Водяра

I

Водка в России никогда не была просто напитком, как виски для американцев или вино для французов. В разные времена российской истории она выполняла разные функции.

При Екатерине Второй водка была знаком монаршей милости, императрица даровала право домашнего винокурения дворянам — в зависимости от родовитости и заслуг перед Отечеством. Никогда раньше и никогда позже в России не делали таких водок. Помещики похвалялись своей водкой перед соседями, как лошадьми и охотничьими собаками, русские дипломаты везли водку в подарок иностранным государям.

В 1917 году и в гражданскую войну водка стала мощным катализатором революционной активности народных масс. Содержимое разграбленных казенных складов питало взаимную животную жестокость и темных крестьян-красноармейцев, и белого офицерства благородных кровей. Кружка спирта и трехлитровая «четверть» мутной самогонки стали такими же знаками времени, как виселица, тачанка и тупорылый пулемет «максим».

В годы Великой Отечественной войны водке отвели роль средства терапевтического: «наркомовские» «сто грамм» были призваны уберечь солдат от простуд и помочь хоть на короткое время забыть о смерти.

В последние десятилетия советской власти водка была основой экономики: ликероводочная промышленность давала до тридцати пяти процентов доходной части бюджета.

При Ельцине водка стала политикой.

Тимур Русланов, молодой инженер-механик, выпускник Северо-Кавказского горно-металлургического института, примерно так представлял себе разговоры, которые на заре перестройки велись в Кремле:

— Давайте, товарищи, обменяемся, — говорил недавно ставший Генеральным секретарем ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев. — Почему не идут реформы? Почему не дает никакого эффекта курс на интенсификацию производства? Мы здесь все свои, поэтому давайте откровенно. Николай Иванович, твое мнение?

— Да какие, к черту, реформы! — отвечал Председатель Совета министров СССР Николай Иванович Рыжков. — Если работяга начинает день со стакана, а кончает бутылкой, о какой интенсификации может идти речь?

— Очень странно слышать это от Председателя Совета министров пролетарского государства, — не преминул сделать втык премьеру секретарь ЦК КПСС Егор Кузьмич Лигачев.

— Бросьте, Егор Кузьмич, — отмахнулся тот. — Вы прекрасно знаете, что я прав.

— Отчасти. Частично. Кое в чем, — признал Лигачев. — Я давно говорю, что с этим надо кончать. Пьянство стало национальным бедствием, водка погубит перестройку. Нужно повести с этим злом самую решительную борьбу!

— Вам хорошо говорить! — вмешался министр финансов Валентин Сергеевич Павлов. — Решительную борьбу! А потом с меня спросится: где деньги? Себестоимость литра спирта шестьдесят копеек. А сколько стоит бутылка водки?

— Сколько? — живо заинтересовался Горбачев.

— Два восемьдесят семь, три шестьдесят два и четыре двенадцать! Чем я заткну такую прореху в бюджете?

— Вы не так считаете! — заявил Лигачев. — А убытки от пьянства на производстве? Неэффективность оборудования, травматизм, поломки станков, низкая производительность труда? А убытки от пьянства в быту? Разрушенные семьи, дети-уроды, преступления, смертность? Вот как надо считать! Программа антиалкогольной кампании готова и ждет утверждения. Дело за тобой, Михаил Сергеевич!

— Поймут ли нас люди? — усомнился Горбачев.

— Не веришь ты в советский народ, в его высокий нравственный потенциал, — горестно укорил Лигачев. — Не веришь, Михаил Сергеевич!

— Ты не обобщай, не обобщай! — обиделся Горбачев. — Почему это я не верю? Один ты веришь? Один он верит, а остальные не верят! Я верю. Мы все верим!

— Так докажи! Докажи не словами, а делом!..

Такие разговоры велись в Кремле или не совсем такие, но 17 мая 1985 года было принято Постановление ЦК КПСС и Совета министров СССР «О мерах по преодолению пьянства и алкоголизма». Как и отмена запрета на частнопредпринимательскую деятельность, оно сыграло поворотную роль и в судьбе горбачевской перестройки, и в судьбе самого Горбачева, и в судьбах далеких от политики людей — таких, как Тимур Русланов.

Вмешательство политики в жизнь Тимура произошло самым непредсказуемым образом. В разгар антиалкогольной кампании одному из друзей отца, работавшего главным технологом на Медном заводе в Норильске, исполнилось пятьдесят четыре года. Дата не круглая, примечательная лишь тем, что всего год оставался имениннику до пенсии, которую мужчинам-северянам платили в пятьдесят пять лет, а женщинам в пятьдесят. По этому поводу в пятницу вечером собрались в сауне, какие были в бытовках всех заводов Норильского горно-металлургического комбината. Пять человек, все примерно ровесники — начальники крупных цехов, главные специалисты, народ основательный, уважаемый в городе. От души попарились, выпили, неспешно поговорили. На выходе их ждал наряд милиции. Утром, на экстренно собранном бюро горкома, всех пятерых исключили из партии и сняли с работы.

Руководители комбината прекрасно понимали, что все это дурь несусветная, но сделать ничего не могли. Главный инженер предложил: поработайте сменными мастерами, а потом все уляжется. Четверо согласились, отец Тимура презрительно отказался — взыграла горячая осетинская кровь. Он швырнул заявление об увольнении и вышел на пенсию.

Семья вернулась во Владикавказ в двухкомнатную квартиру на правом берегу Терека, забронированную отцом в конце 50-х годов, когда он решился на переезд в Норильск. Тимур привольно жил в ней один все пять институтских лет и первые годы после окончания института. Для семьи из пяти человек она оказалась катастрофически тесной. Пенсии отца и матери-учительницы едва хватало на жизнь. Тимур понял, что беззаботная юность кончилась. Из младшего в семье он стал старшим.

II

Тимур Русланов родился в заполярном Норильске и прожил там до окончания школы. Причины, по которым его родители, уроженцы Владикавказа, в то время Орджоникидзе, оказались на севере, были чисто экономическими. Отец, тогда еще молодой специалист, работал на владикавказском заводе «Электроцинк». Родилась дочь, потом вторая. На зарплату сменного мастера трудно стало содержать семью, а в Норильске платили поясной коэффициент 1,8 и полярные надбавки к зарплате — по десять процентов за каждые полгода, в сумме до шестидесяти процентов. Тимура вполне устраивало это объяснение. Только позже он понял, что оно было правильным, но неполным.

В 1957 году Хрущев восстановил Чечено-Ингушскую автономию и разрешил возвращение на родину чеченцев и ингушей, депортированных Сталиным в 1944 году одновременно с крымскими татарами, балкарцами и калмыками. Около двадцати тысяч ингушей были выселены из Северной Осетии, в их домах, как и во всех опустевших после депортации районах, обжились другие люди. Татарские поселки в Крыму в приказном порядке заселили крестьянами из Архангельской и Вологодской областей, в Пригородный район Осетии переместили часть местных осетин из предгорий, часть из Южной Осетии, много русских из Ставропольского края. Это насильственное переселение диктовалось необходимостью сохранить прежний уровень производства зерна и сельскохозяйственной продукции, необходимой для воюющей Красной Армии. И уже первые эшелоны, прибывшие в 1957 году во Владикавказ из Казахстана, создали в городе напряженную обстановку. Особенно тревожно было в Правобережной части Владикавказа, где до депортации были дома ингушей. С наступлением темноты улицы вымирали, лишь милицейские машины объезжали пустые кварталы и цокали подковками по асфальту армейские патрули. До резни не дошло, госбезопасность бдила, но неспокойно было во Владикавказе, нехорошо. Это и стало второй причиной, подтолкнувшей отца Тимура к решению о переезде в Норильск.

Родители всех школьных товарищей Тимура оказались в Заполярье примерно одинаково. Сначала заключали договор на три года, потом продлевали еще на три, потому что жалко было бросать трудно заработанные «полярки». А там втягивались, привыкали к большим деньгам, к магазинным прилавкам, обильным по сравнению с «материком», как называли в Норильске все, что южнее шестьдесят девятой параллели, к возможности посылать детей учиться в Москву и помогать им во время учебы, ездить в отпуск в сочинский санаторий «Заполярье» по дешевым профсоюзным путевкам.

Дешевизна профсоюзных путевок была таким же мифом, как и «длинный» северный рубль. Дорого стоила зимняя одежда, очень дорого стоили фрукты, добрая половина отпускных уходила на самолет до Сочи. Раз в три года дорога оплачивалась, но кто же будет экономить на здоровье детей, которые после полярной ночи были сине-желтыми, как водоросли.

Отец Тимура в «Заполярье» не ездил, но каждое лето отправлял детей во Владикавказ. Внезапная смена холодного полярного дня с незаходящим солнцем над каменными кварталами и газонами с чахлым овсом на густую, теплую, душистую темноту южной ночи всегда, с раннего детства, рождала у Тимура ощущение праздника. Праздником было все — жаркое лето, зеленые горы, Терек с обжигающей, ледяной водой, но особенно бархатные вечера, напоенные запахами ночных фиалок и табаков. Возвращение в осенний, с нередким в августе снегом Норильск он воспринимал без сожаления, как неизбежность, понимая, что праздник не может быть вечным.

Отец ездил с детьми не часто, иногда вообще не брал отпуска, а получал деньгами, объясняя это занятостью на работе. На самом же деле он не мог позволить себе таких расходов — даже при том что его зарплата со всеми накрутками превышала пятьсот рублей, огромную по меркам материка сумму.

Расчеты показывали, что стоимость жизни в Норильске едва ли не полностью съедает все северные надбавки. Но мало кто над этим задумывался. Во все времена было важно не то, как человек живет, а то, как он оценивает свою жизнь. При всей своей иллюзорности северные зарплаты создавали ощущение устойчивости жизни, уверенности в будущем. Возвращение на родину, гревшее сердце в первые, самые трудные зимы, из конкретной цели постепенно превращалось в мечту, отодвигалось, как линия горизонта. Подрастали дети, обзаводились семьями, рожали своих детей, селились в кооперативах, построенных на материке родителями. А те так и оставались на шестьдесят девятой параллели, пока подорванное севером здоровье или онкологические заболевания, частые в загазованном, плотно окруженном металлургическими заводами городе не сводили их в вечную мерзлоту, вскрытую клыками мощных американских «катерпиллеров».

Такая участь ждала и родителей Тимура, если бы не злосчастный день рождения, изломавший их жизнь, как всегда каток государственной идеологии плющит судьбы людей, оказавшихся на его пути.

В паспорте Тимура в графе «национальность» стояло «осетин», но в Норильске он никогда не задумывался, что это значит и значит ли что вообще. Имели значение успехи в спорте, умение постоять за себя, меньше — успехи в учебе, а русский ты, еврей или осетин — никого это не интересовало. Осетинских семей в Норильске было немного, они поддерживали родственные отношения, на праздники собирались вместе, говорили только по-осетински и того же требовали от детей, норовивших перейти на привычный им русский. На праздничном столе обязательно было три пирога с сыром, по старшинству произносились тосты. Первый — в честь Большого Бога, Стыр Хуцау, второй — в честь Уастыржи, Святого Георгия, покровителя осетин. Пили двадцатиградусную кукурузную самогонку, которую привозили из отпуска в резиновых грелках и приберегали для таких случаев. Как говорили, эта самогонка когда-то так понравилась всесоюзному старосте Михаилу Ивановичу Калинину, посетившему Северную Осетию, что в двадцатые годы, когда действовал «сухой закон», он настоял, чтобы для осетин сделали исключение.

На этих праздничных застольях Тимур всегда чувствовал себя неловко, скованно, как нерелигиозный человек на церковных богослужениях. Он совершенно искренне не понимал, почему с такой заинтересованностью, как о чем-то личном, взрослые говорят о скифах и древних аланах, от которых пошли и осетины, и русские, о том, что Сталин наполовину был осетином и видел в Северной Осетии единственную опору советской власти на Кавказе. Во время войны, когда немцы рвались к бакинской нефти, он даже вроде бы позвонил первому секретарю обкома и попросил по-осетински: «Держи крепость, на вас вся надежда». Попросил, а не приказал. И немцев остановили.

Уважительное отношение к Сталину казалось Тимуру особенно странным. Их школьных уроков истории он знал: культ личности, ГУЛАГ, одним из страшных центров которого был Норильск, депортация кавказских народов — тех же ингушей, с которыми осетины издавна жили бок о бок. Однажды он осторожно напомнил об этом отцу. Тот коротко ответил: «Они предатели». Тимур удивился: «Все?» «Все!» Больше отец не сказал ничего. У Тимура так и вертелось на языке: «А дружба народов?» Но он промолчал. Отец не любил пустых разговоров, а «дружба народов», как и другие лозунги вроде «Слава КПСС» и «Народ и партия едины», давно уже воспринимались всеми как ничего не значащая словесная шелуха.

В том, что назойливое и, как казалось, совершенно бессмысленное провозглашение дружбы народов играет роль штукатурки, скрывающей гнилой сруб, Тимур начал понимать осенью 1981 года. После окончания школы он прилетел во Владикавказ поступать в институт. И, как бывало всегда, уже на аэродроме, выйдя из самолета в густую теплую южную ночь, ощутил то особое радостное волнение, какое бывает в преддверии праздника. На этот раз праздник обещал быть бесконечным. Навсегда позади остались беспросветные норильские зимы, он вернулся на родину. Он так и твердил про себя с блаженной глуповатой улыбкой, не сходившей с его бледного после полярной ночи лица: «Я вернулся, я вернулся на родину». Лишь одно препятствие оставалось преодолеть: набрать на вступительных экзаменах проходной балл. Была и вторая опасность, о которой специально предупредил отец: дорвавшись до студенческой вольницы, не вылететь за прогулы с первого курса. «По себе знаю, как это бывает», — с усмешкой добавил он, и Тимур с изумлением понял, что отец, оказывается, тоже когда-то был молодым.

Однажды утром, когда Тимур корпел над учебниками, отгоняя от себя мысли о том, как хорошо сейчас на берегу Терека и какие симпатичные девушки гуляют по проспекту, открытые для знакомства с симпатичным студентом, с улицы донесся необычный шум. Тимур выглянул: к центру города бежали люди, громко переговариваясь и размахивая руками. Тимур присоединился к ним, чувствуя, что происходит что-то гораздо более важное, чем зачет по электротехнике.

Сначала он не понимал ничего. Постепенно выяснилось: ночью ограбили и убили водителя такси, осетина. Убийц поймали, ими оказались два молодых ингуша. Известие мгновенно облетело весь город. И будто спичку бросили в кучу сухого хвороста.

Гроб с телом убитого на вытянутых руках принесли на площадь Свободы к обкому партии, поставили в кузов грузовика с откинутыми бортами. Многотысячная толпа заполнила площадь. Лезли на грузовик, рвали друг у друга радиомегафон, требовали начальство, адресуясь к пустому балкону обкома, яростно выкрикивали: «Смерть ингушам! Смерть убийцам!» Толпа отзывалась ревом: «Смерть! Смерть!»

Тимур был ошеломлен. И это — всегда веселые, доброжелательные осетины, скорые на шутку, отзывчивые на чужую беду? Эта разъяренная, требующая крови толпа — осетины? Такие же, как я? Что же нужно со мной сотворить, чтобы я стал таким же, как эти потные, переполненные животной злобой, ослепленные жаждой мести мужчины? И одновременно он чувствовал, что неудержимо, как горный поток, общее возбуждение захватывает и его, вместе со всеми он вскидывал кулаки и скандировал: «Смерть! Смерть! Смерть!»

Обком стоял серой безжизненной глыбой, как утес в штормующем море. Белые лица возникали за портьерами в темных окнах, тотчас же исчезали. На балкон так никто и не вышел. Появились войска. Площадь очистили, но до глубокой ночи на улицах и во дворах толпились возбужденные люди, словно догорали остатки раскиданного костра, и страшно, мертво чернели окна в домах ингушей.

Весь следующий день Тимур ощущал в душе похмельную тяжесть, как если бы помимо своей воли принял участие в чем-то темном, стыдном, безумном. Больше всего угнетал неожиданно испытанный им восторг единения с толпой. Впервые в жизни Тимур почувствовал себя осетином. И ему это не понравилось.

Но понял он и другое. Чем меньше народ, тем больше он похож на семью. В любом народе, как в любой семье, много всего. И уж если ты вернулся на родину, нужно принимать родину такой, как она есть: и с тем, что вселяет гордость, и с тем, чего лучше не знать. В конце концов от тебя тоже зависит, какой она будет.

Мысль эта, как часто бывает в юности, мелькнула и не то чтобы забылась, но оттеснилась на периферию сознания, чтобы всплыть через много лет, когда от ответа на вопрос, считает ли он себя осетином, напрямую зависело, по какому руслу пойдет его дальнейшая жизнь.

III

В 80-е годы Владикавказ был таким же южным городом, как Грозный, Ставрополь или Краснодар, с зеленым благоустроенным центром, с частными домами в пышных садах на окраинах, с празднично-суматошным базаром. Величественный православный храм мирно соседствовал с Суннитской мечетью затейливой азиатской архитектуры и Армянской церковью, а суровое здание обкома партии в центре города как бы олицетворяло собой главенство коммунистической идеологии над всеми конфессиями — и над православными осетинами, и над мусульманами, к которым относились часть осетин, ингуши и представители других северокавказских национальностей. В трехсоттысячном городе их было больше ста, что составляло предмет официальной гордости: многонациональный Владикавказ символизировал нерушимую дружбу советских народов. Половина населения были русские, они как бы разбавляли собой национальные общины, разводили их, как большая вода в пору весеннего половодья на Енисее разводит льдины, не давая им сталкиваться.

Постоянная напряженность присутствовала лишь в отношениях осетин и ингушей. Истоки ее были в глубокой древности, когда богатые осетинские селения подвергались разорительным набегам намного отставших в своем развитии соседей-горцев, народным героем которых всегда был разбойник-абрек, в отличие от осетин с их традиционным уважением к земледельцу, ремесленнику и купцу. Сталинская депортация глубоко уязвила национальное достоинство ингушей, они требовали возвращения Пригородного района Осетии и Правобережья Владикавказа, где жили до насильственного выселения. За годы изгнания в ингушских семьях подросло целое поколение молодежи, зараженной всеобщим российским разгильдяйством, не приученной уважать старших, не желающей понимать, что есть традиционные, выработанные веками нормы кавказского общежития, позволяющие разным народам более-менее мирно сосуществовать друг с другом. Молодые ингуши курили анашу, пили, устраивали драки на дискотеках, не гнушались воровством и разбоями, что однажды и привело к взрыву, свидетелем которого стал Тимур.

Нельзя сказать, что власти бездействовали. Учитывая очень низкий уровень преподавания в ингушских школах, особенно сельских, их выпускников принимали в институты Владикавказа без экзаменов, дотягивали до дипломов и устраивали на заводы с расчетом на то, что интеграция в жизнь республики ослабит межнациональные противоречия. Инженеры из ингушей получались никакие, но оборотистости им было не занимать. Так и получалось, что директорами и главными инженерами предприятий становились осетины и русские, а заведующими складами, базами и начальниками отделов снабжения ингуши. Должности эти, прибыльные во всем СССР, они умело использовали с выгодой для себя — получали квартиры, строили дома в Пригородном районе и Правобережье Владикавказа, перевозили к себе многочисленную родню из нищей, сравнительно с Осетией, Ингушетии, осуществляя таким образом ползучее восстановление исторической справедливости. Многим в Осетии это не нравилось, вызывало смутное беспокойство, но внешне это не проявлялось. Владикавказ жил обычной жизнью южного города — шумной, суматошной, немного безалаберной и вполне беззаботной, как казалось со стороны. В городе было много молодежи — студентов университета, технических и гуманитарных вузов. На десятках современных заводах, преимущественно военных, работали тысячи инженеров, техников, рабочих высокой квалификации. Этим Владикавказ напоминал Тимуру Норильск, где тон задавала техническая интеллигенция.

Но были и отличия. Сначала они казались Тимуру следствием климата, сообщающего жителям южных городов что-то вроде курортной беспечности. Ни в студенческих аудиториях, ни в дружеских застольях никогда не спорили о политике. Вообще не говорили о ней. При этом дисциплинированно ходили на демонстрации, митинги, субботники и воскресники, терпеливо высиживали на всех собраниях, старательно конспектировали нудные лекции по научному коммунизму, даже не пытаясь вникнуть в их смысл и встречая иронические комментарии Тимура не просто с недоумением, но даже с легким осуждением, как нетактичность.

Единственным человеком, с которым Тимур мог говорить о политике, был его друг, студент исторического факультета Северо-Осетинского университета Алихан Хаджаев, сын начальника строительства крупного норильского рудника. Как и Тимур, он родился в Норильске и прожил там до поступления в университет. Учились они в разных школах, были знакомы лишь по праздничным застольям осетинской общины, а во Владикавказе сначала сблизились, потянувшись друг к другу, как земляки на чужбине, а потом подружились.

Алихан был полной противоположностью Тимуру, замкнутому отчасти по складу характера, а больше от юношеской застенчивости: высокий стройный красавец с длинными черными волосами до плеч, с ослепительной улыбкой, балагур, заводила, центр любой компании. Он всегда был хорошо, по молодежной моде тех лет, одет: джинсы, замшевые и кожаные куртки. За то, что Алихан сам, без блата и взяток, поступил в университет, отец подарил ему новую белую «Волгу», купленную по лимиту Министерства цветной металлургии, это было премией за досрочный пуск первой очереди рудника. Алихан украсил «Волгу» трафаретом «Киносъемочная», раскатывал с Тимуром по городу, кадрили девчонок, возили их на шашлыки в местечко Фиагдон, расположенное в пятидесяти километрах от Владикавказа в ущелье такой величественной красоты, что здесь все время хотелось молчать. Целебный, хрустальной чистоты горный воздух, синие вечера, неяркий костер. Это сближало.

В отличие от большинства знакомых с их бараньим, как иногда раздраженно говорил Тимур, безразличием к политике, Алихан политикой живо интересовался, но раздражения Тимура не разделял. Однажды посоветовал:

— Ты кончай эти разговоры. Не по делу выступаешь. Ты не в Норильске.

— При чем тут Норильск? — не понял Тимур.

— При том. Сам подумай.

Совет Алихана и особенно его хмурый, без намека на шутку, тон озадачили Тимура. Постепенно он начал понимать, что равнодушие осетин к политике и равнодушно-почтительное отношение к советской власти есть не беспечность отпускника в курортном городе, а проявление национального менталитета, сформированного под неявным влиянием ислама. Есть дождь, есть снег. О чем тут спорить? Есть власть, такая же данность. Есть установления этой власти и ее ритуалы, которые должно соблюдать, как правоверный мусульманин должен совершать намаз. Как всякие формальные ритуалы, никакого отношения к жизни они не имеют, но иронизировать над ними — глупость, мальчишество, Алихан прав.

Но было и нечто большее, чем мусульманская смиренность перед данным свыше и незыблемым, как казалось, миропорядком. В отличие от Чечни, которую русские воевали пятьдесят лет, и других северокавказских республик, присоединившихся к России скорее вынужденно, чем добровольно, вхождение Северной Осетии в состав Российской империи в 1774 году было желанным актом воссоединения с братьями по вере и происхождению. Приняв республику под свое крыло, державный царский орел защитил ее от иноземных нашествий со стороны Турции и Крымского ханства и от набегов немирных кавказских соседей. Память об этом глубоко укоренилась в сознании осетин, традиционное уважение к Российской империи перенеслось на СССР и на советскую власть со всеми ее институтами. В то время как в самой России только ленивый не издевался над кремлевскими старперами и не поносил советскую власть, виня ее во всех своих неудачах, в Осетии на эти темы было наложено табу. Из этого наблюдения никаких практических выводов Тимур не сделал, о чем горько пожалел после окончания института.

Распределили его на крупный авторемонтный завод помощником сменного мастера. Через полгода, оценив знания, дисциплинированность и исполнительность молодого специалиста, перевели в сменные мастера. И тут Тимур, успевший осмотреться, понял, что на этом карьера его надолго затормозилась. В Норильске грамотные инженеры, если не очень пьющие, через пять лет становились начальниками крупных цехов, а через десять — главными металлургами и главными инженерами заводов независимо от того, беспартийные они или члены КПСС. Во Владикавказе потолком для беспартийного была должность начальника цеха лет через десять безупречной работы. Главным инженером без партбилета стать было вообще невозможно, будь ты семи пядей во лбу, а директорами заводов назначались лишь секретари райкомов и заведующие отделами или инструкторы обкома партии.

Тимур растерялся. Не то чтобы он был честолюбив, совсем не честолюбив. В институте довольствовался положением на вторых ролях. Без него не обходились ни турпоход в горы, ни шефская помощь колхозникам, он заботился о транспорте и ночлеге, доставал спальники, реквизит для команды КВН, но предпочитал оставаться в тени. В факультетском бюро отвечал за культмассовый сектор и решительно отказался, когда на четвертом курсе ему предложили стать освобожденным секретарем институтского комитета комсомола, что подразумевало обязательное вступление в партию. Узнав об этом, Алихан неодобрительно покачал головой:

— Не въезжаешь. Никак не хочешь понять, что живешь в Осетии, а не в России. Здесь играют по своим правилам. Ты что, диссидент? У тебя принципиальные разногласия с советской властью?

Никаким диссидентом Тимур не был, а отказ возглавить комитет комсомола объяснял нежеланием взваливать на себя кучу обязанностей, которые не оставят времени для учебы.

— Ты делаешь ошибку, — предупредил Алихан.

Тимур беспечно отмахнулся, и лишь теперь понял, какого свалял дурака. Дело было не в должностях, угнетала перспектива неизвестно сколько жить от аванса до получки на жалкую инженерскую зарплату плюс копеечные премии раз в квартал, на которые одному-то не разгуляться, а про семью и говорить нечего. Никаких конкретных планов насчет женитьбы у него не было, только какой же ты мужчина, если не можешь содержать семью? Но поезд ушел. Вступить в партию на заводе было делом таким же бесперспективным, как стоять в общей очереди на «Жигули»: на десять рабочих принимали только одного инженера.

Помог случай. Из военкомата пришла повестка: лейтенанта запаса Русланова призывали на двухгодичную военную службу. Можно было попытаться отмазаться, но Тимур понял: это шанс, уж в армии-то он в партию вступит. Для верности подал рапорт с просьбой направить его в Афганистан, где ограниченный контингент Советской Армии выполнял интернациональный долг. В кадрах удивились, но патриотическую просьбу молодого офицера уважили.

Служил Тимур под Кабулом в автобате, занимался капитальным ремонтом дизелей армейских «Камазов». В скоротечном бою, когда автоколонна подверглась нападению моджахедов, был ранен осколком, скользнувшим по подбородку и навсегда оставившем шрам, придавший его неприлично молодому, как самому Тимуру казалось, лицу некую мужественность и выражение постоянной легкой насмешливости. За этот бой, в котором он не растерялся и грамотно организовал оборону, его наградили медалью «За отвагу» и досрочно, до истечения кандидатского стажа, приняли в партию. Через два года он вернулся во Владикавказ — похудевший, возмужавший, прокаленный злым афганским солнцем и словно бы припыленный едкой афганской пылью.

— Теперь ты понял цену ошибки? — после горячих дружеских объятий спросил Алихан. Сам он успел окончить аспирантуру, защитил кандидатскую диссертацию, вступил в партию и работал в правительстве республики советником по культуре. Женился на студентке филфака, красавице Мадине, родил сына, которого назвали Аланом в честь деда, продолжавшего строить рудники в Норильске. Ушли в прошлое джинсы и кожаные куртки, их сменили костюмы темных тонов, белоснежные рубашки и неяркие галстуки. Не стало и волос до плеч, на висках поблескивала ранняя седина. — Два года жизни — вот цена.

— Наверстаю, какие наши годы! — отшутился Тимур.

Он вернулся на тот же авторемонтный завод и сразу стал начальником отдела технического контроля, что подтвердило правильность принятого два года назад решения. Зарплата начальника ОТК была не ахти какой, но Тимур нашел выход. В Афгане приходилось ремонтировать не только армейские машины, но и грузовики афганцев. От этих левых дел начальство имело свое, а в столовой батальона не переводилась баранина. В Осетии спрос на капитальный ремонт двигателей был огромный, начальники строительных трестов и председатели колхозов готовы были платить любые деньги, чтобы не ждать по полгода в очереди. Тимур организовал в цехе хозрасчетный участок. Поршневые гильзы, выпрессованные из двигателей, поступавших на плановый ремонт, растачивали, хонинговали, подбирали ремонтные кольца и пускали в дело. Поиском заказчиков и расчетами с ними занимался Иса Мальсагов, молодой толстый ингуш с маленькими хитрыми глазками, инженер отдела снабжения. Целыми днями он околачивался у проходной, безошибочно — по удрученному виду — определяя потенциальных клиентов, которым только что сообщили, что принять их технику в ремонт невозможно, так как нет запчастей, производственных мощностей и вообще ничего. Половину денег, остававшихся после расчетов с рабочими, платы заводу за электроэнергию, амортизацию станков и отстежки начальству, Иса отдавал Тимуру, жульничал безбожно, но и при этом деньги были большие, несоизмеримые даже с зарплатой директора завода. Они были очень кстати. К тому времени отец перевез семью из Норильска, нужно было помогать родителям, нужно было помогать сестрам. Всякий раз, отдавая деньги матери, которая вела хозяйство, Тимур испытывал ни с чем не сравнимое чувство гордости. Он был старшим, кормильцем.

Он стал мужчиной.

Но все же занять прочное, достойное положение в жизни можно было только продвигаясь по партийной линии. Тимур сделался своим в отделе промышленности и транспорта райкома партии, с готовностью выполнял партийные поручения — ездил по заводам, составлял справки, готовил материалы к бюро и пленумам райкома, понимая полную бессмысленность этой бумажной работы, имеющей к реальной жизни лишь то отношение, что она помогала ему укорениться в партноменклатуре, в недрах которой, как в питомнике, взращивались руководящие кадры для всей республики.

Активность молодого коммуниста была замечена, на одном из партхозактивов его представили первому секретарю Северо-Осетинского обкома КПСС Александру Сергеевичу Дзасохову, крупному партийному деятелю союзного уровня, сделавшего такую же карьеру, какая открывалась и перед Тимуром и от какой он по молодой дурости отказался. Пусть даже не совсем такую, но похожую крутой траекторией взлета. После окончания Северо-Кавказского горнометаллургического института Дзасохов стал первым секретарем Орджоникидзевского горкома комсомола, оттуда его взяли в Москву, в аппарат ЦК ВЛКСМ. По линии Комитета молодежных организаций СССР дорос до первого заместителя председателя КМО, два года был послом в Сирии и после прихода к власти Горбачева был направлен на укрепление партийного руководства Осетии.

После трехминутного благожелательного разговора с молодым коммунистом он, как передали потом Тимуру, сказал: «Вот какую молодежь нужно выдвигать. Образованный, инициативный, скромный. Такие молодые люди — наш резерв, с ними нам вершить перестройку». В райкоме эти слова восприняли как руководство к действию. Появилась реальная возможность стать штатным инструктором райкома, получить направление на учебу в Академию общественных наук при ЦК КПСС. Это открывало новые перспективы. Какие — об этом Тимур не думал, он чувствовал себя, как человек, в парус которого ударил попутный ветер.

За тем, что в эти годы происходило в стране, Тимур следил внимательно и несколько отстраненно, как на Кавказе всегда следили за событиями в Москве, пытаясь предугадать, в каком виде они докатятся до южных окраин. Так жители тихоокеанских островов наблюдают за возникновением циклонов, которые могут пройти стороной, а могут принести неисчислимые бедствия.

Пока ничего угрожающего не происходило. Разрешили кооперативы. Тимур преобразовал хозрасчетный участок в кооператив по ремонту двигателей, расширил производство, открыл счет в банке. Иса Мальсагов стал коммерческим директором кооператива, обзавелся белой «Волгой», которая издавна почиталась на Кавказе машиной солидной, начальственной, в отличие от несерьезных, каких-то легкомысленных «Жигулей». Он уже не слонялся у заводской проходной, а восседал в собственном кабинете, важный, как турецкий султан, в шикарном белом костюме и красном галстуке, драл с заказчиков по три шкуры. Новой техники поступало все меньше, старая при возросшей нагрузке часто ломалась, а каждая неделя простоя выливалась в многотысячные убытки. Заказчики, руководители государственных трестов и расплодившихся частных строительных кооперативов, кряхтели, но послушно платили. Проблемой стало не заработать деньги, а разумно ими распорядиться, чтобы не стать жертвой набирающей скорость инфляции.

Когда-то, еще в студенческие годы, во время очередной поездки с девчонками на пикник в Фиагдон Тимур поделился с Алиханом мыслью, которая иногда возникала у него при виде завораживающих взгляд горных красот:

— Построить бы здесь дом. И никаких курортов не надо.

— Гостиницу, — уточнил Алихан. — Частную. С номерами «люкс». С осетинской кухней. И обязательно с конюшней. Конные маршруты по горам, а? Отбоя от туристов не будет!

— Тогда уж и с вертолетной площадкой, — развил тему Тимур. — А что? Воздушные прогулки — очень неслабо!

— Отель «Мечта идиота», — подвел итог Алихан.

Посмеялись, забыли. В то время ни одному здравомыслящему человеку и в голову не могло придти, что можно вот так просто взять и построить частную гостиницу. Нельзя потому что нельзя. Запрещено все, что не разрешено. И вдруг выяснилось, что можно, были бы деньги. Разрешено все, что не запрещено. Открытие было обескураживающим. Многие так и не поняли, что нет уже никаких пут, и продолжали жить так, будто они все еще есть, только стали невидимыми. Так коза, привыкшая пастись на пятачке, ограниченном длиной веревки, которой она привязана к колышку, там и пасется, хотя веревку убрали.

Тимур и сам не сразу поверил в реальность затеи. Но почему не попробовать? И был изумлен легкостью, с какой все стало получаться. Он давно присмотрел двухэтажное здание на окраине Фиагдона. Лет десять назад в нем размещался профсоюзный профилакторий Минздрава, потом произошла авария в котельной, отдыхающих и обслугу выселили, но ремонтировать почему-то не стали. Так и стоял профилакторий бесхозным, здание разрушалось, сад дичал, территория зарастала бурьяном. Тимур встретился с председателем профкома, они быстро нашли общий язык. Профсоюзный деятель получил новенькие «Жигули» и подписал с Тимуром договор о долгосрочной аренде профилактория и всей прилегающей территории с последующим правом выкупа.

А дальше все начало цепляться одно за другое с неудержимостью камнепада, порожденного одним-единственным камешком, стронутым со склона в нужное время в нужном месте. Тимур нанял бригаду опытных строителей-чеченцев, достал транспорт, всеми правдами и неправдами наладил бесперебойную поставку стройматериалов. И всего через полгода состоялось открытие первой в Осетии частной гостиницы. Среди приглашенных были самые влиятельные люди — и по положению во власти, и по реальному влиянию в жизни республики. Алихан, с одобрительным интересом следивший за бурной деятельностью друга, уговорил приехать на торжество своего научного руководителя, ректора Северо-Осетинского университета, члена бюро обкома партии Ахсарбека Хаджимурзаевича Галазова.

Это был очень важный момент. Активность частных предпринимателей застала партийное руководство врасплох. Она была вроде бы в русле горбачевской политики перестройки, но одновременно вызывала большие сомнения в своей, как бы это сказать, идеологической стерильности. От того, как будет воспринято беспрецедентное появление частной гостиницы, зависела и судьба предприятия Тимура, и отношение к другим частникам. Уничтожить все ростки самодеятельности было проще простого, достаточно дать указания прокуратуре, а уж к чему прицепиться, следователи найдут. И было к чему прицепиться. Все расчеты в Осетии шли наличными, из рук в руки, никаких договоров не составлялось, а те, что составлялись для формы, были не в состоянии выдержать даже самой поверхностной прокурорской проверки.

Но все получилось как нельзя лучше. Окунувшись в атмосферу праздника, поддавшись очарованию здешних красот, восхищенный отделкой холлов, ресторана, номеров-люкс с новомодными джакузи и особенно конюшней с десятком ухоженных ахалтекинцев, почетный гость, подняв тост, сказал:

— На примере этой гостиницы мы видим, как успешно реализуется политика партии и лично Михаила Сергеевича Горбачева в поддержке творческой инициативы, направленной на улучшение условий жизни и отдыха трудящихся и их семей. Примечательно, что во главе нового дела, как это было всегда, стоят коммунисты, такие как наш молодой товарищ Тимур Русланов. Мы, конечно, не могли дать ему такого партийного поручения. Но если бы мы ему такое партийное поручение дали, я сказал бы сейчас, что он его успешно выполнил. Он сдал нелегкий экзамен на предприимчивость и упорство в достижении цели. Давайте зачетку, Тимур, я ставлю вам «отлично».

Праздник удался. Поздно вечером гостей развезли по домам, а на другой день приехала съемочная группа владикавказского телевидения и корреспонденты местных газет. Реклама сделала свое дело. Номера в «Фиагдоне», как назвали гостиницу, заказывали за месяц. Правда, не трудящиеся, которым это было не по карману, а состоятельные люди, которых, как оказалось, было великое множество. Приезжали на выходные, чаще всего с любовницами, оттягивались по полной программе и преисполнялись к Тимуру самыми теплыми чувствами. Бывали и крупные чины из правительства, Генеральной прокуратуры и Министерства внутренних дел, тоже с любовницами. Счета, чисто символические, они, как правило, забывали оплачивать, а Тимур не напоминал. За короткое время он расширил свои связи с влиятельными людьми до таких приделов, о каких и мечтать не мог.

Но даже не на новоявленных нуворишей, швыряющих деньги без счета, делал он основную ставку. Самыми выгодными клиентами были иностранцы, зачастившие в Осетию, по большей части почему-то немцы из ФРГ — и туристы, и серьезные бизнесмены, присматривающиеся к российскому рынку, который только-только начал приоткрываться для Запада. Они платили не деревянными рублями, а твердой, свободно конвертируемой валютой, как тогда называли доллары и немецкие марки.

Тимур наладил связи с руководством республиканского «Интуриста», отдых в элитном отеле-клубе «Фиагдон» был включен в программу всех экскурсионных маршрутов, стало традицией устраивать в горном отеле прощальный ужин. Гостей встречал фольклорный ансамбль, одетые в национальные костюмы девушки обносили всех кукурузной самогонкой — осетинской текилой, как она называлась в буклетах. Сопровождавшие группы гиды «Интуриста», проинструктированные Тимуром, залпом выпивали самогонку и бросали на подносы доллары и марки, как бы демонстрируя местный обычай. Гости послушно следовали их примеру. Этот фокус придумал сам Тимур и очень веселился, подсчитывая халявную прибыль. Но основной доход, конечно, давало обслуживание туристов.

Это были серьезные деньги, гораздо более серьезные, чем те, что приносила работа на заводе и в кооперативе. И самое странное, что они доставались не тяжким трудом, а будто между прочим, играючи, в деле, затеянном для собственного удовольствия. Иногда Тимур испытывал даже угрызения совести, как путник, который вместо того, чтобы следовать намеченным маршрутом, принялся беспечно разгуливать по окрестностям.

Отмена запрета на частнопредпринимательскую деятельность была единственным безусловно положительным результатом перестройки. Все остальное вызывало настороженность. В Кремлевском дворце съездов народные депутаты яростно атаковали шестую статью Конституции о руководящей роли КПСС. Тимур недоуменно пожимал плечами. Зачем? Ну, отменят статью, и что? У партноменклатуры отберут власть? Да никогда. Слишком глубоко проникли ее корни во все области жизни. И даже если вдруг такое произойдет, еще не известно, чем это обернется. Власть, какая бы она ни была, всегда лучше безвластия. Особенно для Северного Кавказа с его непрочным миром.

— Поздравляю. Наконец ты стал думать, как осетин, — заметил Алихан, когда Тимур поделился с ним своими сомнениями. Его тоже тревожило то, что происходило в Москве. И чем дальше, тем меньше нравился Горбачев.

— Болтает, — с раздражением говорил он и предрекал: — Доболтается.

К тому времени Дзасохов стал членом Политбюро и секретарем ЦК КПСС, вместо себя оставил Галазова, совместившего должности Председателя Верховного Совета республики и первого секретаря Северо-Осетинского обкома партии. Алихан состоял при нем референтом и, как понял Тимур, транслировал настроения, царившие в высших начальственных сферах.

Мрачный прогноз Алихана подтвердился неожиданно быстро. Однажды рано утром он приехал к Тимуру, поднял его с постели и включил телевизор:

— Смотри!

По всем каналам шла трансляция «Лебединого озера». Потом передали обращение ГКЧП.

— Понял? — закричал Алихан. — Ты понял? А что я говорил? Доболтался!

Требовательно и, как показалось Тимуру, тревожно загремел телефон. Звонил первый секретарь райкома партии, сам. Директива обкома: срочно выехать на заводы, провести митинги в поддержку.

— В поддержку кого? — спросил Тимур.

— Нашел время шутить! Кого! — гаркнул первый секретарь и бросил трубку.

Алихан расхохотался, будто и в самом деле услышал хорошую шутку. Тимур с недоумением на него посмотрел.

— Не понимаешь? — удивился Алихан.

— Я еще не проснулся, — буркнул Тимур.

— Объясняю. Галазов — человек Дзасохова. Это понятно?

— Ну?

— А кто двигал Дзасохова?

— Кто?

— Не спеши, подумай. Дзасохов был первым заместителем председателя Комитета молодежных организаций. А кто был председателем? Янаев. Кто сейчас Янаев?

— Вице-президент СССР.

— И председатель ГКЧП. Ну, проснулся?

В этот день Тимур провел митинги на трех заводах — на своем и на двух военных. Собирались, как всегда, дисциплинированно, молча слушали заранее заготовленные выступления, которые по бумажкам читали представители трудовых коллективов, вопросов не задавали, единодушно проголосовали за подготовленную обкомом резолюцию в поддержку ГКЧП и решительных мер по наведению порядка в стране. Тимур внимательно следил за участниками митингов, пытаясь понять, что же они на самом деле думают о происходящем и одновременно спрашивая себя: а сам-то я что об этом думаю?

Не нравились ему все эти дела. Не нравился усиливающийся бардак, который несла с собой горбачевская перестройка. Не нравился сам Горбачев с его безразмерными путаными речами, из которых совершенно невозможно было понять, что он хочет сказать. Чем дальше, тем больше он производил впечатление вконец растерянного человека, не понимающего, что происходит, и никак не контролирующего ситуацию. Но и этот странный, возникший, как аллергическая опухоль, ГКЧП во главе с безвольным даже с виду Янаевым с его бегающим взглядом и трясущимися руками Тимуру тоже не нравился. Все это было похоже на зловещий фарс, рождающий смутную нарастающую тревогу.

Тревога — вот что чувствовал Тимур. Тревога — вот что читал он на лицах участников митингов, дисциплинированно голосовавших за резолюцию в поддержку ГКЧП.

Перед землетрясением змеи выползают из нор, а дикие звери спускаются с гор на равнину. Человеку некуда уходить. Люди остаются в своих домах, надеясь, что все обойдется, что зародившийся в далекой Москве циклон ослабнет по пути на юг, растеряет свою разрушительную силу, изольется мирным дождем.

IV

Подлинное значение исторических событий, если они тотчас же, как война и мобилизация, не вторгаются в частную жизнь людей, редко когда воспринимается сразу в полном объеме. После провала ГКЧП и яркого триумфа Ельцина, на который в Осетии смотрели по телевизору, как на любой праздник, который затевали гораздые на выдумки москвичи, как-то очень буднично прозвучало сообщение о том, что на совещании в Беловежской Пуще новоявленные президенты России, Украины и Белоруссии Ельцин, Кравчук и Шушкевич денонсировали договор 1924 года о создании СССР. Тимур даже не сразу понял, что это значит, не дошло до сознания. Заглянул в словарь: «Денонсировать. Объявить недействительным, прекратившим свое действие». И снова не понял. Как можно объявить недействительным, прекратившим свое действие договор об СССР? Разве это вообще возможно — вот так взять и отменить СССР, могучую ядерную сверхдержаву, которая, как казалось, существовала всегда и была обречена существовать вечно? Не будет СССР. А что будет? СНГ? Что такое СНГ? Тот же СССР под другим названием? Какая-то очередная московская дурь.

Гораздо больнее, как событие личное и потому несравнимое по значению с бумажными играми об отмене СССР, воспринял Тимур указ президента Ельцина о прекращении деятельности КПСС. Первая мысль была: да что же он делает, на что замахнулся? При том что сам Тимур воспринимал партию как некую формальность, с которой нужно считаться, как с климатом, в сознании все же сидело вбитое десятилетиями пропаганды представление о КПСС как о самой сознательной, политически активной и многочисленной части общества. Четырнадцать миллионов членов партии — шутка ли! А если эти миллионы завтра выйдут на улицы?

Утром он поехал в райком. Горы затянуло низкими тучами, шел дождь. Машины разбрызгивали грязную воду, прохожие жались к домам. Никакого многолюдья на улицах не было, как в обычный будний день. Лишь перед особняком райкома партии толпились под зонтами человек двадцать штатных сотрудников. Двери были опечатаны, вход охраняли три молодых милиционера во главе с лейтенантом, по странной случайности те же, что в обычные дни дежурили на вахте, почтительно козыряя всем, кто имел право входа в это здание, недоступное для простых смертных. Сейчас они пресекали все попытки пройти в райком вежливо, но непреклонно.

— Безобразие! — бурно возмущалась секретарша отдела кадров. — У меня там остались сапоги! В холодильнике! Итальянские, новые!

Ее внимательно слушали, но по лицам было видно, что никто не понимает, о чем она говорит. Какие сапоги? Какой холодильник? Тут небо рушится на землю, все устои жизни рушатся, при чем тут холодильник?

На черной служебной «Волге» прикатил первый секретарь райкома. Но и перед ним милицейский лейтенант не дрогнул:

— Пропустить не могу. Извините. Приказ.

— Да что же это делается? — кинулась к секретарю кадровичка. — Я оставила там сапоги!

Первый секретарь посмотрел на нее пустым взглядом и отвернулся. Ни к кому не обращаясь, буркнул:

— Она оставила сапоги!

Немного помолчал, как бы набирая в легкие побольше воздуха и рявкнул, побагровев лицом:

— А я оставил там сердце!..

Вернувшись домой, Тимур включил телевизор. В дневном выпуске новостей передавали репортаж со Старой площади, где располагался комплекс зданий ЦК КПСС. Здесь бурлила многотысячная толпа, с трудом сдерживаемая милицией. При первом взгляде на нее у Тимура тревожно дрогнуло сердце: вот оно, началось! Но тотчас же стало ясно, что это вовсе не коммунисты собрались на стихийный митинг в защиту своей партии и ее Центрального Комитета, а демократически настроенные москвичи бьют стекла и норовят прорваться внутрь. Из-за тяжелых дверей появлялись какие-то хорошо одетые люди, по большей части молодые и немолодые женщины, послушно предъявляли содержимое сумок и пакетов дежурившим у входа представителям общественности, испуганно пробегали к метро по узкому проходу, образованному милицией. У одной из женщин пакет разорвался, на асфальт вывалилась связка сосисок в целлофане. Толпа заулюлюкала, засвистела.

