Вода и пламень

Духи вулканов

Неожиданный профиль дна в Красном море отличался от обычной картины сбросовых долин и лишь подкрепил гипотезу о возможности образования грабена в результате растяжения земной коры. Дело в том, что по вопросу о происхождении трещин идет спор между сторонниками растяжения и сторонниками сжатия. На Земле существуют обе формы рифтов: тонкий панцирь, покрывающий нашу планету, расползался под воздействием как сжимающих, так и растягивающих сил. Достаточно затем как следует поработать эрозии, чтобы географически результат вышел одинаковым в обоих случаях.

По законам механики относительно узкая трещина вряд ли способна образоваться как следствие сжатия. Силы сжатия должны вдавливать центральный блок все глубже и глубже. Зато при растяжении (вне зависимости от его причин) получается именно такая узкая щель. Казалось бы, сторонники этой гипотезы должны были давно одержать верх. Между тем она не дает достаточно убедительного объяснения механизму возникновения так называемых горстов на краю грабена Великих Африканских озер; примером их может служить массив Рувензори, превышающий пять тысяч метров.

Возможно, читатель спросит: «А зачем вообще выяснять причины происхождения грабенов? Что это дает?»

Дает… Чудесное слово, низведенное сейчас до утилитарного смысла и оправдывающее усилия, при которых человек подчас жертвует жизнью, только в том случае, если эти усилия преследуют «полезную» цель – открытие залежей ископаемых, источников энергии, новых рынков. Если же они служат научной идее, не имеющей немедленной «отдачи», эти усилия вызывают недоумение, а подчас и возмущение… Меркантильное отношение к поиску еще больше выросло после второй мировой войны. Сколько раз приходилось мне слышать: «А что это дает?» – по поводу астрономии, альпинизма или спелеологии. Так и хочется на это крикнуть: «А ничего!» Те, кто не способен оценить усилие, риск и самопожертвование во имя отвлеченной красоты и познания, пусть и дальше занимаются подсчетами, что выгодно, а что невыгодно. Их не убедишь…

Узнать, как образовались грабены, в результате ли сжатия гигантских тисков или провала свода, вспученного бог весть какими внутренними силами; в результате ли подвижки плит земной коры («дрейфа континентов»), покоящихся на вязкой магме, или разлома экваториальной полосы, лопнувшей, словно перезрелый помидор под давлением миллиардов тонн льда, накопленного на обоих полюсах во время «пика» оледенения, – все это на первый взгляд не дает никакой выгоды, во всяком случае в данный момент. Тем не менее чисто научная любознательность, толкавшая геологов и натуралистов на исследование сбросовых долин, уже сейчас принесла конкретную пользу, например: начаты весьма рентабельные разработки поразительных «айсбергов» углекислого натрия на озере Магади в Большом Кенийском рифте. Эти образования настолько мощны, что по ним от берега к карьеру ходят тяжелые грузовики.

Или, скажем, вулканические фумаролы под антиклинальными вздутиями поверхностных слоев в различных точках рифта – это ведь замечательные природные резервуары пара под высоким давлением. Вполне возможно, что через несколько лет «красный уголь» будет числиться среди главных источников промышленной энергии на планете: ведь запасы его практически неисчерпаемы. А сколько еще сокровищ обнаружится в сбросовых долинах!..

Мои намерения, однако, были чисто платонические – хотелось посмотреть, прослеживается ли структура разломов, параллельная той, что мы видели в Красном море, под слоем осадочных пород и лав больших рифтов. Поэтому я был рад, когда в 1953 году мне представилась возможность вернуться в Центральную Африку.

Маршрут должен был пролегать от Танганьики до Эфиопии по гигантской депрессии, утыканной вулканами. Я приобрел надежный вездеход и солидный запас медикаментов на случай, если понадобится помощь двум-трем членам экспедиции, а также местным жителям, которые будут нас сопровождать; накупил кучу фотопленки, дабы запечатлеть все интересное в пути; приобрел несколько новых приборов, в том числе портативный спектрограф, магнитофон на батарейках и акваланг. У своего старого друга Луи Тормоза – профессионального горного гида и инструктора по лыжам – я спросил, не привлекут ли его озера, кратеры и пустыни настолько, чтобы пропустить один альпийский сезон. Узнав о том, что нам предстоит забраться в малоизвестные дебри Африканского континента, этот молчаливый кряжистый парень, взращенный горными ветрами и обожженный солнцем, расплылся в широкой улыбке:

– Старик, можешь рассчитывать на меня!

Его карие глаза так и лучились…

По прибытии в Гому, маленький городок на живописном берегу озера Киву, я с удовольствием узнал, что группа ученых обнаружила недавно на дне озера источник энергии. Новое доказательство экономической выгоды изучения сбросовых долин! Экспериментальным путем была подтверждена правильность гипотезы, высказанной еще пять лет назад одним из участников экспедиции – химиком Жаном Кюффератом.

Анализируя пробы со дна озера, Кюфферат обратил внимание на исключительную насыщенность воды газами, в частности сероводородом, углекислым ангидритом и метаном. В дальнейшем оказалось, что содержание газов и плотность воды резко менялись на глубине 250 метров. В озере прослеживались два слоя плотности. Верхний, образованный дождевыми водами, был относительно чистый. Нижний соприкасался с обширными лавовыми полями и насыщался газами, отсюда и высокая плотность; давление 250-метровой толщи верхнего слоя заставляло газы растворяться в воде.

Открытие привело Кюфферата и Крапара, возглавлявших гидрологическую миссию на Великих озерах, к заключению, что нижние плотные страты не подвержены действию течений. В озере Киву, покоящемся как бы в громадной выемке между крутыми берегами, нижний слой оставался неприкосновенным для циркуляции: он имеет слишком высокую плотность и находится под спудом верхнего слоя, который давит на него с силой 25–30 килограммов на квадратный сантиметр. За тысячелетия придонные воды обогатились невероятным количеством газов (как вулканических, так и порожденных разложением органических веществ). Если давление изменить, растворенные в воде газы начнут подниматься вверх. Кюфферату пришла в голову мысль попробовать опустить в озеро трубу и выкачать немного воды с глубины; газы должны выходить, как в откупоренной бутылке шампанского или пива. Более того, качать придется только в начальной стадии, а затем процесс под действием внутреннего давления продолжится сам по себе, успевай только собирать газы!

Я встретил ученых в тот момент, когда они только что испытали свою систему. Оба счастливо улыбались, были в прекрасном настроении, но, едва речь заходила о результатах, разом проявляли сдержанность. Дело в том, что директор фирмы в далеком Брюсселе обязал их хранить все в строжайшей тайне. Лишь много времени спустя я сумел получить от них интересовавшие меня подробности. А тогда, в Гоме, мне пришлось выуживать сведения из Бруно, симпатичного африканца, служившего капитаном на их исследовательском судне. Бруно все еще не мог отделаться от увиденного!

– Спустили в озеро пластмассовую трубу, метров пятьсот в ней было, – рассказывал он. – Потом начали качать. Потом отключили насос, но вода продолжала сама бить из трубы… А вонь была, месье, не могу вам передать!..

Конголезцы, как правило, терпимы к запахам. Так что, уж если Бруно жаловался на запах тухлых яиц, не оставалось никаких сомнений – налицо характернейший признак сероводорода!

– А уж рады они были, – продолжал Бруно, – так рады, что обливали друг друга этой водой. Как из шланга, месье…

В Европе всемогущий Директор считал их невоздержанными утопистами. Несколько месяцев спустя ему пришлось признать, что они совершили открытие исключительной важности. В этой области, по величине равной Бургундии, начинала развиваться горнорудная промышленность, строились заводы по переработке сельскохозяйственного сырья. Проблема энергетики сразу же встала очень остро. Проекты постройки плотин для гидростанций наталкивались на большие трудности геологического порядка; горючее, доставляемое с океанского побережья, обходилось баснословно дорого, угля не было, а пригодной древесины крайне мало… Неожиданный источник энергии – природный газ – был просто даром провидения! И источник – резервуар площадью в четыреста квадратных километров и толщиной 250 метров, то есть объемом в сто кубических километров. Если принять за основу такой же объем метана – а цифра явно заниженная, – получалось более ста миллиардов кубических метров газа! К тому же источник практически неисчерпаем, поскольку по мере дегазации в нижних слоях вновь будет накапливаться метан. Вдоль пятисоткилометровой береговой линии на этом горючем смогут работать несколько электростанций.

Подобное стечение обстоятельств может возникнуть лишь в зоне сброса: глубины выемки там обеспечивает достаточно высокое давление на дно; лавы и фумаролы близких активно действующих вулканов насыщают глубинные воды растворами минеральных солей, а следовательно, создают важную стратификацию слоев, не смешиваемых течениями; наконец, не забудем о богатом содержании органических веществ, которые при разложении выделяют горючий метан…

Нетерпение уже снедало нас, но перед дальней дорогой мне очень хотелось еще раз взглянуть на активный кратер вулкана Ньирагонго, чей двухкилометровый силуэт возвышается над городком Гома. Четырехсотметровый колодец с озером расплавленной лавы не выходил из головы. Тут, правда, были технические трудности, и немалые, но игра стоила свеч.

На всей Земле был лишь еще один кратер с озером живой лавы – вулкан Килауэа на Гавайских островах, где лет сорок назад американцы оборудовали вулканологическую обсерваторию. Увы, к нынешнему времени озеро успело застыть. А в Бельгийском Конго?[11] В Бельгийском Конго вулканам не повезло: они оказались на территории национального парка…

Национальные парки существуют во многих странах, но там ответственные лица прилагают все свои усилия, старания и заботы, чтобы эти заповедники служили сохранению флоры, фауны и исторических памятников. Туда открыт доступ ученым – кто же лучше сумеет сделать сокровища достоянием народа, кто поможет сохранить доставшееся наследие!

В Конго случилось иначе. По чьему-то злому умыслу национальные парки попали в ведение высокопоставленного колониального чиновника с чванливым нравом. Действуя абсолютно бесконтрольно, он вдруг решил, что заповедники – его вотчина, а вовсе не общественное достояние.

Отныне не могло быть и речи о том, чтобы, заплатив немалые деньги за вход, сделать хоть шаг без сопровождения надсмотрщика. Упаси бог ботанику или геологу унести отсюда малейший образец! Все зависело от прихоти «хозяина»… Словом, в пределах парка царила атмосфера прусской казармы, где не допускалось ни малейших отклонений от «устава».

Исключения делались для немногих фаворитов, которым дозволялось отклоняться от установленного маршрута и гулять по имению, с тем чтобы затем разносить по свету хвалу сатрапу.

Ничего удивительного, что в подобных условиях Ньирагонго, имевший несчастье стоять на территории парка, пребывал в отличие от Килауэа неведомой землей. До 1948 года, когда нам впервые удалось заглянуть туда (что навлекло на нас громы и молнии всемогущего владыки), никто и не знал, что в его кратере находится единственное в мире озеро расплавленного базальта! С тех пор на вулкан было наложено табу.

После первого визита пять лет назад к краю гигантского котла я думал лишь о том, как бы вернуться туда. Мне хотелось не просто еще раз взглянуть на дивное зрелище; в мечтах мне рисовалось, как я беру пробы для последующего анализа и провожу серию спектрограмм бурлящей лавы.

В этом районе наблюдалось крайне интересное явление. По соседству здесь стоят два действующих вулкана – Ньирагонго и Ньямлагира, причем начинают действовать они то одновременно, то порознь. Питает ли их один очаг или каждый связан со своим резервуаром? Существует ли подземный канал между двумя конусами?… Пять лет назад, когда я изучал извержение паразитного конуса Ньямлагиры, мне показалось, что вулканы не зависимы друг от друга. Анализ лав из кратеров позволил бы прояснить картину. Но взятие проб из Ньямлагиры было несложным долом, а вот в Ньирагонго надо было опускаться достаточно глубоко.

Базальты Ньира существенно отличаются от базальтов Ньямы. Подобная вещь склоняла к мысли, что глубинные резервуары обоих вулканов различны. Но без анализа образцов сегодняшней лавы из кратера Ньирагонго нельзя было сделать окончательного вывода. Оставался единственный способ – сходить за материалом в Ньирагонго и сравнить его с пробами Ньямлагиры.

Внешне все вырисовывалось просто: найти носильщиков, добраться до кратера (3500 метров над уровнем моря), спуститься в него, проделать необходимые замеры, взять пробы и вернуться назад. Так по крайней мере это выглядело бы в любом другом месте земного шара, но… Именно в этот момент я узнал, что вулканологу, приехавшему сюда после успешных экспедиций в Соединенных Штатах, на Гавайях и в Японии, не удалось получить, несмотря на долгие и хитроумные демарши, разрешение посетить – в сопровождении охранников – спящий кратер Ньямлагиры. Ни о чем другом он даже не просил. Можно представить себе, как была бы воспринята просьба о восхождении на Ньирагонго. Надо было либо отказаться от затеи, либо, улучив момент, как-то одолеть препоны, воздвигнутые самодуром…

Подготовка к операции прошла без сучка, без задоринки. Раздобыли четыреста метров тонкого стального троса для спуска снаряжения в кратер. Приборы, поклажу и продовольствие разложили в холщовые мешки по пятнадцати килограммов в каждом. Больше класть было нельзя, поскольку подъем предстоял крутой, а местные носильщики далеко не геркулесы.

В один из дней я встретился с давно живущей здесь знакомой француженкой по имени Брижитта.

– Ко мне пришел старый вождь Камузинзи, – сказала она, – просит кое-что из лекарств. Думаю, вам будет интересно поговорить с ним о вулканах.

Старик сидел на траве возле самой воды, попыхивая в ладони крохотной носогрейкой. Возраст местных жителей определить трудно: лица их очень рано покрываются морщинами. Но вождь показался мне действительно старым: его проволочная шевелюра была совсем седой, равно как и тощая бородка. Он сидел на корточках, расправив потертую бумазейную пагне,[12] смежив веки, погруженный в думу. Рядом также молча сидели двое юношей с трубками. Все трое рельефно вырисовывались на лазурном фоне казавшегося безбрежным озера. Дожди кончились уже несколько недель назад, и над озером, как всегда в сухой сезон, повисла водяная пыль, скрадывавшая видимость в одном-двух лье. Не было ни противоположного берега, ни гор. Вода и небо.

– Расскажи нам о вулканах, Камузинзи, – испросила Брижитта. – Мы сможем туда добраться?

Вождь помолчал, медленно вытянул изо рта трубку и обронил:

– Огненные горы – наши.

Он говорил на смеси кисуахили с киньяруанда, которую разбирала одна лишь Брижитта.

– Белые люди запрещают нам ходить туда. Но после смерти мы все равно окажемся там.

– После смерти?

– Хо-о… Мы, черные люди, уходим туда после смерти. Белые нет. Баньяруанда и ватусси – в Ньирагонго, а бахунде, батокаиджву и букаву – в Ньямлагиру.

– А что делают мертвые в вулканах, Камузинзи?

– Живут там. Мужчины и женщины. Ждут своих вождей.

– И работают?

– Нет, они не ходят в поле, не ловят рыбу, не охотятся. Но они подчиняются своим вождям.

– А что они едят там, Камузинзи?

– Хо-о… А что ест сейчас твоя тень? Разве теням нужна еда? Хо-о…

– А откуда огонь в вулкане?

– Огонь? Его разводят там кимвали (духи). Вождь приказывает им, они начинают раздувать пламя, и от этого загораются деревья, трава, камни…

– Значит, извержениями командуют умершие вожди?

– Да. Если сильно осерчают на что-нибудь. Нугамбва в свое время повелел сделать большо-о-о-й огонь… Он рассердился, что после его смерти балиоко заняли его земли, взяли рабов и весь урожай.

– Ну, а еще?

– Каждый раз, как умирает большой вождь, из вулкана выходит огонь. И чем больше вождь, тем больше огонь.

– А кто извергается сильнее?

– Ньямлагира, потому что он муж Ньирагонго. Ньирагонго жена Ньямлагиры. А Ньямлагира был большой, очень большой вождь давным-давно. Ньирагонго была ему…

Он смолк и погрузился в глубокую думу, словно вспоминая о величии своих предшественников.

– Да, мы, вожди, умеем пускать огонь…

Внезапно он оживился:

– Вот когда умерла жена моего брата Изулу, был большой огонь! Это когда ба-алема были еще в Руанде.

– Извержение 1912 года, – шепнула мне Брижитта, – на Катерузи. А ба-алема – это немцы… Камузинзи, а что произошло в 1938-м?

– Тогда умер Мафуме, сын Ньямулизи из Моанга, вождя племени вашалимокото.

– Это не он похоронен в лесу на полуострове, у озера Мокото?

– Он самый. Его похоронили на священном полуострове, где лежат все вожди вашалимокото.

– А правду говорят, что туда никто не смеет войти?

– Правду. Человек утонет возле берега, если осмелится ступить туда. Это священный полуостров.

– А огонь 1948 года? – спросил я. Мне было любопытно выяснить, что послужило причиной извержения, занявшего в то время пять месяцев моей жизни и изменившего весь ее ход.

– Тогда-а-а, – раздумчиво протянул Камузинзи. – Шове выпустил огонь после смерти вождя Бикахе из Бвамбали… Гитуро – это когда умер Кайембе из Кишари… А последний раз – вождь каньяруанда из Тенге.

– Он же был тогда еще жив, – возразила Брижитта.

– Он не сразу отправился в вулкан, – отпарировал старик. – Он еще погулял сначала.

– Скажи, Камузинзи, а можно что-нибудь сделать, чтобы не было извержений?

– Хо-о… Ничем нельзя помешать огню. Но можно его умилостивить. Надо только нести дары кимвали и отдельно – вождю, который вызвал огонь. Коз, корову, помбе (банановое пиво)… Но когда я умру, будет ужасный огонь! Потому что я великий вождь, очень старый…

– Да, ты стар и мудр, – согласилась Брижитта. – Сколько тебе лет?

– О, я очень-очень стар… Никто не знает, сколько мне лет, такой я старый.

– Тебе сто лет, Камузинзи?

– Хо-о, – обижается вождь. – Сто лет! Мне давно уже триста.

Путь к вершине

К вершине Ньирагонго лучше всего добираться слоновой тропой; по ней в сопровождении служителей парка и двигаются все редкие визитеры. Идти другим путем значило бы потерять три дня вместо одного, прорубаясь сквозь чащу кустарников. Но попасть на слоновую тропу можно было только по шоссе, где прямо у обочины стояли хижины сторожей. Между тем караван у нас, включая носильщиков, был немаленький. Как быть? Кто-то вспомнил, что вокруг Национального парка проведена граница – выжжена в джунглях полоса, пересекавшая шоссе чуть в стороне от Ньирагонго; ее-то мы и выбрали.

Поскольку мы рассчитывали не только спуститься до круговой платформы, где побывали в 1948 году, но и достичь дна с кипящим базальтовым озером, понадобилась крепкая вспомогательная группа. Я не был уверен, сыщется ли достаточно добровольцев для того, чтобы презреть опасности вулкана, а возможно, и ярость самого владыки национальных парков…

К моему удивлению, предложение было встречено с восторгом. Африканцы радовались возможности побывать на своих исконных землях, куда им уже много лет был закрыт доступ. В конце концов собралось двадцать пять человек. Набившись в два грузовичка, куда с трудом вместились наши узлы и треноги, мы проехали пятьдесят километров до подножия горы.

