыс. или около того (то есть ту сумму, относительно которой следователи смогли доказать, что он по-прежнему ею владеет), также недоставало убедительности²³. То обстоятельство, что работавшим на Петрова и Кузьмина аудиторам не удалось обнаружить более 400 тыс. рублей, не доказывает, что министр не обладал более значительными суммами — ведь ему предоставлялось множество возможностей спрятать свои сбережения как до, так и после того, как на него легло подозрение.

Однако самое серьезное из выдвинутых против Сухомлинова обвинений касалось шпионажа и государственной измены — если бы суд признал его виновным по этим пунктам, весьма вероятным приговором была бы смертная казнь. Оправдательная стратегия экс-министра была трехчастной: во-первых, он громко и настойчиво призывал обратить внимание на сущностную неправдоподобность многих обвинений; во-вторых, предлагал тем своим словам и поступкам, на которых основывались косвенные доказательства расследования, объяснения вполне невинные; и, наконец, он предложил несколько убедительных версий того, почему именно он стал жертвой этого ложного обвинения. Первая и третья части стратегии были весьма успешны, вторая — в меньшей степени.

Для примера возьмем ответ Сухомлинова на обвинение в том, что он стоял во главе обширной шпионской сети. Если он в самом деле был изменником России, зачем ему было действовать в сговоре? Разве не было бы более логичным (и значительно более безопасным) работать в одиночку? Реши он в самом деле продать государственные секреты, он бы сам обратился в посольства вражеских государств и «не прибегал бы к содействию таких личностей, как… подполковник Мясоедов, полковник Иванов и др.»²⁴. Более того, какие могли быть у него мотивы для измены? Он русский патриот и офицер, преданный своей стране и своему монарху. Зачем ему желать, чтобы Германия стерла Россию в порошок? Следователи, настаивал он, не придумали никакой иной мотивировки его предательства, кроме корысти, однако торгуй он государственными секретами, он бы, очевидно, жил гораздо роскошнее, чем сейчас. У Екатерины Викторовны, конечно, большие расходы (хотя в отчетах они раздуты совершенно непропорционально), однако сам он всегда был ограничен в средствах. Как соотнести россказни о получении им огромных денежных вознаграждений с показаниями многих свидетелей, что у него хронически не было при себе наличных?²⁵

Столь же презрительно Сухомлинов отозвался и о другой несообразности в нарисованной правительством картине шпионского заговора. Речь шла об Александре Альтшиллере. Альтшиллер накануне войны вернулся на родину, в Австрию, для поправки здоровья, и обвинение как агенту австрийской разведки ему было предъявлено in absentia. Собственно, центральным аргументом обвинения было именно то, что Альтшиллер — австрийский супершпион, коновод всех агентов Австрии в Российской империи, а Сухомлинов — его пособник. Анна Гошкевич показала, что домашний кабинет Сухомлинова сообщался с одной из комнат, где принимали гостей. Однажды, утверждала она, на ее глазах Альтшиллер вошел в кабинет и в течение нескольких минут рассматривал документы, легкомысленно разбросанные на письменном столе²⁶. С точки зрения Сухомлинова, история эта представлялась абсолютно нелепой. Хорош тайный агент, который сует нос в документы Военного министерства на глазах у свидетеля! Кроме того, если он, Сухомлинов, был в доле с Альтшиллером, зачем последнему рыться в его бумагах? Контраргументы Владимира Александровича, хотя и не доказали, конечно, что Альтшиллер не работал на австрийскую разведку, все же чувствительно преуменьшили вес данных Анной показаний: она либо не видела того, что, как утверждала, видела, либо если все же видела, то Альтшиллер, вероятнее всего, не шпион, следовательно, не мог быть в шпионском сговоре с Сухомлиновым²⁷.

Владимиру Александровичу также удалось ловко разобраться с инсинуациями Машека и Сан-Кирали о его якобы причастности к выдаче австро-венгерским властям российского шпиона Альфреда Редля. Согласившись с тем, что Редль действительно «крупная величина в деле шпионажа», Сухомлинов рассказал следователям, что Редль был завербован в то время, когда он, Сухомлинов, служил начальником штаба у Драгомирова в Киевском военном округе (1899–1902). Благодаря стараниям Редля русские военные получили доступ к ценнейшим отчетам австро-венгерского Генерального штаба и мобилизационным планам. Также с его помощью на территории России было схвачено несколько настоящих австрийских шпионов, в их числе Гримм, старший адъютант штаба Варшавского военного округа. Однако к разоблачению Редля Сухомлинов абсолютно непричастен, что подтверждают также показания Машека и Мюллера (пусть и недостоверные в других отношениях). Оба, Машек и Мюллер, уверяли, что человек, сообщивший тайную информацию австрийцам в 1913 году, проживал в это время в Киеве. Был ли этот человек главой киевской охранки, как утверждал Машек, или неким «русским генералом» по версии Мюллера, в любом случае это не мог быть Сухомлинов²⁸.

Однако когда настало время громить косвенные доказательства, которыми как стеной окружило его обвинение, Сухомлинову пришлось туго. Генерал твердо решил предстать перед своими прокурорами в облике полной невинности. Проблема заключалась в том, что, даже не будучи шпионом, он отнюдь не был безупречен. Ему следовало бы, пожалуй, признать факты заурядной коррупции или объяснить, каковы были его истинные цели, когда в 1911 году он устраивал Мясоедова на службу при Военном министерстве. Он же, выбрав другую стратегию, оказался вынужден искажать правду и отвечать на вопросы уклончиво или невнятно.

Например, сенатор Кузьмин и его команда придавали большое значение тому, что в переписке между полковником Ивановым, Николаем Гошкевичем и Александром Альтшиллером Сухомлинова именовали «тысячным» — как решили люди Кузьмина, это была конспиративная кличка. Когда Сухомлинову задали вопрос по этому поводу, он ответил, что «тысячный», напротив, безобидное дружеское прозвище, произведенное от номера его счета (№ 1000) в Гвардейском экономическом обществе. Эго забавное утверждение было дискредитировано: стало известно, что в действительности у генерала был номер 1007²⁹. «Тысячный», конечно, было конспиративной кличкой, однако целью заговора был обман государственной казны, а не измена в пользу Германии.

Аналогичным образом утверждение Сухомлинова, будто он был едва знаком с полковником Ивановым, полностью опровергалось показаниями генерала Янушкевича, сообщившего, что после ареста Иванова Сухомлинов вступился за него и ходатайствовал о его освобождении³⁰. Показания Янушкевича также полностью дезавуировали утверждение Сухомлинова, будто он всегда считал Альтшиллера по рождению лютеранином и не знал, что тот был евреем. Всем в окружении Сухомлинова было известно, что Альтшиллер еврей и что Сухомлинов в курсе этого, потому что он часто об этом упоминал³¹. И, напротив, то, как Сухомлинов объяснил, почему он позволил Думбадзе прочитать секретный «Перечень важнейших мероприятий военного ведомства с 1909 года по 20 февраля 1914 года» — мол, он передал этот документ только после того, как начавшаяся война лишила его всякой пользы для противника, — было, вероятно, технически точно, но при этом свидетельствовало об уму непостижимой безалаберности в обращении с документами, составляющими государственную тайну.

Однако сильнее всего Сухомлинову пришлось попотеть, когда настал момент объяснить его знакомство с полковником Сергеем Мясоедовым. Дело в том, что для подавляющего большинства населения России имя «Мясоедов» стало символом порока и измены. Поскольку Сухомлинову не были известны точные обстоятельства ареста Мясоедова и представленные в ходе процесса свидетельства, он не мог быть абсолютно уверен в невиновности своего бывшего протеже. В беседе со следователями в 1916 году Сухомлинову пришлось исходить из предположения, что Мясоедов действительно агент вражеской державы, и соответствующим образом модифицировать свои показания. А если Мясоедов и не был изменником, то все вокруг были уверены в обратном. Тут-то и возникали проблемы: как распишут газеты историю отношений между Мясоедовым и бывшим военным министром? Какие выводы сделает публика из факта приятельства Сухомлинова с самым ненавистным в России изменником?

Оправдывая свои контакты с Мясоедовым, Владимир Александрович прежде всего принялся перекладывать ответственность за оказанную жандарму поддержку на других. Да, он действительно принял Мясоедова на службу, однако сделал это исключительно по настоянию таких людей, как генерал П.П. Маслов, генерал С.С. Савич и барон Таубе, — всё люди с безупречной репутацией в военной и полицейской среде³². Сухомлинов также изо всех сил пытался опровергнуть ложное представление, будто Мясоедов занимал важную должность в Военном министерстве. Жандарм действительно настойчиво искал работы в разведке, однако Сухомлинов ему этою не позволил, и никаких секретов Мясоедову никогда не доверяли. По словам Сухомлинова, полковник был всего лишь мелким помощником по общим вопросам, хотя и с ложной претензией на величие³³. (К несчастью для обвиняемого, полковники Ерандаков и Васильев были тут как тут и имели возможность опровергнуть это утверждение.)

Наконец, Сухомлинов нанял Мясоедова, но он же его и уволил. Владимир Александрович сообщил, что отправил жандарма в отставку в 1912 году не из-за письма по его поводу от Министерства внутренних дел, не из-за газетных нападок и даже не из-за сомнений, пусть туманных, в его лояльности — причиной был «тот публичный скандал, который Мясоедов учинил на бегах». Впоследствии Сухомлинов приказал провести расследование деятельности Мясоедова (что, по его признанию, было сделано для умиротворения прессы), однако оно не выявило никаких нарушении, вследствие чего у Сухомлинова не было никаких оснований подозревать полковника в шпионаже. Да, собственно, и самый безжалостный мучитель Мясоедова, А.И. Гучков, также явно не считал тогда полковника изменником — иначе разве он принял бы от него вызов на дуэль?³⁴

Конечно, события весны 1912 года далеко развели Сухомлинова и Мясоедова. Они практически не виделись. Следователей это, похоже, озадачило. Если дело действительно обстояло таким образом, почему генерал согласился написать то письмо от 29 июля 1914 года — документ, с помощью которого Мясоедов пробрался в разведывательный отдел 10-й армии? В ответ Сухомлинов твердо настаивал на том, что и это письмо было истолковано неверно. Прежде всего, письмо не было официальным. Кроме того, это отнюдь не была восторженная рекомендация, а всего лишь свидетельство, что он, Сухомлинов, не имеет возражении против возвращения полковника на службу. В довершение Владимир Александрович приврал, назвав письмо невинной услугой, какую естественно оказать знакомому³⁵.