Ну и ну. Вот тебе и самая сознательная и политически активная часть общества.

Тимур выключил телевизор. Он чувствовал себя, как человек, погруженный в кропотливую, отнимающую много времени и сил работу, которому вдруг сказали: «Бросай все к черту, никому это уже не нужно». Он испытал облегчение. Одновременно — досаду. И волнение, с каким молодой водитель первый раз без инструктора выезжает в город. В город, где отключены светофоры и отменены все правила.

Развал СССР, поначалу воспринятый в Осетии как аппаратные интриги и хитрый ход Ельцина в его борьбе с Горбачевым за власть, очень скоро отозвался такими событиями, что в сравнении с ними роспуск КПСС воспринимался уже как мелочь, не стоящая внимания. Будто плотину прорвало: все, что бурлило внутри, выплеснулось наружу. Азербайджанцы воевали с армянами в Нагорном Карабахе, в Прибалтике гнобили русских, таджики и узбеки истребляли друг друга с беспощадностью басмачей, слова «беженец» и «вынужденный переселенец» сразу вошли в обиход и стали привычными.

К границам Северной Осетии беда подступала медленно, издалека. В независимой Грузии к власти пришел оголтелый националист Гамсахурдия, решивший одним махом покончить с автономией Абхазии и Южной Осетии. Курортный Сухуми превратился в прифронтовой город, на подступах к Цхинвали шли бои — национальная гвардия Гамсахурдии встретила ожесточенное сопротивление югоосетинских ополченцев. На помощь к ним пришли добровольцы из Северной Осетии. Спасаясь от геноцида, из Южной Осетии и внутренних районов Грузии по Рокскому тоннелю бежали в Россию, в братскую Северную Осетию, десятки тысяч осетинских семей.

Некогда благополучный Владикавказ, возле предприятий которого всегда висели объявления «Требуются», захлестнула волна безработицы. Резко ухудшилось положение и тех, у кого работа была. Сократилось финансирование госзаказов оборонной промышленности, военные заводы работали как бы по инерции, стали обычным делом многомесячные задержки зарплаты. Либерализация цен уничтожила сбережения, на улицах появились стихийные вещевые рынки с разномастной посудой, старыми книгами, с ношеной одеждой и обувью, старательно начищенной, — верный признак всеобщего обнищания. Участились грабежи и разбои. Тимур, которому приходилось много разъезжать по делам, раздобыл компактный израильский автомат «узи» и пистолет Макарова. Так и ездил: слева под курткой «узи», под водительским сиденьем «Жигулей» — «макаров».

Как это часто бывает, когда случайности, сложившись, предопределяют неожиданный крутой поворот жизни, так и оружие Тимура стало поводом для знакомства, изменившего его судьбу. Однажды вечером в свете фар на обочине возникла тонкая женская фигура в светлом плаще, с поднятой рукой. Тимур остановился, открыл дверцу:

— Садитесь.

— Но вы не спросили, куда мне.

— Сначала сядьте, потом скажете.

Пассажирская дверца машины барахлила. Тимур потянулся захлопнуть ее, куртка распахнулась, блеснул тусклый металл автомата.

— Что это у вас? — испугалась незнакомка.

— Это? Да так, ерунда. «Узи». Производства Израиля, скорострельность тысяча триста выстрелов в минуту.

— О Господи! Вы бандит?

Тимур успокоил:

— Я хороший бандит. Правильный. Защитник красивых девушек, которые ходят ночами по городу. Так вам куда?

По дороге разговорились. Алина, так ее звали, недавно окончила в Москве институт пищевой промышленности по специальности «кондитерское производство», вернулась к родителям, инженерам на военном заводе. Сейчас не работает, работы в городе нет. Завод еще работает, но зарплату не платят.

— Кондитерское производство? — заинтересовался Тимур. — Что сюда входит? Торты?

— Торты, пирожные, выпечка, хлебобулочные изделия.

— Кажется, у меня есть для вас работа, — сказал Тимур. — Мне в ресторане нужен кондитер.

— У вас есть ресторан?!

— Гостиница. А при ней ресторан.

— Вы не шутите?

— Нет. — Тимур дал Алине визитную карточку с координатами «Фиагдона», написал домашний телефон. — Позвоните, поговорим.

— Ну и бандиты пошли! — засмеялась она, но визитку взяла.

— И еще одно, — сказал Тимур, когда остановились у ее дома. — Если вам понадобится куда-нибудь вечером, не ходите одна, дайте мне знать. Это очень серьезно, — добавил он, не подозревая еще, что эта девушка станет его женой и матерью двух его сыновей, но почему-то чувствуя, что эта случайная встреча не может пройти бесследно.

Предупреждение тоже было серьезным: неспокойно было в городе. В какую-то тревожную полосу жизни вплывал Владикавказ, а вместе с ним вся Осетия.

Особое беспокойство вызывала ситуация в соседних Ингушетии и Чечне. Под нажимом Москвы был смещен бывший первый секретарь Чечено-Ингушского обкома партии, Председатель Верховного Совета Чечено-Ингушской АССР Завгаев, обвиненный в предательстве своего народа в дни августовского путча. Расчет на то, что сменивший его генерал-майор Дудаев, много лет прослуживший командиром дивизии тяжелой бомбардировочной авиации и начальником Тартуского гарнизона в Эстонии, будет лоялен Москве, не оправдался. Придя к власти, он провозгласил независимость Чеченской Республики Ичкерия, оттягав у братьев-вайнахов ингушей без всякого с ними согласования Шелковской, Наурский и Каргалинский районы. Эти районы с плодородными землями в 1957 году Хрущев отрезал от Ставропольского края и передал восстановленной Чечено-Ингушской АССР. Зажатая между воинственной, вооруженной до зубов Чечней и Северной Осетией, практически без промышленности, со слаборазвитым сельским хозяйством, с ничтожным финансированием из федерального центра, Ингушетия оказалась в отчаянном положении.

Всеобщая нищета и порожденная ею озлобленность — благодатная почва для самых экстремистских идей. Такой идеей стали давние притязания ингушей на Пригородный район Северной Осетии и Правобережье Владикавказа. А юридическим ее основанием — закон «О реабилитации репрессированных народов», принятый Верховным Советом РСФСР под председательством Ельцина в апреле 1991 года.

О том, как принимался этот закон и почему он был принят, Тимуру рассказал Алихан, который в составе группы экспертов сопровождал в Москву делегацию Северной Осетии во главе с Галазовым. Закон долго обсуждали в комитетах и комиссиях Верховного Совета РСФСР, но на утверждение не вносили, так как он противоречил Конституции РСФСР, допускающей изменение границ субъектов федерации лишь с согласия всех заинтересованных сторон. Между тем главным пунктом в проекте Закона о реабилитации репрессированных народов, подготовленного депутатами от Чечено-Ингушетии, значилось так называемая «территориальная реабилитация»: «Признание и осуществление права на восстановление территориальной целостности, существовавшей до антиконституционной политики насильственного перекраивания границ».

Юридически противоречивая коллизия разрешилась вмешательством политики. За год до этого на Первом съезде народных депутатов РСФСР выбирали Председателя Верховного Совета. К последнему туру осталось два претендента — Ельцин и первый секретарь компартии РСФСР Полозков. Поздно вечером, накануне решающего дня, в один из номеров гостиницы «Россия», где жили депутаты Чечено-Ингушетии, пришел руководитель предвыборного штаба Ельцина, председатель Высшего экономического совета при Президиуме Верховного Совета РСФСР Бочаров. В случае избрания Ельцина ему был обещан пост председателя правительства России, на котором он был намерен реализовать свою программу «Возрождение».

— Для победы Бориса Николаевич нужен пятьсот тридцать один голос, — прямо сказал он. — Мы можем твердо рассчитывать только на пятьсот двадцать восемь. Не хватает трех голосов. Их может дать ваша делегация. Если вы поддержите нас, обещаю от имени Бориса Николаевича: закон о репрессированных народах будет принят в вашей редакции.

Сделка была заключена. За Ельцина проголосовали 535 депутатов. Семь голосов чечено-ингушской делегации решили дело. Ельцин стал Председателем Верховного Совета, Хасбулатов — его первым заместителем. А Бочаров премьер-министром так и не стал. То ли Ельцин забыл свое обещание, то ли вообще не собирался его выполнять. Но обещание, данное делегатам Чечено-Ингушетии, ему пришлось выполнить под давлением своего верного соратника Хасбулатова.

Закон о репрессированных народах был принят — под хрупкий мир Северного Кавказа подведена мина замедленного действия.

Она взорвалась 30 октября 1992 года.

V

30 октября 1992 года в 22 часа 30 минут на автодороге в районе поселка Карца была обстреляна патрульная машина осетинской ГАИ. Один милиционер погиб, второй был тяжело ранен. Нападавшие скрылись на автомобиле с ингушскими номерами. Сразу же после этого оперативному дежурному МВД во Владикавказе стали поступать доклады о стрельбе из автоматического оружия в селах Пригородного района со смешанным осетино-ингушским населением.

В 2 часа 23 минуты 31 октября группа вооруженных ингушей напала на лечебно-трудовой профилакторий в селе Дачное, пять сотрудников-осетин взяты в заложники.

В 2 часа 34 минуты в селения Джейрах и Камбилеевское со стороны Ингушетии вторглись отряды вооруженных людей в камуфляже численностью от 50 до 200 человек. Идут погромы, осетинские семьи выгоняют из их домов, дома поджигают, попытки сопротивления подавляются автоматным огнем.

В 2 часа 38 минут из отделения милиции поселка Чермен на административной границе с Ингушетией доложили, что на них напали ингушские боевики. В 2 часа 40 минут связь с отделением прервалась.

Вся осетинская милиция и внутренние войска МВД были подняты по тревоге. Сразу обратили внимание, что к месту службы не явился ни один из милиционеров-ингушей, рядовых и офицеров, состоявших в штате МВД. Их телефоны не отвечали, посыльные вернулись с сообщениями, что никого в городе нет, все исчезли, прихватив табельное оружие и не сданные после дежурства автоматы Калашникова. Дальнейшие события подтвердили самые худшие опасения.

В 6 часов 25 минут группа ингушских боевиков численностью до 400 человек, вооруженных автоматами, гранатометами и крупнокалиберными пулеметами, окружила в районе Чермена контрольно-пропускной пункт 58-й армии, выведенной из ГДР и дислоцированной в Осетии после объединения Германии и разрушения берлинской стены. Завязалась перестрелка. Через сорок минут сообщили: КПП захвачен, личный состав разоружен, восемь военнослужащих-осетин взяты в заложники и увезены в Назрань.

В 7 часов 16 минут по приказу командующего армией в Чермен на шести бронетранспортерах была выслана оперативно-войсковая группа. На подходе к КПП группа попала в засаду. Кроме стрелкового оружия и гранатометов, на вооружении боевиков были артиллерийские орудия и три средних танка. Чтобы предотвратить неизбежное уничтожение, командир группы принял ультимативное требование нападавших прекратить сопротивление. Солдат и офицеров высадили из БТРов, обезоружили, осетин погрузили в армейские «Камазы» и увезли в сторону Ингушетии. По оценке командира группы общая численность бандформирований в районе Чермена составляла порядка полутора тысяч человек.

Одновременно в штаб 58-й армии стали поступать сообщения из других воинских подразделений, размещенных вдоль административной границы с Ингушетией: наблюдается скопление вооруженных боевиков в непосредственной близости от воинских частей.

Командующий армией связался с Москвой. Оттуда поступил приказ: в боевые действия не вмешиваться, соблюдать нейтралитет. В 9 часов 30 минут всем оперативно-войсковым группам была передана команда сняться с охраняемых ими участков границы. Дороги на Осетию для ингушских бандформирований, усиленных захваченными у российских войск бронетехникой и вооружением, были открыты.

Неправильно говорить, что такой оборот событий оказался для руководства республики полной неожиданностью. Антиосетинская истерия, разжигаемая средствами массовой информации Ингушетии и щедро оплаченными московскими журналистами и телевизионщиками, заставила правительство Осетии принять ответные меры. Был создан республиканский комитет самообороны во главе с Председателем Верховного Совета Галазовым, из прошедших службу в армии молодых мужчин сформированы отряды ополчения и национальная гвардия. Эти действия были призваны предупредить ингушскую сторону о готовности Северной Осетии защитить свои границы, но практического значения они не имели. На вооружении отрядов самообороны были лишь охотничьи ружья да некоторое количество стрелкового оружия, вывезенного из Южной Осетии участниками боев с грузинской национальной гвардией.

Во Владикавказе не рискнули открыто пойти на создание незаконных вооруженных формирований, что привело бы к конфликту с Москвой. Но и бездействовать было нельзя. Постановлением Совета Министров штат МВД республики увеличили на 610 человек с соответствующим оружием, транспортом и средствами связи, придали два десятка БТР-80 и БРДМ-2 с полным вооружением и приборами ночного видения. Негласно вооружали и отряды самообороны на деньги, собранные у предпринимателей. Давали кто сколько может, кто тысячу долларов, кто десять тысяч, кто пятьдесят. Тридцать тысяч внес кооператив Тимура Русланова. Автоматы Калашникова и боеприпасы через посредников покупали в Чечне, где после вывода российских войск осталось огромное количество оружия. Собранных средств должно было хватить, чтобы превратить отряды самообороны в серьезную силу, способную противостоять вооруженной агрессии.

А к этому шло. К осени 1992 года осетино-ингушские отношения обострились до предела. 20 октября в селении Октябрьское под колесами БТР погибла двенадцатилетняя ингушская девочка Мадина Гадаборшева. В ночь с 22 на 23 октября в поселке Южный нашли убитым в сожженной машине ингуша Хаутиева. Его товарища Пугоева, тоже ингуша, обнаружили зверски убитым в Беслане. Каждое из этих трагических происшествий подавалось ингушскими политиками и СМИ как факты этнической чистки, проводимой руководством Северной Осетии при попустительстве Москвы. На центральной площади в Назрани бушевал многодневный многотысячный митинг. Требования были самые радикальные: во исполнение закона «О репрессированных народах» вернуть Ингушетии Пригородный район и правобережье Владикавказа, переданные Северной Осетии после сталинской депортации ингушей в феврале 1944 года.

30 октября в селе Дачное во время плановых учений внутренних войск МВД Осетии случайным выстрелом был убит местный житель, ингуш Яндиев. Об этом сразу стало известно в Назрани…

В Осетии допускали, что столкновение с ингушами может перерасти в вооруженный конфликт. Но никто не ждал, что нападение будет таким крупномасштабным, что на вооружении ингушских бандформирований окажется столько тяжелых вооружений вплоть до артиллерии и танков. Не было вопроса, откуда эти вооружения — ими щедро поделилась Чечня. Она же вдохновила братьев-вайнахов на захват территории соседней республики, традиционно дружественной России. Уже первые донесения из района боев свидетельствовали о том, что операция заранее спланирована и координируется из одного центра.

Позже в осетинских газетах писали, что в нападении на Осетию было задействовано до 40 тысяч ингушских боевиков. Милиция и внутренние войска МВД Осетии не смогли им противостоять. Оказались практически безоружными и отряды самообороны. Большую часть денег, собранных предпринимателями, разворовали, часть прилипла к рукам посредников.

В 10 часов 15 минут 31 октября со стороны Назрани в направлении Пригородного района Осетии началось движение ингушской бронетехники. В 10 часов 30 минут границу пересекли двадцать танков Т-72 и колонна армейских «Камазов» с вооруженными людьми. В поселках Карца, Редант, Спутник ингушские отряды вступили в бой с подразделениями осетинской милиции и внутренних войск. В селах Пригородного района обстреливаются и поджигаются дома осетин. Местные ингуши присоединяются к боевикам, получают оружие и активно участвуют в боевых действиях. Обстрелу подвергаются все транспортные средства, на которых осетины покидают села, пытаясь спасти свои семьи.

К 14 часам ингушские вооруженные формирования вплотную подошли к Владикавказу.

VI

Когда в частную жизнь людей вторгаются такие бедствия, как землетрясение или война, память выделяет эти дни из чередования будней, каждая мелочь обретает зловещую многозначительность, вспоминаются дурные предчувствия, которые то ли были на самом деле, то ли задним числом рождены отсветами беды.

Ни 30-го октября, в этот черный дня Осетии день, ни накануне никаких предчувствий у Тимура не было. Стояла тихая золотая осень, на солнце поблескивали плывущие в воздухе паутины, в опустевших садах райскими яблоками светились плоды айвы. Туристский сезон кончился, в «Фиагдоне» пустовали несколько номеров. Тимур уговорил родителей провести пару недель в горах, отвез их в гостиницу. Во Владикавказ вернулся уже в темноте. Возле его дома белела «Волга» Исы Мальсагова, на асфальте возле водительской двери валялись окурки. Увидев подъехавшего Тимура, Иса вывалился из машины, кинулся к нему, закричал с раздражением и обидой:

— Ты где болтаешься? Я тебя два часа жду! Я его два часа жду, а он где-то болтается!

Иса был в своем обычном белом костюме и красном галстуке, только пиджак на его грузном теле сидел наперекосяк, словно застегнутый не на те пуговицы, галстук сбился на сторону, а круглое жирное лицо блестело от пота.

— А что такое? — удивился Тимур.

— Не спрашивай ничего! Слушай, что скажу! — Иса с опаской оглянулся по сторонам и сунул голову в салон «Жигулей». — Забирай своих и увози. Прямо сейчас. Куда хочешь увози, из города увози. В горы увози, куда хочешь увози!

— Да что случилось?

— Тимур, ты мне друг, ты мне как брат. Как брату говорю: делай что сказано. А то плохо будет. Очень плохо будет, Тимур! Больше ничего не скажу. Не могу, брат! Меня убьют, если скажу.

— Успокойся и говори толком! — прикрикнул Тимур. Он хотел выйти из машины, но Иса придержал дверцу и жарко задышал в лицо:

— Нет! Сиди! Я тебя не видел, ты меня не видел! Я тебе ничего не сказал! Ни одного слова не сказал!

Он еще раз опасливо огляделся и юркнул в «Волгу». Двигатель взревел, машина взяла с места так, что с визгом прокрутились колеса. Тимур с недоумением посмотрел ей вслед. Что это с ним? Вроде не пьяный. Анаши накурился?

Утром Тимур поехал в банк с намерением снять деньги со счета кооператива. Нужно было выкупить здания и землю «Фиагдона» у профкома Минздрава, пока «деревянные» окончательно не превратились в пустые бумажки. Давно пора было это сделать, да все откладывалось из-за разных дел.

Но никаких денег в банке не оказалось, все до последнего рубля были перечислены на счет Владикавказского НТТМ — одного из центров научно-технического творчества молодежи, которые под крышей комсомола специализировались на превращении безналички в живые деньги. Платежка была подписана коммерческим директором кооператива Мальсаговым.

— Когда? — только и спросил Тимур.

— Вчера.

В центре НТТМ подтвердили: всю наличность получил Мальсагов по доверенности председателя кооператива Русланова. Такой доверенности Тимур ему не давал, его подпись была подделана, причем не слишком искусно.

Деньги были немаленькие, почти пятьдесят тысяч долларов по ценам черного рынка. Но больше всего Тимура разъярило коварство Исы. Друг! Брат! Такой друг в жопу влезет и за сердце укусит. Да на что же ты, недоумок, рассчитываешь? Что я тебя не достану? Да куда же ты, сукин сын, денешься!

На заводе Исы не оказалось, его кабинет стоял пустым, на столе не было ни одной бумажки. Тимур поехал к нему домой, мимолетно удивляясь, что на улицах необычно мало машин.

Иса жил на правом берегу Терека, на окраинной улице, застроенной основательными одноэтажными и двухэтажными частными домами ингушей, осевших здесь после возвращения из Казахстана в 1957 году. На звонок в калитку никто не ответил, на стук тоже. Тимур позвонил к соседям. Ни звука. К другим соседям. То же, даже собаки не лаяли. Только тут он обратил внимание, что улица будто вымерла. Не стояли у калиток говорливые ингушские женщины, не носились по улице дети.

В машине Тимур включил радио. И по «Маяку», и по местным станциям шли обычные передачи. А между тем в городе что-то происходило. Узнать это можно было там, где всегда все знают — на центральном рынке.

Прилавки ломились от яблок, винограда, персиков, кизила, арбузов и дынь, сизых баклажан, золотых початков кукурузы, свежей зелени, но в торговле не было обычного азарта, не стоял гул голосов, как из улья. Ходили неясные слухи: в Пригородном районе стреляют — кто-то кому-то позвонил, кто-то что-то сказал. Толком никто ничего не знал, тревога витала в воздухе, как запах солений и специй.

На стоянке возле рынка Тимура окликнул знакомый — пожилой степенный чеченец Хамзат, хозяин садоводческого кооператива под Урус-Мартаном. На «рафике» и грузовике с тентом он привозил во Владикавказ свежие овощи и фрукты, поставлял в гостиницу «Фиагдон» клубнику и черешню весной, виноград и персики осенью. Помогали ему два сына, взрослый и подросток. Сейчас они стояли возле машин с настороженным и испуганным видом. Уважительно поздоровавшись с Тимуром, Хамзат пожаловался:

— Говорили мне: не надо ехать. А как не ехать? Персик лежать не будет. Персик сгниет, как людям платить, как семью кормить?

— Кто говорил? — спросил Тимур.

— А! Там! Наши… Зачем люди воюют? Почему не торгуют? Не понимаю. Когда торгуют, всем хорошо. Когда воюют, всем плохо.

— Продал персики?

— А! Все отдал, оптом. Какая торговля? Все плохо смотрят, думают — ингуши. А какие мы ингуши? Вот, номера на машинах чеченские, разве мы ингуши? Домой надо. А как ехать? Убьют, на кого старики и дети останутся? На кого женщины останутся? Ты нас знаешь, Тимур, знаешь, что мы не ингуши?

— Знаю.

— Другие не знают. Ты скажешь, тебе поверят. Проводи до Беслана, сынок. А там мы сами. Сегодня ты мне поможешь, завтра я тебе помогу. А как по-другому жить? По-другому нельзя.

— Поехали, — решился Тимур. — Ближний свет включите, держитесь ближе, чтобы было видно — колонна.

Номера на его «Жигулях» были правительственные, блатные, на лобовом стекле пропуск «Проезд везде». Полдороги проехали без остановки, потом патрули стали чаще, машины обыскивали, проверяли документы. Милиция была в бронежилетах, с автоматами наизготовку, на перекрестках наряды были усилены бойцами ОМОНа. Чувствовалось возрастающая напряженность, но что происходит, никто не знал, на расспросы хмуро отмалчивались. Попутных машин было мало, навстречу все чаще проходили легковушки с багажниками, доверху нагруженными узлами, грузовики с людьми в кузовах, трактора с прицепными тележками, тоже с людьми и домашним скарбом. Все явственнее пахло гарью.

При выезде из Беслана дорогу преграждал бронетранспортер с солдатами внутренних войск. Еще два БТРа стояли на обочинах, направив пушки и пулеметы в сторону границы с Ингушетией, до которой от Беслана было около восьми километров. Здесь уже слышалась перестрелка, время от времени ухали орудийные выстрелы. Высокая глухая стена ликероводочного завода, перепрофилированного во время антиалкогольной кампании на разлив соков и газировки «Буратино», а потом и вовсе заброшенного, была выщерблена снарядами и пулями крупнокалиберных пулеметов. Солдатами командовал молодой майор МВД, знакомый Тимуру не близко, а так, как знакомы люди в небольших городах вроде Владикавказа — где-то сталкивались, где-то пересекались.

— Дальше проезда нет. Оттуда беженцев пропускаем, туда никого, дорога простреливается, — хмуро сказал он. — Тебе зачем туда?

— Не мне — им, — кивнул Тимур на Хамзата и его сыновей.

Майор помрачнел:

— Ингуши?

— Нет, чеченцы. Из Урус-Мартана. Персики привозили на базар, едут домой.

— В рай они приедут, а не домой. Или в ад, — предрек майор, но настаивать на своем не стал. По его приказу водитель БТРа освободил дорогу, пропустил машины и вернулся на место.

— Про рай у мусульман знаю, у них там гурии, — проговорил майор, провожая взглядом «рафик» и грузовик чеченцев. — А ад у них есть?

— Должен быть, — предположил Тимур. — А как же? Грешники есть? Есть. Значит, есть и ад.

— У нас в аду грешников сажают голым задом и жарят на сковородке. А у них?

— Понятия не имею. Что происходит?

— Отдельные вылазки ингушских экстремистов, — буркнул майор и выругался. — Приказ: противостоять, на провокации не поддаваться. Но противостоять. Но на провокации не поддаваться. А по рации: в Южном бои, в Камбилеевке бои, Чермен взят. Отдельные вылазки! Если это отдельные вылазки, то что такое война?

Когда Тимур вернулся во Владикавказ, город неузнаваемо изменился. Рынок опустел, на проспекте Мира горела «Волга» с ингушскими номерами, разбитыми витринами зияли ингушские магазины. Площадь Свободы перед Домом правительства затопила толпа, требовали оружие. Тысячи людей окружили здание командования российскими войсками, осаждали Центральный артиллерийский арсенал в Михайловском. Гарнизон укрылся за глухими стальными воротами, в ворота летели камни.

В Доме правительства, куда Тимур проник, нахально соврав охране, что прибыл по вызову помощника председателя Верховного Совета Алихана Хаджаева, двери всех кабинетов были распахнуты, трезвонили телефоны, доносились надсаженные от крика голоса, по коридорам быстро проходили люди с мрачными лицами. Алихана Тимур нашел в приемной Галазова, превращенной в штаб, он кричал сразу по двум телефонам. Трещала армейская рация, работающая на прием. Из докладов Тимур понял, что бои идут в районе санатория «Осетия» на южной окраине Владикавказа, ингушские бронетранспортеры обстреливают электроподстанцию и пивзавод.

— Что происходит? Ты-то хоть знаешь? — втиснулся Тимур в паузу между звонками.

— Уже легче, — отозвался Алихан. — Из Цхинвали прибыла бригада «Ир», сразу вступила бой. Черт, связь прервалась! Вот что, бери транспорт и туда, доложишь обстановку по рации.

— У меня в «Жигулях» нет рации.

— Какие «Жигули»! Война, не понял? Возьмешь БТР, дам команду.

В приемную стремительно вошел председатель правительства Хетагуров. Все разговоры мгновенно стихли.

— Договорились, будет нейтралитет, — не останавливаясь, бросил он и скрылся в кабинете Галазова.

— А вот это совсем хорошо! — обрадовался Алихан.

«Будет нейтралитет» означало, что переговоры председателя правительства с командующим армией закончились успешно. Хетагуров требовал немедленно раздать оружие отрядам самообороны, командующий не имел на это права без разрешения из Москвы. В Москве то ли не понимали, что происходит, то ли не хотели понимать. Твердили одно: в боевые действия не вмешиваться, соблюдать нейтралитет. Как понимать нейтралитет — об этом и шли переговоры. Позже стало известно, как они проходили. В какой-то момент Хетагуров, взбешенный уклончивостью генерала, схватил его за горло и пообещал задушить, если не получит оружия. Это подействовало. Но главным для командующего было понимание, что и без его приказа арсеналы будут захвачены. Охрана, как положено по уставу, откроет огонь на поражение. Так и так нейтралитет будет нарушен, а бойни командующему не простят. В конце концов он отдал приказ всем гарнизонам соблюдать нейтралитет и не оказывать вооруженного сопротивления попыткам захватить склады с оружием.

Через час, когда Тимур на бронетранспортере выехал в расположение южноосетинской бригады, ворота Центрального арсенала были выбиты тяжелым грузовиком. Получив автоматы и боеприпасы, ополченцы на армейских «Камазах» разъезжались к местам боев.

Следующие пять суток слились для Тимура в непрерывное чередование света и тьмы, исполосованной трассерами и заревами пожаров, он стрелял, по нему стреляли, при свисте мин вжимался в сухую землю, глох от взрывов гранат, тащил раненых, напитывающих кровью его одежду, спал урывками там, где заставала короткая тишина, не выпуская из рук «калаш». Проснувшись, первым делом ощупывал себя, проверял, есть ли запасные рожки. «Узи» пришлось бросить, кончились патроны. На второй день подбили БТР. Тимур перетащил рацию в милицейский «УАЗ», докладывал в штаб обстановку, получал приказы, передавал их командирам отрядов. Потом очередь из крупнокалиберного пулемета прошила «УАЗ», бензобак взорвался. Тимур успел выскочить, водитель погиб, рация сгорела в машине. Тимур примкнул к подразделению внутренних войск, которым командовал давешний майор, дежуривший на выезде из Беслана.

Все эти дни Тимур действовал автоматически, не думая ни о чем, как человек при пожаре, когда некогда думать ни о причинах пожара, ни о его последствиях. Но когда ворвались в Южное на плечах поспешно отступающих ингушских банд, хладнокровие начало ему изменять. Взорванные и сожженные осетинские дома, трупы стариков, женщин и детей, рассеченных автоматными очередями, отрезанные головы мужчин. Вскипала кровь, ярость требовала выхода, всех убивать, как бешеных собак, всех до одного, пленных не брать. Беженцы-осетины, вернувшиеся в селение вслед за отрядами самообороны, громили и поджигали дома ингушей, вытаскивали из подполов оставшихся. Безумие дикой кавказской резни словно бы обратило историю вспять, в доисторические, дохристианские времена. И как много лет назад, на стихийном митинге на площади Свободы осенью 81-го года, Тимур перестал быть самим собой, стал частью своего народа, обуянного неукротимой, бешеной жаждой мести.

Только ночь прекратила кровавую вакханалию. Рассвет встретил бездонной, оглушительной тишиной, от которой звенело в ушах. Боевики ушли из села, бросив убитых, оттянулись в Ингушетию. То же произошло вдоль всей границы. В зону вооруженного противостояния, чтобы предотвратить перенос военных действий на ингушскую территорию, были введены российские войска.

Было 5 ноября 1992 года. Война кончилась так же внезапно, как началась. И как бывает всегда, когда исчезает объединяющее всех дело, люди оказались предоставленными себе и не то чтобы растерялись, но не сразу поняли, что им делать с обрушившейся на них, как тишина, свободой. Под тихим осенним солнцем золотилась стерня, шелестели кукурузные будыли, горы подступали синими миражами. В этом мире не могло быть злобы и крови. Не могло. А если есть, значит в людях что-то не так. Значит, Бог покинул их, если Он есть.

Вместе с солдатами Тимур доехал до их казармы в Беслане. Как был, в грязной, грубой от засохшей чужой крови одежде, рухнул на койку, вырубился мгновенно, будто свет в голове выключили. Проснулся от того что кто-то тряс его за плечо. Казарма была тускло освещена голой лампочкой под потолком и светом прожекторов, проникавших снаружи сквозь черные стекла. Возле койки смущенно переминался с ноги на ногу молодой солдат.

— Извините. Майор требует. Срочно.

— Зачем?

— Не могу знать.

В сопровождении посыльного Тимур вышел в просторный хоздвор, с четырех углов освещенный прожекторами. На грязном, в пятнах масла асфальте под охраной взвода автоматчиков лежали и сидели человек сто мужчин в оборванном камуфляже, почему-то без обуви, многие в темных от крови бинтах, с безучастными безжизненными лицами, черными в режущем свете прожекторов. Обогнув двор, посыльный провел Тимура по тусклому коридору и открыл обитую железом дверь:

— Заходите.

В комнате с зарешеченными окнами за столом сидели два штатских, один молодой, второй постарше, грузный, с одинаковыми, как показалось Тимуру, серыми лицами. Перед молодым лежала раскрытая папка с бумагами. Посередине комнаты, на привинченном к полу железным стуле, как-то криво, боком, примостился рослый бородатый ингуш в рваной черной футболке и камуфляжных штанах, с бритой головой, босой, с огромными грязными ступнями, стоящими на бетонном полу носками внутрь. За спинами штатских, заложив руки за спину, прохаживался майор. Увидев Тимура, кивнул в сторону другого стола, у стены, с банками говяжьей тушенки и торчавшими из них алюминиевыми вилками из солдатской столовой, с гранеными стаканами и бутылками водки:

— Подкрепись пока, с этим сейчас закончим.

— Так что, будем говорить или будем играть в молчанку? — обратился старший к ингушу. — Тебя взяли с оружием, на месте преступления, бесполезно молчать.

— Чистосердечное признание может облегчить вашу участь, — вставил молодой.

— Какой приказ ты получил? Когда? От кого? — продолжал старший. Прокурор или следователь прокуратуры, понял Тимур. А молодой — его помощник.

Ингуш молчал.

— Расстреляем к чертовой матери! — хмуро пообещал майор. — Будешь говорить?

— Нет.

— Думаешь, пугаю? Я сам тебя пристрелю, лично! Без всякой прокуратуры!

— На все воля Аллаха.

— Увести, — приказал майор. — Давайте того, жирного.

— В самом деле расстреляете? — поинтересовался Тимур, когда конвой увел пленного, обеими руками придерживающего спадающие штаны.

— Раньше нужно было. На месте. А сейчас поздно, — ответил прокурор. Он тяжело выбрался из-за стола, выпил водки, зажевал тушенкой. — Получит лет двадцать. Или пожизненное.

— Разрешите, товарищ майор? — всунулся в дверь конвойный.

— Давай.

В комнату втолкнули невысокого толстого человека в замызганном сером халате, в каких ходят кладовщики, в грязных кроссовках без шнурков, с разбитыми губами. Это был Иса Мальсагов. Он быстро оглядел присутствующих. При виде Тимура застыл в настороженном ожидании.

— Садитесь, — предложил помощник прокурора.

— Спасибо, постою.

— Сядь! — рявкнул майор.

— Как скажете, слушаюсь, — поспешно закивал Иса, деликатно усаживаясь на краешек стула.

— Гражданин Русланов, — обратился прокурор к Тимуру. — Я допрашиваю вас в качестве свидетеля. Вы знаете этого человека?

— Нет, — отрезал Тимур. — И знать не хочу.

Иса помертвел.

— Тимур! Это же я! Я! Иса Мальсагов, коммерческий директор твоего кооператива! Посмотри, это я!

— Немного похож, — согласился Тимур. — Но тот Мальсагов, которого я знал, был в целом порядочным человеком. А сейчас я вижу перед собой вора без чести и совести. Впрочем, какая у вора честь и совесть?

— Да, да, вор, ты прав, вор, — заторопился Иса. — Я все отдам, все до копейки. Только скажи, что ты меня знаешь!

— Что за дела? — обернулся Тимур к прокурору.

— На предыдущем допросе гражданин показал, что вечером тридцатого октября предупредил вас о предстоящем нападении ингушских бандформирований. Вы подтверждаете его показания?

В комнате установилась тяжелая тишина.

— Брат, помоги! — еле слышно прошелестел Иса.

— Где его взяли? — спросил Тимур у майора.

— В Чермене.

— С оружием?

— Нет. В машине, вез бандитам жратву.

— Вы подтверждаете показания гражданина Мальсагова? — повторил прокурор.

— Не знаю, что и сказать. Он действительно меня предупредил. Но так, что я ничего не понял.

— Да или нет?

— Да.

Иса рыхлой квашней обмяк на стуле.

— Убрать, — брезгливо приказал майор конвойным.

— Его тоже посадят? — спросил Тимур, подписывая протокол допроса.

— Всех сажать — тюрем не хватит. Обменяем на наших, — отозвался прокурор и кивнул майору: — Давайте следующего.

Через день, когда Тимур вернулся домой, мать протянула ему бумажку с номером телефона:

— Несколько раз звонила какая-то девушка. Алина. Сказала, что работает у тебя в «Фиагдоне». Очень волновалась. Просила тебя сразу позвонить.

Трубку взяла Алина.

— Ты живой?

— Вроде бы да.

— Ранен?

— Кажется, нет.

— Я за тебя молилась.

— Спасибо. Поэтому я живой.

— Тимур, я не хочу, чтобы ты исчезал. Слышишь? Я хочу, чтобы ты все время был рядом!

— Я тоже, — сказал он.

— Кто такая Алина? — подозрительно спросила мать.

— Твоя будущая невестка.

— Вот такие вы все, мужчины. Пока смерть в лицо не глянет, никогда не знаете, что вам нужно. Ну, дай-то Бог, сынок, дай-то Бог!..

VII

Пятьсот четыре убитых, в их числе триста пять осетин и сто шесть ингушей, тысячи раненых, сотни пропавших без вести. Уничтожены тринадцать из шестнадцати селений Пригородного района, десятки тысяч осетин остались без крова, шестьдесят тысяч ингушей из Владикавказа и Пригородного района бежали в Ингушетию от погромов. Таким был итог шестидневной войны, получившей название «осетино-ингушский конфликт». Указом президента Ельцина в зоне конфликта было введено чрезвычайное положение, усилены войска, контролирующие границу. Начался мучительно трудный, как после тяжелой болезни, процесс возвращения к мирной жизни с попытками разобраться, что же произошло.

— Мне непонятно одно, на что они рассчитывали? — при встрече с Алиханом спросил Тимур. — Они захватят Пригородный район, правый берег Владикавказа, а мы утремся? За кого они нас принимают? Они воины, а мы стадо баранов? Не вижу никакой логики. Ты видишь?

— Вижу.

— Так объясни!

Историю пишут победители, доказывая закономерность победы, объяснил Алихан. Побежденные пишут свою историю, оправдывающую поражение вмешательством внешних сил. По ингушской версии конфликт спровоцировала Москва. Не ингуши напали на Осетию, а осетинские национал-экстремисты при поддержке российской армии устроили этническую чистку. В расчете на то, что вооруженные силы Чечни придут на помощь братскому ингушскому народу. А это, в свою очередь, даст России повод для вооруженного вторжения в Чечню, и с независимостью Ичкерии будет покончено навсегда.

— Такая вот логика, — закончил Алихан.

— Значит, это мы напали на беззащитных ингушей? — возмутился Тимур. — Мы дошли до Назрани, а не они до Владикавказа? Ничего себе история!

— Это не история, это пропаганда. Ложь должна быть чудовищной, тогда пропаганда действует. Это не я придумал, об этом еще Геббельс писал.

— Почему же Чечня не пришла на помощь братьям-вайнахам?

— Об этом нужно спросить у Дудаева. Не об этом сейчас нужно думать, совсем о другом.

— О чем?

— О том, что с этим нам жить еще очень долго. Есть проблемы, которые не имеют решения. Сегодня. Только в будущем. Нужно уметь жить с такими проблемами. Этому нам и предстоит научиться.

Они стояли у парапета на набережной. Был поздний вечер, внизу шелестел галькой Терек, легкий ветер гнал по асфальту сухие листья. Город лежал темный, как бы настороженный, хмурый. Низкие осенние звезды были обрезаны вершинами невидимых гор.

Алихан сам позвонил Тимуру, предложил встретиться по делу. Но о деле не говорил, то ли раздумал, то ли что-то еще. Он был в светлом плаще, надетом на правую руку, левая висела в гипсе — последствие ранения осколком, раздробившим локтевой сустав.

— Ты в Бога веришь? — неожиданно спросил он.

Тимур удивился. Никогда они об этом не говорили. Не то чтобы тема была запретной, просто она не давала повода для разговора. Как многие образованные люди, Тимур отвергал атеизм уже в силу того, что его усердно вдалбливали в головы в советские времена, но и своего отношения к вере никак не определял. Не отрицая существования божественного начала, он не соотносил себя, ничтожную пылинку мироздания, с высшими силами, повелевающими ходом времен и судьбами народов, но никак не отдельных людей. В трудные минуты случалось молиться, но Тимур вполне отдавал себе отчет, что это не молитвы, а заклинания, не вера, а суеверие.

Не зная, что сказать, он неопределенно пожал плечами. Но Алихан молчал, ждал ответа.

— Иногда нет, — сказал Тимур. — Если Он есть, то Он не всемилостив. Он не допустил бы того, что допустил. Не знаю вины, за которую нам послана такая кара. Проклятье лежит на нас, вот что я думаю. Только не понимаю, за что.

— Это не кара, это испытание, — возразил Алихан. — Он посылает человеку испытания не за вину, а по силам его. Проклятье — нищета, вот настоящее проклятье. Богатые не воюют, богатые торгуют. Воюют нищие.

— Когда люди торгуют, всем хорошо, — припомнил Тимур слова садовода-чеченца. — Когда воюют, всем плохо.

— В этом главное — выбраться из нищеты, — кивнул Алихан. — Тогда и все проблемы решатся. На Москву надежды нет, им не до нас, Россия сама нищая. Выбираться придется нам самим.

— Как? — спросил Тимур.

— Есть тема.

— Какая?

— Водка.

I

Переход России к рыночной экономике начался с соревнования цен на выпивку и закуску.

Подобно тому, как автогонщик на трудной трассе не думает ни о чем, кроме успешного финиша, так и для человека, вступившего в борьбу за власть, победа становится самоцелью, отодвигая на задворки сознания мысли о том, что за нею последует.

Триумфальному воцарению президента Ельцина во главе независимой России способствовало всеобщее недовольство тотальным дефицитом всего самого необходимого для жизни. Даже в Москве, снабжение которой всегда вызывало лютую зависть провинции, хмурые очереди в огромных темных универсамах подолгу ждали, когда из подсобки вытолкнут, как в вольер с хищниками, сетчатые тележки с фасованными продуктами, мгновенно их расхватывали и вновь застывали в ожидании. Слово «купить» окончательно вытеснилось словом «достать». На улице Горького, еще не ставшей Тверской, состоялось театрализованное представление «Похороны еды», в провинции проходили «марши пустых кастрюль», огромные толпы осаждали винные магазины. Попытка ввести нормирование продуктов, от масла и сахара до круп и спиртного, дефицита не уменьшила, а вызвала еще большее озлобление. Теперь, чтобы купить бутылку водки, нужно было не только отстоять полдня в очереди, но и переплатить за талон, которые тут же, у магазина, продавали предприимчивые пенсионерки.

Демократы в правительстве Гайдара понимали, что вместе с властью они получили груз острейших проблем, но смотрели в будущее с молодым оптимизмом. Все наладится. Россия богатейшая страна: нефть, газ, лес, цветные металлы, золото, алмазы. И уже нет бремени непомерных расходов на гонку вооружений, не нужно финансировать освободительные движения во всем мире, подкармливать страны народной демократии и бывшие союзные республики. Но главной была вера в чудодейственные свойства рыночной экономики, которая все расставит по своим местам.

Вера верой, но что-то нужно было делать немедленно, пока недовольство всеобщим дефицитом, наследием советских времен, не обернулось против нового руководства России. Займы Международного валютного фонда дали возможность произвести за границей закупки продовольствия, что на короткое время сняло остроту проблемы. По бартеру, в обмен на нефть, наладили поставки лекарств и ТНП — товаров народного потребления. На водку валюту решили не тратить, постановлением правительства обязали Минсельхоз, в ведении которого была ликероводочная промышленность, увеличить производство спиртных напитков.

Постановление не было выполнено по объективным причинам. В результате антиалкогольной кампании Горбачева отрасль пришла в полный упадок. Одни заводы были перепрофилированы на разлив соков и газировки, другие закрылись. Оставшееся бесхозным оборудование частью порезали на металлолом, частью само по себе пришло в негодность, как дом без хозяина. Линии немногих действующих заводов работали на пределе, требовали модернизации и даже полной замены. Не было виноматериала из-за вырубленных виноградников. Не было спирта. Не было зерна для спирта. Не было специалистов-технологов, оставшихся не у дел и подавшихся кто куда. Не было бутылки.

Ничего не было. А главное — у директоров ликероводочных заводов не было никаких стимулов что-то менять. Напротив, были мощные стимулы ничего не менять. Они сидели на дефиците, к ним на поклон шла вся торговля. За водку, позволявшую в считанные дни выполнить и перевыполнить месячные планы, платили своим дефицитом, у кого что было: импортной обувью и одеждой, мебелью и автомобилями «Жигули» по государственным ценам, которые были вдвое и втрое ниже цен «черного» рынка. Заводы обрастали, как гниющие пни поганками, посредническими кооперативами, имеющими право продавать водку по свободным, «коммерческим», ценам, что было запрещено самим производителям. Предполагалось, что дополнительная прибыль, полученная через кооперативы, пойдет на модернизацию производства, но до цехов она даже не доходила, рассасывалась по пути, как среднеазиатские реки иссякают в песках.

В январе 1992 года президент Ельцин, взбешенный непреодолимым саботажем производителей, своим указом отменил государственную монополию на производство и продажу алкогольной продукции, введенную Сталиным в 1925 году. Правильнее сказать, восстановленную. Государственный контроль над винокурением существовал в России еще со времен Екатерины Великой. В 1914 году он фактически утратил силу, так как нечего стало контролировать: с началом Первой мировой войны производство водки было запрещено, спирт выпускался только для нужд медицины. «Сухой закон» продержался до конца НЭПа, когда по инициативе наркома Рыкова возобновили производство и продажу водки, «рыковки». С тех пор существование алкогольной госмонополии никогда не подвергалось сомнению, и среди всех начинаний новых властей указ Ельцина об ее отмене был единственным по-настоящему историческим, так как прерывал многовековую традицию.

И точно так же, как либерализация цен, на которую правительство Гайдара вынуждено было пойти, за одну ночь, как в сказке, наполнила прилавки гастрономов колбасами и сырами, от вида которых все давно отвыкли, так и отмена алкогольной госмонополии словно бы открыла невидимые шлюзы, и в винные магазины хлынула водка в довольно скудном ассортименте, но в необычном, пугающем изобилии.

Очереди исчезли. Покупатели ошарашенно разглядывали ценники и ничего не покупали. Колбаса, которая еще вчера была по два девяносто, сегодня стоила восемнадцать рублей, четырехрублевая «Столичная» — двадцать, как в коммерческих палатках или у ночных таксистов. На лицах читалось: да что же это делается, что происходит? И вовсе в состояние шока приводил вопрос продавщиц, ставших вдруг необыкновенно любезными: «Вам порезать?»

