Во время бурана

Сынок

Мыло, даже разрезанное пополам, все равно не умещалось в маленьких, еще неуклюжих руках, то и дело выскальзывало и падало в умывальник. Тогда Сынок поспешно оглядывался на отца. Илько водил глазами по своим бумагам, делая вид, будто ничего не замечает, и Сынок начинал вылавливать мыло. Справиться с этим было нелегко, потому что оно было большим и скользким, и еще потому, что он смотрел на отца, а не на умывальник.

Илько видел все это краем глаза, хоть и делал вид, будто занимается своими бумагами. Он знал, что все равно не сможет взяться за работу, пока Сынок не уснет. Но было условлено, что Сынок «все делает сам». Илько не хотел нарушать этого условия.

В детстве Илько терпеть не мог умываться и сейчас считал, что это свойственно всем детям. Поэтому, наблюдая, как добросовестно намыливается Сынок, Илько всегда проникался к нему жалостью, смешанной с уважением.

Мыло снова выскользнуло, но на этот раз не в умывальник, а на пол. Сынок сконфуженно покачал головой, пополз под стол за мылом и снова вымазался.

Умывшись наконец, он взобрался на кровать и стал раздеваться. Теперь его не было видно, потому что Илько сидел спиной к кровати. Раздеваться тоже полагалось самостоятельно, Илько должен был только расстегнуть сзади лифчик. Но до этого было еще далеко: в данную минуту, судя по доносившемуся с кровати усердному сопенью, Сынок расшнуровывал ботинки. Это занимало обычно не меньше пяти минут. Потом чулки…

Илько перечитал исписанные прошлой ночью страницы и продолжал:

«Предлагая перевести на кокс наши старые древесноугольные печи, инженер Тараш допускает очень серьезную ошибку. Он обнаруживает непонимание всего многообразия путей развития современной металлургии…»

— Папа!

— Сейчас, Сынок, сейчас…

«Он забывает, что уфалейские, белорецкие, староусинские домны, презрительно именуемые им «самоварчиками», работают теперь совсем не так, как двести лет назад».

Илько отыскал среди бумаг декадную сводку выплавки и подчеркнул несколько цифр в графе «малая металлургия». Потом он встал, снял с полки «Историю доменного производства» и, возвращаясь к столу, увидел, что Сынок уже спит. Стало стыдно, что Сынок заснул, не дождавшись его, поверх одеяла, почти голый. Только лифчик был застегнут сзади на обе пуговицы. Илько подошел к кровати и стал тихонько расстегивать лифчик.

В это время позвонили из цеха. Позвонил Клюев, сменный инженер. Он сказал, что на имя Илько получена телеграмма.

— Прочитай, — попросил Илько.

Она запечатана.

— Распечатай.

— Сейчас. Тут только два слова: «Поздравляю. Стася».

— «Поздравляю. Стася»?

— Да.

— А… Спасибо, Клюев.

— Пожалуйста.

— Погляди, когда послана?

— Минутку. Сегодня утром, в одиннадцать тридцать. Темпики! А с чем она тебя поздравляет?

— Понимаешь, Клюев, сегодня, оказывается, день рождения Сынка.

— Понимаю. Какого же черта ты молчал?

— Я, понимаешь, сам забыл. Совершенно выпустил из виду.

— Эх ты, папаша!

— Ну ладно, ладно. Что нового на печах?

— На печах все в порядке. Даем шестую плавку. Ты сколько сегодня дал?

— Четырнадцать.

— Что ж, у меня еще полсмены впереди.

Илько повесил трубку. Он действительно совсем забыл, что сегодня день рождения Сынка. Еще вчера помнил, а сегодня, как назло, забыл. Так всегда бывало: Стася помнила, а он почему-то забывал о таких вещах. Теперь уж ничего не поделаешь: не будить же Сынка только для того, чтобы поздравить!

Илько решил написать жене. Он отложил в сторону незаконченную статью и начал:

«Стаська, родная!

Ты, наверно, догадываешься, что мы с Сынком совсем забыли про день рождения. Если бы не твоя телеграмма, я и не вспомнил бы. Никаких подарков ему не купил и взял его из детсада только в десятом часу (он там, бедняга, один оставался, всех детей уже разобрали). Вот видишь, Стасёнок, как плохо все без тебя складывается. Приезжай поскорей.