Слабость сухомлиновской версии была не столько в том, что он манипулировал фактами, сколько в том, что, по сути, она вылилась в признание собственной некомпетентности, если не умственной неполноценности. Чтобы поверить в историю Сухомлинова, нужно было вообразить, что министр, несмотря на многочисленные предупреждения со всех сторон, все же решил допустить Мясоедова в Военное министерство и впоследствии не сумел разглядеть процветавший прямо у него под носом в течение месяцев шпионаж. Это была либо преступная небрежность, либо временное помешательство. Напрашивалось, конечно, третье объяснение: зачем признаваться в профессиональной несостоятельности или идиотизме, если не для того, чтобы скрыть нечто более серьезное?

Прочтя некоторые материалы по делу Мясоедова, в том числе стенограмму суда (которую он смог получить после Февральской революции 1917 года), Сухомлинов изменил показания. Теперь он утверждал, что, хотя Мясоедова казнили за дело, преступлением, в кагором тот сознался, была кража, а не шпионаж. Из-за недостаточности доказательств суд признал полковника невиновным в передаче немцам сведений до начала зимних Мазурских боев; да и доказательства предъявленного обвинения в шпионаже — в 1907 году и с 1911 по 1912 год — были не просто слабыми, но практически нулевыми. Сухомлинов пришел к выводу, что обвинение в измене являлось дымовой завесой, за которой хотели скрыть ошибки высшего военного командования. «Характерная психологическая черта на этой войне, — заметил он в разговоре с сенатором Кузьминым, — всякие неудачи приписываются прежде всего измене. Сомнительная операция проваливается — измена, противник был осведомлен». Эту мысль он проиллюстрировал ссылкой на письма, которые слал ему из Ставки Янушкевич: однажды, например, тот писал, что крах карпатского наступления 1915 года заставил его задуматься, нет ли и на Юго-Западном фронте «своего Мясоедова»³⁶. Зная о склонности военных искать «козлов отпущения» для сокрытия собственных грехов, Сухомлинов заключил, что, возможно, не только Мясоедов, но и все участники так называемого шпионского заговора — Гошкевичи, Альтшиллер, Иванов, Думбадзе, Веллер, Фрейнат и другие — были невиновны. Сообразив, что самым логичным и благородным способом защитить себя от обвинения в измене будет отстаивать невиновность всех упомянутых или осужденных за участие в «заговоре» Мясоедова, Владимир Александрович, представ перед судом, мужественно шел к этой цели.

«Измена» и Февральская революция

В феврале 1917 года всего нескольких революционных дней оказалось достаточно, чтобы смести с лица земли российское самодержавие, а вместе с ним династию, более трехсот лет правившую в России. Собственно революцию можно уподобить мгновенному и разрушительному взрыву, однако подготовлен он был целым рядом опасных тенденций в экономической и общественной жизни страны, порожденных, в свою очередь, войной.

На первом месте стоял вопрос пополнения казны. С началом войны Российская империя разом лишилась двух важнейших источников дохода. Закрытие Черного и Балтийского морей для коммерческого пароходства означало приостановку взимания экспортно-импортных пошлин, а введение императором сухого закона закрыло прибыльную государственную монополию на алкоголь, которая до войны приносила около четверги государственного дохода³⁷. В то же время война естественно вызвала значительный рост государственных расходов. В начале 1917 года министр финансов Барк докладывал Николаю II, что непосредственно связанные с войной траты государства превысили 25 млрд руб.³⁸ Как справиться с этим финансовым кризисом? Можно, конечно, обратиться к иностранным займам, однако почти 6 млрд руб., которые Петрограду удалось за годы войны получить из-за границы, были скорее паллиативом, чем лекарством³⁹. Внутренние займы и государственные долговые обязательства принесли еще 10,4 млрд руб., однако оставался значительный дефицит, не покрывавшийся обычными налоговыми поступлениями⁴⁰. В результате правительство решило оплатить часть военных расходов, напечатав дополнительно деньги: если в июле 1914 года в обращении было 1,6 млрд бумажных рублей, то к январю 1916 года эта цифра выросла до 5,5 млрд, а в январе 1917-го превысила 9 млрд⁴¹. Неизбежным следствием стал стремительный рост инфляции. Если городской потребительский индекс цен на 1913 год принять за 100, то накануне Февральской революции он поднялся до 259⁴². Рост потребности в рабочих руках и повышение нагрузки на промышленность привели, конечно, к росту окладов, однако они неизменно отставали от роста цен, что вызвало разительное падение уровня жизни в городах России. Проблему усугублял прирост городского населения, увеличившегося с 22 до 28 млн человек за счет крестьян, стремившихся из деревни в город в надежде найти новые рабочие места. Большая часть новоприбывших ютилась в антисанитарных ночлежках перенаселенных городских трущоб, требуя своей доли продовольствия, топлива и лекарств, запасы которых таяли на глазах.

В деревне условия были лучше, там крестьянин мог прокормить себя сам. Собственно, война даже принесла многим российским деревням определенное процветание. Объем средств, которые крестьяне хранили в крестьянских сберегательных банках, — 480 млн руб. в 1913 году — подскочил в 1915-м до 638 млн⁴³. Это объяснялось множеством причин, в том числе тем, что государство выплачивало пенсии родственникам призванных на войну солдат. Другой причиной был сухой закон, благодаря которому крестьяне стали употреблять меньше алкоголя и у них появились свободные деньги. Однако при этом война привела к уменьшению производства продовольствия в сельскохозяйственных регионах России. Площадь обрабатывавшихся земель с 1914 по 1916 год сократилась более чем на 16 %. Для этого также было несколько причин. Массовый призыв мужчин привел к сокращению работоспособного населения в деревнях, что затруднило обработку земли. Кроме того, продовольственная проблема вызвала дефицит товаров потребления. Поскольку большая часть российской промышленности переориентировалась на военное производство, уменьшилось число фабрик, производивших необходимые в крестьянском быту инструменты. Производство кос, например, — 8200 штук в 1916 году — составляло лишь 17 % от довоенного показателя. Обнаружив, что ничего или почти ничего нельзя купить, многие крестьяне охладели к работе на своих полях, а некоторые, очевидно, вообще выпали из оборота рыночной экономики. Общий объем зерна 1916–1917 годов составил чуть более 71 млн т, почти на четверть меньше последнего довоенного показателя⁴⁴.

Перерастание проблемы с питанием в полномасштабный кризис произошло в результате коллапса транспортной системы России, прежде всего ее железнодорожной сети. Рельсы не выдерживали напряжения войны и буквально разваливались на куски, при этом в России не было достаточного числа заводов и мастерских, способных производить рельсы, сигнальное оборудование и подвижной состав. Число локомотивов, находившихся в рабочем состоянии на январь 1917 года, составляло половину от показателя июля 1914-го. Доставка продовольствия и топлива голодным и мерзнущим все более осложнялась. Это коснулось даже армии. К концу 1916 года передовые отряды располагали всего лишь десятидневным запасом продовольствия, генерал Брусилов телеграфировал Министерству земледелия, что «в самом ближайшем будущем начнется буквальный голод в армиях»⁴⁵. Непосредственно накануне революции Алексеев доносил императору, что, принимая во внимание ненадежность железнодорожного транспорта, единственным долгосрочным решением продовольственных проблем армии будет устройство в ближайшем тылу солдатских ферм, где солдаты сами будут выращивать для себя провизию⁴⁶ (к этой мере прибегнет Красная армия во время Гражданской войны).

Тяжелее всего кризис продовольствия ударил по распухшим от притока населения городам России, прежде всего по Петрограду. А тут еще зима 1916/17 года выдалась лютая. Весь январь 1917-го мели метели. Столбик термометра упал до —35 °C и застыл. В такой холод было просто невозможно раскочегарить локомотивы, чтобы они могли тянуть мало-мальски тяжелый груз⁴⁷.

Обнищание городской России в большой степени спровоцировало начало Февральской революции 1917 года, однако оно не объясняет той легкости, с какой эта революция победила. Гибель царизма была столь скорой потому, что практически не нашлось желающих его спасать. Что, в свою очередь, было плодом политической обстановки, созданной тридцатью месяцами тотальной войны. Упрямый отказ Николая II проводить реформы, чехарда некомпетентных министерских назначений и все более явное ощущение, что судьба империи находится в грязных лапах развратного и низкого Распутина, — все это лишило монархию тайны, а вместе с ней достоинства и уважения. К концу 1916 года представители крайне правого политического направления окончательно уверовали в то, что стремительное сползание империи в бездну революции можно остановить только физическим устранением Распутина. Именно с этой целью небольшая группа заговорщиков, в которую входили аристократ и богач князь Феликс Юсупов, ультрареакционер В.М. Пуришкевич и двоюродный брат царя великий князь Дмитрий Павлович, задумала покушение на жизнь Распутина. Юсупов постарался сблизиться со старцем и уговорил его приехать в свой дворец, где ранним утром 17 декабря 1916 года Распутин был наконец убит, что потребовало от заговорщиков исполинских усилий⁴⁸. Хотя вся Россия шумно приветствовала это событие, политического разложения оно не остановило и даже, возможно, его ускорило. Николай II приказал арестовать всех причастных к этому убийству, в том числе своего кузена Дмитрия. Страна рассудила, что, очевидно, влияние Распутина было более глубоким и пагубным, чем казалось, — зачем в противном случае члену императорской фамилии пачкать руки кровью какого-то крестьянина?⁴⁹

Таким образом, обстоятельства смерти Распутина способствовали укреплению в сознании русского общества образа двора, погрязшего в мерзости и измене. Алая нить предательства тянулась от Мясоедова к его покровителю Сухомлинову, далее — к Распутину, обеспечившему освобождение генерала из тюрьмы, и, наконец, — в самое сердце императорской семьи. Ибо если сам император и не изменник, то императрица, скорее всего, изменница, а муж и жена одна сатана. Как заметил известный либеральный политик В Д. Набоков в своих написанных после революции воспоминаниях, «передовое русское общественное мнение, давно изверившееся в Николае II, постепенно пришло к сознанию, что… нельзя одновременно быть с царем и быть с Россией — что быть с царем значит быть против России»⁵⁰.

Это мнение было распространено не только среди политической элиты, которую описывал Набоков. Существуют отдельные свидетельства того, что идея полной скомпрометированности монархии проникла и в сознание низших классов. В конце 1916 года некий член кадетской партии, земский деятель, описывал другу свои впечатления от жизни в Лифляндии. В этом письме, перехваченном полицией, отмечалось, что «теперь… в деревне уже не верят в успех войны». Впрочем, автор добавлял, что ему доводилось встречать крестьян, настроенных в определенном смысле более позитивно — эти говорят, что «надо повесить Сухомлинова и вздернуть 10–15 генералов, и мы бы стали побеждать»⁵¹. Мысль о том, что высокопоставленные изменники предали и продали армию, отозвалась также в рабочих кругах, если судить по свидетельствам современников. 23 февраля на заводе «Арсенал» в Петрограде состоялась масштабная забастовка. Управляющие попробовали пристыдить рабочих тем, что они помогают врагам, германцам, и являются тем самым предателями. Но их заглушили ответные крики! «А Мясоедов? Сухомлинов? Императрица сама германская шпионка!»⁵² Можно предположить, что эта перепалка не была спонтанной, а отражала успехи левых политических партий в распространении своей пропаганды — известно, что социалистические организации в Петрограде, в том числе большевистские, специально в листовках, разбросанных в те дни по всему городу, акцентировали тему шпионства в придворных кругах⁵³. Однако эго не столь важно. Раз сотни тысяч россиян стали видеть в самодержавии воплощение шпионажа и измены, его уже ничто не могло спасти.

