Во время бурана

Шурка-Штукатурка, или Повесть о первой любви

Жара стояла такая, что хоть целый день не вылезай из-под холодного душа! А ведь лето еще только начиналось.

Папа уже около месяца находился в командировке. Он ездил по карельским леспромхозам. Один раз он звонил оттуда по телефону, но это было ночью, и Миша проснулся не сразу. Сквозь сон Миша услыхал звонок, и ему приснилось, будто у дверей трезвонит Олежка из двадцать седьмой квартиры. Это было вполне правдоподобно: встав на цыпочки, распластавшись по стене и вытянувшись изо всех сил, Олежка уже мог дотянуться до звонка. Но он только недавно овладел этим искусством и не отнимал от кнопки палец до тех пор, пока дверь не открывалась. Впрочем, после этого он тоже не сразу отнимал от кнопки палец, чтобы хоть секундочку послушать звонок сквозь открытую дверь.

Мише приснилось, будто кнопка запала, и, пока мама пыталась высвободить ее ногтем, они с Олежкой стояли на лестничной площадке и наслаждались трезвоном. Потом мама сломала ноготь и кричала, что из-за этих противных мальчишек все ногти переломаешь; потом она бегала по комнатам в поисках какого-нибудь инструмента и кричала, что из-за этих противных мальчишек ничего не найдешь на месте… А трезвон все не прекращался, и противные мальчишки слушали его, слушали с упоением, как самую прекрасную музыку. Наконец мама прибежала с ножничками, высвободила кнопку, и все, к сожалению, стихло.

Такой случай однажды действительно произошел. Не раз после того Олежка старался снова запихнуть кнопку звонка, но больше ему это не удавалось. «А как ты тогда запихнул? — спрашивал Миша. — Надо было запомнить. Я бы обязательно запомнил!» Сам-то Миша пока что не мог даже дотянуться до звонка.

Дальше сон понес его куда-то в сторону, привиделось что-то совсем несуразное. Олежка вдруг превратился в старого доктора, который низко наклонился над Мишиной кроватью и закричал: «Что? Что? Говори громче!»

От этого крика Миша проснулся. Сквозь дверь доносился голос мамы: «Что? Говори громче, я ничего не слышу!.. Сереженька, ну куда же ты вдруг исчез?.. Алло! Медвежьегорск! Сережа? Вот теперь хорошо. Что?.. Мишка спит, конечно, мы уже давно легли… Мы здоровы, а ты-то как там? У нас дикая жара, просто невыносимая!.. Нет, нет, послезавтра мы переедем. Я все уже подготовила, честное слово!.. Жара здесь просто адская. Только вот по ночам можно чуточку отдышаться».

Миша понял наконец, что мама разговаривает по телефону с папой, и, окончательно вырвавшись из сонного оцепенения, спрыгнул с кровати.

— А вот и Мишка бежит, — сказала мама. — Проснулся. Сейчас я передам ему трубку… Что? Уже?! Целую тебя, Сереженька!.. Целую тебя! — повторила мама в телефон, поцеловала Мишу и повесила трубку. — Разъединили.

Миша снова забрался в постель. Ему было очень обидно, что не удалось поговорить с папой. Тем более что поговорить нужно было не просто так, а по делу. Уже несколько дней, как запропастился куда-то шарик от Мишиного игрушечного бильярда. Папа мог бы в два счета выточить точно такой же у себя на заводе. А пока пришлось отвинтить один шарик со спинки кровати. Но во-первых, мама была этим недовольна, во-вторых, шарик оказался немного меньше остальных, а в-третьих, он плохо катился: мешала дырочка. Правда, Миша с Олежкой залепили ее хлебным мякишем, но мякиш скоро ссохся, и шарик снова стал прихрамывать. И вообще без папы было скучно…

А утром пришел управхоз и еще трое мужчин. Миша впустил их и застучал в дверь ванной: мама была уже, конечно, там, под душем. Через минуту она вышла в халатике, стаскивая на ходу с волос резиновый шлем.

— Здравствуйте, Елена Феодоровна, — сказал управхоз. — Извините, что побеспокоили. Мы к вам по делу.

Заходя к жильцам этого большого дома, он всегда называл их по имени и отчеству. Папа сначала думал, что у него феноменальная память. Но мама смеялась и говорила, что, наверно, он каждый раз, когда собирается в какую-нибудь квартиру, заглядывает предварительно в домовую книгу. Потому, наверно, и называет ее Еленой Феодоровной, как записано в книге, а не просто Еленой Федоровной, как все другие.

Мама предложила гостям сесть, но молодой дяденька в круглых роговых очках сказал, что дело касается главным образом балкона, так что лучше поговорить там, на месте. Миша встревожился, не окажется ли это дело одним из тех, о которых при детях почему-то не говорят, и поэтому прошмыгнул на балкон первым.

Отсюда, с седьмого этажа, смотреть вниз было чуть страшновато и в то же время очень приятно. Бумажный голубь, пущенный отсюда, долго-долго кружил в воздухе, перелетал иногда через весь двор, а в особенно удачных случаях даже залетал в открытое окно какого-нибудь из нижних этажей.

Молодой дяденька в очках был, видимо, самым главным среди пришедших. Когда он говорил, управхоз почти все время с уважением повторял: «Точно, товарищ прораб, совершенно точно». Пожилой тоже носил очки, но не роговые, а железные. Одет он был так, будто жара вовсе его не касалась: воротничок рубашки застегнут, жилетка тоже застегнута на все пуговицы; сверху, вместо пиджака, надета спецовка, не застегнутая только потому, наверно, что пуговиц на ней не осталось; на ногах — тяжелые сапоги.

Третий из пришедших с управхозом был так молод, что его и дяденькой-то трудно было назвать. Майка его выгорела настолько, что едва угадывался ее прежний красный цвет; спецовка, надетая внакидку прямо на голые, загорелые плечи, была густо заляпана добрым десятком различных красок. Но несмотря на все это, казалось почему-то, что он одет красивее остальных. Потому, может быть, что сам он был очень крепок и статен.

Прораб быстро осмотрел балкон, попробовал, прочны ли перила, и сказал маме, что с завтрашнего дня начнут штукатурить дом со стороны двора.

— Ставить сплошные леса снизу доверху мы не будем, — сказал он. — То есть придется, конечно, поставить, но — только до пятого этажа. А верхние этажи — пятый, шестой и седьмой — оштукатурим с настилов. С балконов и с мостков, которые перекинем между балконами. Представляете себе? Прогонные брусья, а на них — настил. И разумеется, пóдмости. Так и быстрее получится, и гораздо дешевле.

— Точно, товарищ прораб, совершенно точно, — подхватил управхоз. — Гораздо дешевле получится. Вот мы к вам и пришли, Елена Феодоровна, чтобы, значит, договориться. Рабочим-то на балконы придется через квартиры ходить. Надо, значит, чтобы кто-нибудь был дома. Так сказать, впустить-выпустить.

— Ах, вот оно что! — сказала мама.

По лицу ее они догадались, что тут имеются какие-то затруднения.

— Видите ли, — сказал прораб, — все материалы мы будем поднимать при помощи блоков, лебедками. И плотницкий материал, и штукатурный…

— Точно, точно, — снова подхватил управхоз. — Так что никакой грязи в квартире разводить не будут. Об этом не беспокойтесь.

— Я не про то, — остановил его прораб, и за стеклами очков мелькнула едва заметная смешинка. — Я про то, что люди — это не известка. Организовать подъем раствора сравнительно просто. А подъем людей на уровень седьмого этажа — это несколько сложнее. Это, как вы сами понимаете, дело чрезвычайно ответственное. Тут — раз уж сплошных лесов у нас не будет — естественнее всего воспользоваться проходом через квартиры.

— Я понимаю. Но, право же, не знаю, как быть…

— Вам, Елена Феодоровна, особого беспокойства от этого не произойдет. В восемь утра пропустить человека на балкон, в пять часов выпустить. Вот и все.

На этот раз прораб не стал прятать свое веселье за очками. Откровенно улыбаясь, он сказал:

— Ну, это, положим, не совсем так. В обеденный перерыв людям тоже надо будет проходить через квартиру. Но вообще разговор идет только о трех днях. За это время все работы по седьмому этажу будут закончены. По графику через три дня штукатуры уже должны опуститься на шестой этаж.

— Я бы, товарищи, охотно. Только вот…

— Может быть, вы, Елена Феодоровна, сомневаетесь насчет чего-нибудь такого, — прервал управхоз, пытаясь довольно неопределенными жестами объяснить свои неопределенные выражения. — Так сказать, в смысле сохранности…

— Нет, нет, это меня нисколько не смущает. Это как раз пустяки. Дело не в этом.

— Кстати, — сказал прораб, — разрешите вас познакомить. Товарищ Троицкий, бригадир плотников. Товарищ Свиридов, бригадир штукатуров.

Мама протянула им руку. Пожилой дяденька, пожимая руку, сказал: «Будем знакомы». А молодой только произнес свое имя: «Павел».

— Кого ты сюда поставишь? — спросил его прораб.

— Александру Ярославцеву. Девушка вполне надежная.

— Мы уже совсем собрались на дачу, — сказала мама. — Завтра я думала переезжать. В такую жару держать ребенка в городе — это ведь просто преступление!

Управхоз и прораб молчали. То ли они уже исчерпали все свои доводы, то ли не хотели совершать преступления по отношению к ребенку. Что же касается самого ребенка, то он ничего не желал в этот момент так сильно, как того, чтобы преступление было совершено.

Переезд на дачу сулил, конечно, много интересного. Но Миша считал, что можно и повременить с переездом: не пропускать же такое необыкновенное событие, как оштукатуривание дома! Мнения Миши никто, однако, не спрашивал, а сам он не решался заговорить в присутствии посторонних.

И вдруг мама посмотрела на Мишу, их глаза встретились. Наверно, мама почувствовала, что Мише очень хочется остаться. Она спросила:

— Как ты думаешь, Мишутка? Может быть, все-таки задержимся немного?

— Задержимся! — воскликнул Миша, не скрывая радости.

— Хорошо, — сказала мама, обращаясь к прорабу и управхозу. — Я отложу переезд. Дня три мы, пожалуй, можем подождать, если нужно.

Весь этот день Миша провел в нетерпеливом ожидании. Такие слова, как «мостки», «пóдмости», «лебедки», «блоки», — слова, смысл которых он понимал лишь приблизительно, — уже зажгли его воображение. Раньше он и не думал о том, что дом будут когда-нибудь штукатурить со стороны двора.

— Мама, — спросил он вечером, — а зачем это — штукатурить?

— Так полагается. Наверно, для прочности. Чтобы стены дольше держались.

— А разве наш дом непрочный?

