Часть вторая ЧОКНУТЬСЯ С ДЬЯВОЛОМ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

Осенью 1996 года всем серьезным людям стало ясно, что покушение на президента республики Северная Осетия — Алания Ахсарбека Хаджимурзаевича Галазова неизбежно. Угроза исходила не от его политических противников, которых было не так много и которые не отличались особой кровожадностью. Причина была совсем иная. Она крылась в ситуации, которая постепенно складывалась в самом успешном и динамично развивающемся водочном бизнесе.

Если все хорошо, значит что-то нехорошо.

Еще ворон не каркнул, еще суслик в степи не свистнул, еще шли и шли из Хьюстона в Поти через осеннюю штормящую Атлантику тяжелые танкеры и сухогрузы с американским спиртом, еще колонны спиртовозов беспрепятственно, за малую мзду, проходили через таможни и насыщали сырьем ликероводочные заводы Владикавказа, еще железнодорожные составы с дешевой осетинской водкой следовали привычными машрутами в московский регион, в Сибирь и на Дальний Восток, но все уже понимали, что бесконечно долго так продолжаться не может.

Выводы из этого понимания, основанного не на фактах, а на ощущении незаметно нарастающего неблагополучия, делались прямо противоположные. Одни брали в банках многомиллионные кредиты под залог недвижимости и ценных бумаг и с панической поспешностью, с какой население перед войной сметает все с магазинных прилавков, проплачивали контракты на поставки американского спирта. Другие, как Тимур Русланов и его компаньон Алихан Хаджаев, строили собственные спиртзаводы, скупали на корню пшеницу и рожь, арендовали животноводческие комплексы и молочно-товарные фермы, поставляли им барду. Первые способствовали развитию банковского дела в республике, вторые оживляли захиревшие земледелие и животноводство. Водка активизировала деловую жизнь Северной Осетии, как постоянный приток свежей крови дает энергию организму, ослабленному долгой болезнью.

Азарт предприимчивости захватывал и тех, кто не был связан с водкой. Так быстрая уличная толпа побуждает шевелиться даже самых неповоротливых, а чужой успех рождает стремление его повторить. Владикавказский «Электроцинк» скооперировался с Норильским комбинатом и наладил производство сплавов, пользующихся большим спросом. На многочисленных оборонных заводах, оставшихся без госзаказа, искали свободные ниши на рынке и заполняли их своими ноу-хау. Как всегда, когда у людей появляются деньги, развивались строительная индустрия, торговля, сфера услуг. Но Северная Осетия по-прежнему оставалась дотационной, и это давало Москве мощный рычаг для воздействия на руководство республики.

До поры до времени президенту Галазову удавалось сохранять паритетные отношения с федеральным центром. Кремль не лез в дела Осетии, Галазов был гарантом того, что республика остается надежной опорой России на Северном Кавказе, инфицированном заразой сепаратизма. Хасавюртские соглашения 1996 года с мятежной Чечней не уменьшили значения политической составляющей, так как в Москве понимали непрочность наступившего мира. Но после встречи премьер-министра Черномырдина с Галазовым в перерыве между заседаниями Совета Федерации, членом которого был президент Осетии, стало ясно, что в отношениях республики и центра наступает новый этап.

Как многие люди с живым воображением, Тимур Русланов иногда представлял себе разговоры в высоких начальственных кабинетах, о содержании которых мог судить по косвенным признакам и по тому действию, какое эти разговоры и принятые решения оказывали на жизнь. То обстоятельство, что при беседе Черномырдина с Галазовым присутствовал министр сельского хозяйства, в ведении которого находилась ликероводочная промышленность, делало тему разговора очевидной для любого человека, причастного к этим делам.

Речь шла об осетинской водке.

При всей своей косноязычности, над которой не уставала потешаться пишущая братия, Черномырдин всегда точно знал, чего хочет, и умел добиваться своего. В ближайшем окружении президента он был самой серьезной фигурой, в нем видели преемника Ельцина на посту президента России, и он сам, похоже, в этом не сомневался — судя по тому, с какой уверенностью рулил страной. Так ведут себя люди, знающие, что любые их действия будут поддержаны главой государства. Со всеми он был по-простецки, на «ты», не делая исключения для руководителей северокавказских республик, очень чувствительных к тонкостям этикета. Но обращался к ним подчеркнуто уважительно, обязательно по имени-отчеству, что в разговоре с Галазовым было главной трудностью, потому что выговорить «Ахсарбек Хаджимурзаевич» было трудно, а запомнить еще трудней. Выручала, вероятно, бумажка с именем-отчеством собеседника, лежавшая на столе. Такие бумажки загодя готовили референты, чтобы начальство попусту не напрягало мозги, а в этом случае без нее было бы совсем никак.

— Скажи-ка мне, Ахсарбек Хаджимурзаевич, — говорил премьер, кося глазом на спасительную бумажку. — Когда ты меня о чем-нибудь просишь, ты часто получаешь отказ?

— Мы высоко ценим ваше отношение к нашим нуждам, — заверил Галазов.

— Ценим, а толку? — ворчливо отозвался Черномырдин. — Я тебя просил разобраться с твоими водкобаронами? Просил. Что получил?

— Мы упорядочили выдачу лицензий, пресекли ложный транзит украинского спирта, провели комплекс мероприятий,…

— Много красивых слов я получил, — перебил премьер. — Сколько ни повторяй «халва», словами сытым не будешь. Тут Минсельхоз подготовил мне цифры. Полюбуйся. Вот сколько вашей водки шло к нам. А вот сколько сейчас. И это не все. Ваши дельцы отправляют водку на другие заводы, наклеивают новые этикетки, она становится ставропольской или еще какой…

— Все наши бизнесмены строго соблюдают законы, — наверняка попытался отболтаться Галазов. — За нарушения мы их строго наказываем.

— А вот этого не надо… Ахсарбек Хаджимурзаевич! Не надо этого! Знаем мы, как у вас соблюдают законы. Мы закрывали глаза, но сколько можно? Экономическая разведка дала мне цифры по закупкам американского спирта. Хочешь посмотреть? Посмотри, посмотри, есть на что посмотреть! Прикинь, сколько к нам хлынет водки! Нашим производителям что делать? Закрываться? А они, между прочим, платят налоги в российский бюджет!

— Разберусь, — вынужден был пообещать Галазов. — Возьму под свой контроль.

— Да нет, теперь мы будем разбираться. Тебе, Ахсарбек Хаджимурзаевич, очень не понравится, если из дотации Осетии мы вычтем налоги, которые бюджет не добирает из-за осетинской водки?

— Вы сделаете большую политическую ошибку, — выложил или мог выложить свой главный козырь президент Галазов. — Это изменит отношение осетин к России.

— Ты мне об этом уже говорил. А я сделал вид, что поверил. Да куда вы денетесь от России! Задружитесь с Чечней? Давай, давай, ингуши только и ждут удобного момента, чтобы оттягать у вас Пригородный район. Но мы так не сделаем, хотя это было бы справедливо. Есть другой путь. У тебя через полтора года выборы, правильно? А что, если Москва поддержит на них не тебя, а другого кандидата? Да хоть бы и Дзасохова Александра Сергеевича. Удобное у него имя-отчество, как у Пушкина. А что? В Москве он не пришей кобыле хвост, а в Осетии будет на своем месте.

— Президента Осетии будет выбрать народ Осетии.

— Так-то оно так, — согласился премьер. — Но и наша позиция кое-чего стоит. Сам понимаешь: административный ресурс и все такое. Дзасохова в Осетии знают еще с советских времен. Крупный руководитель, известный политик. Неплохие у него шансы, очень неплохие.

— Мало вам «красного пояса» в России? — мог огрызнуться Галазов. — Хотите Осетию в нем оставить?

— Ну, это мы переживем. Не девяносто третий год. Зато с осетинской водкой покончим. Как тебе этот вариант? Или мы все же договоримся?

— Что я должен сделать?

— Наконец-то ты задал вопрос, которого я ждал. Ничего. Мы сами все сделаем. У тебя задача только одна — не мешать.

Очень может быть, что этот разговор в Белом доме проходил не совсем так или даже совсем не так, но Тимур Русланов был уверен, что смысл его он угадал правильно. Его уверенность подтвердилась. Вернувшись во Владикавказ, Галазов в дружеском застолье дал волю своему гневу. Были все свои, но в Осетии все свои. Поползли слухи, что премьер Черномырдин пер на Галазова бульдозером. И хотя сам Галазов, пересказывая разговор, выставлял себя молодцом, люди опытные понимали, что все не так просто.

Все сходились на том, что угроза Черномырдина урезать дотации Осетии на размер налогов, которые российские производители не доплачивали в бюджет из-за экспансии дешевой осетинской водки, — чистый блеф. Чтобы внести изменения бюджета на рассмотрение Госдумы, нужно их обосновать. А обосновать можно лишь публичным признанием, что в республике царит полный беспредел, которым повязаны все вплоть до президента, и Осетия в этом смысле не исключение. Счетная палата даже не совалась в финансы и налоги северокавказских республик, чтобы не узнать то, что все и так знали. Сказать об этом вслух — никто на это не пойдет. За словом должно последовать дело, а любые попытки центра взять под контроль расходование выделяемых республикам многомиллиардных дотаций мгновенно восстановит против Москвы весь Северный Кавказ. Совершенно исключено.

А вот угроза поддержать на предстоящих президентских выборах другого кандидата — это было серьезно. Очень серьезно.