Если в столице трутом для вспыхнувшей революции послужил недостаток хлеба, то воспламенило его неожиданное потепление. Хлеба не выпекали не только из-за отсутствия муки, но и потому, что многим пекарням не хватало топлива на растопку печей. Пустые полки в булочных порождали и голод, и озлобление, особенно в рабочих кварталах Выборгской стороны и Васильевского острова. Когда 23 февраля волна холодного воздуха схлынула и температура подскочила до +8 °C, на улицы высыпали толпы демонстрантов⁵⁴. К середине дня бастовало до сотни тысяч рабочих, требовавших немедленных улучшений в снабжении продовольствием. На следующий день забастовочное движение разрослось и к 25-му охватило весь город. Посланный Николаем П из Ставки приказ в случае необходимости подавлять беспорядки с помощью военной силы оказался контрпродуктивным, потому что расквартированные в Петрограде солдаты практически сразу же начали открыто игнорировать приказ стрелять в демонстрантов. Именно бунт практически всего 180-тысячного Петроградского гарнизона распалил революцию и обеспечил ее победу. Причины солдатского бунта были многообразны и сложны, однако очевидно, что одной из основных была утрата частью военных всякого почтения к царской власти — свою роль в этом сыграли слухи о Распутине, императрице-«немке» и шпионаже⁵⁵. При этом бездействие или дезертирство гарнизона не сделало революцию бескровной. В последующие пять дней анархии весь город дрожал от выстрелов, тут и там на улицах происходили перестрелки, избиения и линчевание полицейских; подобно эпидемии, распространялись грабежи и оргии вандализма, насилия и пьянства. В ходе беспорядков по меньшей мере полторы тысячи человек было убито или ранено, по другим сведениям — до семи с половиной тысяч⁵⁶. 27 февраля для восстановления порядка был сформирован Временный комитет Государственной думы, который вскоре объявил об образовании Временного правительства. Одновременно группа представителей всех активных социалистических партий столицы объявила о создании Совета рабочих и солдатских депутатов и призвала пролетариат столицы делегировать в него своих представителей.

Тем временем император наконец осознал серьезность положения и двадцать восьмого числа отправился на поезде в Царское Село, где находилась его супруга с детьми. Когда оказалось, что железная дорога забита толпами солдат, императорский поезд повернул на Псков, где находился штаб Северного фронта. Николай прибыл туда 1 марта, и командующий фронтом генерал Рузский немедля стал обсуждать с монархом политические уступки, которые, как он считал, дадут шанс России продолжить войну. Утром 2 марта начальник штаба Алексеев из Ставки произвел телеграфный опрос ведущих армейских генералов по поводу отречения императора и выяснил их единодушное согласие. 2 марта император согласился подписать акт об отречении. Как известно, беспокойство о здоровье сына Алексея, больного гемофилией, заставило императора внести изменения в подготовленный документ так, чтобы отречься и за себя, и за наследника. Корона должна была перейти брату императора, Михаилу Александровичу. Принятое из лучших побуждений решение императора было вопиюще незаконным, поскольку он не обладал властью отказываться от трона за своего сына. Это решение было также фатально для самого существования монархии, поскольку Михаил вскоре отказался принять корону, пока она не будет передана ему Учредительным собранием, которое планировалось избрать в обозримом будущем. Поскольку это было равносильно отречению Михаила, самодержавие как политическая система перестало функционировать. В 1 час ночи 3 марта 1917 года поезд бывшего императора вышел из Пскова по направлению к Ставке в Могилев. «Кругом, — записал Николай в дневнике, — измена и трусость и обман»⁵⁷.

Сухомлинов снова в тюрьме

Для Сухомлинова Февральская революция имела последствия мгновенные и разительные. 1 марта восставшие солдаты и рабочие заполнили Таврический дворец, где заседали параллельно Временное правительство и Петроградский Совет. К толпе обратился с речью Александр Керенский, социалист, радикальный адвокат и думский депутат, который принял портфель министра юстиции в новом правительстве. «Товарищи! — кричал Керенский. — В моем распоряжении находятся все бывшие председатели Совета министров и все министры старого режима. Они ответят, товарищи, за все преступления перед народом согласно закону»⁵⁸. Истинной целью пламенного выступления Керенского было, конечно, умиротворение толпы и предотвращение поголовного линчевания всех сколько-нибудь известных слуг царского режима. Если на поиски одних, как, например, бывшего министра юстиции Щегловитова, отправились импровизированные вооруженные отряды, другие, как Протопопов, сдались добровольно, надеясь этим спасти себе жизнь. На протяжении последующих нескольких дней бывших нотаблей старого режима десятками препровождали в Таврический дворец, где для них была устроена временная тюрьма.

Вечером 1 марта Сухомлинов был захвачен небольшой группой матросов в своей квартире на Офицерской. С браунингом у виска его отвезли в Таврический дворец на грузовике. Весть о том, что везут Сухомлинова, гальванизировала сотни бродивших по залам дворца солдат. По приезде он должен был пройти сквозь строй озверевшей толпы, требовавшей немедленной расправы. Этого удалось избежать только благодаря вмешательству нескольких членов Временного правительства, прежде всего Керенского, который объявил, что генерал находится под защитой государства, и предупредил особо крикливых, что если они позволят себе, из законной ненависти к бывшему министру, совершить над ним наказание, которому он подлежит по суду, или осуществят насилие, то тем самым они помогут ему избежать той кары, которую определит ему суд. Понимая, впрочем, что какую-то кость толпе нужно кинуть, Керенский велел срезать погоны с военной формы и шинели бывшего министра, причем эту операцию генерал произвел сам, собственным перочинным ножом⁵⁹.

Полчаса спустя после этого акта публичного унижения Сухомлинова снова посадили в грузовик и отправили в Петропавловскую крепость. В скором времени он оказался в той же камере, где уже был пять месяцев назад. Тюремный режим, введенный Министерством юстиции Керенского, был, впрочем, гораздо жестче прежнего. Экс-министру выдали драное нижнее белье и заношенный халат — обноски из военного госпиталя. На воздух выпускали лишь на несколько минут в день, кормили самой грубой солдатской пищей — черный хлеб, гречневая каша, щи. В довершение несчастии окно в камере генерала всю зиму то замерзало, то оттаивало, в результате вода стекала на пол и по стенам пошла плесень. Стоит ли удивляться, что его здоровье ухудшилось⁶⁰. Журналист, которому позволили обойти казематы и взглянуть на узников Трубецкого бастиона, увидел Сухомлинова изможденным, обросшим бородой — репортер добавил, что подавленный вид экс-министра, бессмысленным неподвижным взглядом уставившегося на дверь своей камеры, произвел на него болезненное впечатление⁶¹.

Сухомлинов не был единственным страдальцем. Той же ночью, когда его поместили в тюрьму, начался процесс перевода в Петропавловскую крепость других важных царских чиновников. Вскоре все камеры крепости были заняты, и не только бывшими коллегами генерала по министерским постам — волной арестов также была захвачена и помещена в Трубецкой бастион его жена, Екатерина Викторовна. В соседней камере сидела Анна Вырубова, конфидентка императрицы и ее посредница в сношениях с Распутиным. Об этом сочувствующий охранник сообщил Сухомлинову через два дня после их водворения.

Что бы мы ни думали о Екатерине, она была человеком несомненной храбрости и сильного характера, качества эти особенно ярко проявлялись во времена испытаний. Ничто не могло ее сломить, даже тюрьма. Понимая, сколь опасна может быть праздность, она распланировала каждый час своего времени. Когда можно было достать книги и бумагу, она читала и писала. Если это было невозможно — мастерила искусственные цветы из сухих корок тюремного хлеба, раскрашивая их красками, изготовленными из обоев и упаковок от чая. Она освоила тюремную азбуку и научила перестукиваться Вырубову. Тайком передавала ободряющие записки мужу; бомбардировала тюремные власти требованиями лучшего питания, условий содержания, медицинской помощи для всех заключенных тюрьмы и отчасти даже сумела, одной силой своей настойчивости, добиться послаблений. Профессор Г.Е. Рейн, также находившийся тогда в заточении, позже назвал Екатерину за ее хлопоты «ангелом»⁶². Кроме того, она была наделена удивительной и неотразимой нравственной силой, с которой считались даже тюремщики и солдаты. По выражению Вырубовой, «ее стойкость и самообладание не раз спасали нас от самого худшего: солдаты уважали ее и боялись безобразничать»⁶³.

Неожиданным образом именно весть о том, что его жена тоже в тюрьме, вывела Сухомлинова из меланхолического оцепенения. Свойственная ему энергия и несгибаемый нрав требовали приложения. Он изобрел простейшую дренажную систему для осушения камеры. Старательно трудился над изготовлением из обрывков бумаги двух миниатюрных колод карт, одну из которых послал в под арок Екатерине, а другую оставил себе для пасьянса. Начал всерьез размышлять о стратегии защиты для будущего суда, где ему будут предъявлены обвинения в измене. Сухомлинов потребовал у властей предоставить ему возможность ознакомиться со стенограммами военно-полевых судов, рассматривавших дела Мясоедова и Иванова. В конце концов материалы действительно были доставлены, и он работал с ними в специально отведенной для этого в крепости комнате. Несмотря на то что температура там была ниже 0 °C, Владимир Александрович скрупулезно изучил все бумаги, делая обширные выписки⁶⁴.

Временное правительство и его заботы

Наиболее влиятельными фигурами во Временном правительстве были Керенский, который, как мы знаем, занял пост министра юстиции; Милюков, ставший министром иностранных дел; Гучков, удовлетворивший свою давнюю амбицию возглавить военное министерство; и князь Г. Львов, либеральный аристократ из земского движения, игравший роль премьера. Пытаясь наладить эффективное управление страной, они и их коллеги столкнулись с трудностями почти непреодолимыми. Некоторые от них не зависели, другие они усугубили сами.