— Нет, прочный, конечно. Но все-таки кирпич — это ведь не настоящий камень. Он все-таки разрушается… Выветривается постепенно, что ли… Кроме того, оштукатуренный дом и выглядит гораздо лучше. Вот как у нашего дома фасад.

— А что такое фасад?

— Та стена, которая с улицы. У нее ведь совсем другой вид.

— А как другая стена называется? Та, которая со двора?

— Та… Не знаю, Мишутка, по-моему, никак она особенно не называется. Не приставай, маленький, дай дописать письмо. Займись чем-нибудь…

Да, со двора дом выглядел совсем не так, как с улицы: фасад был оштукатурен уже давно — раньше, чем Миша со своими родителями переехал сюда. Миша воспринимал его как нечто цельное, высеченное из одного огромного светло-серого камня. Мальчику никогда не приходило в голову, что это всего только штукатурка, тонким слоем которой покрыта самая обыкновенная кирпичная стена — такая же, как и та, что выходит во двор.

Утро началось оглушительным стуком, раздавшимся над самой головой. Мама и Миша одновременно открыли глаза и посмотрели друг на друга. Снова наверху загрохотало. Они сбросили с себя простыни и сели на своих кроватях. Теперь с чердака уже непрерывно доносились какие-то удары, скрежет железа, громкие голоса. Мама посмотрела на часы. Было ровно восемь. Она сказала:

— Так. Начинается. Хорошо по крайней мере, что предупредили.

Только теперь Миша понял, что все эти звуки означают начало работы. Он бросился к балкону, но в это время раздался звонок у дверей. Миша открыл.

На лестничной площадке стоял бригадир плотников — тот дяденька в железных очках, который вчера сказал: «Будем знакомы». Позади него стояло трое рабочих. Каждый из них поддерживал, прислонив к стене, массивный, сбитый из досок щит.

— С добрым утром! — сказал Будем Знакомы. — Разрешите?

— Пожалуйста! — крикнула мама из комнаты.

— Проходи, — повернулся он к рабочим. — Тащи прямо на балкон.

Миша отметил про себя, что он так и сказал: «Тащи», хотя рабочих было трое, а не один. Миша поздоровался с каждым из них, но первые два не обратили на него внимания. Зато третий не только ответил, а еще и весело подмигнул Мише, как старому приятелю.

Проводив рабочих на балкон, бригадир вернулся в комнату и сказал:

— Пока блоки-то налаживают, я и надумал щиты для настила с собой прихватить. «Чего, думаю, порожняком подниматься?» Так-то оно быстрей будет.

— Конечно, — сказала мама.

— Лифтерша у вас — женщина хорошая, сознательная, — продолжал бригадир. — А на прошлой неделе мы в Кривоколенном переулке работали, — так там нас в лифт со щитами не допускали. Говорят, «груз». А какой в этом щите груз? Никакого в нем нету груза! Что он — тяжеле человека, что ли?

— Может быть, там лифт не такой мощный, как у нас?

— Очень возможно, — охотно согласился бригадир. — Там лифт старенький, слабоватый… Я это все к чему говорю? Я к тому, что управхоз пообещался вам не таскать через квартиру материалы, грязь не разводить. А какая тут может быть грязь? Плотницкий материал — чистый, это не штукатурка.

— Так я ведь не возражаю. Носите сколько угодно!

— Вот и договорились, — произнес Будем Знакомы с таким довольным видом, как будто одержал нелегкую победу. — Носи, ребята! — крикнул он в сторону балкона. — Пока блоки наладят, мы еще три рейса сделаем.

Они ушли, а Миша тотчас же забрался на балкон. Здесь лежали один на другом оставленные плотниками щиты, возле них были положены топоры, ножовки, молотки. Стоял узкий и длинный деревянный ящик с ручкой; в отделениях этого ящика лежали гвозди разной величины. Самые маленькие из них были не короче пальца, а самые большие были по крайней мере с карандаш.

«Вот это гвозди! — с восхищением подумал Миша. — Длиннее, наверно, и не бывает». Он решил попросить один такой гвоздь у того веселого рабочего, который поздоровался с ним.

Затем он почувствовал непреодолимое желание немножко поработать. Вооружился молотком, взял в ящике гвоздь и стал забивать его в верхний щит. Сначала ничего не получалось. Но потом дело пошло, Миша очень увлекся и дубасил молотком изо всех сил. Мама была на кухне, готовила завтрак и не обращала внимания на стук, тем более что грохот с чердака доносился еще громче прежнего.

Спохватился Миша только тогда, когда сообразил, что сбил вместе два верхних щита. Он стал тащить руками наполовину вколоченный гвоздь.

За этим безнадежным занятием и застали его возвратившиеся плотники. Пыхтящий, обливающийся потом, расцарапавший палец о шляпку гвоздя, он даже не посмел поднять на них глаза. «Подвинься, — сказал один из них. — Э, тут, брат, рукой не вытащишь, тут гвоздодёром надо». А Будем Знакомы сказал:

— Тебе, молодой человек, здесь делать нечего. И без тебя тесновато. Будем здесь бревна кантовать, топорами орудовать — можем и зацепить ненароком. Иди отсюда, иди.

Миша ушел очень огорченный. Но вскоре он утешился. После завтрака он пошел во двор, где было, пожалуй, даже интереснее, чем на балконе.

Двор превратился в строительную площадку. Всюду сновали рабочие. Одни сколачивали дощатые загородки вокруг молодых, посаженных в прошлом году деревьев; другие разгружали машину, которая привезла трубчатые детали сборных лесов; третьи устанавливали лебедки, подводили к ним электричество.

Миша и другие ребята внимательно наблюдали за работой, спорили о названии и назначении различных инструментов, путались в ногах у рабочих. Когда одни прогоняли их, они бежали к другим, в другой конец двора. Электромонтер вначале не только не прогнал ребят, а даже поручил им разматывать толстый провод в резиновой оболочке. Но ребят было слишком много для этой несложной работы, они подрались за право участвовать в ней, и в конце концов электромонтер тоже прогнал их.

В это время несколько человек появилось на крыше дома. Задрав головы, ребята следили за ними. В трех местах крышу расшили, отогнули листы железа и в образовавшиеся отверстия высунули с чердака концы балок с закрепленными на них маленькими колесиками. В эти колесики завели тросы от лебедок, установленных во дворе. И вот уж лебедки включены, и на стальных тросах медленно поднимаются вверх бревна. На седьмом этаже плотники подхватывают бревна, укладывают их между балконами, закрепляют, настилают на них дощатые щиты, и вскоре вдоль всего этажа появляется что-то вроде одного сплошного балкона.

А внизу росли пока что трубчатые леса, первый этаж был уже целиком забран их крупной металлической клеткой. Один из рабочих повесил для чего-то на леса обрезок рельса. Ребята долго пытались догадаться, для чего он это сделал, но так и не успели, потому что отвлеклись чтением двух плакатов, которые он вешал рядом с рельсом. Первый плакат — печатный, наклеенный на фанерку, — напоминал: «Не стой под лесами!» Второй, написанный на фанере красной краской, гласил: «Т. т.! Все работы по этому объекту должны быть законч. к 5 июня!»

Рабочий ушел куда-то, а вернувшись, стал бить палкой по обрезку рельса. В раскаленном воздухе двора зазвучал громкий, чуть дребезжащий звон. Это был сигнал обеденного перерыва.

После каждого удара рабочий придерживал рукой раскачавшийся обрезок рельса. Потом отложил палку и крикнул:

— Двенадцать ноль-ноль! Обед!

Миша удивился: «Уже?» Он даже не заметил, как пролетело это утро.

— Правильно, Вася! — крикнул какой-то парень, спускавшийся с лесов, тому, кто подавал сигнал. — Правильно, самое время подзаправиться.

И, выразительно похлопав себя по животу, добавил:

— Бачок совсем порожний!

Миша тоже почувствовал, что проголодался, и пошел домой. Поднимаясь в лифте, он успел заметить на предпоследней площадке плотников, тоже, видимо, отправившихся обедать. Они его не заметили. От мамы Миша узнал, что плотники уже закончили здесь свое дело, и после перерыва придет штукатур.

Штукатуром оказалась совсем молоденькая девушка в темно-сером комбинезоне и белой косынке, из-под которой выбивалась прядка рыжеватых волос. Девушка пришла незадолго до конца перерыва, поздоровалась и сразу ушла на балкон.

Миша уже видел ее утром в той группе рабочих, которая разгружала машины. Там было несколько девушек в таких комбинезонах, была среди них и она. Другая девушка — рослая красавица в ярко-голубом платочке — все время шутила и брала с грузовика сразу по две тяжелых трубчатых детали, как рабочие-мужчины. А эта, как и остальные девушки, только громким смехом откликалась на шутки красавицы и носила только по одной детали.

На балкон Миша за ней не пошел, тем более что мама предложила вторую порцию яблочного компота. Мама ушла за компотом на кухню, и вдруг с балкона появился Олежка. Да, да — именно с балкона!

— Ты… Ты все время там сидел?! — воскликнул Миша, уже догадываясь, что это не так.

— Нет, я — прямо из дому, от себя. Понимаешь, как здорово? Раньше надо было спуститься с седьмого этажа, перейти в другую парадную, подняться на лифте… А теперь… раз, и готово! Перелез через перила, прошел по лесам, еще раз перелез, и — вот он я, тут. Здорово, а? Мы таким же порядком к Тоське пойдем. Пойдем? Вот Тоська-то удивится! Пошли!

Мальчики бросились к балкону, но позади раздался удивленный голос:

— Куда вы? Олежка, откуда ты появился?!

Они обернулись.

— Оттуда, — сказал Олежка, показывая на балкон. Миша увидел, как блюдце с компотом задрожало в руке у мамы. Она осторожно поставила блюдце на стол, выглянула на балкон, чтобы посмотреть на путь, проделанный только что Олежкой, опустилась на диван и глубоко-глубоко вздохнула. В течение одной минуты Олежка на глазах у Миши превратился из бесстрашного героя в несчастного семилетнего мальчика, провинившегося и тяжело переживающего свою вину.

— Тетя Лена, — слабо защищался он, — там же совсем не опасно… Там загорожено…

— «Загорожено»?.. Да эти ограждения и взрослого не спасут! А ребенка… Ты хоть понимаешь, что могло случиться?

— А что? Ничего ж не случилось… Там не свалишься, тетя Лена!.. Если разве что нарочно между досками полезешь, тогда, конечно, другое дело…

Лучше бы он не возражал! Мама очень рассердилась, заявила, что она «поставит об этом в известность» родителей Олежки, сказала даже, что, «если он не изменит своего поведения», она запретит Мише играть с ним, «как сделают и другие матери, которые дорожат жизнью своих сыновей…». В конце концов Олежка разревелся. Мама принесла и ему блюдечко яблочного компота, и все успокоилось.