Указ президента Ельцина, отменивший все запреты на производство и торговлю спиртными напитками, привел не только к возникновению множества частных цехов и заводов, легальных и подпольных, на которых водку делали из любого спирта, какой удавалось достать, но и открыл российский рынок для зарубежных производителей. Высокие пошлины делали западную продукцию неконкурентноспособной в России. Пользуясь связями в окружении президента, руководители Национального фонда спорта и деятели Русской православной церкви пробили для своих коммерческих структур постановление правительства о беспошлинном импорте спиртного и табака. В Россию хлынул поток скверных немецких водок с русскими названиями «Петровъ» и «Горбачевъ», голландского спирта «Royal», предназначенного скорее для технических нужд, а не для употребления внутрь. Каждый день границы пересекали десятки железнодорожных составов с «роялем», как сразу окрестили спирт русские потребители, коробки с пластиковыми и стеклянными бутылями «рояля» заполонили все оптовые ярмарки и даже снизили в деревнях потребление самогона, для которого по-прежнему не хватало сахара.

Средняя цена на водку держалась на уровне тридцати рублей за бутылку, а из литра «рояля» стоимостью пятьдесят рублей можно было сделать четыре с половиной поллитровки сорокаградусной водки. Никакой водкой она не была. Технологию изготовления настоящей водки разработал русский химик Менделеев. Он установил, что при смешивании спирта с водой в строго определенных весовых пропорциях происходит так называемая контракция, в результате чего увеличивается удельный вес смеси, и она приобретает особые свойства, которые и делают ее водкой. Разбавленный же водой «рояль» так и остается водноспиртовой смесью.

Но кого это интересовало! Пить можно, и ладно. А если «рояль» настоять на зверобое или смородиновом листке, так и совсем хорошо.

Между тем, цены на продукты продолжали расти, и впервые в истории России наступил момент, когда выпивка стала намного дешевле закуски. Сбылись чаяния реформаторов: рыночная экономика привела к созданию в производстве и торговле спиртным острой конкурентной среды.

И прозвучали первые выстрелы.

II

Ранним утром 16 сентября 1994 года житель небольшой подмосковной деревни Парашино, что на границе с Тульской областью, пенсионер Гудков, 1930 года рождения, ветеран труда, накинул телогрейку, сунул в плетеную корзину старый рюкзак и бодрым шагом направился по обочине Симферопольского шоссе к автостоянке, на которой всегда ночевали дальнобойщики, гнавшие в Москву слоноподобные фуры. По вечерам они, как водится, выпивали, пустые бутылки оставляли возле мусорных контейнеров. Для них Гудков и припас рюкзак. А корзина была для грибов из лесопосадки, тянувшейся вдоль шоссе. Местные и наезжавшие на лето дачники грибов там не брали, считалось — вредные из-за отработанных газов, которые гриб будто бы в себя всасывает. Гудков брал, но сам не ел и своим не давал. Подберезовики и боровики жена мариновала, сыроежки и опята солила и продавала с вареной картошкой, выставив у дороги столик. Готовая закуска, разбирали хорошо, особенно к вечеру. Тут же, на стоянке, и потребляли. И ничего. Водилы, что им сделается, они этими газами всю жизнь дышат.

В деревне про бутылки знали, были на них охотники, но Гудков почти всегда успевал первым. И нынче тоже успел. Над стоянкой стелился сизый дым от дизелей фур и тяжелых грузовиков. Водилы прогревали моторы и выруливали на трассу. Бутылок набралось двадцать две штуки, бывало и больше, но и меньше тоже бывало. Чтобы не таскать лишнюю тяжесть, Гудков припрятал рюкзак в кустах неподалеку от стоянки и налегке, с одной корзиной, углубился в лесопосадку. Рюкзак потом заберет, на обратном пути, он всегда так делал.

Низкое солнце золотило березы и осины, подъедало ночной туман. Алели гроздья рябин. Шум трассы словно бы отдалился, затих. Под резиновыми сапогами шелестели листья, пружинили, как ковер, в них чернели старые пни, усыпанные крепенькими опятами. Уже через час корзина заметно потяжелела. Гудков прикинул: еще немного и можно домой. Хороший получался денек. Но он даже представить себе не мог, что запомнит этот денек на всю оставшуюся жизнь.

Километрах в двух от стоянки через лесополосу шла узкая глинистая грунтовка с глубокими колеями от тракторных колес и прицепных тележек, на которых вывозили сено с дальних лугов. В несезон глина подсыхала, вода в колеях подергивалась ряской. Был давно уже несезон, и Гудков удивился при виде грунтовки, выглядевшей так, будто по ней только что проехали. Не «Беларусь», трактор прошел бы по колее. Не «жигуль», он бы засел, едва съехав с асфальта. «Нива», пожалуй, или даже, судя по отпечаткам широких протекторов, какая-то из этих новых больших машин, что все чаще проносились по Симферопольскому шоссе. Джип, вот как они называются. Да, джип.

Кому это и зачем приспичило сюда лезть? Никуда эта грунтовка не вела — в пустые поля, и все.

Гудков перебрался через дорогу и еще больше удивился. От колеи в перелесок тянулся черный след из продавленной через листья грязи. Будто какие-то люди в грубой, тяжелой обуви только что прошли гуськом в лесопосадку. Гудков встревожился. Почему-то всегда неприятно встретить людей в безлюдном месте. Особенно в нынешние неспокойные времена. Кто их знает, что это за люди.

Сквозящий по-осеннему перелесок просматривался далеко вперед, никого не было. А след свежий, не присыпанный листьями. Гудков пошел по нему, держась сбоку, как гончая, и зачем-то стараясь не шоркать ногами. Метров через сто след оборвался, закончился чем-то широким, черным. Как будто эти, в тяжелых ботинках, потоптались на месте, намесили грязи и испарились. Вернулись к дороге, к джипу, понял Гудков.

Черное оказалось длинным черным пальто человека, лежащего ничком. Словно споткнулся и рухнул во весь рост по ходу движения. Даже руку выставил перед собой, чтобы смягчить падение. Незастегнутое пальто распахнулось, полами закрыло траву. Белый шелковый шарф, тоже разлетевшийся при падении, как бы отрезал голову от туловища. И прежде, чем Гудков разглядел черную кровь на развороченном затылке с роем мошки над ним, по каменной неподвижности тела он понял, что перед ним мертвый человек. Труп.

Ё-мое, труп!

Подавив паническое желание немедленно убежать, оказаться подальше от этого страшного места, Гудков осторожно приблизился. Метра на три, ближе не смог. Человек был высокий, худой. Вроде бы молодой. Дорого, модно одет. В таких длинных кашемировых пальто с белыми шарфами ходили успешные бизнесмены. Изредка бывая в Москве, Гудков видел их возле банков и офисов крупных фирм и всегда разглядывал с гораздо большим интересом, чем их холеных женщин и дорогие машины. Что за люди, откуда столько высыпало их, как грибов после теплых летних дождей?

Модные черные туфли с тупыми, будто обрубленными носами. Белоснежная манжета с золотой запонкой на неестественно вывернутой руке. Массивный золотой перстень с печаткой. Красивые часы с металлическим браслетом золотистого цвета. Эти часы не выходили из головы Гудкова, пока он спешил по обочине шоссе в деревню позвонить в милицию о жуткой находке. Издали он не очень хорошо их рассмотрел, а ближе подойти не решился. Но и так ясно было, что часы дорогие, стоят, небось, не меньше тысячи долларов. Это сколько же бутылок надо сдать, чтобы хватило на такие часы? Менты их, конечно, приберут к рукам, не упустят случая. И это почему-то казалось несправедливым, обидным.

Дозвонившись с почты до райотдела, Гудков назвался и начал объяснять, на каком километре Симферопольского шоссе нужно свернуть на грунтовку и как потом найти мертвое тело. Дежурный прервал:

— Ждите на месте. Опер приедет — покажете.

— Когда приедет?

— Когда приедет, тогда и приедет.

Часа два промаялся Гудков на обочине шоссе, пока не подкатил потрепанный милицейский «жигуль». Из машины вылез высокий молодой оперативник в штатском с добродушным сонным лицом, от души потянулся. Потом остро, очень внимательно взглянул на Гудкова — убедился, что тот не пьяный. Полюбопытствовал:

— А чего такой дерганый, отец?

— «Чего, чего!» — обиделся Гудков. — Поди не каждый день трупы находишь!

— Это кто как. Кто не каждый, а кто каждый. Где твой жмур?

— Там, — показал Гудков на грунтовку.

— Не поеду, сядем, — заявил водитель, тоже в штатском, постарше. — Глина, шутки? Потом трактором тащить!

— Здесь недалеко, — подсказал Гудков.

Опер включил рацию в машине, доложил кому-то, что он на месте. Кивнул Гудкову:

— Веди.

Не подходя к трупу, чернеющему на яркой листве, жестом остановил Гудкова и увязавшегося за ними водителя.

— Стойте на месте. Ничего не трогал?

— Как можно! — испугался Гудков. — Даже близко не подходил!

— Твоя? — показал опер на корзину с опятами.

— Так точно.

— Не его же, в таком прикиде по грибы не ходят, — с хмурой усмешкой подтвердил водитель.

— Два выстрела, в затылок, в упор, — прокомментировал опер, склонившись над трупом. — Затрахаемся гильзы искать… Совсем холодный, окоченение полное, с ночи лежит, — заключил он, тронув руку убитого.

— Часы! — сказал Гудков. — У него были часы!

— Какие часы? — удивился опер.

— Не знаю. Не разглядел.

— Где же они?

— Откуда мне знать? Может, кто набрел и снял. Меня часа два тут не было.

— Путаешь ты что-то, отец, — с сомнением проговорил опер. — Рука-то правая. Кто же на правой руке носит часы? Может, привиделось тебе со страху?

— Может, и привиделось, — не стал спорить Гудков.

— Ну, посмотрим, с кем мы имеем дело…

Опер с усилием перевернул тело на спину. Худое лицо с низким лбом и трехдневной модной щетиной, неестественно черной на мертвенно бледной коже. По лицу ползали мелкие муравьи. Пол лица и один глаз были залиты загустевшей кровью, натекшей с затылка, другой, круглый, смотрел мертво, жутко. В крови был и воротник белой рубашки с черным галстуком-бабочкой.

Опер извлек из внутреннего кармана пиджака кожаный бумажник и удивленно присвистнул:

— Ого!.. Петрович, сколько у тебя при себе бабок?

— Ну, стольник, а что? — отозвался водитель.

— Не умеешь жить.

— А ты умеешь?

— И я не умею. Вот как надо. — Опер продемонстрировал содержимое бумажника — стопку стодолларовых купюр. — На мелкие расходы. Нормально, да?

— Круто. Сколько там? Не меньше штуки?

— Больше. Полторы. Во люди живут!

— Живут, — согласился водитель. — Только недолго.

— Это верно, — усмехнулся опер. — Что же это за гусь?

Он раскрыл красную книжицу с золотым гербом и выругался. Молча показал удостоверение водителю, приказал:

— Жми к тачке, доложи. Нет, я сам.

И напрямую, через кусты, ломанулся к дороге.

— Ну, удружил, отец! — с досадой бросил водитель. — Не мог какого-нибудь бомжа найти? Теперь жди — пока из прокуратуры приедут, начальства налетит, как мух. На полдня мороки. А мы, между прочим, всю ночь дежурили.

— А этот кто? — осторожно поинтересовался Гудков. — Если не секрет?

— Какой на хер секрет! Завтра об этом будет во всех газетах. Может, и по телику покажут.

— Да кто он?

— Депутат Госдумы.

III

В тот же день уголовное дело об убийстве депутата Государственной думы России Сорокина Сергея Анатольевича, 1960 года рождения, постоянно проживающего в городе Туле, возбудил прокурор Тульской области, но уже на другой день оно было затребовано в Москву и принято к производству Генеральной прокуратурой. Решение это в Туле восприняли с нескрываемым облегчением.

Сорокин был давней головной болью тульской милиции и прокуратуры. Единственный сын уважаемых в городе родителей, главного инженера военного завода и заведующей кафедрой пединститута, он с детства отличался буйным нравом и стремлением верховодить. Еще в школе имел два привода в милицию за драки на дискотеках. Школу окончил средне, но сумел поступить в Тульский политехнический институт. Как все понимали — с помощью родительских связей. Не проучился и курса, был отчислен в связи с уголовным делом по обвинению в групповом изнасиловании иногородней студентки. Дело замяли. Несмотря на протесты матери, отец пошел к военкому и настоял, чтобы сына немедленно забрали в армию.

Служил Сорокин в погранвойсках, в 201-й дивизии, охранявшей таджико-афганскую границу. Всего два года назад из Афганистана вывели советские войска, обстановка на границе была напряженная, ночи не проходило без перестрелки с бандами наркокурьеров. Сорокин проявил себя с лучшей стороны, командир части даже написал письмо родителям, поблагодарил за то, что так хорошо воспитали сына. Но после демобилизации сын в родительский дом не вернулся, так и не простил отцу предательства. Снял комнату в частном доме на окраине, устроился охранником в один из первых в Туле частных банков, но и оттуда вскоре ушел.

А между тем жил на широкую ногу — хорошо одевался, купил «Жигули»-«семерку», часто бывал в ресторанах. На какие средства, стало понятно, когда милицейская агентура донесла, что в городе появился необычный наркотик — черный кашгарский план, смолянистое вещество, похожее на пластилин, изготовляемое из индийской конопли. Его подмешивали в табак и курили. Подторговывали планом цыгане, им продавал Сорокин, а ему привозили из Душанбе два прапорщика, бывшие сослуживцы по 201-й дивизии, и доставляли посылками знакомые летчики военно-транспортной авиации. Откуда этот план, тоже было понятно — его забирали у задержанных на границе наркокурьеров.

Операцию по пресечению преступной деятельности Сорокина готовили тщательно, но ничего она не дала. Бортмеханик военно-транспортного «Ана», задержанный на подмосковном аэродроме Чкаловский, без возражений предъявил двухкилограммовую посылку и показал, что получил ее от незнакомого прапорщика в Душанбе и должен передать в Чкаловской человеку, который о ней спросит. За это прапор заплатил двадцать долларов и сказал, что еще тридцать даст получатель. Что в посылке, не знает. Кто получатель, тоже не знает, никаких примет ему не сообщили. «Я думал, это вы», — простодушно сказал бортмеханик помрачневшим оперативникам.

Обыск в жилище Сорокина тоже ничего не дал. То ли запасы плана кончились, то ли припрятал в каком-то надежном месте. Единственным результатом было то, что поставки плана прекратились. Сорокин занялся другим, более безопасным бизнесом: зарегистрировал ЧОП — частное охранное предприятие, набрал в него крепких парней, бывших спортсменов, боксеров и борцов, не знающих, куда девать молодую энергию и не имеющих никаких жизненных перспектив, кроме как получить срок за драку или грабеж. Охранное предприятие Сорокина, в котором было больше ста человек, «крышевало» кооперативы и частные магазины, расплодившиеся к концу перестройки, выбивало долги, «разводило» конкурентов, давило мелкие уголовные шайки, вторгавшиеся на его территорию. В сущности, оно само было ОПГ, организованной преступной группировкой, настолько сильной, что с ней считались самые авторитетные «воры в законе». Никаких «понятий» для Сорокина не существовало, он делал все, что считал нужным, пер напролом, заслужив репутацию опасного беспредельщика, связываться с которым — себе дороже.

К 1992 году в собственности Сорокина было два десятка магазинов, гостиница, банк. Правильно оценив перспективы, которые открывает отмена госмонополии на производство и торговлю спиртным, арендовал, а потом выкупил помещения и запустил два ликероводочных завода, один в городе, рядом с объединением «Туласпирт», другой в области. Но и деятельности ЧОПа не сворачивал. Агентурное досье, которое завели на него в уголовном розыске, постоянно пополнялось информацией о вымогательствах, наездах на успешных предпринимателей, бесследным исчезновениям конкурентов. Нужен был случай, крупный прокол, чтобы эту информацию реализовать. Оперативники не сомневались, что ждать придется недолго. Слишком уж нахраписто он действовал, наживал все больше врагов.

Но тут Сорокин сделал неожиданный и сильный ход. Сначала крупно вложился в предвыборную губернаторскую кампанию, поставив на бывшего члена ГКЧП Стародубцева, выпущенного из Лефортова по амнистии. И выиграл. Потом выставил свою кандидатуру на выборах в Госдуму по списку ЛДПР. Тоже выиграл. И стал недосягаемым для уголовного розыска. Стоило ему это немало, он даже продал один из ликероводочных заводов. Но депутатская неприкосновенность дороже.

Она понадобилась ему очень скоро. В январе 1994 года поздним зимним вечером на тихой улице дачного поселка под Тулой Сорокин расстрелял из автомата Калашникова молодого чеченца и его двадцатишестилетнюю русскую спутницу. Случайная свидетельница, одинокая пожилая жительница поселка, показала, что стреляли из машины Сорокина. Сам Сорокин заявил, что чеченец был киллером, нанятым его конкурентами и недавно присланным из Чечни, но промедлил. Это якобы дало возможность Сорокину отнять у него автомат и применить оружие в целях самозащиты. Водитель Сорокина подтвердил его показания, но неуверенно, путаясь в деталях.

В газеты происшествие не попало.

Проверка показала, что убитый работал в бригаде строителей-чеченцев, возводивших элитные коттеджи, последний год никуда не уезжал, все время был у всех на виду и никаким наемным убийцей не был и быть не мог. Причина же происшествия, в чем были убеждены следователи и оперативники, заключалась в мании преследования, которой последнее время страдал Сорокин. Наверняка ему было чего бояться. Так и вышло: увидел чеченца, в мозгах перемкнуло, схватился за автомат.

Прокуратура возбудила уголовное дело по факту убийства, через генпрокурора направила представление в Думу о лишении Сорокина депутатской неприкосновенности. На закрытом заседании Госдумы лидер ЛДПР Жириновский разразился гневной речью о засилье черных, творящих на русской земле беспредел, жертвой которого едва не стал депутат Сорокин, молодой талантливый предприниматель, активный общественный деятель, человек кристальной честности, перспективный политик.

После недолгого и довольно тягостного обсуждения минимальным числом голосов Госдума отклонила представление Генерального прокурора, мотивировав свое решение недостаточностью улик. Между тем, по несчастливой случайности, единственная свидетельница обвинения морозным вечером слишком рано закрыла печную заслонку и скончалась от угарного газа. Дело так и осталось в тульской прокуратуре глухим «висяком».

Через неделю после заседания Госдумы Сорокин забрал семью, жену и десятилетнюю дочь, и улетел в Лондон. Вернулся через полгода, в середине сентября, один, семья осталась в Англии. Возвращение решил отметить в баре «У Вована», по этому случаю закрытому для посторонних. Около полуночи, как позже показали хозяин бара и гости Сорокина, в бар ворвались четверо вооруженных омоновцев в камуфляже, в масках, положили на пол охрану и выволокли Сорокина на улицу. Слышно было, как взревел движок какой-то машины. Бросились звонить дежурному по городу. Никакого ОМОНа в бар «У Вована» никто не посылал. Утром пенсионер Гудков обнаружил труп Сорокина в лесопосадке.

И вот только теперь появилась возможность закрыть дело об убийстве молодого чеченца и его спутницы в связи со смертью подозреваемого.

Удачно, очень удачно дело о похищении и убийстве депутата Сорокина приняла к своему производству Генеральная прокуратура. Читая в газетах статьи с описаниями происшедшего и попытками найти объяснения, облпрокурор даже поеживался, представляя, какой шквал звонков обрушился бы на него, если бы дело осталось в Туле, каких версий он наслушался бы от самых влиятельных и уважаемых людей.

А версий хватало. Жириновский заявил «Новым известиям», что это акт политического террора, направленный не против конкретного депутата Сорокина, а против ЛДПР, которая неуклонно и последовательно проводит политику бла-бла-бла. «Комсомольской правде» он же доверительно сообщил, что это месть чеченских сепаратистов за убийство их эмиссара, направленного в Тулу для закупки оружия на местных военных заводах.

«Коммерсант» высказал осторожное предположение, что причину трагического происшествия следует искать не в политической, а в коммерческой деятельности депутата Сорокина, который как депутат ничем себя не проявил, в Думе появлялся редко, от случая к случаю. А корреспондент «Московского комсомольца», съездивший в Тулу и пообщавшийся с местной милицией, прямо написал, не называя источников, что депутат Сорокин был бандитом и стал жертвой бандитской разборки.

Дальше всех пошел «Мегаполис-экспресс». Под крупным заголовком «Погиб поэт, невольник чести» газета опубликовала целый любовно-авантюрный триллер, где было намешано всего: таинственная красавица-чеченка, роковая любовь, ревность, кровная месть и прочая белиберда.

Спикер нижней палаты Госдумы, с которым встретился обозреватель «Московских новостей», сначала категорически отказался от комментариев, но потом, не сдержавшись, бросил: «Если ты депутат, нужно сидеть в Думе и работать, как депутат. Тогда ничего бы и не случилось!»

Хватало версий, хватало. И не отмахнешься, каждую проверь, даже самую идиотскую, дай обоснованный, аргументированный ответ.

А постоянные звонки из Москвы с вопросами о ходе расследования! За каждым из них требование: дай результат. Немедленно, сегодня, вчера. Чем вы там, черт возьми, занимаетесь? Дело на контроле сами знаете у кого, а вы топчетесь на одном месте!

Теперь же все эти вопросы — к себе. И чем занимаетесь. И почему топчетесь на одном месте. А мы что? Мы были готовы провести расследование своими силами. Решили по-другому? Ваше право. Но и весь спрос теперь — с вас.

Удачно получилось. Очень удачно.

Размышления прокурора прервал зуммер правительственной связи. Звонил Генеральный прокурор, недавно утвержденный Госдумой на этом посту вместо прежнего и.о. Ильюшенко, отстраненного от должности и арестованного по обвинению в злоупотреблении служебным положением, попросту говоря — за взятки. Новый генеральный был ученым-юристом, доктором наук. Опыта работы в органах прокуратуры у него не было никакого, поэтому вел он себя с крайней осторожностью.

— Известное вам дело на контроле у президента, — сообщил генеральный. — Надеюсь, понимаете, что это значит.

— Так точно, — подтвердил прокурор.

— Завтра к вам выезжает оперативно-следственная бригада Генеральной прокуратуры. Обеспечьте ей все условия для работы. Проживание, транспорт, средства связи.

— Слушаюсь. Сколько человек?

— Шесть. Возглавляет бригаду следователь по особо важным делам. В составе бригады — самые опытные наши сотрудники и оперативники следственного управления МВД. Все их требования должны выполняться незамедлительно.

— Будет сделано.

— И вот что еще, — помедлив, продолжал генпрокурор. — Дело, как вы понимаете, вызвало огромный политический резонанс. Мы хотим избежать любых обвинений в необъективности следствия. Поэтому в состав бригады включен сотрудник Федеральной службы контрразведки. Раньше он работал в КГБ в Управлении по борьбе с особо опасными хищениями социалистической собственности. Сейчас выполняет задание своего руководства, к работе бригады подключится позже. Отнеситесь к его пожеланиям с особым вниманием. Его фамилия Панкратов. Полковник Панкратов Михаил Юрьевич…

IV

Полковник Панкратов, старший следователь Управления экономической безопасности Федеральной службы контрразведки, прибыл в Тулу через две недели после начала работы оперативно-следственной бригады генпрокуратуры и сразу ощутил напряженную, нервную атмосферу, в которой велось следствие. Каждое утро к старинному купеческому особняку в центре города, бывшей гостинице обкома партии, а ныне администрации губернатора, где селили важных гостей, съезжались черные служебные «Волги» с неразговорчивыми водителями и развозили по городу пассажиров, хмурых, молчаливых, в штатском. Возвращались затемно. До полуночи, а часто далеко за полночь горел свет в просторной гостиной руководителя бригады, где следователи и оперативники координировали свои действия.

Сообщая прокурору Тульской области о том, что в оперативно-следственную бригаду включены самые опытные сотрудники, генпрокурор имел в виду: самые опытные из тех, что остались в прокуратуре после увольнения и ареста Ильюшенко и последовавшей кадровой чистки. Еще раньше были выдавлены или сами ушли те, кто выражал несогласие с политикой и.о. генпрокурора, по приказу которого переквалифицировались или вовсе закрывались дела против влиятельных, приближенных к власти лиц и крупных уголовных авторитетов. В ведомстве ощущался острый кадровый голод, особо важные дела вели даже вчерашние выпускники юридических вузов.

Руководитель оперативно-следственной бригады, который в первый же день представил Панкратова членам бригады и ввел его в курс дела, был из молодых выдвиженцев, взятых в штат генпрокуратуры «с земли». Должность следователя по особо важным делам не соответствовала его классному чину юриста первого ранга, по армейским меркам — капитана, ему полагалось быть как минимум советником юстиции — подполковником. До этого он работал в прокуратуре Центрального округа Москвы, хорошо себя показал. Новое неожиданное назначение было для него серьезным скачком в карьере, он вполне отдавал себе отчет, что от того, как он справится с делом о похищении и убийстве депутата Сорокина, зависит его дальнейшее продвижение по службе. Поэтому он и сам выкладывался и не давал расслабляться членам бригады.

Панкратов слушал молча, ничего не записывая и не задавая вопросов. Иногда поднимался из-за длинного овального стола, обычно обеденного, а теперь превращенного в стол для совещаний, неторопливо прохаживался по гостиной — плотный, приземистый, с проседью в коротких жестких волосах, с тяжелыми темными мешками под глазами на сером лице кабинетного работника, равнодушным, значительным. При всей своей грузности двигался легко, бесшумно, даже делался будто бы выше ростом. Останавливался у окна, рассеянно смотрел, как ветер мотает тяжелые мокрые гроздья рябин. Потом возвращался на место, грузнел. Его молчание заставляло руководителя бригады, следователя — «важняка», слегка нервничать, пока он не понял, что такая уж у его собеседника манера слушать.

У Панкратова не было никаких вопросов. Несмотря на постоянные начальственные звонки из Москвы, следствие велось обстоятельно, грамотно. Рассматривались все версии, бесперспективные отсекались, другие подвергались тщательной разработке. Сразу была отвергнута версия убийства при ограблении. Не было ограбления: не снят с пальца массивный золотой перстень, не взяты из бумажника деньги — триста долларов США. Отпала и политическая деятельность депутата Сорокина: никакой политической деятельности он не вел, ничьих интересов не лоббировал. Правда, среди тридцати его помощников были люди с сомнительной репутацией и даже с криминальным прошлым, но все они были связаны с Сорокиным общими интересами, мотивов преступления здесь не выявилось.

Исключилось и убийство из ревности. При том, что Сорокин менял любовниц довольно часто, все они были молодые незамужние женщины, студентки тульских вузов, он щедро им платил и расставался без скандалов. В смерти Сорокина никак не была заинтересована и его жена, по показаниям свидетелей — женщина спокойного нрава, занятая домом и дочерью, болезненной от рождения. Какие-то деньги на жизнь были у нее, возможно, в лондонском банке, но убийство мужа оставило ее практически без средств к существованию. Завещания Сорокин не сделал в расчете, вероятно, на то, что будет жить вечно, деньги держал в зарубежных банках, найти их и доказать свое право на них было делом огромной сложности.

Тщательно проверили версию о мести Сорокину за убийство молодого чеченца-строителя. Вызывал сомнение способ убийства. Слишком сложно: похищать из бара, увозить за границу области, чтобы там застрелить. Но было одно серьезное обстоятельство, которое не позволило следователям считать эту версию бесперспективной. Как выяснилось, молодой чеченец, застреленный Сорокиным, приходился бригадиру строителей родственником, двоюродным племянником. Допросить бригадира не удалось: в день убийства он улетел в Грозный. Как объяснили члены бригады — вызвали срочной телеграммой, тяжело заболел отец. Копию телеграммы нашли на почте, но она могла быть попыткой обеспечить бригадиру алиби. И тогда становилось понятным, зачем Сорокина вывезли в Московскую область: пока найдут, пока свяжутся с Тулой. Но тогда уж резонно было бы забрать документы, чтобы затянуть опознание. Почему-то этого сделано не было, что ставило версию под сомнение. Но отказываться от нее не стали, обязали прокуратуру Чечни задержать бригадира как подозреваемого в убийстве депутата Сорокина и этапировать в Тулу. Правда, не было никакой уверенности, что предписание выполнят. Отношения России и объявившей о своей независимости Чечни были накалены до предела, министр обороны Грачев даже заявил, что ему хватит десантного полка, чтобы за два часа навести в Грозном порядок. В этой ситуации вряд ли прокуратура Чечни поспешит выдать России своего соотечественника.

Оставалась коммерческая деятельность депутата Сорокина. И тут следователи сразу нащупали очень серьезный мотив. Незадолго до думских выборов, на которых он стал депутатом, Сорокин продал один из двух своих ликероводочных заводов предпринимателю из Новосибирска, хозяину крупной лесоторговой фирмы по фамилии Лопатин. В нотариально заверенном договоре купли-продажи производственные помещения и оборудование завода были оценены в двадцать миллионов рублей, по тогдашнему курсу — около трех с половиной тысяч долларов. Цена была несуразная, хотя формально правильная: ее определили по остаточной стоимости по старым, еще советских времен, оценкам бюро технической инвентаризации. Но кто же продает по старым ценам завод, выпускающий до миллиона бутылок водки в месяц!

Свидетельские показания сотрудников Сорокина и секретарши из его центрального офиса подтвердили возникшие подозрения. Новосибирского предпринимателя связывали с Сорокиным сложные, очень напряженные отношения. Каждая их встреча кончалась руганью с матом и взаимными угрозами. Как можно было догадаться, Лопатин был должен Сорокину деньги, очень немалые, но не отдавал, а требовал выполнения каких-то обязательств. С полгода назад Лопатин уехал из Тулы, Сорокин продолжал ему звонить. Последний звонок с угрозами он сделал сразу после возвращения из Лондона.

Один из следователей вылетел в Новосибирск и допросил Лопатина в качестве свидетеля. Из сообщений прессы и телевидения Лопатин знал об убийстве Сорокина, но никакого сожаления не выразил. Напротив, пожелал, чтобы тот попал в ад, где таким сволочам самое место. На вопрос следователя, какого рода конфликт был между ними, откровенно рассказал, что цифра в договоре купли-продажи поставлена для минимизации налогов, на самом же деле завод он купил за два с половиной миллиона долларов. При этом миллион семьсот отдал сразу, а восемьсот тысяч обязался отдавать в течение года с прибылей от реализации водки. Но с этим ничего не вышло. Заводу неожиданно прекратили поставки спирта. И сделал это сам Сорокин, использовав свое влияние на генерального директора объединения «Туласпирт». В ответ Лопатин отказался выплачивать остаток долга до тех пор, пока поставки спирта не будут возобновлены. При продаже завода Сорокин обязался передать Лопатину сеть сбыта и гарантировал постоянные квоты на спирт. Ни того, ни другого не было сделано.

На вопрос, какую цель преследовал Сорокин, Лопатин пояснил, что это и ужу ясно: обанкротить завод и снова забрать его себе. Но не на того напал.

Следователь насторожился. В деле появился мотив преступления. Не нужно отдавать восемьсот тысяч долларов. Очень серьезная сумма, убивают и за гораздо меньшие деньги. А после устранения Сорокина не составит большого труда наладить отношения с «Туласпиртом» и возобновить поставки сырья.

Ответ на вопрос, с которого начинается любое расследование: «Кому выгодно?» — стал очевиден. Следователь вынес постановление о задержании Лопатина в качестве обвиняемого, мерой пресечения избрал содержание под стражей. Предпринимателя арестовали и под конвоем доставили в Тулу.

На допросах в тульском СИЗО Лопатин виновным себя не признал, снова и снова повторял то, что уже рассказал следователю в Новосибирске, потом замкнулся и отказался сотрудничать со следствием. Но и тех показаний, что он дал, было вполне достаточно. Задержать заказчика преступления — это была большая удача. Оставалось найти исполнителей.

Направление поиска определили с помощью простых логических рассуждений. Рассуждали так. Лопатин человек в Туле новый, чужак, никаких связей в криминальном мире у него не было. Да и не та репутация была у Сорокина, чтобы кто-то из местных подписался на его убийство даже за большие деньги. Слишком стремно. Не успеешь сказать «да», как Сорокину стукнут его люди. И пиши пропало. Значит, исполнителей Лопатину пришлось искать где-то на стороне. Где?

И тут очень кстати вспомнили о чеченцах. Историю о том, как Сорокин расстрелял молодого строителя-чеченца, Лопатин безусловно знал. Все знали, об этом долго говорил весь город. Знал и то, что чеченцы народ немирный, не склонный прощать убийство соплеменника. И если создать им стимул…

Здесь следователей ожидала еще одна удача. Трое чеченцев уверенно опознали в Лопатине человека, который приезжал к ним на стройку и о чем-то долго говорил с бригадиром. Лопатин этого не отрицал. Да, он приезжал в поселок, присматривал место, где хотел построить коттедж. У него были серьезные планы продать свой бизнес в Новосибирске и перебраться поближе к Москве. Да, с бригадиром разговаривал о том, где лучше брать стройматериалы и сколько будет стоить строительство. И ни о чем больше.

— Дожмем, некуда ему деться, — закончил руководитель бригады свой рассказ, продолжавшийся не меньше часа. — Так что еще немного и можно будет готовить дело к передаче в суд.

Он внимательно посмотрел на Панкратова, пытаясь понять, какое впечатление произвело на него услышанное.

— Много сделано, — сдержанно кивнул полковник, понимая, что «важняк» ждет от него более горячего одобрения, но не испытывая никакого желания говорить то, чего он не думает. — Мне трудно судить, я не в теме.

— Вникайте, взгляд со стороны будет нам очень полезен, — заверил следователь, скрыв разочарование. — Я прикажу подготовить для вас все материалы.

— Спасибо. До которого часа у вас ужин?

— До любого. В буфете дежурная всю ночь.

— Это хорошо.

— Вы любите работать по ночам? — удивился «важняк».

— По ночам я люблю спать. Но иногда приходится.

Панкратов извинился, что отнял столько времени, легко поднялся и вышел из гостиной, сопровождаемый взглядом руководителя оперативно-следственной бригады, который так и не понял, что за тип свалился на его голову.

Странный тип. За час не сказал ни слова.

Очень странный.

V

Панкратову было сорок два года, но иногда он чувствовал себя глубоким стариком, истратившим всю жизненную энергию. Случались дни, когда сил не хватало на самые простые физические действия — встать, побриться, приготовить завтрак. Будто перенесся на другую планету с четырехкратной, по сравнению с земной, силой притяжения, восемьдесят килограммов его веса превратились в триста двадцать, каждое движение требовало огромных усилий. Приближение таких дней он предчувствовал, как ревматик по боли в костях угадывает приближение непогоды, и готовился заранее: брал отпуск за свой счет или в счет неиспользованного, закупал водки и простой, готовой к употреблению еды, отключал телефон и вырубался из жизни.

В обычные дни он пил мало, предпочитал коньяк, и первая бутылка водки шла трудно, с усилием. Не оставляли будничные заботы, отогнать их можно было только еще одним стаканом. Потом время исчезало, алкоголь брал свое. День за окном сменялся ночной темнотой, ночь днем. Время определялось не часами, а количеством пустых бутылок под столом. В голове шла своя жизнь, не контролируемая сознанием. Всплывали эпизоды из прошлого — по большей части почему-то мелкие, стыдные. Детская трусость, ненаходчивость или неловкость в юности, невольные предательства, несправедливые, нечаянно причиненные близким людям обиды. Странно, но всегда вспоминалось и переживалось остро, болезненно только плохое и никогда поступки благородные, питающие чувство самоуважения, каких в его жизни, как и в жизни любого человека, тоже было немало.

Панкратову ничего не давалось легко. Рос он без отца. Отец, по словам матери, был геологом, вскоре после рождения сына уехал в экспедицию на север и там погиб. Но из кухонного разговора соседок по многолюдной, на двенадцать семей, коммуналке в районе Тишинского рынка, Панкратов узнал, что никаким геологом отец не был, а был не пойми кем, и не погиб, а сбежал, бросив жену с малым дитем на руках. Этот случайно подслушанный разговор оставил Панкратова равнодушным. У доброй половины его сверстников отцов не было или сидели. Мать, проводница поездов дальнего следования на Казанском направлении, озабоченная тем, чтобы сын был одет, обут и накормлен, больше всего боялась, что он свяжется с тишинской шпаной и пойдет по проторенной дорожке в тюрьму. Но блатная романтика с распитием портвейна в подворотнях, сплевываньем через зубы и обиранием пьяных Панкратова не увлекала, все его время занимала учеба. Давалась она ему трудно. То, что другие схватывали с полуслова, требовало от него упорной зубрежки. Постепенно он даже начал находить удовольствие в преодолении собственного тугодумия, тройкам в четверти огорчался, злился на себя, чем очень радовал мать. Школу окончил с единственной тройкой по русскому языку в аттестате, сразу ушел в армию. Отслужив, поступил вне конкурса на экономический факультет МГУ.

Почему МГУ, он не очень хорошо понимал. С МГУ связывалось что-то легкое, веселое, беззаботное. Красивые девушки, студенческие балы, азартные споры по ночам, турпоходы, свобода. Но все оказалось не так. Все красивые девушки почему-то учились на других факультетах, азартные споры по ночам были пустой болтовней о политике и о бабах зеленых мальчишек, вчерашних школьников, среди которых Панкратов, хлебнувший армии, чувствовал себя чужаком. Студенческая свобода тоже обнаружила свою оборотную сторону. В первую же сессию Панкратов завалил два экзамена и не был отчислен только благодаря снисходительности деканата к бывшим солдатам и «производственникам», которые за два года основательно растеряли школьные знания и разучились учиться. Его это сильно встряхнуло. Он понял, что университет — не развлечение, а работа, и очень серьезная. Передышка наступала только на каникулах. Но не было никаких турпоходов. Был студенческий стройотряд, возводивший коровники в казахстанских совхозах, склады на сибирских стройках — по двенадцать часов в день, без выходных. За лето удавалось заработать на одежду, на жизнь зимой. Это позволяло не брать денег у матери. Она обижалась, но втайне гордилась тем, что сын такой самостоятельный, настоящий мужик.

И уже тогда в нем начала копиться усталость от жизни.

Перед окончанием университета в судьбе Панкратова произошел крутой поворот. Предполагалось, что его распределят в экономическое управление Госстроя, откуда пришла заявка на молодых специалистов. Но сразу после защиты диплома позвонили из деканата, попросили приехать. Панкратов слегка встревожился. Вызов к декану никогда ничего хорошего не обещал. И хотя с окончанием учебы его власть вроде бы кончилась, но мало ли. А вдруг переиграли с распределением и направят на какой-нибудь БАМ? И не поспоришь, обязан три года отработать не там, где хочешь, а там, где нужен.

В кабинете декана сидел какой-то человек, средних лет, невыразительного канцелярского вида. Декан представил ему Панкратова, но кто этот человек, Панкратову не сказал. Лишь по необычной суетливости и некоторой искательности его тона можно было понять, что по своему положению незнакомец намного выше декана. «Я больше не нужен? Разговаривайте, не буду мешать», — проговорил декан и вышел из кабинета.

Незнакомец поздравил Панкратова с защитой диплома и спросил о его планах. Никаких планов у Панкратова не было. Он чувствовал себя, как спортсмен, который еще не отдышался от только что законченной гонки. Он неопределенно пожал плечами. Следующий вопрос поразил его так, что он даже не сразу понял смысла:

— Что вы скажете, если вам предложат служить в КГБ?

— Мне?! — переспросил Панкратов. — В КГБ?!

— Вам. В Комитете государственной безопасности.

— Да что мне там делать?

— То, чему вас учили пять лет.

— Но меня не учили ловить шпионов!

— Вам не придется ловить шпионов. Этим есть кому заниматься. Нам нужны молодые грамотные экономисты.

— Но почему я? — удивился Панкратов. — На курсе много ребят посильнее меня. Ну, поумнее. Их даже оставили в аспирантуре.

Незнакомец усмехнулся.

— Мне нравится, что вы не склонны переоценивать себя. Нет, Михаил, нам не нужны умники. Пусть они заканчивают аспирантуру и двигают экономическую науку. Нам нужны люди основательные, надежные. Которые умеют не болтать, а работать. И в которых мы можем быть уверенными на сто процентов.

— И вы решили, что я…

— Да. Мы знаем о вас все. Вы тот человек, который нам нужен.

— Вы кто? — прямо спросил Панкратов.

— Я из управления кадров. Показать удостоверение?

— Покажите.

Привычным, отработанным движением кадровик раскрыл перед Панкратовым красную книжицу, не выпуская ее из рук. Панкратов успел прочитать: «Комитет государственной безопасности при Совете Министров СССР. Старший инспектор…»

— А теперь послушайте меня и отнеситесь к моим словам очень серьезно, — спрятав удостоверение, проговорил кадровик. — Нам известно, что вы не очень интересуетесь политикой, но все же должны понимать, в каком трудном положении находится сейчас страна. Скажу откровенно: положение серьезнее, чем можно представить по газетам. Намного серьезнее. Таких трудностей мы не испытывали со времен Великой отечественной войны. Соединенные Штаты и блок НАТО взяли курс на уничтожение Советского Союза. Атака ведется со всех сторон. Нам задается очень высокий темп гонки вооружений в расчете на то, что наша экономика его не выдержит. Ведется планомерная идеологическая обработка молодежи и интеллигенции. Все эти забугорные «голоса», антисоветская литература, «самиздат». Студенты особенно падки на подобные вещи. Вам попадались такие сочинения?

— Иногда.

— Что, например?

— Ну, «Архипелаг ГУЛАГ».

— И как?

— Интересно, — не без вызова ответил Панкратов.

Он действительно не интересовался политикой. Что толку? Все равно от тебя ничего не зависит. Уклонялся он и от возмущенных, подогретых водчонкой, студенческих споров о выдворении Солженицына и лишении его советского гражданства, о горьковской ссылке Сахарова, о судах над диссидентами. Чему тут возмущаться? Ты считаешь себя вправе выступать против государства? Государство вправе защищать себя. Противно только, что эти суды какие-то полузакрытые. Если все по закону, так и скажите об этом прямо. А если не совсем законно, нечего их и затевать. В этой двойственности было что-то унизительное, что очень не нравилось Панкратову. Мысли эти он всегда держал при себе, но сейчас был готов высказать их кадровику. Но тот не стал углубляться в скользкую тему.

— Есть и еще одна проблема чрезвычайно важности, — помолчав, продолжал он. — О ней не пишут в газетах, но она есть. Происходит разрушение экономики изнутри. Появились люди, которые умело используют недостатки в планировании и управлении народным хозяйством в корыстных целях. Уже не редкость, когда государственные фабрики превращаются по существу в частные предприятия. Расхищаются десятки миллионов рублей. Милиция и ОБХСС не в состоянии бороться с такого рода преступлениями, причастными к ним оказываются люди высокого ранга. Очень высокого, вплоть до министров. В КГБ существует Управление по борьбе с особо опасными хищениями социалистической собственности. Сейчас принято решение расширить Управление, укрепить его молодыми кадрами. В нем вы и будете служить, если примите наше предложение.

— Мне еще не сделано никакого предложения, — напомнил Панкратов.

— Уже сделано. Итак?

Панкратов помедлил с ответом. Но думал не о кризисном положении, в котором оказался Советский Союз. Чем взрослее он становился, тем трудней было уживаться с матерью в десятиметровой комнатушке в тишинской коммуналке. Дом уже много лет стоял в плане на реконструкцию, но когда до дела дойдет, никто не знал. В Госстрое ничего определенного не обещали, а вот КГБ был конторой солидной, с совсем другими возможностями.

— У меня проблемы с жильем, — сказал Панкратов, верный своей привычке прояснять все до конца. — Дело в том, что…

— Знаем, — прервал кадровик. — Решим.

— Если так, я согласен.

После полугодового курса переподготовки Панкратов получил звание старшего лейтенанта и был зачислен в штат Управления по борьбе с особо опасными хищениями социалистической собственности. Получив доступ к секретной информации, он понял, что кадровик нисколько не преувеличил трудностей, которые переживала страна. Напротив, преуменьшил. Это были не трудности и не кризис, а преддверие катастрофы. И когда с приходом Горбачева все начало валиться, как дом с насквозь проржавевшими несущими конструкциями, Панкратов не удивился. Это должно было произойти чуть раньше или чуть позже. Не потрясло его, как многих его сослуживцев, и расформирование КГБ после провала августовского путча 1991 года, когда руководство комитета ошиблось с выбором, а председатель КГБ Крючков стал членом ГКЧП. Из структуры КГБ вывели погранвойска, Службу внешней разведки, правительственную связь ФАПСИ, Службу охраны. Некогда всемогущее ведомство превратилось в Федеральную службу контрразведки, а Управление по борьбе с особо опасными хищениями государственной собственности съежилось до размеров отдела экономической безопасности.

Панкратова эти преобразования не коснулись. Он как занимался расследованием масштабных хозяйственных преступлений, так и продолжал заниматься с присущей ему обстоятельностью и твердостью в отстаивании своей точки зрения. Заочно окончил юридический институт, с годами набрался опыта, ему поручали самые сложные дела и при старом руководстве, и при новом. Но раньше он никогда не чувствовал давления начальства. Закончив дело, сдавал отчет, а все остальные его не касалось. Теперь же вмешательство сделалось постоянным на всех стадиях следствия, особенно в определении круга обвиняемых. Было такое впечатление, что руководство заинтересовано не в установлении преступников, а в том, чтобы не испортить отношения с властными структурами и тем самым не приблизить дальнейшего сокращения ФСК. Это создавало дополнительное напряжение, как если бы приходилось выгребать против течения. Усталость накапливалась, как соли тяжелых металлов в костях, наступал момент, когда он чувствовал себя полностью обессиленным. И тогда прибегал к своему способу разгрузки.

Способ этот Панкратов нашел случайно лет через пять после поступления в КГБ. Он получил двухкомнатную квартиру в доме на Тверском бульваре, женился, родилась дочь. Жена была из семьи коренных москвичей, научных сотрудников Института мировой литературы, немного избалованная, немного взбалмошная. Это был ее второй брак. С первым мужем, непризнанным поэтом, она нахлебалось богемной жизни по самое никуда, в Панкратове ее привлекла серьезность, основательность. Отношения между ними сложились ровные, доверительные, без бурных проявлений чувств, не предвещавшие никаких осложнений. Но однажды, вернувшись из трудной командировки на Кольский полуостров, где расследовал дело о многомиллионных приписках вскрышных работ на крупном горно-металлургическом комбинате, он обнаружил квартиру пустой, а на столе записку. Жена писала, что забирает дочь и возвращается к родителям, потому что не может больше жить с угрюмым нелюдем, как в тюрьме.

«С угрюмым нелюдем». Так и написала. «С угрюмым нелюдем».

Вот так и узнаешь, что думают о тебе близкие люди.