Отчасти по причине отсутствия мандата Временное правительство фактически вынуждено было делить власть с Петроградским Советом, который с самого начала поставил свою поддержку правительства в зависимость от удовлетворения своих требований. По соглашению с Советом Временное правительство публично пообещало амнистировать всех политических заключенных царского режима и даровать свободу слова и собраний, а также рабочим — право на забастовки. Кроме того, Временное правительство было вынуждено упразднить старые органы местной власти, распустить Царскую полицию и гарантировать всем военным подразделениям, участвовавшим в Февральском восстании, право постоянно находиться в Петрограде и освобождение от отправки на фронт. Последствия этих мер были катастрофическими. Поскольку земства и волостные комитеты оказались не в состоянии заменить собой старую систему местного управления, деревню охватила анархия. Роспуск полиции лишил правительство всякого надежного инструмента государственного принуждения, поскольку заменившая ее народная милиция была не профессиональна, не организована и не слишком лояльна. Более того, присутствие в столице десятков тысяч мятежных солдат представляло латентную угрозу стабильности и порядку.

И это еще не все. Совет свободно издавал собственные прокламации и декреты, дополнявшие правительственные акты или, напротив, вступавшие с ними в противоречие. Один из самых известных примеров — «Приказ № 1», подписанный Советом 1 марта. Адресованный войскам Петроградского гарнизона, но впоследствии интерпретированный как обращение ко всей армии, приказ предписывал всем военным подразделениям приступить к избранию солдатских комитетов по образцу рабочих советов, разоружить всех офицеров, а также утверждал, что приказам правительства следует подчиняться только в случае, если они не противоречат решениям Совета. Не трудно себе представить, что следствием этого приказа стала дезорганизация армии, крах дисциплины и падение нравов. О разложении в армии свидетельствует тот факт, что к сентябрю 1917 года по российским дорогам бродило не меньше миллиона дезертиров, блокировавших железнодорожные станции и вливавшихся в среду городских низов, занимаясь попрошайничеством, бродяжничеством и совершая преступления⁶⁵.

Помимо необходимости выстраивать непростое сотрудничество с Петроградским Советом (который к концу марта был преобразован во Всероссийский Совет рабочих и солдатских депутатов и претендовал на представительство всей страны), Временному правительству приходилось иметь дело с общественными и политическими фантомами, выпущенными революцией. Сотни лет российское крестьянство грезило о «черном переделе» — захвате всей помещичьей земли. Многие крестьяне восприняли падение монархии как сигнал. Начиная с весны и во все большем масштабе с наступлением лета крестьяне по всей стране захватывали в свое общинное владение помещичьи, церковные и казенные земли. Временное правительство и само готово было провести земельную реформу, однако при условии, что ее масштаб и содержание будут определены будущим Учредительным собранием, и только после длительного процесса изучения проблемы и общественного мнения. Откладывание решения о земельной политике лишило Временное правительство поддержки и доверия деревни, что стало очевидно, когда в мае того же года в Петрограде собрался Всероссийский крестьянский съезд. Столь же малоудачны были попытки правительства справиться со все возраставшей воинственностью рабочих. Совет гарантировал рабочему классу империи восьмичасовой рабочий день, однако этого было недостаточно для его усмирения. Измученные сумасшедшей инфляцией, рабочие требовали все нового и нового повышения зарплат. Начинали поговаривать о том, что правительству или, возможно, самим рабочим пора установить прямой контроль над фабриками и заводами. Недовольство рабочих выражалось в забастовках: за восемь месяцев существования Временного правительства их было более тысячи, с участием 2,4 миллиона человек⁶⁶.

Кроме того, Временное правительство унаследовало множество проблем от своего предшественника, царизма: революция не облегчила продовольственного, топливного и транспортного кризисов — собственно, в чем-то она их даже усугубила. Правительству никак не удавалось решить эти проблемы, а часть предпринятых им мер была даже контрпродуктивной. Введение тотальной монополии на зерно в мае, что теоретически означало монополизацию всего урожая, было решением практически нереализуемым, оно еще более ожесточило крестьянство и не привело к улучшению снабжения городов. К августу 1917 года дневная норма хлеба в Москве упала до 220 граммов⁶⁷.

И, наконец, перед Временным правительством стояла проблема войны, которую надо было как-то решать. Сразу после Февральской революции практически все политические партии, за исключением большевиков, стояли за войну. Правительство не только считало важным для новорожденной российской демократии продолжать борьбу против германского милитаризма, но также полагалось на союзнические займы и субсидии, в обмен на которые союзники требовали от России скорейшего начала наступления на фронте. Российская военная элита также поддерживала идею наступления, ошибочно считая его лучшим лекарством от поразивших армию напастей. Вести, приходившие из российских разведывательных бюро в Скандинавии, также подтверждали разумность наступления. Глава российской разведки в Христиании (Осло) уверенно доносил, что, по его мнению, Германии не пережить еще одну военную зиму. «Только полная пассивность русского фронта, будто бы, дает им возможность успешно вести оборонительную войну на англо-французском и итальянском фронтах»⁶⁸. Конечно, имея в виду то состояние, в каком находилась российская армия, генеральное наступление ей было крайне некстати. При ретроспективном взгляде становится ясно, что гораздо более разумной была бы оборонительная стратегия. В случае же невозможности такого выбора Ставке следовало бы, вероятно, разработать локальную, периферийную операцию, вроде плана комбинированной атаки сухопутных и морских сил в верхнем течении Босфора⁶⁹. В сложившихся обстоятельствах массированное сухопутное наступление летом 1917 года было величайшей ошибкой командования, совершенной Россией за все время войны.

Генерал Брусилов, сменивший Алексеева на посту главнокомандующего, 18 июня, после четырехкратного переноса, наконец перешел в наступление. Основной удар должен был быть нанесен четырьмя армиями Юго-Западного фронта, которые, разбив укрепления противника на правом берегу Злоты Липы, далее должны были повернуть на север и взять Львов. Несмотря на то что в момент атаки российская армия обладала явным превосходством в артиллерии и втрое превосходила противостоявшие ей немецкие, австрийские и турецкие войска по численности личного состава, операция катастрофически провалилась⁷⁰. Через два дня после ее начала немцы нанесли ответный удар и прорвали русский фронт на правом фланге. Последовало беспорядочное бегство тысяч русских солдат, в панике покидавших поле боя. В течение двух недель фронт стабилизировался, однако русская армия была вновь выбита из Галиции. В этом наступлении Россия потеряла 200 ООО человек убитыми и ранеными, что предсказуемо привело к еще большему упадку боевого духа⁷¹. Такие плоды принес Приказ № 1, ставший токсичной дозой демократии для традиционно иерархически организованной российской армии. В августе 1917 года российское Верховное командование признало, что на восстановление боеготовности армии уйдут месяцы, и то только при условии возврата к суровой военной дисциплине⁷². Однако Временное правительство в Петрограде не обладало нужной для этого волей. Провал наступательной операции привел к массовому разочарованию в войне как на фронте, так и в тылу, что в конце концов оказалось на руку прежде всего Ленину и большевикам.

Временное правительство и идея измены

Ленину принадлежит знаменитый афоризм: Временное правительство за короткое время превратило Россию из разлагающейся деспотии в «самую свободную страну в мире», что предоставило ему и его партии простор для подготовки второй русской революции 1917 года⁷³. В этом суждении много верного, поскольку Временное правительство было в равной мере политически бессильно и (в общем и целом) щепетильно в соблюдении гражданских прав — и в результате оказалось лишено способности и воли защитить себя. (Исключение было сделано для В.А. Сухомлинова, чьи гражданские права, как мы увидим, попирались без зазрения совести.) Например, после поражения большевистского восстания в июле 1917 года руководство партии не было немедленно арестовано в большой степени потому, что, по замечанию историка, правительство боялось «обидеть социалистов небольшевистского толка, чье представление о гражданской свободе включало право исповедовать вооруженное восстание, бунт и дезертирство во время войны»⁷⁴. Конечно, терпимость по отношению к подобным явлениям едва ли можно назвать убедительной стратегией политического выживания, не говоря уже о военной победе.

Помимо стандартного набора свобод — слова, собраний, совести и объединений — Временное правительство фактически гарантировало населению право на бунт. Русский народ также получил иные свободы — мародерствовать, отбирать недвижимость, участвовать в погромах и убивать без суда и следствия. Кроме того, возникает такое впечатление, будто буквально вся Россия 1917 года имела право, так сказать, на параноидальный бред. Как либералов, так и консерваторов волновало будущее гражданского общества в России, возможно, даже судьба самой русской цивилизации, разлагавшейся в серной кислоте революционных эксцессов. Рабочим и социалистам за каждым кустом мерещился контрреволюционер, который спит и видит, как бы свергнуть демократию и восстановить монархию или ввести военную диктатуру. А правительство и его военная разведка подозревали, что во всем виноваты вражеские шпионы и доморощенная пятая колонна. Эти беспокойства были, конечно, до некоторой степени укоренены в реальности, однако раздуты до фантастических, безумных размеров. Особенно это относилось к двум страхам — контрреволюции и шпионажа.

Опасаться прежде всего контрреволюции справа интеллектуалы из числа русских социалистов стали под влиянием популярных параллелей с Французской революцией. Ведь первую Французскую республику уничтожил Бонапарт, а его племянник Наполеон III — вторую. Соблазненные подобными аналогиями, русские социалисты со страхом ожидали появления харизматичной фигуры, вероятнее всего из числа военных, которая объединит реакционные силы страны и уничтожит революцию. В самом деле, нельзя отрицать того факта, что на фронте многие генералы не могли смириться с тем хаосом, который воцарился в Вооруженных силах после революции. На совете, собравшемся 16 июля в Ставке, самые видные из командиров российской армии говорили Керенскому, что для восстановления армии необходимо запретить политическую агитацию в войсках, упразднить солдатские комитеты и восстановить смертную казнь в тылу⁷⁵. Не забудем и печально знаменитую историю с Корниловым. Речь вдет о приказе, отданном в конце августа генералом Лавром Корниловым, сменившим Брусилова на посту главнокомандующего, идти на Петроград и установить военный порядок. Приказ этот был спровоцирован ложными вестями о том, что над Временным правительством нависла острая угроза со стороны большевиков. Дабы заручиться симпатией народа, Керенский намеренно исказил это событие, представив его как попытку контрреволюционного государственного переворота. Во всяком случае, в 1917 году левые радикалы были склонны преувеличивать мощь правых. Правые были плохо организованы, не имели всеобъемлющей политической программы и, что важнее всею, не обладали сколько-нибудь широкой поддержкой снизу. Корниловские войска двинулись на Петроград для защиты Временного правительства и прекратили движение, узнав, что новой власти не угрожает опасность. Однако социалисты небольшевистского толка, в том числе сам Керенский, продолжали оставаться в ложной уверенности, что угроза контрреволюции все возрастает. Им следовало бы с большей серьезностью отнестись к угрозам совсем с другой стороны.