Когда мама ушла в другую комнату, Олежка сказал:

— В штукатуры я не пойду. Там одно бабье.

— Угу, — согласился Миша. — У нас тоже девчонка штукатурит.

— И у вас, и у нас. По всему этажу одни девчонки работают. Только недавно, наверно, ФЗО покончали. У них на всю бригаду только трое ребят… Нет, лучше в плотники пойти.

Олежка доел компот и предложил поиграть в бильярд. Миша подкинул кий, Олежка поймал его за середку. Стали меряться, нанизывая на кий кулаки. Мише выпало начинать. Он изо всей силы разогнал пирамидку, и два шарика сразу скатились в лузы. Потом прицелился как следует и уложил еще один.

— Вот зимой мы с тобой действительно поиграем! — спокойно сказал Олежка, вынимая шарики из луз и заменяя одним из них шарик, отвинченный от кровати. — Зимой в Красном уголке будет настоящий детский бильярд. Управхоз обещал купить, я сам слышал.

Он вытянул в стороны обе руки и показал:

— Вот такущий!

— А таких вовсе и не бывает, — на всякий случай возразил Миша.

— А вот и бывают!

Спорить с ним было бесполезно. Все дворовые новости он всегда узнавал одним из первых.

— Ну и все равно, — сказал Миша. — Все равно в Красном уголке не очень-то поиграешь. Там большие мальчишки будут играть. И подойти не дадут.

Тут уж Олежке пришлось согласиться.

Он выиграл три партии и ушел. Ушел через парадную, как всегда. На балкон даже не оглянулся.

Обрезок рельса возвещал не только об обеденном перерыве, в него били каждый час. Когда прозвучало четыре удара, мама вышла на балкон и спросила у девушки:

— Что это у вас — часы отбивают?

— Это наш прораб такую моду завел, — улыбнулась девушка. — Он это как-то по-особому называет… Не по-русски. Мне не сказать.

— Куранты?

— Вот-вот, куранты. Это, говорит, наши производственные куранты. Чтобы каждый рабочий мог свой почасовой график проверять. Оно, действительно, подтягивает, помогает. Как услышишь, что в рельсу бьют, сразу прикидываешь, много ли успел сделать за час. Одним словом, не позволяет забывать про время.

— Вам не страшно работать на такой высоте?

— Привыкла. Сперва-то мы все боялись, а потом привыкли. Мне на высоте даже больше нравится. Здесь вроде бы воздух чище, не так душно.

Разговаривая, девушка ни на минуту не прерывала работы. Подмости, на которых она стояла, были на уровне маминой головы. Мама и Миша смотрели, как девушка обрызгивает водой стену, ловкими и сильными движениями набрасывает на смоченные кирпичи серую кашицу штукатурки, тщательно разравнивает эту кашицу, затем обрызгивает следующий участок стены…

— Как вы быстро работаете! — сказала мама. — Молодец!

— Ой, что вы! — смутилась девушка.

— Молодец! — повторила мама. Она вытерла платком лоб, вздохнула и добавила: — Уж который день так печет! И — ни одного облачка…

— Нет, одно облачко все-таки есть, — возразил Миша. — Видишь?

— Где? — Мама взглянула на небо и сразу зажмурилась. — Ничего там нету, Мишутка.

— Ну как же нету, когда есть! Ну посмотри!

— Я даже смотреть на такое небо не могу, глаза слепит, — ответила мама.

А девушка оглянулась, посмотрела из-под ладони туда, куда показывал Миша, и, возвращаясь к работе, сказала:

— Правда, есть. Только оно не дождевое. Оно — от самолета.

Мама постояла еще минутку и ушла.

А Миша уже не уходил с балкона до тех пор, пока «производственные куранты» не сообщили об окончании рабочего дня. Сам-то Миша, может, и не понял бы, как хорошо работает девушка, но мамины слова помогли ему увидеть это. Особенно же пришлось ему по сердцу, что она не боится работать на такой огромной высоте. Больше всего на свете Мишу восхищала смелость.

Уходя, девушка спросила:

— Можно у вас в передней до утра инструмент оставить?

— Конечно, — сказала мама. — Зачем с ним таскаться туда и обратно? Оставляйте, тут никто не тронет… Вас как звать?

— Александрой. Дома Саней была, а тут Шуркой-Штукатуркой прозвали.

Она держалась просто, свободно, и хотя часто смущалась, но смущение ее проходило почти так же быстро, как возникало. Миша чувствовал, что маме нравится эта девушка.

— Хотите, Саня, принять после работы душ? — предложила мама.

— Ой, что вы, нет!

— Не отказывайтесь, ведь это единственное спасение в такую погоду. День кончается, а жара ни чуточки даже не спадает. Вы ведь все время на самом солнцепеке…

— Ничего, мы привыкли…

— Идемте, идемте. Вы где живете? В общежитии? У вас там душа нет? Ну, вот видите! Идемте, это дело пяти минут. Я дам вам резиновый шлем, так что даже волосы не намокнут. Сейчас я вам все налажу.

Мама увлекла Саню в ванную. Миша пошел вместе с ними.

— Раздевайтесь, — говорила мама, открывая кран. — Вы, может, Мишутки стесняетесь? А ну-ка, будущий мужчина, выходи отсюда!

Выходя, Миша слышал, как Саня спросила:

— Сколько ему?

— Большой уже, — ответила мама. — Осенью в школу пойдет.

Они продолжали разговаривать и смеяться, но за шумом воды Миша уже не различал слов. Выдворение на этот раз нисколько почему-то не обидело его, наоборот, чем-то оно было ему даже приятным, как будто возвышало его в собственных глазах.

Потом и мама вышла из ванной, а Саня полоскалась под душем еще полчаса, а не пять минут. Наконец она появилась — разрумянившаяся, похорошевшая — и сказала:

— Спасибо вам, всю усталость водой смыло! Будто рукой сняло! Будто вовсе и не работала сегодня.

Оказалось, что брови и ресницы у Сани вовсе не желтовато-серые, а темные, почти такие же, как у мамы. По обеим сторонам носа обнаружились две веселые стайки веснушек — прежде, под налетом цементной пыли, они были совсем незаметны. Даже цвет глаз стал как будто другим после душа — и ярче, и чище. И не серым, а серо-голубым. Наверно, раньше Миша просто не разглядел, какие у Сани глаза.

Она поправила волосы тыльной стороной руки. Так делала она во время работы, когда ладони были перепачканы известкой, и это вошло у нее в привычку, тем более что даже после мытья на кончиках пальцев не проходило ощущение известковой терпкости.

— А почему у вас волосы мокрые? — спросила мама. — Вы все-таки сняли шлем?

— Сняла. Так посвежей, попрохладней. Пускай и голова немножко отдохнет от жары.

— Конечно. Только если часто голову мочить — это, говорят, нехорошо для волос.

— А что им сделается? Дома, бывало, в такую погоду раз по десять на дню к речке сбегаешь. И плавала, и ныряла с крутояра… Бывало, от разу до разу волосы даже просохнуть как следует не успеют.

И Саня при этих словах так лихо тряхнула головой, откидывая назад потемневшие от воды волосы, что Миша сразу поверил: никогда ничего не сделается этим густым, рыжеватым кудрям!

Вечером Миша то и дело поправлял свою челочку тыльной стороной руки. Строго говоря, это не вызывалось необходимостью: руки были относительно чисты, да и вообще-то челка, очень коротко подстриженная, лежала вполне прилично, мирно. К тому же этот жест поначалу доставался Мише нелегко, так как от усердия он слишком сильно выворачивал руку.

Когда легли и мама погасила свет, он долго не мог заснуть — все думал о Сане. То представлялась она ему такой, какой была наверху, на подмостях, за работой, то — такой, какой она вышла из ванной комнаты, то — такой, какой никогда ее не видел: в красивом белом платье. Потом он стал представлять себе, как она бежала по Зеленому Лугу к реке. Вот она добежала, быстро сбросила на траву платье, стала на самом краю крутояра, прыгнула и летит, летит, летит…

Миша вспомнил, что утром видел Саню среди рабочих, разгружавших машины. Он поразился: неужели высокая шумная девушка в голубом платке могла показаться ему более красивой, чем Саня?! Это было совершенно непостижимо!

Вспомнил Миша и то, как встревожилась мама, узнав, что Олежка ходил по лесам. Но ведь Саня работает там целый день! Олежка проходил по настилу, на уровне балконов, а она работает еще выше, на подмостях. И ограждения там совсем редкие — гораздо реже, чем вдоль настила! «Ты хоть понимаешь, что могло случиться?» — с ужасом спрашивала у Олежки мама. Значит, Сане тоже грозит опасность?

Ужас закрался в сердце Миши. Но это был сладкий ужас, потому что каждый раз, когда Мишино воображение бросало бедную Саню с высоты седьмого этажа, оно готовило ей не гибель, а чудесное избавление. И каждый раз избавителем оказывался он, Миша. То он успевал бросить ей с балкона веревку, кричал: «Хватайся!» — и втаскивал обратно на балкон. То сам бесстрашно прыгал вслед за ней и, поймав ее на лету одной рукой, другой рукой успевал схватиться за трос, идущий от блока; лебедку включали, и они плавно опускались вниз, во двор, где уже стояли десятки людей, восхищенных его подвигом…

— Мишутка, ты не спишь?

— Нет.

— Почему ты все время ворочаешься? Тебе жарко, сыночек?

— Жарко, — повторил Миша, засыпая.

Проснулся он, когда солнце уже снова пекло вовсю. Мама давно встала. Он сразу вспомнил все, о чем думал перед тем, как заснул, и устыдился нелепости этих мыслей. Картины, с такой яркостью рисовавшиеся его воображению, оказались дикой ерундой, чепухой на постном масле. Но чем яснее обнаруживалась фантастичность планов спасения Сани, тем более реальной представлялась грозившая ей опасность.

Снизу, со двора, донеслось десять ударов. Ого, уже десять! А где же Саня? Может быть, несчастье уже произошло?!

Но в это время сквозь открытое окно Миша услышал песню. Саня пела довольно громко, не думая о том, слышит ее кто-нибудь или нет. Здесь, на высоте седьмого этажа, она чувствовала себя почти так же, как в широком поле или на берегу реки. Работа шла ровно, споро, над головой простиралось небо самой полной чистоты, люди были далеко внизу.

Девушка пела:

Миша слышал эту песню впервые. Она показалась ему странной и даже немного неправильной, его смутно встревожили ее печальные слова. Но главное было не в этом, главное было в том, что Саня здесь, что с ней ничего не случилось, что она работает и поет почти рядом, за окном. Стоит только выйти на балкон — и он снова увидит ее. Как вчера.