Панкратов был ошеломлен. Достал из холодильника бутылку водки, выпил ее машинально, не чувствуя вкуса. Тут же, в кухне за столом, заснул, уронив на столешницу свинцовую голову. Наутро с похмелья голова раскалывалась, но уже через день, отоспавшись, ощутил необычный прилив сил. Все, что вчера казалось катастрофой, выглядело не так уж страшно. Ну, ушла жена. Не он первый, не он последний. Если она чувствовала себя с ним, как в тюрьме, все равно бы ушла. Так лучше пусть раньше. А жизнь что же? Жизнь продолжается.

Позже он где-то прочитал, что такой алкогольный удар полностью разгружает подкорку мозга, а энергия, заключенная в водке, переходит в мышцы.

С тех пор он прибегал к этому способу не раз. Правда, одним днем и одной бутылкой не обходилось. Пил до тех пор, пока организм не пресыщался и водка не переставала лезть в горло. Иногда это случалось на пятый день, иногда на седьмой. После этого переходил на кефир, глотал снотворное и начинал мучительное возвращение к жизни. Сначала был не сон, а чередование зыбкого бодрствования и тяжелого забытья. Лишь день на третий алкоголь выходил с обильным горячим потом, появлялось острое чувство голода. И наступал наконец момент, когда внешний мир врывался в сознание ярким многоцветьем дня, шумом города, воробьиными сварами и гуканьем голубей. Панкратов залезал под душ, тщательно, с удовольствием, брился, наводил к квартире порядок. Он был, как блестящий медный пятак, очищенный кислотой от окиси и грязи.

Потом включал телефон — последняя точка в возвращении к жизни.

Так было и на этот раз. И первый же звонок прозвучал со службы. Дежурный передал распоряжение начальника Управления: полковнику Панкратову надлежит выехать в Тулу и принять участие в работе оперативно-следственной бригады Генеральной прокуратуры, расследующей дело о похищении и убийстве депутата Госдумы Сорокина.

VI

Панкратов не доверял милицейским и прокурорским чинам. Еще в начале 80-х годов, когда ему пришлось участвовать в расследовании крупномасштабных хозяйственных преступлений, связанных с сетью магазинов «Океан», и громким «хлопковым» делом в Узбекистане, он убедился, что ни одна серьезная преступная группировка не может существовать без поддержки в правоохранительных органах. И чем крупнее дело, тем более высокие чины в нем замешаны. Но и тогда, когда милиция и прокуратура занимались тем, чем и должны заниматься, раскрытием преступлений, в своих действиях они слишком часто руководствовались не интересами дела, а карьерными соображениями и стремлением соответствовать ожиданиям начальства.

Такое положение Панкратов воспринимал без эмоций, как данность. Что толку возмущаться тем, чего не можешь изменить? Просто нужно все время иметь это в виду. Вот и все.

Никаких оснований не доверять выводам оперативно-следственной бригады генпрокуратуры у Панкратова не было, но и принимать их на веру было не в его правилах. Слишком довлело над следователями стремление как можно быстрее получить результат и доложить об успешном окончании дела.

Три дня Панкратов потратил на изучение агентурного досье Сорокина, на протоколы осмотра места происшествия, свидетельских показаний и допросов обвиняемого Лопатина. Потом встретился с самим Лопатиным.

Личное дело предпринимателя, затребованное из Новосибирска, не содержало никаких порочащих его сведений. В самый разгар перестройки он окончил лесотехнический институт и вошел во взрослую жизнь не обремененным идеологическими догмами, с твердым убеждением, что принцип «разрешено все, что не запрещено» существовал всегда. Начал с кооперативной лесопилки и торговли обрезной доской, быстро расширил производство и к своим неполным тридцати годам владел целым комплексом лесообрабатывающих предприятий и лесоторговых баз с годовым оборотом в несколько миллионов долларов. Такие люди всегда вызывали у Панкратова острый интерес. Какое-то новое, непуганое поколение.

Он ожидал увидеть крепкого, пышущего здоровьем сибиряка, но конвойный ввел в камеру для допросов высокого худого паренька, почти подростка, с хмурым, злобным взглядом исподлобья.

— Садитесь, Лопатин, — предложил Панкратов. — Я хочу задать вам несколько вопросов.

— Шли бы вы со своими вопросами! Я сказал, что не буду отвечать. Хотите шить мне мокруху — шейте без меня, сами! Хватит с меня допросов! И так сдуру наговорил выше крыши!

— Почему вы не наняли адвоката? — поинтересовался Панкратов, не обращая внимания на агрессивный тон подследственного.

— Мне не нужен адвокат. Не заказывал я этого козла. А верите вы или нет — ваши проблемы.

Непуганый, совсем непуганый. Но тут Лопатин проявил неожиданное и, пожалуй, верное понимание ситуации:

— Если вы решили меня засадить, и так засадите. С адвокатом или без адвоката.

— Да вы присаживайтесь, — повторил Панкратов. — Это не допрос. Я знакомлюсь с делом, у меня есть некоторые неясности. С чего это вы надумали перебраться в Тулу?

— Тула — почти Москва. А все дела в Москве.

— А почему решили заняться водкой?

Лопатин наконец опустился на привинченный к бетонному полу металлический стул и неопределенно пожал плечами.

— Чего тут непонятного? Сейчас это самый прибыльный бизнес.

— Вы показали, что Сорокин перекрыл вам поставки спирта, поэтому вы отказались заплатить ему восемьсот тысяч долларов долга.

— Ему они не нужны. У гроба карманов нет.

— Насколько я знаю, «Туласпирт» — предприятие государственное. Каким образом Сорокин мог воздействовать на генерального директора?

— Откат. Заводов много, спирта мало. Кому хочу — дам, кому не хочу — не дам.

— Но директор не подчиняется депутату Госдумы. Он подчиняется губернатору.

— А кто проплатил губернаторские выборы? Вы думаете, Сорокин только мне перекрыл кислород? От «Туласпирта» кормятся десятки заводов. И тульских, и московских из области. Поспрашивайте. Он всех за горло держал.

— Вы хорошо знали Сорокина?

— Совсем не знал. Знал бы — не связался.

— А после того, как связались, встречались часто?

— Было.

— Не припомните, он носил часы?

— Часы? — удивился Лопатин. — Конечно, а как же? На правой руке.

— Почему на правой?

— А он был левша. Почему вы спрашиваете?

— Да так, к слову пришлось, — уклонился от ответа Панкратов.

О часах Панкратов спросил не случайно. Просматривая рапорт районного оперативника, поднявшего, как говорят в милиции, труп Сорокина, он обратил внимание на небольшую нестыковку. Местный житель, грибник, сообщивший дежурному райотдела о трупе, показал, что он вроде бы видел на правой руке убитого часы. При осмотре тела никаких часов обнаружено не было. Грибник не стал настаивать на своих показаниях, признал, что он, наверное, ошибся. Возможно, эта мелочь не имела никакого значения, но могла и иметь. На начальной стадии расследования никогда нельзя с уверенностью сказать, что важно, а что неважно.

— У вас есть жалобы на условия содержания? — заканчивая разговор, спросил Панкратов.

— Черного кофе по утрам не дают. И свежих газет.

— А адвоката все-таки наймите, — посоветовал Панкратов. — Обязательно наймите.

— Думаете, поможет? — с надеждой спросил Лопатин.

— Не помешает.

От встречи с Лопатиным у Панкратова осталось двойственное впечатление. Лет двадцать назад, поговорив с таким человеком, он решил бы, что тот невиновен. Но опыт научил его не спешить с выводами. Да, с самого начала Лопатин вел себя, как человек, не знающий за собой никакой вины. Был слишком откровенен со следователем, рассказал о том, о чем лучше бы промолчать. О том, за сколько на самом деле купил завод. О том, что остался должен Сорокину восемьсот тысяч долларов. Расчеты между ними шли налом, никакими договорами не были зафиксированы, следователям понадобилось бы немало времени, чтобы докопаться до сути их разногласий. Но за этим простодушием мог таиться и точный расчет. При всей своей молодости Лопатин был человеком очень неглупым, иначе не сумел бы всего за несколько лет создать серьезный бизнес. Он не мог не понимать, что рано или поздно следствие докопается до всего, и тогда его скрытность будет воспринята судом как подтверждающее вину обстоятельство.

Не вызывало особого доверия и личное дело предпринимателя. Никаких криминальных связей в нем отмечено не было, но это не значило, что их не было на самом деле. Бизнес с оборотом в миллионы долларов не мог существовать без надежной бандитской «крыши». И Лопатину, если он действительно заказал Сорокина, вовсе не нужно было искать исполнителей в Туле, он мог найти их в Новосибирске.

В пользу такого предположения свидетельствовали показания хозяина бара «У Вована», из которого увезли Сорокина. Панкратов встретился с ним в его баре, небольшом уютном заведении в старой части города, и попросил подробно, не упуская никаких мелочей, рассказать о том, чему стал свидетелем в тот вечер 15-го сентября. Хозяин, очень толстый молодой человек с бритой головой, в малиновом пиджаке, с золотой цепью на шее, попытался уйти от расспросов:

— Да я уже все сказал вашим, три раза на допросы таскали. И протоколы подписывал.

— А теперь повторите мне. Кстати, что это за название «У Вована»?

— А что? Прикольно, пацанам нравится. Вован — это я. Ну, для своих.

— Начните с начала, — посоветовал Панкратов.

— Да все было как обычно. Отдыхают, Серый про Лондон травит. Я присматриваю…

— Серый — Сорокин?

— Ну! Вдруг слышу — в предбаннике какой-то шум. Выглядываю, а охранники уже лежат мордами в пол в браслетках. А над ними эти четверо, маски-шоу, с пистолетами.

— Сколько было охранников?

— Трое. Один наш, двое Серого. Крепкие пацаны, но и шевельнуться не успели. Мне сразу ствол в морду, отпихнули, а сами в зал: «Всем оставаться на местах! ОМОН! Кто Сорокин?..» Только никакой это был не ОМОН…

— Почему?

— ОМОН бы сразу всех уложил мордой в пол. И у омоновцев всегда «калаши», а у этих были «тэтэшники». «Тэтэшников» давно ни у кого нет, даже у ВОХРы «макаровы». И камуфляжка была новая, будто только с вещсклада. А от ботинок так даже кожей пахло. Это уже потом до меня дошло.

— Что дальше?

— Ну, Серый был уже хорошо на взводе. Он вообще никого не боялся. «Я Сорокин, — говорит. — А ты кто такой?» Тут двое подскочили с боков, руки заломили и на выход. Только их и видели. Быстро сработали, минуты за две, никто даже очухаться не успел. В общем, никакие это были не менты, а ряженые. И не наши, залетные.

— Вы сказали, что они спросили: «Кто Сорокин?» — напомнил Панкратов. — Значит, в лицо его не знали?

— А я о чем? — подтвердил Вован. — Я и говорю — залетные. В Туле Серого каждая собака знала. Все столбы были его фейсом обклеены. «Ваш кандидат — Сергей Сорокин». И из телевизора не вылезал.

— Не обратили внимания на какие-нибудь приметы этих четверых?

— Какие приметы! Все в «ночках».

— Может быть, акцент?

— Да спрашивали уже ваши, десять раз спрашивали! Не чечен ли.

— Что вы ответили?

— Что было, то и ответил. Не знаю. Может, и чечен. Он всего-то несколько слов и сказал.

Следующий визит Панкратов нанес на ликероводочный завод, купленный Лопатиным у Сорокина. Завод стоял. Не было ни начальства, ни рабочих, один только сторож в будке у железных ворот. Во дворе валялись картонные коробки, раскисшие от дождей. На складе сиротливо теснились у стен пустые бутылки в прозрачной полиэтиленовой упаковке. Темнели цеха с застывшими разливочными линиями. Зато на втором заводе Сорокина, располагавшемся на территории воинской части километрах в пятидесяти от Тулы, шла напряженная жизнь. Еще издали было видно, как по железнодорожной одноколейке тепловоз втягивает на территорию цистерны, а из ворот один за другим выезжают «Камазы» с длинными тентованными фурами.

Директор был в отъезде. Панкратова приняла главбух, средних лет молодящаяся деловая женщина в строгом костюме, типичная бизнесвумен, провела по цехам, сверкающим белизной, наполненным гулом конвейеров и позвякиваньем бутылок, безостановочно движущимся по разливочным линиям. У себя в кабинете предложила кофе, спросила:

— Что вас интересует?

— Ничего конкретного, — ответил Панкратов — Просто хотел посмотреть. Никогда не видел, как делают водку. Вы давно тут работаете?

— С самого начала, как Сергей Анатольевич запустил завод.

— Он часто здесь бывал?

— Первое время не вылезал. Да и то: утром нанимаем пятьдесят работяг, вечером сорок пять увольняем. Пили безбожно. Помучились, пока наладилось. Потом, конечно, бывал наездами. А что ему тут сидеть? Все работает, как часы.

— Проблемы с поставками спирта бывают?

— Никогда. Что вы! Мы знаете сколько даем в бюджет области?

— Сколько?

— Много. Кто же нам будет мешать?

— А сбыт?

— Без проблем. Губернатор чужую водку в область не пускает. Так что никакой конкуренции.

— Почему не пускает?

— Невыгодно. За нашу водку налоги остаются у нас. А за чужую уходят на сторону. Понравился вам завод?

— Впечатляет.

— Это что! — оживилась бизнесвумен. — Мы еще две линии у немцев купили. Бэу. Но это для них бэу, а нам в самый раз. Не знаю, правда, как теперь будет. Без хозяина плохо. А Сергей Анатольевич был крепким хозяином. И кому он помешал? Такое несчастье! Вы найдете убийц?

— Ищем, — неопределенно отозвался Панкратов. — Спасибо за кофе. Вы случайно не обратили внимания, какие часы были у Сорокина?

— Случайно обратила. «Картье». Механизм швейцарский, корпус и браслет из белого золота. Стоят тридцать две тысячи долларов.

— Сколько?! — поразился Панкратов. — Откуда вы знаете?

— А я перечисляла деньги за эти часы. В «Петровский пассаж». Потом ездила за ними. Сергей Анатольевич велел купить три пары. Одну себе, вторую директору «Туласпирта», у него был день рождения, пятьдесят лет. А кому третью — не знаю.

— Когда это было?

— С год назад. Сейчас скажу точно… — Она пощелкала клавишами компьютера: — В июле прошлого года, тринадцатого числа. И номера всех трех пар есть.

— Сделайте распечатку, — попросил Панкратов.

Вернувшись в Тулу, он связался с Зональным информационным центром МВД и распорядился сделать запрос во все ломбарды и комиссионные ювелирные магазины, не сдавал ли кто-либо часы фирмы «Картье» с такими-то серийными номерами. Ответ пришел неожиданно быстро: неделю назад такие часы были приняты на комиссию магазином на Старом Арбате и выставлены на продажу по цене двадцать четыре тысячи долларов. Но через два дня продавец забрал часы. Данные о нем остались в компьютере магазина. Продавцом был житель деревни Парашино Гудков.

Когда Панкратов приехал в райотдел, куда милицейской повесткой был вызван Гудков, тот уже ждал в дежурной части, примостившись на краешке дубовой скамьи и держа на коленях старый рюкзак. Вид у него был пришибленный, и Панкратов сразу понял, что никаких проблем у него с Гудковым не будет. Так и вышло. Не успел он заполнить бланк допроса свидетеля и задать первый вопрос, как Гудков поспешно развязал рюкзак, суетливо порылся в нем и выложил на стол сверток в несвежем носовом платке, завязанный узлом:

— Вот.

— Что это?

— Они…

В платке оказались наручные часы с прямоугольным циферблатом и металлическим браслетом светло-золотистого цвета. При том что в форме и отделке не было ничего выделяющегося, часы поражали каким-то особенным благородством линий, излучали свет роскоши. Они как бы требовали соответствующего окружения: дорогой одежды, тонкого парфюма, новых, сверкающих лаком машин, красивых женщин. Лежа на канцелярском столе, они словно бы подчеркивали убогость обстановки следовательского кабинета районной ментовки.

— Рассказывайте, — кивнул Панкратов.

— Бес попутал, — поспешил повиниться Гудков. — Я сколько времени потратил, пока звонил в район, а потом ждал на дороге. Весь взопрел, газов нанюхался. А они в лесу без дела лежат, никому уже не нужны…

— Они?

— Ну! Эти вот… А менты приедут, сразу снимут. Это справедливо? Им все, а мне ничего. Вот всю жизнь так: одним от пуза, а другим шиш с постным маслом. И так мне это обидно стало, так обидно…

— Что пошли и сняли часы, — закончил фразу Панкратов. — А зачем сказали оперативнику, что часы были?

— А как же? — обиделся Губков. — Не темные, телевизор смотрим. Начнут копать: где часы? Гудков приватизировал, больше некому. А так: были, а куда делись, знать не знаю. Я их не сторожил, у дороги сидел, часа два, весь взопрел. Только вы не думайте, что я совсем без понятия. Если б знал, сколько они стоят, близко б не подошел, что вы! Долларей пятьсот, думал, дадут, а когда этот, в комиссионке, сказал, что стоят они тридцать две тысячи, а поставят за двадцать четыре, у меня внутри все оборвалось. Вот это, думаю, попал, это попал! Потом забрал часы, да поздно. Хозяйке рассказал, она говорит: дурак ты, Гудков, тебе только пустые бутылки собирать. Иди, говорит, сдавайся теперь. Может, не много дадут. Вот — бельишко собрала…

— Какая разница, сколько стоят часы — пятьсот долларов или тридцать две тысячи?

— Шутите? Туда, где такие тысячи, простому человеку и соваться нельзя. Да и никому нельзя. Вот этот депутат сунулся, и что? А так жил бы себе и жил… Так что теперь?

— Вот и я думаю, что теперь. Мародерство — вот как называется то, что вы сделали.

— Бес попутал, — согласно закивал Гудков. — Даже не знаю, что на меня нашло. За всю жизнь ничего чужого не взял, а тут…

— Кем вы работали?

— Мастер производственного обучения в ПТУ. Сорок лет непрерывного стажа, ветеран труда. Имею благодарности в трудовой книжке.

— Вот что, ветеран труда… — решил Панкратов. — Берите бумагу, пишите: «В Генеральную прокуратуру. Заявление». И все, что мне рассказали, подробно. Это будет явка с повинной. А пока дадите подписку о невыезде.

— Сколько мне припаяют? — поинтересовался Гудков, закончив непростой для него труд над заявлением.

— Это решит суд.

— А условно — может так быть?

— Это решит суд, — повторил Панкратов.

На обратном пути в Тулу водитель служебной «Волги», прикрепленной к Панкратову, показал в сторону, где на высоком берегу неширокой речки виднелись в соснах коттеджи из красного кирпича:

— Вон там Сорокин жил, в том поселке. И там же чечена пришил.

Панкратов посмотрел на часы. На шестнадцать была назначена встреча с генеральным директором объединения «Туласпирт».

— Сколько до города?

— Минут двадцать.

— Давайте заедем.

Это был типичный пригородный поселок со старыми дачами и деревенскими избами. Они постепенно вытеснялись двух и трехэтажными особняками за глухими, фигурной кладки заборами. Особняк Сорокина стоял пустой, темный. На стройке в конце улицы царило оживление, двигалась стрела автокрана, подавая наверх поддоны с кирпичом.

— Здесь чечены все строят, — сказал водитель. — Хорошо, говорят, строят. Цены не ломят. И не пьют, как наши.

Возле стройки Панкратов попросил тормознуть, некоторое время сидел в машине, потом вышел и обратился к стропалю:

— Кто у вас за бригадира?

— Как за бригадира? — удивился тот. — Сам бригадир.

— Разве он не уехал?

— Давно приехал. Неделю назад. Отца похоронил и приехал. Сейчас позову.

Он прокричал что-то по-чеченски. Минут через пять появился высокий, средних лет чеченец в аккуратном брезентовом комбинезоне, вежливо поздоровался. Поинтересовался:

— Вы насчет работы? Сейчас не можем. Пока этот дом не закончим. Рук нет. Весной приходите.

— Я слышал, у вас умер отец, — сказал Панкратов.

Бригадир слегка развел руками:

— На все воля Аллаха.

Второй раз за этот день Панкратов увидел часы «Картье» на руке генерального директора производственного объединения «Туласпирт», Сергеева, и тут они были на месте. Им соответствовал и сам генеральный, крепкий, осанистый, с сильными руками мастерового, в прекрасном темном костюме с шелковым, подобранным в тон галстуком, и его кабинет с мебелью вишневого дерева, толстым ковром и глубокими кожаными креслами. Даже секретарша с внешностью топ-модели, принесшая кофе в тонком сервизе, была вполне уместна в этой обстановке, где время отмеряют по часам стоимостью тридцать две тысячи долларов.

Панкратов не склонен был доверять атмосфере стабильности, которую источал и сам кабинет, и его хозяин. Он знал, что на губернаторских выборах Сергеев выставлял свою кандидатуру против Стародубцева, выборы проиграл, и уже одно это не способствовало их взаимопониманию. А без взаимопонимания с губернатором ни один чиновник, даже самый высокопоставленный, не может быть уверен в своем будущем. Конечно, Панкратов не рассчитывал, что генеральный будет с ним откровенным и так уж сразу выложит все, что знал о взаимоотношениях Сорокина с губернатором, но что-то могло промелькнуть — в интонациях, в паузах, в уклонении от вопросов. А уж понять, что за этим стоит, Панкратову не составит труда.

— Я слышал, вас можно поздравить? — добродушно поинтересовался Сергеев, выходя из-за письменного стола и опускаясь в кресло возле журнального стола, на котором был сервирован кофе.

— С чем? — спросил Панкратов.

— Ну как? Генеральный прокурор сообщил на пресс-конференции, что убийство Сорокина раскрыто. Об этом в сегодняшнем «Коммерсанте» на первой полосе.

— Еще не видел, обязательно посмотрю, — уклончиво отозвался Панкратов.

— Чем могу быть полезен? — спросил Сергеев, поняв, что посетитель не хочет обсуждать сенсационную новость.

— Я хотел бы кое-что уточнить. Сколько заводов работает на вашем спирте?

— Около сотни. Иногда больше, иногда меньше. Одни закрываются, другие открываются.

— Чем объяснить, что так много ликероводочных заводов и так мало производителей спирта? Насколько я знаю, спирт сейчас разрешено производить всем.

— Все очень просто. Что значит открыть ликероводочный завод? Крыша над головой, две-три линии, минимум технологического оборудования. Спиртзавод — совсем другое дело. Одна ректификационная колонна стоит миллион долларов. А нужна не одна. Производство спирта — сложнейший процесс. Тут мало купить оборудование и найти поставщиков зерна и всех компонентов. Нужны опытные технологи, нужны традиции. Если новые спиртзаводы появятся, то не завтра. Так что конкуренция нам не грозит.

— Спирт вы отпускаете по твердым ценам? — продолжал Панкратов.

— Да, цены фиксированные. Это не очень соответствует идеологии рынка, но мы госпредприятие, и определять ценовую политику не можем.

— А как распределяются квоты на спирт?

— Ну, тут у нас полная свобода. Заявки своих стараемся удовлетворять, а чужих, из Подмосковья, приходится ограничивать. Что делать, спирта на всех не хватает.

— Почему вы прекратили отпускать спирт заводу, который Сорокин продал Лопатину? — задал Панкратов главный вопрос, который его интересовал.

— Какому заводу? — Сергеев задумался или сделал вид, что задумался. — А, да, помню. Сергей Анатольевич попросил, у него там были какие-то дела с Лопатиным. Я не мог ему отказать.

— Почему?

— Он из тех людей, которым не отказывают.

— Был, — поправил Панкратов.

— Да, был. Прискорбно, но факт. В непростые времена живем. Да и с чего им быть простыми? Все — с нуля, методом проб и ошибок. В Китае говорят: не дай вам Бог жить в эпоху перемен.

— Ну, вам-то грех жаловаться.

— Пока да, — согласился генеральный. — Но у каждого свои сложности. Я в этом смысле не исключение.

Он довольно демонстративно посмотрел на часы.

— У вас есть еще вопросы?

— Красивые у вас часы, — заметил Панкратов.

— Да, подарили на юбилей. Я не смог отказаться.

— Почему?

Легкая тень пробежала по лицу генерального.

— Мне не хотелось бы об этом говорить.

— Подарил Сорокин?

Сергеев нахмурился.

— Я не понимаю направленности ваших вопросов. Но готов ответить на них. Сделайте официальный запрос, мои сотрудники подготовят ответ. Что же касается моих отношений с Сорокиным… Вы будете встречаться с губернатором?

— Может быть.

— Спросите у него, который час.

По пути в гостиницу Панкратов объехал несколько газетных киосков и в одном из них нашел свежий номер «Коммерсанта». Отчет о пресс-конференции, которую Генеральный прокурор дал по случаю своего полугодового пребывания в должности, начинался коротким анонсом на первой полосе с продолжением в середине номера. Отвечая на вопрос о ходе расследования одного из самых громких преступлений последнего времени, убийства депутата Госдумы Сорокина, генпрокурор сообщил, что преступник арестован и дает признательные показания. Соучастники объявлены в федеральный розыск. Никаких подробностей сообщить не может в интересах следствия.

Дождавшись окончания вечерней планерки, проходившей, как всегда, в гостиной руководителя оперативно-следственной бригады, Панкратов показал ему номер «Коммерсанта»:

— Читали?

— Конечно. Это сегодня во всех газетах.

— Вы не поторопились отрапортовать об успехах?

«Важняк» помрачнел:

— Ни о чем я не рапортовал. С меня каждый день требовали отчета, я докладывал о том, что есть. Вольно им было трактовать это, как большой успех. Генерального тоже можно понять. На него жмут, дело на контроле у президента. Так и получился успех. Но, в сущности, преувеличение не принципиальное. Успех будет, это только вопрос времени. Вы согласны?

Панкратов промолчал.

— Михаил Юрьевич, я предоставил вам полную свободу действий и не требовал отчета, чем вы занимаетесь, — проговорил «важняк», не дождавшись ответа. — Но у меня создалось впечатление, что вы считаете ошибочной основную версию, которую мы разрабатываем. Я прав?

— Я не считаю ее ошибочной, — возразил Панкратов. — Но и не считаю безусловно верной. Вы исходите из того, что Лопатин — единственный человек, кому было выгодно убийство Сорокина. А он не единственный. Далеко не единственный.

— У вас есть доказательства?

— Косвенные. Я объехал полтора десятка ликероводочных заводов в Тульской и Московской области и поговорил с их владельцами. Не все шли со мной на контакт, некоторые наотрез отказывались говорить. Но многие были откровенны и даже согласились дать показания. Так вот. Пользуясь дефицитом спирта, связями с генеральным директором объединения «Туласпирт» и поддержкой губернатора, Сорокин создал целую систему поборов с хозяев заводов. Чтобы гарантированно получать сырье, они вынуждены были платить до десяти процентов от фиксированной стоимости спирта. И даже до пятнадцати, Сорокин все время повышал ставки. У него была репутация беспредельщика, и он ее вполне оправдывал. Не хочешь платить — закрывай завод. Учитывая масштабы производства, это миллионы долларов ежемесячно. Как вы понимаете, такой бизнес не мог быть частным делом Сорокина. Эти деньги доходили до самого верха. Поэтому система не давала сбоев. И когда Сорокина убрали, очень многие вздохнули с большим облегчением.

— Вы хотите сказать…

— Да. Заказчика убийства нужно искать в тех кругах.

— Да вы представляете, какой это объем работы?! — ужаснулся «важняк». — На годы! И неизвестно, будет ли результат!

— Представляю, — кивнул Панкратов. — И понимаю, что вы не откажетесь от своей версии. Генпрокурор объявил об успехе, успех нужно предъявить. Но я не вижу никакого смысла и дальше участвовать в работе бригады. Все свои соображения изложу в докладной на имя генпрокурора и своего руководства. Копию передам вам.

— С интересом изучу, — хмуро пообещал «важняк». — Не думаю, что ваша докладная понравится генпрокурору. Да и вашему руководству тоже.

— Может быть, — согласился Панкратов. — Но это уже не мои дела… И вот что еще… Не знаю, обрадует вас эта информация или нет… Вы объявили бригадира чеченцев в федеральный розыск?

— Да.

— Считайте, что вы его нашли. Неделю назад он вернулся и работает на стройке.

— Откуда вы знаете?

— Я разговаривал с ним сегодня днем.

— Черт!..

Руководитель бригады вызвал одного из следователей, приказал срочно взять наряд милиции, выехать в поселок, арестовать бригадира чеченцев и доставить в СИЗО.

— Желаю успеха! — не без иронии сказал Панкратов.

Вернувшись в Москву, он подготовил докладную записку и вместе с копией для руководителя оперативно-следственной бригады сдал ее в экспедицию генпрокуратуры. Такую же докладную представил начальнику Управления экономической безопасности. Неизвестно, как воспринял соображения Панкратова генпрокурор, но непосредственный его начальник отнесся к докладной с крайним неодобрением.

— Не вовремя это, так не вовремя! — с досадой бросил он. — Нам сейчас только не хватает ссориться с генпрокуратурой! Ладно, свободны.

И поставил резолюцию: «Принять к сведению. В архив».

Как и предполагал Панкратов, никакого влияния на ход расследования его докладные не оказали. Оперативно-следственная бригада продолжала работать, через месяц дело было передано в суд. На скамье подсудимых оказались новосибирский предприниматель Лопатин, бригадир чеченцев-строителей и еще трое жителей Тулы с уголовным прошлым. Суд присяжных признал всех обвиняемых невиновными, они были освобождены из-под стражи в зале суда. Генпрокуратура опротестовала решение, протест был удовлетворен. Через год состоялся еще один суд, вновь присяжные вынесли оправдательный вердикт и вновь обвинение добилось отмены приговора. За десять лет четыре раза суд присяжных оправдывал обвиняемых. В октябре 2004 года председатель нового суда вынес решение о прекращении уголовного дела в связи с истечением срока давности по нереабилитирующим обстоятельствам. Четверо подсудимых согласились с решением, они были измотаны процессом. Пятый, Лопатин, до этого суда не дожил, умер в тюрьме.

Для Панкратова его участие в работе оперативно-следственной бригады генпрокуратуры закончилось тем, что через месяц он получил официальное уведомление о том, что в связи с реорганизацией Федеральной службы контрразведки его должность в Управлении экономической безопасности сокращена, и он выведен за штат.

Примерно этого он и ожидал. И даже слегка удивился равнодушию, с каким воспринял увольнение. Это было не только равнодушие. Это было и облегчение. Устал он подстраиваться под настроение начальства, которое последнее время заботило не дело, а как бы не испортить отношения с высшим руководством и не поставить под угрозу само существование ФСК.

Но были и дальние последствия, совершенно непредсказуемые. Спустя некоторое время мальчишка-курьер вручил Панкратову под расписку фирменный конверт с логотипом Минсельхоза. В нем было приглашение принять участие в учредительной конференции ассоциации производителей алкогольной продукции «Русалко», которая состоится в подмосковном пансионате «Лесные дали». А еще через месяц, мартовским днем, он выехал в Киев, имея при себе дорожные чеки «Америкэн-экспресс» на сто тысяч долларов, с заданием купить на Украине для одного из подмосковных ликероводочных заводов две цистерны пищевого спирта.

I

Приглашение принять участие в учредительной конференции ассоциации «Русалко» очень удивило Панкратова. С Министерством сельского хозяйства у него никогда никаких дел не было. Что это за ассоциация «Русалко», которую собрались учреждать, он понятия не имел. Позвонил по контактному телефону оргкомитета: не по ошибке ли послано ему приглашение? Никакой ошибки, заверила секретарша, вы включены в число участников конференции по личному указанию председателя оргкомитета. Она назвала фамилию, которая ничего не говорила Панкратову. Добавила: мы очень рассчитываем на ваше участие. Конференция продлится два дня, условия очень хорошие, машина за вами заедет в четырнадцать ноль-ноль.

Ну, раз заедет машина…

В назначенный день ровно в два к подъезду подкатил сверкающим синим лаком «рено», молодой водитель принял у Панкратова его старенький кейс, с которым он ездил в недолгие командировки, убрал в багажник и предупредительно открыл заднюю дверцу. Часа через полтора машина свернула с Рублевского шоссе в заснеженный бор с золотистыми под закатным весенним солнцем соснами, миновала проходную с вооруженной охраной и остановилась возле длинного двухэтажного здания из темно-красного финского кирпича с просторными тонированными стеклами и мраморным парадным. На подъездной площадке уже стояли десятка два иномарок — микроавтобусы, джипы, несколько «мерседесов». От парадного расходились расчищенные от снега дорожки к коттеджам, разбросанным по территории пансионата, тоже из финского кирпича, затейливой архитектуры.

В обширном малолюдном холле с белыми кожаными креслами Панкратова встретила консультант оргкомитета в синем форменном костюмчике с красной косынкой на шее, похожая на стюардессу международных авиалиний, вручила ключ от номера, программу конференции и ламинированную визитку-«бейджик» с его именем, фотографией, переснятой то ли из паспорта, то ли из личного дела, и указанием — «Эксперт». В чем он эксперт, Панкратов не понял, но спрашивать не стал, решив, что все со временем разъяснится.

— Устраивайтесь, отдыхайте. Ужин в восемь. Начало конференции завтра в десять утра.

Во всю торцевую стену холла тянулась стойка бара, вдоль примыкавшей к бару стены были составлены в длинный ряд столы, покрытые белой скатертью. На них теснилось не меньше сотни бутылок водки самых разных форм с разнообразными этикетками. Здесь же на подносах стояли хрустальные стограммовые стаканы с толстым дном и десертные тарелки с маслинами.

— Что это? Выставка-продажа? — поинтересовался Панкратов.

— Продукция участников конференции, — объяснила консультант. — Можете попробовать любую водку. Совершенно бесплатно.

— Не боитесь, что конференция кончится всеобщей пьянкой?

— Нет. Производители не пьют свою водку. Чужую — тем более.

— Что же они пьют?

— «Джонни Уокер».

В номере-«люкс» на втором этаже Панкратов изучил программу конференции. На первый день было намечено выступление министра сельского хозяйства, доклад «О положении в отрасли» и обсуждение доклада. На второй — утверждение устава ассоциации, выборы в руководящие органы. Время работы ресторана — завтрак, обед, ужин. К услугам гостей сауна, бассейн, массажный кабинет, тренажерный зал, бильярд. Все было по высшему классу, Панкратов даже почувствовал некоторую неловкость, как рядовой авиапассажир, по ошибке попавший в зал официальных делегаций. С усмешкой отметил: неплохо идут дела в сельском хозяйстве, раз министерство может содержать такие пансионаты.

Конференция открылась вступительным словом министра. Уютный конференц-зал мест на сто пятьдесят был заполнен хорошо одетыми мужчинами средних лет. Молодых было немного, старше чуть больше. Это был тип, хорошо знакомый Панкратову, — директора заводов, сохранившие свои должности еще с советских времен. «Красные директора», как их стали называть в последние годы. Все они были знакомы, шумно приветствовали друг друга, садились рядом. Большинство же участников конференции были, как и Панкратов, чужими, с интересом присматривались к бейджикам соседей, на которых было указано предприятие, которое они представляют, обменивались ничего не значащими замечаниями, как бы нащупывая пути к сближению.

Министр высоко оценил роль указа президента Ельцина об отмене госмонополии на производство и торговлю алкогольной продукцией, что позволило быстро избавиться от дефицита спиртных напитков. Вместе с тем, отметил, это породило ряд проблем, тормозящих развитие отрасли. В неравном положении оказались госпредприятия и частные производители, имеющие общую цель: насытить российский рынок качественной продукцией. Ассоциация «Русалко» призвана объединить производителей спиртного, независимо от форм собственности, стать авторитетным органом, к рекомендациям которого будут прислушиваться все. Министр пожелал конференции успешной работы, передал слово для доклада энергичному молодому человеку, председателю оргкомитета по фамилии Серенко, и незаметно исчез из президиума, как всякий крупный правительственный чиновник, отбыв протокольное мероприятие.

В докладе, насыщенном цифрами и графиками, проецируемыми на экран, выделялись главные проблемы отрасли. Ежегодно более сорока тысяч граждан России гибнут от употребления некачественного алкоголя, подпольно изготовленного из технического спирта с вредными для здоровья примесями, разного рода суррогатов, выпускаемых для чистки ванн, для омывателей автомобильных стекол. Водку, получившую название «паленой», разливают в антисанитарных условиях в гаражах из денатурата и гидролизного спирта. Правоохранительные органы не в состоянии эффективно бороться с подпольным производством из-за малочисленности специализированных подразделений и слабого финансирования. Ассоциация «Русалко» должна помочь милиции транспортом, средствами связи, финансово стимулировать ее активность. Это выгодно всем, потому что каждая подпольная бутылка — это непроданная водка легальных производителей.

При том что производство спиртных напитков практически достигло уровня середины 80-годов, продолжал докладчик, налоговые поступления не превышают четырех процентов, тогда как раньше они составляли больше трети доходной части бюджета. Около восьмидесяти процентов алкогольного рынка находится в тени. Нечеткость законодательства дает возможность недобросовестным участникам рынка уходить от налогов, остальные производители вынуждены следовать их примеру, чтобы сделать свою продукцию конкурентноспособной.

Особенно нетерпимое положение сложилось с поставками водки из Северной Осетии. Дешевой осетинской водкой завалены все оптовые ярмарки и магазины московского региона. Низкая цена этой водки может быть объяснена тем, что в республике вообще не платят налогов. Уточнение законодательства и установление единых правил для всех — одна из самых важных и самых сложных задач новой ассоциации, подвел Серенко итог этой части доклада.

Есть проблемы не менее острые, требующие государственного вмешательства. Уродливый перекос на рынке алкогольной продукции создает политика многих губернаторов, запрещающих ввоз чужой водки на территорию их областей. Таким образом они пополняют внебюджетные фонды, которые используют на проведение выборных кампаний. Пользуясь правом законодательной инициативы, ассоциация «Русалко» намерена в самое ближайшее время обратиться к президенту и в правительство с соответствующим документом. Нет сомнения, заметил докладчик, что нашу инициативу поддержат и с практикой местного протекционизма будет покончено.

Панкратов огляделся. Слушали внимательно, многие делали пометки в блокнотах. Похоже, эта учредительная конференция была не очередным формальным мероприятием для галочки, а представляла собой немалый практический интерес. Но при чем тут я? — с растущим недоумением спрашивал себя Панкратов. И никто не выказывал намерения ему это объяснить.

Во второй половине дня началось обсуждение доклада. Панкратов немного послушал и незаметно выбрался из конференц-зала. В номере собрал кейс, спустился в холл и спросил у давешней девушки, консультанта оргкомитета, когда ходит автобус до Москвы или до ближайшей станции электрички.

— Вы уезжаете? — удивилась она. — Но конференция еще не кончилась.

— Для меня кончилась. Мне здесь нечего делать.

— Минутку!

Она ушла к телефону, вскоре вернулась.

— Вас очень просят задержаться, господам необходимо с вами побеседовать.

— Каким господам?

— Увидите. Пойдемте, я вас провожу.

В сопровождении консультанта Панкратов прошел в один из коттеджей, стоявших неподалеку от главного корпуса, и тут в полной мере оценил уровень этого пансионата. Коттедж был предназначен для особо важных персон: просторный холл в коврах, стильная мебель, обширная гостиная с камином, бар с разномастными виски и коньяками. Минсельхозу это было явно не по карману, пансионат скорее всего раньше принадлежал ЦК, а затем естественным образом перешел к управлению делами президента.

Некоторое время Панкратов пребывал в одиночестве, потом в гостиной появились господа, желавшие с ним побеседовать. Их было трое. Один — председатель оргкомитета Серенко, второго Панкратов узнал — это был владелец ликероводочного завода из Подмосковья, с которым Панкратов встречался во время тульской командировки. Третий — среднего роста, с невыразительным лицом — коротко представился:

— Пекарский, Белоголовка.

Этого хватило. Производственное объединение «Белоголовка» было крупным производителем водки, уступающим разве что московскому заводу «Кристалл». Судя по всему, Пекарский был самой значительной фигурой из троих. На правах хозяина предложил:

— Что-нибудь выпьете?

— Нет, спасибо, — отказался Панкратов. — Рано для выпивки.

— Тогда давайте поговорим.

— Вас, вероятно, удивило приглашение на конференцию, — начал Серенко, получив от Пекарского молчаливое разрешение вести беседу.

— Меня и сейчас удивляет. Я не имею к этим делам никакого отношения.

— Имеете. На нас произвела впечатление докладная записка, которую вы написали по делу Сорокина. Вы быстро вникли в суть проблемы и точно оценили ситуацию.

— Я написал две докладных, — поправил Панкратов. — Одну генпрокурору, другую своему руководству. Какая из них произвела на вас впечатление?

Серенко вопросительно взглянул на Пекарского. Тот отозвался, словно бы неохотно:

— Неважно.

— Неважно, — повторил Серенко. — Важно другое. Мы увидели в вас опытного профессионала, независимого, умеющего отстаивать свою точку зрения. Отзывы о вашей службе подтвердили наши предположения.

Панкратов усмехнулся:

— Если вы спросите, люблю ли я комплименты, я скажу: да.

— Ассоциация «Русалко» так и останется на бумаге, если при ней не будут созданы серьезные службы, — продолжил Серенко. — Например, юридическая. И служба экономической разведки. К ее работе мы и хотели бы вас привлечь. Как вы отнесетесь к нашему предложению?

— Нужно подумать, — помедлив, отозвался Панкратов. — В чем будут заключаться мои обязанности?

— Обсудим позже, — вмешался в разговор Пекарский. — Какое впечатление произвела на вас конференция?

— Любопытно.

— Вы поняли, какая проблема волнует нас сейчас больше всего?

— Осетинская водка?

— Совершенно верно. — Пекарский подошел к бару, извлек из него бутылку и поставил на стол. — Вот такая.

Бутылка как бутылка. Винтовая пробка. Этикетка качественной полиграфии. Название: «Исток». Производитель: Ликероводочный завод «Исток», г. Беслан, Северная Осетия.

— Не скажешь, что паленка, — заметил Панкратов.

— Это не паленка, — подтвердил Пекарский. — Нормальная водка. Особенность ее в том, что она на пятнадцать рублей дешевле наших самых дешевых водок.

— И это главная проблема, — подхватил Серенко. — Экспансия осетинской водки практически парализует наших производителей. Никакая конкуренция с ней в низшем ценовом секторе невозможна. В докладе я уже сказал почему. В Осетии не платят налогов. Вообще никаких. По нашим данным, там работают двести двадцать ликероводочных заводов и цехов. А по официальным отчетам все они разливают минеральную воду. Такого количества минеральной воды нет во всех местных источниках вместе взятых.

— Почему Северная Осетия? — спросил Панкратов. — Почему не Чечня, не Ингушетия, не Дагестан?

— Ну, Чечне не до водки, — усмехнулся Пекарский. — Они воюют за независимость. А почему Северная Осетия? Это интересный вопрос. Объясните? — обратился он к Серенко.

— Попробую. Несколько причин. Во-первых, осетины оказались сообразительней русских. Когда у нас в пору антиалкогольной компании рушили заводы, в Осетии их консервировали и сохранили производственную базу. Во-вторых, осетинская вода — лучшая для производства водки…

— Вода имеете значение? — удивился Панкратов.

— Очень большое. Вам случалось пить немецкую водку?

— Пробовал. Наша лучше.

— А почему? Немцы делают свои шнапсы из дистиллированной воды. Настоящая же водка получается только из живой воды. В России мы тратим немалые деньги на ее подготовку, осетинская вода требует лишь очистки. Но самое главное: в Осетии нашлись инициативные люди, которые вовремя поняли, какую роль может сыграть водка. И они не ошиблись. Мы даже знаем их: это некто Алихан Хаджаев и его компаньон Тимур Русланов. Начинали они одни, сейчас в водочном бизнесе заняты десятки тысяч людей. Я недавно побывал во Владикавказе. По сравнению с тем, что видел всего года три назад: небо и земля. Города не узнать, везде стройки, на каждом углу рестораны, на улицах полно новых машин. И все это дала водка.

— Но если осетины не платят налогов в федеральный бюджет, значит платят своим, — заметил Панкратов. — Такой бизнес не может существовать без отката.

— Своим наверняка платят, — согласился Серенко. — Но на порядок меньше, чем отдают в казну наши производители.

— Есть Министерство по налогам и сборам. Разве это не их проблема?

— Она им не по зубам. Здесь — политика.

— Премьер Черномырдин встречался с президентом Галазовым, — объяснил Пекарский. — Потребовал навести порядок. Тот ответил: наведу, только потом не удивляйтесь, если Осетия окажет политическую поддержку Чечне. И Виктору Степановичу пришлось умыться.

— Блеф? — предположил Панкратов.

— Конечно, блеф. Но пуганый политик куста боится.

— Есть еще очень важный фактор, — добавил Серенко. — Географическое положение Осетии. Военно-грузинская дорога и транскавказская магистраль — единственные пути, которые связывают юг России с Грузией и Закавказьем…

— Вы хотите сказать, что осетины поставляют водку в Грузию?

— Нет. Это имеет значение в другом смысле. Вы знаете, что в России острый дефицит спирта. Не хватает спирта и в Осетии. Они закупают его на Украине. Хохлы гонят спирт из сахарной свеклы, он очень трудно поддается высокой очистке. Мы проводили анализы, почти все осетинские водки сделаны из украинского спирта.

— Что мешает нашим производителям покупать спирт на Украине?

— Высокие пошлины.

— Осетины не платят пошлин?

— Нет.

— Каким образом?

— Вот мы и подошли к основному. Есть несколько способов уйти от уплаты таможенных сборов. Один из них — груз оформляется на подставную фирму-однодневку. Когда спирт получен, фирма исчезает. Ищи-свищи. То, что этот способ незаконный, само собой. Но он еще и опасный. Некоторые попробовали, что получилось? А, Игорь Александрович? — обернулся Серенко к третьему собеседнику, молчаливо присутствовавшему при разговоре.

— И не говорите, — попросил тот. — Только чудом не сел. Как вспомню, так вздрогну.

— В Осетии нашли другой выход, — продолжал Серенко. — Спирт оформляется как транзит в Грузию. Если он действительно уходит в Грузию, пошлина не взимается. Если остается в России — плати. И вот что делают в Осетии. Во Владикавказе спирт растамаживают. По документам получается, что он перелит в автоцистерны и отправлен в Грузию. На самом же деле поступает на заводы и превращается в осетинскую водку.

— Но если вы все это знаете…

— В том-то и дело, что мы не знаем, а только предполагаем. Наши предположения строятся на неофициальных источниках, с этим в правительство не войдешь. Нам нужна совершенно точная, объективная информация.

— И в этом мы рассчитываем на вашу помощь, — вновь вмешался в разговор Пекарский.

— Не понял. Чем я могу вам помочь?

— Мы хотим, чтобы вы поехали в Киев, купили там пару цистерн спирта, доставили его во Владикавказ и прошли все процедуры на таможне.

— А что потом делать со спиртом?