Боялись контрреволюции, преувеличивая ее силу, — и так же относились к опасности шпионажа. Мы помним, что еще в 1915 году российская военная разведка выработала привычку повсюду видеть шпионские заговоры. Февральская революция с этим паттерном мышления не покончила — напротив, она усугубила его. Видные офицеры контрразведки, такие как Бонч-Бруевич, давно пришли к выводу, что в обрушившихся на Россию несчастьях в большой степени виноваты шпионы, которым, в свою очередь, удавалось действовать столь успешно благодаря покровительству влиятельных фигур царского режима. Теперь, после падения монархии, контрразведка получила идеальную возможность вытравить самое их семя. Однако все не так просто — немцы, конечно, постараются воспользоваться плодами революции в своих интересах.

Германия действительно видела для себя определенные возможности в пореволюционном политическом ландшафте России. В 1917 году война ударила по всем воюющим странам — не в последнюю очередь потому, что правительства наконец осознали (и стали действовать в соответствии с этим пониманием), что эта война не просто столкновение армий, но конфликт народов. Британская морская блокада Германии способствовала успеху союзников не только тем, что остановила поставки вооружения и взрывчатых веществ, но и потому, что Германия была таким образом лишена продовольствия и сельскохозяйственных удобрений. Эго негативно отразилось на коллективной воле нации к победе. Аналогичным образом, возобновление Германией неограниченной подводной войны (1 февраля 1917 года) должно было, по задумке, за шесть месяцев принудить голодом британский народ к повиновению. Правила войны изменились, и в этих новых условиях у Германии были все основания обратиться к оружию, которое можно применять не только против британцев, но и против русского народа.

Оружие это было под рукой, потому что в России существовали политические группы, стоявшие за выход страны из войны. Самой значительной из них была партия большевиков. Вернувшись в апреле 1917 года в Петроград из своего швейцарского изгнания, Ленин обнародовал знаменитые «Апрельские тезисы», в которых обвинял Временное правительство, требовал роспуска регулярной армии и призывал к немедленному окончанию войны. Именно потому, что немцам были известны взгляды Ленина на войну, они позволили ему на пути на родину проехать по их территории. Они также оказывали большевистской партии финансовую поддержку, рассчитывая на успех ее антивоенной агитации. Временное правительство было отлично осведомлено об этой договоренности, включая подробности, полученные от источников внутри германской социал-демократической партии. Более того, российское Министерство иностранных дел неохотно оценило ловкость Германии, использовавшей партию большевиков для распространения антивоенной пропаганды, и лоббировало идею ответной любезности — переправки денег для пацифистов и пораженцев внутри самого Германского рейха⁷⁶. Именно тайный сговор большевиков с имперской Германией в конце концов послужил Временному правительству основанием для приказа об аресте некоторых их лидеров и ограничении, после июльского восстания, деятельности партии⁷⁷. Однако в «чрезвычайный» момент корниловского наступления эти приказы были отменены, государство освободило ряд видных большевиков, в том числе Троцкого, и роздало членам партии и ее сторонникам более сорока тысяч винтовок и револьверов. После окончания чрезвычайного положения это оружие осталось на руках — таким образом Временное правительство вооружило единственную политическую партию в России, которая планировала его насильственное свержение.

Временное правительство не только как следует не разобралось в связях между большевиками и немцами — самым серьезным и несомненным случаем тайного германского вмешательства, какое имело место за время его правления, — но и абсолютно неверно организовало деятельность военной контрразведки. Одним из последствий революции было тотальное разрушение аппарата контрразведки. В Петрограде, например, восставшая толпа сожгла конторы местной контрразведки (вместе с их архивами). Одновременно всеобщая амнистия освободила большое число людей, которые были заключены в тюрьму или подвергнуты ссылке по приказу контрразведки. В апреле Временное правительство произвело реорганизацию армейской контрразведки: из нее были изъяты все офицеры, ранее служившие в жандармском корпусе или охранке. В том же месяце был арестован ряд наиболее значительных фигур контрразведки старого режима, в их числе генерал Батюшин и несколько членов его комиссии, по обвинениям в коррупции и злоупотреблении властью⁷⁸. Вскоре правительство создало комиссию для расследования преступлений военной контрразведки⁷⁹.

Эти действия, дезорганизовав контрразведку и лишив ее самых опытных офицеров и агентов, нимало не исправили ее институциональную культуру. В послефевральские месяцы контрразведывательная служба все более и более подпадала под привычку приписывать любое неприятное происшествие, даже самое ничтожное, вражеским проискам⁸⁰. Германских и австрийских шпионов винили во всем — от пожара на складе до пропавшего железнодорожного костыля или некачественно изготовленной пары обуви.

К такому типу мышления поощряли и полевых агентов контрразведки, поэтому в своих отчетах они запросто обвиняли врага даже в том, что неоспоримо было простой случайностью⁸¹. В августе контрразведывательный отдел Генерального штаба телеграфировал военным округам о недопустимости для их контрразведывательных органов ограничивать свои задачи охраной военной тайны. Враги России «настойчиво работают в области не только военного шпионажа в чистом его виде, но всеми мерами стараются разрушить военную мощь России путем шпионской деятельности в торговле, провозом контрабанды, пацифистской, национальной, политической и всеми иными пропагандами, поджогами и взрывом заводов и других сооружений». Контрразведка обязана выявлять и предотвращать вражеские поползновения во всех этих областях⁸². В этой умопомрачительно амбициозной программе отразилось основополагающее заблуждение контрразведки, что вражеский шпионаж и подрывная деятельность достигли таких чудовищных размеров, что контрразведка просто обязана совать свой нос во всякий уголок жизни страны, дабы выжечь их там каленым железом. В последние месяцы пребывания Временного правительства у власти военная контрразведка, похоже, стремилась стать чем-то вроде советского НКВД, но никак не могла осуществить эту метаморфозу.

Не на пользу Временному правительству было и то, что газеты больших городов пестрели пасквилями и россказнями о шпионаже. Отчасти это было следствием введенной революцией полной свободы печати, когда можно было публиковать любую ложь и небылицы. Однако также это было следствием решения, принятого Военным министерством, — организовать более широкое оповещение публики об успехах власти в борьбе с иностранным шпионажем⁸³. Теми, кто принимал это решение, вероятно, руководило желание поразить читающую публику той бдительностью и энергией, с какой новое правительство взялось за дело выявления шпионов, однако если так, то инициатива эта имела неожиданные и неприятные последствия. В прессе появилось столько сенсационного материала, что публике не оставалось ничего иного, как прийти к выводу, что при Временном правительстве шпионаж и измена распустились еще более пышным цветом, чем при царизме. Это представление подтачивало последние законные основания права Временного правительства на управление страной⁸⁴.

Временное правительство и суд над Сухомлиновым

С каждым следующим месяцем 1917 года слабость центральной власти, продовольственный кризис, забастовочное движение, захваты земель и ощущение бессмысленности войны все более и более радикализировали российское население, как в городе, так и в деревне. Казавшийся необратимым поворот влево в политической жизни с запозданием отразился на составе Временного правительства. К началу мая были изгнаны Гучков и Милюков, в большой степени из-за поддержки ими аннексионистских целей войны (включая захват Россией Константинополя вместе с Босфором и Дарданеллами). Подобная традиционная для царизма внешнеполитическая программа к этому моменту утратила свою привлекательность для населения. По соглашению с Советом было создано коалиционное правительство, где Керенский, единственный социалист в старом кабинете, получил портфель военного министра, также министерские посты получили пятеро представителей от социалистических партий. В начале июля большевистское восстание спровоцировало новую встряску — кадеты отказались поддерживать правительство, оставив большую часть министерств в руках социалистов разных мастей. Сохранив за собой пост военного министра, Керенский одновременно стал премьером. Так продолжалось менее двадцати дней — 22 июля Керенский объявил о формировании нового коалиционного правительства. В него все члены были назначены им лично, в стремлении к политическому примирению во власть было возвращено несколько кадетов. Керенский также объявил, что его правительство по-новому будет подходить к многообразным проблемам России, в частности будет исходить из суровой необходимости продолжения войны, поддержки боеготовности армии и восстановления экономических сил страны⁸⁵. Риторические витиеватости, характерные для всех выступлений Керенского 1917 года, имели реальный осмысленный подтекст: премьер обещал, что отныне правительство будет делать все, что в его силах, для победы над анархией и восстановления дисциплины. Как выяснилось, силы эти были совсем не велики.

Как бы то ни было, именно этот состав Временного правительства решил в августе 1917 года продолжить публичный суд над Владимиром Александровичем Сухомлиновым и его супругой Екатериной Викторовной. Это был первый важный показательный процесс в России XX века. Решение Керенского инсценировать это действо именно в тот момент и с максимальной публичностью, вероятно, основывалось на нескольких соображениях. Во-первых, Сухомлинов был столь непопулярен, что обвинительный приговор представлялся делом практически решенным. Таким образом, экс-министр мог быть использован как заместитель, воплощение всей системы царизма: вынесение приговора Сухомлинову будет равносильно обвинению старого режима. Это продемонстрирует всей стране, что революция одержала окончательную победу и возврата к монархическому прошлому нет. Во-вторых, судебный процесс укрепит образ Временного правительства как власти закона, уважающей права обвиняемых и предоставляющей им возможность должного процессуального разбирательства — по контрасту с административным произволом и закрытостью, которые были столь часто характерны для решения политических дел при самодержавии. И наконец, в-третьих, Керенский явно рассчитывал, что это судебное шоу повысит его личный статус и статус его правительства в глазах русского народа. В отличие от предателей монархистов и не меньших изменников большевиков, Временное правительство и его сторонники — истинные патриоты, преданные делу возрождения нации. Разоблачение правительством злоупотреблений старого Военного министерства, а также проявляемая правительством забота о благополучии армии и победе в войне должны в особенности понравиться солдатам в серых шинелях. По крайней мере, Керенский на это надеялся.

Не сомневаясь, что судебное разбирательство привлечет толпы зрителей, которые обычный зал судебных заседаний вместить не сможет, правительство решило перенести процесс в просторный концертный зал петроградского Дома армии и флота (внушительная постройка конца XIX века на углу Литейного и Кирочной). Утром 10 (23) августа 1917 года суд собрался на свое первое заседание.

В 11 часов 45 минут Сухомлиновых ввели в зал и усадили в кресла, установленные позади длинного стола, предназначенного Для их защитников. На Владимире Александровиче был генеральский мундир, на который он гордо надел Георгиевский крест, полученный почти сорок лет назад за доблесть в бою с турками, Екатерина Викторовна была в скромном черном платье и шляпе. Супруги казались подавленными, но не утратили присутствия духа, время от времени они коротко переговаривались. Через пять минут один за другим в зал вошли судьи, и процесс начался.