Подмости пересекали окно пополам. И вдруг на них появились чьи-то ноги — не в длинных, чуть подвернутых штанах темно-серого комбинезона, а голые, загорелые. Видны были только ноги, будто Миша смотрел из окна подвального этажа. Кто же это? Неужели сегодня сюда прислали другую работницу? А кто же пел? Ведь это была Саня, это ее голос! Может быть, сегодня она работает здесь не одна?

Миша выбежал на балкон. На подмостях стояла Саня, только одета она была не так, как вчера. Миша открыл было рот, но тут же закрыл его. С некоторым удивлением он вспомнил, что еще ни разу не разговаривал с ней. Как он должен называть ее — «Тетя Саня» или просто, без всяких «тетей»? Сегодня, в пестром платьице, она выглядела совсем еще девчонкой. Но может ли он говорить ей «ты»? Ведь даже мама говорит ей «вы», как взрослой.

Все эти вопросы еще не были разрешены, когда Саня сказала:

— Здравствуй.

— Здравствуй. А почему ты переоделась?

«Ты» возникло само собой, непреднамеренно. Миша был к этому почти непричастен.

— Ишь ты, какой любопытный! Захотела — и переоделась. А что? Разве в комбинезоне лучше?

— Нет… Так тоже очень хорошо.

Этот чистосердечный комплимент заставил Саню бросить шутливый тон и ответить по существу:

— Комбинезон я вчера вечером постирала и сушить повесила. А кроме того, в ситцевом платье работать легче, не так жарко. Вчера я комбинезон надела, потому что полсмены надо было работать на разгрузке машин. Эти металлические леса таскать — хуже нет! Знаешь, как в ржавчине извозишься! Сразу платье загубишь.

— А я проснулся, смотрю — чьи-то ноги на подмостях. Я даже сначала подумал, что это не ты. Что сегодня вместо тебя другую прислали.

— Ну и что ж? — спросила Саня, возвращаясь к прежнему тону. — Другая — так другая. Разве тебе не все равно? Может, другая аккуратней меня работает.

— Нет, лучше, чтоб ты.

Так состоялось это объяснение. Оно было прервано мамой.

— Выспался, Мишутка? — спросила она, выходя на балкон. — Иди скорей мыться, и будем завтракать. Мне нужно уходить.

Умываясь, Миша снова стал думать об опасности, подстерегающей Саню. И в голове его зародился новый план спасения.

Все зависит от того, на что человек падает — на твердое или на мягкое. Олежка рассказывал, что прошлым летом, в деревне, он прыгал в сено с крыши высоченного сарая. И другие мальчики тоже прыгали вместе с ним. А если бы не на сено, так обязательно сломал бы ногу. Он сам это говорил. Значит, если Саня упадет, — главное, чтоб она попала на что-нибудь мягкое. Правда, сена здесь не найдешь, но ведь подушка, например, еще мягче!

За завтраком мама сказала, что торопится к открытию универмага — может быть, будут летние туфли для папы. В командировке папа, наверно, окончательно изорвет ботинки, она знает, что такое карельские леспромхозы. К тому же папа вечно лезет в такие места, где и дорог-то никаких нет. Вернется из командировки — ему даже переобуться не во что, прошлогодние туфли совсем уже неприличные… Может быть, Миша пойдет вместе с ней в универмаг? Пусть тогда ест побыстрее, если хочет пойти.

— Нет, я лучше поиграю во дворе, — ответил он.

Мама ушла, сказав, что вернется часа через два. Миша с трудом подождал еще пять минут — время, в течение которого она должна была, по его расчетам, спуститься с лестницы. Затем он схватил с кровати подушку и бросился к выходу. Из передней вернулся, схватил еще одну подушку и выбежал на лестничную площадку. Здесь он остановился, подумал, снова вернулся и стал торопливо стаскивать с подушек наволочки: стоять во дворе с подушками в наволочках было бы неудобно, а так он сможет сказать, что несет их из магазина.

На одной из наволочек оборвалась пуговица, которую он не отстегнул, но он даже не поднял ее с пола, выбежал, захлопнул дверь и пустился вниз по лестнице.

Скорей, скорей! Мише пришло вдруг в голову, что если бы мама не согласилась отложить переезд, то сегодня они уже уехали бы на дачу. Страшно подумать — кто бы тогда выручил Саню?

Заторопившись, Миша споткнулся и со всего размаху шлепнулся на одной из лестничных площадок. Хорошо, что шлепнулся на подушку, не то наверняка расквасил бы себе нос. Миша увидел в этом прекрасное подтверждение своей идеи: если падаешь на подушку, так совсем не больно! Он поднялся, подобрал подушки и снова побежал вниз.

Однако на середине пути ему пришлось резко затормозить: мама все еще была здесь, она спускалась двумя этажами ниже. Она вела под руку Марию Францевну — старушку, жившую на шестом этаже. И поэтому шла очень медленно.

Нетерпение овладело Мишей. Он боялся, что Саня упадет именно сейчас, в эту самую минуту, когда он ничем не может ей помочь. Снизу доносились беззаботные голоса мамы и старушки. Но Миша не прислушивался к их разговору, ему было не до того. Он еле сдерживался, спускаясь со ступеньки на ступеньку, прижимая к себе подушки и стараясь не подходить к перилам, чтобы его не было видно снизу.

Наконец мама и старушка вышли на улицу, за ними хлопнула парадная дверь. Миша стремглав вылетел во двор. К счастью, ничего еще не случилось с бедной Саней. Подняв голову, Миша разглядел ее наверху. Она спокойно продолжала работу.

Здесь, во дворе, Мише сразу стало ясно, что план его далеко не безупречен. Во-первых, не так-то легко будет точно определить место, на которое упадет Саня, и вовремя подложить подушки именно туда. Во-вторых, при падении с такой высоты можно, пожалуй, разбиться, хоть и на подушки попадешь. «Но все-таки, — утешал себя Миша, — немножко-то все-таки мягче будет». Во всяком случае в сравнении с картинами, которые рисовались его воображению ночью, теперешний план выглядел довольно реальным. За неимением лучшего Миша решил не отказываться пока что от этого плана.

Трудности подстерегали его на каждом шагу. То и дело к нему подходили незнакомые женщины и спрашивали, где дают подушки. «Не знаю, — отвечал он. — Это мама где-то купила». Но каждый раз приходилось отводить глаза от Сани — ведь нельзя же стоять отвернувшись и задрав голову, когда разговариваешь с людьми! А что, если как раз в это время Саня упадет?

Кроме того, не прошло и десяти минут, как нестерпимо заныла шея. Конечно, если смотреть с противоположной стороны двора, то можно не так сильно задирать голову. Но оттуда в нужный момент и добежать, пожалуй, не успеешь. А если стоять там, где нужно, и все время следить за Саней, то кажется, что шея вот-вот переломится. Просто пытка!

Но главным препятствием к осуществлению Мишиного плана было то, что Саня вовсе не собиралась падать с высоты седьмого этажа. Миша никогда не признался бы в этом даже самому себе, но где-то в глубине сознания копошилось чувство, чуточку похожее на разочарование. Немножко все-таки неприятно, когда все твои приготовления к подвигу оказываются, в сущности, совершенно излишними.

Вахта продолжалась уже больше получаса, когда какой-то женский голос снова осведомился о том, где продают подушки. Но на этот раз Мишу назвали не просто «мальчиком», а по имени. Это была Олежкина мама, тетя Надя.

— Не знаю, — снова ответил он, не преступая пределов истины. — Это мама где-то купила.

— А почему ты стоишь с ними здесь?

— Мама велела подождать… Она в булочную зашла.

Теперь Миша соврал. А врать он не любил. Он почти всегда попадался.

— Ты тут Олежки не видал? — спросила тетя Надя.

— Нет.

— А давно ты во дворе?

— Давно. Целый час, наверно.

— Куда ж этот мальчишка запропастился!

«Вот и вышло глупо! — подумал он. — Ведь не могла же мама зайти в булочную на целый час». И он тут же стал мысленно выпутываться: «Сначала я просто так играл во дворе, а потом, уже совсем недавно, пришла мама и велела подержать подушки, пока она за хлебом сходит…» Но тетя Надя ушла, ни о чем больше не спросив. Миша печально посмотрел ей вслед.

Как он будет выпутываться, если история с подушками станет известна маме? Ей может рассказать тетя Надя или лифтерша. Зачем он выносил во двор подушки? Как это объяснить?

Сказать всю правду, раскрыть свой сокровенный план казалось Мише немыслимым. Раньше, когда план этот представлялся и разумным, и благородным, говорить о нем было просто нескромно. Нескромно и недостойно мужчины. Это была его тайна… А теперь, когда все оказалось нелепой и ненужной затеей, говорить об этом было бы совсем уж стыдно. Все равно что выставлять себя на посмешище. И не только самого себя, но и что-то еще, какое-то свое богатство, которого Миша не умел назвать.

Он еще раз взглянул наверх, на Саню, пестрое платье которой виднелось сквозь леса, и пошел домой. Мимо лифтерши, поглощенной вязаньем, ему удалось прошмыгнуть незамеченным, и он поплелся вверх пешком, волоча за собой подушки. Дома он слегка стряхнул их и засунул обратно в наволочки.

В перерыв Саня ушла обедать, а Миша слонялся по квартире, не находя себе дела. Было так жарко, что все вещи, казалось, вот-вот начнут плавиться, таять. Чтобы пальцы были сухими, их приходилось держать растопыренными и дуть на них. А стоило сложить их вместе или взяться ими за что-нибудь, — они сразу же покрывались потом. Миша поднял с пола и сунул в карман пуговицу, отлетевшую от наволочки. Пуговица тоже показалась влажной, будто уже начала таять от жары.

Саня вернулась за четверть часа до конца перерыва. А мама, пришедшая через несколько минут, увидела ее склонившейся над детским бильярдом. В руках у Сани был маленький кий, и, закусив от усердия губу, она целилась в блестящий стальной шарик. Миша, гордый своим превосходством, показывал ей, как нужно держать кий, и объяснял правила игры.

Потом Саня снова работала, а Миша помогал ей. Она штукатурила теперь простенки между балконной дверью и окнами, так что работа велась не с лесов, а прямо с балкона. Пока она принимала бачок с раствором, поднимавшийся к ней на блоке, Миша перекладывал остатки предыдущей порции раствора из деревянного ящика на квадратный поднос, который она называла «соколом».

— Эх, жаль, запасного сокола нет! — сказала Саня. — Мы бы с тобой показали темпы! Я бы работала без отрыву, а ты бы мне пока на следующий сокол раствор накладывал.

Миша старательно выполнял ее поручения, подавал инструменты. Он сразу запомнил, какой из них называется «мастерком», какой «теркой», а какой носит смешное название «полутерок». К сожалению, Саня меняла инструменты не очень часто, а все остальное время Миша не мог найти применения своим силам.