Галазов руководил республикой с 1990 года, сначала в качестве первого секретаря Северо-Осетинского обкома КПСС, преемника Дзасохова на этом посту, затем как Председатель Верховного Совета. В 1994 году он стал президентом республики, набрав на выборах 64 процента голосов. Сказалась, конечно, поддержка Кремля, но в большей степени репутация самого Галазова. Известный ученый, в прошлом ректор Северо-Осетинского университета, человек интеллигентный, не замеченный в чрезмерном использовании своей власти для продвижения на руководящие посты близких и дальних родственников, что на Северном Кавказе издавна было делом самым обычным. Это нравилось. Галазов не раз заявлял, что руководить республикой должны люди науки и культуры, а не карьеристы-прагматики, которые довели Советский Союз до развала. Это тоже нравилось. Правда, его выдвиженцы, люди науки и культуры, оказывались либо вообще неспособными к практической деятельности, либо мгновенно превращались в хапуг, от которых он не знал, как избавиться. В придуманные им программы «Горы Осетии», «Воды Осетии», «Недра Осетии» вкладывались немалые средства из бюджета и миллионы долларов из «президентского фонда», как водкозаводчики называли Фонд социального развития, куда они регулярно перечисляли часть прибыли. Никакой пользы от реализации этих программ не просматривалось, но выглядело респектабельно.

Как всякий опытный политик, президент Галазов умел показать товар лицом, но в глубине души не мог не понимать, что против Дзасохова ему не выстоять. Да, он старался не вмешиваться в деловую жизнь республики, справедливо полагая, что бизнес должен развиваться естественно, как растет дерево, а любое вмешательство государства идет ему только во вред. Да, всячески способствуя на словах возвращению в Осетию ингушских беженцев из Пригородного района, он умело перевел решение проблемы в русло бесконечных бюрократических согласований, создававших лишь иллюзию бурной деятельности, а на деле блокирующих процесс. Он считал такую тактику единственно правильной, так как был убежден, что осетины не готовы и еще долго не будут готовы добросердечно принять ингушей. Слишком мало времени прошло после резни 1992 года, еще слишком кровоточила память.

Все так. Но Галазов знал, что эти реальные его достижения не сделаешь основой предвыборной программы. Она всегда требует наступательности, а не оправданий. Дзасохову тоже нечем было похвастаться, но на него работали воспоминания о советских временах, когда он руководил республикой и когда был порядок. Ностальгия по прошлому, заметная по всей России, в Осетии была особенно сильной. Если Дзасохова, как предположил Черномырдин, поддержит Москва, исход выборов сомнений не вызывал.

Неизвестно, долго ли колебался Галазов, но решение ему пришлось принять. Каким оно было, стало понятно, когда по приказу председателя Таможенного комитета России число пропускных пунктов для подакцизных товаров на российско-грузинской границе было сокращено до двух — в Верхнем Ларсе и Нижнем Зарамаге. Это стало началом наступления на осетинскую водку. Не вызывало сомнений, что за первым шагом вскоре последуют другие, самые кардинальные, преследующие главную цель: полностью покончить с американским спиртом.

Все осетинские таможни через Ростов подчинялись Москве. Но решения центральных органов всегда согласовывались с руководством на местах. У Галазова была возможность воспротивиться действиям Таможенного комитета. Он смолчал.

Судьба президента была решена. Он сам подписал себе приговор.

II

Тимур Русланов не мог знать, какими данными экономической разведки оперировал премьер Черномырдин при разговоре с президентом Галазовым, но он своими глазами видел, как напряженно, в три смены, работали портовики в Поти на разгрузке танкеров с американским спиртом, сколько судов стояло на рейде в ожидании очереди. Тропинка, когда-то проторенная компаньонами, превратилась в оживленную трассу, по которой ни на час не прекращалось движение. С учетом спроса производители подняли цену спирта с двадцати пяти до сорока центов за литр, владикавказские банки увеличили ставки за кредит, но это не останавливало оптовых покупателей. Контракты заключались на месяцы вперед, в обороте крутились десятки миллионов долларов. Одна только мысль о том, что из-за попустительства президента Галазова может быть перекрыт канал поставки американского спирта и зависнут уже вложенные в дело средства, заставляла водкозаводчиков забыть о конкуренции и искать союзников, чтобы вместе противостоять надвигающейся беде.

Тимура Русланова и Алихана Хаджаева эти треволнения не затрагивали. Они наконец-то закончили строительство спиртзавода и испытывали такое же чувство освобождения, какое испытывают геологи или туристы в конце изнурительного маршрута, когда цель достигнута и можно сбросить неподъемные рюкзаки. Стройка съедала всю немалую прибыль от бесланской водки, приходилось все время думать о деньгах, постоянная их нехватка как бы возвращала Тимура в его юность, когда он жил на зарплату сменного мастера. Оказывается, не имеет значения, каких денег не хватает, чтобы ощущать себя нищим: сотен тысяч долларов или тридцати рублей до получки. Тимур иногда злился на Алихана, затеявшего разорительное строительство, но в конце концов вынужден был признать, что и на этот раз подтвердилось его умение видеть далеко вперед. Завод еще не вышел на проектную мощность, но уже первая очередь давала для производства водки в Беслане достаточно спирта, чтобы не дергаться от любой задержки американских танкеров на долгом пути от Хьюстона до Поти, не запрашивать по несколько раз в сутки метеосводку в Атлантике и обстановку в черноморских проливах.

Тимур Русланов хотел устроить кувд — праздник по случаю долгожданного пуска спиртзавода. Он знал, что Алихану не до праздников. После гибели сына прошло всего полгода, слишком мало, чтобы зарубцевалась рана. Тимур рассчитывал, что праздник отвлечет друга, но Алихан решительно воспротивился. Никаких праздников, никакого шума. Чем меньше о нас знают, тем лучше. Кто сказал, что мы пустили завод? Мы закончили монтаж оборудования и приступили к его обкатке. Вот и все. Хочешь отблагодарить монтажников? Выпиши премии, это и будет им кувд.

Так и получилось, что все крупные осетинские водкозаводчики воспринимали компаньонов как своих, разделяющих их тревоги, заводили с ними разговоры о том, что нужно срочно что-то предпринимать. Алихан уклонялся от таких разговоров с появившейся в его характере сухостью, которую многие принимали за высокомерие. Тимур слушал с сочувствием, соглашался, прикидывался дурачком. Да, президент Галазов ведет себя неправильно, плохо защищает бизнесменов Осетии. Но он президент, сами выбрали, что тут можно сделать?

Тимур прекрасно понимал, чего от него ждут. Горячего одобрения, поддержки. Каждое намерение, прежде чем превратиться в действие, должно пройти стадию обкатки, укорениться в общественном сознании. Так февральская революция 1917 года, покончившая с самодержавием, была подготовлена десятилетиями будораживших общество разговоров о прогнившем царском режиме. Точно так же горбачевская перестройка, завершившаяся распадом СССР, была бы невозможна без всеобщего понимания необходимости перемен. При всей несоизмеримости масштабов физическое устранение президента Галазова тоже требовало подготовки общественного мнения — той влиятельной части общества, которая неафишированно определяет политику.

Поначалу Тимур не обращал внимания на возмущенные разговоры коллег по бизнесу. Горячий осетинский характер, чего в запале не скажешь! Убийство политических противников — не было этого в традициях Кавказа. Одно дело, когда ракетой, направленной по радиосигналу мобильного телефона, взрывают Дудаева — на войне как на войне. И совсем другое — убить своего. Убийства бывали, но каждый такой случай — беда. Обычай кровной мести втягивал в конфликт семейные кланы, заставлял браться за оружие десятки мирных людей. Мало того, что сам убийца становился изгоем, он навлекал смертельную опасность на всех родственников. Кровная месть считалась варварским пережитком прошлого, но этот невидимый механизм, встроенный в менталитет горцев, во все времена предохранял тесный мир Кавказа от случайной резни.

И Осетия не Россия, тайное здесь всегда становится явным. Чуть раньше или чуть позже. Зная все это, кто же решится планировать покушение на законно избранного президента? Где он найдет исполнителей? Ни один здравомыслящий человек не возьмется за это дело ни за какие деньги. Ерунда. Конечно, ерунда. Пустое сотрясение воздуха. Выговорятся, спустят пар и уймутся.

Так Тимур успокаивал себя. Только одно мешало выбросить из головы эту историю, несущую в себе угрозу нормальному течению жизни. Слишком велика была цена вопроса: десятки, если не сотни миллионов долларов, вложенные в контракты на поставку американского спирта. В таких количествах деньги перестают быть экономикой, становятся, как стихия, чудовищной, неуправляемой силой и подобно стихии предопределяют действия людей. Там, где задействованы такие деньги, утрачивают силу все законы, людские и божьи, бессмысленной делается мораль и ничего не стоит человеческая жизнь.

Предугадать сценарий, по которому будут развиваться события, не составляло труда. В случае успеха заговора исполняющим обязанности президента Осетии до новых выборов становится председатель правительства, опытный хозяйственник, прекрасно понимающий, что значит водка для экономики республики. Даже если у него нет личного интереса в водочном бизнесе (а поговаривали, что есть), ничто не помешает ему добиться отмены решения Таможенного комитета. Для сохранения стабильности Москве придется отложить наступление на осетинскую водку. А когда центр снова соберется с силами, все контракты на поставку американского спирта будут выполнены. Что и требовалось доказать.

Все сходилось. Но чем больше доводов было за то, что заговор реален, тем старательнее Тимур гнал от себя эти мысли. Он не занимается политикой, он занимается бизнесом. Законным в той степени, в какой может быть законным бизнес в нынешней России с противоречивым, с прорехами, законодательством, которое существовало само по себе, а жизнь — сама по себе.

И хватит об этом, приказал себе Тимур. Хватит.

Но все же было предчувствие, что ему не удастся остаться в стороне от этого дела.

Поздно вечером в середине октября раздался телефонный звонок из Назрани. Звонил Иса Мальсагов, о котором Тимур ничего не знал со времени похищения и неудачного обмена сына Алихана. Да и знать не хотел.

— Нужно встретиться. Срочно. По очень важному делу.

— По какому? — спросил Тимур.