Форма судебного заседания была несколько необычной, пожалуй даже нескладной, поскольку дело рассматривалось судом присяжных в присутствии судей апелляционного суд а. Все судьи — Юршевский, Лядов, Чебышев, Меншуткин и председатель Н.Н. Таганцев — были сенаторами и юристами Уголовного кассационного департамента Сената. Однако им привычнее было рассматривать дела при закрытых дверях, в судейском кабинете, поскольку департамент уголовной кассации был исключительно судом процедурных прошений, не предполагавшим участия присяжных. Прокуроры В.Н. Носович, М.Д. Феодосьев и позже Д.Д. Данчич представляли государство. Сухомлинова защищали два адвоката, Захарьин и Тарховский, Екатерину Викторовну — М.Г. Казаринов. В списке свидетелей со стороны государства было 130 человек, из которых присутствовало только 69. Сухомлиновым повезло еще меньше. В суд явилось менее половины из 67 вызванных их адвокатами свидетелей⁸⁶.

Именно это обстоятельство стало первым основанием для сомнения в легитимности суда, выдвинутым защитой. Утверждая, что показания отсутствующих свидетелей имеют исключительную важность для их клиентов, адвокаты Сухомлиновых подали судебный запрос, требуя снятия обвинений, — запрос этот не был удовлетворен. Тогда Казаринов немедленно высказал второе сомнение, утверждая, что суд в настоящем его виде является импровизированным органом, который, в соответствии с законом, принятым самим Временным правительством, не обладает правом допрашивать обвиняемых. Он напомнил суду, что этот закон предписывает проводить допрос бывших министров и других видных фигур царского режима судом из состава членов Первого сенатского департамента и Кассационного департамента. Казаринов заметил, что речь здесь идет не о технической казуистике, поскольку материалы, собранные при расследовании дела Сухомлинова, переданы Временному правительству — институту скорее политическому, чем юридическому, и именно правительство, а не суд отдало приказ начать разбирательство. Давая таким образом понять, что мотивы суда были более политическими, чем юридическими, Казаринов вновь попытался закрыть дело. Носович выдвинул возражение: Временное правительство, имея «всю полноту государственной власти», пользуется в силу этого «даже большими привилегиями, чем бывший монарх». Поэтому оно вольно передать дело Сухомлинова любому суду по своему усмотрению, даже специально учрежденному для этой цели. Явно недовольный намеками на свою судебную некомпетентность, Таганцев принял сторону Носовича. Запрос Казаринова был отклонен. Остаток дня прошел в выборе присяжных. Покончив с этим, суд разошелся до утра. Присяжным были отведены комнаты в Доме армии и флота, где им следовало пребывать до окончания слушаний⁸⁷.

Второй день суда был почти целиком посвящен зачитыванию выдвинутых против Сухомлинова обвинений, составивших 116 убористых страниц. Сухомлинова обвиняли в десяти уголовных преступлениях, его супругу — в двух. В 7.30 вечера, когда охрипший и измученный секретарь наконец завершил свой чтецкий марафон, суд объявил, что слово для защиты предоставляется обвиняемым. Сухомлинов сказал, что ни в чем не виновен. Екатерина, кажется, держалась лучше мужа. Когда пришла ее очередь отвечать, она спокойно, но убедительно произнесла: «Безусловно не признаю себя виновной. Только сознание абсолютной невиновности помогло мне перенести все ужасы последних двух лет»⁸⁸. Зрители, сидевшие на галерее, ответили громкими восклицаниями.

Когда шум стих, старшина присяжных попросил разрешения подать просьбу от имени коллегии. Присяжные выслушали обвинительный акт со всем возможным вниманием, однако из-за сложности предъявленного обвинения и большого объема в нем содержавшейся фактической информации им никак невозможно удержать все это в памяти. Нельзя ли выдать присяжным для изучения два экземпляра обвинительного акта? Заметив, что это будет техническим нарушением российского законодательства, Носович объявил, что, учитывая особые обстоятельства дела, он не видит причин отказать коллегии в возможности изучить один экземпляр обвинительного заключения — конечно, в строго ограниченных временных рамках. Тут со своего места вскочил Казаринов. «Это будет неслыханное нарушение закона», — горячо возразил он. В России обвинительный акт представляет собой интерпретацию дела с точки зрения обвинения. Позволить присяжным ознакомиться с ним, даже на самое краткое время, будет грубым нарушением принципа справедливости. В конце концов, государство обязано доказать правильность своей версии в законном судебном порядке. Единственная возможность придать этому решению минимальную легитимность — предоставить ему и его коллегам право подготовить контрзаключение для присяжных, опровергающее аргументы обвинения и указывающее на грубейшие фактические ошибки. После страстного выступления Казаринова даже столь предубежденный суд вынужден был отклонить просьбу присяжных, поскольку в рамках российского варианта состязательного судопроизводства его адвокатская интерпретация требований закона была точна⁸⁹.

Представление доказательств началось 12 августа, на третий день суда, и продолжалось до 5 сентября. В течение этих двадцати пяти дней было вызвано более сотни свидетелей. Суд заслушал показания таких высокопоставленных военных, как Янушкевич, Поливанов, Иванов, Данилов и Алексеев. Великий князь Сергей Михайлович говорил об истоках артиллерийского кризиса, о том же говорили генералы Вернандер, Кузьмин-Караваев и Смысловский Показания дали старый ненавистник Сухомлинова В.Н. Коковцов и адмирал Григорович, бывший морской министр; С.И. Тимашев, бывший министр торговли и промышленности, и А.А. Макаров, который, будучи министром внутренних дел, в 1912 году послал Сухомлинову официальное письмо с обвинениями против Мясоедова. Савич, Родзянко, Милюков и Гучков, отвечавший на вопросы несколько часов кряду, представляли Думу. Князь Андроников, мадам Червинская, Клара Мясоедова, бывшие адъютанты Сухомлинова, Николай и Анна Гошкевичи и Оскар Альтшиллер — все предстали в качестве свидетелей; кроме того, были вызваны полицейские чиновники, бывшие военные атташе и следователи уголовной полиции. Присяжным было вслух зачитано большое количество письменных материалов — среди них расшифровка допросов Мясоедова, выдержки из дневников Сухомлинова, переписка Сухомлинова с Янушкевичем первых месяцев войны, показания свидетелей, не имевших возможности быть в Петрограде по причине пребывания на фронте или болезни, а также письма Андроникова Екатерине Викторовне и бывшей императрице Александре Федоровне.

6 сентября начались прения сторон. Первым выступил Носович. Кем окружил себя военный министр? Почему Сухомлинов водил дружбу с такими негодяями и явными шпионами, как Мясоедов, Думбадзе, Альтшиллер, Андроников и прочие? Носович прибег к наглядному пособию, развернув перед присяжными гигантскую «картограмму шпионажа»: это была схема, состоявшая из сорока двух кружочков, в каждый из которых было аккуратно вписано чье-нибудь имя. Имена Сухомлинова и Мясоедова помещались в самом центре, от них шли линии, прямо или косвенно соединившие их со всеми другими лицами — этакое декоративное солнце измены. Кружочки также были покрашены в определенные цвета: розовый означал, что данное лицо подозревается в шпионаже, красный — что он или она обвиняются как шпионы, а алый с маленькой черной точкой указывал на осужденного в этом преступлении. В шести кружках имелись большие черные точки, символизировавшие казнь⁹⁰. Если, добавил Носович, этой зловещей карты недостаточно для уличения Сухомлинова в измене, имеется еще свидетельство Франца Мюллера, австрийского шпиона, поклявшегося, что видел в Вене документы, которые доказывают, что Сухомлинов был агентом Австро-Венгрии.

Обратившись к вопросу о подготовке страны к войне, Носович нарисовал подробную картину страданий и поражений, которые претерпела русская армия из-за недостатка оружия. За это несет ответственность Сухомлинов, и совершенно неверно, будто «все» рассчитывали, что общеевропейская война будет короткой. Его безразличие к подлинным нуждам государственной обороны красноречиво проявилось в пренебрежительном отношении к Думе до войны. «Перед русским военным министром, — гремел Носович, — стояли два пут: один путь — работа на усиление боевой мощи армии, рука об руку с Гос. Думой, но под опасностью опалы; другой путь — удержание во что бы то ни стало власти. И генерал Сухомлинов пошел по последнему пути, он открыто объявил себя врагом Гос. Думы»⁹¹. Выбор, сделанный Сухомлиновым, продолжал приносить свои ядовитые плоды и после его отставки и в большой степени был причиной того бедственного военного положения, в каком находится в настоящее время Россия. В заключение своей речи Носович обратился к присяжным:

Перед вами обвиняемый в предательстве. Задумайтесь — доказано ли оно? Если доказано, господа, то пусть голос суда русской общественной совести скажет свое грозное слово против измены. Пусть он задавит и змею прежнюю, пресмыкавшуюся у трона, и змею теперешнюю, поднимающую свою голову и готовую задушить в своих объятиях нашу родину, истекающую кровью, нашу опозоренную мать Россию!⁹²

Речь второго обвинителя, Д. Д. Данчича, была значительно более сдержанной, что составило отрадный контраст с лицедейством Носовича. Данчич заметил, что драматические события лета и осени (вероятно, он имел в виду июльские дни, неудачное наступление и корниловское выступление) отвлекли внимание публики от дела Сухомлинова. Однако рассмотрение этого дела жизненно важно. Достоинство и честь армии и народа зависят от того, какой будет вынесен приговор. Присяжные должны понимать, утверждал Данчич: «…когда вы вынесете приговор по делу Сухомлинова, мы будем знать, что вы выносите приговор по делу старого режима»⁹³.

Наступил черед защиты представить свои аргументы. 9 сентября заявление сделал главный защитник Сухомлинова Захарьин. Выступление не слишком ему удалось — адвокат довольно быстро свел всё к нападкам на А.И. Гучкова. Захарьин утверждал, что его клиенту было предъявлено обвинение исключительно на основании махинаций октябриста. Большая часть представленных государством «доказательств» относится к знакомству Сухомлинова с Мясоедовым. Но ведь «создателем» шпионского дела Мясоедова был не кто иной, как Гучков, именно он отравил отношения между Думой и Сухомлиновым, именно он спровоцировал злобные газетные нападки на военного министра. Зачем он все это сделал? Ответ прост: из неудовлетворенного желания самому стать военным министром. Единственным результатом этой речи, которую репортер охарактеризовал как «сумбурную по форме и ретроградную по содержанию», было отрицательное впечатление, произведенное на присяжных⁹⁴. Тарховский, младший адвокат в команде защитников Сухомлинова, дела не поправил. Большую часть отведенного ему времени он потратил, пытаясь оспорить компетентность варшавского военно-полевого суда, который вынес Мясоедову обвинение в шпионаже, как будто желая намекнуть на то, что, раз жандарма обвинили незаконно, то и бывший министр невиновен⁹⁵.

Речь М.Г. Казаринова в защиту Екатерины Викторовны произвела совсем иное впечатление. Его итоговое выступление, сделанное 10 сентября, так часто прерывалось аплодисментами публики, что председатель суда Таганцев в конце концов приказал очистить зал суда от зрителей. Реакция, которую удалось вызвать Казаринову, была результатом не только его острого ума и логики, но также сокрушительного риторического мастерства и почти идеального эмоционального контакта с публикой.