Зато очень интересно было смотреть, как постепенно просыхает штукатурка. Сначала в нескольких местах появлялись светлые пятачки. Они медленно разрастались, принимая форму удлиненных прямоугольников: на кирпичах штукатурка просыхала быстрее, а на швах между ними еще оставалась сырой. Рисунок кирпичной кладки как бы проступал сквозь штукатурку, повторенный темно-серыми линиями на светло-сером фоне. Но в конце концов эти линии тоже светлели, рисунок кладки отступал все дальше, а стена становилась одноцветной, ровной, сплошной и казалась на солнце почти что белой.

Саня облизнула сухие губы и сказала:

— Ой, до чего же пить охота! Принеси мне, Миша, водички.

Миша побежал в комнату. На столе стоял графин с кипяченой водой, и солнечные лучи играли на его гранях. Миша стал наливать воду в стакан, но перелил немного. Мокрое пятно сначала расползлось по скатерти, как клякса по промокашке, потом остановилось на секунду и тут же, на глазах, стало уменьшаться — так сильно накалился на солнце стол. Оно исчезло почти так же быстро, как исчезает со стекла летучий след дыхания.

«А может быть, дать Сане гриба?» — подумал Миша. В кухне, на подоконнике, стояла большая стекклянная банка с настоем чайного гриба. Мама не пила настоя и даже чуточку побаивалась гриба, заявляя, что он ей напоминает «порцию отмокших блинов, обернутых рваной медузой». Но папа и Миша очень любили кисловатый напиток, терпкий и освежающий.

Вылив воду обратно в графин, Миша нацедил сквозь марлю полный стакан грибного настоя и понес на балкон. Саня воскликнула:

— Ой, чего это у вас вода какая желтая!

— Пей, пей, не бойся! Вот попробуй.

Саня осторожно пригубила, потом сделала два глоточка, а потом жадно опорожнила весь стакан.

— Вкусно? — спросил Миша.

— Вкусно. Вроде кваса.

— Это называется гриб. Папа говорит, что он даже цеб… что он даже целб…

Миша хотел сказать «целебный», но вдруг забыл это слово. «Как же это? Цебледный?.. Целбедный?.. Нет, все что-то не то получается!» Миша с трудом преодолел смущение, проглотил слюну и повторил:

— Это называется гриб. Папа говорит, что он очень полезный.

— А еще есть?

— Есть. Принести?

— Принеси, Мишенька!

На кухне мама спросила:

— Ты который это стакан себе наливаешь?

— Я не себе, я Сане.

— А! Ну, неси, неси.

К концу смены в большой банке не осталось ни капельки настоя, а чайный гриб лежал на сухом дне, как медуза, оставленная морем во время отлива.

После работы Саня опять принимала душ. «Приму-ка, пожалуй, и я, — сказала мама. — Сегодня так замоталась, что еще ни разу не принимала».

Когда они вместе вышли из ванной и мама стала показывать Сане купленные для мужа туфли, Миша заметил, что волосы были мокры у обеих. Видимо, по примеру Сани, мама решила, что в такую жару можно обойтись и без шлема.

Саня горячо одобрила туфли, сообщила, что из следующей получки обязательно купит себе бежевые босоножки, попрощалась и ушла.

Ночью опять звонил папа, но на этот раз Миша совсем ничего не слышал. Только утром мама рассказала, что папа возвращается домой. Она решила, что теперь уже нет смысла переезжать на дачу самим, можно дождаться папиного возвращения.

Накормив Мишу, мама пошла на рынок. Саня закончила простенки между балконной дверью и окнами и теперь снова работала не на балконе, а на лесах. А леса были для Миши запретной зоной.

Он счел своим долгом позаботиться о питье для Сани. Вчера ей так понравился гриб, что поить ее сегодня водой Мише не хотелось. Гриб мама залила, но — жди теперь, когда он снова настоится!

Хорошо бы сбегать на угол и принести квасу! У Миши было немного денег: мама дала ему как-то на мороженое, но он их не израсходовал. В тот день мороженщицы не оказалось почему-то на месте, а потом он решил копить на золотых рыбок. И с тех пор прикопил еще семь копеек.

Денег, однако, не хватало. Если уж стоять в очереди, так надо взять по крайней мере литра два. Он пошел на балкон и спросил:

— Саня, у тебя есть деньги?

— А зачем тебе?

— Надо.

— Не скажешь — не дам.

Миша готовил ей сюрприз и поэтому вовсе не собирался заранее раскрывать свои намерения.

— Не скажу, — решительно заявил он.

— А сколько тебе нужно?

— Пять копеек.

— Принеси мою сумку. Она в передней стоит, под зеркалом, — сказала Саня, не заботясь о том, чтобы быть последовательной.

Миша принес сумку. Саня подошла к перилам и раскрыла ее. Внутри оказался большой белый сверток; в подкладке сумки был карманчик, из которого торчал уголок помятой пятерки. Саня сказала:

— Достань из того карманчика, у тебя руки почище. Только две копейки не бери, мне в обед надо по телефону позвонить.

— Зачем же тебе тратить деньги на автомат? Ты позвони от нас! Мама даже мне позволяет звонить… Если, конечно, не зря.

Миша присоединил к своим сбережениям Санин пятак, отнес сумку в переднюю и стал искать бидон. Вспомнив, что бидон взяла мама, он схватил графин, вылил из него в раковину воду и побежал на улицу. Он знал, что к десяти часам машина доставляет на угол прицепную цистерну, на серебристых боках которой с обеих сторон написано «Квас». Машина уходит развозить по городу другие цистерны, а вечером приходит за ними.

Впереди Миши шел какой-то военный — должно быть, полковник или по крайней мере подполковник. Шел он медленно, грузно, и на размягченном жарой асфальте четко обозначались следы его огромных ботинок.

Миша стал наблюдать за другими прохожими и увидел, что следы остаются после всех. Прошла девушка с лохматым псом, и от ее каблуков на тротуаре образовались настоящие ямки, целая цепочка ямок. Только собачьи лапы не оставили никаких следов.

Впрочем, там, где ступал Миша, асфальт тоже не поддавался. Миша старался ступать покрепче, прямо вдавливал сандалии в тротуар, но все равно ничего не получалось. Асфальту не было до этого никакого дела, Мишины сандалии, как и собачьи лапы, видимо, совершенно не интересовали его. Тогда Миша подпрыгнул и, опускаясь, изо всех сил стукнул пятками. Образовалось два вполне приличных следа, две небольших, но довольно заметных вмятины.

Затем он побежал вперед, обогнал военного и обернулся. Внимательно рассмотрев погоны, сосчитав звездочки на них и убедившись таким образом, что это действительно полковник, Миша свернул за угол.

Серебристая цистерна была уже на месте, возле нее вилась длинная очередь, толстая тетка в белом халате отпускала квас в бидоны, кувшины и банки. Работала она расторопно, но с таким строгим и сумрачным видом, будто не квас продавала, а стояла в почетном карауле. Несколько старшеклассников подошли попить. Не отрываясь от работы, она сурово смерила их взглядом и сказала:

— Слева не ставайте.

— Нам только по кружечке.

— Я вас не спрашиваю, по кружечке или по две. Не ставайте, говорю, все равно не налью.

— Ну, хоть через одного!

— Ни через сколько не буду наливать. Отойдите.

— Вы не имеете права! Зачем же у вас вон кружки стоят?

— Я свои права сама знаю. Не учите. Ставайте в общую очередь, тогда и пейте сколько влезет.

— Из-за одной кружечки — в такой хвост? Да что вы, мамаша!

— Во-первых, я вам не мамаша. Обознались. А во-вторых, отойдите. Следующий! Давайте, гражданка, ваш бидон, давайте. Сколько вам?

Ребята, посмеиваясь, отошли.

Миша стал в очередь и сразу же забеспокоился, что зря простоит: у графина горлышко было довольно узкое, толстуха, пожалуй, не захочет терять время. Он внимательно осмотрел всех — посуда была самая разнообразная, некоторые стояли даже с кастрюлями, но ни у кого не было графина. Ненадолго Мишу утешило то, что в руках у дяденьки, стоявшего человек на пять впереди него, было две бутылки. Но когда дяденька протянул бутылку продавщице, та заявила, что не может «из-за одного весь народ задерживать». Очередь, как по сигналу, зашумела, а дяденька, оказавшийся то ли пьяным, то ли очень обидчивым, швырнул бутылки на мостовую, махнул рукой и ушел, провожаемый самыми нелестными возгласами.

Миша вконец оробел. Он чувствовал себя так, будто все ругательства и все иронические замечания адресованные ушедшему дяденьке, обрушились на него самого. Очень захотелось улизнуть. Но продавщица быстро отпустила пятерых, стоявших впереди, взяла у Миши деньги, графин, налила квасу и крикнула: «Следующий!» Все обошлось благополучно.

На обратном пути Миша заглянул во двор. К нему сразу подлетел Олежка и засыпал целой кучей вопросов:

— Тебя за квасом посылали, да? А почему ты вчера во двор не выходил? Тетя Лена не пускала? А за что? Вы теперь на дачу не поедете?

На первые вопросы Миша отвечать не стал. Хотел, правда, сказать, что был вчера утром во дворе и даже разговаривал с Олежкиной мамой… Но вспомнил про подушки и предпочел промолчать. А по поводу дачи сказал, что на днях переедут. Как только папа вернется из командировки.

— Эх вы! — сказал Олежка. — От самого интересного уедете. Ты смотри, что во дворе делается! И леса поставили, и растворомешалку, и навес. В тех ящиках, под навесом, — склад материалов. Идем, я тебе покажу. Там и песок, и цемент в бумажных мешках… А еще одно отделение сделали для мраморной крошки… Это мне Дуся говорила, лебедчица… А мраморной крошки не привезли. В том отделении если спрятаться — нипочем никто не найдет!

Через минуту они сидели в уголке просторного ларя, подготовленного под мраморную крошку, и шепотом беседовали, совсем замолкая, когда рабочие заходили под навес за материалом. Когда ребята прошмыгнули сюда со двора, залитого солнцем, им показалось, что здесь совсем темно. Но очень скоро они привыкли к полумраку этого уголка.

Мишка вынул из графина стеклянную пробку и, протягивая графин Олежке, дружески предложил:

— Попей немножко.

— А тетя Лена не заругается?

— Ничего, попей.

Олежка сделал несколько глотков.

— Хватит, — остановил его Миша. — Ого, сколько выпил!

Олежка вытер губы и, возвращая графин, успокоительно проговорил:

— Это потому так заметно, что я сверху пил — то, что в горлышке было. А теперь — хоть еще столько же выпей, хоть даже немножко больше — и совсем не будет заметно.