Видимо, ты потому и телеграфировала на цех, что предполагала не только поздравить, но и своевременно напомнить. Да? Но человек предполагает, а телеграф располагает: телеграмму доставили только в вечернюю смену, мне ее сейчас прочли по телефону.

Мы оба здоровы. В январе моя смена, кажется, вышла на первое место (окончательные итоги будут подведены завтра). Караваев обещает весной послать меня на два месяца в Москву, готовить диссертацию. Сынок щеголяет в новой кроличьей ушанке (по-моему, довольно уже водить его в капоре, он же не девочка. И прошлогодний капор все равно ему маловат. Уверяю тебя, он нисколько не простуживается в ушанке). Соловьевы окончательно рассорились. Вот, кажется, все наши новости».

Илько отложил перо и задумался, неподвижно глядя в черное окно. Точнее — на отражение зеленого абажура настольной лампы. Если Стаси не было дома, Илько никогда не задергивал занавесок.

«Странно, Стаська, — думал Илько, — странно, что ты до сих пор не знаешь этой истории. Это довольно забавная и уже довольно старая история, но я все почему-то не решался рассказать ее тебе. Ты помнишь, как пускали первую домну? Вообще-то, конечно, помнишь, но многого ты тогда просто не знала. Тем более, что по некоторым причинам тебе тогда было не до того…

Сколько же времени ее пускали? Кажется, десять суток подряд. Когда какая-нибудь мелочь оказывалась не в порядке, пуск откладывался не на следующий день, а на следующий час. И так — в течение десяти суток, днем и ночью.

Да, не было у нас тогда таких больших печей. Это была первая домна с таким громадным и сложным хозяйством. Мало того: это была первая домна, которую решили пускать зимой. И не какой-нибудь зимой, а нашей, уральской!..»

Илько стал вспоминать. Даже не столько вспоминать, сколько просматривать кадры давно знакомого фильма — с такой ясностью возникали в черном окне картины тех тревожных пусковых дней.

В первые дни цех был переполнен какими-то незнакомыми людьми. Тут были представители и из Москвы, и из Свердловска, спецкоры и кинооператоры, шефы и подшефники. Было множество всяких бригад, присланных «в помощь доменщикам» от заводоуправления, от райпрофсовета и даже от ЦК союза Рабис («Честное слово, я не спутал, — поклялся про себя Илько, — я прекрасно помню, как они расселись со своими мольбертами на путях горячего чугуна»). Все бригады были с женами. Почти все.

Если бы домну смогли пустить сразу, кто-нибудь из этих помощников непременно был бы залит металлом. Или раздавлен. Они все время топтались на горячих путях.

Но к концу третьего дня все они стали постепенно исчезать из цеха. На пятый день многие разъехались по домам — в Москву, в Свердловск: иссякало терпение и истекали сроки командировок. Остальные гости засели в гостинице и время от времени звонили в цех по телефону.

Кроме доменщиков, в цехе осталось немного народа. Сейчас даже представить себе трудно, до чего это были тяжелые дни. Все, абсолютно все казалось готовым к пуску. Были построены и испытаны колоссальные агрегаты, целые предприятия: электростанция, насосная станция, воздуходувная… Коксовые печи и рудники уже работали. И вот именно тут, когда оставалось объединить все это хозяйство и пустить домну, стали обнаруживаться всякие недоделки. Они попадались на каждом шагу. Они были настолько мелки, что обнаруживались только тогда, когда все основное было готово. Но любой из них было достаточно, чтоб сорвать пуск. А их была чертова уйма.

Едва успевали ликвидировать одну недоделку, как натыкались на другую. Трижды опробованный газопровод начинал вдруг пропускать газ. Или руда смерзалась в бункерах. Эта бункерная эстакада была тогда самой механизированной в мире. Но приходилось залезать в бункера и пробивать руду простыми ломами.

Откровенно говоря, доменщикам теперь немного даже недоставало всех этих бригад и представителей. Правда, раньше они мешали работать, но работа и без них не ладилась. Зато пока они топтались на горячих путях и приставали с расспросами, доменщики чувствовали, что им верят. Понимали ведь, что все эти представители проехали тысячи километров не из праздного любопытства. А теперь Илько и его товарищи по цеху остались почти одни, и хотя каждая недоделка считалась последней и пуск откладывался только на следующий час, но уже знали, что за этой недоделкой откроются другие. Когда в тебя не верят, сам становишься менее уверенным, и доменщики втайне жалели, что все эти шефы и подшефники не путаются больше у них под ногами.