Было темным-темно, когда машина наконец остановилась: мы решили дождаться новолуния, чтобы иметь лишний шанс. Носильщики бесшумно спрыгнули с борта и растворились в чаще – так у нас будет невинный вид застрявших автомобилистов, если паче чаяния по дороге мимо поедет другая машина. Но в четыре утра на африканских дорогах не бывает движения… Выгрузку провели в лихорадочном темпе, после чего наши друзья шоферы двинулись назад – условились, что они будут ждать нас каждую ночь с девяти вечера, начиная с послезавтра. А сафари (караван), не мешкая, двинулся по просеке.

Фонарики можно было включать лишь на короткий миг, дабы не привлечь внимания кого-нибудь из страдающих бессонницей сторожей. Поэтому идти по сильно пересеченной местности, изобиловавшей скрытыми в траве камнями и рытвинами, было не самым приятным делом. Но надо во что бы то ни стало до зари выбраться из саванны в лес.

Шум, раздавшийся слева, заставил караван остановиться. Проводник шепнул: «Тембо» (слон). Что ж, сейчас слоны для нас были лучше охранников. Осторожно ступая, двинулись дальше. Тропа, славу богу, была уже рядом, и четверть часа спустя мы вступили под кроны деревьев. А немного погодя занялся день.

Подножие Ньирагонго вознесено на 1700–1800 метров над уровнем моря и покоится на широком лавовом основании. На севере оно переходит в изобилующие дичью долины Руиуру и Руинди, а на юге сбегает к озеру Киву. Теперь, поднявшись до двух тысяч метров и пройдя главную заставу сторожей, мы уже были уверены, что доберемся до края кратера. Мы шли цепочкой (музулулу по местному), следуя по стопам гигантских животных, пробивших путь через чащобу. Влага настолько пропитала мхи, что почва хлюпала под ногами; скользкие лианы свисали с ветвей, похожие на волосы морских чудищ.

Часа через два лес изменился. Обвитые лианами хагении и большие подокарпусы с резким запахом камфары уступили место странным деревьям высотой 10–12 метров с узкой листвой и корявыми стволами. Это был вереск, гигантский вереск, трепетавший на ветру своим темно-зеленым оперением. Колдовской лес.

Иногда он расступался, и тогда вдали справа открывался величественный пик Микено – древний, изъеденный эрозией вулкан, чей силуэт напоминал альпийский Червин. После довольно крутого взгорья, где передним пришлось тянуть за руку остальных, вышли на седловину, образуемую склоном Ньирагонго и его мощным погасшим спутником Шахеру. Паразитный кратер отсюда выглядел салатной поляной, резко выделявшейся на темном фоне экваториальной растительности. На самом деле это было круглое болото диаметром около километра.

С северного бока к Ньирагонго прилепился другой, еще более внушительный спутник – Барута. Все три конуса, вознесшиеся над прилегающим районом, появились на одной трещине, но два внешних очага давно погасли, а в чреве Ньирагонго и поныне горит огонь…

К восьми утра показалась ровная прогалина, на которой стояли три хижины из грубо сложенных стволов – «вересковый лагерь». Здесь иногда проводят ночь редкие туристы, дабы не утомлять себя восхождением и спуском за один день. Мы тоже устроили долгий привал. Многие впервые совершали восхождение, и сейчас они жадно ловили ртом воздух, растирая одновременно затекшие щиколотки. Я поднял голову – вершина вулкана закрыта туманом, выше трех тысяч метров ничего не видно. Туман не был для нас неожиданностью, он всегда держится на такой высоте в Центральной Африке.

Немного спустя ветер разогнал белые клочья, но вершину все равно окутывали выходившие из кратера дымы. Мы двинулись дальше.

Вересковый лес тянется примерно до высоты 3200 метров, потом резко обрывается и уступает место еще более странной растительности: древовидному крестовнику с толстыми пушистыми листьями, гигантским лобелиям с торчащими, словно рождественские свечи, цветоносными стержнями. Редкие пучки жесткой серой травы выглядывали из влажных выемок. Но вскоре кончились и они. Потянулись черные базальтовые камни.

Караван распался на несколько групп, приходится внимательно смотреть под ноги и выбирать дорогу между нагромождениями застывшей лавы. Облако целиком поглотило нас. Ватная тишина заволокла мир, виден лишь размытый силуэт идущего впереди человека. Так, поднимаясь почти вслепую, мы с удивлением обнаружили вдруг, что пришли на место: земля круто обрывалась в бездну… Узкий гребень справа и слева терялся в тумане, а прямо под ногами лежал кратер, заполненный серым дымом. Люди по очереди добирались до вершины, и последние еще не успели подтянуться, как первые уже стучали зубами от пронизывающей сырости.

В ожидании просвета мы решили укрыться от ветра в кратере, метрах в четырех-пяти ниже гребня. Луи Тормоз с несколькими носильщиками быстро оборудовали площадку на камнях и натянули палатку базового лагеря. Облачность упрямо держалась; ничего не оставалось, как съежиться под брезентом. Терпение, терпение… Но нет худа без добра: плохая погода по крайней мере избавляла нас от непрошеных гостей – туристов и сторожей. На всякий случай выставили двух дозорных на кромке верескового леса. По сигналу тревоги, прежде чем нежеланные визитеры заметят наше присутствие, основная часть группы разойдется вправо и влево, а двое выделенных людей сложат палатку и спрячутся в кратере под нависшим карнизом. Кстати сказать, там сейчас укрылись те, кому не хватило места под брезентом. Если тревогу объявят, когда часть группы будет на дне, операция должна проходить так же, только придется еще свернуть кабель. Что же касается людей внизу, то на таком расстоянии их вряд ли заметят…

Ночевка в преисподней

Мы ждали уже несколько часов. Изморось покрыла стенки палатки. Луи Тормоз с невозмутимым спокойствием опытного восходителя пытался разжечь примус; тот сопротивлялся ему как мог. Кто-то из африканцев развел костер из вересковых сучьев, и мы приготовили классический «высотный завтрак». В меню: суп из пакетика, каша, ветчина, сыр грюйер, сушеная говядина и прочие лакомства, извлеченные из рюкзаков.

Словно по волшебству, облачность вдруг рассеялась, и над головой открылось чистое небо… Еще через несколько минут у нас на глазах очистился громадный цирк кратера.

Стенки колоссального котла упирались в восьмистах футах ниже в ровное кольцо широкой платформы. В центре ее, словно вырезанный циклопическими ножницами, зиял колодец; оттуда вертикально вверх, теряясь в лазурной сини неба, поднимался столб рыжего дыма вперемешку с клубами белого пара. Пять лет не видел я этого зрелища, и сейчас сам был удивлен охватившей меня радостью. Один носильщик воскликнул:

– Смотри-ка, там, внизу… Платформа будто из цемента, не то что наша лава! Это ее черти сделали…

– Да, это кимвали, – подтвердил другой. – Они там пляшут, когда никого нет.

И, замирая от страха, с дерзким любопытством свесились вниз.

Отсюда поверхность внутренней платформы казалась и вправду совершенно ровной в отличие от базальтовых нагромождений вокруг озера Киву. Но вряд ли стоило разъяснять моим спутникам, что платформа, которую они видели с высоты 250 метров, в действительности вся изрыта дождевыми потоками, низвергающимися с крутых стен. Они бы не стали со мной спорить и поддакнули бы мне вежливыми «ндио» (да) и «кабиса» (конечно), но про себя бы подумали: «Ох уж эти белые, вечно что-нибудь выдумают…»

– Я был уже там один раз, – промолвил Каронго, высокий крепыш задумчивого вида.

С удивлением смотрю на Брижитту. Та улыбается:

– Его укусил кимпуту,[13] и он немного повредился в уме. Каронго с победным видом посматривает на окружающих, но те поднимают крик; особенно негодует маленький Жозеф:

– Лгун! Человек может жить только на земле, а потом он отправляется в ад или на небо!

В присутствии европейцев этот прилежный ученик миссионеров решает блеснуть вызубренным катехизисом. Но Каронго упрямо твердит:

– Нет, был! Злые кимвали потащили меня вниз. А добрые говорили: «Он еще молодой» – и тянули меня наверх. Тогда злые стали снова тащить, а добрые вытягивать, и они оказались сильнее, поэтому я и остался цел…

Времени оставалось мало, давно миновал полдень. Я прицепил к поясу стальной трос будущего подъемника и полез вниз. План был такой: поскольку путь мне известен, я спущусь сначала один, и мне подадут снаряжение, чтобы успеть все до ночи. Остальная группа двинется, как только заработает подъемник.

Спускаться практически можно было в одном-единственном месте, где в склоне был неширокий коридор, загроможденный обломками. Метров через пятьдесят склон становился круче и переходил почти в вертикальную стену. К счастью, в ней была масса трещин и выступов, так что было за что цепляться. Так я долез до первого пласта туфа, красневшего между слоями твердых пород.

Внутренняя структура вулкана была отлично видна. По этой стене можно было проследить, как веками гора росла из напластований лавы и пепла. Извержения выбрасывали в воздух миллионы тонн пепла, лапилли и шлака; падая, они спрессовывались в вулканический туф.[14] За газовыми выбросами следовало излияние жидкой лавы, ока растекалась, словно вода по склонам, покрывая и цементируя пепел предыдущих извержений. Все' превращалось в однородную твердую пористую массу. Напластования породили в результате этого могучий конус – стратовулкан, в вершине которого зиял кратер в форме воронки. Затем, когда период роста кончился, активность Ньирагонго пошла на убыль, столб лавы внутри горы стал опускаться. Создалась пустота, куда в один прекрасный день и рухнул центр конуса; остался котел, по вертикальной стене которого я спускался сейчас. Вот почему, строго говоря, это не был кратер, под которым обычно подразумевают отверстие в форме воронки. Более точным будет английское наименование sink hole (провал).

Пройти слои красноватого туфа было делом нетрудным (с альпинистской точки зрения здесь вообще все было просто), однако требовалась предельная осторожность. Нельзя было довериться ни одному упору: и большие и маленькие выступы грозили в любую минуту оторваться от массы пепла, к которой они приросли. Скалолазу приходилось пускаться на всякие уловки.

Вскоре острый камень вынудил меня двинуться в обход. С этого момента страховочная нейлоновая веревка и предназначенный для подъемника стальной трос начали чинить мне неприятности: они ложились зигзагами, норовя то и дело зацепиться за камни. Те с грохотом сыпались вниз. Нельзя сказать, чтобы свист тяжелых снарядов, проносящихся возле уха, наполнял меня энтузиазмом, но другого выхода не было. Чуть ниже началась новая напасть – перекручивание. И чем дальше я опускался, тем больше трос перекручивался. Приходилось резкими движениями перекидывать его по очереди через выступы. На некоторых отвесных участках эта гимнастика была особенно тяжкой.

Я одолел уже три четверти пути, когда трос окончательно застрял. Десять минут я дергал, поднимал, раскачивал его – впустую. Пробовал кричать наверх товарищам, чтобы они подтянули его немного к себе, – голос не достигал края. Пришлось отцепить и замотать конец проволоки за камень; пусть теперь Тормоз тащит до места назначения эту проклятую железку. А я, освободившись от стальных пут, с облегчением двинулся вниз.

Добравшись до последней каменной глыбы, спрыгнул на ровную платформу. И в тот же миг, словно ожидая конца эпопеи, в котел вползло облако! Несколько секунд спустя уже ничего не было видно в двух шагах. Я присел на корточки (что оставалось делать?).

Время бежало быстро, и я уже начал опасаться, как бы не пришлось здесь ночевать, дожидаясь, когда рассеется туман. Товарищи не смогут спуститься раньше завтрашнего утра, а здесь со мной нет ни приборов, ни теплой одежды, ни еды.

Так оно и вышло… В шесть стало темнеть. Туман окрасился в багровые тона, подсвеченный лавой со дна центрального колодца. Надеяться больше было не на что – ни спутников, ни хлеба, ни воды. От измороси я начал стучать зубами. Не знаю, сколько длилось ожидание; так ждут застигнутые непогодой в горах путники: что можно сделать, когда ничего нельзя сделать? Постараться думать о чем-нибудь другом, мечтать…

Спустя несколько долгих часов небо прояснилось. Надо мной возник правильный круг, усеянный крупными мохнатыми звездами, а в полусотне шагов кровоточащей раной в ночи зиял центральный колодец. Оттуда поднимался мощный столб клубящегося дыма, окрашенный в трагически карминный цвет. Влекомый этим отсветом, я подполз к губе внутреннего кратера.

Неважно, сколько активных вулканов ты повидал на своем веку, масса клокочущей лавы – всегда ошеломляющее зрелище. Оно захватывает не только своей грандиозностью; душа застывает при встрече с одним из самых сокровенных таинств нашей планеты. В нескольких сотнях метров подо мной расстилалось озеро первозданной материи. Свет этого источника по ночам обагрял небо над всем здешним краем, а глубину его вряд ли мы сможем узнать. Похожее на выщербленный полумесяц, озеро занимало юго-западную часть колодца. Его выпуклая сторона заканчивалась у совершенно гладкой вертикальной стены, а вогнутая уходила под нависающие ступени гигантской лестницы из обвалившихся частей кратера (слово «кратер», повторяю, здесь тоже не подходит, поскольку второй колодец, как и первый, представляет собой провал). То были останки обрушившейся центральной части горы – искрошившиеся, все в трещинах и выемках. Подобная структура характерна для этого типа вулканов, она, в частности, встречается на Гавайях, где три котла как бы продолжают друг друга.

Озеро имело около четырехсот метров в длину и примерно сто в самой своей широкой части. Кстати, ширина не изменилась за то время, что меня не было, зато длина явно выросла за пять лет. Уровень тоже поднялся на несколько метров. Подобные вариации уровня и поверхности составляют привычную особенность данных озер, если только можно обобщать наблюдения вулканологов на Килауэа, поскольку изучать Ньирагонго не дозволялось.

Полвека назад в кратере не было огненной лавы, а центральный колодец был двойной – в форме восьмерки, как свидетельствует фотоснимок, сделанный с верхнего гребня первыми путешественниками. Лет через двадцать новый провал придал колодцу форму трилистника, и тогда на дне его появилась лава. Она разъела вдававшиеся в него мысы, и вулкан внутри принял свой внешний вид…

В первый момент озеро показалось спокойным. Толстая черная корка покрывала жидкую массу. В трех-четырех местах, правда, лава кипела, не давая корке нарасти, и поверхность ее светилась так сильно, что казалась золотой. Порой фонтаны начинали клокотать сильнее, трещины расходились на десять метров и больше, выбивая высоко вверх огненные струи, опадавшие вниз тяжелыми каплями, словно расплавленный металл. Даже Данте в своем аду не измыслил такого… Фонтаны ярились все больше, захватывая окружение. От черной корки отламывались куски и причудливыми айсбергами пускались вплавь по огненному морю, вначале медленно, потом все быстрее, быстрее, и вот уже кипящие стремнины вовлекали их в свой круговорот и поглощали без следа.

Я лежал на животе, перевесившись немного над бездной, словно загипнотизированный вращением. Порой оно затихало, и падала нежданная тишина, лишь щели в черном покрове наливались огнем. Потом так же внезапно неистовство охватывало адский котел, и вся его поверхность начинала корчиться от жара, панцирь лопался, и все принималось бурлить, бурлить без конца. К клокотанию лавы и шипению газов, вырывавшихся из отдушин в вершинах полумесяца, добавлялись пронзительные вскрики и хриплые стоны, исторгнутые из глубин Земли. Случалось, что, подточенные тысячеградусными огненными волнами, в котел с шумом, перекрывавшим рокот озера, рушились громадные куски горы. Я невольно подумал, как это до сих пор не рухнул вообще весь Ньирагонго, как ему удается сдерживать такую мощь!

На площадке я был в безопасности, тем не менее подсознательно все больше закрадывалась тревога, приходилось внушать себе: это результат одиночества и усталости, ничего больше…

Платформу вокруг центрального колодца бороздили глубокие рытвины, так что она походила на край ледника. Крупные блоки грозно нависали над пустотой. Но выбора не было: чтобы вкусить чарующего зрелища, приходилось склоняться над бездной.

Полежав немного, я успокоился: платформа была гораздо надежнее, чем казалась на первый взгляд. Вот в нескольких шагах торчит керн, который мы уложили пять лет назад. Если за столько времени с ним ничего не случилось, вряд ли он рухнет именно сегодня.

Озеро жило своей таинственной жизнью: слышались вздохи, истерические вскрики, натужные хрипы; периоды безумств сменялись затишьем. То в одном, то в другом месте в толще огненной жидкости рождались течения, вначале медленно, а потом все быстрее и быстрее они начинали кружить черные обломки панциря. Но стремнинам редко когда удавалось разметать целиком всю корку; чаще всего, выписав несколько арабесок, потоки упирались в берег и исчезали под нависающими выступами базальта, сверкнув на прощание золотой россыпью.

Порой вздымались бурлящие фонтаны, словно бог Вулкан под землей подбрасывал топлива. Иногда рядом вскипали два-три очага, и лава принималась клокотать полосой в сто метров. Скорость потоков возрастала до максимума, а температура на поверхности приближалась к 1100 °C, если судить по яичному цвету расплава.

Потом все вдруг стихало. Казалось, стремнины затаились до новой вспышки, цвет становился вишнево-красным, потом переходил в гранатовый, в темно-пурпурный, и через несколько секунд на поверхности нарастала черная гибкая корка. Периоды затишья растягивались на полчаса. Редкие красные сполохи пробегали по панцирю, озеро погружалось в дрему.

Первыми просыпались маленькие фонтанчики, окропляя алыми брызгами почерневший кратер. Во время вспышек из колодца подымался такой мощный султан, что в багровом отсвете я явственно видел в нем включения серных газов. Теперь понятно, почему, когда смотришь на Ньирагонго из Гомы, а в светлую ночь даже из Букаву (сто километров по прямой), временами кажется, что вулкан поджигает небо.

Конец затишья угадывался, когда озеро начинало медленно ворочаться в своем ложе; по застывшей поверхности сетью морщин разбегались тоненькие кракелюры. Взяв за ориентир маленький мысик на противоположном берегу, я заметил, что волосяные трещинки смещаются вместе с остальной поверхностью, как при подвижке пакового льда в полярном море. Только море здесь состояло из расплавленной породы, а базальтовый лед был хрупок до крайности…

Вначале мне казалось, что главное течение выходит из восточного угла полумесяца, как будто именно там античный бог раздувал свой горн. Но позже я обратил внимание, что поток движется и в обратном направлении; он вливался в туннель под нависшим сводом, в котором зияли три отдушины. Когда дым не застилал их, сквозь эти окна был виден поток расплава.

Проклятая непредусмотрительность: цветная пленка осталась наверху со всем снаряжением! Я захватил лишь блокнот и камеру с черно-белой пленкой. «Хорошо бы остаться здесь еще на одну ночь», – подумалось мне. Но кто знает, не явится ли завтра к кратеру неконтрабандный караван в сопровождении парковых сторожей, которые порушат все наши планы?

Уже несколько часов я лежал над жерлом; лицо опаляло жаркое дыхание озера, а спину и ноги пробирала холодная ночная сырость. Кровавый отсвет не хуже лампы позволял делать записи. Но к трем часам ночи усталость начала одолевать, в затылке сильно ломило, и в один из периодов затишья я задремал… Прикосновение холодного камня к подбородку вырвало меня из сна. Что и говорить, кратер – не самое подходящее место для ночлега.