О чем, спросил Казаринов, собственно, идет речь на этом суде? Поскольку не было представлено никаких доказательств конкретных изменнических действий, следует сделать вывод, что обвинительное заключение основывалось на фактах, свидетельствовавших о неадекватной подготовке русской армии к большой европейской войне. Если так, то какую роль в этом могла играть Екатерина Викторовна? Она не принимала военных решений, не председательствовала в Военном совете, не утверждала военного бюджета и не распределяла государственных контрактов на вооружение. Далее, она, даже если бы хотела, не могла оказывать пагубного влияния на мужа, поскольку по состоянию здоровья проводила значительную часть каждого года за границей. Следует сделать вывод, что «доказательства», представленные правительством о ее разводе, тратах и проч., были не просто топорными, безосновательными и лживыми, но и совершенно не относящимися к делу, поскольку, даже будь они правдивыми, в этом нет преступления. «Говорят, что жена военного министра, она себе заказывала 10 шляпок в сезон, она носила бриллиантовые колье. Так что же такое? Ведь она — жена военного министра, вот если бы сам военный министр носил колье и бриллианты и так одевался, тогда я понимаю». Казаринов вел к тому, что, хотя правительство и намекало, будто именно расточительность Екатерины подтолкнула Сухомлинова к махинациям и измене, доказано это не было.

Далее Казаринов обратился к характеру Екатерины, который, утверждал он, был в предшествующие недели процесса злонамеренно представлен в искаженном виде. Утверждение, сделанное ее скаредным бывшим мужем Бутовичем, будто она была лишена патриотических чувств к России, полностью опровергается данными о ее деятельности во время войны. Казаринов напомнил о благородных поступках Екатерины — она организовывала госпитальные и банные поезда, привозила подарки для раздачи на фронте и лично собрала более 2,5 млн руб. для покупки предметов первой необходимости для солдат. Вряд ли это можно назвать поступками легкомысленной сибаритки, а уж на изменницу такая женщина совсем непохожа. Более того, с тех пор как у ее мужа начались неприятности, она вела себя совершенно безупречно. Оставаясь рядом с супругом, она оказывала ему полную моральную и духовную поддержку. Будь она действительно в чем-либо виновата, она бежала бы за границу. Однако она этого не сделала, потому что «совесть ее была чиста, и она спокойно выжидала будущее».

Что же в таком случае можно сказать о сомнительных личностях, окружавших ее мужа? Обвинение согласилось с тем, что Екатерина может быть признана виновной, только если будет доказано, что она знала о шпионах и предателях среди ее друзей и знакомых. Однако единственное свидетельство того, что ей это было известно, исходит от этого распутника, князя Андроникова — а если настоящий суд что и продемонстрировал, так это то, что заявлениям Андроникова доверять нельзя.

Закончил Казаринов красноречивой апологией верховенства закона: «Представитель обвинения вам говорил… что вы должны вынести обвинительный вердикт для того, чтобы успокоить взволнованное общественное мнение, и во имя этого общественного мнения требовал от вас осуждения… но суд должен выносить приговоры на основании фактов, а не под давлением якобы общественного мнения. В этом деле нет улик, нет обличающих фактов, и страшно становится за будущность новой России, когда слышишь требования обвинять во что бы то ни стало на основании таких безосновательных данных, какие принесены обвинителями на этот процесс»⁹⁶.

11 сентября Сухомлинову и его жене было предоставлено последнее слово. В нескольких сжатых убедительных фразах бывший министр обрисовал свое служение российской армии в годы, когда он был у власти. Он рассказал об ослаблении армии после войны с Японией и подробно остановился на основных предпринятых им шагах для восстановления ее боеспособности. Говоря о введенной им системе резервистов, которая привела к увеличению численности армии как в мирное, так и в военное время, а также о значительном улучшении системы мобилизации в России, экс-министр справедливо отметил, что Германия была поражена темпами мобилизации и концентрации российских войск в 1914 году. Дрожащим от волнения голосом он закончил: «Я мог ошибаться… у меня могли быть промахи, но преступлений я не совершал. Если Господь Бог помог мне перенести все ужасы последних двух лет, всю тяжесть клеветы, если я вынес все это до сих пор, то лишь потому, что перед Богом и перед родиной, и перед бывшим верховным вождем моя совесть чиста»⁹⁷. Следует отметить, что трезвое и достойное уважения заявление Сухомлиновым своей невиновности резко контрастировало с той до странности неуклюжей защитой, которую вели его адвокаты на протяжении всего процесса. Когда настала очередь выступать Екатерине Викторовне, самообладание и спокойствие, которое она выказывала во все время процесса, ее покинуло. «Ни я, ни мой муж не преступники, — заявила она, — у меня в жизни ничего не осталось. Мне все равно». Тут ее стали душить рыдания, и она не могла произнести больше ни слова⁹⁸.

Суд вновь собрался 12 сентября в три часа пополудни. На протяжении последующих четырех с половиной часов председатель суда Таганцев читал наставления присяжным. В 19.30 присяжные были отпущены для вынесения своего мнения. В 8 утра следующего дня присяжные вернулись в комнату суда с вердиктом. Генерал Сухомлинов был признан виновным в девяти из десяти предъявленных ему обвинений, включая измену. Екатерину присяжные полностью оправдали. Суд тут же вынес Сухомлинову приговор. Поскольку смертная казнь существовала только на фронте, он был приговорен к самому суровому из возможных наказаний — полной утрате прав и бессрочной каторге. Сухомлинова, который, по отзывам свидетелей, выслушал вердикт и приговор «спокойно», увезли в Петропавловскую крепость, где он должен был содержаться временно, до определения места его постоянного заключения. Екатерина, в сопровождении нескольких родственников, тут же покинула Дом армии и флота⁹⁹. Судебное разбирательство продолжалось тридцать три дня. До свержения большевиками Временного правительства оставалось менее месяца.

Анатомия поражения

Хотя Керенского и его соратников весть о приговоре Сухомлинову (но не об оправдании его жены), несомненно, обрадовала, в целом процесс не достиг ни одной из поставленных целей. Пожалуй, в некоторых отношениях суд даже обернулся против правительства и дал результаты, ровно противоположные тем, которых от него ожидали.

Прежде всего Данчич справедливо отметил, подводя итоги, что публику дело Сухомлинова совершенно не заинтересовало. К этому времени накопилось слишком много других поводов для беспокойства: вероятность захвата немцами столицы, угроза демократии слева и справа, изматывающая повседневная борьба за существование. Хотя в предпоследний день суда, когда Таганцев инструктировал присяжных, зал был набит битком, это был единственный раз за все время процесса, когда часть публики пришлось не пустить из-за недостатка места. Опубликованные отчеты свидетельствуют, что все остальное время на зрительской галерее было достаточно свободных мест. Граждане Петрограда проигнорировали суд, и, таким образом, то, что должно было стать ослепительным триумфом пиара, кончилось жалким пшиком, наподобие отсыревшей петарды. Это, должно быть, стало тяжелым разочарованием для правительства, которое, по выражению одного журналиста, придавало делу Сухомлинова «огромное общественное значение»¹⁰⁰.

Во-вторых, несмотря на обещание правительства, что суд откроет русскому народу всю правду без прикрас об измене во власти и о неподготовленности страны к войне, было сказано одновременно слишком много и слишком мало. Первым свидетелем был Янушкевич, глава Генерального штаба во время июльского кризиса 1914 года. Во время перекрестного допроса 12 августа он рассказал об обстоятельствах мобилизации империи во время этого кризиса, объясняя, что император, надеясь предотвратить всеобщую войну, хотел мобилизовать армию только против Австро-Венгрии, а не Германии, однако Сухомлинов с Сазоновым убедили его начать общую мобилизацию, утверждая, что частичная мобилизация, в случае если Вена не отступит, стопроцентно приведет к поражению России¹⁰¹. Поскольку процесс освещало агентство Рейтер, рассказ Янушкевича прозвучал на весь мир. Берлинское пресс-бюро ухватилось за него с особым удовольствием и заявило, что это снимает с Германского рейха всякую вину за начало войны. Поскольку именно всеобщая мобилизация в России вынудила Германию к войне, вина лежит только на русских. Немецкая интерпретация откровений Янушкевича была неудобной как для России, так и для ее союзников. Лондонская «Таймс», например, опубликовала статьи, опровергающие претензии немцев, а журналист немецко-швейцарского происхождения Р. Греллинг спешно выпустил целую книжечку, преследовавшую эту же цель¹⁰². Несмотря на все усилия такого рода, идея о том, что российская мобилизация каким-то образом «вызвала» Первую мировую войну, прижилась, и ее до сих пор можно встретить в исторической литературе¹⁰³.

Однако если публикация показаний вроде тех, что дал Янушкевич, поставила в неудобное положение Временное правительство и обострила его отношения с союзными державами, другие показания были губительны самим своим отсутствием. Возьмем, например, выступление в суде полковника В.А. Ерандакова. Ерандаков был вызван стороной обвинения 24 августа, дабы установить, что Сухомлинов, хотя и утверждал обратное, на самом деле доверял Мясоедову секретные документы разведки. От полковника также ждали экспертного суждения об измене Мясоедова и шпионской деятельности разных его ближайших знакомых. Однако когда на ступило время для перекрестного допроса, Казаринов попросил Ерандакова ответить на вопросы о других лицах, которых военная контрразведка подозревала в шпионаже как до, так и после 1914 года Что, например, мог сообщить Ерандаков об американке, супруге некоего генерала императорской свиты? Не подозревали ли в ней возможного агента врага? Если да, то почему она не была арестована? Перепуганный Ерандаков пролепетал, что ничего об этом не знает, и председатель суда немедленно прекратил допрос¹⁰⁴. Казаринов, конечно, имел в виду графиню Магдалену Ностиц, бостонскую авантюристку, которая, вероятнее всего, с момента своего второго замужества работала на немцев. Он знал, что суд хотел бы избежать упоминания ее имени из-за невероятной популярности графини среди американской общины Петрограда. В планы Временного правительства не входило ссориться с Вашингтоном, лишь четыре месяца назад вступившим в войну на стороне союзников. Эта тактика произвела как раз тот эффект, на который рассчитывал защитник: стало очевидно, что кто-то приказал Ерандакову держать язык за зубами по поводу графини. Что, в свою очередь, означало, что суд, якобы беспристрастный, оказывал тайное давление на свидетелей и что процесс, вопреки уверениям Временного правительства, вовсе не был выяснением истины. Что скрывало правительство? Если оно покрывает шпионов и предателей — то есть делает то, что, по его утверждению, делал его самодержавный предшественник, — обладает ли оно нравственным авторитетом для рассмотрения этого дела? На протяжении всех долгих недель суда Казаринов не упускал случая опровергнуть претензии правительства на моральное превосходство.