На седьмой день даже из гостиницы стали реже звонить. Художники довольно толково объясняли там женам инженеров, почему невозможен зимний пуск домны. «Не труден, а именно невозможен!» — печально говорили они, не столько, впрочем, опечаленные этим обстоятельством, сколько гордые своей осведомленностью. В заводоуправлении сами инженеры объясняли это друг другу. В цехе знали об этих разговорах, но пока никто об этом и не заикался. И все же настроение было неважное. Ведь действительно в истории металлургии не было случая, чтоб домну пускали зимой. Когда в бункерах смерзается руда, когда горячее дутье охлаждается в воздухопроводе, когда неполадкам не видно ни конца, ни края… Дело прошлое, Илько и сам начинал сомневаться. Это можно понять: был он тогда совсем еще молодым металлургом, а главное — не спал около десяти суток подряд.

Самое скверное было, пожалуй, именно в том, что они не спали около десяти суток. Сменяться нельзя было, потому что все четыре смены вышли в первый же день и с тех пор не покидали цеха. Кроме доменщиков здесь оставалось только несколько человек. Они, хоть и не были доменщиками, но сами, наверное, забыли об этом и работали наравне с другими всю декаду. Среди них был Славка Левшин («Высокий такой, черный, — сразу представил его себе Илько. — Где он теперь? Славка был не из тех спецкоров, что приехали на торжественный пуск, он с нами работал с самого начала стройки…»)

История, о которой вспомнил Илько, произошла в ночь на десятые сутки. Они со Славкой только что вернулись с испытания разливочной машины и зашли погреться к Караваеву, в контору. Караваева не было, а на его столе, на диване и просто на полу сидели люди с покрасневшими припухшими веками и обросшими щеками. Те, что постарше, рассказывали секретарше Караваева Нюрочке, по скольку суток им приходилось не спать на фронте, в гражданскую. Остальные жались к печке. Все иногда заходили сюда погреться, потому что было очень холодно и даже руда смерзалась в бункерах.

Вдруг позвонили с междугородной и сказали, что вызывает Москва. Нюрочка сбегала за Караваевым, он пришел и стал разговаривать. Сначала никто не знал, с кем он говорит, но потом он сказал: «Да, да, товарищ Серго». Все поняли, что он говорит с наркомом.

Потом он выпрямился и сказал в трубку, глядя в это время на доменщиков: «Я только что с литейного двора. Удлинили шлаковый желоб. Теперь все в порядке. К утру прикажу дать горячее дутье». Неизвестно, что ответил нарком, но Караваев повторил: «Нет, теперь, я думаю, все уже в порядке». Потом он сказал: «Есть, товарищ нарком, я понимаю». И повесил трубку.

Караваева окружили, но в это время в контору зашел Клюев, повалился на диван и заявил:

— Аварийная линия водопровода не работает.

Караваев сел с ним рядом и спросил:

— Неужели замерзла? Она ведь на глубине двух метров.

— Нет, — ответил Клюев, — очевидно, не замерзла.

— Так что же?

— Сам ничего не понимаю. С насосной вода идет, а на домну не попадает.

Тут мастер Савчук… В цехе тогда работал мастер Савчук, из Донбасса. Так вот, этот старый, усатый доменщик начинает вдруг бить кулаком по столу и кричать как сумасшедший:

— Я малым хлопцем пошел по домнам работать. Я вот этими руками сорок три печи пустил. Вот этими самыми руками! До сих пор все сорок три чугунок дают. Товарищи, послухайте старика, пождите до лета. Хоть до весны! Подумайте, какую редкую домну можете загубить. Пустить каждый может, а что вы будете делать, если останавливать придется? Если водопровод замерзнет, вы ж всю кладку попалите. Если дутье захолонет, у вас же вся плавка поперек горла козлом встанет! Чем тогда выковыривать будем? Пальцем? А? Чем, скажите вы мне за ради бога?