— Не телефонный разговор. С тобой хочет поговорить один человек.

— Кто?

— Ты его знаешь. Шамиль Рузаев. Из движения «Ахки-Юрт».

— Первый раз слышу. О чем?

— Не по телефону, Тимур! — взмолился Иса. — О таких делах не говорят по телефону!

— Да кому ты нужен, чтобы прослушивать твои разговоры! — разозлился Тимур. — О чем он хочет со мной говорить?

— Ладно, скажу.

Иса посопел в трубку и понизил голос:

— О покушении на президента Галазова.

III

Насколько хорошо все в Северной Осетии знали обо всех делах в республике, настолько же плохо были осведомлены о ситуации в Ингушетии. Так люди в огромных московских домах, густонаселенных, как муравейники, часто даже не знакомы с соседями по лестничной клетке и проявляют к ним интерес лишь когда те мешают им жить громкой музыкой по ночам, шумными семейными скандалами или мельтешением подозрительных личностей.

Тимур знал о чудовищной безработице в Ингушетии, вызванной наплывом беженцев из Осетии и особенно из Чечни. В поисках заработка ингуши уезжали в Москву и в крупные российские города, на золотые прииски Колымы, устраивались разнорабочими на стройки и кирпичные заводы в приграничных поселках Осетии, куда утром приезжали на смену, а вечером возвращались домой. Безработица порождала нищету, нищета порождала преступность. Грабежи, убийства и похищения людей с целью получения выкупа стали в Ингушетии таким же обычным делом, как и в сопредельной Чечне. Президент Аушев пытался снять с республики часть проблем — добиться возвращения на родину чеченских беженцев, ликвидировать палаточные городки. Но встречал сопротивление и самих беженцев, не желавших возвращаться в разоренную войной Чечню, и противодействие ОБСЕ и других международных организаций, усматривающих в давлении на чеченских переселенцев нарушение прав человека.

Но все эти знания, получаемые из телевизора и газет, были формальными, внешними, ничего не говорили о глубинных процессах, происходивших в соседней республике. А они происходили. Не прекращалась ожесточенная полемика между ингушскими и осетинскими историками, выпускавшими монографии и книги, посвященными глубокому прошлому. Первые доказывали, что нынешний Владикавказ был основан предками ингушей едва ли не три тысячи лет назад, по этой причине ингуши имеют историческое право претендовать на земли Северной Осетии. Осетины же никакие не потомки аланов, а ведут свою родословную от палестинских евреев, некогда населявших Ирак. На многонациональном Кавказе антисемитизм никогда не был в ходу. Горские евреи, таты, считались людьми уважаемыми за ум, предприимчивость и умение ладить с соседями. Расчет ингушских историков и стоявших за ними идеологов ингушского национализма был на то, что еврейское происхождение осетин вызовет к ним неприязненное отношение со стороны антисемитских кругов России и обеспечит поддержку территориальных притязаний ингушей на Правобережье Владикавказа и Пригородный район. Осетинские историки отвечали не менее объемистыми и не менее доказательными книгами и монографиями. Как это часто бывает, история превратилась в поле ожесточенной политической борьбы.

При взгляде со стороны создавалось впечатление, что речь идет о совершенно разных народах с разной историей. Точно так же не имели ничего общего представления о том, что произошло в 1992 году. Для осетин было несомненным, что имела место попытка силового решения территориального спора, в сознание ингушей внедрялась мысль о том, что был пресечен планомерный геноцид проживающих в Северной Осетии ингушей, проводимый осетинами при поддержке российской армии.

Тимур не обращал внимания ни на академические дискуссии, ни на полемику в СМИ. Никакого практического значения они не имели. Было ясно, что Москва не пойдет на отмену «Закона о репрессированных народах», чего требовала осетинская сторона, так как это вызовет серьезные волнения в Ингушетии. Но также ясно было, что никакой перекройки границ, чего требовали ингуши, не произойдет. Нерушимость границ была самой болезненной проблемой и в послевоенной Европе, и в постсоветской России. Отступи от этого правила в одном месте, начнется обвал везде. Не тронь лихо, пока оно тихо. В Москве это хорошо понимали.

Беспокоило Тимура другое. Если верно, что в нападении на Северную Осетию в октябре 1992 года принимало участие около двадцати тысяч ингушских боевиков (цифра это казалась Тимуру преувеличенной), то куда же они делись? Никуда не делись. Вернулись домой, попрятали оружие и живут как жили. Никуда не делись и те, кто выводил ингушей на многодневные многотысячные митинги, вооружал боевиков, координировал их действия. Опыт легких побед может быстро выветриться из памяти, опыт поражений копится, как соли тяжелых металлов в костях. Идея реванша присутствовала в атмосфере Ингушетии, как энергия грозовых разрядов в горах, этой энергией подпитывались общественные движения «Даймокх» и «Ахки-Юрт», наиболее заметные в политической жизни соседней республики.

После звонка Исы Мальсагова Тимур навел справки у знакомого фээсбэшника, немолодого майора, наполовину осетина, по отцу, наполовину хохла, по матери. Движение «Даймокх» («Отечество» или «Земля отцов»), возникшее еще в советские времена на волне горбачевской демократизации, было наиболее радикальным, руководители его принимали самое деятельное участие в событиях 1992 года. После провала вторжения и гибели многих активистов влияние «Даймокха» ослабло. С приходом к власти президента Аушева, против которого «Даймокх» вело активную предвыборную борьбу, видя в нем ставленника Москвы, движение окончательно ушло в оппозицию и пользуется поддержкой лишь наиболее радикально настроенной части общества.

Идеологи движения «Ахки-Юрт», разделяя с «Даймокхом» общие цели возвращения Ингушетии незаконно отторгнутых Сталиным и Хрущевым Пригородного района Осетии и Правобережья Владикавказа, придерживаются более умеренных взглядов, требуя от правительства РФ поэтапного исполнения «Закона о репрессированных народах» и территориальной реабилитации ингушей, которое должно начаться с возвращения в Осетию всех беженцев. «Ахки-Юрт» пользуется поддержкой президента Аушева, многие активные деятели движения занимают заметные должности в его администрации и в органах власти.

Шамиль Рузаев, встречу которого с Тимуром хотел организовать Иса Мальсагов, был в ФСБ известен. Майор показал Тимуру его досье. Родился Шамиль в 1964 году в Назрани в многодетной семье школьного учителя после возвращения семьи из Северного Казахстана, школу окончил с золотой медалью, по квоте для нацменьшинств поступил в Московский институт международных отношений. Этим он был обязан памяти деда, известного революционера-большевика, одного из руководителей Горской республики, расстрелянного в 1937 году. После окончания МГИМО его оставили в аспирантуре, перед ним открывалась успешная академическая карьера. Но в 1987 году аспиранта Рузаева арестовали за антисоветскую агитацию и распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй (статьи 70 и 190-прим УК РСФСР).

Досье открывалось двумя фотографиями анфас и в профиль, сделанными в СИЗО Лефортово сразу после ареста. Тимур внимательно рассмотрел снимки. Даже равнодушная камера тюремного фотографа не смогла затушевать выражения вызова на молодом красивом лице с густыми, сросшимися на переносице бровями, с черной трагической прядью на бледном лбу, с щегольскими усиками над презрительно искривленной губой. Взгляд твердый, дерзкий, не то чтобы фанатичный, а какой-то не совсем обычный, Тимур так и не нашел точного слова — взгляд человека, убежденного в безусловной правильности того, что он делает.

Преступление Рузаева состояло в том, что двадцатитрехлетний аспирант составил и передал на Запад сборник документов о депортации ингушей в 1944 году и попрании их прав в послесталинские времена. Будь все это чуть раньше, сидеть бы ему лет пять в лагере и столько же в ссылке, но времена менялись с феерической быстротой, дело закрыли за отсутствием состава преступления. Рузаева выпустили из СИЗО, но в аспирантуре МГИМО не восстановили. Кандидатскую диссертацию о межнациональных отношениях в СССР он защитил в Лондоне, куда был приглашен каким-то правозащитным фондом. Через два года, вернувшись на родину, включился в бурную политическую жизнь, близко сошелся с членом политсовета «Даймокха» Магомедом Оздоевым, позже расстрелянным ополченцами из югоосетинской бригады «Ир».

По агентурным данным, имевшимся в досье, Шамиль Рузаев был противником силового решения территориальной проблемы, но в боевых действиях 92-го года участие все же принял, так как уклонение могло быть расценено как предательство или даже трусость, что на любого мужчину-горца накладывает несмываемое клеймо позора. Всеобщее озверение, чему Шамиль, как в свое время и Тимур Русланов, стал свидетелем, укрепило его в убеждении, что вооруженное противостояние ингушей с осетинами ведет в кровавый тупик. Он порвал с «Даймокхом», стал активистом «Акхи-Юрт», работал в предвыборном штабе Аушева, а после его победы на выборах занял должность советника в президентской администрации.

Было в досье Рузаева одно место, которое особенно заинтересовало Тимура. По неподтвержденной информации, во время учебы в Лондоне Шамиль познакомился с английским писателем Джоном Ле Карре и сумел увлечь его проблемами ингушского народа. Знаменитый автор шпионских романов, в центре которых всегда было противостояние британской разведки и КГБ, находился на распутье. Холодная война подошла к концу, бороться стало не с кем, а без реального сильного врага западной демократии невозможен острый сюжет, который сделал бы книгу бестселлером. Вероятно, поэтому опытный романист увидел в документах молодого ингушского диссидента материал для романа. Книга называлась «Наша игра». В Англии она прошла практически незамеченной, в России тоже не стала событием. А в Северной Осетии наделала много шума.