Я стал выискивать местечко поудобнее. Голод и жажда давали себя знать все острее. Пищи не было никакой, но кое-где в углублениях оставалась после сезона дождей влага. Я прижимался губами к крохотным лужицам, посверкивавшим в сполохах вулкана, и втягивал воду. Она отдавала серой, но пить было можно. Хуже, что углубления были крохотными, к тому же большую часть влаги успел всосать пористый пепел, покрывающий все в этом замкнутом мирке. Его колючие хрустящие кусочки и составляли мой ужин.

Пронизывала сырость. Меня уже бил озноб. Я решил лечь в том месте, где из щели в платформе выходил фумарол. Еще во время первого спуска я обратил внимание, что фумаролы в основном состояли из водяного пара; температура была вполне терпимой. Я выбрал дымящуюся щель шириной в четыре-пять дюймов и улегся на нее. Тепло окутало ноги и спину, я вытянулся на каменной постели, как на самом мягком ложе, и заснул.

Увы, блаженство продлилось недолго… Порыв ветра отогнал теплый пар, и тут же в меня вонзились сотни ледяных иголок; одежда разбухла от пара, и я лязгал зубами в кратере вулкана!

Когда ветер успокоился, мягкое тепло снова начало клонить в сон. Но тут же очередной порыв ветра вернул меня к грустной действительности. А немного погодя густом туман прервал последнюю нить, связывавшую меня с внешним миром – миром черного, усыпанного звездами неба. Бодрствовать стало просто невыносимо.

Время тянулось томительно медленно. Меня буквально бросало то в жар, то в холод. Кратер затянуло грязновато-ватное облако. Лежа на своей трещине, я не ждал помощи ниоткуда: товарищи не могли спуститься при нулевой видимости. Порывы ветра нагоняли на меня удушливый серный дым, и тогда я чувствовал себя совсем заброшенным, дрожа от холода, кашляя и плача горькими слезами в двух шагах от адского котла!

Часов около девяти странные звуки заставили меня встрепенуться: над головой послышались голоса.

Их не могло принести сверху: звук едва долетал оттуда, и то если орать во все горло во время затишья. Неужели кто-то отважился лезть по стене! Я навострил уши, не решаясь еще окликнуть, и уловил характерный звук скатывающихся камней. Никаких сомнений – кто-то шел в связке вниз. Я был одновременно взволнован и растерян: подумать только, ребята решились из-за меня спускаться в кратер, невзирая на лондонский туман. Вскочив на ноги, я окликнул их. Сочный голос Тормоза ответил:

– Эгей! Здесь не видать ничего!..

По направлению голоса я понял, что они одолели уже полпути. Значит, еще час, нескончаемый час, прежде чем они ступят на дно…

Это был Луи в связке с бельгийцем Леоном Бергером. Словно рождественские деды-морозы, они извлекли из своих пухлых рюкзаков сухую одежду, надувной матрас, спальный мешок, термосы с кофе, еду…

Мне было неловко. О, как хотелось мне высказать им свою благодарность! Но что ответить товарищам, кроме «Спасибо тебе, старик!». Хотя ради этого они спускались по совершенно незнакомой стене, полной смертельных ловушек, практически вслепую. В Альпах на такое решаются только опытнейшие горноспасатели.

Боже, какое наслаждение переодеться во все сухое, залезть в теплый мешок и откусывать хлеб, заедая его сыром!

– Мне придется подняться, – сказал Луи. – Теперь дорога известна, так что дело пойдет быстрее. Как только развиднеется, освободим трос и спустим снаряжение.

Погода улучшилась только к полудню. Трое спутников спустились в кратер, доставив запутавшийся трос. В связке с Луи и Леоном была Брижитта. Для нее это стало боевым крещением – она победила страх. Раньше одна мысль о подобном спуске по отвесной стене вызывала приступ головокружения у этой отважной во всем остальном женщины. Из расспросов выяснилось, что глаза, уши и сердце у нее в полном порядке. Значит, головокружение вызывалось избытком воображения. Она решила попробовать, и опыт оказался удачным – лишнее доказательство, что неизлечимы лишь головокружения органического порядка.

Дружно взявшись за конец троса, мы натянули его и прикрутили к большому камню. Вскоре, страхуя веревкой, носильщики подали нам с 250-метровой высоты первый мешок со снаряжением. Мы поставили на берегу огненного озера палатку, чтобы укрыться от пронизывающих порывов ветра. Приготовив приборы, сели перекусить. Затем собрали образцы пород, которыми была выложена стенка. Пелена тумана, заполнившая центральный колодец, никак не желала рассеиваться…

Решили заснять наш кратер: трещины, выбоины, фумаролы, нагромождения застывшей лавы… Когда-то это были волны, внезапно выплеснувшиеся из трещин в платформе. Любопытны были базальтовые дайки.

Незадолго до сумерек наконец-то установилась погода. Мы бросились к краю колодца. Какое-то время над поверхностью озера еще плавали клочья тумана, но вот они рассеялись, и я с гордостью показал восхищенным друзьям свойвулкан! Днем лава казалась не такой огнедышащей, как ночью, зато на поверхности появились дивные узоры. Лава переливалась всеми оттенками: апельсиновые верхушки фонтанов, фиолетово-вишневая бархатистая корка, червонное золото стремнин. В бинокль было отчетливо видно, как подрагивает, словно живая, кожица… Затем упала ночь. Здесь она наступает гораздо раньше, чем во внешнем мире.

В двадцать три часа, покончив со съемками, спектрограммами, записями, двинулись на север. Ночь была довольно светлая, но поверхность платформы стала такой хаотической, что, поскользнувшись, я едва не вывихнул ногу…

Осторожно обходили рытвины и скатившиеся со стены куски скал. Тут и там белыми призраками поднимались фумаролы. Внутри выщербленной части полумесяца виднелся ровный черный «пол», освещенный, как и стены провала, сполохами лавы. Нам удалось обойти озеро почти вкруговую. Только в одном месте густой дым, прибитый ветром к стене, не только не позволял ничего рассмотреть, но и вызывал острые приступы удушья.

Во время разведки я обратил внимание, что туннель, как бы продолжавший восточный рог полумесяца, огибал все озеро и выходил у западного конца. Таким образом, лава циркулировала по поверхности, никуда не выливаясь. Что вызывало эту циркуляцию? Загадка. По теории, свежая лава должна поступать из абиссальных глубин вверх по питающему жерлу. Попав в кратер, насыщенная газами, а следовательно, более легкая субстанция всплывает на поверхность озера, в то время как дегазировавшаяся часть опускается в глубину. Фонтаны как раз и должны означать поступление на поверхность очередной порции свежей лавы. Тот факт, что фонтаны били в одном и том же месте, вроде подтверждало теорию: озеро бурлило там, где из Земли выходили питающие каналы. Однако теория не объясняла инверсии течений. Кроме того, наблюдения, которые вот уже сорок лет ведутся на Гавайях, показывают, что лава становится жидкой лишь на последних метрах подъема, когда давление падает всего до нескольких атмосфер. Это уже никак не согласуется с теорией. В самом деле, как жидкая лава может опускаться сверху сквозь очень вязкую поступающую снизу материю?

Согласно другой гипотезе, свежая лава не выходит из жерла, а лишь обогащает озеро тепловыми калориями, когда горячие газы поступают из глубин. Именно это не позволяет озеру застыть. Существует и другой источник калорий: озеро беспрерывно подтачивает берега, твердые окисленные породы рушатся в него, добавляя значительное количество воздуха. Этот воздух, а также заключенный в породе кислород вступают с газами лавы в химические реакции; при этом высвобождается достаточное количество тепла для поддержания базальта в расплавленном состоянии. Данная теория гласит, что течения вызываются местной разницей в температурах, зависящей в свою очередь от экзотермических реакций.

Мы стояли над озером, пока хватало сил. Потом, спотыкаясь на неровностях почвы, вернулись в лагерь и умудрились влезть вчетвером в двухместную палатку, показавшуюся нам чудом комфорта. Мы спали с сознанием выполненного долга, и сон наш в чреве вулкана был безмятежен до самой зари, несмотря на то что лежавшие с краю время от времени стучали зубами от холода.

Наутро стали прикидывать, как можно спуститься к самой поверхности озера. К сожалению, обстоятельства вынудили нас в тот раз отказаться от замысла, сулившего необыкновенный научный результат. Предприятие требовало куда больше людей: часть должна была остаться на платформе, чтобы вытягивать человека, спускающегося на пятьдесят метров вниз, поскольку зацепиться здесь было не за что: стены обрывались отвесно. Кроме того, веревки в такой близости от огнедышащего жерла превращались в ненадежное подспорье. Будь у нас стометровая металлическая складная лестница, какой пользуются спелеологи, все было бы прекрасно. Но у нас ее не было. Надо было также считаться и с тем, что человек в зоне интенсивного воздействия газов может внезапно ослабеть или даже потерять сознание.

Если бы мы могли рассчитывать, нет, не на помощь, а хотя бы на равнодушие официальных властей, стоило бы сделать попытку. С нами был скалолаз экстра класса Луи Тормоз, на счету которого немало труднейших восхождений в Альпах, в том числе несколько «премьер». В связке с ним можно было без всякого риска спуститься на 50–80 метров до следующего уступа. Один все время страховал бы второго, пока тот брал пробы и проводил замеры в адском котле. Но мы попали сюда контрабандой! Еще счастье, что все три дня держалась плохая погода и сюда не явились гонители…

С тяжелым сердцем, в последний раз окинув взором поверхность кипящего базальта, природу которого нам так и не удалось в этот раз изучить, мы начали собирать пожитки. Оставалось надеяться, что анализ «волос Пеле»[15] позволит выяснить кое-какие детали, касающиеся состава лавы и ее происхождения в этом районе. «Волосы Пеле», тонкие, похожие на стеклянные волокна нити, представляют собой кусочки лавы, которые ветер сдувает с гребней фонтанов. Нам удалось собрать и бережно уложить в рюкзаки несколько граммов этих хрупких нитей – единственные образцы нынешней лавы Ньирагонго среди трофеев экспедиции.

Лагерь сворачивали в полном тумане. Отправив наверх последние тюки, отцепили трос подъемника и полезли по стене.

Наверху носильщики встретили нас бурным восторгом.

– Ты там была, м'дами![16] Ты была там! – кричали африканцы Брижитте, едва та показалась над гребнем кратера. – Ты не побоялась чертей!

– Видела моего отца? – спросил Куфунга, чье широкое лицо просто лучилось надеждой.

– Я бы спустился, чтоб повидать отца, – твердо сказал Мушеле.

– Хо-о! – раздалось в ответ. – Не посмеешь!

Мушеле, похоже, смутился. Он был одним из самых молодых в группе – гибкий, легкий на подъем, с продолговатым тонким лицом типичного мутусси.[17]

– Пошел бы, – наконец вымолвил он. – С базунгу[18] пошел бы…

Слоны

Надо было торопиться, чтобы успеть выбраться из леса до темноты.

На вершине гулял ветер. Повернувшись к нему спиной, мы завязали рюкзаки, смотали веревки и трос, каждый взвалил на плечи свою поклажу. Встав цепочкой (иначе по джунглям не ходят), двинулись в тумане по внешнему склону вулкана.

Из облака вынырнули лишь на кромке верескового леса. Было уже больше четырех часов. Пришлось ускорить шаг, и, естественно, тут же начались падения и чертыханья. Надо было постараться проскользнуть незамеченными мимо охраны: теперь уже это не страшно. Но в лесах у подножия Ньиры бродят слоны, а ночное свидание с ними не входило в наши планы. Кроме того, мне лично очень хотелось согреться, и при одной мысли о теплой ванне я уже ощущал райское блаженство… Мы бежали, перепрыгивая через поваленные поперек тропы стволы, оскользаясь на грязи. Мысль о близком доме и ужине гнала нас вперед.

Прошли вересковый лес и углубились в чащу. Совсем недавно по тропе прошло большое стадо слонов, об этом свидетельствовали внушительные кучи еще дымившегося навоза. Дважды животные останавливались на кормежку: мелкие деревья были срезаны, словно бульдозером. При виде переломанных, как спички, стволов метрового охвата (там, где еще три дня назад была непролазная чащоба) нельзя было не испытать тревоги. Сверились с часами. Выходило, что из леса мы выйдем не раньше чем через сорок минут, а уже через полчаса будет темно. Скорее вперед!

Предвечерний лес был полон удивительных запахов, сменявшихся на каждом шагу. Не успели миновать зону, где гроздья оранжевых цветов испускали довольно терпкий аромат конюшни, как почувствовали дивный запах яблок и ананасов.

Как мы ни торопились, ночь захватила нас в лесу. Тропа была очень скользкой. Никто не говорил друг с другом: усталость заставляла беречь силы, да и осторожность не мешала. Кто знает, звук голосов вполне могло донести до ушей охранников… Было черным-черно, как в подземелье; ветви непроглядной кровлей смыкались над головой; идущего впереди абсолютно не было видно, даже когда вы натыкались на него.

Неожиданно тишину разорвал пронзительный звук… Я остановился как вкопанный, еще не понимая, в чем дело: шедшая следом Брижитта с ходу налетела на меня. Когда раздался второй трубный глас, я услышал крики бегущих во всю прыть носильщиков: «Тембо! Тембо!» (Слоны).

Рев был преисполнен ярости. Он несся из полной тьмы, и от этого был еще грознее. В мгновение всех охватила паника, каждый ринулся к какому-нибудь укрытию, прочь с тропы, лишь бы спрятаться, сгинуть, сделаться невидимым. Непроходимые джунгли? Какое там! Африканцы и белые с невообразимой скоростью продирались сквозь хитросплетения веток, корней, лиан и павших стволов, не обращая внимания на занозы, царапины и синяки, лишь бы найти спасительное убежище…

Не знаю, сколько мы бежали таким образом. Помню только, что нога моя попала в лиановую петлю, и я грохнулся со всего маха наземь, оставшись лежать, судорожно дыша.

Пятьдесят метров, сто? Удивительное дело, как мы смогли пробиться сквозь такую чащобу! Спокойно, спокойно, без паники… Я тихо окликнул:

– Брижитта!

– Алло, Гарун! – голос ее прерывался от бега. – Все в порядке? Где вы? У вас есть фонарик?

– Есть.

Я порылся в кармане и лежа нажал на кнопку, прикрыв свет ладонью. В нескольких шагах увидел Брижитту и двух носильщиков. Встал, подошел к ним.

– Вы их видели?

– Нет, но они должны быть недалеко, судя по звуку. Мализеле, – продолжала она на кисуахили, – ты видел тембо?

– Хапана (нет), м'дами, – выдохнул тот. Мне показалось, я услышал, как он дрожит.

– Я видел их, – неслышно ступая, к нам подошел третий носильщик. Очевидно, он заметил мигание фонарика. – У бваны Луи была лампа, и я видел тембо. Совсем рядом, м'дами…

– Сколько их было, Баракиро?

– Один совсем рядом, близко. А за ним еще…

– А бвана Луи и остальные, где они?

Мы шептались, как заговорщики, сблизив головы, боясь привлечь к себе внимание гороподобных хозяев здешних лесов.

– Они побежали вперед.

– До того, как на тропу вышел слон?

– Да, м'дами…

Ответ звучал очень нерешительно. Все заняло две-три секунды, а затем поднялась паника. Мы жались друг к другу, как потерявшиеся в лесу дети. Что можно было сделать, напади животное в тот момент? Даже имея хороший карабин, встречаться со слоном в ночном лесу не хотелось. За спиной громко хрустнула ветка… Мы разом подскочили. Уф! Это еще один носильщик, пришедший на голоса… Чуть позже подошли еще двое.

– Они говорят, – шептала Брижитта, – Луи с двумя носильщиками удалось проскочить под самым носом у слона, между первым и вторым ревом. Затем слон вышел на тропу. Мализеле говорит, что слон огрел его хоботом.

– Гм… Думаю, это лиана. Если бы разъяренный слон зацепил человека хоботом, от него бы ничего не осталось.

– Кто знает… Но я очень беспокоюсь за Луи. Вдруг он не успел проскочить? Те, кто шли в голове, должно быть, далеко. Не хватает как раз Луи и трех носильщиков. Она переспросила:

– Мализеле! Баракиро! Вы сами видели, как бвана Луи побежал вперед?

– Он побежал вперед, м'дами…

Тон был неуверенный. Или просто он еще не пришел в себя от страха? Решился тихонько позвать:

– Эгей, Луи!

Замерев, вслушивались в молчание ночи.

– Луи… Луи-и-и-и!

Конечно, если они успели пройти, то теперь не могли услышать моих робких призывов. Если же нет… Мы не осмеливались поделиться вслух сомнениями…

– Ладно. Попытаемся выйти на тропу. Носильщики дружно замахали руками. Но мы с Брижиттой двинулись к тому месту, откуда были с позором изгнаны несколько минут назад.

– Не будьте бабами, – энергично прошептала Брижитта. – Пошли!

Однако призыв к мужскому самолюбию, обычно оказывавший свое действие, на сей раз не возымел эффекта. Только когда носильщики поняли, что мы и вправду собираемся уйти, они нехотя поднялись с земли. Не ждать же в самом деле, пока слоны набредут на тебя!

Согнувшись в три погибели, осторожно ступая на цыпочках, стали красться вперед. Вот и тропа. Пошли еще тише. Временами я нажимал на кнопку фонарика, процеживая между пальцами лучик света. Раз или два останавливались, чтобы окликнуть Луи. Никакого ответа.

И тут в двух шагах впереди раздался трубный рев, а воображение дорисовало громадную темную массу и остро торчащие белые клыки! Сломя голову, не разбирая дороги, мы кинулись наутек…

Сбившись в кучу в сотне метров поодаль, стали шепотом обсуждать создавшееся положение. Что делать? Остаться здесь ночевать? Переждать, пока слоны не отойдут подальше? Обогнуть по джунглям опасное место? Брижитта и несколько африканцев настаивали на последнем. Я был против. Немыслимо продираться через девственный лес, где на каждом шагу подстерегают ловушки: прикрытые травой ямы, выбоины в вулканической почве, острые камни и ядовитые шипы. К тому же носильщики побросали во время бегства всю поклажу, и у нас не было ни одной панги.[19] А бог весть сколько придется идти по чаще до первой опушки… Измотанный до крайности, я был за то, чтобы сесть возле ближайшего дерева и ждать, пока освободится путь.

Это был не первый мой «слоновый» опыт. Несколько лет назад я столкнулся нос к носу с холостяком-одиночкой в лесу у подножия Ньямлагиры. Буквально за минуту до этого я наставительно объяснял моему спутнику, что при встрече с диким зверем ни в коем случае нельзя выказывать страха. Теперь оставалось применить эту аксиому на практике.

Я внятно попросил у слона дороги. Но, похоже, он не понимал ни французского, ни кисуахили… Тогда я не очень крепко обругал его. Слон невозмутимо выслушал меня. Я повернулся к товарищу и шепнул ему: «Сейчас увидишь!», – после чего сделал несколько шагов навстречу слону, всем своим видом выражая намерение расправиться с ним. Это произвело впечатление: колосс задумчиво помахал своими большими ушами, поднял хобот и… Дальнейшего нам не пришлось наблюдать, ибо, пока хватило дыхания, мы улепетывали от него прочь без оглядки! Отбежав, мы стали решать ту же проблему, что стояла сейчас перед нами: что делать дальше? Битый час мы простояли в отдалении, прежде чем вновь приблизились к роковому месту. Терпение принесло плоды: слону, видимо, надоело торчать, и он, потеряв к нам всякий интерес, отправился по своим слоновьим делам. Правда, все это было днем. А сейчас, в пещерной тьме, даже стоя на месте, мы подвергались опасности, ибо не могли вовремя заметить приближение животного: эти громадины умеют шагать по густейшим зарослям совершенно бесшумно.