Что он еще кричал? Как еще он ругался? Он плакал, как тюлень, он закатил форменную истерику. Это было очень неприятно, потому что среди доменщиков никто еще так не распускался. Они знали, что в заводоуправлении многие не верят в возможность пуска, но среди доменщиков это был первый случай. Особенно неприятно было тем, которые помнили, как Савчук за десять дней до этого выступал на митинге. Он тогда говорил, какая большая радость пускать сорок четвертую домну в жизни. Он заверял тогда, что «мы ее пустим без всяких осложнений» и тоже божился «вот этими самыми руками». А тут не выдержал…

Никто не ответил Савчуку, все пошли налаживать аварийный водопровод. Илько тоже хотел пойти, но на пороге споткнулся и еле удержался на ногах. Его Славка поддержал. Если б не Славка, Илько, наверно, здорово грохнулся бы. Караваев заметил это и сказал, чтоб Илько поехал домой поспать. Тот пытался возражать, но Караваев не стал слушать. Он повторил: «Инженер Кравченко, я вам приказываю поехать домой». И ушел.

Тогда Илько стал просить Славку позвонить по телефону, если домну будут пускать. Сначала Слава отказывался.

— Мне тогда не до тебя будет, — сказал он. — Пока к тебе дозвонишься, сам, чего доброго, весь пуск прозеваешь.

— Ты только забеги в контору и скажи Нюрочке. А вы мне позвоните, Нюрочка, ладно? Вам все равно ведь нельзя будет оставить контору.

Они пообещали. Слава отыскал в цеховой столовой кучера Ильи Кравченко.

Раз уж Илько изгнали из цеха, он хотел хоть на минутку заехать к жене. Он так жалел тогда, что они еще жили отдельно!.. Он хотел сделать это потому, что накануне она звонила ему в цех и жаловалась, что очень уж плохо себя чувствует. Но, садясь в сани, Илько сообразил, что было больше двух часов и что нелепо тревожить жену среди ночи. Не успел он еще окончательно решить, заезжать к ней или нет, как почувствовал, что засыпает. Кучер довез его до дому, и, почти не просыпаясь, он перебрался из саней на кровать.

Через какое-то время Илько вскочил и бросился к окну, выходящему в сторону домен. Но ничего не увидел, на дворе было еще совсем темно. Он уж сам хотел позвонить в цех, как вдруг раздался звонок. Он схватил трубку, но долго не мог ничего разобрать. Наконец расслышал:

— Алло! Алло! Дайте Кравченко!

— Да, — закричал он, — это я! Это вы, Нюрочка?

— Алло! Я вас совсем не слышу. Товарищ Кравченко, это вы?

— Да, да. Я — Кравченко!.. Алло! Алло! Где же вы?

— Наконец-то я к вам дозвонилась. Слушайте, Кравченко, я звоню по просьбе Славы. Приезжайте скорей.

— Ура! Спасибо! Неужели уже пускают?.. Алло! Алло! Куда ж вы опять исчезли?

— Что?.. Да, да, уже, все в порядке… Вы меня слышите?.. Три пятьдесят…

Илько посмотрел на часы. Было три десять.

— Есть, успею! Только дайте честное слово.

— Честное слово. Вы какой-то чудной, Кравченко. Вы, наверно, просто тронулись от счастья, да? Приезжайте скорей…

Она еще что-то говорила, но разобрать было невозможно. Будто с другой планеты.

Кучер уже проснулся от истошного алёканья, и они поехали в цех. На полпути пришлось остановиться перед переездом: шел какой-то длиннющий состав. Когда на переезде был уже последний вагон, машинист вдруг дал задний ход, и все началось сначала. Кучер немного поругался с машинистом и выяснил, что тот производит маневры. А Илько пока что вглядывался в темноту.

Начинало сереть, и ему казалось, что над трубой колеблется дымок. Он решил, что Клюев напутал, водопровод в исправности и домну, действительно, пускают.

К сожалению, оказалось, что Клюев не напутал. Когда Илько добрался до цеха, там все было по-прежнему. Ничего не понимая, он стал разыскивать своих ребят. Нашел их у пятого колодца аварийного водопровода. Там был переключатель, которым можно направлять воду то на домну, то в запасной резервуар. Водопровод был переключен на резервуар, а колодец какие-то гады еще летом засыпали землей. Его засыпали, когда рядом рыли котлован третьей домны. Ребята еле отыскали его, и то — при помощи чертежа.

Теперь они старались докопаться до переключателя. Яма была неширокая, и Илько вынужден был дожидаться, пока один из рабочих вылезет, чтобы передохнуть. Он взял лопату и спрыгнул вниз. Сначала шла земля, такая мерзлая, что лопаты ломались. Ее надо было бы взрывать, а не копать. Потом пошло какое-то глинистое месиво, ноги увязали в нем. Спустя полчаса Илько заметил, что рядом с ним работает Слава Левшин. Илько сказал как можно вежливее:

— Что за дурацкий розыгрыш, Славка? Кажется, можно было просто вызвать, раз нужно. Кажется, для меня этого было бы достаточно.