— Продайте.

От неожиданности Панкратов даже засмеялся:

— Ну, знаете! Никогда не торговал спиртом. И вовсе не уверен, что из меня получится коммерсант. Даже уверен, что не получится. Будут у вас одни убытки.

— Это не имеет значения. Нам нужен ваш отчет. Он ляжет в основу нашего обращения в правительство, а ваш авторитет подтвердит достоверность информации.

— А что? — помедлив, проговорил Панкратов. — Необычно, но почему бы и нет?

Пекарский поднялся из кресла и не без торжественности пожал ему руку:

— Другого ответа мы от вас и не ждали.

II

Тимура Русланова всегда поражало в Алихане умение предсказывать события с такой уверенностью, с какой опытный чабан на высокогорном пастбище по виду безобидного облачка предугадывает снежный буран и спешить загнать отару под укрытие стен кошары. Но выводы, которые он из своих предсказаний делал, часто озадачивали своей неожиданностью.

В Осетии, полное название которой стало Республика Северная Осетия — Алания, как и во всей России, с недоверием относились к рожденным в Кремле идеям, сулящим радужные перспективы в ближайшем будущем. И чем радужнее они были, тем большее недоверие вызывали. Ваучерная приватизация по Чубайсу сразу была расценена как очередная завиральная программа правительства, которое не знает, что делать, и шарахается из стороны в сторону. Эта бумажка стоит как две «Волги»? Да за кого вы нас принимаете?

Каждая вещь стоит столько, за сколько ее можно продать. Пятнадцать рублей — вот цена ваучера, по которой их скупали возле станций метро в Москве. Во Владикавказе и того меньше — от трех до пяти рублей, что лучше всех социологических опросов свидетельствовало о степени доверия к правительству на юге России.

Алихан всеобщего скептицизма не разделял. Он очень внимательно, с карандашом, читал все официальные документы и газетные публикации и однажды убежденно сказал Тимуру:

— Это шанс, другого не будет. Кто не успел, тот опоздал.

К тому времени он занимал видное положение в окружении президента Галазова, но решительно отказался стать министром культуры и безоглядно ринулся в авантюру с ваучерами. Влез в долги, рассадил по всему городу скупщиков, раз в неделю летал в Москву с хозяйственными сумками, набитыми ваучерами, сдавал их в какой-то фонд. Тимур ужаснулся, когда узнал, что его долг коммерческим банкам перевалил за два миллиона долларов, но Алихан ни разу не усомнился в правильности того, что делает.

Резонно было предположить, что скупленные ваучеры он вложит в акции какого-нибудь крупного ликероводочного завода, но Алихан поступил по-своему. На одном из первых чековых аукционов купил контрольный пакет акций московского завода «Стеклоагрегат», выпускавшего оборудование и пресс-формы для стекольных заводов, изготавливающих винные и водочные бутылки. Завод «лежал», рабочие месяцами не получали зарплаты. Заказы были, оборудование большинства стекольных заводов требовало замены, но им нечем было расплачиваться из-за кризиса взаимных неплатежей, поразившего всю российскую экономику.

Алихан предложил заводам платить за оборудование и пресс-формы не деньгами, а своей продукцией — бутылками, острый дефицит которых ощущался везде. Бутылку отправлял во Владикавказ, там в нее лили водку, ею расплачивались с Алиханом, он сбывал ее московским оптовикам уже «в деньги». Спрос на водку был огромный, оптовики даже переплачивали, чтобы гарантированно получать товар. Бизнес пошел так успешно, что уже через год Алихан вернул все кредиты, построил в тихом зеленом районе Владикавказа дом для всей своей большой семьи. У него уже было трое детей, первенец Алан и две дочери-погодки. Из Норильска переехали родители, оставившие в Заполярье все здоровье. Для помощи Мадине в уходе за стариками и детьми из родового селенья взяли дальнюю родственницу с взрослой дочерью. Дом был большой, двухэтажный, так что всем места хватило. Алихан уже подумывал купить бездействующий ликероводочный завод в Беслане, но тут дал о себе знать дефицит спирта.

Тимур в делах друга никакого участия не принимал, хотя Алихан много раз звал его в компаньоны, ему позарез нужны были люди, на которых он может положиться. В Осетии все традиционно держалось на родственных связях. Родственниками были все. Если покопаться в прошлом, обязательно обнаруживались общие корни среди прадедов, двоюродных братьев, троюродных племянников. Отказать в помощи родственнику считалось предосудительным. Как только во Владикавказе увидели, что дела Алихана идут в гору, посыпались просьбы взять на работу своего человека. Он жаловался Тимуру:

— Приходит. Тридцать лет, образование — школа, специальности нет. Спрашиваю: какую работу хочешь? Такую: чтобы утром придти, дать всем накачку, а с обеда свободен. И чтобы денег было много. Ну, что такому скажешь?

— Что ты говоришь? — поинтересовался Тимур.

— Есть, говорю, у меня такая должность. Только занимаю ее я сам. Когда появится еще одна, обязательно о тебе вспомню. Обижаются: Алихан Хаджаев зазнался, он плохой осетин. Вот и приходится выбирать: быть хорошим осетином или делать дело.

В то время у Тимура был новый бизнес, возникший случайно, как боковой отросток у дерева. У командира одной из крупных воинских частей, дислоцированных в Осетии, он купил полтора десятка щитовых домиков и поставил их на территории своей гостиницы в Фиагдоне — для небогатых молодых пар и студентов, приезжавших в горы на лето. При сборке обнаружилось, что в нескольких комплектах не хватает деталей. Тимур поехал в часть и увидел картину, очень его удивившую. Была ранняя весна. Перед КПП стояла целая колонна легковых машин с иностранными номерами: «фольксвагены», неновые «мерседесы», «вольво». На багажниках теснились чемоданы, картонные коробки с фирменными телевизорами и видеотехникой, домашний скарб. Возле машин толпились хорошо одетые женщины, многие с детьми, тревожно оглядывали сумрачные окрестности и подступавшие к равнине горы.

Как оказалось, это были семьи офицеров из Западной группы войск. Решение о выводе наших частей из ГДР было принято еще при Горбачеве. Правительство ФРГ взяло на себя обязательство построить в Северной Осетии, новом месте базирования 58-й армии, военные городки с казармами для солдат и домами для офицеров и их семей. На высшем правительственном уровне утвердили графики вывода войск и строительства жилья с таким расчетом, что к началу передислокации военные городки уже будут готовы. Но, как это часто бывает, согласования о выделении земли и прочие формальности затянулись, и первые эшелоны с личным составом и боевой техникой, прибывшие из Германии, оказались в чистом поле. Технику выгрузили где придется, для солдат поставили палатки, а офицеры, привыкшие к комфортной жизни в ГДР, возмутились и отказались ехать на голое место.

Разразился скандал. В западных СМИ появились сообщения о том, что демократическое правительство президента Ельцина делает попытки пересмотреть достигнутые соглашения о выводе частей ЗГВ и тем самым сохранить военное присутствие России в Восточной Европе. Из Кремля последовал резкий приказ, все согласования были мгновенно проведены, для форсирования работ из Франкфурта-на-Майне во Владикавказ с группой ведущих сотрудников прилетел президент крупной строительной фирмы «Филипп Хольцман», назначенной правительством ФРГ генеральным подрядчиком.

Для приема таких важных персон убогие номера «Интуриста» не годились, комфортабельных частных гостиниц во Владикавказе еще не было. Тимур предложил поселить гостей в «Фиагдоне», предложение было принято. Там же разместили генерального директора и экспертов турецкой фирмы «ГАМА», выбранной немцами в качестве субподрядчика. Когда Тимур выяснил из обрывков разговоров и рассказов русских переводчиков, что турки намерены вести строительство только силами своих рабочих, из своих материалов, в том числе цемента, кирпича, даже щебня и гравия, он сначала удивился, а потом возмутился. В Осетии простаивали кирпичные и цементные заводы, строители сидели без работы. Есть готовая мощная база в Беслане, с транспортом, техникой, с хорошими подъездными путями — автомобильными и железнодорожными. Зачем везти из Турции рабочих, тем более неквалифицированных, зачем гнать тысячи тонн грузов, которые есть на месте?

При помощи Алихана Тимур встретился с президентом Галазовым и высказал ему свое недоумение тем, что Осетия исключена из масштабного строительного проекта, которые реализуется на ее земле. Тот согласился: да, несправедливо, он поднимал этот вопрос, но ничего нельзя сделать. Турки стоят на своем. Оно и понятно: удорожание строительства их не беспокоит, за все платят немцы, а загрузить заказами строительную индустрию Турции и дать работу своим соотечественникам — это в их национальных интересах.

— Ничего не могу сделать, увы, — повторил президент.

— Он не может, а я попробую, — со злостью сказал Тимур Алихану, выйдя из кабинета Галазова.

Он слетал в Ростов, провел приватные переговоры с руководством железной дороги, заплатил кому надо, потом объехал осетинских энергетиков и водоканал. И очень скоро дела компании «ГАМА» пошли наперекосяк. То железнодорожный состав со сборной опалубкой из Германии уйдет из Ростова не во Владикавказ, а во Владивосток. Ну, бывает, диспетчеры немного ошиблись, перепутали, названия-то почти одинаковые. То составы с цементом и кирпичом затеряются по дороге. То последуют многодневные перебои с подачей электричества и воды.

Турки занервничали. Четкий график строительства, согласованный с немцами, трещал по швам. Из Франкфурта предупредили: фирма «ГАМА» не выполняет взятые на себя обязательства. Если это будет продолжаться, «Филипп Хольцман» расторгнет договор и передаст заказ другому субподрядчику. Из Анкары срочно прилетел вице-президент компании, обратился за содействием к президенту Осетии. Галазов посочувствовал, но помощи не обещал:

— Это ваши дела. Нашего интереса в них нет. Могу дать совет. Поговорите с предпринимателем господином Руслановым, он в теме.

Многочасовый торг Тимура с турком закончился тем, что фирма «ГАМА» передала компании «Осетинстрой», срочно зарегистрированной Тимуром, поставку кирпича, цемента, щебня и песка, а также выполнение строительных работ нулевого цикла. Сразу нашелся состав с опалубкой, который по счастью не успел уехать во Владивосток, прекратились перебои с энергией и водой. Тысячи осетинских строителей получили работу, ожили предприятия стройиндустрии. Через базу в Беслане, арендованную фирмой Тимура, на стройки военных городков пошли грузы.

Немцы умели планировать строительство, а турки умели строить. Воинские эшелоны из Германии прибывали уже не в голое поле, а в подготовленное жилье. Через полтора года основные работы подошли к концу, Тимур все чаще задумывался, что ему делать со строительной техникой и бесланской базой. Крупных заказов не предвиделось, а на отдельных мелких объектах много не заработаешь. И тут ему было сделано очень серьезное предложение.

Деловая встреча состоялась не во Владикавказе, а под Назранью, в резиденции генерала Аушева, недавно избранного президентом Ингушетии. В ней приняли участие брат президента Аушева, молодой самоуверенный ингуш европейского вида и выучки, и высокий худой чеченец, брат президента Чечни Дудаева, тоже молодой, тоже самоуверенный. Был еще один человек, постарше, лет сорока пяти, русский, он исполнял роль технического консультанта. Разговор начал Дудаев-младший:

— Принято считать, что мы воюем с Россией за независимость Ичкерии. Это не совсем так. Наша стратегическая цель — создание общего кавказского дома. Северная Осетия — кавказская республика, эта цель должна быть близка осетинам, как и всем кавказским народам…

— Извините, я не занимаюсь политикой, — вежливо, но твердо перебил Тимур. — Я предприниматель. Мое дело — бизнес. Только бизнес.

— О бизнесе мы и говорим, — вмешался брат Аушева. — Программа строительства военных городков практически выполнена. Такого объема работ у вашей фирмы больше не будет. А между тем предстоит строительство такого масштаба, что эти городки покажутся мелочью.

— Что вы имеете в виду?

— Восстановление Грозного.

Поворот был неожиданным. Тимур задумался. В Чечне шла война, Грозный лежал в развалинах. Время от времени возникали разговоры о перемирии, заключались соглашения о прекращении огня, которые тут же нарушались.

— Войне не видно конца, — заметил Тимур. — О каком восстановлении Грозного может идти речь?

— Виден, — возразил брат Дудаева. — Вы не разбираетесь в политике, мы разбираемся. Мы знаем то, чего другие не знают. Россия уже поняла, что совершила большую ошибку, когда начала с нами войну. Она ищет мира. Мы пойдем ей навстречу. На наших условиях. Русские разбомбили Грозный, они должны его восстановить. И Россия на это пойдет, у нее нет выхода.

— Допустим, — согласился Тимур. — Но при чем здесь моя фирма?

— Объясните, — кивнул Дудаев чиновнику.

Тот объяснил. Речь идет о работах стоимостью сотни миллионов долларов. Россия не направит эти финансовые потоки непосредственно в Чечню. По понятным причинам. «Разворуют», — подумал Тимур, но уточнять не стал. Помощь будет выделяться строительными материалами, оплатой восстановительных работ. Базы стройматериалов тоже не разместят в Чечне по тем же причинам. Возможно, их разместят в Ставропольском крае, но скорее — в Осетии, в Беслане. Как раз там, где находится база вашей фирмы.

Это идеальное место — близко, хорошее сообщение и с Чечней, и с Россией. Теперь понятно, почему мы обратились к вам?

— Понятно, — кивнул Тимур. — Что я буду от этого иметь?

— Не пожалеешь, дорогой, — высокомерно бросил Дудаев-младший.

— Это не деловой разговор.

— Десять процентов от стоимости всех материалов, которые пройдут через базу, — подсказал чиновник.

— Кто мне их будет платить?

— Возьмете коммерческим директором нашего человека. Всеми финансами будет заниматься он.

— Вы?

— Может быть.

— А какая у них роль? — кивнул Тимур на братьев президентов, предоставивших чиновнику объясняться с клиентом, а сами занятые своим разговором по-чеченски.

— Официально — никакой. Крыша.

— Серьезная крыша, — оценил Тимур.

— Очень серьезная.

— И все-таки не понимаю. Десять процентов — очень большие деньги. Как они образуются?

— Вы заставляете меня говорить то, о чем могли бы догадаться сами. Ладно, скажу. Например. Вы получаете заявку на материалы для строительства девятиэтажного дома. Отгружаете все — по документам. На самом же деле — только на два этажа. Остальное продаете. За наличные. Из них и получите свои проценты.

— А из чего будут строить остальные семь этажей?

— Их вообще не будут строить. Зачем? Все равно дом разбомбят. Или взорвут.

— Теперь понял.

— Обо всем договорились? — спросил Дудаев-младший. — Твое решение, дорогой?

— Нужно подумать.

— О чем думать, о чем думать? — возмутился брат Аушева. — Тебе сделали серьезное предложение серьезные люди. О чем тут думать?

— И все-таки, — уперся Тимур. — Я не могу принимать важные решения сходу.

— Вот все вы, осетины, такие — мелкие лавочники! Ладно, думай. Только недолго!

Тимур и не собирался ни о чем думать. Он сразу понял: нельзя в это дело влезать. Любая проверка, и он окажется в тюрьме. Серьезные люди пальцем не шевельнут, чтобы его вытащить. Не исключено и другое: его уберут, чтобы обрезать концы. Когда речь идет о таких деньгах, в выборе средств не стесняются. У всех на памяти еще было убийство вице-премьера правительства России Поляничко, которого Ельцин назначил своим представителем в зоне недавно затухшего осетино-ингушского конфликта. Свою деятельность он начал с попыток разобраться, куда уходят огромные средства, выделяемые из федерального бюджета для помощи беженцам в Ингушетии. Ни в чем разобраться не успел. Через полгода, когда он возвращался из Назрани, на горной дороге неподалеку от границы с Осетией его кортеж попал в засаду. Стреляли в упор из гранатометов и автоматов. Поляничко и сопровождавшие его чиновники и офицеры погибли на месте.

Высказывались самые разные предположения о причинах покушения. Вспомнили даже энергичную деятельность Поляничко в Карабахе, где он выступил на стороне азербайджанцев, — месть националистов-армян. Но в Осетии все знали, почему его убили: сунулся туда, где не защищает даже высокая должность вице-премьера.

Алихан, которому Тимур сразу же рассказал о совещании под Назранью, с его решением полностью согласился. Но ситуацию оценил гораздо более серьезно, чем Тимур:

— Простым отказом тут не отделаешься. Ты уже слишком много знаешь. Они могут решить, что ни к чему им такой свидетель. Так что тебе нужно срочно свернуть дела и на некоторое время исчезнуть из Осетии.

— Исчезнуть? — переспросил Тимур. — Куда?

— Я знаю куда. Нет худа без добра. Теперь у тебя нет никаких причин, чтобы не стать моим компаньоном.

Через две недели, распродав технику и расторгнув договор аренды на базу в Беслане, Тимур с Алиханом вылетел в Минск.

Перед этим у него состоялся серьезный разговор с Алиной. Как и все осетинские женщины, всегда воспринимавшие поступки мужчин без спора, как некую данность, не подлежащую обсуждению, решение мужа заняться водкой она приняла с молчаливой покорностью. Но потом не выдержала, осторожно поинтересовалась:

— Ты уверен, что поступаешь правильно?

— А почему нет? — удивился Тимур.

— Не знаю… Водка… От нее только горе. Столько людей травятся водкой.

— Травятся суррогатами.

— А сколько преступлений из-за водки?

— Много, — согласился Тимур. — Но никто не считал, сколько преступлений не совершается из-за водки. Человек выпил, расслабился и живет себе дальше. Это бизнес. Просто бизнес. И ничего больше.

— Ты меня уговариваешь или себя? — спросила Алина.

— Нас обоих.

— Все равно… Не божье это дело, Тимур.

— А вот об этом судить не нам…

III

Всякие начинания, рожденные в Москве, всегда распространяются по стране с затуханием, как толчки землетрясения. Чем дальше от эпицентра, тем слабее. Последствия антиалкогольной кампании Горбачева, катастрофические для производства водки и спирта в России, до Белоруссии дошли в сильно ослабленном виде. То ли потому, что местное начальство не проявило излишней прыти в выполнении директив Москвы, то ли белорусы оказались рачительными хозяевами, и у них просто рука не поднялась останавливать действующие заводы. Так или иначе, спирт в Белоруссии имелся, хоть и невысокого качества, его делали из картошки. Но выбирать было не из чего.

Очень скоро у Алихана и Тимура появилось ощущение, что они перенеслись лет на двадцать назад и оказались в СССР времен всевластия Госплана. Рынком в Белоруссии и не пахло, на все были фонды, продажа каждой тонны спирта требовала предварительного согласования в десятках инстанций. Правительственные чиновники охотно принимали приглашения поужинать в лучших ресторанах Минска, но когда доходило до дела, разводили руками: есть порядок. Подробно объясняли, какие разрешения в каких учреждениях нужно получать, обещали ускорить процедуры по мере своих сил и возможностей. Но и при этом выходило, что оформление каждой сделки будет занимать недели, а то и месяцы. Тимур и Алихан поняли, что бесполезно бороться со зрелым социализмом белорусского образца, и решили попытать счастья на Украине.

В Киеве были совсем другие времена. Рынок здесь бушевал вовсю, продавалось все, что можно продать или обменять по бартеру. В отличие от России, которую выручала нефть, торговать Украине было особенно нечем. Кроме спирта. Спирта было много. Не лучшего качества, его традиционно гнали из сахарной свеклы, зато дешевого, всего по сорок два цента за литр. Для реализации госзапасов было создано унитарное предприятие «Спиртсервис» с богатым офисом на Крещатике. Командовал там Ашот Григорян, толстый молодой армянин с тяжелой бритой головой, переполненный энергией атомного заряда, страстный игрок, ночи напролет просиживающий в казино, любитель мощных джипов и красивых женщин с пышными формами.

Секретарши у него были как на подбор, волоокие хохлушки с тяжелыми бюстами. Две сидели в приемной, третья в огромном кабинете Григоряна. Еще один стол в кабинете занимала кассирша. В приемной толпились клиенты с вместительными кейсами и спортивными сумками, по большей части поляки и прибалты. Дождавшись очереди, вываливали на стол кассирши содержимое сумок, пачки долларов, она пересчитывала их, проверяла на детекторе и складывала во внушительных размеров сейф. Григорян подписывал накладные и звонком вызывал следующего. Никаких чеков и банковских счетов он не любил, предпочитал наличные. Иногда неожиданно прерывал прием, кивал какой-нибудь из секретарш: «Зайди!» — и скрывался в комнате отдыха. Минут через двадцать возвращался в кабинет, а секретарша, опуская глаза, проходила на свое место. Работа возобновлялась.

Тимур и Алихан поняли, что попали куда надо.

При первой встрече Григорян отнесся к покупателям из Осетии пренебрежительно, но преисполнился уважением, когда узнал, на какие объемы они рассчитывают, даже сам позвонил в управление железных дорог и попросил, чтобы его друзьям не чинили препятствий с транспортом. Первые десять шестидесятитонных цистерн спирта Тимур и Алихан сопровождали сами в прицепленной к составу теплушке, на крупных станциях следили, чтобы их груз не расформировали. В Ардон, железнодорожный узел неподалеку от Владикавказа, приехали ночью, маневровый тепловоз оттащил цистерны на безлюдный разъезд. Здесь уже ждали со спиртовозами хозяева ликероводочных заводов. Спирт перекачивали из цистерн армейскими помпами, расплачивались на месте наличными. Утром компаньоны подсчитали прибыль. Чистыми получилось почти четыреста тысяч долларов.

— Похоже, мы напали на золотую жилу, — констатировал Алихан.

Поначалу спирт адресовали на подставные фирмы-однодневки, «синяки», как их почему-то называли во Владикавказе. Но это было стремно, в Осетии все все знали, дойдет до налоговой полиции, мало не будет. А поставки увеличивались, в Ардон приходило уже по сорок пять — пятьдесят цистерн. Нужно было придумывать что-то другое.

Идею оформлять спирт как транзит в Грузию предложил начальник таможни, дальний родственник Алихана по отцовской линии. Подготовку всех документов, свидетельствующих, что груз ушел за пределы России и обложению таможенной пошлиной не подлежит, он брал на себя. Новая схема оказалась надежной, но Алихан решил подстраховаться. По его инициативе при президенте Осетии был создан Фонд социального развития, в который с каждой цистерны спирта перечисляли по несколько тысяч долларов. Как расходуются средства фонда, куда вскоре стали платить все хозяева ликероводочных заводов, никто не спрашивал. Как расходуются, так и расходуются. Главным для Алихана и Тимура было то, что их бизнес оказался встроенным в государственную систему, приобрел видимость законного.

То, что он не был вполне законным, никого не волновало. Законно то, что приносит пользу людям. А в водочный бизнес втягивалось все больше людей. На разъезд под Ардоном, где разгружались составы, съезжались не только спиртовозы владикавказских заводов, но и грузовики частников с пустыми бочками, «Жигули» с пластмассовыми баками и канистрами. Купленный спирт сдавали на заводы, взамен получали «купаж», водноспиртовую смесь, приготовленную с соблюдением требований технологии, всей семьей разливали в бутылки в сараях и дворовых постройках. По утрам самодеятельные цеха в пригородах и даже в дальних селениях объезжали «Камазы» с фурами, заводские экспедиторы собирали продукцию, сразу расплачивались. Появились сопутствующие производства — пробки, приспособлений для закатки бутылок, картонных коробок для транспортировки водки.

В Осетию пришли живые деньги, жизнь оживилась. Это было заметно по тому, что везде начали строиться, сначала робко, из дешевого силикатного кирпича, потом все с большим размахом, уже не пристройки к старым домам, а новые особняки. И как всегда бывает там, где появляются большие деньги, обострилась криминогенная обстановка. Начались разбойные нападения на покупателей спирта, приезжавших на разъезд с крупными суммами, бандитские наезды на водкозаводчиков.

Пришлось создавать службу безопасности. Возглавил ее молодой милицейский майор Теймураз Акоев, с которым Тимур познакомился в Беслане и подружился во время боев с ингушами. Служба у него не пошла, из-за чего-то крупно разругался с начальством, сгоряча швырнул рапорт об увольнении и в двадцать восемь лет оказался на улице, обозленный на весь мир. Предложение Тимура он принял сразу, набрал в команду бывших десантников, отслуживших срочную. Дисциплину поддерживал строжайшую, регулярно устраивал тренировки в спортзалах и на армейских стрельбищах. Его люди сопровождали составы со спиртом из Киева, охраняли разъезд, дежурили в офисе. К Тимуру и Алихану он приставил персональных охранников и бывал очень недоволен, когда компаньоны разъезжали без сопровождения. Сердито говорил:

— Меня убьют — мои родные заплачут. Вас убьют — много людей заплачет. На вас все дело держится, надо же понимать!

Самым популярным видом спорта в Осетии была вольная борьба. Из бывших борцов, не добивших заметных успехов и оставшихся не у дел, формировались криминальные группы, навязывающие «крышу» предпринимателям. Без их внимания не могла остаться деятельность фирмы Алихана и Тимура. Пришли и к компаньонам, поигрывая накачанными мускулами под обтягивающими футболками. Алихан не стал с ними разговаривать.

— Мы не платим бандитам, мы платим охране, — заявил он и вызвал Теймураза Акоева. — Поговори с этими господами.

Чем кончилась «стрелка» борцов с десантниками Акоева, Теймураз не рассказал, но с тех пор наезды полностью прекратились.

Между тем на Украине со спиртом начались перебои. Госрезерв был исчерпан, заводы часто останавливались — то нет мазута для котельных, то не подвезли мелассу, массу из сахарной свеклы, которую закладывали в бродильные чаны. Алихан предугадывал такое развитие ситуации. Поэтому всю прибыль вкладывал в строительство спиртзавода во Владикавказе производительностью миллион декалитров в год по немецкой технологии, позволявшей получать спирт класса «экстра». Оборудование закупали в Германии и Голландии. Алихан мотался по Европе, размещая заказы, Тимур безвылазно сидел в Киеве, доставал для заводов мазут и мелассу, выбивал у железнодорожников цистерны.

Григорян все время повышал цены, к весне 1996 года уже брал за литр спирта по шестьдесят центов. Но спрос по-прежнему намного превышал предложение, Григорян чувствовал себя полным хозяином положения.

Иметь с ним дело было непросто. Иногда все бумаги подписывал не глядя, но мог упереться, и ни в какую. Все зависело от настроения. Если накануне проигрался в казино, к нему лучше было не подходить. Секретарши, благожелательность которых Тимур покупал дорогой французской косметикой, всегда предупреждали его: не в духе. Пренебрегать такими предупреждениями не следовало. Тимур давно понял: рынок рынком, но есть и человеческий фактор. В Осетии даже сторожу не прикажешь открыть ворота, если при этом не дашь понять, как ты уважаешь его самого и его ответственную должность открывателя ворот.

Приехав однажды утром в офис «Спиртсервиса», Тимур сразу понял, что сегодня не лучший день для деловых переговоров с Григоряном. Приемная была залита ярким мартовским солнцем, но атмосфера в ней царила мрачная, напряженная. Секретарши с каменными лицами отвечали на звонки. Покупатели вполголоса переговаривались, хмуро поглядывали на дверь в кабинет Григоряна, из-за которой доносились раздраженные, на повышенных тонах, мужские голоса. Только один человек уверенного московского вида, свободно расположившийся в глубоком кожаном кресле в углу приемной, не разделял всеобщей озабоченности. Грузный, с короткими жесткими волосами в проблесках седины, с темными тенями под глазами, он рассеянно листал яркие автомобильные журналы, которыми был завален журнальный стол, время от времени оглядывал приемную с добродушным интересом стороннего наблюдателя. Когда появился Тимур с охранником, тащившим сумку с деньгами, внимательно посмотрел на них, будто сфотографировал, и вновь принялся листать журналы.

— Что происходит? — вполголоса спросил Тимур, подсовывая секретарше коробочку теней «Лореаль-Париж».

— И не спрашивайте, мрак, — отозвалась она, смахивая презент в ящик письменного стола.

— Опять проигрался?

— Не то слово!..

Голоса в кабинете стали громче, дверь распахнулась, в приемную выпятился высокий белобрысый прибалт с красным от возмущения лицом.

— Вы нарушаете договор! — кричал он Григоряну, как бы подталкивающему его к выходу небрежными движениями руки. — Это не есть правильно! Так не делают бизнес! Я буду жаловаться!

— Иди отсюда, пока я не вызвал охрану! Жаловаться он будет! Да хоть в ООН!..

Григорян исподлобья оглядел приемную, кивнул Тимуру:

— Заходи.

Пока кассирша считала деньги, тяжело ворочался в кресле, бурчал:

— Он будет меня учить, как делают бизнес! У себя в Риге пусть учит!

— Миллион восемьсот, — доложила кассирша.

— Сколько? — переспросил Григорян, останавливая руку с «паркером», которым уже был готов подписать накладные и распоряжения на отгрузку спирта. — Почему миллион восемьсот?

Тимур объяснил:

— Пятьдесят цистерн по шестьдесят тонн. Три миллиона литров по шестьдесят центов. Миллион восемьсот. Все правильно.

— Кто тебе сказал, что по шестьдесят центов? По семьдесят два!

— С каких пор? — возразил Тимур. — Мы договаривались по шестьдесят.

— Тоже будешь учить меня, как делать бизнес? — разъярился Григорян. — По семьдесят два! Не нравится — не бери. У меня есть кому отдать! Короче, с тебя еще триста шестьдесят тысяч. Плати — и спирт твой.

— Ашот, мы с тобой работаем не первый год и всегда понимали друг друга, — попытался Тимур разрядить атмосферу. — Ты назначаешь цену — мы не спорим. Но нельзя же так, без предупреждения.

— Я всех предупредил!

— Когда?

— Вчера!

— Над этой поставкой я работаю уже месяц, — напомнил Тимур. — Мы не отказываемся платить. Но я не ношу в кармане триста шестьдесят тысяч долларов. Нужно время.

— Сколько тебе нужно?

— Недели две.

— Три дня! — отрезал Григорян. — Все, разговор окончен!

Тимур сгреб неподписанные бумаги, вышел в приемную и обессиленно опустился в кресло возле журнального стола с автомобильными журналами. Удар был болезненный. Триста шестьдесят тысяч долларов. Сукин сын. Таких денег не было у Тимура с собой. Но их не было и на банковском счету во Владикавказе после того, как купили и запустили ликероводочный завод в Беслане. Все свободные средства уходили на строительство спиртзавода и закупку технологического оборудования. Перед отъездом в Германию Алихан обнулил счет, чтобы сразу проплатить контракты. Лететь домой и брать кредит? Но это — время. Три дня. Ничего не успеть за три дня. Сукин сын!

— Проблемы? — поинтересовался москвич, доверительно наклоняясь к Тимуру.

— Что хочу, то и ворочу! — вырвалось у Тимура. — У нас говорят: не имей дела с цыганами и армянами. Никогда не понимал, почему так говорят. Теперь понимаю.

— Вы откуда?

— Из Осетии.

— Я почему-то так и подумал. Хотя на осетина вы не похожи.

— Почему? — удивился Тимур.

— Все осетины черные.

— Как видите, не все.

— Вижу. Чему вы усмехаетесь?

— Усмехаюсь? — переспросил Тимур и машинально потрогал шрам на губе, придающий его лицу выражение постоянной легкой насмешливости. — Да нет, мне сейчас не до смеха.

— Пойдемте покурим, — предложил москвич.

— Я не курю.

— Я тоже.

Он встал с неожиданной для его грузного тела легкостью и вышел из приемной, зачем-то прихватив автомобильный журнал. Тимур последовал за ним, не очень понимая, почему он это делает, но чувствуя невозможность остаться один на один с неожиданно свалившейся на него тяжелой проблемой. Когда расположились за столиком открытого летнего кафе и взяли минералки, москвич представился:

— Панкратов. Михаил Юрьевич.

— Русланов, Тимур.

— Скажите, Тимур, вы давно знаете Григоряна?

— Давно.

— И до сих пор не поняли, что это за тип?

— Чего тут понимать? — огрызнулся Тимур. — Беспредельщик!

— Удивительно хороши украинские девушки, — неожиданно сменил тему Панкратов, разглядывая струящуюся мимо кафе толпу. — А вот женщины — уже не то. Расплываются, теряют свежесть. В тридцать лет уже тетки. Как думаете, почему?

— Понятия не имею. Никогда об этом не думал.

— Осетинские женщины такие же?

— Нет, что вы! У нас они остаются молодыми до самой старости! — горячо запротестовал Тимур. — Особенно в горах. Издали не сразу и разберешь, девушка идет или старуха.

Он представил, как бежит ему навстречу гибкая, как лозинка, Алина, и засмеялся.

— Я почему об этом заговорил? — спросил Панкратов и сам ответил: — Чтобы показать вам, как важно вовремя отвлечься от проблем, переключить внимание на что-то другое. И все начинает казаться не таким уж безвыходным. Не так?

— Пожалуй, — подумав, согласился Тимур.

— Так вот, о Григоряне. Это довольно распространенный тип мужчин, которые не доиграли в детстве. И добирают свое. Особенно, когда получают возможности — власть, деньги…

— Он плохо кончит. Так нельзя обращаться с партнерами.

— Не исключено. Но сейчас он — как избалованный капризный ребенок. Истеричный. Вы правильно заметили: «Что хочу, то и ворочу». А как можно прекратить истерику у такого ребенка? Отвлечь, подсунуть ему другую игрушку.

— К чему это вы? — насторожился Тимур. — Какую игрушку?

— Вот такую.

Панкратов раскрыл журнал и подвинул Тимуру. На цветной вкладке была фотография огромного, устрашающего вида черного джипа с десятком фар на верхней консоли, сходу форсирующего ручей с галечниковыми берегами. Реклама гласила: «Шедевр канадского автостроения. Нам равных нет!».

Тимур прочитал: «Шевроле-субурбан», мощность двигателя 350 л.с., вес 3,5 тонны, вместимость салона 10 человек, цена базовой модели $ 62 000. Список дилеров…

— Впечатляет? — поинтересовался Панкратов. — Вот о такой игрушке Григорян мечтает. Спит и видит.

— Откуда вы знаете?

— Я уже три дня сижу в приемной. Секретарши не раз звонили на завод-изготовитель в Канаду. Непонятно, почему в Канаду, дилеры есть и в Европе. Не умеют у нас читать инструкции.

— И вы хотите, чтобы мы подарили ему этот джип? — недоверчиво спросил Тимур.

— Я ничего не хочу, — усмехнулся Панкратов. — Но на вашем месте об этом подумал бы. Как знать, не будет ли это решением ваших проблем.

Тимур возмутился:

— Джип ему подарить? За шестьдесят тысяч баксов? Хрен ему, а не джип! Перетопчется! Пусть сам себе покупает такие игрушки!

Панкратов пожал плечами:

— Решать вам. Но все же подумайте.

Вечером из Ганновера позвонил Алихан, сообщил, что покупает три ректификационных колонны всего по восемьсот тысяч долларов, завтра подписывает контракт.

— Отложи, — хмуро посоветовал Тимур.

Выслушав рассказ о беспределе Григоряна, Алихан выругался и надолго умолк. Чтобы прервать тягостную паузу, Тимур рассказал о странной идее москвича. Он ожидал, что Алихан разразится новыми ругательствами, но тот неожиданно заинтересовался, потребовал подробности. Выслушав, решительно заключил:

— Все понял. Занимаюсь. Жди.

— Ты хочешь купить ему тачку? — изумился Тимур.

— Мы не тачку покупаем, мы покупаем его дружбу.

Через два дня поздно вечером в гостиничный номер Тимура ввалился Алихан, просидевший двадцать три часа за рулем. Рано утром заехали на мойку и к началу рабочего дня подогнали машину к офису «Спиртсервиса». При дневном свете джип выглядел даже эффектней, чем на рекламе, возле него сразу образовалась толпа любопытных. Алихан остался у машины, а Тимур поднялся в офис.

За эти дни настроение Григоряна не стало лучше.

— Принес? — хмуро спросил он.

— Да что мы все о делах? — весело отозвался Тимур. — Все дела, дела. А жизнь-то проходит! Пойдем, я тебе кое-что покажу. Пойдем, пойдем, не пожалеешь!

При виде джипа мрачность на лице Григоряна сменилась растерянностью, даже какой-то детской.

— Это чья тачка?

— Твоя! — заверил Тимур и вложил ему в руку брелок с ключами.

— Моя?!

— Чему ты удивляешься? Да, твоя. Это наш подарок ко дню рождения.

— День рождения у меня уже был.

— А другого не будет? Будет. В чем дело, Ашот? Ты даешь заработать нам, мы это ценим. Неужели мы не можем сделать другу небольшой подарок? Обижаешь!

С изумлением ребенка, все еще не верящего, что получил игрушку, о которой давно мечтал, Григорян обошел джип, сверкающий на солнце хромом и глубоким черным лаком. Нажал брелок охранной сигнализации. Фары мигнули. Залез в салон, вставил в замок ключ зажигания. Ровно, мощно заурчал двигатель. Григорян еще раз обошел машину, потом удобно устроился на водительском сиденье и мягко тронулся с места. Метров через сто вдруг резко затормозил, сдал назад и выскочил из кабины с сияющим лицом. Закричал Тимуру:

— Зверь тачка! Ни у кого такой нет! Давай бумаги. Быстро давай, некогда мне с тобой!

На капоте подписал все распоряжения и накладные, запрыгнул в кабину и взял с места так, что задымилась, прокрутившись на асфальте, резина.

— Кажется, получилось, — с облегчением проговорил Тимур, глядя вслед «Субурбану», затерявшемуся в потоке машин на Крещатике. — Даже не верится.

— Получилось, — подтвердил Алихан.

— Все в порядке? — поинтересовался Панкратов, наблюдавший за происходящим со стороны.

— Познакомься, — обернулся Тимур к Алихану. — Михаил Юрьевич Панкратов. Он сэкономил нам триста тысяч долларов.

— Спасибо за ценный совет, — улыбнулся Алихан, пожимая Панкратову руку.

Тот отмахнулся:

— Спасибо говорите себе. Все любят давать советы, но немногие им следуют. Правильно, чаще всего. Хотя бывают и исключения.

— А вы-то что здесь делаете, Михаил Юрьевич? — спросил Тимур. — Что у вас за дела с Ашотом?

— Да какие дела! Хотел купить спирта, но не очень-то получается. Со спиртом проблемы, с транспортом проблемы.

— Сколько вам нужно?

— Две цистерны, сто двадцать тонн.

— Всего-то? — удивился Тимур. — Ну, это мы вам устроим без проблем. Где пятьдесят цистерн, там и пятьдесят две. Теперь Григорян не сможет отказать нам ни в чем. Правда, цена будет новая — семьдесят два цента, тут он будет стоять на своем. Устроит?

— Вполне.

— Тогда готовьте наличные.

— Интересно было познакомиться с вами, — прощаясь, проговорил Алихан.

Панкратов внимательно посмотрел на него, будто сфотографировал:

— Мне тоже.

IV

В Киеве была весна, зеленый туман окутывал деревья на бульварах и в скверах. За Донецком потянулись черные поля со снегом в ложбинах. Снег то исчезал, то снова появлялся. Поезд шел словно бы по границе ранней весны, постепенно смещаясь к югу. Перед Ростовом снег исчез, после Ставрополя задымилась, зазеленела степь.

Четверо суток, всю дорогу от Киева до Владикавказа, Панкратов проехал в прицепленной к составу теплушке вместе с четырьмя охранниками, крепкими молодыми осетинами в армейском камуфляже, вооруженными карабинами «Сайга». Поезд то часами двигался без остановки, то надолго застревал на глухих полустанках. Охранники спрыгивали на насыпь, патрулировали вдоль цистерн, отгоняя любопытствующих. После предупредительного свистка тепловоза возвращались в теплушку, грелись возле буржуйки, пили чай, слушали по транзистору «Маяк», потом, не раздеваясь, заваливались спать на нары с тюфяками и серыми солдатскими одеялами.

По ночам стук колес становился громче, с ревом и бешеным светом прожекторов налетали встречные, бубнили голоса диспетчеров на разъездах. Панкратов чувствовал себя выключенным из жизни. Не было никакой Москвы, ничего не значили новости, которые передавал «Маяк» как будто с другой планеты. Было ощущение, что он оказался в непарадной, скрытой от посторонних глаз жизни, грубой, железной, как внутренности завода, где производилось то, без чего парадная жизнь не могла бы существовать, то, что можно купить, украсть по мелочи или крупно, на миллионы. Всю жизнь Панкратов расследовал крупные кражи, не задумываясь, откуда взялись эти миллионы. Вот отсюда они и взялись, из грохота сцепок, из звонкого стука смазчиков по горячим буксам, из ночного мата диспетчеров.

На пятое утро Панкратов проснулся от тишины. Состав стоял. В широком проеме вагонной двери серел туманный рассвет, тянуло резкой свежестью. Охранники заливали угли в буржуйке, собирали вещмешки. Один из них сказал:

— Приехали, уважаемый.

В теплушку заглянул давешний знакомец, Тимур Русланов. Он был в камуфляже, в полевой армейской фуражке, Панкратов узнал его только по насмешливому выражению лица. Весело поинтересовался:

— Как путешествие, Михаил Юрьевич?

— Интересно.

— Спирт потащите в Москву? Или здесь продадите? Мы отдаем по два доллара двадцать, в Москве уйдет по три.

— Пожалуй, здесь.

— Растаможка и все дела за ваш счет, — предупредил Тимур.

— Само собой.

— Тогда поскучайте. Дело небыстрое, только к обеду закончим.

Панкратов натянул плащ на измятый за дорогу костюм и выглянул из теплушки. Состав стоял на разъезде в голой степи. Пространство, по всей его длине огороженное колючей проволокой, заполняли «Камазы» и «Татры» с огромными серебристыми цистернами, десятитонные молоковозы, бортовые грузовики с бочками, легковушки с прицепами, заполненными пластмассовыми баками и канистрами. Длинная колонна застыла в очереди перед въездными воротами, охраняемыми молодыми людьми в камуфляже. На выезде стоял патрульный милицейский «УАЗ». Возле вагончика вроде строительной бытовки желтел банковский броневичок, два инкассатора, вооруженные пистолетами, покуривали, присев на ступеньки крыльца.

Разгрузка началась сразу, без суеты. Заработали движки десятка мотопомп, мощные струи спирта ударили в гулкие емкости автоцистерн. Залившись, спиртовозы отъезжали от состава, уступая место другим. Останавливались возле строительной бытовки, покупатели с объемистыми спортивными и хозяйственными сумками выскакивали из кабин, скрывались в бытовке. Через некоторое время выходили, уже с пустыми сумками, предъявляли охране на выезде какие-то бумаги. Шлагбаум поднимался, тяжелые машины, чадя дизелями, покидали разъезд.

Когда железнодорожная цистерна пустела, помпы перекатывали к другой, а пустую облепляла ребятня двенадцати — четырнадцати лет, прикатившая на разъезд на новеньких мотороллерах и мотоциклах. Некоторые были в ярких гидрокостюмах и масках для подводного плаванья. Спускались через горловину в цистерну, подавали оттуда пластмассовые ведра со спиртом. Те, что снаружи, принимали их и тут же сливали в баки и канистры мелких покупателей.

Пожилой водитель спиртовоза, ожидавший очереди, объяснил Панкратову: помпы не выбирают из цистерн весь спирт, в каждой остается по сто пятьдесят — двести литров. Им и промышляют ребятишки.

— Это местные. Раньше шли пешком и приезжали на старых великах. А теперь — вон, — кивнул он на мотороллеры и мотоциклы. — Сами зарабатывают, настоящими хозяевами растут. Молодцы. Большое дело всем работу дает.

Как бы в подтверждение его слов на разъезде появились женщины с велосипедными тележками, с каких в Москве торгуют хот-догами, рассыпались вдоль состава, предлагая чай и домашнюю выпечку — осетинские пироги с сыром. Панкратов плотно позавтракал, послонялся по разъезду и поднялся в строительную бытовку, возле которой уже выстроилась очередь экспедиторов. Здесь кипела работа. За дощатым столом сидели Тимур Русланов и средних лет кассирша со счетной машинкой, принимали деньги, которые выгружали из сумок экспедиторы, пачки долларов и рублей, перетянутые аптечными резинками, пересчитывали и укладывали в брезентовые инкассаторские мешки. Тимур подписывал какие-то бумаги, экспедиторы сменяли друг друга. При виде Панкратова Тимур улыбнулся и, как бы извиняясь, развел руками:

— Погуляйте еще. Уже не так долго осталось.

— Да я не тороплюсь, мне спешить некуда, — отозвался Панкратов, невольно отметив про себя, что этот Русланов совсем еще молодой человек. И вот, запросто ворочает миллионами долларов, дает работу сотням людей, никому не подчиняется, ничего не боится. Непуганое поколение. Свободное.

Н-да, свободное. Как то сложится для них будущее, какие испытания преподнесет? А что-то обязательно преподнесет, не может свободный человек безоблачно существовать в обществе, приученном к тому, что любая инициатива наказуема, шаг вправо, шаг влево считается побегом, конвой стреляет без предупреждения. Или может? Странные времена. Туманные. Мутные.

Между тем разъезд постепенно пустел. Одну за другой увозили помпы. Спиртовозы из очереди перед входными воротами переместились к выезду. Исчезли женщины с тележками. Обработав последнюю цистерну, ребятишки стащили гидрокостюмы, оседлали мотоциклы и мотороллеры и унеслись с шумом, как воробьи. Рабочие и охрана грузились в автобусы. Наконец, от бытовки отъехал банковский броневик, в дверях появился Русланов и помахал Панкратову:

— Михаил Юрьевич, заходите!

Он вывалил на стол деньги из полиэтиленового пакета с надписью «Спасибо за покупку!».

— Теперь давайте с вами. Сколько вы отдали Григоряну?

— Восемьдесят шесть тысяч четыреста, — ответил Панкратов, сверившись с записью в блокноте.

— Отсчитайте, — кивнул Руслан кассирше.

Объемистую пачку долларов уложил в пакет, из оставшихся на столе денег отделил две тысячи, отложил в сторону. Объяснил:

— Это за растаможку.

Отсчитал и отложил еще четырнадцать тысяч.

— Президентский налог. По семь тысяч с цистерны.

— Куда идет этот налог? — поинтересовался Панкратов, записывая цифры.

— Не спрашивайте. Куда идет, туда и идет. Что еще? Стольник ментам…

— У вас же своя охрана, — заметил Панкратов.

— А как им не отстегнуть? Обидятся. По полтиннику с бочки отдаем.

— По пятьдесят долларов с цистерны? — уточнил Панкратов. — Не жирно?

— Не им же одним. Начальству. Бабки небольшие, а нам жить спокойней. Ну, и двадцатку с бочки девушкам на таможне. — Тимур придвинул оставшиеся деньги кассирше. — Считайте. Им знаете сколько приходится выписывать путевых листов? Тысячи!