Тимур прочитал ее с интересом, как всегда читал бестселлеры Ле Карре, когда они попадались на глаза. Роман повествовал о борьбе маленького, но гордого ингушского народа за национальную независимость против имперской России и Северной Осетии, ее верного вассала на Кавказе. Как бывает всегда, когда автор пишет о том, о чем имеет самое смутное представление, сюжет изобиловал смешными бытовыми нелепицами, даже кавказские фамилии персонажей, явно взятые из энциклопедии, звучали, как генерал КГБ Гоголь в фильмах о Джеймсе Бонде. Ингуши в «Нашей игре» были олицетворением бесстрашия, благородства и душевной открытости, а коварные, мстительные, корыстные осетины — исчадиями ада. Это и вызвало возмущение во Владикавказе, где роман Ле Карре был назван клеветническим и провокационным, что даже нашло отражение в специальной резолюции, единогласно принятой парламентом Северной Осетии. Тимур не знал, как отреагировали на роман в Ингушетии, но если правда, что его инспирировал Шамиль Рузаев, это объясняло его авторитет и доверие к нему президента Аушева.

— Интересный тип, — заметил Тимур, возвращая фээсбэшнику досье. Тот подтвердил:

— Да, не проста сопля, с пузырьком. Почему ты о нем спросил?

— Мне передали, что он хочет со мной встретиться.

— Зачем? — насторожился фээсбэшник.

— Понятия не имею. Может, что-то по бизнесу.

— Держался бы ты от него подальше.

— Почему?

— Опасный человек. Его бизнес — политика. С ним нельзя иметь дела, если твердо не знаешь, чего он хочет.

— Почему? — повторил Тимур.

— Упертый он, вон почему.

«Упертый». Это и было то слово, которого Тимур не нашел, рассматривая тюремные снимки Шамиля. Упертый. Что ж, будем иметь в виду.

IV

Октябрь выдался в Осетии сухим, пыльным. Рано темнело, по ночам контуры гор высвечивались дальними зарницами, погромыхивало — глухо, ворчливо, как ленивая артиллерийская канонада. Но дождей все не было, над дорогами висела мельчайшая пороховая взвесь, автомобильные фары торили в ней световые тоннели, как в дыму. Машины были похожи на рыб — юркие легковушки, медлительные, словно сомы, автобусы, неповоротливые темные фуры. Перед блок-постами они сбивались в кучу, как рыбы перед запрудой, обилие огней создавало ощущение праздника.

Встречу назначили на Черменском кругу. Тимур оставил «мерседес» перед осетинским постом, перешел на ингушскую сторону, высматривая белую «Волгу» Исы. Из машины, стоявшей без огней на обочине, мигнули дальним светом. Это была не «Волга». Какая-то иномарка с обрубленными плоскостями, вроде «Вольво-740». Мигнули еще раз. Потом водительская дверь открылась, осветив на мгновение пустой салон, из машины выбрался Иса, которого Тимур сразу узнал по низенькой грузной фигуре, осмотрелся по сторонам и только после этого подошел.

— Ты один?

— Я должен быть не один? — удивился Тимур. — Где твой Шамиль?

— Сейчас подойдет. Пошли, постоим у тачки. Пусть увидит, что ты один.

На лобовом стекле «вольво» красовался пропуск с логотипом Верховного комиссариата ООН по делам беженцев.

— Тебе дали от фирмы машину? — полюбопытствовал Тимур.

— Дали! От них дождешься! Купил по случаю у одного человека.

— Хорошо живешь.

— Все бы тебе смеяться! Сказать бы тебе, как я живу!

— Как?

— Как заяц, — буркнул Иса. — Только успевай оглядываться.

— А лезешь в сомнительные дела, — укорил Тимур.

— Да как не лезть? Как? Серьезным людям не отказывают.

— Шамиль серьезный человек?

— Ты даже не представляешь себе, какой серьезный! У меня к тебе просьба. Не говори ему, что знаешь, о чем будет разговор. Ничего не хочу об этом знать. Не скажешь?

Тимур неопределенно пожал плечами:

— Как получится.

Иса вдруг насторожился.

— Тихо! Идет!

— Да ты и правда, как заяц, — засмеялся Тимур. — Только что ушами не шевелишь.

Со стороны степи, из темноты приблизился высокий худой человек в черном кожаном пальто и надвинутой на глаза шляпе, приказал Исе:

— Погуляй.

Открыл перед Тимуром заднюю дверь «вольво»:

— Садитесь.

При свете плафона Тимур успел рассмотреть ухоженную черную бородку на бледном лице, аккуратные усы, сросшиеся на переносице брови. Дверь закрылась, свет погас, но и в темноте, изредка разбавляемой светом проходящих по дороге машин, Тимур чувствовал на себе пристальный настороженный взгляд. Майор-фээсбэшник был прав: опасный человек. Упертый. Он распространял вокруг себя опасность, как запах терпкого мужского одеколона.

— Вы знаете, о чем пойдет речь? — заговорил Шамиль резким, словно бы презрительным тоном.

— Да.

— Откуда?

— Сказал Иса.

— О чем?

— О покушении на президента Галазова.

— Много болтает.

— Успокойтесь, Шамиль. Если бы он не сказал, я бы не приехал. У меня своих дел хватает. Мне непонятно одно: почему вы решили говорить со мной?

— Если бы мы назначили встречу на блок-посту под Бесланом, вы бы поняли?

— Нет. И не говорите загадками.

— Вы и ваш компаньон Алихан Хаджаев — владельцы самого крупного ликероводочного завода в Беслане…

— Не самого крупного, — поправил Тимур. — В Беслане еще три завода. И все крупные.

— Считайте, что через вас я говорю со всеми водкобаронами. Годовой оборот ваших заводов — сотни миллионов долларов. Я прав?

— А вы умеете хранить коммерческую тайну?

— Разумеется.

— Я тоже, — с невинным видом сообщил Тимур.

— Остроумно, я это запомню, — холодно произнес Шамиль и продолжал, очевидно следуя намеченному перед встречей плану. — От Беслана до ингушской границы всего восемь километров. Вы представляете, что произойдет, если ваши заводы окажутся в зоне военных действий, как это было в девяносто втором году?

— Представляю. Бизнес остановится.

— Не остановится. Он будет полностью уничтожен. Ваши заводы превратятся в развалины.

— Может быть, — согласился Тимур. — А что, ингуши собираются повторить опыт девяносто второго года? Быстро же забываются уроки истории. Я не разбираюсь в ваших делах, но вроде бы движение «Ахки-Юрт» всегда было противником насильственной перекройки границ. Вы изменили свою позицию?

— Наша позиция неизменна. Мы добьемся восстановления исторической справедливости мирным путем. Закон на нашей стороне. Москве придется выполнить наши требования, если она хочет сохранить Северный Кавказ в зоне своего влияния. Толчок новому вооруженному конфликту может дать агрессия с осетинской стороны. Мы готовы к ней. Наш ответ будет предельно жестким. И никакая российская армия вам не поможет.

— Вот как? — удивился Тимур. — С какой стати нам нападать на ингушей?

— Могут возникнуть обстоятельства, которые заставят вас это сделать.

— Давайте закончим этот разговор, — предложил Тимур. — Мы говорим на разных языках. Я бизнесмен, вы политик. Спорьте с политиками, а мне это не интересно.

— Я не сказал главного, — предупредил Шамиль.

— Так говорите! Что мы тут воду толчем!

По-видимому, Шамиль не привык, чтобы с ним так разговаривали. Но Тимуру было до лампочки, к чему он привык, а к чему не привык. Он успел накопить большой опыт деловых переговоров и знал, что иногда полезно отбросить всю дипломатию и прямо сказать собеседнику все, что о нем думаешь. Это возвращало переговоры в деловые рамки.

— Несколько дней назад произошло событие, которое и заставило меня искать встречи с вами, — помолчав, заговорил Шамиль. — Событие вот какое. На наших людей вышел один человек и предложил организовать покушение на президента Галазова. Цена — миллион долларов. Триста тысяч аванс…

— Что значит «на наших людей»? — перебил Тимур.

— То, что я сказал. Наши люди — это наши люди. Поэтому я немедленно узнал о заказе.

— Они согласились?

— Нет, отказались. Не сразу. Это дало нам возможность расспросить человека, который вышел на наших людей.

— Расспросить?

— Допросить.

— Кто же он?

— Посредник. Русский. Людей, их было двое, которые ему поручили сделать заказ, он не знал. И когда я говорю «не знал», это и значит не знал. Знал только одно: оба — осетины. Это вам кажется невероятным?

— Совершенно невероятным. Даже не представляю, кому в Осетии может быть выгодно устранение Деда, — соврал Тимур.

— Деда? — удивился Шамиль.

— Так у нас называют Галазова. Таких людей нет.

— Такие люди есть. Вы же не думаете, что я выдумал эту историю? Она нас насторожила. Эта попытка не удалась. Но нет никаких гарантий, что не удастся другая. Миллион долларов для Ингушетии — огромные деньги. И мы, к сожалению, не контролируем весь криминал. Заказчики могут найти исполнителей, о которых мы не узнаем.

— Их легче найти в Чечне, — предположил Тимур.

— Нет, в этом вся тонкость. Следы должны вести в Ингушетию. В Осетии этому сразу поверят. Ваша пропаганда хорошо поработала. Кто всегда во всем виноват? Ингуши. Кто организовал взрыв на рынке во Владивкавказе? Обычная бандитская разборка? Нет, ингуши. Кто заинтересовал в устранении Галазова? Конечно же, ингуши!

— Мотив?

— Нет ничего проще. Президент Галазов всячески препятствовал конституционному решению территориального спора и возвращению ингушских беженцев в Пригородный район. Вот ингуши его и убрали.

Тимур задумался. В рассуждениях Шамиля была безупречная логика. Если кто-то в Осетии действительно задумал убрать Галазова, перевести стрелку на ингушей было самым разумным действием. Даже если они ни при чем, а исполнителями покушения будут осетины. Особенно если исполнителями будут осетины. Миллион долларов и для Осетии огромные деньги. И найдется немало неприкаянных профессионалов с опытом диверсантов, которые подпишутся на это дело.