Военный совет затягивался. Часть носильщиков категорически отказывалась ждать возле стада. Другие выдвигали аргументы против ночного марш-броска через джунгли. Пару раз в надежде, что путь освободился, я кошачьим шагом приближался к критической отметке. Дальше идти не было смысла: уже в тридцати метрах было слышно утробное урчание. В напряженной тишине ночи оно нагоняло не меньше страха, чем прежние трубные звуки. Несколько раз вполголоса мы окликали Луи, но впустую.

– И потом не хочется бросать здесь поклажу, – сказал я. – Не из-за слонов: пусть себе давят на здоровье. Но завтра сторожа найдут здесь фотопленку и образцы…

– Ничего страшного, – ответила Брижитта решительным голосом. – Мы сможем вернуться сюда еще до зари.

Бррр! По спине у меня забегали мурашки: неужели опять придется вставать в четыре утра? Ну да ладно, сейчас лишь бы добраться до постели… И когда Мализеле, словно угадывая мое состояние, стал говорить, что отсюда до кромки саванны рукой подать, я согласился с планом Брижитты. Мы повязали на ветках платки, помечая место, и, согнувшись вдвое, побрели в джунгли.

Один из носильщиков, хорошо знавший местность, пошел первым. Вначале он заставил нас спуститься в заросший колючками овраг. Решив, что отсюда мы не видны, я включил фонарик и передал его проводнику. Виноват ли свет, не знаю, но тут же послышался (к счастью, довольно далеко) трубный рев самцов. Свет погасили и дальше двинулись в кромешной тьме.

Листва начала редеть, иногда даже проглядывали звезды. Идти стало легче. Я бросил взгляд на небо и… остановился. Так и есть: мы шли на северо-запад, явно в противоположную сторону от дороги, где нас должен был ждать грузовичок! Я уже не в первый раз убеждался, что местные жители прекрасно ориентируются на знакомой местности. Там, где европейцу все кажется однообразным, африканцы легко находят крошечные приметы. Но в совершенно новом месте лучше полагаться на компас, созвездия или на солнце.

Кстати, Мализеле был прав, говоря, что до опушки не более полукилометра. Взяв нужное направление, мы уже через час вышли к кромке леса. Трава уходила далеко-далеко в холодном свете звезд. За спиной высоко над деревьями слабо виднелся красноватый султан Ньирагонго. Лавовое озеро отдыхало.

Наконец-то можно было идти во весь рост! Испуг прошел, мы громко переговаривались, ускоряя шаг. Бри-житта была обеспокоена отсутствием Луи Тормоза и трех носильщиков.

– Послушайте, Брижитта, – пытался я ее успокоить. – Если бы с ними что-то случилось, мы бы наверняка услыхали крики. Не может же слон в одну секунду расправиться с человеком! Тем более с четырьмя…

Но ее чисто женская тревога, так контрастировавшая с замечательным хладнокровием, проявленным в момент действительной опасности, развеялась лишь час спустя, когда мы наконец все встретились. Правда, до этого были еще переживания: в кустарнике рыкнул леопард, а потом на фоне темного неба показались неподвижные силуэты двух слонов. Но, в общем, приключение уже было позади…

Северная провинция

В Восточной Африке на север от Большой Рифтовой долины лежит малоизученное озеро. Его открыл в 1888 году венгерский путешественник Телеки, давший ему имя австрийского великого герцога Рудольфа. В 1886 году Телеки двинулся с Занзибара во главе большой экспедиции и после многомесячного похода по пустынным районам, населенным кочевыми племенами, вышел к южной оконечности длинного озера. Там он натолкнулся на действующий вулкан, названный входившим в экспедицию геологом фон Хенелем вулканом Телеки.

Прошло пятьдесят лет, в течение которых не раз предпринимались попытки достичь этого вулкана, но ни одна не увенчалась успехом. Кое-кто добирался до мест, описанных фон Хенелем, но не обнаруживал вулкана. Так, Кавендиш в 1898 г. писал: «Обогнув с юга озеро Рудольф, я с удивлением констатировал, что вулкан Телеки исчез». Гора становилась легендой…

Край этот донельзя враждебен человеку: иссушен солнцем, лишен воды, растительности, зверья. В 1921 году разразилось новое извержение Телеки; дрожала земля, столб огня отражался в южной части озера Рудольф. Никому, правда, не удалось подойти вплотную к горе, видели только кровавый отсвет лавы в ночи. Лишь в 1934 году, дважды потерпев перед этим неудачу, туда добрался англичанин, прекрасно знакомый с местными условиями. Это был бывший комиссар провинции по фамилии Чемпион, страстный картограф и геолог. Он описал вулкан как низенький конус, поднимающийся едва на 90 метров над адским хаосом застывших потоков. В тот момент кратер бездействовал. После А. М. Чемпиона никто не видел Телеки.

От Лодвара к северному берегу озера Рудольф сейчас проложена автомобильная дорога. На вездеходе можно добраться и до другого берега, но уже не в одиночку, а колонной, «конвоем», как здесь говорят. Причем на это требуется разрешение властей,[20] а те, озабоченные безопасностью пассажиров, раздают их не очень щедро. Скажем, известный американский геолог Бейли Виллис не смог получить его. «Озеро Рудольф лежит в Северной провинции Кении, посреди пустыни, где обитают воинственные кочевники. Район доступен лишь для большой хорошо вооруженной экспедиции, однако цель оправдывает расходы и риск». Виллис написал эти строки двадцать лет назад, и они, естественно, заинтриговывали еще больше.

Сейчас риск нападения со стороны кочевых племен практически свелся к нулю; есть даже туристская трасса, идущая по Северной провинции от Найроби до Аддис-Абебы, по ней ходят автобусы и грузовики. Но к сожалению, она пролегает слишком далеко от вулкана Телеки и озера Рудольф.

А нам нужно было именно туда. Осмотреть Телеки хотелось не из авантюрных соображений. Дело в том, что описания, составленные фон Хенелем и Чемпионом, не позволяли определить характеристику вулкана. Сколько длится активная фаза? Каков ритм извержения? Возможно, это новый Парикутин? Или же эфемерный «паи»? Расположен ли он подобно Лонгоноту и Сусва на дне рифта или входит в мощную группу Вирунга, пересекающую западный грабен?

Не только я мечтал попасть в этот легендарный край. За пятнадцать лет, проведенных в Кении, мой старый друг Жак Ришар не раз точил на него зубы. Он побывал на шестидесяти вулканах, рассыпанных по всему свету, наблюдал тридцать извержений. Можно вообразить, как распалял его воображение недоступный Телеки! Мы стали готовиться.

В Найроби нас сразу же предупредили, что оставлять в номере отеля ружья ни в коем случае нельзя. Да, но куда их девать? Нельзя же являться в учреждения и магазины в столь устрашающем виде! На центральных улицах, правда, мы засекли несколько личностей, словно сошедших с экранов «вестернов» – в фетровых шляпах, загнутых углом вверх, с винтовкой через плечо. Но чувство юмора у нас взяло верх.

– Отнесите оружие в полицейский участок, – посоветовал гостиничный портье. – У них там целый склад.

Отделение полиции выглядело ужасающе: двухметровый забор с натянутой колючей проволокой, вышки, прожектора, мешки с песком, амбразуры.

Провожаемые внимательным взором часового, мы прошли узким ходом до дверей участка. Там довольно долго пришлось ждать британского унтер-офицера: был «чайный час», а этот ритуал свято соблюдается в любой ситуации.

Наконец наши ружья сложили в сейф, и мы вышли, бросив прощальный взгляд на группу африканцев, неподвижно ждавших в углу решения своей участи. Нас не покидало острое чувство неловкости. Тут были и угрызения совести за то, что мы принадлежим – по цвету кожи, а не по праву – к расе «господ», ощущение вины за то, что мы «имущие» рядом с «неимущими», это все равно что обедать в окружении голодных глаз… Была также и моя личная жалость. Мне так и не удалось постичь смысл выражения «Горе побежденным!». Когда молодым я занимался боксом – а спорт этот не самый милосердный, – я всегда искренне жалел соперника, над которым мне удавалось одержать победу. И даже в 1944-м я с сочувствием смотрел на пленных немцев, хотя, попадись я им немного раньше, я был бы, вероятнее всего, расстрелян…

И вот теперь нам пришлось оказаться в краю, где царила всеобщая подозрительность.

Земля контрастов. Сегодня мы за полтора часа промчали 160 километров асфальтированного шоссе от Найроби до Накуру, центра провинции Большого Рифта. Скоро нам потребуется неделя, чтобы одолеть десять лье…

В Накуру мы получили из рук комиссара провинции разрешение выехать в пустынные районы и тут же тронулись в путь. Вплоть до водопада Томпсона, оставив справа высокую цепь Абердэр, дорога шла вдоль великолепно возделанных полей пшеницы и долматской ромашки. Знаменитое Белое нагорье. После каменистого дна Рифта цветущий край ласкал глаз влажной свежестью зелени.

На север от водопада Томпсона расстилаются луга. Несмотря на безжалостную охоту, фауна здесь сохранилась довольно хорошо: нам часто случалось видеть, как рядом с коровами мирно пасутся грациозные антилопы. Неподалеку находится знаменитое ранчо Карра Хартли, профессионального охотника и специалиста по отлову диких животных, которых он продает во все зоопарки мира. Дожидаясь отправки, они живут у него в загонах. Именно там большинство приезжающих в Кению фотографирует без всякого риска львов и носорогов, чтобы потом, дома, потчевать своих гостей сенсационными кадрами!

Хребет Абердэр остался на юге. Здесь он уже не задерживает влагу, поэтому трава становится все более тусклой и чахлой. Мы едем со средней скоростью 80 километров в час по накатанной дороге из краснозема.

Небольшой административный пост Румурути затерялся среди бескрайних долин, покрытых жухлой от солнца травой. За спиной в напоенном жаром воздухе поднимаются голубоватые силуэты лесистых гор. Зелень кончилась, началась область пастушьих племен. Под навесом индейских лавчонок в дуке (торговом центре) встречаем первых самбуру – людей с величественной осанкой, в красных тогах, небрежно закинутых через плечо. Их лица, покрытые смесью жира и охры, живо напоминают индейцев из романов Фенимора Купера. Я без утайки любуюсь их мягкой эластичной походкой. Останавливаясь, чтобы поглядеть на нас, они с женской грацией опираются на длинное (семь-восемь футов) копье, с которым никогда не расстаются. Самбуру принадлежат к тому же народу, что и масаи, поразившие меня своей красотой. Высокорослые пастухи-кочевники еще недавно наводили страх воинственными набегами на оседлое население.

В Румурути нам предстояло нанять грузовик, чтобы составить «конвой», необходимый для поездки по Северной провинции. Конечно, мы предпочли бы еще один вездеход-лендровер, но пришлось довольствоваться трехтонкой «шевроле». Ее владелец, пухлый лавочник-индиец, уверял нас, что грузовик надежен, поскольку он ездил на нем в Барагой, «а если машина дошла до Барагоя, то дойдет и до ада!».

– Только не с такой резиной, – заметил я Жаку Ришару.

Старый житель Африки, тот знал толк в торговых переговорах. Однако даже ему едва не пришлось вылезти из кожи вон, дабы убедить хозяина, что по песку лучше ехать не на столь лысой резине. Выговорившись вдосталь, обе стороны наконец ударили по рукам, шины были заменены, а самосвал загружен канистрами с бензином и водой. Кроме того, Ришар привинтил в кузове два старых кресла, обнаруженных в пыльном углу лавки.

Когда при виде лоснящихся от грязи подушек я состроил кривую физиономию, он сказал:

– Вы ничего не понимаете. Это наилучший способ передвижения – сидишь на свежем воздухе, с комфортом, обозревая пейзаж…

В десять утра мы нанесли визит РУ (районному уполномоченному), здоровенному парню в расстегнутой голубой рубашке, из-под которой выглядывала волосатая грудь. Представитель власти с рассвета был завален грудой дел: распоряжения, доклады, переговоры, содержание дорог, еще куча всякой всячины… Он смог лишь пожать нам руки и пожелать счастливого пути.

Маралал, расположенный у подножия высоких, покрытых редколесьем холмов, – последний пост перед пустыней, теряющейся уже где-то в Эфиопии. Редкие бунгало, укрывшиеся среди куп деревьев, бюро РУ, рядом с которым воткнута мачта с флагом и антенна радиостанции, дука с лавками, принадлежащими уже не индийцам, а сомалийцам, магазин грека, десяток африканских хижин. Но Маралал – это прежде всего вода среди каменистого небытия, жизнь, дарованная колодцем. Он уходит глубоко сквозь скальную породу и соединен с ручным насосом. Весь день возле колодца толпятся, смеясь и болтая, женщины, пришедшие со всей округи (иногда за двадцать лье), чтобы наполнить прозрачной водой бурдюки из козьих шкур.

Вначале мы думали просто проехать через Маралал. Однако районный уполномоченный как на грех отправился в Найроби, а без него никто не хотел нам ставить отметку на разрешение. Учитывая, что скоро начнутся дожди, задержка была для нас крайне нежелательной. Не будь мы на британской территории, можно было бы продолжить путь без всякой отметки. Англичанам свойственно уважение к личности. И их граждане соответственно уважают законы, даже если они и не писаны. Я с немалым удовольствием читал на объявлениях: «Убедительная просьба не…» вместо «Строжайше запрещается».

В ожидании промелькнул день, за ним другой… Мы сгорали от нетерпения: вот-вот должен был начаться сезон дождей. Здесь они выпадают дважды в год, но зато это настоящий потоп. Мы опасались, что неожиданно переполнившиеся уэды[21] задержат нас на долгие недели в пустыне.

Писарь-индиец уверял, что районного уполномоченного ждут с минуты на минуту, и мы чуть не каждый час заглядывали в одноэтажный глинобитный домик, служивший конторой. Писарь, похоже, был подавлен свалившейся на него ответственностью, а наше нетерпение повергало его в панику.

– Вы ведь не уедете до возвращения РУ? – умоляющим голосом вопрошал он. Бедный служащий, вежливый и скромный, жил здесь, лавируя меж двух огней – европейцами и африканцами.

Замечание, оброненное Ришаром, едва не лишило его дара речи. Он спросил:

– У вас шофер кикуйю? Ваш шофер кикуйю? Но кикуйю нельзя появляться там, куда вы едете!

– Полноте, – пытался вразумить его Ришар, желавший показать, что у нас не только добрые намерения, но есть и официальное благословение. – Нам рекомендовал его РУ в Румурути и сам дал ему визу! Он знает его много лет.

– Нет-нет, что вы, сэр! Районный уполномоченный, очевидно, ошибся. Вам следует отправить шофера назад в Румурути…

Вот положение… Может, и правда, не дожидаясь возвращения РУ, отправить шофера в Румурути с запиской? Да, но ведь там нет другого шофера, а без доверенного лица лавочник ни за что не даст грузовик. Ришар убедился в этом во время торгов. Дело принимало серьезный оборот: если не будет шофера, то не будет грузовика; без грузовика не будет «конвоя», а без «конвоя» нам не выдадут разрешения! Искушение плюнуть на все и немедля выехать на север было, как никогда, велико…

Несколько часов бродили мы между лукой и колодцем, лавкой грека и конторой начальника. Что делать?

Всегда приятно встретить в такой дали от дома людей, говорящих на твоем родном языке. Среди горстки европейцев, живших в Маралале, их оказалось двое: торговец-грек (который, кстати, отлично изъяснялся не только по-французски, но и по-английски, итальянски, испански, турецки, арабски, амхарски, кисуахили, сомали и, конечно, по-гречески) и настоящий француз, уроженец Сент-Этьенна. Он уехал из дома двадцать лет назад искать счастья в Кении и за это время перепробовал все: был фермером, золотоискателем, профессиональным охотником, строителем, а сейчас сделался чиновником, отвечавшим за содержание дорожной сети.

– Вы едете к Телеки? – спросил он. – Well, вас ждет большое удовольствие…

Он говорил по-французски со странным английским акцентом, вызывавшим у нас невольную улыбку. Мы стояли вчетвером, облокотившись на прилавок грека, потягивая апельсиновый сок, разбавленный водой.

– Вам знакомы те места? – спросил Ришар, вытаскивая из пачки сигарету и постукивая ею о прилавок, чтобы стряхнуть налипший табак.

Француз откинул со лба широкополую фетровую шляпу, под которой обнаружилась густая седеющая шевелюра.

– Еще бы! Проедете Саут-Хорр и свернете на Лонд-жерин. Это колодец. Потом будет база Кулал. Там вам придется оставить машины и шагать пешком до крутого откоса. Это полдня пути. А с откоса увидите ад. Тут уж придется выбирать – спускаться туда или возвращаться домой.

– Звучит обнадеживающе, старина, – заметил Тормоз.

– Дорогой мой, когда вы узнаете, что это такое – шагать тампо камням, под тем солнцем, вы поймете… Поверьте мне, я бывал в подобных местах…

Апельсиновый сок, жара, мухи, ожидание…

Наконец на мачте взвился флаг – районный уполномоченный возвратился! Мы заспешили к домику. Навстречу из-за стола любезно поднялся высокий худой человек.

– Здравствуйте, господа!

– Добрый день…

Крепкое рукопожатие, уверенный вид человека, готового оказать содействие, – чувствуется выучка колониальной службы.

– Сожалею, что вынудил вас так долго ждать. Я не знал, что вы приедете, и потом… – указывая на дощатый стол, чуть не проламывавшийся под грудой бумаг, – у нас скопилось немного работы.

Ришар тотчас завел речь о шофере.

– Да, – ответил РУ, – мы стараемся, как правило, не посылать кикуйю в эти районы. Но я хорошо знаю вашего человека… Тем не менее не оставляйте его одного до тех пор, пока не проедете Барагой.

– А что в Барагое?

– Лагерь для задержанных мятежников. Несколько миль к северо-востоку. Ночевать там не следует.

– Понятно… Да, вот еще, – Ришар стряхнул пепел с сигареты и продолжал чуть дрогнувшим голосом: – вам знаком район вулкана Телеки?

– Сам я там не был. Видел его издали, проездом. А вы хотите отправиться к Телеки?

– Да, – тихо подтвердил Ришар и вопросительно глянул на англичанина.

Тот поскреб кончик носа, свел у переносицы брови и вместо ответа многозначительно присвистнул. Судя по всему, район не пользовался репутацией курорта!

– Well, джентльмены, желаю удачи! А когда вернетесь, моя ванна в вашем распоряжении…

Тихим ходом по петляющей дороге мы перевалили через покрытые кедровником горы, начинающиеся сразу за Маралалом. С набором высоты воздух становился легче и живительнее. Мы с Ришаром ехали в креслах на трехтонке, где кроме нас сидел вооруженный аскари, отряженный РУ для обеспечения нашей безопасности, и трое пассажиров – молодые самбуру; для них это было первое в жизни автомобильное путешествие. Вцепившись в борт самосвала, притихшие, настороженные, они во все глаза смотрели – нет, не на окрестный ландшафт, а на двух белых. Странные бородатые европейцы то и дело хватались за неведомые инструменты: бинокли, компас, фотоаппараты, кинокамеры… Луи Тормоз впереди вел «джип». Он появлялся в поле зрения на виражах, оставляя за собой плотный хвост оранжевой пыли.