— Каких путевых листов?

— Грузинам. Которые будто увозят спирт в Грузию. Я как-то глянул, за голову схватился. Водитель — Руставели, экспедитор — Давиташвили. Да что же вы пишете, говорю? Это все равно что водитель Пушкин, экспедитор Лермонтов. Ну, потом достали телефонный справочник Тбилиси, оттуда стали фамилии брать.

— Сорок три тысячи двести восемьдесят, — сообщила кассирша, закончив подсчет.

Тимур уложил деньги в пакет.

— Ваша прибыль. Неплохо, да?

— Это не моя прибыль, — поправил Панкратов. — Моего нанимателя.

— Значит, ему повезло. Жалко, что не вам. Но это ваши дела.

Тимур предложил отметить знакомство и удачную сделку, Панкратов отказался. Ему хотелось как можно быстрей избавиться от пакета с чужими деньгами. Тимур не стал настаивать, отвез гостя в аэропорт, помог взять билет с правительственной брони, провел через ВИП-зал на посадку. Обменялись телефонами. Панкратов, поколебавшись, предупредил:

— Не хочется вас огорчать, но ваш киевский бизнес скоро прикроют. Есть у меня такое ощущение.

— Как? — насторожился Тимур.

— Не знаю.

— Кто?

— Есть в Москве серьезные люди, которым вы мешаете.

— Спасибо, что сказали. Будем иметь в виду. Вы кто, Михаил Юрьевич?

Панкратов усмехнулся:

— А этого я и сам пока не понимаю.

Подготовив отчет, он созвонился с Пекарским, который финансировал его поездку в Киев. Хозяин Белоголовки принял его в московском офисе в старом дворянском особняке на Волхонке, отреставрированном турками, в кабинете с антикварной мебелью, велел секретарше принести посетителю кофе и углубился в отчет. Первый раз прочитал быстро, как бы схватывая главное, потом вернулся к началу. Перечитывая, делал какие-то пометки в настольном календаре. Наконец, откинулся в кресле и побарабанил пальцами по подлокотнику.

— Я предполагал, что в Киеве бардак, как и в России. Но не подозревал, что такой… Григорян, Григорян… Что-то я о нем слышал, совсем недавно…

Пекарский взял трубку внутреннего телефона, нажал клавишу на селекторе.

— Григорян — говорит тебе что-нибудь это имя?.. Да, начальник киевского «Спиртсервиса»… Понял, спасибо… Убили Григоряна, — сообщил Панкратову. — Три дня назад. Расстреляли в Дарнице, при выходе из казино. Дарница — это что?

— Район Киева, — объяснил Панкратов.

— Но это не решает наших проблем. Нет Григоряна, будет другой. В Осетии, по-вашему, все схвачено?

— Вплоть до президента.

— Это серьезно. Очень серьезно. Будем думать… Что ж, Михаил Юрьевич, вы прекрасно справились с заданием. Поздравляю. Толковый отчет. То, что надо.

— Кому сдать деньги? — спросил Панкратов.

— Какие деньги?

— Я получил под отчет сто тысяч долларов.

— А! И как вы ими распорядились?

Панкратов поставил на стол пакет с надписью «Спасибо за покупку!»

— Здесь ваши сто тысяч. И чистая прибыль — сорок три тысячи двести восемьдесят долларов.

Пекарский засмеялся.

— А говорили, что из вас не получится коммерсант! Очень даже получился. Сорок три процента от вложенных средств — о такой рентабельности можно только мечтать! С моей стороны было бы благородно отдать прибыль вам. Очень благородно. Но — не могу, извините. Жаба задушит, я все-таки тоже коммерсант. Давайте — пополам, фифти-фифти. Согласны?

— Обычно я получал премию в размере месячного оклада.

— Забудьте о тех временах. Они прошли. И никогда не вернутся. Во всяком случае мы сделаем все, чтобы они не вернулись. Правильно ли я понимаю, что вы готовы с нами сотрудничать?

— Да, — кивнул Панкратов. — Правильно. Этим, собственно, я уже занимаюсь.

I

Деятельность ассоциации «Русалко», появление которой не привлекло никакого внимания СМИ, очень скоро ощутили на себе все производители алкогольной продукции. С одобрения президента Ельцина, которого очень беспокоили успехи кандидатов от КПРФ на региональных выборах и расширение «красного пояса», постановлением правительства губернаторы были лишены права выпускать собственные региональные акцизные марки, без которых запрещалось продавать водку из других областей. Была введена единая общероссийская марка, рынок выровнялся, налоговые поступления в бюджет увеличились на 0,8 процента, о чем на заседании правительства с удовлетворением доложил министр сельского хозяйства.

Следующая инициатива «Русалко» имела целью прекратить беспошлинные поставки украинского спирта в Северную Осетию. В документе, направленном в правительство и в Госдуму, предлагалось внести коррективы в таможенное законодательство, изменить порядок взимания пошлин с грузов, следующих транзитом через Россию. При пересечении границы владелец груза должен внести всю сумму пошлины на депозит Таможенного комитета и может получить ее обратно, когда груз покинет Россию. В докладной записке подчеркивалось, что таким образом будет пресечена практика уклонения от уплаты пошлин с помощью подставных фирм-однодневок и другие фальсификации.

В правлении «Русалко» не сомневались, что предложение будет одобрено, но оно встретило неожиданное и очень сильное сопротивление. В Госдуме документы безнадежно увязли в подкомитетах, правительство тоже никак не отреагировало. Это было очень странно. Провели зондаж. В проплаченной статье известного экономического обозревателя, посвященной деятельности кабинета министров, упомянулось, как один из примеров, бюрократическое игнорирование инициативы ассоциации «Русалко», предложившей конкретные меры по наведению порядка в таможенной политике. Реакция последовала мгновенно. Сразу в двух газетах разной направленности, официозной «Российской газете» и в оппозиционной «Новой», появились резкие отклики. Суть их была в одном. Российские предприниматели постоянно испытывают недостаток оборотных средств. Если значительную часть средств изъять и заморозить на неопределенное время на депозите Таможенного комитета, это неизбежно приведет к снижению деловой активности. Стало ясно, что инициатива «Русалко», имевшая частную задачу перекрыть кислород осетинским водкозаводчикам, невольно затронула чужие экономические интересы, очень серьезные. Как выяснилось, схему ложного транзита широко использовали импортеры самой разной продукции — от европейских автомобилей и запчастей до южнокорейских компьютеров и китайского ширпотреба. Бороться с ними было бессмысленно. Очень большие деньги — очень сильное лобби. Пришлось искать другой выход.

Документы из Госдумы и Белого дома отозвали, подготовили проект решения, в котором правительство обязало Таможенный комитет принять меры по устранению выявленных злоупотреблений при ввозе в Россию украинского спирта. Одной из мер было признано целесообразным временное, в виде исключения, изменение порядка сбора таможенных платежей с предварительным перечислением пошлины на депозит Таможенного комитета и последующим возвратом после пересечения грузом границ России.

Новый порядок вступил в силу. В «Русалко» вздохнули с облегчением: проблема снята.

II

Введение нового порядка взимания пошлин не стало для Алихана и Тимура полной неожиданностью, как для других осетинских производителей, ввозивших украинский спирт по отработанной компаньонами схеме. Они помнили предупреждение странного московского гостя, да и раньше у них уже было ощущение, что бесконечно долго так продолжаться не может. Алихан, который во время поездки за оборудованием в Германию и Голландию встречался со многими спиртозаводчиками, выяснил, почему в Европе спирт такой дешевый — всего по двадцать пять центов литр. Оказалось, самая ценная продукция спиртзаводов не спирт, а барда, которая идет на откорм скота. Та самая барда, что была вечной головной болью российских производителей. Хранилась она не больше недели, потом скисала, шла в отходы, для слива нужно было рыть котлованы, выделять под них все больше земли. В Европе барду сушили, прессовали в брикеты и продавали животноводческим комплексам. Прибыль была больше, чем от спирта. Спирт, таким образом, становился как бы побочным продуктом производства, отходом, его не знали, куда девать, и были готовы продавать по бросовым ценам.

Идея ввозить спирт из Германии или Голландии была очень заманчивая, но совершенно нереальная. Пошлины на импорт из Европы были запредельные, в несколько раз выше установленных для СНГ. Их обходили, но влетало это в такую копеечку, что предприятие теряло всякий смысл. Одно дело протаскивать через таможню новые «мерседесы» и дорогую электронику, совсем другое — дешевый спирт.

Давно замечено, что самые неожиданные и сильные решения рождаются в кризисных ситуациях. Положение, в котором оказались компаньоны после введения нового порядка взимания таможенных пошлин, было очень тяжелым. Денег требовало строительство спиртзавода, которое все время затягивалось, как почему-то имеют обыкновение затягиваться все стройки в России. Доход давал лишь ликероводочный завод в Беслане, работавший на остатках украинского спирта. Новых поставок не ожидалось, усилиями ассоциации «Русалко» канал был наглухо перекрыт. Один из осетинских предпринимателей попробовал работать по новым правилам. Внес на счет Таможенного комитета триста пятьдесят тысяч долларов, потом попробовал их вернуть. Но не тут-то было. Из Москвы приехала бригада следователей налоговой полиции, прошерстила документацию, без труда обнаружила, что ни в какую Грузию спирт не проследовал. Пошлина ушла в доход государства, дело удалось замять с большим трудом за большие деньги. После этого никто даже не пытался повторить этот опыт.

Тимур знал о способности Алихана анализировать информацию и делать из нее неожиданные выводы. Но и при этом его предложение покупать спирт в Америке показалось Тимуру полным абсурдом. На эту мысль Алихана натолкнули две газетные заметки. Одна о том, что в Аргентине спиртом разбавляют автомобильный бензин, и это экономически выгодно. Вторая — об угрозе России сократить импорт американского мяса, если США не снимут ограничения на ввоз в Америку российской стали. Из этих сообщений Алихан сделал два вывода. Что спирт в Америке наверняка не дороже, чем в Аргентине. И что спирта там много, так как развито животноводство, которое не может, как и в Европе, существовать без барды.

— Но где Америка и где Осетия! — напомнил Тимур.

— Что тебя смущает? — удивился Алихан. — Расстояние? Так это вопрос времени. А морские перевозки, как тебе известно, самые дешевые в мире.

— У нас нет моря!

— А вот над этим надо подумать.

По Интернету, тогда еще редкому в Осетии, навели справки. Все подтвердилось. Спирт в США стоил от двадцати до двадцати пяти центов за литр. Самый дешевый — в Техасе с его развитым животноводством. Фрахт танкеров самый выгодный в техасском Хьюстоне, одном из трех самых крупных портов Америки, соединенным каналом с Мексиканским заливом. Но куда их из Хьюстона гнать? В Одессу или Ильичевск, а оттуда везти спирт транзитом в Осетию? Бессмысленно, потребуют пошлину на российской таможне. В Новороссийск — тем более, зарубежный импорт. Оставалась Грузия: Сухуми, Батуми, Поти.

Хорошая идея всегда содержит в себе скрытые возможности. В таможенном соглашении между Россией и Грузией в числе подакцизных товаров не были названы водка и спирт. Потому, вероятно, что водку грузины никогда не экспортировали, только покупали. Продавали коньяки, вина, но и при этом виноматериал и коньячный спирт при ввозе в Россию пошлиной не облагались.

Все сошлось. Щелкнуло. Можно было приступать к практической реализации идеи. Алихан вылетел в Штаты, Тимур с чемоданом «зеленых» отправился в Тбилиси.

Через два с половиной месяца, ранним утром 24 июня 1996 года, на рейде Поти встал на якорь танкер «Звезда Техаса», порт приписки Хьюстон. А еще через неделю первые спиртовозы совместного американо-грузинского предприятия «Иверия» прошли по Рокскому тоннелю под Главным Кавказским хребтом и въехали в пригород Владикавказа.

По случаю прихода первого американского танкера в лучшем (он же единственный) ресторане Поти устроили торжественный ужин для капитана «Звезды Техаса», начальника порта и первых лиц города. Когда иссякли цветистые грузинские тосты, а хорошо поддатый капитан танкера начал рассказывать с помощью Алихана, выполнявшего роль переводчика, о том, как двадцать лет назад он имел счастье посетить этот замечательный город и подцепить в нем триппер, в зале появился начальник службы безопасности Теймураз Акоев и знаком показал Тимуру на выход. Вид у него был мрачный, Тимур встревожился:

— В чем дело?

— Звонили из Владикавказа. Беда, Тимур. Нужно сказать Алихану. Не знаю, как сказать.

— Что случилось?

— Его сына украли.

III

Алана, двенадцатилетнего сына Алихана, похитили днем, когда он с одноклассником возвращался из школы. Тот рассказал: стояла машина, «Жигули» четвертой модели, старая, из машины Алана позвали, он сел, машина уехала. Кто позвал? Какой-то человек. Что сказал? Да ничего. Сказал: «Алан, иди сюда». Сколько людей было в машине? Один, сидел за рулем, он и позвал. Молодой, старый? Не знаю, он из машины не высунулся. Потом что было? Да ничего, я пошел домой делать уроки.

Ничего больше из мальчишки выжать не удалось. Ясно было только одно: Алан знал похитителя, поэтому безбоязненно сел в машину.

На Алихана трудно было смотреть. Он сразу будто бы похудел, резкие морщины залегли в углах рта, желваки все время ходили по скулам. Внешне держался ровно, успокаивал домашних, даже пытался шутить. Но Тимур слишком хорошо знал друга, чтобы не понимать, что творится у него в душе.

Для осетинского мужчины семья — основа жизни. А центр семьи всегда сын. Особенно когда он единственный. Еще с древности в генетической памяти осетин осталось понимание, что род прервется, если в нем не будет мужчины и некому станет заботиться о женщинах, детях и стариках. С тех же давних пор сложились и отношения в семье, на посторонний взгляд сдержанные, даже суровые, без внешних проявлений нежности и любви. Мужчина должен кормить и защищать семью, вот его дело. А все остальное — пустое. Такие же отношения были в семье Алихана. Да и в семье Тимура тоже. Все время занимал бизнес. Лишь в нечастом отпуске удавалось побыть с женой и детьми, но и тогда не отпускали дела, преследовали даже во сне.

В эти тяжелые дни Алихан не изменил своей сдержанной, суховатой манере. В первый же вечер, когда приехали из Поти и Мадина, вся в слезах, бросилась к нему, сказал:

— Уведи девочек. И перестань рыдать. Слезами делу не поможешь.

Новость о том, что у Алихана Хаджаева украли сына, быстро разнеслась по городу. Приходили соседи, звонили знакомые. Алина, жена Тимура, оставила детей на попечение свекрови и переселилась в дом Алихана, поддерживала Мадину как могла. Приходил отец Тимура, гремел:

— Это ингуши! Это они! Проклятые предатели, воры!

— Да какие ингуши! — пытался утихомирить его Тимур. — Это мог сделать кто угодно.

— Ты ничего не понимаешь, ты еще молодой! Осетин этого не мог сделать! У нас есть честь. У ингушей чести нет!

Накричавшись, уходил в комнату Хаджаева-старшего и просиживал у него до вечера, рассуждая о благородстве осетин и подлости ингушей. Как в свое время Алихан и Тимур подружились только во Владикавказе, так и их отцы, в Норильске едва знакомые, на родине сошлись, оба стали ревнителями национальных традиций, точно бы наверстывая десятилетия, которые они прожили среди русских, говорили по-русски, думали по-русски, были русскими.

В один из дней приехал президент Галазов, выразил сочувствие, пообещал взять дело под свой контроль, задействовать самых опытных следователей прокуратуры и МВД. Телефоны в офисе и дома у Алихана поставили на прослушку, подключили к звукозаписывающей аппаратуре. Группа быстрого реагирования постоянно сидела в горотделе милиции, готовая по приказу оперативного дежурного выехать туда, откуда раздастся звонок похитителей.

Они дали о себе знать на третий день после возвращения Алихана из Поти. Звонок раздался вечером в домашнем кабинете Алихана. Он кинулся к телефону, но Тимур его остановил:

— Подойду я.

— Правильно, — одобрил Теймураз. — Нужно потянуть время.

Тимур взял трубку. Включился магнитофон.

— Вас слушают.

— Господина Хаджаева, — прозвучал по громкой связи мужской голос.

— Кто его спрашивает?

— Он ждет моего звонка.

— Господин Хаджаев не может подойти к телефону. Что ему передать?

— Не нужно, уважаемый Тимур. Он стоит рядом с вами. Дайте ему трубку.

— Я слушаю, — бросил Алихан. — Кто это?

— Неважно. Зря вы, уважаемый, всполошили милицию. Зачем? Ничего она не может. Без нее нам было бы легче договориться.

— Где мой сын? — перебил Алихан.

— В надежном месте.

— Я хочу с ним поговорить.

— Мы знали, что вы этого потребуете. Говорите.

— Папа, это я, — раздался голос Алана. — Ты меня слышишь?

— Слышу, сынок. Ты как?

— Да ничего. Только скучно. На улицу не пускают. Телика нет. Даже ни одной книги нет, представляешь?

— Что же ты делаешь?

— Ничего. Смотрю в окно, рисую. Фломастерами, которые ты привез из Америки. На обоях.

— Почему на обоях?

— А больше не на чем.

— Зачем ты сел в чужую машину?

— Меня позвал дядя…

Связь прервалась, громко зазвучали гудки отбоя.

Через минуту телефон зазвонил вновь.

— Убедились, что ваш сын жив и здоров? Больше не могу говорить. Продолжим завтра. Будьте у телефона в это же время.

Теймураз связался с оперативным дежурным:

— Засекли номер?

Положив трубку, сообщил:

— Звонили из автомата, с вокзала. Группа выехала, но вряд ли успеет — самый пик, пробки. А он не будет задерживаться.

— Опытный тип, — заметил Тимур. — Знает, что телефон на контроле, долго нельзя говорить. Это кто-то из своих, меня по голосу узнал.

— Не факт, — возразил Теймураз. — Сейчас все опытные, насмотрелись детективов. А вот то, что кто-то из своих, на это похоже. Он нас знает, мы его не знаем. Кто-то из фирмы, из персонала. Курьер, референт, экспедитор.

— Охранник? — предположил Тимур.

— Нет, за своих ребят я отвечаю.

Алихан включил магнитофон и отмотал пленку на начало разговора. Голос молодой, с еле заметным кавказским акцентом. Русский язык правильный, грамотный. Так говорят люди, пожившие в России. Больше ничего понять не смогли.

Алихан несколько раз прокрутил запись своего разговора с сыном. Интонация последней фразы Алана «Меня позвал дядя…» не оставляла сомнений, что он хотел назвать имя похитителя. Может быть, назвал, но в этот момент разговор был прерван. Тимур еще раз убедился, что Алан хорошо знал человека, который его увез, и это было самое страшное. Свои догадки Тимур оставил при себе, но по тяжелому молчанию Алихана понял, что мысли его движутся по тому же пути.

На следующий день, когда возвращались со стройки спиртзавода, Алихан велел водителю подъехать к православному храму. Службы не было, вокруг храма царило безлюдье, лишь редкие туристы щелкали фотоаппаратами. Алихан молча вышел из машины и направился к входу. Тимур хотел пойти с ним, но Алихан попросил:

— Останься. Я хочу быть один.

Отсутствовал он около часа. Когда наконец вышел, у него был такой вид, будто он принял мучительно трудное решение, но теперь, когда решение принято, он не намерен от него отступаться. О том, какое это решение, Тимур узнал вечером, когда позвонил похититель. Тон у него был уверенный, даже слегка развязный, как у человека, знающего, что он полностью владеет ситуацией.

— Итак, продолжим, уважаемый Алихан. Вы наверняка хотите знать, на каких условиях получите своего сына. Условия такие: два миллиона долларов. Торг неуместен. Это вас не разорит, не так ли?

— А теперь послушай меня, шакал, — ответил Алихан. — Я заплачу два миллиона. Но не тебе, а тому, кто принесет мне твою голову. Ты меня понял?

— Вы не понимаете, что говорите! — растерялся похититель. — Деньги вам дороже сына? Подумайте, уважаемый. Мы можем договориться. Пусть не два миллиона…

— Я понимаю, что говорю, — оборвал Алихан. — Это ты не понимаешь. У тебя только один выход: вернуть мне сына без всяких условий. Думаешь, мало желающих получить два миллиона за твою шакалью голову? Как только о моем условии станет известно, за тобой начнется охота.

— Объявите по телевизору? — попытался иронизировать похититель.

— Нет. Попрошу моих друзей не делать из этого секрета. В милиции уже знают из прослушки. Завтра об этом узнает весь Владикавказ. Послезавтра вся Осетия. Ты никуда не спрячешься, пес. Все, больше мне не о чем с тобой разговаривать.

Свинцовое молчание, воцарившееся в кабинете, нарушил Теймураз:

— Они не отдадут Алана. Ни за два миллиона, ни за сколько.

— Да, не отдадут живым, — бесцветным голосом подтвердил Алихан. — Потому что он их знает. Я уже попрощался с ним. Господь мне судья.

— У похитителя есть еще один выход, — проговорил Тимур.

— Какой? — заинтересовался Теймураз.

— Исчезнуть. Из города. Вообще из Осетии.

— Может быть. Нужно присмотреть за персоналом. И если кто-нибудь…

Разговор прервал длинный звонок межгорода. Теймураз взял трубку.

— Слушаю… Да, я… Кто?.. Когда?.. Что потребовал?.. Подробней!.. Понял. Отложи ответ, завтра к вечеру буду… Да так и скажи: я эти вопросы не решаю!..

— Кто звонил? — спросил Тимур.

— Из Поти. Объявился какой-то авторитет. Гиви Кутаисский, вор в законе. Потребовал сто тысяч баксов, чтобы наши танкеры разгружались. Извини, Алихан, мне нужно ехать.

— Езжай. Тимур, ты тоже. Я тут без вас обойдусь. Разберитесь с этой мразью. Конкретно разберитесь. Чтобы никогда не лезла в наши дела! Никогда! Ясно?

IV

Предположения Тимура оправдались. Вскоре после похищения Алана из фирмы уволились двое. Один, бухгалтер, устроился на другую работу. Второй, двадцатисемилетний водитель разгонной «Волги» Павел Касаев, даже расчета не получил, просто перестал выходить на работу. Жил он в однокомнатной квартире в новостройке на окраине Владикавказа. Оперативники из следственной группы, созданной по указанию президента Галазова, отправились к нему домой и выяснили, что несколько дней назад Касаев квартиру продал. Куда переехал, новые жильцы не знали.

Это наводило на размышления. Подняли личное дело, опросили знакомых. Парень, по отзывам, был самолюбивый, заносчивый, с соседями отношений не поддерживал, на работе держался особняком. Придерживался крайне левых взглядов, не пропускал ни одного коммунистического митинга, ратовал за социальную справедливость.

Водители из гаража фирмы дали ему кличку «студент» за то, что он любил вспоминать, как учился в пединституте, где был в группе единственным парнем. Проверили. Действительно, после армии поступил в институт, проучился два с половиной курса. Почему ушел, непонятно. Пробили по учетам Зонального информационного центра МВД. Оказалось, сидел. Получил три года за наркотики — продавал марихуану студентам. Срок отбывал в колонии в Астраханской области. После освобождения на родину вернулся только через два года. Не было никаких сведений, где он эти два года жил и чем занимался. Во Владикавказе одно время торговал на вещевом рынке турецким ширпотребом, потом устроился в фирму Алихана водителем. Он знал руководителей фирмы, его не знали. Его хорошо знал Алан. Алихан посылал разгонную «Волгу», когда нужно было отвезти жену и сына за покупками школьной формы и учебников или на обследование в кардиологический центр, где Алана наблюдали в связи с иногда дававшей о себе знать болезнью сердца.

По всему выходило, что роль похитителя подходит Касаеву, как хорошо сшитый костюм. Осталось его найти.

В России, где родственные связи не поддерживаются годами, а часто и вообще глохнут, человек без труда может исчезнуть бесследно. В Осетии это невозможно. Каждым родственником, пусть и очень дальним, живо интересуются, следят за его успехами или неуспехами, выпадение его из семейного круга воспринимается как ослабление рода.

Касаевы жили в Пригородном районе, на границе с Ингушетией, в селении Сунжа со смешанным осетинским и ингушским населением. Отец Павла погиб во время осетино-ингушского конфликта, в родовом доме остались мать, старший брат, тракторист местного сельскохозяйственного акционерного общества, бывшего колхоза, с женой и тремя малолетними детьми. К ним и отправились следователь с оперативником и присоединившийся к ним Алихан, предварительно запасшись ордером на обыск. Весомых оснований для обыска не было, одни подозрения, но городской прокурор все-таки подписал ордер, учитывая, что дело находится на контроле у президента.

Со времени боев прошло больше трех лет, но село так и не оправилось от разрушений. Чернели пепелища на месте сожженных ингушских домов на участках в одичавших садах, заросших матерой крапивой. Дома осетин тоже пострадали от пожаров, следы самодеятельного ремонта выделялись на них, как заплатки на старой одежде.

На стук в ворота со двора выбежали две босоногие девочки дошкольного возраста, приковылял мальчонка лет четырех. Потом появилась высокая худая старуха в черной косынке по глаза, в черном, похожем на монашеское платье, прикрикнула на детей, недружелюбно уставилась на незваных гостей. В дом не пригласила, провела в летнюю кухню с дощатым столом, покрытым потертой клеенкой. На вопросы отвечала нехотя, с раздражением. Старший сын и невестка на работе. Павла нет, уже больше года не был. Пусть бы вовсе не приезжал. А то приедет, наберет яблок, сыра и обратно в город. Нет чтобы матери помочь, видит же, как живем. А сам при галстуке, ботинки начищенные. Только обещать горазд: дом построю, машину куплю. От такого дождешься!

Хмуро поинтересовалась:

— Опять чего-то натворил?

— Почему опять? — спросил следователь.

— Сидел же. А кто один раз сидел, того тюрьма тянет.

— Значит, вы утверждаете, что сына не видели больше года и где он сейчас, не знаете?

— Ничего не знаю. Кышь, проклятые! — замахала она на кур, норовивших забраться под стол.

— Я должен составить протокол допроса вас в качестве свидетельницы. Вы подпишете, и мы больше не будем вам надоедать.

— Да что хотите пишите!..

Следователь уже заканчивал составление протокола, когда из дома с ревом выбежал мальчонка, сунул старухе лист бумаги с цветными каракулями:

— Это петух! Это наш петух, а они говорят, это козел! Скажи им, баба! Они дразнятся!

— Скажу, скажу. Не мешай.

— Ну-ка, покажи, — заинтересовался Алихан. — Какой красивый петух!

Он внимательно рассмотрел рисунок и обернулся к следователю:

— Начинайте обыск.

Не имело значения, что изображено на рисунке. Имело значение, чем это изображено. Флюоресцирующими фломастерами, которые Алихан привел сыну из Хьюстона.

Пачку американских фломастеров сразу нашли в детской. Вторую вещь, принадлежавшую Алану, обнаружили в чулане — школьный ранец из тонкой телячьей кожи с вытесненным золотом логотипом техасской фабрики.

— Впечатляет, — оценил находки следователь. — Но маловато. Защита будет доказывать, что фломастеры и ранец просто похожи на те, которые привезли вы. Поищем еще.

Старуха безучастно наблюдала за ходом обыска. Но когда оперативник попытался открыть дверь в дальнюю комнату, решительно запротестовала:

— Нет ключа! Это комната Павла, мы туда не заходим.

— Ломайте, — приказал следователь.

Дверь легко поддалась. Комната оказалась маленькой, метров восемь, с единственной мебелью — узким топчаном. В отличие от других помещений дома, довольно грязных, давно требующих ремонта, пол здесь был чисто вымыт, стены оклеены новыми обоями. Оперативник поворошил постельное белье, заглянул под топчан.

— Ничего нет.

Алихан позже рассказывал, что будто бы какая-то сила не давала ему уйти из комнаты. Чувствовал: здесь был Алан, был, он был здесь. Повинуясь этому странному чувству, он взял у оперативника нож и подсунул лезвие под лист обоев. Все присутствующие и понятые, соседки Касаевых, с недоумением смотрели, как он один за другим срывает бумажные полосы. Обои были наклеены наспех, без газет, плохим клеем, скорее всего картофельным клейстером. Они отделялись большими кусками, открывая старые обои — замызганные, с затертым рисунком. Комната уже была завалена бумагой, когда в углу блеснули яркие светящиеся краски и открылся рисунок. Тополя, навес из винограда над летней кухней, бегающие по двору куры. То, что видно из окна. Алан рисовал то, что видел из окна.

— Этого хватит? — спросил Алихан.

Следователь кивнул:

— Хватит.

Вернувшись за стол в летней кухне, он разорвал бланк допроса и принялся заполнять новый.

— Гражданка Касаева, предупреждаю вас об ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу ложных показаний. Вы можете быть привлечены к ответственности по соответствующим статьям Уголовного кодекса. Распишитесь, что получили предупреждение…

Старуха больше не отпиралась. По ее словам, Павел приехал неделю назад во второй половине дня и привез мальчишку, школьника лет двенадцати.

Алихан раскрыл портмоне, показал фотографию сына:

— Он?

— Да, этот, — подтвердила старуха.

— Что было дальше? — поторопил следователь.

— Велел поселить в своей комнате, не выпускать, закрыть на ключ. Через два дня вечером куда-то увез, привез ночью. А третьего дня совсем забрал, тоже ночью.

— Он был один?

— В те разы один. В этот с каким-то мужиком.

— Что за мужик? Приметы?

— Мужик как мужик. С бородой, черный. Молодой. По выговору вроде ингуш.

— О чем они разговаривали?

— Не слыхала. Ругались. Во дворе, когда посадили мальчишку в машину. Будто торговались. Потом уехали. Вот и все. Больше я Павла не видела…

Когда Теймураз и Тимур, закончив дела в Поти, вернулись во Владикавказ, Алихан подробно рассказал об обыске и допросе старухи.

— Выходит, он нашел третий выход, — подвел итог Теймураз. — Он продал Алана.

— Как — продал? — поразился Алихан.

— Да так. Как продают рабов. В Ингушетии и в Чечне это нормальный бизнес. «Русские, не уезжайте, нам нужны рабы!» Такие плакаты видели в Грозном. У них на базаре даже есть место, где торгуют людьми. Ходят со списками и предлагают: кто нужен?

— Зачем кому-то покупать мальчишку?

— Чтобы получить с тебя выкуп. Но это хорошая новость. Она означает, что Алан жив. А раз жив, еще ничего не потеряно…

Прокуратура Владикавказа объявила Касаева в федеральный розыск. Министр внутренних дел Осетии позвонил в Москву и попросил максимально ускорить розыск, учитывая важность дела. Ответ пришел через неделю. Местонахождение подозреваемого установлено: поселок Оранжерейный Астраханской области. В Астрахань вылетели оперативники, Касаев был арестован и доставлен в следственный изолятор Владикавказа.

На допросах он все отрицал. Да, сына Алихана Хаджаева знал, часто его возил. Да, срочно уехал из города, потому что затосковал по женщине из Оранжерейного, с которой познакомился после выхода из лагеря и жил с ней два года в гражданском браке. Ни о каком похищении сына Хаджаева не имеет понятия. Никуда его не увозил, нигде не прятал, никому не продавал. Показания матери — бред полоумной старухи, злой на него за то, что ушел из дома и отказался пахать на нее, как старший брат. На очной ставке с матерью тупо твердил свое.

— Ушел в несознанку, — объяснил следователь. — Ну, ничего, попарится на нарах с полгода, расколется, некуда не денется. И не такие кололись.

Полгода — это было нормально для следователя, которому некуда спешить, но совершенно неприемлемо для Алихана. Теймураз предложил устроить Касаеву побег, заполучить его и допросить без соблюдения процессуальных норм. Вариант отвергли: слишком сложно. Сделали по-другому. Нанятый Алиханом адвокат подал ходатайство о замене его подзащитному меры пресечения с содержания под стражей на подписку о невыезде, дал взятку судье. Суд удовлетворил ходатайство адвоката, Касаева выпустили из СИЗО. Возле тюрьмы его ждала машина и трое вежливых молодых людей.

Нашли его через несколько дней в старом карьере с перерезанным горлом.

— Нарушать процессуальный кодекс не пришлось, он сам сразу все выложил, — доложил Теймураз. — Мы были правы. Он продал Алана. За десять тысяч долларов. Ингушу из Назрани Султан-гирею Хамхоеву. Они вместе сидели под Астраханью, там и познакомились. Султан тянул срок за грабеж. Сейчас довольно известный уголовный авторитет в Ингушетии. Проблема номер один: через кого нам выйти на Султана?

— Он сам на нас выйдет, — предположил Алихан.

— Обязательно, — согласился Теймураз. — Вопрос — когда. Сейчас не рискнет, слишком много шума наделало дело. Будет выжидать, пока шум уляжется. Это — время. А мы не можем ждать.

— Я знаю, через кого, — вмешался Тимур. — Есть в Ингушетии человек, который мне кое-что должен.

— Кто?

— Иса Мальсагов, бывший коммерческий директор моего кооператива.

I

Такие войны, как осетино-ингушский конфликт, не кончаются миром. Они кончаются перемирием — компромиссом, который не устраивает ни победителей, ни побежденных, и оставляет в неприкосновенности корень, давший ядовитые всходы войны. Введение на осетино-ингушскую административную границу усиленных воинских подразделений российской армии предотвратило перенос военных действий на территорию Ингушетии, к чему стремились охваченные жаждой мести осетинские ополченцы, но не был отменен лежащий в основе конфликта «Закон о репрессированных народах», предусматривавший «территориальную реабилитацию» — возвращение ингушам Пригородного района Северной Осетии и Правобережья Владикавказа. Пожар был не потушен, а всего лишь пригашен, загнан внутрь, как огонь в подмосковных торфяниках.

Политика Москвы на Северном Кавказе никогда не отличалась пониманием специфики региона и особенностей национального характера горцев. Но горцы отдавали себе отчет в безволии российской федеральной власти, в ее неспособности навязать свой порядок силой, как в царские и советские времена. Кремль, занятый своими внутренними разборками, был ориентирован на создание не порядка, а видимости порядка. Планируя вторжение в Осетию, ингушские экстремисты рассчитывали, что в случае успеха Москва не решится применить оружие против своих же граждан, реализовавших законное право на территориальную реабилитацию. Начнутся бесконечные согласования, заработают многочисленные комиссии, имеющие целью придать видимость законности сложившемуся положению, все это растянется на годы, как растянулись практически безрезультатные переговоры о возвращении в Пригородный район ингушей, бежавших из Осетии после провала вторжения.

Полным непониманием ситуации отличалась и кадровая политика Кремля. Усиленно продвигая Дудаева в президенты Чечни, в Москве не сомневались, что он, генерал-майор Советской армии, воспитанный в духе интернационализма, государственник по определению, будет проводить в республике пророссийскую политику. Но Дудаев оказался прежде всего чеченцем, а уж потом генералом Советской армии. Когда в Москве это поняли, было поздно, поезд ушел.

То же произошло и с кандидатом на пост президента Республики Ингушетия. Ставку сделали на Героя Советского Союза генерала Аушева. С Дудаевым просчитались, не учли, что он много лет прослужил в Эстонии, пропитался там идеями национализма. Но Аушев точно не подведет — боевой офицер, герой афганской войны, председатель Комитета по делам воинов-интернационалистов при Совете глав правительств — участников СНГ. Он уж сумеет противостоять сепаратизму, исходившему, как раковые метастазы, из мятежной Чечни. Но уже первые заявления президента Аушева, выразившего протест против силового решения чеченской проблемы, показали, что и этот ставленник Москвы озабочен не целостностью России, а положением своего народа.

Генерал Аушев возглавил Ингушетию в тот период, когда республика существовала только на бумаге. Закон «Об образовании Ингушской Республики в составе Российской Федерации», принятый Верховным Советом России по результатам референдума, не определял границ новой республики, даже не указывал ее столицы.

После начала военных действий в Чечне к шестидесяти тысячам беженцев из Северной Осетии присоединились десятки тысяч беженцев из Чечни. Число их росло по мере того как федеральные войска тупо, с огромными потерями, но неостановимо перемалывали вооруженные формирования Ичкерии, превращая войну в партизанскую. Ингушетия покрылась палаточными лагерями, три четверти населения сидело без работы.

У президента Аушева был только один ресурс — политический. В Москве панически боялись, что зараза сепаратизма расползется из Чечни по всему Северному Кавказу. В республиках этим пользовались, в обмен на заверения в лояльности выбивали из центра экономические льготы и гарантии невмешательства в их внутренние дела, что на практике означало бесконтрольное разворовывание бюджетных средств. Отсутствие границы между Ингушетией и Чечней, родственность обеих народов — вайнахов, их единоверие делали Ингушетию в глазах Москвы самым ненадежным районом Кавказа. Этим в полной мере воспользовался президент Аушев. Подобному тому, как водка оживила экономику Северной Осетии, так и политический шантаж, который в руках Аушева стал основным рычагом воздействия на Москву, привел к наполнению финансовых потоков, направляемых в Ингушетию. Деньги из бюджета России шли на социальную адаптацию беженцев и вынужденных переселенцев, на строительство жилья для них, на развитие промышленности и сельского хозяйства, которые никак не реагировали на те крохи, что до них доходили. Аушев добился предоставления республике статуса оффшорной зоны с льготным режимом налогообложения, в Ингушетии зарегистрировали свои фирмы серьезные бизнесмены и даже одно из крупных московских издательств. На российские же деньги в тридцати километрах от Назрани началось строительство Магаса — столицы Ингушетии, современного города на тридцать тысяч жителей с комплексом правительственных учреждений. Не может же столица такой важной для Москвы республики располагаться в Назрани, которая как была большой деревней, так ею и осталась.

Чтобы держать Кремль в неослабевающем напряжении, президент Аушев поддерживал отношения с Дудаевым, а после его уничтожения с новым президентом Чечни Масхадовым. Запретив федеральным войскам использовать ингушскую территорию для военных действий против Чечни, он не особо препятствовал проникновению в Ингушетию чеченских боевиков. Здесь они чувствовали себя в полной безопасности, отдыхали, лечились, проводили учения.

Такая стратегия президента Аушева, вызывавшая бессильное раздражение в Москве, сделала его для западных политиков заметной фигурой с репутацией миротворца. В Ингушетию зачастили делегации Евросоюза, комиссии ОБСЕ, инспекции УВКБ ООН — Управления Верховного комиссара ООН по делам беженцев. Аушев лично сопровождал европейцев в их поездках по палаточным городкам. Ужаснувшись условиями, в которых живут беженцы, посланцы Евросоюза в своих отчетах оценивали ситуацию как критическую, близкую к гуманитарной катастрофе. В Ингушетию непрерывным потоком пошли грузы с гуманитарной помощью, которая странным образом оказывалась на рынках Назрани, Грозного, Владикавказа, Ставрополя. Для контроля за распределением помощи и постоянного мониторинга ситуации с положением беженцев и вынужденных переселенцев распоряжением Верховного комиссара ООН в Ингушетии было создано постоянное представительство УВКБ. Консультантом при нем сумел устроиться бывший коммерческий директор кооператива Тимура Русланова Иса Мальсагов.

Очень непросто, как грубо вырванный из земли и перенесенный в другое место саженец, обживался Иса Мальсагов в Назрани. Безоблачной, словно детство, счастливой порой представлялась ему прежняя жизнь во Владикавказе, когда у него было все — хороший дом, денежная работа, уважение серьезных людей. Разъезжал на «Волге» с блатными милицейскими номерами. Пять костюмов в шкафу, на любой случай, десять пар обуви. Живи не хочу. И надо же было случиться этой беде. Без всякой его вины. Стихия. Налетела буря, сорвала, как с ветки листок, закрутила, швырнула сначала на грязный асфальт бесланской ментовки, а потом на пустую дорогу за блок-постом, иди не оглядывайся.

А могло быть и хуже. Вполне, если бы Тимур не отмазал. Но и после этого дознаватель вцепился клещом: от кого узнал о нападении? От кого, от кого. Так я тебе и сказал. Все ингуши знали. Ингуши не оставляют своих в беде. А в той ситуации неведение и было бедой. Но и предательства ингуши не прощают. Даже под пистолетным дулом Иса не назвал бы человека, который предупредил его о готовящемся нападении на Осетию. Это был молодой ингуш Магомед Оздоев. Сердце его еще в студенческие годы неизлечимо ранило унижение своего народа, которое как началось со сталинской депортации, так и продолжается до сих пор. Иса не относил себя к тем, кто готов пожертвовать собой для Родины, но таких людей глубоко уважал и гордился знакомством с ними. Он так и не выдал дознавателю Магомеда. Подвиг его остался неоцененным: Магомед был расстрелян боевиками из югосетинской бригады «Ир».

Без работы, без родственных и дружеских связей, Иса Мальсагов до конца испил горькую чашу жизни эмигранта в родной Ингушетии. Жил с семьей на птичьих правах у дальних родственников на окраине Назрани, перебивался случайными заработками. Развозил на своей «Волге» товар по палаткам, мучительно переживая каждую колдобину на дороге. Потом устроился помощником коменданта одного из первых палаточных городков — лагерей для беженцев из Чечни. Три с половиной сотни армейских палаток, в каждой по десять — пятнадцать человек. Усталые, озлобленные женщины, грязные дети, молчаливые старики, убогие, как бы пришибленные жизнью мужчины. С утра до вечера: вода, хлеб, свет, дрова, чистка отхожих мест, вывоз мусора. Поразительно, сколько отходов оставляет после себя человек. Уже через неделю Иса готов был бросить эту хлопотливую и малооплачиваемую работу, но тут одна из беженок попросила об услуге — за хорошие комиссионные продать ковер. Иса нашел покупателя. Потянулись другие: ковры, золото — женские украшения. Был товар и серьезнее — оружие, вывезенное из Чечни вместе с домашним скарбом: пистолеты Макарова, автоматы Калашникова, взрывчатка — двухсотграммовые упаковки пластида, попадались даже гранатометы, новые, в заводской смазке. Иса сбывал их перекупщику из Назрани, особо не задумываясь, кому эти стволы уходят. Может, бандитам. Может, таким людям, как Магомед Оздоев, его единомышленникам, лелеющим планы реванша за неудачное вторжение в Осетию. Он не думал об этом, даже когда слышал о перестрелках и взрывах вроде недавнего теракта на центральном рынке Владикавказа. Четырнадцать убитых, десятки раненых. Прискорбно, конечно, но не его это дело. Бизнес был прибыльный, хоть и опасный. А что сейчас не опасно?

Однажды в лагерь без предупреждения прикатила делегация Парламентской Ассамблеи Совета Европы во главе с видным деятелем Европарламента лордом Джаддом. Сопровождал делегацию президент Аушев, с генеральской выправкой, хоть и в штатском, с густыми черными усами на хмуром властном лице. Коменданта на месте не было, Иса понял, что встречать высоких гостей ему, засуетился, хотел разослать свою команду убрать с глаз долой явные непотребности вроде стирки возле палаток, но президент скомандовал:

— Отставить! Они приехали посмотреть, как живут беженцы. Пусть смотрят, как они живут!

Это была не первая такая делегация, уже сложился ритуал встречи. После осмотра лагеря парламентариев плотным кольцом окружили женщины. В руках у многих были самодельные плакаты, старые, потрепанные, не первый раз в деле: «Свободу Ичкерии!». «Русские, убирайтесь из Чечни!», «Смерть оккупантам!». По знаку одной из женщин, учительницы, дети скандировали: «Вывод войск! Вывод войск!» Потом начались жалобы. Лорд Джадд внимательно слушал, его помощники записывали. Это на час, не меньше, понял Иса.

Он отошел в сторону и закурил. Рядом остановился один из членов делегации, невысокий, чернявый, что-то спросил по-английски. Иса виновато пожал плечами:

— Не понимаю.

Подскочил молодой переводчик, ингуш, из администрации президента:

— Господин Хиль-Роблес спрашивает: вы тоже беженец?

— Вроде того, — ответил Иса. — Только не из Чечни.

— Откуда?

— Из Северной Осетии, если это что-то ему говорит.

— Говорит. Он в курсе. Как давно?

— Скоро три года.

— Почему до сих пор не вернулись?

— Куда?

— На прежнее место жительства.

— А как он это себе представляет? — разозлился Иса. — Вернуться туда, где все на тебя волком смотрят? Дрожать по ночам от каждого стука? Ждать, когда подожгут твой дом?

— Ты не огрызайся, — посоветовал переводчик. — Тебя спрашивают, ты отвечай.

— Я и отвечаю.

Выслушав перевод, парламентарий задумался и произнес несколько фраз.

— Господин Хиль-Роблес не понимает, почему сложилось такое положение с возвращением беженцев в Осетию. За все время вернулось меньше ста семей. Из шестидесяти тысяч беженцев. Он был уверен, что переселению препятствуют власти Северной Осетии. Из ваших слов следует, что это не единственная причина. Он правильно понял?

— Не единственная, — подтвердил Иса. — Но важная. Власти хотят, чтобы был порядок. Если шестьдесят тысяч ингушей вернутся, никакого порядка не будет. Будет резня. Не обязательно, но возможно. Осетины еще долго не простят нам того, что было. Если президент Галазов начнет форсировать возвращение, он не доживет до выборов. И он это знает.

— Значит, по-вашему, проблема беженцев из Осетии требует для своего решения только времени? — по-своему истолковал слова Исы парламентарий.

— И очень большого. Это при условии, что за это время ничего не случится.

— Что может случиться? — живо заинтересовался парламентарий.

— Кто знает! На все воля Аллаха. Про взрыв на рынке Владикавказа он слышал?

— Слышал. Я же сказал, что он в курсе всех наших дел, — повторил переводчик. — Он спрашивает, почему ты думаешь, что это дело рук ингушской стороны? Преступники не найдены.

— Ничего я не думаю. Что я думаю, это неважно. Важно — что думают осетины. А они думают, что это наши дела. Они всегда во всем винят ингушей. И это не настраивает их на мирный лад.

— Ты знаешь осетинской язык?

— А как же? — удивился Иса. — Я все жизнь прожил во Владикавказе.

— А чеченский? Это не я спрашиваю, это он спрашивает.

— Так объясни ему, что ингуши и чеченцы — вайнахи, братья.

Парламентарий удовлетворенно кивнул, что-то чиркнул в записной книжке и вернулся к делегации.

— Кто это? — спросил Иса.

— Альваро Хиль-Роблес, Верховный комиссар ООН по делам беженцев. Похоже, ты его заинтересовал.

— Да мне-то что с того? — отмахнулся Иса.

— Ну, не знаю, не знаю, — усмехнулся переводчик. — Может, ничего. А может и чего.