Но Миша закрыл пробкой графин и отставил его в сторону.

— Где ты вчера утром пропадал? — спросил он. — Тебя мать по всему двору искала.

— Вчера-то? Вчера я все утро на машине проездил! Мы за цементом ездили. Сначала — на базу номер один. Там нам цементу не дали, велели на базу номер два ехать. А на базе номер два тоже сначала не хотели давать. А дядя Миша, шофер, ка-ак рассердится! Он к самому директору, к самому главному пошел. Директор приказал, чтобы нам дали цементу, но только на обратном пути дяде Мише пришлось колесо менять… Ты б знал, как мне дома влетело! Мама так кричала — у нее от этого даже голова разболелась, честное слово! Даже лежала потом на диване и мокрое полотенце к голове прикладывала.

Олежка находил удовольствие во всем, что нарушало обычный порядок вещей, спокойное течение жизни. Он с одинаковым восхищением рассказывал и о том, что ездил на машине, и о том, как влетело ему от мамы. Но с особенным вкусом произносил он почему-то такие выражения, как «база номер один», «база номер два». И Мише эти выражения тоже почему-то очень понравились.

— Ты вечером выходи во двор, — продолжал Олежка. — И Тоська выйдет, и Славка. Мы теперь знаешь как играем? У нас уговор: выше третьего этажа на лесах не прятаться.

— А будто вас на леса пускают! — усомнился Миша.

— А будто мы кого спрашиваем! — парировал Олежка. — Чудак ты человек, мы ж вечером играем! Ларь с цементом рабочие запирают, когда уходят, а леса небось не запрешь!

Послышались шаги, и Олежка замолк. Когда рабочие ушли, он мечтательно продолжал:

— Я бы так сделал, чтобы дом все время штукатурили! А то поштукатурят, разберут все, погрузят на машины и увезут. Увезут и — конец. Когда ты с дачи вернешься, так негде будет даже в прятки как следует поиграть.

Приятели побеседовали еще немного, и Миша заторопился домой, чтобы успеть раньше мамы.

Он оставил графин в комнате, а сам в нетерпеливом ожидании стал вертеться на балконе. Теперь оставалось только, чтоб Саня попросила пить.

Она должна была попросить воды, так как знала, что банка с чайным грибом была опустошена еще вчера. А что, если она просто попросит пить, ничего не уточняя? Тогда Миша скажет: «Хорошо, сейчас я принесу воды». И какой приятной неожиданностью будет для нее, что принесет он не воды, а квасу.

Но Саня не просила пить.

Предложить самому? Но тогда потеряется вся прелесть неожиданности, никакого сюрприза не получится!

Миша пустился на хитрость. Он говорил: «Ой, как пить хочется!» Уходил в комнату, а возвратившись, удовлетворенно произносил: «Напился». За четверть часа он проделал это несколько раз, а так как каждый раз действительно выпивал по стакану кваса, то поясок штанов стал тесноват и в животе появилось ощущение холода. Пить совсем уже не хотелось, началась отрыжка. Слова «Ой, как пить хочется» звучали теперь так неискренне, что не могли, конечно, подействовать на Саню в желательном направлении. Миша решил переменить тактику.

Он вспомнил споры между мамой и папой на тему «можно ли позволять ребенку пить во время еды». Такие споры велись при нем неоднократно — чуть ли не каждый раз, когда за обедом он вскакивал и бежал в кухню, к банке с грибом. Теперь он решил использовать самые убедительные из папиных доводов. Он говорил, что «жажда — это не блажь какая-нибудь, а потребность организма». Он рассуждал о том, что «вода человеку еще нужней, чем пища», и сообщил даже, что «без пищи человек может прожить дольше, чем без воды».

Но и это не помогло.

Саня слышала все, что он говорил. Она была с ним вполне согласна. Сказала даже, что «без воды и собака сбесится». Но видимо, мысли ее были заняты работой или чем-нибудь другим. Во всяком случае, пить она не попросила. Как назло!

Что было делать? На небе Миша заметил легкое белое облачко. Это уже не след от самолета, а настоящее облачко, хоть и небольшое. Правда, полуденное солнце жгло немилосердно, и Миша нисколько не сомневался в том, что Саня испытывает жажду. Но что, если небо затянет облаками и станет прохладней? Кому тогда нужен будет Мишин квас?

Мишей овладела новая идея. Он тихонько подберется к Сане и, ни слова не говоря, протянет ей стакан кваса. Это и удивит ее, и обрадует!

Миша налил полный стакан и, держа его за спиной, подошел к перилам. Чтобы не перелезать с таким хрупким грузом, он сначала просунул стакан сквозь балконную решетку. Железные прутья так накалились на солнце, что, прикоснувшись к ним, Миша невольно отдернул руку. Стакан при этом легонько звякнул, но Саня не услышала. Миша осторожно поставил его на настил лесов, по ту сторону решетки, а затем уже стал взбираться на перила. Саня работала не оборачиваясь.

Левым коленом Миша стоял уже на перилах и собирался перенести правую ногу, когда почувствовал, что сандалька застряла между прутьями. Он попытался высвободить сандальку — это не удалось. Дернул посильнее — сандалька высвободилась, но при этом Миша потерял равновесие, правая рука оторвалась от перил, тело резко качнулось вперед. Какую-то долю секунды он еще старался удержаться, но тут же понял, что падает.

В этот момент Саня метнулась к нему, схватила и вместе с ним грохнулась на настил.

С минуту она сидела на настиле, все еще не выпуская из рук Мишу, лежавшего у нее на коленях. Потом выпустила и спросила:

— Не ушибся?

— Нет, — сказал он, поднимаясь на ноги и держась за ушибленное плечо.

Снизу донесся сигнал обеденного перерыва.

— Я, может быть, еще и не упал бы, — смущенно проговорил Миша.

Саня промолчала.

— То есть я бы, конечно, упал, только не обязательно туда, во двор. Я бы, наверно, сюда и свалился, на настил.

— Хоть бы возле стены перелезал! — сказала Саня. — А то понесли тебя черти к самому краю. Как раз бы и вывалился наружу.

— Я нарочно хотел подальше от стены. Чтобы ты не заметила.

— Твое счастье, что я заметила…

— Что это? — спросил Миша, показывая на большую царапину, пересекавшую ногу Сани чуть пониже колена. — Где ты так ободралась?

Царапина была неглубокая, только из одного места сочилась кровь, тоненькой струйкой стекавшая по ноге.

Саня досадливо осмотрела ногу, потом оглянулась на подмости.

— Не знаю, — сказала она. — Наверно, об гвоздь. Это плотнички наши — ни дна им, ни покрышки! Всегда где-нибудь незагнутый конец оставят! Наверно, когда бросилась к тебе — вот и напоролась… А это здесь откуда?

Саня показала на стакан. Он лежал на боку, подкатившись к балконной решетке. Видимо, он опрокинулся, когда Саня с Мишей грохнулись на настил. Весь квас из него вытек, и на горячих досках лужица уже почти просохла. Она темнела только у самого края, куда падала тень от оградительной доски. Последние капли по одной срывались вниз.

— Это я тебе нес, — признался Миша. — Ты хочешь пить? У меня там еще есть!.. Я специально за квасом бегал…

— Ишь ты! — только и сказала Саня, улыбнувшись и внимательно посмотрев на Мишу.

Но ему больше ничего и не нужно было. Он уже чувствовал себя вознагражденным и за боль в плече, и за смущение, вызванное падением с балкона, и за тревогу, пережитую в очереди, и даже за неудачу вчерашней затеи с подушками.

Легко переправив Мишу через перила, Саня перелезла сама, и они зашли в комнату. Первым делом был выпит весь квас, еще остававшийся в графине. Потом Саня взглянула на часы и сказала:

— Так я позвоню от вас. Можно?

— Звони, звони. Я тебе наберу номер, хочешь?

— Нет, я сама.

Она набрала номер, подождала немножко, а потом заговорила в трубку:

— Это ты, Паша? Это я говорю. Ага. А почему ты собственной персоной возле телефона сидишь? Там никого нету, да? Я уже хотела попросить, чтобы тебя позвали, а потом слышу — вроде бы твой голос… Нет, я не из автомата, я из квартиры говорю. А отсюда, из четырнадцатой… Ага… Зачем это? Ну, вот еще!.. Мне скучать некогда… И когда это, интересно, у тебя время нашлось? Даже странно! Придется, значит, начальству доложить, что некоторые работники не загруженные ходят, скучают… Вот именно… Ладно, я сразу после работы. Ну, через полчаса — не поздней. Где всегда, ага. Я-то не опоздаю… До свидания, Пашенька, до скорого! Не скучайте, не вздыхайте, телефон не занимайте!..

Пока она говорила, Миша притащил вату, бинт и темный-претемный пузыречек с йодом. Миша стоял рядом с телефоном, прямо перед Саней, но она впервые, кажется, совершенно не замечала его. Она говорила с кем-то, шутила, улыбалась кому-то, глаза ее радостно светились, и в то же время ее будто бы вовсе и не было в этой комнате. Так продолжалось несколько секунд даже и после того, как она положила трубку.

Потом Саня заметила фотографию, висевшую на стене, и спросила:

— Это твоя мама сфотографирована?

— Да, — ответил Миша.

— С кем это она? С папой?

— Да. Это они снимались, когда меня еще и на свете не было.

— Ишь ты! — снова задумчиво проговорила Саня и подошла поближе к фотографии. — А кем твой папа работает?

— Конструктором. Знаешь, какую он электропилу сделал? Легкую-легкую! Даже я могу поднять. Специально для сучкорубов. Он у себя на заводе все, что хочешь, может сделать!

Саня перевязала себе ногу и совсем уж было собралась идти в столовую, но в это время вернулась мама. Она поставила на стол бидон и сумку, вытерла платком лоб и сказала:

— Вот хорошо, Саня, что вы еще не ушли! Сегодня вы будете обедать у нас.

— Ой, нет, что вы, Елена Федоровна! Я лучше в столовую сбегаю. Спасибо вам, Елена Федоровна, не надо!

— Вы сегодня заканчиваете здесь работу?

— Заканчиваем. Завтра на шестой этаж переходим.

— Ну вот. Значит, нужно вместе пообедать по случаю окончания работы. Оставайтесь, а то мы с Мишкой обидимся.

— Я, честное слово, даже не знаю, Елена Федоровна… Мне даже неловко как-то…

— Пожалеете, Саня, если откажетесь: у меня сегодня окрошка! Скорее мойте руки и приходите на кухню. Поможете мне огурцы накрошить. Через десять минут обед у нас будет уже на столе.