Будто бы угадав мысли Тимура, Шамиль добавил:

— Мы не исключаем, что поиск исполнителей в Ингушетии может быть отвлекающим маневром. Следы этого поиска будут обнаружены следствием и предъявлены общественности. В любом случае цель достигнута: виноваты ингуши.

— Интересное у вас представление об осетинах, — заметил Тимур. — Вы стали жертвой собственной пропаганды. По-вашему, осетины такие безмозглые и кровожадные звери, что сразу схватятся за оружие и пойдут стрелять ингушей? У нас уважают президента, но вряд ли покушение на него станет началом новой осетино-ингушской резни.

— Да это ведь как подать. Осетины — горцы. А горцы горячий народ. Резня на Кавказе часто вспыхивала вообще без повода.

В этом он тоже был прав.

— Подведем итоги, — предложил Шамиль. — Мы не заинтересованы ни в каких обострениях отношений с Осетией. В этом не должны быть заинтересованы и вы — и как здравомыслящий осетин, и как совладелец бесланских заводов. Покушение на президента Галазова необходимо предотвратить. И прежде всего — предупредить его об опасности. Мы знаем, что ваш компаньон Алихан Хаджаев вхож к Галазову, пусть он это и сделает.

— Вы тоже вхожи к президенту Аушеву, — напомнил Тимур. — Почему бы ему не предупредить Галазова? Как президент президента.

Это прозвучит гораздо серьезнее.

— Не его уровень, — возразил Шамиль. — Информация неофициальная, с такой информацией не идут к президенту. Второе, — продолжал он. — Как бы ни повернулись события, мы хотим, чтобы в Осетии знали, что мы не имеем к ним никакого отношения. Поэтому не делайте секрета из нашего разговора. Вот все, что я хотел вам сказать. У вас есть вопросы?

— Нет.

— А у меня есть. Последний. Вы все время усмехались во время нашего разговора. Почему?

— Вам показалось. Это у меня от шрама на губе, — объяснил Тимур. — Было интересно познакомиться с вами.

— Мне тоже. Возможно, мы еще встретимся. Мир тесен.

— Очень тесен, — согласился Тимур.

Они даже представить себе не могли, при каких страшных обстоятельствах им придется встретиться.

Около машины слонялся Иса. При виде Тимура кинулся к нему:

— Все в порядке? Поговорили?

— Поговорили.

— Не хочу знать, про что говорили. Но вот что скажу. Бизнес у меня всякий. Приходится крутиться. Кто-то просит: продай ковер, деньги нужны. Другой просит: продай автомат, все равно без дела лежит. Почему не помочь людям? Недавно попросили: достань немного пластида. Не знаю зачем. Может, рыбу глушить. Может, еще зачем. Не хочу знать. Говорю: поспрашиваю. Поспрашивал. И что бы ты думал? Нет пластида. Всегда был и вдруг нет. По-твоему, что это значит?

— Что? — спросил Тимур.

Иса приподнялся на цыпочки и проговорил на ухо:

— Значит, что всю взрывчатку кто-то скупил!..

V

Было около полуночи, когда Тимур вернулся во Владикавказ. В центре еще переливались огни реклам, неслась музыка из ресторанов и кафе, а окраины уже погружались в сон, лишь редкие уличные фонари расчерчивали пригород на кварталы. Дом Алихана стоял черный, пустой, только в просторной гостиной на втором этаже, где обычно устраивались праздничные застолья, были освещены окна, но не ярким электрическим светом, а желтым, неверным, будто свечами. В кабинете Алихана света не было.

Странно. Последнее время его мучила бессонница, часов до двух ночи, а то и до трех он бездумно смотрел телевизор или читал все, что попадалось под руку. Спал тут же, на диване, не выключая настенных бра.

Разговор с Шамилем встревожил Тимура. Его нужно было срочно обсудить с Алиханом. Поколебавшись, Тимур вышел из машины и нажал кнопку звонка на калитке. Долго не открывали, потом вышла дальняя родственница Алихана, экономка, которая помогала Мадине вести хозяйство. На вопрос, дома ли Алихан, неопределенно ответила: «Спросите у хозяйки». Проходя к дому, Тимур отметил, что машина Алихана, новая БМВ пятой серии, на месте, под навесом в углу двора. Перед двустворчатыми дверями гостиной экономка остановилась: «Она там». В коридоре стоял сладковатый запах ладана, из гостиной доносилось бормотание священника, исполняемые слабыми женскими голосами псалмы, снова священник.

Тимур не удивился. Гибель сына оказалась для психики Мадины непереносимым ударом. Она впала в религиозность, в доме появились монашенки, странницы-богомолицы, постоянно служили заупокойные. Открытый гостеприимный дом превратился в обитель скорби, всякий человек со стороны невольно ощущал себя виноватым в том, что его не постигло несчастье. Чувство это было угнетающим. Даже Тимур, самый близкий друг семьи, без особой нужды избегал приходить к Алихану. Алина однажды призналась: «Мне стыдно, но я не могу там бывать».

— Хозяйка там, — повторила экономка, — Заходите.

— Не буду мешать, — отказался Тимур. — Позовите ее.

Появилась Мадина, как всегда в трауре, с бездонными глазами страстотерпицы на белом лице.

— Ты к Алику? Он у Алана.

— У Алана? — не понял Тимур.

— Да, на кладбище.

— Но его машина здесь.

— Он туда ходит пешком…

Гизельское кладбище врезалось в городские кварталы огромным черным пятном. Невидимая в темноте ограда, как берег ночного озера, отделяла мир живых от безмолвного царства мертвых. На одной стороне — пыльные улицы, фонари, на другой — ни звука, ни огонька. Даже приглушенный шум города оставался за оградой, а внутри ее неприлично громко звучали шаги, шелест старых листьев на асфальте центральной аллеи, хруст гальки на боковых дорожках. Луна сквозила в голых тополях, теснились кресты и памятники, отблескивая полированными гранями.

Еще издали Тимур увидел слабый огонек свечи у беломраморной стелы на могиле Алана и согбенную фигуру Алихана с непокрытой головой. Он на чем-то сидел — черный, неподвижный, как памятник. Тимур остановился. То, о чем он хотел поговорить с Алиханом, было важным на той стороне жизни, а тут прозвучало бы оскорбительно неуместно. Какие слова были бы здесь уместными? Этого Тимур не знал. Он вернулся к центральному входу, сел на скамейку под навесом автобусной остановки и стал ждать.

В природе что-то происходило. Потянул ветер — сухой, порывами. Откуда-то нагнало облаков. Луна летела в них, будто мигала. Участились зарницы, словно бы приблизились горы, вместе с ними приблизилась ворчливая канонада. Было такое ощущение, что в небесах копится злая энергия и никак не находит выхода, сообщая жизни на земле беспокойное томительное состояние несвершенности.

Был уже третий час ночи, когда из кладбища наконец-то появился Алихан. Увидев на пустой площадке одинокий «мерседес» Тимура, рассеянно оглянулся, подошел к автобусной остановке и сел рядом. Долго молчал, потом глухо сказал, будто продолжая давно начатый и ненадолго прерванный разговор:

— Когда родители уходят раньше детей, это понятно. Они приуготавливают детей к смерти. Когда сыновья уходит раньше отцов — в чем смысл?

Тимур не ответил. Но Алихан и не ждал ответа.

— Я представлял, что расскажу Алану, когда мы встретимся там… — Он кивнул вверх, где теснились облака и между ними металась луна.

— Что? — спросил Тимур.

— Не знаю… Не знаю!.. Мадина говорит, что это кара за мой бизнес. Ты думал об этом?

— Алина мне тоже про это однажды сказала.

— Что она сказала?

— Водка — не божье дело.

— Нет, дело не в водке. Нет, — возразил Алихан. — Людская зависть — вот в чем причина. Когда ее накапливается слишком много, всегда приходит беда. Люди не прощают успеха… Ненавижу Осетию! — помолчав, с неожиданной страстью воскликнул он. — Злобная коммуналка!

Смена темы разговора как бы вернула его в реальность.

— Ты меня ждал? Зачем?

— Есть разговор.

— До утра терпит?

— Нет.

— Слушаю.

Но слушал не очень внимательно, рассеянно, словно бы наполовину все еще оставался там, на кладбище, возле могилы сына. Когда Тимур закончил пересказ разговора с Шамилем, спросил:

— Что я должен сделать?

— Поговорить с Дедом. Предупредить.

Алихан помрачнел.

— Когда ты начинаешь какое-нибудь дело, ты понимаешь, что любая ошибка грозит тебе разорением?

— Странный вопрос. Конечно, понимаю.

— А он — исключение? Добиваясь избрания президентом, он не понимал, на что шел? Политика — тот же бизнес, только в нем ставки другие. Уступая Черномырдину ради переизбрания, он не знал, чем рискует?

— Мог и не знать, — не очень уверенно предположил Тимур.

— А должен был знать. Должны были объяснить советники. Не объяснили? Значит, такими советниками он себя окружил. Объяснили, но он не внял? Что ж, это его выбор.

Холодность и даже некоторая презрительность в словах друга удивили Тимура.

— Вы вместе работали, — напомнил он. — И в деле с Аланом он помог…

— Помог? — перебил Алихан. — Чем? Болтовней? «Возьму дело под свой контроль». Когда хотят помочь, не болтают, а помогают. Если бы с ним случилась беда, я бы всю Осетию поднял на ноги. И не на третий день, а немедленно!

Тимур промолчал. Возможно, Алихан был несправедлив. Но он имел право на несправедливость.

— Что у нас с поставками американского спирта? — вернулся Алихан к делу.

— Последний танкер на подходе. «Звезда Техаса». С чего начали, тем и кончаем.