Через три дня он приехал в лагерь, отыскал Ису и отвел подальше от палаток, в степь.

— Тебе крупно повезло, парень. По решению Хиль-Роблеса у нас создается постоянное представительство Верховного комиссара. Нужны люди, хорошо знающие местные условия. Он попросил досье на тебя. Уверен, ты подойдешь. Работы не пыльная, зарплата в долларах. Не слишком большая, но это не главное.

— Спасибо за хорошую новость. И ты специально приехал, чтобы мне это сказать?

— Есть некоторые проблемы. Место, как сам понимаешь, золотое…

— Чем? — перебил Иса.

— Не понимаешь? Распределение гуманитарной помощи, вот чем!

— Теперь понимаю. Сколько?

— Приятно иметь дело с умным человеком. Десять штук.

— Чего?

— Что значит чего? Баксов, конечно.

— Баксов?! — поразился Иса. — Сдурел?

— Не мне же одному.

— Десять штук баксов?! Если бы у меня были такие бабки, я бы здесь не уродовался!

— Не гони волну. Мы знаем про твой бизнес. То, что мы знаем, это бы ладно. А вот если Верховный комиссар узнает из твоего досье…

— Нет у меня таких денег, — уперся Иса.

— Твои проблемы. Найди. И не тяни. Дело горящее, последний срок завтра утром, — предупредил переводчик и ободрил, перед тем как уехать: — Не сомневайся, отобьешь свои бабки. И сверху наваришь. Мы с тобой еще поработаем. Я же говорю: золотое дно…

Иса соврал. Десять тысяч долларов лежали у него в заначке. Даже больше. Но это были последние деньги из тех пятидесяти тысяч, которые он снял в свое время со счета кооператива Тимура Русланова. Иса трясся над каждым долларом и часто приходил в отчаяние, глядя, как они тают. Только не так давно перестали таять и даже начали прибавляться. Отдать их было страшно, как потерпевшему кораблекрушение оттолкнуть от себя спасательный круг. Но Иса понимал: это шанс, другого не будет. Шанс ему, чужаку, стать своим среди приближенных к власти людей, пусть в небольших чинах, но реально заправляющих всеми делами. И он решился…

«Эксперт Управления Верховного комиссара ООН по делам беженцев» — так была написано в его служебном удостоверении с эмблемой ООН на обложке. Такая же эмблема с расшифровкой аббревиатуры УВКБ ООН красовалась на большом синем пропуске, который Иса наклеил на лобовое стекло своей «Волги». С таким удостоверением и с таким пропуском можно было ехать куда угодно, хоть в Чечню, хоть в Осетию. Но в Осетию на машине он поначалу не ездил. Когда нужно было присутствовать на очередном совместном с осетинскими чиновниками совещании по проблемам возвращения ингушских беженцев, садился в автобус вместе с другими членами рабочей группы. Со временем осмелел, приятно было ехать в «Волге», в то время как другие трясутся в автобусе.

Это было большой ошибкой.

II

Совещания высокого уровня проходили обычно во Владикавказе и в Назрани, экспертные группы собирались чаще всего в ингушском Карабулаке или в каком-нибудь поселке Пригородного района Осетии. На этот раз выбрали Чермен, конференц-зал районной администрации, бывшего райкома партии. Часа три обсуждали мелкие поправки к проекту совместного постановления, которое должны будут подписать президенты Галазов и Аушев. Спорили из-за каждой запятой, но вяло, нудно, как бы отбывая повинность. Все прекрасно понимали, что никакого результата это постановление не даст, как и три десятка таких же совместных постановлений, которые подписывались в разное время на разных высоких уровнях. И когда наконец закончили, словно свежего воздуха впустили в конференц-зал, все оживились, задвигались, потянулись в буфет, где глава районной администрации устроил для участников совещания небольшой фуршет.

Иса от фуршета уклонился: за рулем. Выезжая на трассу, связывавшую Владикавказ с Назранью, в который уж раз порадовался компактности Северного Кавказа. Как-то ему пришлось ехать на машине из Москвы в Питер, едешь и едешь, конца не видно. А здесь — сорок минут и дома.

На границе Осетии и Ингушетии, это место называлось черменский круг, было три блок-поста: армейский и два милицейских, ингушский и осетинский. Здесь обычно обменивались пассажирами таксисты. Осетинские водители наотрез отказывались ехать в Ингушетию. Чтобы не терять заработка, созванивались с таксистами из Назрани и здесь, на черменском круге, пересаживали клиента из одного такси в другое.

На осетинском посту выезжающие машины почти никогда не останавливали. А въезжающие с ингушскими номерами обыскивали и досматривали со всей строгостью: документы, путевые листы, заявки с указанием времени проезда и числа пассажиров. Что не так, поворачивай обратно. Установление режима свободного проезда через границу — об этом и шла речь в одном из пунктов постановления, которое обсуждали рабочие группы.

На этот раз «Волгу» Исы тормознули. Молоденький гаишник, совсем пацан, в тяжелом для него бронежилете, с таким же тяжелым для него «калашом», небрежно козырнул:

— Документы!

— Не видишь, дорогой, какая машина? — снисходительно поинтересовался Иса, протягивая удостоверение. — Читать не умеешь?

— Умею, — ответил гаишник. Но вместо того чтобы вернуть удостоверение и пожелать счастливого пути, включил рацию: — Товарищ майор, Мальсагов. Который в розыске… Слушаюсь… Выйдите, пожалуйста, из машины.

— Я в розыске? — изумился Иса. — Ты что говоришь?

— Выйдите из машины! — повторил гаишник и поправил на груди автомат.

— Ну, щенок, твое счастье, что у тебя нет звездочек на погонах, а то бы слетели, — пробурчал Иса, выпрастывая из «Волги» рыхлое тело.

От блок-поста подошел молодой подтянутый майор МВД, отдаленно знакомый, почему-то в парадной милицейской форме, взял удостоверение, цепко посмотрел на снимок, потом на Ису, приказал:

— Пройдемте.

— В чем дело, майор? — возмутился Иса. — Я сотрудник Управления Верховного комиссара ООН по делам беженцев!

— Разберемся.

В отличие от легковесных, наполовину стеклянных будок российской дорожной милиции, осетинский блок-пост был сооружением каменным, основательным, обложенным бетонными блоками, способными выдержать прямое попадание снаряда. Кроме дежурки, в нем было еще несколько комнат с железными дверями. В одну из них майор ввел Ису, предварительно постучав:

— Разрешите?

Это был обычный небольшой кабинет, только вместо окна в стену была вмурована вентиляционная решетка с толстыми, будто тюремными прутьями. За канцелярским столом расположился грузный пожилой подполковник в расстегнутом кителе, русский. За приставным столом, спиной к двери, сидел еще какой-то человек в штатском. При появлении майора подполковник поспешно и будто бы суетливо встал и со словами «Работайте, не буду мешать» вышел из кабинета.

Майор переставил от стены на середину комнаты стул, приказал:

— Садитесь, Мальсагов.

— Кто-нибудь скажет мне, что происходит? — возмущенно спросил Иса.

— Сейчас скажу, — пообещал майор и коротко, без замаха врезал ему кулаком по скуле так, что у Исы на мгновение потемнело в глазах. Он пошатнулся и плюхнулся на стул, потеряв равновесие.

— Вы!.. Ты!.. Что вы делаете?! Вы!..

— Молчать! — оборвал майор. — Будешь говорить, когда тебя спросят. Или хочешь еще?

— Хватит, Теймураз, он уже все понял. — вмешался штатский и повернулся к Исе, спросил с усмешкой: — Ты все понял, брат?

Иса обомлел. Это был Тимур Русланов. И тут же вспомнилось, где он видел майора: на допросе в бесланской ментовке. «Что же это такое? — лихорадочно пытался сообразить Иса, держась за вспухающую щеку. — Что это значит?»

— Тебе задали вопрос, ты не ответил, — с пугающей вежливостью напомнил майор.

— Да, все понял. Я все понял! — закивал Иса, хотя по-прежнему не понимал ничего кроме того, что вляпался в какую-то опасную историю.

— Тогда к делу, — предложил Тимур.

Майор занял место подполковника, раскрыл картонную папку.

— Гражданин Мальсагов, 29-го октября 1992 года по поддельным документам вы получили в банке со счета кооператива гражданина Русланова наличными сумму, составлявшую по тогдашнему курсу сорок девять тысяч шестьсот семьдесят долларов. Вот заключение экспертизы: подписи Русланова на платежном поручении и доверенности вами подделаны. По заявлению гражданина Русланова прокуратура Промышленного района города Владикавказа возбудила против вас уголовное дело по обвинению в должностном подлоге и мошенничестве в крупных размерах по статьям 175-й и 147-й, часть четвертая, Уголовного кодекса Российской Федерации. Статья 175-я предусматривает наказание до двух лет лишения свободы, статья 147-я, часть четвертая, — от трех до десяти лет с конфискацией имущества. Таковы факты.

— Ну зачем так сразу, Тимур? — заныл Иса, сообразив, что дело не такое уж страшное, как ему показалось. — Сразу заявление, прокуратура! Я отдам, все до копейки отдам, клянусь!

— Я жду уже три года.

— Подожди еще. У меня будут бабки, скоро, сразу отдам!

— Нет.

— Тебе будет легче, если меня посадят?

— Да.

— Но тогда ты вообще ничего не получишь.

— Как это ничего? Глубокое моральное удовлетворение.

— Ну, если ты так, — вскинулся Иса. — Если ты так, вот что я тебе скажу. Меня не посадят. И не надейся, не выйдет! Я эксперт представительства Верховного комиссара ООН в Ингушетии. Наши меня не выдадут.

— Как только эти бумаги попадут к Верховному комиссару ООН, в ту же секунду ты перестанешь быть экспертом, — возразил Тимур с усмешкой, которую придавал ему шрам на губе. — Мошенники ему не нужны. А они попадут немедленно, если мы не договоримся.

— И нам не нужно требовать твоей выдачи, — подсказал майор. — Вот ордер на твой арест. «Мера пресечения — содержание под стражей». Подписано прокурором. Полюбуйся.

Иса впился глазами в ордер. Все на месте: подпись, печать. И вдруг увидел: не было даты.

— Ордер недействительный! Нет числа!

— В самом деле? — удивился майор. — Дай-ка взглянуть. Верно, числа нет. Это потому что мы точно не знали, когда ты возникнешь в пределах видимости. То, что совещание будет в Чермене, знали, а вот в какой день — нет. Но мы это сейчас исправим. Ставим сегодняшнее? — обернулся он к Тимуру.

— Нет! — закричал Иса. — Нет, ничего не ставьте!

— А почему? — полюбопытствовал майор. — Что нам мешает прямо сейчас надеть на тебя браслетки и отвезти в СИЗО? Я не знаю. Тимур, ты знаешь?

— Я тоже не знаю.

— Может, ты знаешь, эксперт? Так скажи нам.

— Чего вы добиваетесь? — спросил Иса.

— Вот мы и начали деловой разговор, — констатировал Тимур.

Майор придвинулся вплотную к Исе.

— Султан-гирей Хамхоев. Знаешь такого?

От неожиданности Иса вжал голову в плечи. Это была настоящая опасность, смертельная. Султану Иса сбывал оружие и взрывчатку чеченских беженцев. Если осетины пронюхали про это… Наверняка пронюхали. После взрыва на центральном рынке Владикавказа они на ушах стоят… Неужели пронюхали?

— Знает, — заключил майор.

— Ну, знаю, — не стал отпираться Иса. — Как знаю? Привет — привет. Назрань маленькая. Но никаких дел у меня с ним нет.

— Твои дела с ним нас не интересуют.

— А что вас интересует?

— Объясни, Тимур, — сказал майор и вернулся на место.

— Слушай внимательно, Иса. И помни, что это твой единственный выход, — приступил к делу Тимур. — Три недели назад у Алихана Хаджаева украли сына, Алана, двенадцати лет…

— Алихан — это твой компаньон?

— Это мой друг.

— Украл Султан?

— Нет. Украл другой человек. Некий Павел Касаев, осетин из Владикавказа. И продал Хамхоеву.

— Точно?

— Да. За десять тысяч долларов.

— Откуда вы знаете?

— Касаев сам сказал.

— И мы ему поверили, — прибавил майор с недоброй усмешкой, которая почему-то показалась Исе зловещей. — Чистосердечным признанием он облегчил свою душу.

— Участь, — машинально поправил Ива.

— Душу, — повторил майор.

— Вы хотите сказать…

— Это я и хочу сказать. Он уже не будет менять показания.

— Мы обратились к тебе вот почему, — продолжил Тимур. — Ты должен помочь нам вернуть Алана. Или узнать, где его держат.

— Как?! — поразился Иса. — Султан очень серьезный человек. Он даже разговаривать со мной не будет!

— Будет. Скажешь, что говоришь по нашему поручению. Предупредишь, что за жизнь Алана он отвечает своей головой. У парня больное сердце. И если с ним что-нибудь случится…

— Все это слова, — перебил Иса. — У Султана сильная команда. Вы его не достанете.

— Достанем, — вмешался майор. — То, чего нельзя сделать за деньги, можно сделать за большие деньги. То, чего нельзя сделать за большие деньги, можно сделать за очень большие деньги. Мы знаем, кто он. Мы знаем, где он живет. Остальное — дело техники. Скажи ему это. Он поймет.

— Допустим, — согласился Иса. — Но он купил мальчишку не для собственного удовольствия. Хочет получить выкуп, верно?

— Верно.

— Готов Алихан заплатить за сына?

— В общем, да, — после некоторой заминки кивнул Тимур.

— Сколько?

— Об этом мы будем говорить с самим Султаном.

Иса слегка расслабился. Дело не в оружии и взрывчатке. Уже хорошо. Но по-прежнему было что-то непонятное, настораживающее. Что, собственно, произошло? Ну, украли мальчишку. Бывает. Отец хочет его вернуть, готов заплатить. Нормально. Нужен посредник, выбрали его. Тоже нормально. Но могли бы просто сказать: так и так, помоги. Значит, не могли? Почему? Боялись, что Иса откажется, а никакого другого посредника у них нет? Правильно боялись. Ни один нормальный человек в здравом уме не сунется в это дело. Просто знать о нем — и то стремно. В таких делах свидетелей не любят. Султан потому и набрал такую силу и ходит на свободе, потому что не оставляет свидетелей. А быть посредником — куда хуже. Если что-то пойдет не так, кого уберут первым?

Но отмотаться от этой роли, похоже, не получится.

— Ладно, попробую вам помочь, — с тяжелым вздохом пообещал Иса. — Поговорю с Султаном.

— Не так, — поправил Тимур. — Ты помогаешь не нам. Ты помогаешь себе.

— И никаких «попробую», — предупредил майор. — Задача не поговорить с Султаном, а вернуть парня. До тех пор это дело будет тебя ждать.

— Ну, уговорили, уговорили! Сделаю что смогу. Могли бы просто сказать, без мордобития. Или у вас это уже привычка, майор?

— У нас не было времени тебя уговаривать. У тебя его тоже нет. Через неделю доложишь. И не пытайся крутить, я тебя из-под земли достану! Все, свободен!..

III

Всю дорогу до Назрани Иса напряженно думал, как выпутаться из двойственного и опасного положения, в котором он оказался. Серьезность намерений Тимура и майора сомнений не вызывала. Посадить, может, и не посадят, но копию уголовного дела в УВКБ точно пришлют. И еще неизвестно, что хуже: оказаться в тюрьме по 147-й или очутиться на улице чужаком и изгоем, без всякой надежды хоть когда-нибудь снова войти в серьезный бизнес. Мошенника даже при советской власти не жаловали. Не потому, что украл, а потому что попался. Попался — значит, лох. А лох провалит любое дело.

Но и явиться к Султану простым посредником, по существу — просителем, тоже было не ахти что. Нужно бы так, как повернул дело Тимур: «Ты помогаешь не нам. Ты помогаешь себе». Нужно-то нужно, только как?

И еще одна мысль, прежняя, тревожащая, не оставляла Ису. Слишком сложным путем пошли Тимур и майор, чтобы заручиться его согласием. Уголовное дело, ордер, слежка, это задержание, похожее на бандитское. Зачем? Напрашивалось только одно объяснение: они хотят вернуть мальчишку, а платить не хотят. Как-то не слишком уверенно ответил Тимур на вопрос, готов ли Алихан заплатить за сына. Но это не укладывалось в голове. Какой же отец не отдаст все до последней копейки, чтобы вернуть сына? Нет таких отцов. Особенно на Кавказе. Сын — это сын. И не о последней копейке речь. Алихан Хаджаев человек очень не бедный, ворочает миллионами долларов, у него единственный сын. Нет, тут что-то не так.

Иса помял пальцами набрякшую щеку, посмотрел на себя в зеркало заднего вида. Ну и морда! Как у хомяка, набившего защечный мешок кормом. И легкая синева появилась. Будет фингал. Теперь придется ходить в темных очках и объяснять всем, что немножко выпил, наткнулся в темноте на столб. Не говорить же, что фингал ему поставили в осетинской ментовке…

Иса тормознул так, что машину занесло. Потом съехал на обочину и заглушил двигатель.

А почему не говорить? Как раз говорить! Не всем, конечно, а только одному человеку — Султану Хамхоеву. Вот — решение, вот как можно из жалкого просителя превратиться в друга, который пришел спасти делового партнера от смертельной опасности! «Ты помогаешь не нам, ты помогаешь себе». А я, твой деловой партнер, подсказываю тебе, как это сделать. И весь предстоящий разговор выстроился в сознании Исы с такой отчетливостью, словно был написан на бумаге.

Встретиться нужно в безлюдном месте, лучше вечером. Вызвать Султана из дома или из шашлычной, где он часто бывает, и отвести в сторону. Он удивится:

— Ты почему все время оглядываешься, будто за тобой следят? Кого боишься? Ты со мной, тебе некого бояться.

Иса скажет:

— Не нужно, чтобы нас видели вместе.

Султан скажет:

— Раньше ты такого не говорил.

Иса скажет:

— То было раньше. Сейчас все изменилось.

Султан спросит:

— В чем дело?

Тут он сам увидит фингал или Иса ему покажет. Он скажет:

— Кто это тебя?

Иса ответит:

— Прессовали в ментовке.

— В нашей? — спросит Султан недоверчиво.

— В осетинской, в Чермене, — ответит Иса.

Султан насторожится, прикажет:

— Рассказывай.

Иса расскажет. Все как было. Как ехал после совещания, как его задержали на блок-посту на черменском круге, как привели в кабинет, как милицейский подполковник суетливо вышел. Тут и придумывать ничего не придется. Опишет майора, подробно опишет штатского со шрамом на губе. Только превратит Тимура в фээсбэшника в высоком чине, не ниже полковника. Почему в высоком чине? Потому что милицейский подполковник вел себя перед ним, как шестерка.

Султан помрачнеет, раздраженно бросит:

— Короче! Чего от тебя хотели?

— А вот это самое главное, — ответит Иса, — Почему я к тебе и пришел.

В его версии все будет выглядеть так. После взрыва на центральном рынке Владикавказа осетинскую милицию и спецслужбы подняли на ноги, активизировали всю агентуру, ищут хоть какую-нибудь зацепку. Зацепку нашли пока только одну. Экспертиза показала, что рванул пластид, примерно четыреста граммов. Откуда пластид? Может, из Чечни. Может, из Ингушетии.

— Понимаешь, о чем я говорю? — прервется Иса.

— Нет, — ответит Султан. — Это не мои дела.

— Мы-то знаем, что не твои, — согласится Иса. — Но они думают, что твои. У них была информация, что через тебя идет взрывчатка, какая-то сука стукнула. Только не говори, что среди ингушей нет предателей. Везде есть. Может, тут и не предательство. Просто кто-то что-то заметил, кому-то что-то сказал, так и пошло. А ты знаешь, как в гэбухе собирают информацию — по крошке. А потом анализируют. Про себя точно могу сказать — кто-то из беженцев сболтнул, что я помогаю сбывать ковры. А где ковры, там может быть и другое. Поэтому за меня и уцепились.

— А я-то при чем? — может спросить Султан.

— Все знают, что мы знакомы.

Он все-таки заподозрит неладное:

— И они все это тебе так сразу и выложили?

— Сразу! — обидится Иса. — Ничего они не выкладывали. Сам догадался по их вопросам. Было время подумать — часа три со мной майор работал. Опытный, сволочь. Все по почкам бил, чтобы следов не осталось. Знал бы ты, что сейчас после меня в унитазе. Вместо мочи — кровь!

— А фингал откуда? — может спросить он.

— Промахнулся! — не без вызова ответит Иса.

Султан задумается, потом скажет:

— Херня все это. На меня у них ничего нет.

— Не въезжаешь, — укорит Иса. — Да им без разницы, есть что-нибудь на тебя или нет. Им нужно на кого-то повесить теракт. И ты вполне подходишь. Сидел? Сидел. Ингуш? Ингуш. И в Пригородном районе, небось, успел пострелять. Чего еще надо? А доказательства найдут. И свидетели будут. Ты что, не знаешь, как они работают?

— Знаю, — вынужден будет признать Султан. На всякий случай спросит: — Ты хочешь сказать, что за три часа меня не заложил?

— Тебя когда-нибудь по почкам херачили? — огрызнется Иса. — Тут не тебя, отца родного заложишь. Заложил бы, если бы мог так, чтобы себя не замазать. Как-то не светит мне получить пожизненное за соучастие в теракте.

В этом месте нужно будет помолчать, будто переживая обиду за недоверие, подождать, пока Султан скажет что-нибудь вроде:

— Ладно, проехали. Это все?

— Нет, не все, — со вздохом ответит Иса.

— Что еще?! Что, твою мать, еще?! — закричит Султан. Именно что закричит, завопит, потому что ему тоже не улыбается получить пожизненное или даже вышку за терроризм, а в такую возможность, в реальность угрозы, он уже должен поверить.

К продолжению разговора Иса был готов.

— Не дергайся, — скажет он. — Есть вариант.

Дальше дело было так, приступит Иса. Когда стало ясно, что Иса не расколется, штатский со шрамом на губе приказал майору пойти погулять, проветриться, а то он совсем вспотел, а сам подсел к Исе.

— Подсел, значит, и говорит, вежливо так и будто бы по-товарищески: «Все не так безнадежно, Мальсагов, у твоего друга есть выход. Но это единственный выход, который у него есть». Друг — это он про тебя. Я не стал спорить, хотя какой я тебе друг. Ты серьезный сильный человек, а кто я? Так, мелкая сошка…

— Не тяни! — рявкнет Султан. — Какой выход?

— Скажу, — пообещает Иса. — Только ты не перебивай. Он спрашивает, знаю ли я, что три недели назад у одного большого человека из Владикавказа украли сына. Нет, говорю, откуда мне знать? Осетинских газет не читаю, телевизор ваш не смотрю, радио не слушаю, разве что случайно наткнешься на волну, в машине. Украли, говорит. У Алихана Хаджаева, водочного короля. Сына зовут Алан, ему двенадцать лет. Да вы что, кричу я, хотите и это на моего друга повесить? Мало вам теракта? Совесть у вас есть? Мой друг такими делами не занимается, он солидный человек, занимается нефтью, другими делами. Красть детей — это не его бизнес! Нет, говорит, не хотим. Мы знаем, кто украл мальчишку. И говорит кто. Какой-то Касаев, местный, из Владикавказа. А потом этот Касаев продал его Султан-гирею Хамхоеву. То есть, тебе. За десять штук баксов…

Тут друг Султан или молча набычится с налитыми кровью глазами, а скорее всего разорется, что все это полная херня, и он больше не желает ее слушать. Но ему придется выслушать все до конца.

— Султан, — скажет Иса. — Я говорю только то, что мне сказали. Стараюсь даже теми же словами. Я пришел к тебе, потому что для тебя это может очень плохо кончиться. Не хочешь слушать? Как скажешь, молчу.

— Выкладывай, — скажет он.

— Потом штатский мне говорит, — продолжит Иса. — Этот Алихан Хаджаев, говорит, очень влиятельный человек, мы обязаны ему помочь. Мы, говорит, предложили ему свой план. План такой: напрячь нашу ингушскую агентуру, найти, где ты мальчишку держишь, и провести спецоперацию. И тебе конец.

— Мне конец?! — взревет Султан. — Руки у них коротки!

И тогда Иса повторит то, что сказал майор:

— То, чего нельзя сделать за деньги, можно сделать за большие деньги. То, чего нельзя сделать за большие деньги, можно сделать за очень большие деньги.

— Дальше, — скажет Султан, потому что ни один разумный человек спорить с этим не будет.

— Такой план они ему предложили. Но Алихан отказался. Он не хочет рисковать жизнью сына. Он хочет кончить дело без шума. Штатский сказал, что теперь все зависит от тебя. Если ты поведешь себя правильно, теракт повесят на кого-нибудь другого, им все равно. А если нет… Ну, ты понимаешь, что будет.

Вот это ему и скажет Иса. Как отреагирует Султан? Да как бы ни отреагировал, Иса свое дело сделал. Он в порядке. А это самое главное.

Да, все правильно.

Иса завел машину и поехал домой, время от времени поглядывая на себя в зеркало и с удовольствием отмечая, как фингал наливается красивым фиолетовым цветом. Он уже не боялся предстоящего разговора с Султаном.

Но разговор сложился совсем по-другому. Жизнь всегда ломает все планы, даже самые безупречные. Потому что жизнь состоит из случайностей, которых не может предусмотреть никто.

IV

Иса Мальсагов правильно оценил неуверенность, с которой Тимур ответил на вопрос, готов ли Алихан заплатить выкуп за сына. Разговор о выкупе зашел после того, как все было подготовлено для встречи с Исой: возбуждено уголовное дело, получен у знакомого прокурора ордер. Милицию на этом этапе привлекать не имело смысла, поэтому роль злобного мента решил взять на себя Теймураз, воспользовавшись парадным милицейским мундиром, сохранившимся со времен его службы.

Тимур не сомневался, что Алихан не захочет спорить о сумме выкупа. Сколько нужно, столько и заплатим. Так на его месте сказал бы сам Тимур. Но до суммы разговор не дошел.

— Я уже сказал, кому и за что заплачу, — холодно и даже словно бы враждебно заявил Алихан.

— Голову похитителя ты уже получил, — напомнил Тимур. — Для Султана это просто бизнес. Да, грязный. Но ничего личного. Такая жизнь. Не нам ее исправлять.

— Нет, — бросил Алихан так же резко, враждебно. — Как я сказал, так и будет.

Он произнес это с такой внутренней убежденностью, что Тимур не нашелся, что ответить.

С того дня, как украли Алана, внешне в поведении и характере Алихана мало что изменилось. Разве что стал суше, строже, редко улыбался, никогда не смеялся так, как он умел — громко, заразительно. Много занимался стройкой, поставками американского спирта, переложив на Тимура торговлю спиртом и продажу водки Бесланского завода. С утра ненадолго приезжал в офис, потом до конца дня пропадал на спиртзаводе, где заканчивался монтаж технологического оборудования. Он как будто специально перегружал себя делами, чтобы не оставалось времени для посторонних мыслей.

Иногда по вечерам Алихан исчезал, никого не предупредив, где его искать, если срочно понадобится. Его водитель сказал Тимуру по секрету, где он бывает — в православном храме. Однажды Тимур зашел в церковь. Шла вечерняя служба. Алихан стоял у дальней темной стены, в стороне от толпы молящихся, — прямо, молча, ни разу не перекрестившись. Тимур чувствовал, что в душе друга происходит какая-то мучительно трудная внутренняя работа.

И вот теперь он понял, к чему это работа привела. Нет, не знал Тимур, что противопоставить его внутренней убежденности.

Они разговаривали поздно вечером в кабинете Алихана в его доме, притихшем, как если бы в нем лежал смертельно больной ребенок.

— Ты когда-нибудь думал, для чего мы работаем? — после долгого молчания спросил Алихан.

Тимур молча пожал плечами.

— Деньги? Денег мы заработали, на жизнь хватит, — продолжал Алихан, не дождавшись ответа. — А что еще? Зачем мы тратим время жизни черт знает на что? Вместо того, чтобы играть с детьми, радовать близких, радоваться вместе с ними? Зачем? Знаешь?

— Ну, интересно, кураж, — неуверенно сказал Тимур и признался: — Нет, не знаю.

— А я знаю. Последнее время я много об этом думал. Мы строим новую жизнь, вот зачем. В которой будут жить наши дети. Строим, как умеем. Она не будет совсем другой. Но будет немного лучше, немного чище. В ней не будут воровать наших детей и детей наших детей. В этом она будет другой. Если же нет… если мы не сумеем такую жизнь построить, лучше ей не быть вообще. А нашим детям лучше в ней не жить. Им вообще лучше не жить.

— Ты твердо решил? — спросил Тимур, хотя спрашивать было не нужно. У него появилось ощущение, что Алихан уже не здесь, а где-то в другой жизни, за границей обыденности, где, как на страшной горной высоте, нет полутонов, где не имеет никакого значения житейская логика с привычным, помогающим жить смешением добра и зла, правды и лжи.

— Да, — сказал Алихан и повторил: — Да!

Это «да» лишало смысла комбинацию, задуманную Тимуром и Таймуразом. Но они все-таки решили довести ее до конца в расчете на то, что по ходу дела найдется устраивающих всех компромисс.

Иса Мальсагов позвонил через три дня после разговора на блок-посту в Чермене и назначил встречу на нейтральной территории.

— Только без майора, — предупредил он. — При нем говорить не буду. Ты и я, больше никто.

Местом встречи выбрали тот же черменский круг. Иса оставил свою «Волгу» перед ингушским постом, пересек ничейную полосу и влез в «мерседес» Тимура. Он был в солнцезащитных очках, закрывающих пол лица, но не скрывающих фингал грязного синевато-желтого цвета.

— Ты почему мне ничего не сказал? — сразу набросился он на Тимура. — В какое положение ты меня поставил?

— Чего я тебе не сказал? — не понял Тимур.

— Он спрашивает! Он еще спрашивает! И не усмехайся, ничего тут смешного нет! Султан чуть меня не убил! Он решил, что я его подставляю!

— Я не усмехаюсь. Успокойся и говори по делу. Ты встретился с Султаном?

— А о чем я тебе толкую?! Я говорил с ним полтора часа! И был уверен, что он сейчас вытащит пистолет и пристрелит меня, как собаку! Даже не знаю, как я сумел отболтаться! Не ожидал я от тебя такой подлянки. Не ожидал! Если вы поручаете мне роль посредника, нужно же предупреждать!

— Стоп, — перебил Тимур. — Давай с начала. Все по порядку. Предупреждать — о чем?

— Об условии твоего друга Алихана. О том, что он объявил. Что заплатит два миллиона баксов не за сына, а за голову похитителя. Вот о чем!

— Но Султан не похититель. Он всего лишь купил Алана. Это немного меняет дело. Разве нет?

— Ты за кого его принимаешь? По-твоему, он совсем тупой? Ошибаешься. Он не самый умный человек, которых я знаю. Но не настолько тупой, чтобы связываться с сумасшедшим, который ставит такие условия!

— Откуда он узнал об условии? В газетах об этом не писали. Тем более в ингушских.

— Узнал! Начал прощупывать почву и сразу узнал. Во Владикавказе все только об этом и говорят! Мудрено не узнать! Была бы охота. А у него, сам понимаешь, была.

— И что? — поторопил Тимур.

— Ну, что? Что сделал бы нормальный человек на его месте?

— Нормальный человек не стал бы покупать чужого ребенка.

— Это понятно. Ну, нормальный уголовник. Он подумал бы: а на хрена мне эта головная боль? Если Алихан сумасшедший, он во всем сумасшедший. Доказывай потом, что ты не воровал мальчишку, а всего только купил. Может, докажешь. А может, и не докажешь — не успеешь. Заработать два миллиона охотников ой как много! Так Султан и подумал. Он решил вернуть мальчишку и забрать свои десять штук. А вот когда узнал, что Касаеву перерезали горло, тут и понял, что очень крупно попал. Прикинь, что ему было делать?

— Что?

— Избавиться от парня. Как можно быстрей. Он и избавился.

Тимур похолодел:

— Как?

— Успокойся. Не так, как ты подумал. Он же не зверь. Перепродал Алана. Правда, всего за три штуки.

— Кому?

— Одному чеченцу из Ножай-Юрта. Из боевиков. Приезжал к своим подлечиться. В Сурхахи, там у него какая-то дальняя родня. Он и увез мальчишку.

— Как зовут чеченца?

— Не знаю. Да это уже не имеет значения. Убило его. Когда возвращался в отряд, попал под обстрел. В клочья.

— Где же сейчас Алан?

— Кто знает! Но где-то живой. Не потащил же чеченец его с собой в горы. Где-то, значит, оставил.

Поворот был ошеломляюще неожиданным. Тимуру понадобилось время, чтобы освоиться в новой ситуации. Иса угадал причину его молчания.

— Я знаю, о чем ты думаешь. Как найти мальчишку. Правильно?

— Догадливый ты, Иса.

— Алихану со всему его бабками это не под силу. Тебе и твоему майору тоже. Но есть человек, который может попробовать это сделать.

— Я сейчас поставлю тебе второй фингал, если будешь тянуть резину! — хмуро пообещал Тимур. — Кто?

— А ты не понял?

— Нет.

— Султан, — сказал Иса и откинулся в кресле, наслаждаясь произведенным эффектом. — Да, Тимур, Султан-гирей Хамхоев.

— С какой стати ему на это подписываться? За бабки?

— Нет-нет! Ни за какие бабки он связываться с Алиханом не будет. Тут дело совсем в другом.

— Опять тянешь? Дождешься!

— Вот ты, Тимур, считаешь меня мелким жуликом, ни на что не годным. Считаешь, считаешь! А я не такой. Ну, не совсем такой. Могу очень даже неплохо соображать. Особенно когда припрет. Я тебе скажу, почему Султан согласится вам помочь. Но сначала вопрос. Это уголовное дело… Я уже сделал, что вы просили. Даже больше того, много больше, сейчас поймешь. Можно будет считать, что дело закрыто? Что никакого дела вообще нет?

— Ну, допустим.

— Нет, ты скажи твердо: «Да». Да?

— Да.

— Тогда слушай. Я запугал Султана.

— Чем ты мог его запугать?

— Я сказал, что менты и гэбисты хотят повесить на него взрыв на владикавказском рынке.

— Он имеет к нему отношение?

— Не знаю. Скорее всего нет. Но может иметь. Он продавал взрывчатку. Такую же, как подложили на рынке, пластид.

— Ну-ка, ну-ка! — заинтересовался Тимур. — Отсюда подробней!

Закончив рассказ о том, как ловко он сумел до смерти перепугать Султана, Иса заключил:

— Теперь ты понял, почему он будет помогать вам без всяких бабок?

— Понял. Я тебя недооценивал. Что ж, могу повторить: про уголовное дело забудь.

— А про пятьдесят штук? — осторожно поинтересовался Иса. — Ну, которые я получил в банке?

— Ладно, тоже забудь. Хоть ты и не из тех, кто сделает завтрашнюю жизнь лучше.

— Слово?

— Слово.

— Я верю твоему слову, — не без торжественности произнес Иса и немного замялся. — Тут еще вот какое дело… Султан, конечно, сделает все, что сможет. Но у него есть просьба. Не условие, просто просьба. Если бы ему помочь…

— Какая просьба?

— Понимаешь, он авторитет в Ингушетии. Но не вор в законе. А хочет быть настоящим вором. Кавказские не хотят его короновать, считают — еще не заслужил. Вот если бы за него поручился кто-нибудь из Москвы…

Тимур удивился:

— Ты считаешь, что я каждый день пью с московскими ворами в законе?

— Нет. Но у вас большой бизнес, мало ли с кем приходится иметь дело…

— У меня в Москве есть только один знакомый крупный вор в законе, — припомнил Тимур недавнюю встречу в Поти с Ревазом Гудавой.

— А больше и не надо, — обрадовался Иса. — Одного хватит. Так я скажу Султану, что ты сделаешь?

— Постараюсь, — неопределенно пообещал Тимур.

Вернувшись в офис, он отдал Теймуразу диктофон, на который записал весь разговор с Исой, и позвонил в Москву заведующему торговой базой, через которую реализовалась бесланская водка.

— Грузины у нас водку берут? От Реваза Гудавы?

— Берут.

— Много?

— Примерно по две фуры в неделю. Вот вчера заказали две фуры.

— В деньги?

— Нет, на реализацию. Вы же сами сказали.

— Задержи отгрузку, — распорядился Тимур.

— Почему?

— Так надо.

— Реваз спросит.

— Скажи, я приказал. Сам ему объясню. Завтра вылетаю в Москву первым утренним рейсом.

— Машину прислать?

— Не нужно, сам доберусь. Закажи гостиницу.

— Все сделаю, — уверил заведующий.

— Дослушал? — обернулся Тимур к Теймуразу, который сидел в углу кабинета с наушником диктофона. Тот отмахнулся: не мешай, и переключил звук на динамик. Дослушав до конца, перемотал пленку. В том месте, где Иса заговорил про взрыв на рынке, остановил запись.

— Очень интересно. Нужно будет подсказать ребятам.

— Не раньше, чем найдем Алана, — предупредил Тимур.

— Само собой, — кивнул Теймураз. Помолчав, спросил: — Алихану скажем?

— А что делать? Он должен знать правду.

— Тяжело.

— Тяжело, — согласился Тимур. — Но хоть какая-то ясность.

— А мы, значит, будем плодить воров в законе?

— Будем. Мы будем делать все, что можем. Кстати, чем отличается авторитет от вора? Ты должен знать, столько лет проработал в милиции.

— Тем же, чем полковник от генерала.

— Расскажи-ка мне, что это за публика, — попросил Тимур. — Чтобы я знал, с кем имею дело…

V

«В зону Кержач. Здорово! В вашем лице ко всем достойным адресую. По выезду с крытой Альбея ему Ворами дана общая ксива для вашей зоны, а также Наказ, ознакомьте всех, кому небезразлична кровно людская здоровая постановка как в зоне, так и за пределами зоны. Копия общей ксивы Наказ направляется Альбеем вместе с этой малявой…»

«Общаковая ксива во Владимирскую зону. Наказ. Доброго здоровья и пожелания всем близким по жизни! С этой ксивой на вашу зону писался Наказ, который надо понимать таким, как он есть. Время сказало, что распространенный блуд необходимо искоренить немедленно. Поступать с распространителями конкретно, вплоть до уничтожения. Никакого хода этой бешеной или затаившейся публике не может быть. Национализм расшатывает элементарное Арестантское, он является чуждым и вредным. Вся нечисть и покрывающая ее публика, а тем более шагающая в упряжке с нею, должны быть искоренены.

Оздоровление зоны в ваших возможностях и правах. Нужно проявлять интерес к тем, кто приезжает с крытых: где они были, не было ли вреда общему от их пребыванию в тюрьме. При намеке порочанья или зубоскальства о Воровском — спрашивать незамедлительно. Можем вам сказать: все находящиеся здесь Вороватые люди вашей области в основной массе целиком и полностью ведут здоровый образ жизни и находятся большей частью на спецу. А те, переступающие грань и наворачивающие, от своего нажитого не уйдут. За всех их все практически знается, не дотянуться до них здесь, значит сполна спросится по прибытию на зону. Понимают они свои пагубные действия или нет — подлежат спросу. Ибо, способствуя этим сукам и гадью, сами уподобляются в нелюдей этой копошащейся толпе, которая идет по прямому замыслу лягавых. Воры и Воровской люд всегда противостояли и будут противостоять. В нашем доме не должно быть места этим цепным псам и разным мерзостям, которых подкалывают, а затем за это же поощряют лягавые…»

«Воровскому люду Владимирской области. Здорово! Ставим вас в известность: в данное время во Владимирской крытой находятся семь Воров. В настоящее время Ворами повсеместно пресекается распространение грязи и порочанье Воров, как покойных, так и ныне здравствующих, со стороны лиц, преследующих националистические интересы, в частности — следующих в Россию с Юга. Это прямое блядское проявление и гадские помыслы. Воры дают Вороватому люду Наказ: пресекать в корне подобную грязь и порочанье Воров. Также вам Наказ: пояснять происходящее всему порядочному люду и молодежи.

Всего вам доброго в жизни.

Данную маляву размножить и оповестить: зону, Следственную тюрьму и Свободу…»

От этих «маляв», процитированных в брошюре с грифом «Для служебного пользования», которую Тимуру дал Теймураз, подвозя его в аэропорт, так явственно несло застарелой грязью и вонью тюремной параши, что Тимур только головой покачал. Есть же, оказывается, и такая жизнь, существующая параллельно нормальной жизни с удобными быстрыми машинами, сверкающими аэровокзалами, самолетными салонами с молоденькими приветливыми стюардессами. Не то чтобы Тимур о ней не знал, но она казалась нереальной, выдуманной, тяжелым сном. Как, наверное, в «крытках» и на зонах, где пишут малявы и передают их на волю, кажется сном обычная жизнь. И вот поди ж ты, и там проблемы национализма. Все как везде. У них-то в чем они проявляются?

В брошюре о борьбе с организованной преступностью, предназначенной для курсантов милицейских школ, рассказывалось об институте воров в законе. Возник он еще в начале прошлого века не среди бандитов, как думал Тимур, а в тогдашней криминальной элите — в среде воров-карманников и карточных шулеров. Бандиты приняли законы «воровского братства» много позже.

Тимур вспомнил массивный золотой перстень на пальце Реваза Гудавы. Похоже, это правило основательно устарело.

«Предательство, совершенное даже в состоянии алкогольного и наркотического опьянения или под пытками, не считается оправданием. Вору предписывается быть честным по отношению к равным себе по положению в преступной иерархии, он не имеет права оскорбить или ударить другого Вора или приближенного к „законнику“ уголовного „авторитета“. По отношению к людям, не принадлежащим к клану Воров или авторитетов, Вор обязан делать все, что способствовало бы укреплению власти Воров, вплоть до насилия и убийства…»

— Пристегнитесь, пожалуйста, — наклонилась к Тимуру стюардесса. — Идем на посадку.

— Да, сейчас. Извините, зачитался.

— Интересная книга? — полюбопытствовала она.

— Очень.

— Не про любовь?

— Нет, про жизнь…

Всякий раз, приезжая в Москву, Тимур испытывал странное чувство раскрепощенности, затерянности в огромном городе, где тебя никто не знает и никому нет до тебя дела. Во Владикавказе, где все знали всех, он был как актер на ярко освещенной сцене под взглядами сотен глаз, Москва дарила ощущение безопасности и свободы. С этим чувством освобождения, облегчения, будто с плеч сняли рюкзак, он спустился по самолетному трапу на мокрый аэродромный бетон.

Во Владикавказе стоял жаркий сухой сентябрь, а в Москве уже была осень. В утреннем тумане светились окружавшие Внуково перелески, моросил дождь. На постаменте на площади перед аэровокзалом блестел мокрыми плоскостями «Ту-104», всегда напоминающий Тимуру арабского скакуна, уже негодного для скачек, но сохранившего благородство осанки. Подняв воротник светлого плаща, Тимур пристроился к короткой очереди на такси, но в это время по радио прозвучало:

— Пассажир Русланов, прибывший из Владикавказа, вас ждут в зале прилета возле справочного табло. Повторяю, пассажир Русланов, прибывший из Владикавказа…

Возле автоматического табло с расписанием прибывших и задержанных рейсов стояли два молодых грузина в черных кожаных пальто, цепко всматривались в лица пассажиров. У одного в руках был длинный зонт с загнутой ручкой, второй поигрывал брелоком с ключами. Их ищущие и словно бы голодные взгляды как-то сразу не понравились Тимуру. Оба были чисто выбриты, прилично одеты, но казалось, что от них тянет лагерной грязью и тюремной парашей. Он отошел от табло и смешался с толпой. Но они успели заметить его и ринулись следом.

— Русланов? — окликнул тот, кто с зонтом, преграждая Тимуру дорогу.

Тимур остановился:

— Ну, я.

— Мы за вами. Пойдемте, машина ждет.

— Мне не нужна машина.

— Не возникай, — хмуро посоветовал второй, с ключами. — Сказано иди, значит иди. И без фокусов.

— Только не делайте вид, что у вас в карманах стволы! — презрительно бросил Тимур и направился к выходу.

Грузины растерянно потоптались на месте и поспешили за ним.

— Извините, уважаемый…

Тимур обернулся:

— Вы еще здесь? Убирайтесь, пока я не сдал вас ментам!

— Извините, — повторил тот, что с зонтом. — Вы нас неправильно поняли. Нам приказано встретить вас и отвезти к одному человеку. Ему нужно с вами поговорить.

— К какому человеку? К Ревазу Гудаве?

— К нему.

— Он что, не знает, где меня найти?

— Знает, уважаемый. Но он не совсем здоров. Поэтому просил вас приехать к нему.

— Просил?

— Очень просил.

— Так-то лучше, — одобрил Тимур. — Где ваша машина?

— Здесь, на стоянке, пойдемте, — заторопился грузин и предупредительно раскрыл над Тимуром зонт.

Машина оказалась устрашающего вида черным джипом «линкольн-навигатор». Джип просвистел по Киевскому шоссе и перед кольцевой свернул к новому коттеджному поселку, какие в последнее время возникали по всему Подмосковью. В стороне от дороги за высоким забором из красного кирпича возвышалось трехэтажное здание с башенками, гостиница и ресторан. Ворота были раскрыты, но по случаю раннего времени двор был пуст. Джип обогнул забор и остановился у задних ворот. Из будки вышел охранник, подозрительно заглянул в салон.

— К хозяину, — объяснил водитель. — Ждет.

Ворота отъехали в сторону, открывая внутренний двор с ухоженным газоном и подвязанными кустами роз. Второй грузин выскочил из машины, открыл Тимуру заднюю дверь, услужливо раскрыл зонт, хотя дождя не было. А с крыльца уже радушно улыбался хозяин дома, распахнув руки, как для объятья.

— Какие люди! Дорогой Тимур, для меня большая честь принимать такого гостя!

Для своих шестидесяти лет Реваз Гудава выглядел очень неплохо — тучный, почти квадратный, с внушительным, как бы выставленным напоказ животом, на котором не сходилась темно-красная стеганая куртка с атласными отворотами, со здоровым цветом тяжелого лица с густыми седыми бровями, внушительным носом и недобрыми, глубоко посаженными глазами.

— Извини, дорогой, не смог тебя встретить сам. Сердце пошаливает. Годы, годы! Как долетел?

— Нормально.

— Мои люди тебя не напугали?

— Должны были напугать?

— Нет, но… Грубые они, — посетовал Реваз. — Недавно из зоны. Отвыкли от вежливого обращения.

— Привыкнут, — успокоил его Тимур. — Уже начали привыкать.