Через два часа вылезли на перевал (около трех тысяч метров) и начали спуск. В нескольких лье по правую руку от нас виднелся восточный край Большого Рифта – сплошная цепь столообразных гор, уходившая за горизонт. В прозрачном воздухе на крутых склонах явственно различались толстые страты базальта в светлых гнейсах. Ощущение безбрежности пространства было куда отчетливее, чем на море, возможно, потому, что мы вознеслись на целый километр над окружавшим миром. Там и сям в неподвижном океане поднимались острова – отдельные горы с острым профилем, врезавшимся в синь неба. А натянутая нить дороги убегала далеко-далеко к северу.

Наконец-то машины вышли на равнину и можно было прибавить скорость. В среднем мы делали по 40 километров в час, и встречный ветер немного облегчал томительную жару. В сухой траве вперевалку трусили зебры, проносились грациозные антилопы, видели семейство жирафов, несколько пар страусов на тонких, как штативы, ногах, а однажды громадного старого дядюшку слона.

По карте нам предстояло проехать два населенных пункта, после которых была обозначена пустыня, – Барагой и Саут-Хорр. В Барагой мы прибыли около четырех часов пополудни, когда на землю уже ложились длинные тени. По обе стороны дороги тянулись ряды одноэтажных лавок под волнистой кровлей – дука. В этих местах розничную торговлю монополизировали сомалийцы. Британское правительство было представлено клерком кикуйю – маленьким хромым человечком в пенсне. Он оказался очень образованным и толковым.

В дуке толпились кочевники, пришедшие к воде из своих сухих степей. Там мы увидели первых туркана; это пастушеское племя обитает на обширной территории, с юга и запада прилегающей к озеру Рудольф. Они высокого роста, но лица их не так тонки и красивы, как у самбуру. Женщины были закутаны в жесткие коровьи шкуры, на руках и ногах позвякивали десятки тонких металлических браслетов. Мужчины носили на голове громадные шиньоны, скрепленные засохшей глиной; у всех на поясе висел нож странной закругленной формы, в бою им можно разить врага под любым углом.

Сквозь толпу величественно шествовал, ни на кого не глядя, морщинистый старец. Лицо его было выкрашено охрой, сквозь нижнюю губу продето красное кольцо, на шее висели амулеты, в высокий шиньон воткнуты три страусовых пера, а на плечи наброшена великолепная леопардовая шкура. В одной руке он нес тонкое копье, посох и отполированный деревянный подголовник, в другой – мухобойку из гибких белых прутьев, собранных в рукоятку, украшенную разноцветным жемчугом. То был колдун, ол ойбони, самый уважаемый человек в племени; молодые не смеют смотреть ему в глаза. Старик прошел мимо нас с царственным равнодушием, утвердившийся в сознании собственной мудрости… Да, такая встреча запомнится надолго.

Забавный контраст: старик колдун шел мимо лавки, в глубине которой тускло поблескивали ряды консервных банок…

За прилавком торгаш-сомалиец ловко отпускал товар оробелым кочевникам, а его жены в белых полотняных одеяниях, очаровательные, с прекрасными суживающимися книзу лицами и миндалевидными глазами, громко зазывали покупателей.

Обогнув высокий холм, выглядевший островом среди ровной пустыни, мы остановились на ночлег возле русла пересохшей речки (лага по-местному), где росли несколько чахлых деревцов. Поднявшийся вскоре ветер едва не сорвал поставленные палатки и забросал нас мелкими камешками. Пришлось устроиться под прикрытием «джипа» и грузовика. Наш эскорт увеличился еще на одного человека. Это был довольно пожилой метис самбуру и кикуйю с ногами, искривленными полиомиелитом; клерк из Барагоя приставил его в качестве проводника и переводчика.

Собрали хворост, и ветер заиграл искрами костра. Присев на корточках вокруг огня, наши люди принялись свежевать купленную в Барагое козу. Мы же решили кипятить на примусе воду для спагетти…

Потом я вытянулся на походной койке и долго-долго смотрел на неохватную высь иссиня-черного неба, в котором искрились миллионы далеких миров. Из-за неровной тени соседней горы выглядывал Скорпион.

На рассвете мы отправились дальше по пустынной степи, усыпанной гранитными осколками, посверкивающими кварцем и слюдой на утреннем солнце. Редко-редко появлялись пыльные кусты.

Внизу показалась черная скальная порода. Я слез, с удивлением готовясь увидеть базальт. Но это оказался не он;я поднял несколько кусков великолепного темно-зеленого, а не черного цвета. Это был кристаллический горнблендит – скальная порода, образующаяся в глубинах земной коры и подвергающаяся эрозии после затвердения. Долина вывела нас к древнему цоколю из гранитов, гнейсов и сланцев, составляющих основу всех континентов. На эту «арматуру» миллиарды лет назад начали наслаиваться горизонтальные слои морских, озерных и пустынных отложений, ныне покрывающие ее почти всюду километровой толщей. Именно это основание треснуло несколько миллионов лет назад, породив сбросовые долины и желоба Африки.

Мы ехали еще по кристаллической коре, но с минуты на минуту я ожидал увидеть контакт между древним цоколем и более поздними базальтами, вытекшими из трещин Большого Рифта…

Через несколько часов показались заросли колючек. Дневной жар загнал в укрытия зверей; мы заметили в отдалении всего одну антилопу и группку зебр (они следили за нашим приближением, а потом умчались в туче пыли). Напрасно я высматривал в бинокль носорога. Повидав слонов и крокодилов, я теперь страстно хотел встретиться с толстокожим однорогим зверем. Но, хотя Кения и слывет краем носорогов, ни одного животного вне пределов заповедника заметить не удалось. Что ж, им нельзя отказать в развитом чувстве самосохранения…

Дорога прямиком бежала к одному из гористых островков сухопутного моря. С каждой минутой массив увеличивался в размерах. Я уже начал удивляться, почему дорога шла именно туда, вместо того чтобы обогнуть остров.

Вскоре каменистое плато перешло в волнистое песчаное ложе, покрытое довольно колючим кустарником. Дорога вползла в узкую долину, прорезанную в светлом гнейсе, поднимавшемся справа и слева. Мы ехали теперь по лесу высоких акаций, их зонтичные кроны смыкались над головой полупрозрачной кровлей.

Сбоку на нас вопросительно уставился жираф. Поколебавшись секунду, он начал удирать своим странным галопом, напоминавшим одновременно полет и плавание.

Я немедля повернул «джип» в его сторону. То был не обычный жираф,[22] а его сомалийская красно-коричневая разновидность,[23] встречающаяся только в здешних местах.

Отчаянно виляя меж стволов акаций, я выскочил на ровное дно лаги из слежавшегося песка и дал полный газ. Жираф был метрах в тридцати, но хотя стрелка спидометра подскочила к тридцати милям (около 50 км/час), а животное, казалось, медленно «плыло» в жидком воздухе, оно скакало быстрее «джипа»! Вскоре уже была видна лишь маленькая головка, скользившая на шестиметровой высоте над зонтичными кронами.

Я остановил машину. Еще несколько секунд раздавался глухой топот копыт, а потом вновь настала тишина. Воздух наполняло нежное воркование голубей. Выжженное, необъятное и неподвижное безмолвие Африки… У ноздрей зароились мушки, зазвенели возле уха, начали туманить взор, надоедливые, неотвязные… Африка в своем тысячекилометровом единообразии.

Включил мотор и, круто развернув машину на северо-запад, вскоре выехал на дорогу, кстати, ее было трудно заметить, не будь свежих следов только что проехавшего грузовика. Спутников мы нагнали на поляне, за которой трасса упиралась в неглубокую долину. Здесь росли великолепные мимозы. Дорогу неспешно перешел слон… пять минут назад спугнули жирафа – Африка полна жизни…

На обочине показалось стадо коз в сопровождении голого черного пастушонка; при виде нас он застыл с раскрытым ртом. Вскоре долина сузилась настолько, что скальные стены почти соприкасались, едва пропуская нас. Впереди светлым пятном выделялась выгоревшая на солнце палатка за оградой из колючих ветвей – Саут-Хорр…

На карте его название было выписано буквами такой же величины, как Румурути или Томпсон-Фоле – подлинные города в местном масштабе. Но здесь «населенный пункт» состоял из одной залатанной палатки торговца-сомалийца! Теперь понятно, почему дорога не шла в обход гористого острова: в пустыне путь диктует не рельеф местности, а колодцы.

В Саут-Хорре толпился народ. По здешним масштабам его было довольно много: человек двадцать взрослых и стайка батото (ребятишек). Когда мы подъехали, группа женщин туркана спускалась с горы. У каждой на голове лежал сверток коровьих шкур, предназначенных на продажу сомалийскому негоцианту. При виде машин они остановились: белые люди… что им здесь надо? Пошептались, и, убедившись, что мы заняты своим делом, они бегом спустились по склону и юркнули в палатку.

Женщины туркана несколько проигрывают в сравнении со своими кузинами самбуру. Девушки самбуру – писаные красавицы: гладкая кожа с бронзоватым отливом, прямой нос, высокая грудь, стройная фигура. Вокруг головы у всех узкая диадема из цветного жемчуга типа цепочки, которую носили в средневековой Европе. Некоторые еще носят на шее плоские железные украшения или вставляют в уши большие подвески в форме полумесяца. Но высшая роскошь, не считая легкой татуировки на животе и многочисленных выпуклых браслетов сверкающего металла на запястьях и щиколотках, – это многорядное колье цветного жемчуга от плеч до подбородка.

Несмотря на оттянутые мочки ушей, выбритые головы и негнущиеся юбки из невыделанных коровьих шкур, самбуру выглядели сказочными принцессами – настолько мечтательно было выражение их тонких лиц.

Источник бил в шести-семи метрах ниже, среди нагромождения гладких камней. Женщины вереницей спускались туда, зачерпывали живительную влагу калебасом[24] и переливали ее в кожаные бурдюки. Это был единственный источник на всю округу величиной с французский департамент. Люди приходили туда и гнали на водопой скот за тридцать, а то и все сто километров.

Вода притягивала жизнь. В листве высоких мимоз щебетали птицы, перелетая с ветки на ветку, словно металлические искорки.

За Саут-Хорром дорога превратилась уже в чистую условность. Она едва-едва угадывалась в траве.

Нам предстояло пересечь несколько высохших русел (лага), сбегавших с гор к главному уэду. Некоторые были узкие, другие – пошире и поглубже. Вскоре случилось то, чему полагалось случиться, – трехтонка завязла в песчаном ложе. «Чтоб тебя…»

Колеса накрепко застряли в вязком песке. К этому должен быть готов любой путешествующий по Африке. Еще хорошо, что песок, а не грязь… Мне вспомнилось, как однажды мы попали в илистое болото, пришлось девять часов без передышки рыть канаву, чтобы вытащить машину из гиблого места. Считалось, что нам повезло: здесь каждый год владельцам приходится бросать машины и ждать окончания сезона дождей, чтобы их вызволить…

Все вышли, руками раскидали песок вокруг колес, наложили ветвей и дружно стали подталкивать грузовик. Рыча от натуги, тот выполз наконец на противоположный берег. А «джип» с двумя ведущими передачами довольно легко одолел препятствие.

В последующие часы «шевроле» еще несколько раз завязал в песке, и нам даже пришлось пустить в ход лебедку, которой был оборудован «джип». Он стоял на тормозах, под колеса мы подложили большие камни, но, несмотря на это, вездеход начало тащить к грузовику, а не наоборот.

Я отпустил тормоза и включил заднюю передачу; колеса грузовика бешено вращались на месте, обдавая все вокруг фонтанами песка. Но вот по сантиметру он начал ползти вперед. Уф, отлегло…

Массив Олдоньо Мара,[25] в котором спрятался Саут-Хорр, остался позади. Наконец мы добрались до места, ничем не выделявшегося среди прочих. Проводник, однако, велел тут сворачивать с дороги на запад, прямо в джунгли. Трасса уходила на север в направлении вулкана Кулал. Выходит, мы добрались до южной оконечности легендарного Рудольфа…

Песок и камни, камни и песок. Все как прежде, только теперь еще приходилось пробираться сквозь колючий кустарник; внешне он удивительным образом напоминал наши яблони, только без листьев. Я думаю, это была каммифора, чьи жесткие веточки сплетаются в непроглядные заросли.

Нам повстречалась группа женщин рендилле – это тоже одно из пастушеских племен, кочующих по обширным пустыням вокруг озера. Четыре караванщицы возвращались из Саут-Хорра, нагрузив на верблюдов бурдюки из жирафовых шкур в оплетке из травы. Они вышли в путь сутки назад, и им еще предстояло идти два дня, как сказал нам переводчик. Трое суток до источника и столько же обратно…

Подобно женщинам туркана и самбуру на них были юбки из коровьих шкур, на ногах и руках звенели браслеты, в ушах болтались тяжелые серьги, а широкие колье на груди напоминали рыцарские доспехи. Волосы рендилле собирают в удивительную] гриву, скрепленную засохшей глиной; высоко поднятая над головой прическа напоминает шлем Минервы.

Немного испугавшись поначалу, они скоро залились смехом, глядя, как мы суетимся вокруг них со своими фотоаппаратами и кинокамерами. А еще чуть позже совсем перестали обращать на нас внимание, собрали разбежавшихся животных, встали цепочкой и двинулись своим путем на северо-восток – монотонная вереница белых верблюдов, плавно колыхавшихся в знойном мареве…

Миновали деревни рендилле и самбуру в одном лье друг от друга. Деревни представляли временные стоянки, там живет лишь одна семья, а то и часть ее, ибо пастбища в здешнем сухом краю разбросаны на большом расстоянии, так что собираться вместе негде. Переходя на новое пастбище, кочевники строят себе хижины из ветвей – пригибают их вершинами и связывают лианами наподобие полусферы. Достаточно уложить под сводом козьи шкуры – и дом готов.

Если домов несколько, селение окружают изгородью из природной колючей проволоки, чтобы уместить все стадо. В линии обороны оставляют несколько проходов, на ночь закрывая их теми же колючками. Это – маньятта, общий загон. Люди и скот там в безопасности, им не страшны ни гиены, ни леопарды, ни львы, ни даже нападение враждебного племени.

Еще час мы катили без особых приключений в направлении западных гор, над которыми царили элегантные вершины Ньиру и вулкана Кулал. С крутых отрогов Ньиру в сезон дождей сбегают бурные потоки; сейчас они пересохли, но преодолевать их песчаные ложа (лаги), глубоко ушедшие меж обрывистых берегов, было нелегко. Кое-где берега просто нависали недоступным козырьком. Приходилось подолгу рыскать по берегу, словно собакам, прежде чем начать осторожно спускаться к руслу. «Джип» довольно легко одолевал препятствия, прокладывая путь грузовику; кроме того, вездеход помогал трехтонке выбираться из песчаных ловушек.

Ложа речушек были немыми свидетелями потопа: там валялись вырванные с корнем деревья, обломки скал, принесенные со склонов Ньиру… Подъем на противоположный берег проходил в том же порядке, что и спуск.

Чем ближе подбирались к горам, тем больше становилось рек, и мы боялись, что грузовик вот-вот застрянет в лаге. Решено было разбить базовый лагерь. Выбрали ровное место, натянули палатку и стали разгружать машины. Дальше двинемся на лендровере, причем часть людей останется ждать здесь.

Мализеле, окруженный благоуханием горящей мимозы, сварил рис с консервами. Сидя у входа в палатку, мы смотрели, как заходящее солнце одевает в золото близкие горы. Что-то двигалось там, возле вершин… Может, люди?… Нет, пожалуй, их слишком много для пустыни. Вытаскиваю из рюкзака бинокль: десятки, сотни обезьян суетились на камнях, ловя последние лучи гаснувшего солнца. Это были большие павианы с толстыми черными гривами, очень серьезные и сосредоточенные…

Проводник сказал, что в конце долины, почти у самого подножия холмов, расположена маньятта самбуру; у них есть ослы, которых они могли бы одолжить нам. Верблюды, к сожалению, не годились: предстоящий путь был им не под силу. Здесь нужны очень выносливые животные, способные тащить воду и снаряжение по крутым склонам неприветливых гор.

Загрузили лендровер всем необходимым. Увечный проводник, Ришар и я сели впереди, а Тормоз и страж-ас-кари со звучным именем Ласедемон сзади.

Какое счастье, что мы оставили грузовик! Лаги здесь напоминали подлинные каньоны, а кустарник рос так густо, что пришлось ехать прямо по зарослям.

Каждая ветка щетинилась сотнями острых толстых колючек по нескольку сантиметров длиной, напоминавших здоровые гвозди. После первого же куста, подмятого машиной, я весь сжался, ожидая вот-вот услышать свист воздуха из проколотых шин. Но вездеход катил дальше, «гвозди» скрежетали по днищу и дверцам, колючие ветви хлестали по ветровому стеклу, цеплялись за брезентовый верх, но колеса держались.

Когда препоны остались позади, я остановился и вылез посмотреть: шипы торчали из резины, словно бандерильи из быка на арене. Пока что ни один не пропорол камеру, но вряд ли она долго протянет. Я включил переднюю ведущую передачу – дорога поднималась довольно круто, – и мы помчались дальше.

Деревья теперь стояли сплошной стеной, крона к кроне, протиснуться между ними не было уже никакой возможности. Пришлось с ходу наезжать бампером на ствол, пригибать его, а иногда просто ломать и ехать по шипящей листве (казалось, что мы мчимся на подводной лодке в зеленой стихии).

Самое поразительное было то, что шины держались. Буквально нафаршированные сотнями «гвоздей», они надежно прикрывали камеры!

– Старина, – сказал я Ришару, – а что мы станем делать, когда колесо лопнет?

Тот с улыбкой добавил соли на рану:

– Неужели вы собираетесь здесь ремонтировать колеса? Безнадежно…

Но шины выдержали! Толстая тропическая резина сопротивлялась шипам, и те обламывались, оставляя в ее толще лишь кончики. (А когда шипы все же добрались до камер и начались проколы, мы уже катили по ровному асфальту Франции…)

Дорога стала совсем плохой. Приходилось не только ехать на обеих ведущих передачах, но и на первой скорости буквально шагом. Мотор натужно выл. Дорожные ощущения нам были отпущены полной мерой: вездеход подминал стволы по двадцать сантиметров в обхвате, полз по жуткой крутизне склонов, проскакивал глубокие ямы, карабкался на отвесные стены… Водителю приходилось сливаться с машиной: бесконечные переключения скоростей, резкие повороты вправо-влево, работа педалью акселератора. Нет, то была уже не машина, а танк!

Наконец джунгли немного расступились, песок сменился гравием – мы добрались до подножия холма и остановились в слабой тени двух акаций. На нас с удивлением глядели несколько женщин-самбуру и стайка голых ребятишек, правда тут же исчезнувших. Женщины остались стоять, разглядывая вновь прибывших.

Связь была налажена благодаря старому проводнику, который шел за нами, опираясь на две длинные палки, похожие на копья. Он что-то сказал, и женщины заулыбались (должно быть, реплика относилась к нам и была довольно ехидной).