Третьей причиной осечки была несусветная бессвязность обвинения. Как явствует из опубликованного репортажа и еще более очевидно из стенографической записи, в форме и в последовательности представленных обвинением свидетельств не было ни толку, ни проку¹⁰⁵. Один свидетель рассказывал о дефиците патронов в 1915 году, а сразу вслед за ним другой сообщал о деятельности Мясоедова в Вержболово в 1906 году, после чего разговор заходил о круге общения военного министра в 1911 году. Документальные свидетельства государство, если это можно себе представить, использовало еще нелепее — невозможно было понять, чем руководствовались при их отборе и почему для их зачитывания выбирали то, а не иное время. 24 августа корреспондент «Нового времени» заметил: «Процесс движется медленно. Очень много времени занимает оглашение всевозможных писем и документов. Иногда даже является недоумение, зачем все оглашается»¹⁰⁶. Это наблюдение говорит о том, что обвинению не удалось внятно выстроить последовательность разрозненных письменных и устных показаний либо объяснить их связь. В результате представленное обвинением дело не имело логического развития, что оказалось фатальным из-за сугубо косвенного характера и невероятной запутанности обвинительного заключения в целом. Обвинение, конечно, подготовилось к процессу крайне небрежно и невнимательно.

В-четвертых, даже будь обвинение подготовлено идеально, невозможно было бы скрыть, что все доказательства, какие оно способно было предоставить, никак не могли служить основанием для предъявленных обвинений. Дабы показательный процесс имел нужный эффект, он должен внушить хота бы относительную уверенность в виновности осужденного. Для этого доказательства, пусть даже фальсифицированные и ложные, должны казаться броней. Дело Сухомлинова было совсем иного рода. Прежде всего свидетельства противоречили одно другому. Конечно, среди свидетелей обвинения был, например, генерал Величко, клявшийся, что именно Сухомлинов несет полную ответственность за военную неподготовленность страны в 1914 году и что именно он — главный виновник «всех неудач текущей войны». Но были и другие заслуживавшие доверия свидетели, например бывший генерал-квартирмейстер Данилов, который это отрицал, утверждая, что, по его мнению, дефицит орудий и боеприпасов объяснялся «целым рядом несчастных условий, не зависевших от воли генерала Сухомлинова»¹⁰⁷.

Более того, показания большого числа свидетелей были явно дискредитированы их предвзятостью, своекорыстием или стремлением к самооправданию. Это бросалось в глаза. Величко, к примеру, возглавляя армейский комитет, в ведении которого находились крепости, так и не простил Сухомлинову роспуска этого органа и своего увольнения. Свидетелям из артиллерийского ведомства необходимо было переложить вину за нехватку снарядов на Сухомлинова, чтобы отвести подозрение от своего учреждения.

Аналогичным образом представители военной контрразведки и полиции, обвинявшие Сухомлинова в том, что тот пригрел шпионов, неизменно поспешно добавляли, что, конечно, не их вина, что этих негодяев-изменников давным-давно не разоблачили. Мы подошли к теме шпионажа и предательства. Как уже отмечалось, на суде не было представлено ни одного доказательства отдельных, конкретных актов шпионажа или измены. Вместо этого обвинение многократно называло то или иное лицо шпионом, надеясь простым повторением обратить подозрение в факт. Прием, однако, не сработал. Вот, например, как обвинение представило «шпионскую деятельность» Альтшиллера. Одним из экспертов, вызванных для освещения этого дела, был М.В. Алексеев, бывший начальник штаба российской армии. Однако в 1907–1908 годах Алексеев возглавлял штаб Киевского военного округа, то есть руководил там разведывательными и контрразведывательными операциями. Алексеев показал, что в определенный момент за Альтшиллером, как за внушавшей подозрения личностью, была установлена слежка, однако когда обвинители, радостно ухватившись за эту информацию, спросили Алексеева, каковы же были результаты наблюдения, генерал огрызнулся: если бы результаты были, то Альтшиллера бы арестовали. Однако Альтшиллер остался на свободе, потому что «реального ничего замечено не было»¹⁰⁸.

Еще хуже обвинению удался семнадцатый день процесса, полностью отданный маловажным показаниям по поводу Альтшиллера. Как сообщала газета, «допрос этот не дал ровно никаких данных как для того, чтобы заподозрить Альтшиллера в шпионских сношениях с Австрией, так и для того, чтобы установить что-либо преступное в отношениях Альтшиллера к Сухомлинову»¹⁰⁹. Собственно, в конечном счете обвинение самого Сухомлинова в измене и шпионаже основывалось почти исключительно на «картограмме шпионажа», обладавшей, со всеми своими кружками, линиями и стрелочками, не большим доказательным весом, чем детские каракули.

И, наконец, последнее, пятое обстоятельство суда над Сухомлиновым, которое следует отметить. Суд был так плохо организован, так неуклюже выстроен и беспомощно проведен, что в результате произошло то, во что еще в конце июля 1917 года никто бы не поверил: он вызвал симпатию к опозоренному экс-министру, прежде предмету ненависти и презрения всей России. В заключительном слове Казаринов, блестяще высмеяв слабость обвинений, выдвинутых против Екатерины, проделал тем самым бреши и в деле против Сухомлинова. То, что его речь вызвала громкие одобрительные крики и аплодисменты публики, стало для Временного правительства зловещим сигналом — доказательством, что публичный суд обернулся серьезной ошибкой. Сухомлинова, конечно, признали виновным, что, вероятно, было неизбежно, поскольку большинство присяжных были из числа государственных чиновников. Однако удар, который власть хотела нанести по Сухомлинову, рикошетом поразил ее саму. 15 сентября Н.П. Окунев, московский бизнесмен средних лет, записал в своем дневнике следующие строки: «Беднягу Сухомлинова законопатили в каторгу без срока. Подлоги, превышение и бездействие были безусловно, но была ли измена государству — это такой вопрос, который разберет впоследствии история, а не теперешние заседатели, которые, боясь, вероятно, всяческого самосуда, изрекли свои «да, виновен» не без колебания совести»¹¹⁰.

Кода

Большевистская Октябрьская революция застала Сухомлинова в Петропавловской крепости. Сначала ленинский режим мало чем облегчил жизнь заключенного. Ему разрешили, например, чаще гулять на воздухе и позволили посещать службы в Петропавловском соборе. Несмотря на эти послабления, тюремная жизнь подорвала здоровье генерала. После нескольких месяцев ходатайств Екатерине Викторовне удалось добиться перевода мужа в Кресты, специальную тюрьму для политических преступников. Там имелась больница, камеры были значительно светлее, суше и просторнее, чем в крепости. По требованию предоставляли баню и душ, и, во что едва можно поверить, заключенным даже предлагались услуги умелого массажиста¹¹¹.

Празднуя в 1918 году Первомай, большевистское правительство издало декрет об амнистии определенным категориям заключенных: Сухомлинов, которому было уже за семьдесят, попал в их число и был в тот же день освобожден. Он не поехал в скромную городскую квартиру, которую удалось снять Екатерине, а поселился у друзей. Следующие несколько недель он вел бродячее существование, ночуя там, где его готовы были принять, и нигде не задерживаясь подолгу. В конце лета 1918 года появились слухи, что коммунисты планируют большую облаву и убийство всех бывших царских министров. Сухомлинов отнесся к этому достаточно серьезно и начал планировать побег из страны. Вечером 22 сентября (5 октября) он отправился на Финляндский вокзал, где сел в поезд на Белоостров. Прибыв на место, он пошел вдоль берега Финского залива на северо-запад, пока не забрался в такую глушь, где было безопасно. К счастью, он наткнулся на заброшенную избушку, где переночевал и провел следующий день. 24 сентября он продолжил свое путешествие, пока не добрался до реки Сестры, естественной границы между Финляндией и Россией. Там рыбак перевез его через реку и прочь из страны. Финские власти без промедления удовлетворили просьбу Сухомлинова о предоставлении ему убежища.

Екатерины с ним не было, поскольку к тому времени она начала процедуру развода. В ее решении несомненно сыграли свою роль физические и душевные страдания долгих месяцев расследования, тюрьма и суд — впрочем, она обрела новый романтический интерес и политическую защиту в лице грузинского инженера Габаева, который, по крайней мере временно, был в хороших отношениях с новой властью. К 1919 году Габаев и Екатерина поженились. Инженер руководил кооперативной сахарной фабрикой в Петрограде, он также получал значительный доход от импорта, закупая за границей различные необходимые в России товары. По словам гостя их дома, Габаевым удалось устроить себе удобную, даже роскошную жизнь. Пока большинство русских боролось с голодом, ставшим прямым результатом идиотских экономических решений новой власти, у Габаевых подавали обильные, прекрасно приготовленные обеды с отличным вином. Перемена участи, впрочем, была стремительной и драматичной. В 1920 году Габаев был арестован и казнен как финский шпион. Екатерина также была арестована и этапирована в Москву, где, видимо, в 1921 году ЧК ее расстреляла¹¹².

Какой была судьба других участников этой трагедии?

Князя Андроникова большевики расстреляли в 1919-м.

Александр Гучков бежал из России и эмигрировал сначала в Берлин, а потом в Париж Он умер в 1936 голу на юге Франции от рака гортани.

Николай II, его супруга Александра Федоровна и все их дети были убиты большевиками в Екатеринбурге в июле 1918 года.

Великий князь Николай Николаевич в марте 1919-го уехал из России в Италию, а в 1921-м перебрался во Францию. Он оставался главой династии Романовых в изгнании вплоть до своей смерти на зимнем курорте в Антибах в январе 1929 года.

Василий Думбадзе эмигрировал в Соединенные Штаты и умер в Нью-Йорке в 1950 году.

Октябрьская революция способствовала возвращению из ссылки Клары Мясоедовой. Она, по всей видимости, вернулась в Вильно, где и осела. По свидетельству польского романиста Юзефа Мацкевича, она прожила долгую жизнь и успела увидеть захват города (в межвоенный период он принадлежал Польше) сначала Красной армией при Сталине, а потом фашистской Германией¹¹³.

Сухомлинов перебрался в Берлин, где прозябал в жуткой нищете, собачился с другими эмигрантами и работал над мемуарами. Его воспоминания были опубликованы на немецком языке в 1924 году, а вскоре в советской России вышло их русскоязычное издание — вероятно, тут ко двору пришлись диатрибы генерала против либералов, буржуазии и Временного правительства. Однажды ранним февральским утром 1926 года полицейский патруль нашел на скамейке в берлинском Тиргартене замерзшего старика. Это был Сухомлинов, умерший от холода. Говорят, что отставной немецкий генерал граф Редигер фон дер Йолтс обратился к генералу Курту фон Шляйхеру с просьбой устроить Сухомлинову похороны со всеми военными почестями, в знак уважения к высокому военному положению, которое тот занимал в императорской России. Просьба удовлетворена не была.