— Постарайся продать спирт на месте. В Поти или в Гори. Цену не ломи. Нам сейчас не до прибыли.

— Значит, не будешь говорить с Дедом?

— Поговорю. Но толку не будет. Власть — штука посильнее наркотика. От нее не отказываются.

Наверху вдруг сверкнуло, будто замкнулись высоковольтные провода, одновременно грохнуло с такой силой, что содрогнулась земля и по всей округе, как собаки, заголосили охранные сигнализации машин. Снова сверкнуло и снова загрохотало, как будто рвали брезент. По навесу остановки забарабанил ливень, вздыбил пыль на асфальте, замутил фонари. Трудно, с мукой небеса освобождались от бремени, насыщая высохшую за лето землю, оживляя сады. Гроза сместилась куда-то к югу, ливень превратился в ровный сильный дождь, по обочинам побежали мутные потоки воды.

Алихан встал.

— Пойду.

— Куда ты пойдешь? — не понял Тимур. — Льет! Садись в машину, подвезу.

— Нет, пойду…

Вышагнул из-под навеса под дождь, даже не подняв воротника плаща. Тут же вернулся, порывисто обнял Тимура:

— Спасибо, что пришел. Плохо мне, брат!

Ушел, не оглядываясь. Тимур смотрел ему вслед, пока пелена дождя на скрыла высокую, мерно вышагивающую фигуру, и пробежал к «мерседесу».

На следующее утро он вызвал начальника службы безопасности Теймураза Акоева и приказал секретарше никого к нему не пускать и ни с кем не соединять. Когда Теймураз пришел, кивнул:

— Садись и слушай. Задача: убрать крупного политического деятеля. Твои действия?

— Давно я не занимался настоящим делом, — оживился Теймураз. — Кого?

— Деда.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

I

Президент Галазов не любил показухи. Все руководители северокавказских республик давно пересели на «мерседесы» и «гелендвагены», он же продолжал ездить на «Волге». Не потому что последовал рекомендации молодого российского вице-премьера Немцова использовать в качестве служебных машин автомобили отечественного производства. Нет, он просто не хотел выделяться. Правда, «Волга» была особой сборки, с мощным роверовским двигателем, с узлом связи и стоила не меньше «мерседеса», но все же она оставалась «Волгой», на каких ездили все чиновники республики. Никто не мог упрекнуть Галазова в том, что он тратит государственные деньги на удовлетворение своего тщеславия.

Точно так же в Москву он чаще всего летал не спецрейсом, а на обычном аэрофлотском «Ту-154» в первом салоне, где был только он и его помощники. После приземления к салону подгоняли трап, других пассажиров не выпускали, пока самолет не покинут VIP-персоны. Во Владикавказе Галазов запрещал подавать машину к самолету, выходил через зал официальных делегаций, как в советские времена называли VIP-зал, любил перекинуться словом со знакомыми, иногда, под настроение, выпивал пару рюмок коньяка в баре. Он называл это пообщаться с народом. Об этой его привычке знали, в аэропорт приезжали серьезные люди в надежде между делом решить с президентом свои вопросы. Иногда получалось.

Но в конце октября, когда Галазов вечерним рейсом возвратился из Москвы с совещания, на которое его срочно вызвал премьер Черномырдин, у него не было никакого желания общаться с народом. Его трясло от бешенства, все два часа в воздухе желваки ходили по его сытому ухоженному лицу. Никогда его не унижали так, как на этом совещании.

В кабинете премьера были директор Федеральной пограничной службы России генерал армии Николаев, председатель Таможенного комитета и еще один человек лет сорока с невыразительным незапоминающимся лицом — Пекарский, владелец производственного объединения «Белоголовка», крупного ликероводочного завода. Подробно обсуждались мероприятия, призванные покончить с поставками в Осетию американского спирта. Иногда Черномырдин вопросительно посматривал на Пекарского. Тот молча кивал в знак согласия. За все время он не произнес ни одного слова. В конце совещания Черномырдин обратился к Галазову, предварительно заглянув в приготовленную референтом бумажку:

— Ты все понял… Ахсарбек Хаджимурзаевич? Твоя задача прежняя — не мешать.

За этим президента республики Северная Осетия — Алания и вызывали в Москву. Чтобы сидел и молчал. Как болван. Его мнение никого не интересовало.

Галазов понимал, что это его плата за второй президентский срок. Он уже смирился с тем, что придется платить, но не представлял, что это будет таким унизительным. Что он себе позволяет, этот грузный русский с тяжелым квадратным лицом и неряшливыми седыми бровями, известный не делами, а фразой «Хотели как лучше, а получилось как всегда»? Да, ты председатель правительства, но даже президент Ельцин, человек не слишком тонкий, никогда не обращался с подчиненными, как с холуями.

Галазов сбежал по самолетному трапу, в сопровождении охраны прошагал по бетонке летного поля и вошел в VIP-зал. При его появлении все разговоры стихли. Он постарался придать себе обычный озабоченный вид, но не очень-то, судя по всему, получилось. Никто не кинулся к нему с приветствиями, почтительно здоровались издали. Видели: не то настроение у президента, чтобы соваться с делами. Лишь высокий молодой человек в элегантном светлом плаще обратился к нему с приветливой улыбкой:

— С возвращением, Ахсарбек Хаджимурзаевич! Как долетели?

Это был Алихан Хаджаев, когда-то давно аспирант Галазова, позже доверенный его сотрудник, нынче — один из самых серьезных осетинских водкозаводчиков. Во время президентской кампании 94-го года он внес крупный вклад в предвыборный фонд Галазова и, что было особенно приятно, никогда об этом не напоминал. Рядом с ним стоял его компаньон Тимур Русланов с вечно насмешливым выражением на лице. Галазов помнил его по истории с турками, когда он заставил их выделить фронт работ осетинским строителям. Третьим был молодой осетин с военной выправкой, его Галазов не знал.

Будь на месте Хаджаева кто-то другой, президент не удостоил бы его разговора. Не до разговоров ему было. Но игнорировать Алихана было нельзя, неловко. Галазов искренне сочувствовал его горю и даже ощущал за собой некоторую вину за то, что не смог помочь. Да, он сделал все, что в его силах, но на Кавказе ценятся не намерения, а реальное дело.

— Спасибо, Алихан, хорошо, — ответил Галазов, останавливаясь и пожимая ему руку. — Ты здесь почему? Куда-то летишь?

— Нет, ждал вас. Нужно поговорить.

— Нужно?

— Да.

— Ну, раз нужно… Пошли, в машине поговорим.

— Вы не будете против, если мой джип пристроится к вашей колонне?

— Пусть пристроится, почему нет? — легко согласился Галазов.

Впереди шел милицейский «форд» с включенными мигалками, за ним «лендровер» с президентской охраной и черная «Волга» Галазова. Замыкал кортеж джип с Теймуразом Акоевым за рулем и Тимуром Руслановым на пассажирском сиденье. Машины отъехали от аэропорта и на скорости под сто двадцать устремились к городу по пустой, закрытой для постороннего транспорта дороге.

Галазов спросил:

— О чем ты хотел говорить?

II

Президентские маршруты всегда тщательно проверялись службой безопасности. За час до прибытия самолета с Галазовым начальник охраны проехал по двадцатикилометровой трассе от аэропорта до города. Ничего подозрительного не обнаружилось. Только одно привлекло внимание. На середине пути, метрах в трехстах от ярко освещенного поста ГИБДД, на обочине стояли старые «Жигули»-пикап с прицепом, закрытым брезентом, с осетинскими номерами. Заднее левое колесо было снято, машина стояла на хлипком штатном домкрате. Капитан на посту объяснил: подошел какой-то мужик, русский, попросил приглядеть за его тачкой, пока он съездит в шиномонтажку починить колесо. В прицепе и в багажнике яблоки, с фазенды, везет на базар. Перегрузил машину, а резина старая, вот и встал. Капитан проверил. Верно, яблоки. Твердые, как камень, зимний сорт. Обматерив недотепу-водителя, дал добро. Предупредил: только мигом. Водила обрадованно поблагодарил, тормознул такси, поспешно погрузил запаску в багажник и уехал. Почему-то до сих пор нет.

Начальник президентской охраны осмотрел «жигуль» и прицеп. Яблоки. Много. Наверное, весь урожай с шести соток. Записал номера, пообещал капитану: через час не уберешь — погоны сниму. Через полтора часа, когда президентский кортеж поравнялся с постом, «жигуль» с прицепом все еще темнел на обочине. «Ну, сукин сын!..» — обругал начальник охраны милицейского капитана.

И в этот момент раздался взрыв. Позже эксперты определили, что заряд был примерно двести килограммов пластида. На посту ГИБДД выбило стекла, яблоки разлетелись на километр. Взрыв прозвучал через пятнадцать секунд после того, как президентский кортеж миновал смертельное место.

Никто еще не успел ничего понять, как водитель президентской «Волги», кадровый офицер ФСБ, приказал «Пригнитесь!» и вбил в пол педаль газа. «Волга» по встречной обошла «лендровер» охраны и милицейский «форд» и на скорости за двести рванула к городу. Только когда она въехала в ворота резиденции, Галазов спросил:

— Что это было?

— То, о чем я вам говорил, — ответил Алихан.

— Ты знал?

— Допускал. Мы проанализировали все ваши маршруты и поняли, где самое удобное место для покушения. Мы угадали.

— Кто — мы?

— Мои сотрудники. Тимур Русланов, вы его знаете. И начальник службы безопасности Теймураз Акоев.

— Передай им мою благодарность.

— Передам. Я хотел бы сделать вам небольшой подарок.

Алихан подошел к своему джипу, подоспевшему к резиденции вместе с «лендровером» и милицейским «фордом», взял у Тимура спортивную сумку с чем-то увесистым и поставил у ног Галазова.