Самбуру, равно как и масаи, с презрением отвергают одежду и изделия европейского обихода. Они живут согласно обычаям предков, и пятидесятилетнее соседство с белыми не нарушило их быта. Англичане быстро поняли бесполезность вмешательства в выверенный веками образ жизни кочевых племен. В Найроби среди современных небоскребов часто можно увидеть стройную фигуру с копьем, завернутую в небрежно наброшенный плащ. Кочевник шагает по бетонному тротуару мягкой походкой жителя саванны; он смотрит любопытно-пренебрежительным взором на новый мир, не испытывая ни малейшего желания остаться в нем. Если масаи, несмотря на довольно частые контакты, не переняли ничего из нашей цивилизации, то о самбуру, живущих в глубине полупустыни, и говорить нечего.

Маньятта состояла из трех хижин. Из одной вышел совсем седой согбенный старик. Обменялись приветствиями: мы – на кисуахили, он – на самбуру; потом проводник и аскари присели с ним на корточки и начали переговоры. Да, у них есть ослы, но их погнали «кушать воду». Куда, в Саут-Хорр? Нет, в горы, тут недалеко. Недалеко – это сколько дней пути? Недалеко, это недалеко… А все же? В Лонджерин, полдня всего…

За ослами отправили мальчонку, наказав ему дать ослам как следует «покушать воды», а мы тем временем стали в который раз обсуждать маршрут. Сколько продлится сафари? Начиная с Найроби вопрос не давал нам покоя. Телеки шестьдесят лет назад выступил во главе мощной экспедиции, включавшей 500 носильщиков (из которых лишь двести вернулись живыми в Момбасу); его не заботили ни сроки, ни приближающиеся дожди. Маршрут проходил вдоль линии Рифта. Сорок лет спустя А. М. Чемпион с третьей попытки достиг вулкана со стороны Лодвара, лежавшего примерно в ста милях от нас. Оба пути мы отвергли. Но до Барагоя не удалось получить достоверных сведений; нельзя было положиться и на карту, еще более сомнительную.

Что делать? Можно продолжать ехать по дороге до Кулала (там она проходит сравнительно недалеко от восточного берега озера) и потом спускаться вдоль берега к югу. Но это было «адское место», о котором нам говорили в Маралале. Клерк кикуйю в Барагое тоже настоятельно советовал отказаться от этого варианта. Второй возможностью было обогнуть массив Ньиру с юга или севера. По совету проводника мы остановились на втором варианте.

– Прибыли…

Вот именно. А что дальше? Невооруженным глазом просматривалась только часть пути до гористой гряды, отделявшей нас от Рифта. Не будь проводника, мы бы уже давно обогнули эту гряду (она кончалась всего через несколько лье) или двинулись бы прямиком через препятствие. Но жители дружно уверяли, что пройти гряду невозможно: тропы нет… У африканских проводников, правда, есть собственные симпатии и антипатии, порой они просто избегают «дурного места». В данном случае, однако, приходилось довериться им, ибо других указаний не существовало. Кстати, на карте вулкан лежал от нас на северо-запад… Сколько времени займет поход туда и обратно? Этого выяснить не удалось. На карте по прямой было двадцать – тридцать километров. Увеличив на всякий случай дистанцию вдвое, получаем шестьдесят километров туда и столько же обратно, в общей сложности четыре дня.

Старик и проводник (с его ногами, конечно, не могло быть и речи о том, чтобы вести нас, он оставался «стеречь» машину) называли другие цифры. Старик считал, что хватит и двух дней, если мы правильно поняли… Наш «толмач» мог неверно толковать его слова. Тем паче что как истый африканец он из вежливости со всем соглашался! Даже когда мы говорили несуразицы. Может ли сафари занять две недели? «Да, бвана». Потом очень дипломатично он давал понять, что ослы, возможно, не выдержат двух недель в безводном краю, да и люди тоже… так что будет лучше, если мы пойдем чуточку быстрее… Короче, было решено взять продуктов и необходимого снаряжения на три дня.

Но что считать необходимым? Для настоящего кочевника строгий минимум – это его копье и амулеты на шее. Нам, видимо, этого будет маловато. Тем не менее отбор придется вести самым драконовским образом, ибо у нас будет всего четыре вьючных осла, способных нести по 30–40 килограммов. Главная ценность – вода: пять литров на человеко-день – жесткая норма при ходьбе по пустыне. Трое европейцев, трое африканцев, итого тридцать литров в день. Три дня – сто литров воды. Из ста сорока килограммов общего груза…

– Счастье еще, что ослы не ходят на бензине, – заметил Луи, вспоминая, на какие жертвы пришлось пойти, чтобы обеспечить тысячекилометровый пробег лендровера.

Необходимостью были фото– и кинокамеры, пленка и мешочки для образцов (туда они ничего не весили, зато обратно…). Необходимостью были лекарства и проклятые ружья, без них опасно отправляться в неисследованный край и еще более опасно оставить без присмотра в лагере. Решили также взять походные койки, чтобы не страдать ночью на острых камнях. И легчайшую палатку, чтобы укрыться от зноя. Вследствие этого продовольствие свели к голодному рациону: сухие овсяные галеты, сыр грюйер, сушеные фрукты, сахар, соль, несколько банок сгущенного молока и апельсинового сока.

Женщины-самбуру выказывали полное пренебрежение к вещам европейцев, но их малолетние дочери оказались не такими стойкими к соблазну. Три очаровательные девчушки, составлявшие с тремя худыми морщинистыми старухами женскую часть населения маньятты, вдруг сделали открытие, потрясшее их воображение. Они с любопытством бродили вокруг «джипа», и тут одна заглянула в зеркало, укрепленное на крыле машины. Вскрикнув, она отпрянула, вопросительно оглянулась на нас, а потом, будто притянутая магнитом, погрузилась в свое отражение. Тут же подбежали сестрицы, и, слепившись головами, вся троица с упоением начала корчить рожицы, повизгивая от восторга.

После полудня прибыли ослы в сопровождении двух отцов семейства. Видимо, это были не чистокровные сам-буру: кожа их была более темная, рост – ниже обычного и черты лица не такие тонкие. Оба остановились шагах в тридцати, скрестили ноги и, опершись на копья, с приветливой улыбкой стали обозревать наше хозяйство.

Лица и плечи мужчин, по обычаю своего племени, были выкрашены красной краской; у каждого в мочку уха вставлены гладкие кусочки козлиной косточки. На голове у одного красовался парик из глины, немного спускавшийся на лоб, отчего он походил на каннибала из детских приключенческих романов. Мы немедленно прозвали его Пятницей. У второго голова была гладко выбрита, сложением он был более хрупким, более женственным и за отсутствием воображения окрещен нами Субботой…

Пока женщины с обычной неспешностью навьючивали животных, мужчины уселись на корточках возле поваленного ствола дерева; в нем были проделаны два ряда отверстий, куда они закатывали два круглых шарика. Это была игра, но ни Жаку, ни Луи, ни мне не удалось понять ее смысл. Игра длилась все время, пока увязывали поклажу. Ремни из сухих козьих шкур то и дело рвались, а ослы, едва их кончали навьючивать, считали своим долгом сбросить поклажу наземь. Утверждение «глуп, как осел» абсолютно неверно. Я осмелюсь утверждать, что это едва ли не самое умное домашнее животное. Во всяком случае ловкость, с какой они в одно мгновение скидывали со спины то, что в течение долгого времени размещали там женщины, служила прекрасным подтверждением этому.

Марш под солнцем

Мы выступили.

Ритм жизни разом изменился. Позади остался гул моторов, оглушительный, навязчивый треск ветвей, резкий свист ветра и шуршание гальки под шинами. Мы вновь окунулись в первозданный покой планеты. Бесценную тишь минерального мира лишь изредка прерывали звон насекомых, скрежет потревоженного камня да короткий гортанный крик караванщика, погонявшего ослов. Слово путешествие обрело свой истинный благородный смысл. Ходьба освобождает ум и заставляет работать все мышцы тела. Войдя в размеренный ритм, мы постепенно стряхивали с себя европейскую спешку и нетерпение, заставляющие нас вечно мчаться к цели, достигнув которую мы тут же без передыха стремимся дальше. Здесь мы шагали по волнам каменистых холмов и высохших уэдов под высоким небом, вбирая в себя полными глотками жизнь.

Долгий путь странствий очищает душу. Кочевник, шествующий по пустыне, думает о своем или тихо напевает, перебирает воспоминания или предается мечтам. Кочевнику неведома густая скука пассажира, заключенного в купе вагона, кабину самолета или каюту парохода, над которым тяготеет груз потерянного времени. Пеший странник не тревожится о призрачном будущем, он живеткаждой минутой пути и привалов, растворяется в сущности бытия.

На второй день мы повстречали высокого туркана с широким улыбчивым лицом под шиньоном, куда он воткнул страусовое перо. Человек сидел возле колючей ограды маньятты. С легкой иронией он глядел на нас, и во всем его облике была такая безмятежность… Похоже, это качество свойственно большинству кочевых народов, обитающих в пустыне, – и аравийским бедуинам, и адрарским маврам. Живя в окружении двух жен, стайки детей и сотни коз, щипавших сейчас едва заметные пучки сухой припудренной пылью травы, туркана вел первобытное существование, не нарушаемое никакими воздействиями. Не то чтобы я завидовал ему, меня вовсе не привлекал отказ от тысячелетних завоеваний нашей культуры, но способность к безмятежности – это качество мне бы хотелось иметь…

Шагая эластичной, грациозной походкой, человек провожал нас почти полдня – просто так, за компанию (гости – редкость в здешних краях). Обменявшись поначалу с нами несколькими словами, когда ни мы, ни он не поняли друг друга, он потерял к белым всякий интерес и беседовал только с Пятницей и Субботой. Страж-аскари, гордый своей винтовкой, шортами, полотняной курткой и пилоткой цвета хаки, не снизошел до разговора с «дикарем».

Туркана распрощался с нами только после полудня. Несколько недель назад в бедро ему глубоко вонзилась колючка. Рана загноилась, на черной коже вспух желвак. Тормоз предложил ему свою помощь. Сев на землю, туркана вытянул ногу и не моргнув глазом смотрел, как скальпель врезается в его плоть. Удивительное самообладание и презрение к боли. Не знаю, чего тут было больше – гордости или стоицизма, но поведение во время операции не могло не вызвать нашего уважения.

Лицо его не было таким тонким, как у самбуру, но дышало благородством и даже некоторым величием. На правом запястье болтался странный круглый нож. Поначалу его можно было принять за браслет, но, приглядевшись, вы невольно вздрагивали… Вокруг шеи на ремешке из невыделанной шкуры висел амулет, призванный оберегать от сглаза.

Очистив рану и густо присыпав ее сульфопорошком, Тормоз как следует забинтовал ее и знаком показал пациенту, что можно вставать. Гигант поднялся, взял оба копья в руку и, прихрамывая, широким шагом двинулся назад к своей маньятте.

Тропа то и дело скрывалась в песке или между камнями. Перед вечером мы перевалили через холмы светлого гнейса, ожидая, что с вершины нам откроется давно ожидаемая панорама озера Рудольфа или хотя бы Рифт с рассыпанными вдоль него вулканами. Увы, обещанный «ад», к великому огорчению участников похода, был еще впереди. Мы спустились в глубокий овраг, забрались на следующий гребень и тут наконец пересекли контакт между древним цоколем Африки и сравнительно недавними лавами, разлившимися во время образований гигантских трещин. Контакт был явственно заметен: двигаясь к северу одним из бесчисленных ответвлений тропы, мы вышли на ложе бежевого песка пересохшего лага. Справа поднимались гранитные холмы, сверкая вкраплениями белого кварца и слюды, а слева высился почти вертикальный откос колоссального доисторического слоя лавы толщиной больше ста метров. На вершине его громоздились более поздние обломки.

Теперь понятно, почему в здешних местах невозможно двигаться по выбранному азимуту: местность состоит из бесконечного чередования каньонов, глубоко врезанных меж крутых базальтовых берегов, там, где из трещин выходили вязкие лавы. Откосы и сбросовые долины следуют параллельно с севера на юг, напоминая клавиши циклопического рояля. Приходилось шагать по дну уэдов до тех пор, пока не находили перевал, и ослы упрямо начинали подниматься короткими шажками по извилистой тропе, одолевая крутизну.

Дорога, по которой мы шли среди выжженных солнцем камней, насчитывала, быть может, сотни, а то и тысячи лет. После первой гряды холмов начали встречаться на обочине сложенные из камней пирамиды. Кто похоронен там – вождь или просто рядовой член племени? Как покоится скелет – на спине, сидя или повернут лицом к восходящему солнцу? Возможно, рядом с ним лежит какой-нибудь предмет из камня или металла – след давным-давно угасшей цивилизации. Но на раскопки не было времени. Нас ждал вулкан Телеки, иначе я непременно попытался бы заглянуть под каменный погребальный покров…

Пирамиды встречались до самого сердца Рифта. И это были не единственные свидетели минувших эпох, на желтом песке мы натыкались на осколки черной обсидиановой лавы. Как они оказались здесь, в гранитной зоне? В первые дни я собрал несколько осколков и убедился, что это были отходы древней индустрии. В скором времени мы нашли и обтесанные орудия из обсидиана: лезвия, клинья, скребки.

Встреча с материальными следами труда давно исчезнувших поколений всегда вызывает волнение. Сколько веков минуло с тех пор как человек пользовался этими предметами? Воображение перескакивало через тысячелетия, рисуя далеких предков, шагавших подобно нам к неведомой цели.

Мы начали лихорадочно собирать предметы и осколки, уверенные, что оказались на месте древней «каменотесной мастерской». Велико же было удивление, когда на следующее утро мы увидели, что тропа буквально усеяна доисторическими орудиями! Похоже, здесь пролегала торная дорога, по которой прошли поколения путников. Мне вспомнились мавританские некрополи, целые города надгробий возле Адрара – длинные ряды столбов, выглядевших совсем загадочно в сердце Сахары. Приглядевшись внимательнее, мы заметили, что кладбища тянутся вдоль широких углублений, выстланных иссохшей глиной. Дно было усеяно обломками доисторических черепков… В те времена, когда Сахара еще не превратилась в безводную пустыню, в тени густой растительности здесь лежали озера, по зеленым лугам бежали реки; к водопою стекались стада диких животных. Несколько тысячелетий назад климат изменился, и когда-то плодородные обитаемые земли превратились в пустыню. На высохшем дне водоема остались черепки глиняных сосудов.

Также и на территории Кении в каменном веке процветали цивилизации, от которых до наших дней дошли лишь обработанные кремневые орудия и захоронения. Захватывало дух при мысли о том, что в этом безлюдном краю стояли деревни, была жизнь. Сейчас мы шагали по археологическим находкам.

Караван двигался медленно, медленнее, чем мы рассчитывали. Но виной была не наша усталость, а ослы. Вернее, не столько ослы, сколько их неуклюже навьюченная поклажа: она то и дело соскальзывала, заставляя нас останавливаться и перевьючивать. Вновь шли и вновь останавливались, иногда через пятьдесят шагов… Поначалу это даже забавляло, но потом стало приводить в отчаяние. Наконец подобно настоящим кочевникам мы смирились с неизбежностью, можно сказать, покорились судьбе. Почти половину времени пути пришлось жертвовать на остановки и перевьючивания. Тонкие ремешки из невыделанных козьих шкур предназначены не для твердой поклажи (ящиков и жестяных бидонов), а для мягких бурдюков с водой или вязанок хвороста. Можно ли кого-то винить в этом?

На каждом новом перевале нас ждало разочарование, и, чем дальше, тем оно было горше. Ни озера, ни вулканов. Лишь новый уэд и новый откос – точные копии тех, что мы только что прошли. Когда к концу второго дня забрались на очередной гребень и опять не увидели желанной цели, мы вдруг начали терять уверенность. Если так пойдет и дальше, нам не хватит продуктов и воды, чтобы добраться до вулканов и возвратиться назад… Жара, переносимая вначале довольно легко, становилась нестерпимой. Создавалось впечатление, что каждая новая долина глубже предыдущей, а температура в ней выше на несколько градусов.

Жажда начинала давать себя знать, язык казался сухой ватой. Взгляд упрямо цеплялся за двадцатилитровые бидоны с водой, мерно колыхавшиеся на ослиных боках. Вода была теплой, но, когда она текла тонкой струйкой в подставленные железные котелки, сердца наши наполнялись радужным ожиданием. Для этой процедуры ослов укладывали наземь и с превеликими осторожностями снимали бидон.

Дойдем ли мы сегодня до полувысохшего озерца Лаисами (судя по карте, оно должно находиться на нашем маршруте)? И есть ли еще в нем вода? Ведь по эту сторону гор уже больше года не выпадало дождя…

– Далеко до Лаисами? – спросил я у нашего стража-аскари.

Тот вытянул вперед руку, указывая на расстилавшуюся у ног каменистую долину, утыканную колючими акациями; она заканчивалась внушительной стеной муарового цвета.

– Мбари кидоко (немного далеко).

Это могло быть и пару часов, и полный день…

– Шире шаг, пехота! – бросил клич Луи.

Почти бегом мы припустились вперед, оставив ослов догонять нас; если нам удастся дойти до воды, караван подтянется, а если мы останемся со всеми, придется быть на голодном пайке.

В новой долине плавал жар, он был особенно силен у подножия крутого склона. Смена уровней чувствовалась сильно, и относительная свежесть Лонджерина воспринималась сейчас как сладостная нега. Торопясь к воде, мы невольно начали спотыкаться на камнях и кочках жесткой травы. Пустыня и горы могут казаться нескончаемыми, до жути одинаковыми, если вы спешите достичь вершины или колодца… Всеми фибрами души вы жаждете увидеть блеск воды среди зеленых пальм. Но вот, задыхаясь, взбираетесь наверх, а перед вами все та же ложбина, как и час, и два, и три назад, – камни, чередующиеся тут и там с редкой травой. Тогда вы переводите взгляд к новой гряде вдали, к едва различимой полосе, за которой, как вы надеетесь, прячется она. Вода… Вы стараетесь не замедлять шага и далеко выбрасываете ноги, но усталость наливает их тяжестью, на сердце – камень разочарования, жажда раздирает сухой, как бумага, рот, а беспокойство грызет мозг – что, если не удастся дойти и придется с полпути возвращаться назад…

Навстречу плетется стадо коз – сотни белых, черных, коричневых коз в сопровождении пастушонка, не прожившего на свете и десяти лет. При виде нас он стремглав бросается прочь. Еще через сотню шагов натыкаемся на колючий куст; в тени его двое голых юношей рендилле доедают жареного козленка. Они смотрят на нас довольно равнодушно; на кисуахили не понимают ни слова. Однако аскари смог у них выудить: да, в Лаисами сохранилась вода. Они как раз гонят оттуда стадо…

Спускаемся дальше по откосу, петляя меж обломков скал. Внизу, прямо в плоском дне долины, различаем каньон, проеденный эрозией в базальте. Возможно, эта эрозия – часть того процесса, который породил и саму долину. Возможно, что именно там и кроется Лаисами?

Так оно и есть! В углу ущелья под сенью громадной нависающей скалы вдруг блеснул меж камней клочок ярко-синего неба. Она необычайно красива, вода…

Жажда, видимо, была еще не смертельной: никто не бросился вперед и не припал ничком к озерцу. Мы даже остановились, чтобы получше рассмотреть его и увериться, что это не мираж. Бесценное сокровище! Честное слово, иногда даже приятно томиться жаждой, зная, что сейчас ее утолишь…

Луи опустился на колени возле лужи, вытащил нож и стал ковырять плотно слежавшийся гравий примерно в метре от воды. Минут через двадцать он добрался до водоносного слоя, расширил отверстие и погрузил в него эмалированный сосуд с фильтрующим составом.