За обедом мама и Саня разговаривали о разном — о заработках, о погоде… Саня рассказывала о том, как она училась в ФЗО, и о том, что осенью она обязательно поступит в вечернюю школу. И еще она говорила о том, как несправедливо, что трестовское начальство везде выдвигает бригаду Котятко, а не бригаду Свиридова. Носятся с этим Афанасием Котятко как с писаной торбой, а на самом деле он просто-напросто нахальный очковтиратель, халтурщик и жулик — «он даже цемент налево сбывает».

Миша не принимал участия в разговоре, но ему было приятно, что Саня обедает вместе с ними. Правда, он немного побаивался, не вздумается ли Сане рассказать о том, как он перелезал с балкона на леса и чуть не упал… К счастью, разговор шел все время совсем о других вещах.

Пока обедали, небо заволокло облаками. Впервые за много дней подул ветер, сразу стало прохладнее.

— Наконец-то! — сказала мама и пошире расстегнула воротничок своей блузки. Но Мише она велела надеть курточку, если он хочет «в такой ветер стоять на балконе».

Конечно, он хотел стоять на балконе! Он стоял там в зеленой курточке и донимал Саню бесчисленными «почему». Почему сокол называется соколом — «ведь он же не птица!» Почему мастерок называется мастерком — «ведь он же не человек, не маленький мастер!» Почему терка называется теркой — «ведь она совсем гладкая и без дырочек, совсем не такая, как у мамы на кухне». Почему Саня пела «над крутым волнам»? «Ведь надо говорить «над волнами», а «над волнам» — это ведь неправильно!

Саня отвечала как могла, но многие вопросы ставили ее в тупик. Тем более что почти каждый ответ порождал новый рой вопросов.

— Над волнам? — переспросила она. — В разговоре это, может, и не так, а в песне так. Над крутым волнам. Одно дело разговор, а другое дело песня. «Над волнами» — оно бы в песне даже нескладно было…

Саня задумалась, мастерок на минуту застыл в ее руке.

— Над крутым волнам, — снова повторила она, прислушиваясь к этим словам. — Да оно и в разговоре тоже… У нас на Ильмене все так говорят.

— На каком Ильмене? Где это? А почему там так говорят?

— С тобой, Миша, разговаривать, — сказала Саня, возвращаясь к работе, — надо сначала институт закончить. Во всем тебе интересно до самой точности, до самой середки дознаться. Все — «почему» да «почему». Настоящий ты Мишутка-Почемутка!

— А ты Шурка-Штукатурка! — сказал Миша и тут же подумал, что Саня может рассердиться. Ведь она уже взрослая, а он еще мальчишка. Правда, она сама рассказала, что ее так прозвали, но то были ее товарищи по ФЗО, а не какой-то несчастный дошкольняшка.

Саня нисколько не рассердилась. Набрав с сокола на мастерок немного раствора, она ловко метнула раствор на стену и спокойно повторила:

— А ты Мишутка-Почемутка.

Перед уходом Саня спросила у мамы:

— Елена Федоровна, можно мне на минутку в ванную? Мне переодеться надо.

— Конечно, можно. Сумеете сами наладить душ?

— Нет, я сегодня — без душа. Только умоюсь и переоденусь. Тороплюсь очень. И потом — ногу сильно ободрала, не хочу мочить.

И она показала перевязанную ногу.

— Как же это вы? — спросила мама.

У Миши екнуло сердце. Он ведь так и не решился попросить Саню, чтобы она не выдавала его!

— Об гвоздь расцарапала, — сказала Саня. — Ничего, до свадьбы заживет.

Она подхватила свою сумку и скрылась в ванной.

Миша был не совсем прав, полагая, будто Саня умолчала о некоторых подробностях только потому, что не хотела его подвести. Да, конечно, она не была ябедой. Но умолчала она не только поэтому. В своем поступке Саня не видела ничего особенного, ей и в голову не приходило, что Елена Федоровна должна быть благодарна ей за спасение сына. Не гордость, а скорее чувство некоторой вины испытывала Саня перед Еленой Федоровной: как-никак она одна оставалась в квартире с ребенком и чуть было не проглядела, чуть не допустила до беды. Каково бы матери было!..

Саня вышла из ванной в красивом белом платье. Видимо, оно лежало в сумке, в том большом свертке… Миша даже поразился: в таком же платье она виделась ему тогда, ночью, когда он долго не мог заснуть.

Мама одобрительно оглядела Саню и, указывая на ее ногу, сказала:

— Ох, боюсь я, что до свадьбы не заживет! Не успеет, пожалуй. А? Уж больно вам хорошо в белом — хоть сегодня же свадьбу играй.

— Ой, что вы, Елена Федоровна! — по обыкновению воскликнула Саня и зарделась от смущения. Но тут же поглядела на себя в зеркало и озабоченно спросила: — Нигде не замялось?

Мама заверила ее, что все в полном порядке. Саня взяла забрызганное штукатуркой ведро, в котором были сложены ее инструменты, и стала прощаться. Мама сказала:

— Вы бы лучше оставили их до утра. Еще измажетесь.

— Ничего, — ответила Саня. — Я осторожно. Мне их только во двор снести, в контору.

Она переложила в левую руку и сумку и ведро и, прощаясь с мамой, сказала:

— Спасибо вам, Елена Федоровна! Извините, если что не так…

— Все так, Санечка, спасибо и вам! До свидания.

С Мишей Саня тоже попрощалась за руку и ушла, торопливо застучав каблучками по лестнице.

Белое платье, ритуал прощания — рукопожатие, незнакомые фразы, вроде: «Извините, если что не так», — все это целиком поглотило внимание Миши. Ни о чем другом он в это время не думал. До его сознания не дошло даже то, что Саня прощалась насовсем. То, что завтра она уже не придет, он понял позже. Да и то — не сразу, а постепенно.

Мама вытащила из шкафа и положила на стол целую груду белья, открыла швейную машину и стала что-то чинить, что-то пороть и перешивать. Миша сказал:

— Я пойду во двор.

— Ты на небо-то погляди, — сказала мама. — Вот-вот ливень хлынет.

Вскоре, действительно, пошел дождь. Правда, ливнем его нельзя было назвать, но все равно пришлось остаться дома. Мама вынесла на балкон горшок со столетником и вернулась к своему шитью.

Миша нащупал в кармане пуговицу и долго не мог припомнить, как она попала туда. Наконец припомнил и сказал:

— Мама, пришей, пожалуйста, эту пуговицу к наволочке. Я нечаянно оторвал.

— Хорошо. Положи пока в мою коробочку.

Он положил пуговицу в мамину рабочую коробку и пошел в переднюю, хотя прекрасно знал, что Саня унесла оттуда свои инструменты. И вчера, и позавчера, по вечерам, когда Сани уже не было, здесь, в углу, стояло ведро и из него торчала рукоятка мастерка. Теперь угол был пуст. Только чудом ведро могло снова оказаться в передней — ведь Миша сам видел, что Саня взяла его с собой. Становилось ясно, что завтра Сани уже не будет здесь. Она вообще не будет больше приходить сюда. Она теперь должна работать не в четырнадцатой квартире, а в двенадцатой. Внизу, на шестом этаже.

Вернувшись в комнату, Миша немного повертелся возле мамы, потом втиснулся между ней и машиной и сказал самым умильным голосом, на какой только был способен:

— Мамочка, давай поиграем в бильярд!

— Ты же видишь, что я работаю, — сказала мама, погладив его по голове. — Мне еще тысячу дел надо сделать. Ты так растешь, что все прошлогоднее тебе уже коротко. Посмотри — курточка почти еще новая, а рукава только чуть-чуть ниже локтей. Нужно хоть трусиков тебе на лето запасти. А тащить с собой на дачу машину я не хочу.

Она еще раз погладила его и добавила:

— Поиграй, маленький, сам.

Миша стал играть на бильярде сам. Его воображаемым партнером был Олежка. Миша делал ход за себя, потом — за Олежку. Для правдоподобия он даже кий каждый раз менял. Только, играя за себя, он очень старался, а играя за Олежку, был почему-то не так старателен. Если во время собственного хода он нечаянно делал подставку, то, изображая партнера, отводил глаза от шарика, нависшего над самой лузой, а выбирал что-нибудь посложнее. Настоящий Олежка, конечно, мог иной раз второпях не заметить подставки, но изображать такую рассеянность, когда сам только что подставил шарик, — это было для Миши делом весьма нелегким.

«Рассказать маме? — думал Миша, прицеливаясь в металлический шарик. — Рассказать или не надо?» Ему очень хотелось поделиться с мамой, рассказать о том, как он чуть не упал с балкона, как Саня спасла его. Мама ужаснулась бы сперва, а потом очень обрадовалась бы, что все так хорошо кончилось. И она сказала бы, наверно, что Саня молодец, что Саня — просто прелесть какая хорошая! «Мне она сразу понравилась, — придумывал Миша мамины слова, — а теперь я даже не знаю, как ее благодарить! Что бы с нами было, если бы не она!»

Может быть, мама говорила бы какими-нибудь другими словами, но во всяком случае она хвалила бы Саню, и Мише это было бы очень приятно. Жаль только, что для этого пришлось бы рассказать и о своей попытке перелезть через перила. Мама, конечно, очень рассердилась бы. И — кто знает? — может быть, она так ругала бы Мишу, что забыла бы даже похвалить Саню… Рассказать маме или не рассказывать?

— Мама, — спросил Миша, — скажи, пожалуйста… Паша — это мальчик или девочка?

— Пашей и мальчик может быть, и девочка.

— Как это?

— Очень просто. Вот ведь Саней тоже может быть и девочка и мальчик — и Александра и Александр. Или, например, Женя. Если девочка — это Евгения, а мальчик — Евгений.

— А Паша? Как тогда?

— Паша — это чаще всего Прасковья.

— А если мальчик? Тогда — Прасковий?

— Нет, Мишутка, такого имени у нас нету. Если мальчика называют Пашей, значит, его полное имя Павел.

— Почему Павел? Ведь Павел — это, мамочка, Павлик!

— Ну, Павлик, — рассеянно согласилась мама, вставляя нитку в иглу машины.

— Значит, Паша — это девочка?

— Вот неотвязный! Я же тебе сказала, что и девочка может быть, и мальчик. Павла можно Павликом называть, а можно и Пашей. Ведь называют же Александра и Сашей, и Саней, и Шурой. Кому как нравится. Но, по-моему, сейчас Пашами чаще называют девочек. А почему ты спрашиваешь?

— Просто так.

Папа говорил, что «просто так» — это не ответ. Миша и сам понимал, что это не ответ. Но мама никогда не обижалась и не переспрашивала, если Миша все-таки отвечал «просто так».

Миша попытался еще немного поиграть на бильярде, но скоро бросил. Играть одному было совсем не интересно.