— Да что же мы здесь стоим? Прошу в дом. Как говорят у нас на Кавказе: мой дом — твой дом…

В просторном холле принял у Тимура плащ, провел в уютный банкетный зал с камином, где уже был богато сервирован на две персоны стол с вином и закусками. Заботливо поинтересовался:

— Не устал с дороги? Может, отдохнуть хочешь? У меня есть номер. Хороший номер, держу для больших людей.

— Спасибо, некогда. Много дел.

— Все дела, дела! А когда жить? Молодой ты еще, не понимаешь. Я таким же был. А сейчас оглядываюсь: куда ушла жизнь?.. Ну, дела так дела. К столу, дорогой. Только не говори, что не голодный. Если гость не хочет преломить хлеб в доме, он пришел с недобрыми намерениями. Но мы же друзья?

Учитывая, что они виделись один-единственный раз на лесной поляне под Поти в обстановке, которую дружеской не назовешь даже при всей склонности грузин к преувеличениям, Тимур поправил:

— Деловые партнеры.

— А это не меньше, чем друзья. Иногда даже больше. Твое здоровье, дорогой Тимур!

— Ваше здоровье, уважаемый Реваз!

Появилась полная женщина с черными усиками на губе, в золотых кольцах, внесла тяжелый серебряный кофейник, молча вышла.

— Моя супруга, — отрекомендовал ее Реваз.

— Я слышал, что человеку вашего положения по закону не разрешается иметь семью, — заметил Тимур, наливая кофе в тонкий фарфор.

— А, когда это было! Жизнь идет, все меняется. Раньше даже очень богатые люди жили с оглядкой, ездили на «Запорожцах», а теперь на «бумеры» и «хаммеры» пересели.

— Что же осталось от воровского закона?

— А вот об этом не говори, — строго предупредил Реваз. — Не нужно говорить о чем не знаешь. Воровской закон все пережил. Сталина пережил, Хрущева пережил, Брежнева пережил, Ельцина переживет. Нас не будет, а он будет.

— Вас послушать, так на нем вся жизнь держится.

— А на чем она держится? — загорячился Реваз. — На Конституции? Кто ее читал? Ты читал?

— Нет, — признался Тимур.

— И я не читал, никто не читал. На Уголовном кодексе? А то ты не знаешь, что такое Уголовный кодекс. Денег дай, и где этот кодекс? А воровской закон никакими деньгами не обойдешь.

По обычаям кавказского гостеприимства считалось неприличным сразу говорить о делах, Тимур покорно настроился на пустую болтовню. Случайно возникший разговор был не худшей темой, чем любая другая. Тем более что для Реваза она была важной и, как понял Тимур, болезненно острой.

— В чем же смысл воровского закона? — поддержал разговор Тимур.

— В справедливости! Каждый человек имеет право на свое место в жизни и на кусок хлеба. И на свободе, и в зоне. Кто его защитит? Мент? Прокурор? Не надо меня смешить. За помощью идут не к прокурору. За помощью идут ко мне!.. Вот говорят: преступность, преступность, надо искоренять, — раздраженно продолжал Реваз, не забывая подливать себе и гостю вино из бутылки, на которой вместо этикетки была приклеена бумажка с надписью от руки: «1985». — Как искоренять? Я знаю только один способ: искоренить людей, всех. Если останется только два человека, один другого обязательно ограбит или убьет. С чего все началось? Каин убил Авеля, вот с чего. С тех пор все так и идет, и будет идти всегда. Не искоренять надо преступность, а вводить ее в рамки закона.

— Воровского закона? — уточнил Тимур.

— Другого нет! Если преступник тупой, бык, он возьмет пистолет и убьет. Если будет знать, что за беспредел с него спросится, сто раз подумает. У нас спрос конкретный, ни за какие бабки не отмажешься. Мы считаем, что всегда можно договориться, обойтись без стрельбы, без лишней крови.

— Не похоже, чтобы стрельбы становилось меньше.

— Это отморозки! Бандитская мразь! В руке гранатомет, в башке наркота, в душе ни чести, ни совести. Беспредельные рожи! За бабки все можно: убить, пытать, насиловать жену на глазах мужа, украсть ребенка. Кто может им помешать? Только мы, Воры. А нас становится все меньше. Одних власти отстреливают, других выдавливают за бугор. Да не с нами нужно бороться, а с отморозками! Так нет, стравливают русских с кавказцами, изнутри разрушают воровское братство. Не понимают, что творят! Не хотят понимать!.. Ты почему смеешься? — прервавшись, подозрительно спросил Реваз. — Я неправильно говорю?

— В вас пропадает политик. Взяли бы да организовали партию воров в законе. Избирателей хватит, в России каждый четвертый сидит или сидел. Представляете, как это будет в Госдуме? «Слово имеет депутат Гудава, фракция „Воры России“. Приготовиться Жириновскому».

— Несерьезный ты человек! — рассердился Реваз.

— Я пошутил. Неудачная шутка, — повинился Тимур. — Спасибо за угощение. Вы хотели со мной поговорить, — напомнил он, решив, что все приличия кавказского гостеприимства соблюдены. — О чем?

— Я хотел? Да-да, помню. Есть небольшая проблема… Вашему бизнесу в Поти никто не мешает?

— Никто.

— Я выполнил свои обязательства?

— Выполнили.

— Почему не выполняешь свои? Ты сказал, что будешь давать мне водку.

— Мы даем. На реализацию, а не в деньги. По две фуры в неделю. Мало?

— Давал, — поправил Реваз. — Почему перестал?

— Перестал? — сделал вид, что удивился Тимур. — С чего вы взяли?

— Моим людям вчера сказали, что отгрузки не будет. По твоему приказу.

— Кто мог такое сказать?

— Твой человек на базе.

— Это какое-то недоразумение. Он меня не так понял. Где у вас телефон?

Реваз извлек из кармана куртки трубку сотового телефона, редкого по тем временам. Тимур набрал номер базы. Ответил заведующий.

— Экспедиторы от Гудавы приехали?

— Приехали, два часа ждут.

— Отгрузи им товар.

— Но вы приказали…

— Я ошибся.

— Как скажете, будет сделано…

— Все в порядке, проблема снята, — сообщил Тимур, возвращая трубку. — Еще есть вопросы?

— Ты умный человек, Тимур. Но со мной тебе рано тягаться. Я уже понял, что тебе от меня что-то надо. Поэтому ты и затеял эту историю с водкой. Правильно, никогда не проси об услуге. Сделай так, чтобы сами предложили. Теперь говори прямо: что надо?

— Есть в Назрани авторитет. Султан-гирей Хамхоев. Знаете такого?

— Молодой?

— Молодой.

— Не знаю. Маленький человек.

— Любой маленький человек иногда бывает большим. Когда он нужен.

— Он тебе нужен?

— Очень. Только не спрашивайте зачем. Это наши дела. Он хочет стать вором в законе.

— Однако! Это нужно заслужить! Знаешь, что такое Вор? Это как…

— Знаю. Как генерал. Он заслужит.

— Как народный артист! Когда заслужит, тогда и поговорим.

Тимур встал.

— Извините, уважаемый Реваз, что побеспокоил вас. Поищу кого-нибудь другого, кто сможет это сделать.

— Чего вскочил? Сядь. Я не сказал, что не могу сделать. Моего авторитета хватит, чтобы убедить братву. Но я должен объяснить, почему мы коронуем никому не известного человека. Обосновать. Чтобы каждый понял: да, Реваз говорит дело.

— Вы сами сказали, что вас стравливают с русскими, — напомнил Реваз. — Иметь еще одного Вора в Ингушетии — значит, укрепить там свои позиции. Разве не так?

— Быстро соображаешь, — одобрил Реваз. — Да, так. Укрепить позиции — это хорошо, это понятно… Сейчас ты даешь мне две фуры водки в неделю. Три — сможешь?

— Трудно, — замялся Тимур. — Спрос большой. Дать вам — не дать кому-то другому.

— Все трудно. Короновать неизвестного человека легко?

— Ладно, сделаю.

— Договорились. Будет твой Султан Вором. Нам нужны молодые кадры, свежая кровь. Я всегда говорю, что нужно уметь договариваться, а не стрелять друг друга. Совместный бизнес — это всегда мир. Твое здоровье, дорогой Тимур!

— Ваше здоровье, уважаемый Реваз!..

Выходя, Тимур еще раз внимательно огляделся. И банкетный зал, и прихожая были отделаны и обставлены дорого, со вкусом, однако Тимура все время преследовал какой-то запах. Возможно, это был застарелый запах ресторанной кухни, пропитавший весь дом, но почему-то не оставляло ощущение, что он слышит вонь тюремной параши.

Реваз сдержал слово. Через неделю Тимуру позвонил Иса Мальсагов и с радостным возбуждением сообщил, что Султана вызывали в Москву на «сходняк» и там произвели в Воры. Он сразу же отправил своих людей в Ножай-Юрт искать Алана. Еще через неделю позвонил снова:

— Нашли. Везут.

VI

Место выбирали со спорами. Ингуши не хотели ехать в Осетию, боялись. Тимур и Таймураз отвергли Ингушетию, где они не смогут контролировать обстановку. Сошлись на Ставрополье, на федеральной трассе «Кавказ», где была заправка и небольшое придорожное кафе. Переговоры велись через Ису Мальсагова, очень довольного тем, что его роль посредника закончилась таким успехом. Никаких конкретных выгод от этого он не ждал, все, что нужно, он уже получил, но знать, что ты оказал неоценимую услугу такому человеку, как Алихан Хаджаев, было приятно, прибавляло сознания собственной значительности. Договорились, что Иса на своей «Волге» встретит порученцев Султана на границе с Чечней и будет сопровождать их до места, своим авторитетом сотрудника УВКБ страхуя от неожиданных осложнений. Встречу назначили на восемь утра, когда все заняты своими делами, некому будет проявлять ненужное любопытство.

Утро выдалось пасмурным, с ветром, гоняющим по степи шары перекати-поля и причесывающим ковыли. Над столиками кафе плескались круглые сине-белые тенты с выгоревшей за лето краской. По трассе с ревом проходили тяжелые грузовики, спозаранку снявшиеся с ночных стоянок, чтобы проскочить лишнюю сотню километров по дороге, еще не забитой транспортом. Хмурый шашлычник в грязной белой куртке лениво раскочегаривал мангал, без интереса поглядывая на Тимура и Теймураза, молча сидящих за дальним столиком, не притрагиваясь к бутербродам, которые им вынесла сонная официантка.

Они приехали заранее, за полчаса до назначенного времени. Тимур на своем «мерседесе», Теймураз с двумя вооруженными охранниками на джипе с тонированными стеклами. Они остались в машине с приказом следить за ситуацией. Накануне долго сомневались, говорить ли Алихану, что Алана нашли. Решили не говорить, чтобы заранее не обнадеживать. А вдруг что-нибудь не срастется, помешает какая-то случайность? Когда все получится, тогда и узнает. На том и остановились.

Всю было оговорено, просчитано до мелочей, но Тимура не покидало чувство беспокойства. И чем ближе был назначенный срок, тем оно становилось сильнее. Таймураз тоже нервничал, все чаще поглядывал на часы.

Без трех минут восемь возле кафе затормозила белая «Волга» с большим синим пропуском УВКБ на лобовом стекле, Иса Мальсагов подозрительно огляделся и подошел к столику.

— Все в порядке? А где Алихан?

— Занят, — буркнул Теймураз.

— Занят?! Он так занят, что не смог приехать за сыном?!

— Не болтай. Где твои кадры?

Иса еще раз осмотрелся, потом помахал в сторону желтой «Волги»-такси, остановившейся на обочине метрах в двухстах от кафе. «Волга» подъехала ближе. Водитель, ингуш лет сорока, и пассажир, тоже ингуш, помоложе, вышли и стали деловито выгружать с заднего сиденья мешок, в каких возят картошку. В мешке оказался худущий пацаненок в каком-то немыслимом тряпье, с длинными грязными волосами, с грязным тупым лицом, с черными от грязи руками, с босыми, в черной коросте, ногами.

И это был не Алан.

Это был не Алан!

Тимур и Теймураз ошеломленно смотрели на мальчишку, не в состоянии сказать ни слова.

— Чего ждете? Забирайте, — недружелюбно предложил водитель.

— В чем дело? — забеспокоился Иса. — Что-то не так?

— Это не Алан, — произнес наконец Тимур.

— Как это не Алан? А кто?

— Не знаю.

— Точно не Алан?

— Точно.

— Вы кого привезли? — накинулся Иса на ингушей. — Кого вы, бараны, привезли?

— Кого сказали, того и привезли, — огрызнулся молодой. — Ты Алан? — спросил он пленника.

Мальчишка затравленно закивал.

— Осетин?

В ответ раздалось мычание.

— Сколько тебе лет? Двенадцать?

Мычание повторилось.

— Он не может говорить, — предположил Тимур.

— Плохо говорит, — подтвердил водитель.

— Алан, осетин, двенадцать лет. Чего еще надо? — спросил молодой. — Ты говоришь: хочу барана, на пятнадцать кило. Вот баран. Другого надо? Нет другого!

— В Ножай-Юрте был только один такой, — примирительно объяснил водитель. — Мы все дома осмотрели, всех спросили. Был еще один, лет шестнадцати. И три взрослых мужика, русских. Больше никого не было.

Тимур присел перед мальчишкой.

— Фамилию свою помнишь? Ну-ну, не бойся, ничего плохого я тебе не сделаю. Помнишь фамилию?

Мальчишка издал нечленораздельный звук и вдруг вцепился в Тимура обеими руками, прижался дрожащим тельцем.

— Не может сказать, — заключил Теймураз. — Его надо в больницу.

— Так что, берете? — спросил молодой. — Учтите, нам он не нужен. Куда нам его девать? Только бросить на дороге.

— Берем, — сказал Тимур.

Водитель поднял с обочины мешок, отряхнул от пыли, аккуратно сложил и бросил в багажник.

— Пригодится.

Кивнул напарнику:

— Поехали, мы свое дело сделали.

— Что же теперь? — растерянно спросил Иса, провожая взглядом такси.

— Скройся, — приказал Теймураз.

— Но я не виноват! Тимур, скажи! Я не виноват, что они такие бараны!

— Если ты через секунду не исчезнешь, пристрелю, — пообещал Теймураз и вынул из-под куртки пистолет.

— Исчез, уже исчез! — отшатнулся Иса и кинулся к своей «Волге».

Вернувшись к машине, Тимур усадил мальчишку на заднее сиденье «мерседеса», с трудом освободившись от его цепких пальцев. Заметил:

— Хорошо, что мы Алихану не сказали.

— Да, хорошо, — хмуро кивнул Теймураз. — Но это единственное, что хорошо.

VII

Главврач частной больницы, осмотрев мальчонку, успокоил Тимура:

— Ничего страшного. Физическое истощение, нервное истощение, сильный стресс. Ему сейчас нужен полный покой. Организм молодой, оправится.

Первые дни Алан все время спал, просыпался только когда приносили еду. Ел жадно, руками, давился от жадности. При появлении в палате врача или медсестер забивался в угол, смотрел затравленным зверьком. Только когда приходил Тимур, тянулся к нему с трогающей сердце доверчивостью. Тимур поймал себя на том, что стал больше времени проводить со своими сыновьями, одному из которых недавно исполнилось шесть лет, а второму четыре. Алина удивлялась:

— Что с тобой? Ты никогда столько не возился с мальчишками.

— Когда же с ними возиться, если не сейчас, пока они маленькие? — отшучивался он, сам же понимал, что эти неожиданно вспыхнувшие родительские чувства происходят от сознания непредсказуемости жизни. Вот придет беда, как пришла она к Алихану или к отцу Алана, изведешься от мыслей, что недодал детям отцовской любви.

Постепенно Алан оттаивал, переставал дичиться. Начал говорить, сначала отдельные слова, потом фразы. По-русски говорил плохо — так говорят дети в глухих горных селениях, где русских мало. Когда Тимур спрашивал про фамилию, замолкал, съеживался, испуганно моргал. Словно фамилия была табу. Так же реагировал на расспросы Тимура о родном селении. Тоже табу.

— Мамсуров, Хетагуров, Плиев, Гергиев, — однажды начал Тимур перечислять осетинские фамилии, внимательно наблюдая за реакцией Алана. — Русланов… Кибизов… Акоев…

Мальчишка сосредоточенно слушал, будто бы понял замысел Тимура.

— Алборов… Дзотцоев… Хадзиев… — продолжил Тимур. — Калоев… Кевросов… Базоев… Икаев… Икаев, — повторил он, заметив мучительную гримаску на лице Алана. — Нет?

— Еще, — попросил Алан. — Еще!

— Цахилов… Бицаев… Зангиев…

— Агаев, — вдруг сказал Алан и умолк, как бы испугавшись произнесенного слова.

— Ты — Агаев? — осторожно спросил Тимур. — Алан Агаев?

— Агаев, Агаев! Алан Агаев! Алан Агаев! — закричал мальчишка и вдруг заметался по кровати, забился в истерике, заскулил по-щенячьи.

Прибежала пожилая медсестра, сделала угол. Алан затих.

— Злой дух из него выходит, — объяснила она. — Бедный ребенок. Страшно даже подумать, что он пережил.

На следующий день Алан встретил Тимура спокойной светлой улыбкой.

— Здравствуй, Алан Агаев. Как дела?

— Хорошо, дядя Тимур. Я боялся, что ты не придешь.

— Может, попробуем вспомнить, где ты жил? Горы там были?

— Я вспомнил. Урсдон. Там я жил. Горы большие. Урсдон маленький. Большой город там Дигора, до него далеко. Отец меня брал с собой. Однажды ушел, сказал жди. Я пошел гулять. Какие-то люди схватили меня, сунули в машину, в багажник…

— Не говори, не нужно, — остановил его Тимур. — Это все прошло, больше не будет. Как зовут отца, помнишь?

— Ну да. Заурбек. Он начальник в милиции. У него есть настоящий пистолет. Большой. Он давал мне пострелять. Только без патронов…

Заурбек Агаев. Из Урсдона. В республиканском адресном бюро подтвердили: есть такой. 1946 года рождения, осетин, женат. Жена Зара, дети Зарина, Мария, Алан. Место работы — МВД, участковый инспектор, старший лейтенант.

— Через пару дней можно будет отдать Алана отцу, — однажды вечером сказал Тимур Теймуразу. — Он уже почти в порядке. Доктор сказал, дома ему будет лучше.

— Отвези, какие проблемы? — отозвался Теймураз словно бы равнодушно. — Я вот чего никак понять не могу. Почему нашего Алана не оказалось в Ножай-Юрте? У меня только одно объяснение. Чеченец, который купил его у Арсика, не повез его к себе, оставил у своих в Сурхахи. Ну, резонно? Если отдавать за выкуп, зачем его туда-сюда возить? Из Сурхахи и заберут, когда до дела дойдет.

— Почему же они не объявились?

— Этому тоже есть объяснение. Чеченец сразу не сказал, что это за мальчишка. Не знаю почему. Может, чтобы не продали без него. А потом сказать уже ничего не мог, с того света не позвонишь.

— Логично, — подумав, согласился Тимур. — Выходит, они держат мальчишку у себя и не знают, что с ним делать?

— Выходит, так.

— Хорошо, если так. Сурхахи — Ингушетия, не Чечня, в пределах досягаемости. Придется снова напрячь Султана, пусть отрабатывает свой генеральский чин.

— Ничего он уже не отработает.

— Почему? — насторожился Тимур.

— На него завели дело. По подозрению в соучастии в подготовке теракта…

— По твоей наводке?

— Да, по моей. Ждать, когда еще рванет? Чтобы было не четырнадцать убитых, а сто?

— Я же ничего не говорю. И что?

— Послали группу захвата. Тихо сработать не получилось. Началась пальба. Ну и…

— Понятно, — кивнул Тимур. — Ладно, не терзайся. Ты все правильно сделал. Хотя никогда не знаешь, что правильно. Будем искать другой выход. Слышал, как поет Пугачева? Если долго мучиться, что-нибудь получится.

Что-нибудь получилось. Но совсем не то, что предполагал Тимур.

Встречать сына Заурбека Агаева вышло все селение. Дорогу на околице перегородили мужчины, многие почему-то с ружьями. Стояли старики в папахах, с медалями на пиджаках. По сторонам толпились женщины, носилась малышня. В центре толпы выделялся невысокий коренастый человек в милицейском мундире, с каменным, напряженным лицом — старший лейтенант Заурбек Агаев.

При приближении «мерседеса» Тимура толпа сместилась и взяла машину в полукольцо.

— Вот ты и дома, — сказал Тимур, поворачиваясь к Алану. Но тот уже выскользнул из «мерседеса» и летел к отцу, тянул к нему руки.

Загрохотали выстрелы, умножаясь горным эхом. Снялись с места и закружили над дорогой дикие голуби, поплыл синий пороховой дым. А мужчины все палили и палили в воздух, заглушая восторженные критики ребятни и счастливый плач женщин.

До самой темноты, до первых звезд затянулось праздничное застолье на просторным подворье Агаевых. Возвращаться во Владикавказ было поздно, да и не дело после выпитого под бесконечные тосты. Тимуру постелили в саду, в беседке, увитой виноградом с тяжелыми черными гроздьями. Глубокая, бездонная тишина воцарилась над селением, лишь где-то очень далеко звенел горный ручей. Мир и спокойствие опустились на землю. И особенно кощунственным, оскорблением самого Бога, представлялось все, что произошло.

Сына Заурбека украли год назад в Дигоре, куда он поехал в райотдел по служебным делам и взял с собой Алана. Сначала объявили десять тысяч долларов. Решили, раз милиционер, значит богатый. Потом опустились до пяти тысяч. Для бедного горного селения это была огромная сумма, но люди помогли, дали кто сколько смог. Заурбек приготовил выкуп и стал ждать. Но похитители больше не объявились.

— Не знаю почему, — рассказал он, когда ненадолго вышли из-за стола. — До сих пор не знаю. Где искать, кого искать? Не знал, что и думать. По ночам не спал, не мог спать. Как вы его нашли?

Выслушав Тимура, сказал:

— Передай Алихану, я его вечный должник…

В тишине оглушительно громко прошуршали сухие листья под чьими-то шагами. Подошел Заурбек.

— Не спишь?

— Нет, — отозвался Тимур.

— Я понял, что сделаю. Алихан вернул мне сына. Я верну ему его сына.

— Как? Если он действительно в Сурхахи, как ты его найдешь? Ты осетин, там ингуши.

— Я знаю как. Я не буду его искать, они сами будут его искать!..

План Заурбека оказался прост и вполне соответствовал древним кавказским обычаям. С небольшим отрядом односельчан он ночью приехал в Сурхахи и выкрал старейшину селения, пообещав вернуть его в обмен на Алана. План сработал: Алана нашли и дали знать о согласии на обмен.

— На этот раз не перепутали? — спросил Теймураз, когда Заурбек приехал во Владикавказ сообщить о времени, месте и порядке обмена.

— На этот раз не перепутали. Алан Хаджаев, двенадцать лет, осетин, из Владикавказа. В Сурхахи привезли полтора месяца назад. Все правильно?

— Все правильно.

— Они поставили условие: с их стороны один человек, с вашей стороны один человек. Без оружия. Подъедет на машине, на красном «каблучке». Сразу не подходи. Когда высадит парня, махнет. Тогда подходи. Потом позвоните мне в Дигору, в райотдел, мы вернем старика.

Встреча была назначена на два часа дня на черменском круге, на ингушской стороне, в километре от блок-постов. Тимур приехал на «мерседесе», Теймураз и Алихан на джипе. Накануне вечером Алихану все рассказали, решив, что держать его в неведении неправильно, не по-мужски. Он слушал молча, не перебивая, как казалось — спокойно. Но утром под глазами у него лежали тени, лихорадочно блестели глаза. Тимур понял, что он провел бессонную ночь.

Миновав осетинский и ингушский посты, съехали на обочину. Теймураз и Алихан остались в джипе, Тимур прошел вперед, чтобы водитель «каблучка» сразу увидел его и увидел, что он один. День был солнечный, жаркий, но Тимура будто бы трясло от озноба. У него появилось ощущение, что все это уже было — и томительно текущее время, и нарастающее беспокойство, от которого пересыхало во рту. Почему-то остро хотелось курить, хотя он практически не курил, так — при случае, баловался.

В сторону Назрани машины шли одна за другой, перед осетинским блок-постом выстроилась полукилометровая очередь. В два часа «каблучка» не было. В два пятнадцать тоже не было. Только через двадцать минут, которые показались Тимуру вечностью, в веренице машин мелькнуло красное — «ИЖ» с квадратным грузовым кузовом, «каблучок». Он развернулся, прижался к обочине. Водитель неторопливо вышел, огляделся, потянулся, как человек, долго сидевший за рулем. И он действительно ехал часа три, не меньше, если ехал из Сурхахи. Тимур прошел дальше, остановился метрах в пятидесяти, помахал рукой. Водитель то ли не увидел, то ли сделал вид, что не увидел. Обошел машину, попинал колеса, начал отпирать заднюю дверь.

И вдруг в его движениях что-то изменилось. Суетливо и словно бы напуганно огляделся. Все время озираясь по сторонам, выгрузил что-то из кузова, положил на землю и поспешно залез в кабину, даже не захлопнув дверь. «Каблучок» выпустил струю дыма и рванул с места. Тимур кинулся следом, словно желая его догнать. Через минуту он был уже на том месте, где стояла машина.

На обочине лежал Алан. И еще не прикоснувшись к нему, Тимур понял, что он мертв.

Алан был мертв. Дыхания не было, пульса не было. Лоб его, неестественно бледный, еще хранил остатки тепла, но сквозь него уже пробился холод камня.

Подлетел джип, Алихан выскочил на ходу и бросился к сыну. Тимур отвернулся. Видеть это не было сил. Подошел Теймураз, остановился рядом. Молча смотрел, как Алихан теребит безвольное тело сына, берет на руки, прижимает к груди, будто баюкает. Потом негромко сказал:

— Алихан, он умер.

— Нет! — закричал Алихан, поднимая на него безумный, ненавидящий взгляд. — Нет! Он спит! Тише. Он спит.

— Да, — сказал Тимур. — Да, Алихан. Он спит.

I

Всякое большое дело имеет свою логику развития, которая мало зависит от личной воли причастных к делу людей, а является итогом сложения разнонаправленных интересов. Чем больше масштаб дела, тем больше факторов влияют на его ход, тем труднее предсказать результат действий, прилагаемых как для его развития, так и для уничтожения.

Постановление правительства России о новом порядке взимания таможенных пошлин за транзит украинского спирта сразу дало результат: поставки осетинской водки на российский рынок резко сократились. Но спустя некоторое время возобновились в объемах, превышающих прежние, и по прежней демпинговой цене, с которой не могли конкурировать российские производители. При этом качество водки заметно улучшилось. Как показали анализы, она производилась не из украинского сырья, а из американского зернового спирта класса «экстра».

— Похоже, все наши старания пошли прахом, — констатировал председатель правления «Русалко» Серенко, передавая Пекарскому результаты анализов.

— Шустрый народ эти осетины. До Америки добрались, надо же, — отметил хозяин Белоголовки как бы даже и добродушно, отдавая должное изворотливости конкурентов. — Где они берут спирт?

Серенко виновато пожал плечами:

— Неизвестно.

— Как они его ввозят?

— Неизвестно.

— Что нам известно?

— Практически ничего.

Формально председатель правления «Русалко» не зависел от хозяина Белоголовки, как и от других членов ассоциации, но на деле был напрямую ему подчинен. Пекарский и еще несколько крупнейших производителей водки, членов правления, финансировали «Русалко» и определяли ее политику. В их совещаниях Серенко участия не принимал, даже не знал, где и в какой форме они проводятся. Он получал уже готовые решения и точно их выполнял, понимая, что любая самодеятельность приведет к тому, что его заменят на посту председателя, а то и вовсе прикроют ассоциацию, если решат, что она не стоит тех денег, которые на нее тратятся. Для Серенко, рядового чиновника Минсельхоза, привлекшего внимание Пекарского своей исполнительностью, это было бы крахом карьеры, которая только-только начала идти в гору. Поэтому всякое недовольство хозяина Белоголовки он воспринимал болезненно даже в таких случаях, как сейчас, когда никакой его вины не было.

— На сколько упали продажи нашей водки? — спросил, помолчав, Пекарский, хотя эту информация получал каждое утро.

— В среднем на пятнадцать процентов.

— Серьезно.

— Очень серьезно, — согласился Серенко.

— С этим нужно кончать. На президента Галазова выходили?

— Стоит на своем, — доложил Серенко. — Водка вытягивает всю экономику Осетии. Перекрыть канал — значит вызвать всеобщее недовольство, подтолкнуть республику к союзу с Чечней.

— Эту лапшу он пусть вешает на уши Черномырдину. Когда у него выборы?

— Через два года, в девяносто восьмом.

— Дайте ему знать: если он хочет остаться президентом, пусть заканчивает этот бардак.

— Вряд ли это в его силах, — усомнился Серенко. — Дело зашло слишком далеко. Слишком большие деньги, все завязаны.

— Тогда пусть не мешает. Мы сами закончим.

— Дороговато будет.

— Не дороже денег.

— Вы уверены, что это правильное решение? — осторожно поинтересовался Серенко.

— У вас есть другое?

— Осетины работают на дешевом спирте. Если перехватить их канал и переадресовать нам…

— Нам — кому? — перебил Пекарский.

— Ну, всем.

— Всем не хватит.

— Тогда вам. Белоголовке.

— И вы полагаете, что мои партнеры с этим смирятся? Вы хотите, чтобы в одно прекрасное утро мой «мерседес» взлетел на воздух?

— Извините, не подумал, — смешался Серенко.

— Не извиняйтесь, — усмехнулся Пекарский. — Вы далеко пойдете, если научитесь додумывать все до конца. А сама мысль интересная. Очень интересная…

Он откинулся к спинке кресла, побарабанил пальцами по подлокотнику и распорядился:

— Вызывайте Панкратова.

II

Все, что из Москвы представляется туманным и даже таинственным, словно ночной город, на месте оказывается простым и понятным, как тот же город при утреннем свете. Уже на второй день после прилета во Владикавказ Панкратов мог бы ответить на вопросы, поставленные перед ним в «Русалко». Никаких усилий ему не пришлось прилагать, информация сама шла в руки.

Из аэропорта он позвонил по прямому служебному телефону, номер которого ему дал Тимур Русланов. Трубку никто не взял. Телефон Алихана Хаджаева тоже не отвечал. Панкратов сел в такси и поехал в офис фирмы, без особого интереса разглядывая окрестности. За годы службы где он только ни побывал, от Сахалина до Бреста и от Мурманска до Кушки. Все города были в общем-то на одно лицо, отличалась лишь местность. Где-то тайга, где-то тундра и сопки, здесь горы. Горы как горы, на Памире они куда величественнее.

Во всех городах, кроме самых новых в Сибири, были свои достопримечательности, памятники старины, но они не задерживали внимания Панкратова. Да и некогда было ими интересоваться. Он жил в мире, состоявшем из начальственных кабинетов, больших и малых, следственных изоляторов, пыльных бухгалтерий с тысячами архивных томов, в которых приходилось копаться, вылавливая мелкие нестыковки, которые выводили на след масштабных хозяйственных преступлений.

Владикавказ производил приятное впечатление: чистые пригороды в осенних садах, ухоженный центр. Много новых и недавно отремонтированных домов, много дорогих иномарок. Пожалуй, даже слишком много для провинциального города. Хорошие дороги, как и все дороги на юге, где морозы не разрушают асфальт. Много милицейских патрулей и вооруженных автоматами омоновцев.

— Террористов ловят, — объяснил немолодой русский водитель. — Про взрыв у нас на рынке слышали?

— Видел по телевизору.

— Вот и ловят. Будто террористы по улицам ходят. Их не после взрывов надо ловить, а до. Показуха это, а не борьба!.. Приехали, — остановил он машину возле небольшого особняка на центральном проспекте.

На вахте, оборудованной рамкой металлоискателя и мониторами камер наружного наблюдения, у Панкратова тщательно проверили документы и только после этого объяснили:

— Начальства нет, ни Русланова, ни Хаджаева. Никого нет.

— Сразу не могли сказать? — разозлился он. — Кто есть?

— Минутку. — Охранник связался с кем-то по внутреннему телефону, что-то доложил по-осетински. Панкратов уловил лишь свою фамилию и слово «Русалко», произнесенное с ударением на последнем слоге. — Подождите, сейчас придут.

Через несколько минут появился, заранее улыбаясь, рослый молодой осетин в элегантном сером костюме:

— Михаил Юрьевич! Вот неожиданность! Добро пожаловать! Это ко мне, — бросил он охраннику. — Входите!

В небольшом кабинете, примыкавшей к приемной, радушно достал из холодильника бутылку коньяка:

— По соточке, а?

— Спасибо, — отказался Панкратов, пытаясь вспомнить, где он этого молодого человека видел.

— Не узнали? — догадался тот. — Я Теймураз, начальник службы безопасности. Нас Тимур познакомил. В Ардоне, когда разгружали спирт. Помните?

— Теперь вспомнил. Вы были в камуфляже, поэтому не узнал. Здравствуйте, Теймураз. А где Тимур?

— Он в Беслане. Потом сразу поедет в Поти. Вернется примерно через неделю.

— Алихан?

Таймураз помрачнел.

— Его долго не будет. Сорок дней. Он недавно похоронил сына. Траур. Во время траура мужчина не выходит из дома, ни с кем не встречается. Такой обычай.

— Передайте ему мои соболезнования.

— Спасибо, передам. Вы к нам по каким делам? Опять приехали за спиртом?

— Вроде того, — уклонился от прямого ответа Панкратов.

— Очень вовремя. На днях приходит танкер. Большой, на двадцать тысяч тонн, спирта всем хватит.

— На двадцать тысяч тонн? — переспросил Панкратов. — Неслабо.

— По мелочам не работаем. Бывали посудины и побольше, на пятьдесят тысяч.

Пятьдесят тысяч тонн спирта. Пятьдесят миллионов литров. Если из каждого литра получается четыре с половиной бутылки… Это сколько же можно сделать водки, попытался сообразить Панкратов, но сразу запутался в нулях. Во всяком случае, стала понятной озабоченность «Русалко» проблемой с осетинской водкой. Это при том что они не знают точных цифр. Как они отреагируют, когда узнают?

— Приходит танкер, — повторил Панкратов. — Откуда?

— Из Техаса, из Хьюстона, — с некоторым удивлением ответил Теймураз.

— Куда?

— Как куда? У нас в Осетии моря нет. В Поти. Тимур поедет в Поти принять танкер, проследить за разгрузкой. Я тоже туда подскочу, чуть позже. Сначала нужно заехать в Гори, посмотреть, как там дела.

— В Гори? — удивился Панкратов. — Почему в Гори?

— Мы же не напрямую затаскиваем спирт. Дороги очень плохие. И далеко. Сначала везем по железной дороге до Гори, а уж потом на спиртовозах во Владикавказ. Так получается гораздо дешевле. Чему вы усмехаетесь, Михаил Юрьевич?

— Доверчивый вы человек, Теймураз. Как-то даже не соответствует вашей должности. Взяли и открыли постороннему человеку все секреты фирмы.

— Да какие это секреты! — отмахнулся он. — Во Владикавказе их каждая собака знает. И вы не посторонний человек. Тимур рассказывал, как вы посоветовали купить армяну джип, и сэкономили нам чемодан баксов. Какой же вы посторонний?

— Каким образом вы умудряетесь не платить за спирт пошлину?

Теймураз засмеялся:

— А вот это главный секрет фирмы!..

На другой день Панкратов доехал на частнике до поселка Верхний Ларс, расположенного на границе Осетии с Грузией, возле погранзаставы отпустил машину. По Военно-грузинской дороге со стороны Дарьяльского ущелья один за другим шли разномастные спиртовозы, какие Панкратов видел в Ардоне: двадцатитонные серебристые цистерны с мощными тягачами, молоковозы, грузовики поменьше с самодельными бочками. Погранзаставу они проходили без задержки, на таможне останавливались минут на пятнадцать. Таможенники проверяли документы, без всякого интереса, как показалось Панкратову, заглядывали в люки цистерн. Потом уходили с водителями в будку заставы или просто в сторону, о чем-то договаривались. После чего водители бегом возвращались к машинам, а таможенники приступали к досмотру следующего спиртовоза. Пустые машины в сторону Грузии проходили лишь с короткой остановкой у погранзаставы.

Панкратов подождал, когда возле погранпоста тормознет «Камаз» с огромной цистерной, попросил водителя, молодого осетина в армейском камуфляже:

— Не возьмете попутчика? Я заплачу.

— Вам куда?

— Вообще-то в Поти.

— В Поти не ходим. До Гори подброшу, оттуда доберетесь на электричке. Годится? Тогда садитесь.

— Проезжай, друг, проезжай! — поторопил пограничник.

— Вы откуда? — полюбопытствовал водитель, трогая с места тяжелую машину.

— Из Москвы.

— Из самой Москвы? А что вас сюда занесло?

— Дела, — неопределенно ответил Панкратов.

Водитель оказался словоохотливым. Сначала расспрашивал о Москве, своими вопросами ставя Панкратова в затруднительное положение, потому что он не знал о Москве ничего такого, чего не знал бы любой телезритель. Потом рассказал, что «Камаз» купил пополам со старшим братом, в кредит, приходится делать по три ходки в неделю, чтобы поскорее рассчитаться с долгами. Лишь когда «Камаз» въехал в тоннель, замолчал, подобрался.

Тоннель показался Панкратову бесконечно длинным. Странно было знать, что сверху чудовищной массой нависает весь Главный Кавказский хребет. Машины двигались медленно, с ближним светом. Лучи фар прорезали дым отработанных газов, как туман. И когда тоннель наконец-то кончился, словно бы огромный солнечный мир распахнулся над трассой, легче стало дышать. Дорога пошла вниз, с крутыми поворотами, с длинными «тещиными языками».

— Тяжело, наверное, здесь ездить, особенно с грузом, — посочувствовал Панкратов водителю.

— И не говорите. Будто на себе двадцать тонн тащишь. Летом еще ничего, а вот как будет зимой, даже не знаю.

— Платят-то хоть хорошо?

— Платят нормально, жить можно. Рабочему человеку при любой власти жить можно. Были бы руки-ноги да голова на плечах.

Из-за поворота открылось маленькое селение с домами, прилепившимися к скалам. Чуть ниже его, в лощине, громоздилась огромная гора синих бочек с черными трафаретными надписями на английском.

— Что это? — спросил Панкратов.

— Где? А, это. Это из-под спирта. Его не только в танкерах везут, на сухогрузах тоже. В этих вот бочках. Каждая по двести шестнадцать кило. Баррель, по-ихнему. Здесь переливают в цистерны, а бочки бросают.

— Зачем переливают? — не понял Панкратов.

— Не в бочках же спирт через таможню тащить. Сразу видно: спирт. И написано: спирт. Давай пошлину. А пошлина знаете какая? Ого-го!

— Разве на таможне не знают, что и в цистернах спирт?

— Знают, конечно, не дураки. Но им важно, что в бумагах написано. А написано: «виноматериал» или «спирт коньячный». Они пошлиной не облагаются. А что там на самом деле, их не колышет. Они свои бабки имеют, и все довольны. Они довольны, мы довольны.

Вот и открылся последний, главный секрет фирмы.

— По телевизору все говорят: порядок нужно наводить, порядок, — развил тему водитель. — А что такое порядок? Я вам скажу. Это когда все твердо знают, кому, когда, за что и сколько нужно отстегивать. Вот тогда и будет настоящий порядок!..

III

В Поти шел дождь. Но не нудный осенний, в какой Панкратов улетал из Москвы, а просветленный, как казалось, теплый, легкий. Блестели листья глициний, воздух был напоен запахами незнакомых цветов и морских водорослей. Во всем облике Поти было что-то праздничное и одновременно грустное, как в каком-то фильме про курортный городок в мертвый сезон, где встречаются одинокие он и она. Возникает любовь, она ничем не кончается, но у зрителя после фильма остается чувство обделенности чем-то большим и светлым, может быть — главным в жизни. Панкратов не помнил названия фильма, не помнил актеров, но это чувство вспомнил.

Он снял номер в гостинице возле морского вокзала и до темноты просидел на балконе, слушая шум прибоя, шелест дождя по брезентовому навесу и хор лягушек из колхидских болот.

Утром у молодых осетин, охранявших ту часть порта, где разгружались танкеры, Панкратов узнал, что Тимур Русланов еще не приехал. Но это было неважно. Осталась последняя, самая трудная часть задания: получить точные цифры поступления американского спирта в Поти. Это можно было сделать в диспетчерской порта, где в журнале регистрировались все суда и доставленные ими грузы. Панкратов свел знакомство с дежурным диспетчером, средних лет толстым грузином, спросив у него для начала, когда придет танкер из Хьюстона, пригласил выпить по рюмочке коньяка в кофейне на набережной. Тот охотно принял приглашение, душевно поговорили о жизни. У него начались ночные дежурства, Панкратов помогал новому приятелю коротать нудные смены, играл с ним в шахматы, часто проигрывал темпераментному грузину, который в шахматы играл так же плохо, как и Панкратов. Говорили о политике, о спирте, который дал городку новую жизнь.

Весь Поти жил спиртом. Еще в первый день пожилая официантка в шашлычной, куда Панкратов зашел поесть, подсела к нему и доверительно поинтересовалась:

— Спирт нужен? Сколько нужно, скажи. Все сделаем.

Панкратов удивился:

— Откуда у вас спирт?

— У меня нет. У моего племянника есть. Много есть, целый танкер, скоро придет. Его танкер.

У всего города были дяди, братья, сыновья и племянники, у которых есть танкер спирта. У горничных в гостинице, у продавщиц на рынке, у пенсионеров в кофейнях на набережной. Даже у шпанистого вида подростков, предлагавших:

— Тебе нужен спирт, да?

— Не разговаривайте с ними, — посоветовал Панкратову диспетчер. — Посредники, хотят немного заработать. Вообще не говорите, что вы приехали за спиртом. Решат — богатый человек, много денег. Могут ограбить, были случаи…

Сначала Панкратова разглядывали с бесхитростным южным любопытством, потом привыкли. Ну, русский, гуляет по набережной со старым кейсом, сидит на пустом пляже под зонтом, иногда достает фотоаппарат и что-то снимает. Что можно снимать на сером море? Спирт, говорит, не нужен. Отдыхающий, наверное. Не дали отпуска летом, вот и приехал. Пусть отдыхает.

Свет в Поти выключали в десять вечера, город погружался в кромешную темноту. Светились лишь теплоходы на рейде, да редкие прожектора в порту — от дизельной электростанции. Улицы пустели, пугающе громко звучали на набережной шаги случайных прохожих.

Однажды, возвращаясь из порта после посиделок с диспетчером, Панкратов насторожился: ему показалось, что за ним кто-то идет, так явственно хрустела галька. Остановился, прислушался. Нет, никого. Сделал еще несколько шагов, хруст гальки стал грубым, быстрым. Панкратов оглянулся, и в этот же миг от сильного удара по голове потерял сознание.

Первое, что он увидел, открыв глаза, были встревоженные лица Тимура Русланова и Теймураза, стоящих возле его кровати в белых халатах, нелепых на их крепких фигурах. Голова гудела, как трансформатор, голоса были слышны, будто сквозь вату.

— Ну как же это вы, Михаил Юрьевич? — укорил Тимур. — Серьезный человек, а ведете себя несерьезно. Кто же гуляет по ночам по этому городу? Молодежь сидит без работы, полно шпаны. Вот и догулялись! На вас случайно наткнулись наши охранники. Как вы себя чувствуете?

Панкратов ощупал забинтованную голову и попытался улыбнуться:

— Нормально. Что это было?

— Обыкновенное ограбление, — объяснил Таймураз. — Оглушили куском трубы и обчистили. Денег у вас много было?

— Не помню. Тысяч десять. Остальные на кредитной карточке.

— Карточку не взяли. Документы тоже бросили. Так что считайте, что дешево отделались.

— Кейс! — вспомнил Панкратов и хотел встать, но не смог даже поднять голову.

— Тише, тише! Не двигайтесь, — предупредил Тимур. — У вас сильное сотрясение мозга. Доктор сказал: недели две пролежите.

— Кейс! — повторил Панкратов.

— Там было что-то ценное? — спросил Таймураз.

— Нет… разве что фотоаппарат.

— С фотоаппаратом попрощайтесь. А на кейс не позарились, старый. Вот ваш кейс, у тумбочки.

— Откройте.

Таймураз положил кейс на кровать и отщелкнул замки.

— Смотрите. Ничего нет. Только пленки.

В боковом кармашке было полтора десятка непроявленных фотопленок.

— Все в порядке, спасибо, — облегченно выдохнул Панкратов.

— Для вас так важны эти пленки? — удивился Тимур. — Что на них?

Панкратов с усилием улыбнулся:

— Да так, пейзажи…

На пленках были не пейзажи. На них были пересняты все страницы диспетчерского журнала, начиная с той, где была первая запись о приходе в Поти танкера «Звезда Техаса» с десятью тысячами тонн американского спирта.

IV

Отчет Панкратова произвел в «Русалко» сильное впечатление. Серенко был слегка разочарован тем, что Пекарский не воспользовался его советом переадресовать американский спирт на Белоголовку, но в целом был доволен реакцией членов правления. Они провели срочное совещание в кабинете Пекарского на Волхонке. После его окончания Пекарский вызвал Серенко и продиктовал план действий.

То, чего нельзя сделать за деньги, можно сделать за большие деньги. В дело включились большие деньги, сдвинулась с места и начала раскручиваться махина государственного аппарата. Осетинской таможне было предписано сократить число пропускных пунктов для подакцизных товаров с десяти до двух — в Верхнем Ларсе и в Нижнем Зарамаге. Спиртовозы изменили маршрут и выстроились в длинные очереди у таможенных переходов.

Следующий удар был решающим. По приказу директора Федеральной пограничной службы РФ генерала армии Николаева российские погранзаставы были выдвинуты на полтора километра на территорию, которая считалась нейтральной. Туда же были перенесены таможни. Изменился режим проверки: из каждой цистерны брали пробы. Если обнаруживалось, что вместо декларированных виноматериала и коньячного спирта в цистернах просто спирт, машину через границу не пропускали. Поскольку же спирт был у всех, а платить пошлину никто не хотел или не мог, никого и не пропускали.

Очереди у переходов Верхний Ларс и Нижний Зарамаг на Военно-грузинской дороге и Транскавказской автомагистрали превратились в пробки. В них, как при гигантской автомобильной аварии на скоростной трассе, втыкались все новые и новые спиртовозы, плотные колонны из тысяч машин растянулись на десятки километров.

Началось многомесячное противостояние, которое журналисты сразу назвали большой спиртовой войной. В историю постсоветской России была вписана еще одна страница, связанная с водкой.

В России все связано с водкой.