Мы с Жаком уселись рядом с Тормозом, терпеливо глядя, как вода, светлая, чистая, медленно проходит сквозь фильтр. И вот наконец она готова – можно пить. Предосторожности оказались не пустыми; озерцо было столь же красиво, сколь и грязно: на поверхности густым слоем плавал козий горошек, осклизлые водоросли, нечистоты… Ожидание доказывало, что по-настоящему мы не хотели пить.

Трое погонщиков с ослами прибыли еще до наступления темноты. Похоже, стоило нам уйти, как ремешки перестали сползать. В теплой ночи горело желтое пламя, выхватывая лица. Мы счастливы: горло смочено водой, жареный козленок обглодан до последней косточки и снова обильно запит водой. Завтра мы выйдем к большому озеру, послезавтра – к вулкану…

Да, но это получается пять с половиной, а то и все шесть дней вместо трех. Что ж, придется еще урезать порции галет, сухофруктов и сыра. Но мы дойдем. Кто знает, вдруг счастье вновь улыбнется и мы встретим дорогой новое стадо.

Улеглись на пружинящий брезент походных коек. Усталые тела каждой клеточкой впитывали покой, мышцы расслабились после двух дней тяжкого похода. Луи в последний раз заварил чай – десерт перед сном (у нас есть сахар и сгущенное молоко). Каждый получает по здоровой кружке. Ришар тихонько прихлебывает, а я выпиваю свою в несколько глотков. Небо кажется живым от обилия звезд. Вдали раздается протяжный вопль гиены. Не так уж он страшен, как рассказывают. Гиены – непременная принадлежность африканской ночи, так что все идет заведенным порядком. Хищникам положено находить жертв…

Просыпаемся в сизой заре от щебетанья – крохотные голубенькие птички прыгают с ветки на ветку в листве мимоз. Гляжу на скалу и замираю от восхищения: прямо в трещине на вертикальной стене кряжистый кустарник усыпан дивными коралловыми цветами – это пустынные розы.

Пока навьючиваем ослов, откуда-то налетают стервятники, привлеченные запахом пищи, и кружат над головой, потом опускаются громадной стаей на край скалы. Все в нетерпении хлопают крыльями и пританцовывают, ожидая, когда мы наконец уйдем и они смогут начать пиршество.

Идем по верхней губе ущелья Лаисами. По сути это каньон, пропиленный в твердых слоях базальтовых нагромождений. Когда-то здесь в толще лавы образовалась трещина, которую затем углубили потоки. Постепенно долина достигла профиля равновесия – уровня, ниже которого потоки не углубляют своего ложа. За тысячелетия каньон состарился: воды уже больше не вымывали почву, а, наоборот, устилали дно слоями наносов – гравием, глиной, песком. И тут вновь случился катаклизм, в результате которого резко опустился район устья реки – она превратилась в озеро Рудольф. Снова началась интенсивная эрозия. Настолько интенсивная, что казалось, кто-то продолбил стамеской древнее дно реки. В конце концов образовался этот почти идеально ровный каньон, никак не напоминавший творения природы.

Эрозия шла с такой яростной силой потому, что уровень устья опустился метров на пятьдесят: где-то в центре Рифта ушел вниз новый блок. Миллионы лет спустя после образования гигантских разломов процесс все еще продолжался…

Цепляясь за острые камни, мы взобрались на новый перевал. Каждый втайне надеялся, что сейчас-то заметим на горизонте озеро. На гребне нас ждал ветер. Сильнейший теплый поток толкал в спину и гнал дальше, вперед. Вот где рождались легендарные бури на Рудольфе! Приходилось изо всех сил упираться в скалы, чтобы тебя не сдуло вниз. Но постоять так хотелось: ведь нам открылось озеро!

Незабываемый момент: сколько лет я разглядывал на карте волшебное название «озеро Рудольф» и вот теперь видел его наконец. Среди однообразного ландшафта сизых гор виднелась широкая голубая лента. Кончились стиснутые скалами уэды, мы вновь вышли на безбрежный африканский простор, и нас подгонял необузданный ветер – подлинный владыка здешних мест.

Да, было именно такое впечатление: перед глазами расстилается целиком вся Африка. До самого горизонта уходили, сменяя друг друга, столообразные плато, упираясь где-то далеко-далеко в дымку зубчатых вершин. Озеро покоилось в середине панорамы, смыкаясь на севере с голубизной неба. Мы добрались до южной оконечности этого внутреннего моря, «Бассо норок», как зовут его пастухи-нилоты. Триста километров на шестьдесят – озеро вытянулось вдоль 36-го меридиана, в самом сердце Большого Рифта, которому оно обязано своим рождением.

К югу от побережья земля являла лунный пейзаж: ни следа растительности, одни хаотические черные нагромождения застывших лав недавних извержений и ржавые конусы вулканов с зияющими дырами кратеров. Десятки и десятки пайков, словно нарывы черной проказы.

Который же из них Телеки? В бинокль видно, как из склона одного кратера подымается дымок. Фумарол? Может, это и есть он? Сегодня к вечеру доберемся к озеру, а уж завтра как следует рассмотрим вулкан. Осталось всего несколько лье.

Но именно последний отрезок оказался самым трудным! Куда труднее, чем мы ожидали… Вначале мы осторожно спускались между шатавшимися глыбами. Тропа вывела нас на широкую лагу, устланную круглым галечником; лишь кое-где проглядывали языки песка. Альтиметр показывал 650 метров. Это очень низко, если вы находитесь в двух с половиной градусах от экватора, на сковороде пустыни; в тени под брюхом осла термометр подскакивал к 500…

Между тем до полудня было еще далеко, а значит и до полуденного привала тоже. В ложбине было безветренно. Мы механически переставляли ноги, согнувшись под палящим солнцем почти закрыв глаза: настолько нестерпимо сверкал песок. Горячий воздух плотной массой вползал в легкие, обжигал гортань, и долгожданная цель вдруг как-то потеряла свой смысл, уступив место мечтам о тени и свежей воде… Мы то и дело оступались на камнях, щиколотки больно ломило от напряжения, а песок мягко заглатывал ногу.

Долгожданный привал в иллюзорной тени акации; тонкие веточки и колючки, конечно, не в силах укрыть нас от жгучего солнечного потопа. Разгрузили ослов, и те, не обращая внимания на жару, начинают усердно щипать своими мягкими бархатными губами жесткие травинки, пробивающиеся между камнями. Мы пытаемся найти местечко, чтобы вытянуться. И пьем. Наконец-то!

Ленивые часы полуденной дремы. Время остановилось, огненный шар на небосводе не думает ползти дальше… Луи, обнаженный по пояс, лежит, надвинув на глаза ковбойскую шляпу. За время пути у него отросла жесткая черная борода, у Жака она пепельно-серая. А у меня? Провожу ладонью по подбородку – бррр!.. Со стороны мы выглядим беглыми каторжниками. Пятница с братом тоже изменились. Нет, борода и у них не выросла, но краска сползла с тел, смытая потом. Теперь они одинаково черные. Жара заставила их сбросить набедренные повязки, и они лежат нагишом в тени колючего зонта, продолжая свой бесконечный разговор. Аскари ни за какие коврижки не согласился расстаться с уставной формой, он при полном параде: шорты, рубашка, пилотка. Присев на камень, драит тряпочкой свою винтовку.

Часам к трем солнце чуть снижается, позволяя продолжить марш. Вернее, начать подготовку к нему. Надо собрать ослов, навьючить их, завязать ремешки, на одном – два раза, на другом – три… Лишь к четырем часам удается выступить. Идем по уэду. Перед дорогой выпили чай, и жажда сразу становится неуемной; мысль о неисчерпаемом количестве воды в озере сверлит мозг. На карте помечено: «Вода загрязнена, но пригодна для питья». Уверен, что она божественна! Воображение подстегивает, и я тороплюсь вперед, задевая за камни и увязая в песке. Боже, неужели к вечеру у нас будет целое озеро!

На тебе… Темнота застает на высохшем русле уэда… Делать нечего, придется разбивать лагерь. Собрали колючие ветки, разожгли костер. Африканцы принялись варить просо, а мы – кипятить воду для чая. Литры чаю. Вяло жуем овсяную галету с кусочком грюйера.

Внезапно с вершин потянуло ветром. Мы лежали на спине, вытянувшись на походных койках, держа в одной руке горсть сушеных фруктов, а в другой – кружку горячего чая. И тут впервые за все время на востоке по звездам быстро пробежали два темных облака.

– Дожди, – тихонько сказал Ришар.

– Да…

Новость неприятная: дожди здесь – нечто совершенно страшное. Случается, они не выпадают несколько лет подряд, а потом проливаются библейским потопом. По высохшим уэдам в брызгах пены прокатываются валы, таща куски скал в несколько тонн весом, вырванные с корнем деревья и трупы застигнутых врасплох животных.

Как бы такое не случилось с нами… Внимательно прислушиваемся. Нет, кажется, гром не гремит. Бывает, что дождя и не видно – торнадо обрушивается за несколько лье высоко в горах. А полчаса спустя оттуда низвергается поток, тысячи тонн мутной воды пополам с грязью, неся впереди таран из вырванных деревьев и обломков скал. Страшная картина.

Может статься, дожди пройдут дальше к югу и отрежут нас от машин. Это тоже очень неприятная перспектива. Поворачиваем головы и застываем: весь небосклон к югу в обложных тучах. Звезды погасли, и там упала грозная тьма.

Страх перед возможной бедой заставляет вскочить и, не обращая внимания на порывы ветра, начать перетаскивать багаж на крутой берег, почти нависавший над уэдом. Остаток ночи мы чутко прислушиваемся к далеким раскатам грома и наблюдаем за звездами, то появлявшимися, то вновь скрывавшимися за покровом туч.

До самой зари не стихал ветер. Наконец забрезжил рассвет. На юго-востоке, где неприступной твердыней высится гора, появилось великолепное белое облако, частью размазанное по лазури неба. Зрелище необычайно красивое, но у нас от него на душе скребут кошки.

Итак, вновь потерян день и сорван весь график: мы еще не добрались до озера, а значит, завтра не будем у вулканов. Паек урезан до четырех галет в день (в каждом печеньице не больше двадцати граммов), тонюсенького ломтика сыра и двух горстей сушеных фруктов. Сахар и сгущенное молоко шли в чай.

– Мы мало едим соли, – заметил Тормоз, – и поэтому мучимся от жажды.

– А с чем ее есть? Вот были бы спагетти… Раньше следовало думать.

Мы сознательно отказались от продуктов, которые надо готовить, чтобы сэкономить драгоценную воду.

– Перестаньте поминать спагетти! – обернулся Жак Ришар. – Особенно под болонским соусом, с хорошим слоем тертого пармезана…

– Слушай, хватит! Пошли уже гастрономические грезы! А ведь мы даже не на обратном пути…

– Так вот, о соли, – упрямо гнул свою линию Луи. – Ее можно глотать просто так. Главное – чтобы она оказалась в организме.

Пустая соль – не самая аппетитная вещь на свете, но, поразмыслив, мы сошлись на том, что наш друг прав. Каждый проглотил по чайной ложке соли. Какая мерзость!

Для ускорения хода решено также оставить здесь Субботу, двух ослов и часть багажа: отснятые пленки, камеру, фотоаппарат «лейку», кремневые орудия и половину продуктов, в том числе три последние банки апельсинового сока и бидон с водой. В наше отсутствие Суббота починит вьючные ремни, что облегчит путь назад.

Выступили. Торопливо шагаем по загруженному камнями уэду. К счастью, вскоре тропа вывела на ровную почву, и идти стало гораздо легче. Посреди плоской долины, усеянной кое-где скальными обломками, громоздилось очередное высокое надгробие. Невозможно даже представить, что в этой ржавой пустыне, где все враждебно человеку, кто-то жил. И тем не менее это так.

Спускаясь в неглубокий овраг, неожиданно замечаем белый слой, будто прорисованный в толще черного базальта. Подходим ближе: мириады сравнительно недавно окаменевших ракушек. Довольно легко узнаем известные разновидности – унио, этерии, палудины, маленькие мули и пресноводные улитки. Среди бесчисленного множества моллюсков встречаются и останки рыб, скелеты позвоночных, некоторые довольно внушительных размеров. Сверяемся с альтиметром: сто метров над нынешним уровнем озера. Значит, тысячелетия назад пресное море поднималось сюда, покрывая вдвое большую площадь.

Срез оказался при ближайшем рассмотрении очень интересным. По нему можно было проследить геологическую историю этого места. На фундаменте черной лавы лежал пудинг – конгломерат гальки, сцементированной глиной, затем тонкая прослойка базальта, потом довольно значительная толща диатомита, а поверх ее новый слой более поздней лавы.

Когда озеро разлилось по вулканическому краю, его волны откатывали камни, превращая их постепенно в гальку. Вода продолжала наступать, и галечник зарывался в глину. В чистой и спокойной воде над этим новым дном во множестве развелись моллюски и рыбы, в том числе громадные нильские окуни. И тут произошла катастрофа: расплавленная лава залила дно озера, уничтожив все живое. Потом воды остыли, и жизнь вновь стала возможной, но расплодились уже лишь микроскопические диатомовые водоросли. Десятками веков их останки скапливались поверх застывшей лавы. А после нового извержения мощные потоки огненной лавы заковали в скорлупу двухметровый слой диатомита.

Мы с Ришаром набили рюкзаки пакетиками с образцами и гимнастическим шагом припустились догонять ушедших спутников. Далеко, правда, нам бежать не пришлось: они сидели втроем на корточках в неглубокой лощине, сосредоточенно разглядывая что-то. Заинтригованные, мы подошли к ним и тоже заглянули вниз. Там, в глубине двухфутового отверстия, поблескивала волшебная вода… Пятница знал об этом колодце, он звал его Мусине, но ничего не сказал нам. И какая вода! Свежайшая, прозрачная, вкуснейшая! Было еще только десять утра, жажда не мучила, но как отказаться от такого подарка, нежданно-негаданно свалившегося на нас! Мы постарались унести как можно больше ее в желудках и наполнили двадцатилитровые бидоны.

Но в пустыне, равно как и в горах, едва ты начинаешь вволю пить, тебя тут же хватает за горло жажда. Она не прощает таких промахов. Последующие два часа мы не раз вспоминали о великой мудрости воздержания.

Теперь озеро было ясно видно, оно не пряталось больше за гребнем, но отсутствие масштаба мешало оценить расстояние. На пологом склоне, спускавшемся к берегу, мы без конца натыкались на камни и попадали в рытвины. Между каменными надолбами оставались извилистые проходы, подчас шириной в двадцать сантиметров, так что нога, попав туда, не могла сразу выскочить. Тут того и гляди вывихнешь ногу. Приходилось взбираться на камни и прыгать с одного на другой. Сверху эти гладкие коричневые «лбы» напоминали обращенное в камень стадо.

Полуденный зной вовсю терзал нас, когда ад наконец кончился и мы коснулись воды. Вы думаете, мы остановились на берегу? Нет, мы продолжали шагать, пока вода не поднялась до колена, потом по пояс. И тут мы бросились в голубые воды.

Попробуйте представить себе такую картину: человек лежит в озере пластом, раскинув руки и ноги, и пьет жадными глотками озерную воду снова, снова и снова! Вода теплая, с каким-то привкусом, возможно, даже отвратительным, но это – жидкость, и вы вбираете ее в себя полным ртом. Кажется, вы способны выпить озеро целиком. Вы ощущаете его всей кожей и, когда наконец наступает насыщение, принимаетесь в самозабвении плыть, изредка выставляя наружу лицо, дабы убедиться, что за вами не следит пара крокодильих глаз. Сейчас самое жаркое время дня, но какое это имеет значение – пусть вы и не в тени, но у вас есть вода – снаружи, внутри, везде!

Озеро в пустыне

На черном базальтовом берегу натянули палатку, чтобы уберечь кинопленку. Жар стал совершенно нестерпимым, несмотря на ветер, тянувший с вершины Кулала; приходилось без конца повторять одну и ту же процедуру, оказавшуюся, кстати, довольно эффективной, – чередовать купание с кратковременным высыханием. В момент, когда мокрую кожу овевал ветерок, было дивное ощущение прохлады. Одежды, стоявшие коробом после четырехдневного марша по адской пустыне, были выстираны и сушились на берегу, а мы были в эти часы голые, как Пятница. Правда, в отличие от него обширные незагорелые области на наших телах выглядели диковато.

Часами мы смотрели на воду, не в силах наглядеться. Это было первозданное озеро нашей мечты. По нему пробегала рябь, время от времени плескали волны; далекие берега казались розовыми, кое-где поднимались выщербленные вершины. Прямо перед нами километрах в двадцати царил над водами большой гористый остров Саут-Айленд. Неведомая земля. В тридцатые годы там побывала группа американских и английских геологов. Они высадились на острове и без всяких происшествий провели там три дня, пока остальная экспедиция исследовала северную часть. Закончив работу, геологи сели в лодку и… исчезли. По всей видимости, их погубил внезапно налетевший шквал – один из тех, которыми славится озеро Рудольф. Лишь много времени спустя в ста километрах от этого места нашли их выброшенные на берег шляпы…

В отличие от нас ослы не бросились с разбегу в воду, а принялись с задумчивым видом принюхиваться к озеру. Потом, к всеобщему удивлению, не обмочив даже толстых губ, они отошли и стали щипать траву. Великая мудрость инстинкта! Ослы напились у колодца Мусине, так что им незачем было уподобляться двуногим и глотать мутную воду. Кстати, очень скоро по ощущениям в желудке мы почувствовали, что этого действительно не стоило делать…

Часа в три пополудни с холмов спустилось стадо коз – несколько сот черно-белых животных в сопровождении голого пастушонка, двух молодых мужчин и девочки.

Мы с Ришаром двинулись навстречу, но у них явно не было желания вступать с нами в контакт. Уполномочили Пятницу вести дипломатические переговоры. Пастухи оказались рендилле – стройные красавцы, молчаливые, сдержанные. Опершись на копья и застыв в скульптурных позах, они смотрели на наши любопытные физиономии с тем же достоинством, с каким львы глядят на визитеров в заповеднике Серенгети.

Когда жара спала, мы свернули лагерь и загрузили ослов. Я же прошел метров сто до того места, где скалистый берег круто обрывался, чтобы зачерпнуть воды в пластмассовую флягу – химик Кюфферат просил доставить ему для анализа пробу из озера Рудольфа. Я отнесся к заданию со всей серьезностью и благоговейно опустил флягу в воду.

Через холмы и поля черного базальта тянулась тропа, ставшая после Лонджерина для нас нитью Ариадны. В сумерках она привела к южной оконечности Рудольфа. Здесь в сушу на несколько километров врезалась обширная бухта с совершенно ровными параллельно идущими берегами. Было ясно, что в этом месте в земной коре опустился клин.

Подошедший высокий с нежным лицом туркана сказал, что бухта называется Лотарр и что там полным-полно крокодилов. Его маньятта стояла неподалеку. На противоположном берегу в ста метрах поднимался правильный конус потухшего вулкана, который мы заметили еще накануне. Он назывался Набуятом – «Место боевого рога»… Там мы и стали лагерем.

Наутро, сжевав по две галеты, уничтожив остатки сыра, а также проглотив мерзкую ложку соли и большую кружку сладкого чая, мы отправились к Телеки в сопровождении верного стража Ласедемона. Возле палатки при ослах и багаже остался Пятница. Времени было в обрез. Продуктов почти не осталось, а суровый паек последних дней того и гляди мог лишить нас последних сил. Пока что мы чувствовали себя нормально, но недоедание имеет коварное свойство сказываться вдруг без всякого перехода. Тогда мы не сможем шагать. Надо было сегодня добраться до вулкана Телеки, сегодня же вернуться в лагерь и до ночи успеть пройти хотя бы часть пути до стоянки, где нас поджидал Суббота.