— Передайте охране. Пусть все время возят с собой и включают за городом.

— Что это?

— То, из-за чего вы остались живы. Джаммер.

— Что такое джаммер?

— Широкополосный подавитель радиосигналов. Блокирует импульс радиовзрывателя. Если бы он не сработал, мы бы с вами сейчас не разговаривали. Но он сработал.

Галазов вдруг ощутил, что смертельно устал. Это была не обычная усталость после долгого, переполненного волнениями дня. Она уже давно копилась в каждой клетке тела, как в дереве копится энергия умирания. Оно еще цветет, еще плодоносит, но все больше появляется сухих веток, рыхлеет кора, подгнивают корни. Усталость старости. Галазов всегда гнал от себя эти мысли. Какая старость? Шестьдесят семь лет — для мужчины-горца это не старость. Это пора мудрости, не замутненной безрассудными страстями молодости. Но сейчас понял: да, старость.

— Кто? — внезапно севшим голосом спросил он. — Кто за этим стоит?

— Не знаю, — ответил Алихан. — Знаю только одно: не ингуши.

Галазов поднял на него тяжелый взгляд. Знает больше. Знает, но не скажет.

— Ладно. Я тоже хочу сделать тебе подарок. У тебя есть интерес в американском спирте?

— Есть.

— Сворачивай все дела. Как можно быстрей.

— Спасибо, Ахсарбек Хаджимурзаевич. Это очень ценный совет.

В словах Алихана Галазов уловил легкую иронию, принял ее за недоверие и рассердился:

— Не веришь? Я тебе больше скажу. Не имею права говорить, но тебе скажу. Завтра прилетает начальник погранслужбы генерал Николаев. У него приказ президента: покончить с американским спиртом. И он его выполнит!..

III

Директора Федеральной пограничной службы РФ генерала армии Николаева называли «генерал со скрипкой». Он был потомственным офицером, в третьем поколении. Генералом был его дед, погибший в 1939 году. Отец в двадцать два года командовал полком, прошел всю войну и вышел в отставку генерал-полковником. Как во всех семьях высокопоставленных военных, детям давали хорошее образование, приглашали домашних учителей. У Николаева обнаружились музыкальные способности, занимался скрипкой. Но в консерваторию поступать даже и не пытался, последовал семейной традиции — стал курсантом Московского высшего общевойскового командного училища имени Верховного Совета РСФСР. Скрипка так и осталась увлечением на досуге. Играл для себя, иногда на домашних вечерах, которые устраивала мать, поэтесса Елена Николаева, выпускница Литературного института. Где бы ни служил Николаев, в его доме всегда собирались местные артисты и литераторы, заезжие писатели и поэты, приезжавшие на гастроли музыканты. Они часто удивлялись, узнав, что гостеприимный хозяин дома, человек с мягкими манерами потомственного интеллигента — военный в больших чинах.

Как ни странно, интеллигентность не стала помехой его карьере. Начав, как и все молодые офицеры, с должности командира взвода, Николаев прошел все ступени служебной лестницы, был командиром роты, батальона, начальником штаба и командиром полка и дивизии, первым заместителем командующего армией и командующим армией, успешно окончил Военную академию имени Фрунзе и академию Генерального штаба. В сорок три года стал первым заместителем начальника генштаба, а через год, когда из расформированного КГБ вывели пограничников, указом президента Ельцина был назначен главнокомандующим Пограничными войсками России, а затем директором Федеральной пограничной службы РФ.

Стремительность карьерного роста Николаева многим казалась загадочной, но все попытки вычислить «волосатую руку» в прежнем руководстве СССР или тайные связи с Ельциным ни к чему не привели. Не было руки, не было никаких связей. Пришлось согласиться с тем, что своей карьерой Николаев обязан только самому себе, своей исполнительности, инициативности и обостренному чувству офицерской чести, запрещающей угодничать перед начальством и перекладывать ответственность на других. На него работало время. Подобно тому как в трудную пору войны на высшие командные посты выдвигались люди, умевшие воевать, так и в первые постсоветские годы оказались востребованы профессионалы, на которых власть могла положиться. Таким профессионалом и оказался Николаев, «генерал со скрипкой».

В 1993 году, когда он возглавил погранслужбу, самое катастрофическое положение сложилось на Дальнем Востоке. Японские траулеры и сейнеры беспрепятственно браконьерничали в российских водах, а сторожевики пограничников стояли у причальных стенок из-за нехватки горючего. Квоты на вылов рыбы раздавались за взятки. Капитаны судов дальневосточного рыболовного флота, ставшими частными после поспешного акционирования, ни с какими квотами не считались, вывозили улов в Японию и сдавали оптовикам за наличную валюту или прямо в море перегружали морепродукты и крабов на японские суда. Страна теряла миллиарды долларов, рыбные запасы России стремительно истощались. Все попытки центральной и местной власти навести порядок наталкивались на ожесточенное сопротивление набравшей огромную силу рыбной мафии.

Очень немногие знали, чего стоило Николаеву переломить ситуацию. Борьба с Минфином за увеличение финансирования оказалась не самой трудной проблемой. Было все: предложения взяток в миллионы долларов, угрозы и покушения на ближайших сотрудников. В море разворачивались настоящие сражения — с погонями, с обстрелами браконьерских судов. На телевидении замелькали сюжеты о задержании японских траулеров и конвоировании их в российские порты. Опустели оптовые рыбные рынке на Хоккайдо и Окинаве.

Но деньги дальневосточной рыбной мафии доходили в Москве до самых верхов. Иначе ничем нельзя было объяснить растущее недовольство в близких к правительству и президенту кругах активностью главного пограничника. Когда нельзя предъявить никаких обвинений по делу, всегда находятся обходные пути. Пошли разговоры о непомерной амбициозности Николаева, превращающего погранслужбу в такого же монстра, каким был КГБ. На экстренном совещании в Кремле после нападения боевиков Басаева на Буденновск президент Ельцин, болезненно ревнивый к чужим успехам, обвинил директора ФПС в том, что он оставил без охраны границу между Дагестаном и Чечней. Обвинение было нелепым, такой границы никогда не существовало. Николаев не стал оправдываться, но на следующий день подал рапорт об отставке. Ельцин понял, что напрасно дал волю своему раздражению, и отставку не принял.

Перед Николаевым следовало извиниться, но главнокомандующий не извиняется перед генералом. Здесь вам не тут. Президент пригласил строптивого пограничника в свой кабинет в Кремле, после часовой беседы с глазу на глаз одобрил все его действия на Дальнем Востоке и увеличил финансирование погранслужбы с заложенных в бюджет трех миллиардов рублей до восьми. Это и было извинением президента. А спустя еще некоторое время приказал вылететь на Северный Кавказ и навести порядок на осетино-грузинской границе.

Во Владивостоке вздохнули с облегчением, а во Владикавказе поняли, что пришли тяжелые времена.

IV

Граница между Северной Осетией и самопровозглашенной Южной Осетией, юридически считавшейся территорией Грузии, проходила по Главному Кавказскому хребту и никакой границей не была в том смысле, какой обычно вкладывается в это понятие. Невозможно было контролировать многочисленные горные тропы, по которым передвигались только пешком и с вьючными лошадями. Лишь на Военно-грузинской дороге и Транскавказской магистрали, по которым через Рокский и Дарьяльский тоннели шли все грузы из России в Закавказье и из Закавказья в Россию, стояли постоянные погранзаставы. Между ними была пятикилометровая нейтральная полоса, на которую ни Россия, ни Грузия никогда не претендовали. Спиртовозы использовали эту ничейную землю, чтобы по грунтовым дорогам и руслам ручьев объезжать осетинские таможни. Тягачи тяжелых цистерн там не проходили, но машины поменьше просачивались без труда.

После того, как по приказу генерала Николаева граница была выдвинута на полтора километра на нейтральную полосу и в Верхнем Ларсе и Нижнем Зарамаге пограничные шлагбаумы встали сразу на выезде из тоннелей, все пути американскому спирту оказались наглухо перекрытыми. Поначалу осетинские водкозаводчики не увидели в этом большой беды. Дело привычное: чем строже, тем дороже. Но ни погранцы, ни таможенники никаких денег не брали после того, как Николаев за взятки отдал под трибунал нескольких офицеров, а прокуратура по его требованию посадила в СИЗО начальника таможни в Верхнем Ларсе и двух его замов.

Кризис стремительно обострялся. Осетинские ликероводочные заводы, работавшие на американском спирте, остались без сырья. Резервы быстро иссякли, останавливались разливочные линии, а потом и сами заводы. Нет спирта — нет водки. Нет водки — нет денег. А между тем тысячи спиртовозов забили все обочины и тоннели на подъездных дорогах, море спирта копилось перед границей, как горные реки в пору весеннего таяния снегов копятся перед запрудой. В Поти продолжали разгружаться танкеры, суда с американским спиртом стояли даже в турецком Трабзоне в ожидании очереди. Высшая, чудовищная несправедливость заключалась в том, что этот спирт был уже оплачен, весь, до цента. Выкладывать еще по пять долларов пошлины за литр — да кому он нужен, такой спирт? Кто же будет покупать изготовленную из него водку? Дешевле слить весь спирт в придорожные кюветы. Осетинская водка всегда была вне конкуренции на российском рынке из-за низкой цены. Дорогая осетинская водка — нелепость, она никому не нужна.

Во Владикавказе запаниковали. Попытки надавить на президента Галазова, заставить его вмешаться в кризисную ситуацию закончились ничем. Покушение, в заказчиках которого он не без оснований подозревал местных водкобаронов, ожесточило его. Он не стал слушать даже председателя правительства, встревоженного тем, что драконовские меры генерала Николаева могут нанести экономике Осетии ощутимый урон.