Слава удивленно посмотрел на товарища. Выдернул из глины лопату и сказал:

— Сумасшедший, чего ты вернулся? Кто тебя вызывал? Какой розыгрыш? Подожди, увидит тебя Караваев!

Неполадка с водопроводом была последней. Все остальное оказалось в полном порядке, хотя доменщики сами уже боялись надеяться на это. Караваев на радостях даже не выругал Илько за преждевременное возвращение.

Все пошли в контору. Слава хотел сообщить что-то в Москву своему редактору. Он разговаривал по телефону, а Илько уверял Нюрочку, что она звонила и велела приехать. Но та клялась, что это ему приснилось. Он и сам бы так подумал, если б кучер не подтверждал, что кто-то звонил.

Слава закончил свое сообщение и попросил, чтобы Илько повторил ему ночной телефонный разговор. Тот повторил, слово в слово. Слава расхохотался и сказал:

— Поздравляю тебя, Илько. От всей души.

— С чем?

— С сыном. Или, может быть, с дочкой. От всего сердца.

Илько бросился к телефону, но и общежитие и родильный дом были все время заняты. Слава продолжал:

— Ты ведь сам говорил, что у Стаси уже, что называется, вот-вот… А звонила тебе какая-нибудь из ее подруг по райкому. В райкоме все ее Славой называют.

Дозвониться было невозможно. Илько возразил:

— Речь шла именно о пуске. Я еще спрашиваю: «Неужели уже пускают?» А она мне: «Да, да, уже. Все теперь в порядке. В три пятьдесят. Приезжайте».

— Все понятно, Ильюшка! И не «в три», а «три». Уразумел? К Стасе уже пускают! Три кило пятьдесят граммов! Все в порядке. Поздравляю с потомком. Поезжай скорей, идиотина! Вези передачу!

Илько уехал из цеха буквально за пять минут до пуска домны. А Стася была немного обижена на него: она подсчитала, что он приехал только через пять часов после того, как ему позвонили. К ней, конечно, не пускали, в этом Слава ошибся, но во всем остальном он оказался прав. В первые дни Илько и Стася только записками обменивались, а потом она стала подходить к окошку. А Илько почему-то и тогда и позже стеснялся объяснить ей причину своей задержки.

«Собственно, и роддома-то настоящего на стройке тогда еще не было, — вспомнил Илько. — Был обыкновенный барак, один из шести бараков, громко именовавшихся больничным городком. Врачи вырвали их у начальника стройуправления года за полтора до того. Да и то — лишь тогда, когда на стройке вспыхнула было эпидемия сыпняка».

Глядя теперь в черный прямоугольник окна, Илько улыбался собственным воспоминаниям. Зеленый абажур и освещенная часть письменного стола, отражаясь в стекле, словно бы плавали среди заоконной темени. А над ними виделось лицо Стаси за окошком родильного дома. Она была в больничном халате. Она знаками старалась рассказать, какой Сынок маленький и смешной.

Снова взяв перо, Илько закончил письмо: «Когда приедешь, Стасёнок, напомни мне, чтоб я тебе рассказал одну историю. Она имеет непосредственное отношение ко дню рождения Сынка. Только не к сегодняшнему, а к тому, самому первому. Вернее не ко дню рождения, а к самому рождению. Сам не понимаю, почему я до сих пор не рассказывал тебе об этом».

Илько встал и пошел к коврику, где лежали игрушки. Он отыскал среди них красный карандаш и провел по своему письму несколько очень неровных линий. Под ними он написал:

«Это — приписка Сынка. В переводе на взрослый язык она означает: «Мама! Скорее кончай свои московские дела и возвращайся домой».

Перед тем как погасить свет, Илько посмотрел на Сынка. Мальчик по-прежнему лежал поверх одеяла. Лифчик был расстегнут, но не снят. Илько смущенно покачал головой, как качал Сынок, когда ронял мыло.

Осторожно раздев и укрыв его, Илько погасил свет. Окно, казавшееся раньше черной четырехугольной дырой, сразу загорелось тысячами заводских огней. Вдалеке Илько увидел зарево плавки.

«Клюев нажимает, — подумал он. — Интересно, которая это у него плавка?»