Торопливо зашагали к югу. Почва, к счастью, была терпимой – лагу покрывал вулканический пепел. Русло тянулось абсолютно прямо с севера на юг, с обеих сторон ее окаймляли внушительные берега; высохшая река, конечно, была продолжением бухты Лотарр. Но нам до них не было никакого дела.

Занимался день, но впервые за все время солнце не показывалось, закрытое легкой облачностью. К восьми часам стало даже немного моросить. Как бы не разверзлись хляби небесные… Тогда нас на недели отрежет от машин.

Дождичек, однако, быстро прекратился, и солнце разогнало облака. Страх потопа уступил место страху пекла! В девять часов мы начали карабкаться по уступам на берег лаги, и с гребня увидали всего в нескольких милях мощную стену, пересекавшую Рифт с востока на запад. На темном фоне выделялись несколько вулканических конусов. По свежему виду одного из них, а также по фотографиям, сделанным Чемпионом (хотя он снимал с другой стороны), мы определили один из них как Телеки.

Цель была перед нами! Почва под ногами вновь стала невообразимой, но уверенность в успехе заставила идти еще быстрее. Солнце, увы, тоже решило взять реванш за утреннее поражение. Мы с тоской глядели на разбегавшиеся в стороны пухлые белые облака.

Миновали несколько маленьких вулканов, уснувших много веков назад; ржавые склоны, следы эрозии, густая растительность, доходившая почти до вершин.

Быстро поднялись по отрогам барьера. Земля все гуще покрывалась крупным шлаком – это значит, что кратер, извергнувший его, был уже близко. А вот и перекрученные потоки лавы, они уходили вправо, насколько хватал глаз. Вулкан был уже совсем близко – за полем хаотического нагромождения, удивительным образом напоминавшим черные базальты вулканов Киву.

Но что-то вдруг укололо меня. Странно… Конус, поднимавшийся на несколько сот метров, зарос небольшими деревцами, похожими на безлистые яблони. Казалось, я очутился зимой где-нибудь во Франции в массиве Севенн или Юры… Если деревья успели вырасти в таком количестве, значит, последние извержения произошли лет сто назад, не позже. В здешнем жутком климате растительность поднимается с большим трудом. Это только возле Киву влажность настолько велика, что за несколько лет экваториальный лес успевает покрыть даже свежие потоки. Значит? Где же, черт побери, вулкан, чье извержение видел Телеки?!.

Пересекли адское нагромождение шатких камней, грозивших отдавить ноги, достигли подножия конуса и по зыбкому склону, покрытому пеплом и лапилли, зигзагами поднялись на вершину. Было около одиннадцати утра, когда мы пожали друг другу руки. Конец.

Обрывистый кратер был забит каменными блоками. Взору открывалась величественная панорама. Поля серо-черной лавы простирались по дну Рифта до самой воды, а дальше, сливаясь с горизонтом, лежало озеро Рудольф, окаймленное с двух сторон размытой линией рыжих берегов. Позади над головой высился мрачный массив барьера.

Теперь уже развеялись последние сомнения. Место, называемое вулканом Телеки, не было очагом того извержения, которое описал Телеки, вернее, его спутник, геолог фон Хенель. Лавовые потоки вытекали не из воронки конуса, на котором мы сейчас стояли, а из канала в подножии барьера, он и сейчас был ясно виден. Огненная река спустилась оттуда на наш пьедестал и двумя рукавами растеклась вправо и влево. Ниже потоки превратились в гигантский хаос, заставивший отступить Телеки. Раскрывшаяся внезапно трещина рассекла буквально надвое наш конус, она-то и придала старому, давно потухшему пайсу вид действующего кратера. Между тем вулкан прекратил активность задолго до посещения его Телеки; извержение никак не было связано с конусом. В подтверждение мы заметили в долине сероватую полосу свежей лавы, спускавшуюся с юго-запада. Видимо, извержение 1921 года?

С нашего наблюдательного пункта отчетливо прослеживалось, что все молодые потоки изливались из середины Рифта. Значит, эруптивная деятельность здесь продолжается…

Геологи, изучавшие центральный район Восточной Африки, установили, что вулканическая деятельность началась там приблизительно 75 миллионов лет назад, к концу вторичного периода. Тогда из трещин почти непрерывно изливались лавы без образования конусов.[26] Так были покрыты большие просторы, составляющие ныне обширные плато, разломанные Рифтом. Двадцать миллионов лет назад на заре третичной эры постепенно образовались вулканические горы. В Восточной Африке родилась гора Кения, превышавшая, видимо, тогда 6000 метров, Абердэр, чуть позже Элгон, а в центре континента – Кахузи, Микено, Биега.[27] Минуло еще двадцать – тридцать миллионов лет, в течение которых расширялись трещины Рифта и появлялись сбросовые долины. С тех пор разломы еще не раз бороздили этот район, вспомним хотя бы каньон в долине Лаисами.

Еще позже, в начале четвертичного периода, каких-то три миллиона лет назад, появились новые вулканические конусы: на востоке – Килиманджаро, высшая точка современной Африки, Сусва, затем спустя какое-то время Лонгонот; на западе – гиганты хребта Вирунга Махавура, Карисимби… Наконец в течение последних тысячелетий появились активно действующие сейчас вулканы: Ньямлагира, Ньирагонго в одной стороне, а в другой – Олдоньо Ленгаи, Меменгаи и Телеки. Кстати, как записал Чемпион, туркана зовут его на своем языке Нагира-Мваитен, что значит «Место, рассеченное надвое»…

Таким образом, за редким исключением, такие, как Килиманджаро,[28] все древние вулканы расположены в удалении от главной оси Рифта, а молодые группируются в центре.

Мощный барьер, у отрогов которого мы стояли в тот день 13 октября 1953 года, напоминал цепь вулканов Вирунги, пересекающих западный грабен. Заперев нагромождением лав воды реки, спускавшейся с высокого Абиссинского нагорья, барьер породил озеро Рудольф; точно так же, перегородив один из истоков Нила, Вирунга породил озеро Киву. И там и тут обширные поля базальтовых лав покрывают дно грабена неописуемым черным хаосом. И там и тут спорадически возникают «пайсы» – спутники крупных вулканов.

Недавняя активность в центре широкого разлома, по всей вероятности, связана с опусканием узкого клина под действием сил растяжения, скопившихся в земной коре. Если бы удалось очистить Рифт от всех обломков и наслоений, мы увидели бы картину, похожую на ту, которую наблюдали в Красном море с борта «Калипсо».

Солнце уже плавало высоко в небе; пора, давно пора возвращаться. Мы сложили на маленькой возвышенности тур из древних вулканических «бомб», а потом большими прыжками, зарываясь при каждом скачке по щиколотку в шлак и лапилли, спустились вниз. Там вытряхнули мусор из обуви и зашагали в обратный путь… Но разве можно удержаться от искушения остановиться возле старой бомбы и не разбить ее ударом молотка в надежде, что внутри, как случается иногда, заключен кусок другой породы – свидетель таинственных процессов, происходящих в земной глуби. Правда, все попытки оказались напрасными и только задержали нас. Приближался роковой полдень – час, когда надо укрыться (все равно где), поспать, переждать, пока чуть спустится с зенита горящая нестерпимым жаром звезда. В такую минуту страстно хочется, чтобы она отстояла еще на пару световых лет подальше!

Среди лавовых полей воздух был накален сверх всякого предела. А мы еще останавливались там и сям, чтобы стукнуть молотком по куску базальта или сунуть его в мешок, щелкнуть фотоаппаратом или снять кусочек кинофильма, занести пару строк в блокнот. Потом снова в путь хорошим шагом по едва проглядывавшей тропке. Мы шли каждый сам по себе, неся свою собственную жажду, собственную усталость, каждый мечтал о своей койке в далеком лагере, о палатке и чае… Воздух дрожал, как над раскаленным листом железа. Все контуры тихонько вибрировали, а дальние предметы вообще стали неузнаваемыми. Даже ветер был невыносимым: казалось, он вырывается из огнедышащей печи.

Подошва жжет ногу сквозь стельку, и, как мы ни торопились, усталость принуждала сбавить ход. Усталость сказывалась не мышечной болью, ибо наша подготовка была более чем достаточной, а свинцовой тяжестью, наливавшей ноги. Но мы упрямо считали шаги: один, два, три, четыре…

Часы… Века мы шагали по этому пожарищу. Последние облачка растаяли, осталось только пронзительное небо и дрожавшие камни. Я стискиваю губы, но жаркий воздух все равно проникает в рот, и нёбо с языком перестают быть влажной податливой плотью, превращаются во враждебные предметы, какой-то трут, сухую вату…

Где-то в бесконечности существует вода, журчащие потоки в Альпах, башалы савойских деревень, фонтаны холодной воды, бьющие день и ночь, круглый год. Я прямо слышу их пение, слышу, как струя слабеет, гортанно булькает, потом снова принимается бить – сильно и равномерно. А плохо закрученный кран на кухне! Я слышу, как она капает. Во всем доме тишина, воскресный день летом, а из крана на кухне кап-кап капает вода. Просто мука. Я вижу кухню моего детства, а еще читал когда-то – бог ты мой, у кого? – описание точно такого же воскресного дня, и воспоминания накладываются друг на друга. Столько влаги, столько прозрачной воды потеряно зря…

Я прибыл последним. Уже давно маячило впереди оранжевое пятно палатки, наполняя надеждой. Но я все шел и шел, а палатка по-прежнему была далеко. И тогда ее вид стал мне несносен. Шаг, еще шаг, еще и еще… До нее было не так уж много: я шел по реке из черных каменьев, переходившей в узкую бухту Лотарр… Переставляю ноги, так, еще и еще… С неба струится палящий жар.

Внезапно палатка возникает в двухстах метрах. Я вижу Жака и Луи у воды. Конечно, они пьют. И при мысли о том, что вода доступна, я вдруг убеждаюсь, что жажда моя не столь ужасна, что я просто размечтался о Франции, о коричневых пашнях, альпийских лугах, ручьях. Тепловатое грязное озеро вызвало у меня приступ тошноты. Эту воду еще кое-как можно пить сырой, но в чае она становилась просто отвратительной. Видимо, я в самом деле не чувствовал жажды, поскольку еще добрых четверть часа бродил по берегу, снимая на кинопленку птиц, их водилось великое множество в болотистой оконечности озера: ибисы, фламинго, цапли, нильские утки… Потом подошел к товарищам. Все сидели на земле вокруг ямы, через которую пытались фильтровать воду. Они то отхлебывали маленькими глотками присоленную жидкость из кружки, то макали полотняные куртки в озеро, тотчас натягивая их на себя.

– Старина, потрясающе! Такого холода я не испытывал уже много месяцев!

И правда, вода, пропитавшая ткань, мгновенно испарялась, заставляя ежиться. Под конец даже стало неприятно, и мы решили оставить роль живых пугал и перебраться немного в тень. Да, но где ее взять посреди пустыни? В палатке можно задохнуться, как в печи. В воде, как вчера? Она казалась месивом планктона. Кроме того, здесь сновали крокодилы. Ришару пришла в голову отличная идея: поднять походные койки и, как экраном, заслониться ими от солнца. Так мы и провели оставшийся час жары. В нашей «тени» было 54° по Цельсию…

Часам к пяти из хижины вышел сосед-туркана и отправился ловить рыбу. Невероятная ловля в невероятной воде. Если бы все это не происходило на наших глазах, мы бы сами никогда не поверили рассказу. Первые несколько минут мы просто восклицали: «Что он делает?»

А он стоял на берегу и довольно небрежно бросал в воду примитивный гарпун, к концу которого была привязана длинная веревка из скрученных стеблей травы. Вторым концом она была замотана у него вокруг запястья. Не торопясь он тянул орудие назад, брал его в руку, замахивался и бросал снова. Все так же размеренно, не убыстряя движений… После трех-четырех бросков на острие гарпуна оказался великолепный нильский окунь, едва ли не самая вкусная из африканских рыб!

Мы были потрясены. Вот так, не целясь, бросать гарпун наобум в непрозрачную воду и вытаскивать добычу – уже одно это свидетельствовало о сказочном богатстве озера. Нетрудно понять, почему здесь развелось такое множество крокодилов: у них есть чем закусить! Крокодилы были повсюду: валялись на берегу, раскрыв жуткую пасть, вылезали из воды, плавали, выставив наружу глаза и кончики ноздрей…

– А что, если попросить у него продать рыбу? – предложил Тормоз.

Уже при одной мысли во рту собралась слюна, так что я даже не смог ничего ответить. За меня сказал Ришар, отыскивая глазами проводника:

– Превосходно! Где Пятница? Без него мы не сможем договориться.

Но Пятница отправился за ослами, которые разбрелись бог весть куда в поисках травы. В этот момент высокий туркана подошел и с доброй застенчивой улыбкой протянул нам свою рыбину – дар гостям…

Мы поели. Хорошая это штука – еда. Дневной паек, включавший несколько граммов галет и две горсти сухофруктов, великолепно вызывает аппетит, пусть даже приглушенный немного жарой. А сейчас мы ели рыбу! Она таяла уже в пальцах, и мы набивали рот дивной горячей густо посоленной снедью.

Солнце уже клонилось к западу, когда Пятница навьючил ослов. Все были готовы выступить в путь. Мне было по-честному жаль расставаться с нашим другом рыбаком. Хотелось подарить ему что-то на память, но у нас ничего не было, за исключением консервного ножа. Ришар дал ему несколько серебряных монет. Присев на корточки, туркана взял их, осмотрел и возвратил назад. Глаза его смотрели вопросительно: он никогда в жизни не видел белых и не был знаком с деньгами… Пятница начал хихикать, подмигивая нам с заговорщицким видом. Потом очень ласково, как ребенку, начал втолковывать ему: в Саут-Хорре, который за горой Ньиру, есть торгаш-сомалиец, и у него можно обменять эти монетки на что угодно: на веревки, просо, наконечники для гарпуна или кукурузную муку… Рыбак внимательно слушал. Он ничего не говорил, лицо оставалось задумчивым, а взгляд витал где-то далеко-далеко: все это ему было явно неинтересно.

Очень жаль. Нам так хотелось порадовать его, мы были тронуты проявленным гостеприимством… Тормоз проверил груз, обойдя все кругом, дабы удостовериться, что ничего не забыли. С земли он поднял какую-то вещь. Рыбак расплылся в улыбке. Глаза его светились добротой, он переводил их то на нас, то на чудесную вещь – консервную банку из-под сгущенного молока…

Горький привкус разочарования не покидал меня на пути назад. День за днем мы шли по каменистым руслам иссохших рек, карабкались на столообразные плато, спускались в узкие ущелья, брели по равнинам, покрытым переплетениями лав. Мы вновь обрели покой и безмятежность степного кочевья, перестав следить за временем. Нас уже даже не беспокоили колодцы, мы знали, что они лежат на пути следования – Мусине, Лаисами, Лонджерин. Мы были уверены, что сумеем утолить жажду, а через несколько дней и вдосталь поесть. Освободились от тревоги, освободились от Рудольфа, освободились от Телеки… Большей свободы и представить себе невозможно, в этом было что-то сверхчеловеческое.

Шагаем. Слышен лишь ветер – неутомимый дворник пустыни. Когда начинается самое пекло, устраиваем привал под редкой сенью колючего деревца. Потом снова шагаем до ночи… Вспоминаю окончания этапов в мавританском Адраре, дробный топот верблюдов, крики «геш-геш» караванщиков – туарегов в синих тюрбанах, их сверкавшие глаза и озорную, чуточку свирепую улыбку. Туареги понукали верблюда пяткой, ударяя в определенное место на шее. В сумерках мы останавливались, укладывали верблюдов и снимали с них вьюки. По земле скользили быстрые тени. На каждой остановке нас ждало чудо: обжигающий сладкий зеленый чай; после него ели рис с маслом, сбитым из овечьего молока. Поев, мы благоговейно заворачивались в одеяла и смотрели в небо затопленное половодьем звезд, по которому плыл тоненький серебряный ковчег луны…

Здесь у нас не было ни верблюдов, ни пищи. В конце этапа мы едва ковыляем налитыми тяжестью ногами по раскаленным камням, рот как будто залит гипсом, иссушающий ветер дерет лицо. Но, несмотря на сосущий голод (а может быть, именно из-за него), мы чувствуем себя настоящими кочевниками, сжившимися с пустыней.

Враждебная земля, по которой мы сейчас шагаем, действительно кажется коркой планеты, из милости терпящей жизнь. Все здесь безмолвно вопиет; жизнь – исключение, а не жизнь – правило. До смерти – один шажок. Среди обугленных скал и песка возрастает значение смерти. Ее очевидность становится наглядной, и мало-помалу проникаешься ею. На поверхности громадной массы Земли, а в таких местах особенно ощущаешь ее невероятный объем, жизнь выглядит слабо теплящимся огоньком, который можно затушить одним взмахом. На пустынных просторах ничто не скрывает эфемерности нашего существования, здесь ничто не затушевывает очевидность присутствия смерти на земле, ничто не отвлекает человека в его суетливом бытии.

Конечно, в другой жизни нам помогает все: улицы и деревья, дока, поезда, работа, борьба, удовольствия, искусство, тщеславие и деньги, сады, фонтаны… Даже слова от постоянного употребления теряют свой изначальный смысл. «Все мы смертны». Никто не пугается при этом: ни говорящий, ни слушатели. Но ту же фразу вряд ли решишься произнести в пустыне.

Здесь ничто не застилает взора, мысль упрямо цепляется за следы небытия вокруг – небытия, в котором еще недавно обретали человеческие существа. Инстинктивно начинаешь думать о том, что можешь оставить на память о кратком миге, проведенном тобой на свете… Разве только нагромождения в пустынях, каменные склепы, пирамиды царей или скромные могильные камни, так взволновавшие нас на необитаемом острове. Здесь рождались религии. Все предавались раздумьям в пустыне: Моисей и Иисус, Магомет и Будда.

Но душа взывает и оплакивает не самое себя. Истинная трагедия в том, что, умирая, мы покидаем тех, кого любим. «Крики отчаяния и заламывание рук – нет, я не смогу вынести этого зрелища», – писал Сент-Экзюпери, потерявшись в ливийских песках и думая, что настал последний час.

На долгом пути, приближавшем нас к привычной жизни, я невольно вернулся к мыслям, посетившим меня год назад в широких степях Адрара. Я подумал тогда, что вездесущее присутствие смерти порождает у человека жажду утешения и надежды. Когда сейчас я вновь вышел из узких пределов привычного бытия и освободился от суеты, как советовал Экклезиаст, неизбежность конца встала передо мной, не прикрытая никаким искусственным экраном. Но утешение себе я искал не в будущей жизни, которую воображает душа, а во всемогущей радости любви.

Это любовь матери к ребенку. Любовь мужчины к женщине – непрерывающаяся цепь продолжения жизни. Любовь оставшихся жить к тем, кто их породил и довел до взрослости.

Это любовь работников, занимающихся одним делом – созиданием или познанием. Любовь человека к миллионам других людей, которые на всей планете борются и страдают, трудятся и оберегают чудесное творение, которое сообща нам удалось вырвать у минерального мира, – человеческую жизнь.