Он подошел к балконной двери и притронулся носом к стеклу. На дворе уже стемнело, дождь все не переставал. Мише вспомнились Олежкины слова: «Поштукатурят, разберут все, погрузят на машины и увезут. Увезут и — конец». Да, Миша чувствовал, что праздник подходит к концу. И даже гораздо раньше, чем предполагал Олежка.

Сотни капель бежали по темному стеклу, то и дело сталкиваясь, сливаясь в тонкие струйки, меняя свои крохотные, недолговечные русла. За спиной мерно стучала мамина швейная машина.

Миша знал, что рабочие приходят к восьми утра, но поднялся он почти за час до этого, когда мама еще спала.

Внизу, во дворе, управхоз разговаривал о чем-то с дворничихой. Люди торопливо проходили на работу. Старичок из третьей квартиры вывел на прогулку трех фокстерьеров. Самые ревностные из хозяек уже выходили с сумками на рынок, но иные из них надолго останавливались поговорить либо с управхозом, либо со старичком собачником, либо друг с другом.

Мама встала и позвала Мишу завтракать. Сразу после завтрака Миша снова вышел на балкон. Во дворе работа уже кипела, видны были рабочие возле лебедок, возле растворомешалки. Но самих штукатуров, работавших на лесах, с балкона не было видно.

Работает ли сегодня Саня? Здесь ли она, близко, под балконом, или где-нибудь совсем в другом месте? Миша прислушался. Во дворе было шумно, множество звуков неслось со всех сторон. Слышно было, что кто-то работает и здесь, поблизости. Саня это или кто-нибудь другой? Миша тихонько произнес ее имя — так, что сам еле-еле расслышал. Потом произнес немного громче, но так, что опять никто, кроме него, не мог услышать. А окликнуть ее громко, не видя ее, не зная даже, она ли это, Миша не решился.

Он сбежал вниз, во двор, и разглядел на лесах Саню. Да, конечно, это была она — Миша сразу узнал ее по пестрому платью, по белой повязке на правой ноге, чуть пониже колена. Саня работала почти под самым Мишиным балконом, всего в двух или трех метрах. Потом меж досок лесов показалось ее лицо, она рупором приложила ко рту руки и крикнула:

— Дуся! Дусь! У меня раствор кончается! Слышишь?

— Слышу, — крикнула ей лебедчица. — Сейчас подадим.

— Скорей! На два сокола осталось, честное слово!

Саня отошла к стене и снова стала работать. Среди детворы, болтавшейся по двору, Мишу она не заметила.

Он вернулся домой, на балкон, и, перегнувшись через перила, окликнул ее.

— А, Миша! — откликнулась она. — Здравствуй.

— Здравствуй. Я сейчас со двора тебя видел.

В это время Сане подали раствор. Дуся подтянула бачок немного выше, чем нужно было, Саня подняла голову и увидела Мишу.

— Не перегинайся, Мишка, — строго сказала она. — Не перегинайся, а то я с тобой совсем разговаривать не буду.

— Хорошо, — сказал Миша и даже чуточку отстранился от перил. — Хорошо, я не буду перегинаться.

Но разговаривать все равно было очень трудно. Теперь Миша не мог подавать Сане инструменты, не мог угощать ее грибом или квасом, не мог смотреть, как она работает. И сколько он ни старался, он так и не придумал ничего, о чем можно было бы заговорить. Все, что приходило в голову, казалось ему слишком незначительным. Если бы их не разделяли леса, если бы в настиле была хоть порядочная щель, сквозь которую он мог бы ее видеть, тогда другое дело. А так, не видя Сани, Миша терялся.

Досадуя на себя, он ушел в комнату, где, зарывшись в шитье, сидела мама. Он откровенно пожаловался, что ему скучно. Мама предложила ему пойти во двор или к Олежке, но он никуда не пошел. Вот если бы Олежка жил в двенадцатой квартире, — тогда другое дело! Но, как назло, никто из Мишиных приятелей там не жил. Там вообще не было детей. Может быть, зайти навестить Марию Францевну? Мама говорит, что она очень славная старушка. Но с какой стати он к ней пойдет? Никогда не ходил, и вдруг — здравствуйте! Неудобно как-то. Да и неизвестно, в какой там комнате она живет, можно ли от нее выйти на балкон…

— Вот потерпи, Мишка, — сказала мама, — скоро поедем на дачу. Там тебе скучать не придется. Будем в лес по ягоды ходить, по грибы… Помнишь, сколько брусники мы в прошлом году набрали?

— Угу, — ответил он.

Тогда мама сказала, что ей нужно прострочить длинный шов, и разрешила Мише повертеть ручку швейной машины.

А вскоре после того как шов кончился, Миша снова оказался на балконе. Он сел на корточки и, просунув нос сквозь прутья решетки, спросил:

— Саня, ты здесь?

— Здесь, — послышался знакомый голос. — А куда же я денусь?

— Нет, я просто уходил в комнату, а теперь вернулся. Вот я и подумал, что ты, может быть, тоже куда-нибудь ушла за это время.

— Здесь я, Мишутка, здесь. Никуда я не уходила.

Казалось, разговор вот-вот наладится. Но он снова оборвался. И все-таки почти весь этот день, до конца смены, Миша провел на балконе. Время от времени он окликал Саню:

— Шурка-Штукатурка!

В ответ снизу слышалось:

— Мишутка-Почемутка!

— Шурка-Штукатурка! — обрадованно повторял Миша.

И снова, в тон ему, повторяла Саня:

— Мишутка-Почемутка!

Миша был очень доволен: прозвище можно было произносить громко, никого не стесняясь. Еще раньше он с тоской подумывал о том, что, закончив работу на шестом этаже, Саня перейдет на пятый и тогда переговариваться с ней будет еще труднее. А перекликаться, перебрасываться прозвищами можно будет, пожалуй, и тогда! Каждый, кто услышит со стороны, подумает скорее всего, что они просто дразнят друг друга. И это, конечно, никого не удивит.

Вот и хорошо, пускай думают, будто они дразнятся. Сами-то они знают, что это вовсе не так, и пускай это будет их тайной от всех на свете. На самом деле Мише просто было приятно окликать Саню и слышать, как она откликается, слышать ее голос, произносящий его прозвище — шутливое и ласковое прозвище, которое она дала ему. Шутливое и ласковое, а вовсе не обидное! Нет, на самом деле они не дразнили друг друга, скорее это было похоже на игру в мяч: он — ей, она — ему, он — ей, она — ему.

— Шурка-Штукатурка! — начинал он.

— Мишутка-Почемутка! — откликалась она. Миша готов был бы повторять это без конца. Да и Саня повторяла много раз, прежде чем замолкала. Может быть, она отвечала почти бездумно, механически. Может быть, ровный ритм этой переклички даже помогал ей в работе. Миша четко представлял себе, как с каждым «Почемутка» с мастерка Сани летит на стену очередная порция штукатурки.

Но все же первой прерывала перекличку она. Каждый раз Миша старался угадать, почему она замолчала. Может, она ушла в двенадцатую квартиру попить? Может, она задумалась о чем-нибудь?

Возможно, иной раз она замолкала просто потому, что ей надоедала несколько однообразная игра. Как-никак ей было не шесть лет, а почти втрое больше. И кроме того, она ведь не знала, каким значением полон для Миши этот немногословный разговор.

Когда перекличка прекращалась, Миша молча стоял на балконе и размышлял. К нему вернулось веселое настроение. Как говорится в книжках, мечты несли его на своих крыльях легко и свободно. Он уже видел себя взрослым, сильным, умелым… Кто этот рослый бригадир штукатуров — в красной майке, выгоревшей на солнце, с крепкими, загорелыми плечами? — Это он — Миша! Посмотрите, как ловко орудует он мастерком, показывая своей бригаде, как надо работать!.. А кто этот невысокий молодой прораб с умными, смеющимися глазами за стеклами роговых очков? — И это он — Миша! Вот приехали на «Победе» два начальника, и Олежка с Тоськой слышат, как один из них говорит о прорабе: «Это знающий инженер и очень хороший организатор…» А кто этот конструктор, объясняющий рабочим устройство изобретенной им машины для штукатурных работ? — Конечно, это тоже Миша!..

Иногда Саня начинала петь. Она пела все ту же песню о расставании:

Она пела только для себя, не подозревая, с каким благодарным вниманием слушает ее Миша, как трогает его каждое слово песни. Теперь ему нравилось в этой песне все, нравилось почему-то даже то, что расставанье происходило не просто «над крутыми волнами», а именно «над крутым волнам».

Следующий день был воскресеньем. Миша не знал об этом и очень удивился, что во дворе так тихо. Не тарахтела растворомешалка, не было лебедчиц возле лебедок, на ларе с цементом висел замок. Уже вернулся домой старичок из третьей квартиры, выводивший на прогулку своих фокстерьеров. Время шло, а рабочие все не приходили. В половине девятого Миша не выдержал и сказал маме:

— Половина девятого, а рабочих никого нет.

— Сегодня воскресенье, — сказала мама. — Сегодня они отдыхают. Выпей, Мишутка, стакан молока, и поедем встречать папу. А завтракать будем уже втроем, когда вернемся.

Поехали на вокзал, встретили папу, вернулись домой, и мама сказала, чтобы папа сразу же примерил свои новые туфли. А Миша все время приставал с разговорами о недостающем бильярдном шарике. Папа примерил туфли и сказал, что они ему «в самый раз». Тогда мама пошла готовить завтрак, а папа взял с бильярда кроватный шарик и привинтил его на место, к спинке кровати; достал в передней лыжную палку, провел ею под диваном и оттуда выкатился бильярдный шарик, считавшийся пропавшим. Миша и обрадовался и немного смутился, потому что несколько раз искал в этом самом месте. Впрочем, даже мама искала здесь, но тоже не нашла.

Потом папа умылся, а вытираясь, велел Мише согнуть руку, пощупал мускулы и сказал:

— Ну что ж, по-моему, неплохо. Этим летом обязательно научу тебя плавать. Как приедем на дачу, чуточку разберемся и сразу — на речку.

— А там… — начал было Миша, но остановился, задумавшись.

— Что?

— Там крутояр есть? — спросил Миша, проводя по челке тыльной стороной руки.

— Крутояр? — переспросил папа. — А вот мы как-нибудь выберемся в поход, пойдем вдоль по берегу и отыщем крутояр. Обязательно отыщем.

Он повесил полотенце, внимательно поглядел на Мишу и, обращаясь к жене, сказал:

— Здóрово Мишка изменился за этот месяц. Совсем взрослый парень!

— Ты бы еще дольше ездил! — улыбнулась она. — Тогда и вовсе бы сына не узнал.

Сели завтракать. За завтраком мама сказала, что папа, наверно, очень устал в дороге, но он ответил, что, во-первых, совсем не устал, а во-вторых, нельзя больше откладывать переезд — так все лето может пройти!

И в тот же день переехали на дачу.