Никакой бизнес в России не может существовать без начальственного прикрытия. Чем масштабнее бизнес, тем выше должно быть начальство. Осетинская водка кормила не только республиканских чиновников, постоянный долларовый поток уходил в Москву, способствовал тому, что загодя, на дальних обводах, блокировались робкие попытки Минсельхоза навести порядок на алкогольном рынке. Появление в Осетии генерала Николаева было знаком того, что на этом поле появился новый агрессивный игрок, имеющий выход на первых лиц в правительстве и, возможно, в администрации президента, — ассоциация «Русалко», располагающая средствами российских производителей, остро заинтересованных в пресечении экспансии осетинской водки. Во Владикавказе поняли, что придется крупно раскошелиться, чтобы избежать краха. Деньги выступили против денег.

Тимур Русланов не сумел продать на месте весь спирт, доставленный танкером «Звезда Техаса». В Поти его сливали покупателям по доллару двадцать центов за литр, в Гори — по доллару сорок, а во Владикавказе он уходил уже по два доллара. Помятуя предупреждение Алихана, Тимур сбросил цену до доллара, но и при этом осталось непроданными около полутора тысяч тонн. Перекачанный из железнодорожных цистерн в спиртовозы, он застрял на границе в плотной, растянувшейся на десятки километров колонне.

На пятый день после начала блокады Тимур поехал в Верхний Ларс посмотреть, что там делается, и проверить свои спиртовозы. Обстановка на трассе произвела на него сильное впечатление. Внешне все казалась даже праздничным — будто огромная ярмарка раскинулась вдоль дороги. Разноцветные палатки, ларьки, тележки с пирогами и хот-догами, чадящие мангалы шашлычников. Со всех окрестных селений стекались торговцы с местным вином, фруктами и ширпотребом. Из транзисторов звучала музыка, вдоль машин курсировали «плечевые» проститутки, предлагали развлечься. Их услуги пользовались спросом у здоровых молодых мужиков, изнывающих от вынужденного безделья. По вечерам водилы и экспедиторы сидели у костров, разложенных вдоль всей трассы, пили вино. Дни стояли еще погожие, но с наступлением темноты холодало, ночи в горах всегда холодные. Ночевали в спальниках у костров или в кабинах. Днем собирались группками человек по десять, заспанные, небритые, азартно спорили, материли всех подряд — и погранцов, и совершенно оборзевшую таможню, и водкозаводчиков, бросивших свой спирт на произвол судьбы.

Большинство спиртовозов было собственностью ликероводочных заводов или арендовано их владельцами у частников либо в частных автотранспортных конторах. Шоферам платили за ходку, простой для них означал потерю времени и соответственно — заработка. Что будет со спиртом, их не заботило, пусть у хозяев голова болит. Гораздо хуже пришлось тем, кто занимался перевозкой спирта на свой страх и риск. Они покупали в Гори спирт за наличные, выкладывая за десятитонную цистерну по четырнадцать тысяч долларов, зато во Владикавказе сдавали его по максимуму — по два доллара за литр или даже больше, как повезет. Каждый рейс приносил тысяч по шесть баксов минус соляра и две-три сотни обычной отстежки на таможне. Им завидовали, но они-то и оказались в самом отчаянном положении. Что им делать со своим спиртом? Назад не повезешь, в Гори он никому не нужен. О том, чтобы заплатить пошлину, никто даже не думал. Пятьдесят тысяч долларов за цистерну — да у кого же есть такие деньги?! Поэтому разговоры среди них были особенно ожесточенные, выдвигались самые фантастические идеи — вплоть до того, чтобы сходу прорваться через границу.

На Тимура, как и на всякого нового человека, накидывались с расспросами: что там на заставе, скоро ли начнут пропускать? Он отвечал: знаю не больше вас. Смотрели хмуро, не верили. Не может такого быть, чтобы за пять дней не пропустили ни одной машины. Свои, небось, проходят. «Ты хоть на метр продвинулся за эти дни?» — огрызался Тимур. Своим водителям говорил одно: ждите. Сколько? Не знаю, никто не знает.

Во время этой поездки он сделал наблюдение, которое подсказывало, что в обстановке вокруг границы происходят подвижки. На обратном пути, километрах в четырех от Рокского тоннеля, проезжую часть дороги перегородила толпа человек в пятьдесят, окружившая белый фургончик с космической антенной на крыше и надписью на борту «Телевидение России». Перед «мерседесом» Тимура расступились. Он приткнул машину на обочине и подошел к толпе. Шла съемка. Бойкая молодая ведущая крутого московского вида совала под нос шоферам бобышку микрофона, толстый оператор в жилете, похожем на спецназовскую разгрузку, бегал за ней с камерой на плече. Ведущая выспрашивала: что едите, где берете воду, как спите. Оператор снимал грязные тюфяки и спальники возле кострищ, закопченные чайники, ручей на дне ущелья с мутной водой, из которого набирали воду в пластмассовые канистры. К микрофону рвались, в выражениях не стеснялись. Ведущая не обрывала, а словно бы даже поощряла самые резкие выпады в адрес непонятно какого начальства, вынудившего людей жить, как дикари. Тимур выяснил у администратора телегруппы, что материал пойдет в эфир как только, так сразу, и поспешил в город.

Репортаж дали в вечернем выпуске новостей. При монтаже на пленке оставили шоферюг самого затрапезного вида. О причинах столпотворения на транскавказских трассах ничего сказано не было, упор делался на бедственном положении людей, которые стали заложниками административной неразберихи. Примечательно, что это было не оппозиционное НТВ, а канал «Россия», традиционно поддерживавший все государственные инициативы.

Это означало одно: двинутые в Москву деньги осетинских водкозаводчиков, в их числе взнос Тимура и Алихана, начали работать. Тактика была выбрана грамотно. Убедившись, что прямое давление на правительство встречает твердое сопротивление, пошли в обход: соответствующим образом настроить общественное мнение и заставить премьера и президента с ним считаться.

В последующие недели большая спиртовая война на Кавказе стала темой номер один во всех СМИ. Погода в горах испортилась, пошли дожди, начал срываться снег. Телевизионщикам уже не нужно было специально выискивать водителей затрапезного вида, такой вид был у всех — вид бомжей на загородной свалке, из последних сил выживающих в условиях надвигающейся зимы. Генерал Николаев недооценил влияния свободной российской прессы. Он выполнял приказ президента и не считал нужным оправдываться. Запоздавшие попытки пресс-центра Федеральной пограничной службы объяснить подлинные причины возникшего кризиса оставались без внимания.

Телевизионная картинка убедительнее любых слов. Всем уже осточертело слышать «Хотели, как лучше». Пора уже не хотеть, как лучше, а научиться делать, как лучше. Никакие благие намерения не могут оправдать чудовищного положения, в каком оказались тысячи осетин, наших соотечественников. Таким был общий тон комментариев. Когда в дискуссию активно включились коммунисты, преобразовав ее в травлю «прогнившего ельцинского режима», премьер Черномырдин дрогнул. Как говорили, он позвонил Николаеву и попросил немного умерить прыть, чтобы не обострять ситуацию. Такими звонками высокопоставленных доброжелателей из Москвы генерал Николаев был по горло сыт еще со времен противостояния с дальневосточной рыбной мафией. Неизвестно, что он ответил премьеру, но пропускной режим на границе не изменился.

И тут неожиданно вмешалась Грузия. Прерванный поток американского спирта прервал и долларовый ручей, из которого черпали не только портовики Поти, грузинские национальные гвардейцы и железнодорожники Гори, но гораздо обильнее — коррумпированные чиновники в Тбилиси, которые привыкли к спиртовой ренте и не желали с ней расставаться. Министерство иностранных дел Грузии выразило резкий протест России за перенесение границы на грузинскую территорию. МИД России отклонил ноту протеста: пятикилометровая ничейная земля принадлежит Грузии в той же степени, что и России, поэтому выдвижение границы на полтора километра не является нарушением международных законов. Грузины потребовали у Совета Европы положить конец имперским притязаниям России, готовили обращение в Совет Безопасности ООН. Назревал международный скандал.

Никто не знает, чем бы закончилось это дипломатическое бодание, если бы не ЧП на границе. Произошло то, что в сердцах предлагали горячие головы еще в первые дни блокады, но в реальность чего никто не верил: доведенные до крайности водители решились прорываться через границу. Все частники, на своих машинах со своим спиртом. Хуже не будет, хуже некуда.

На прорыв вышли шесть спиртовозов. Впереди — КРАЗ-молоковоз с десятитонной цистерной и с литым передним бампером. Замыкал колонну пятитонный ЗИЛ-бензовоз, приспособленный для перевозки спирта. Машины втянулись в темный тоннель, погасили габариты и застыли в ожидании удобного момента.

На выезде из тоннеля дорогу преграждал металлический шлагбаум, на обочинах стояли два бронетранспортера, на ночь их ставили поперек трассы. С восьми вечера до утра всякое движение прекращалось. Без четверти восемь, когда солдаты-пограничники еще лениво перекуривали под навесом-времянкой, передний КРАЗ рыкнул дизелем, врубил дальний свет и устремился вперед. Шлагбаум смяло тяжелым бампером. Застигнутые врасплох погранцы схватились за автоматы и начали суматошно палить по колесам. Но было поздно, колонна миновала погранпост и быстро удалялась в сгущающуюся темноту. С БТРа полоснули вслед очередью из крупнокалиберного пулемета, механики-водители развернули бронемашины и устремились в погоню. Но через полкилометра асфальт перед ними вспыхнул синеватым пламенем и заставил затормозить, а еще через несколько минут цистерну идущего последним бензовоза охватило такое же пламя и раздался взрыв. Пять тонн горящего американского спирта разметало по сторонам, горела земля, горела скальная стена, струйки синего огня стекали по крутому откосу в ущелье. Водитель бензовоза и его напарник погибли. Остальные пять спиртовозов благополучно ушли на равнину.

Позже расследование установило, что очередь из пулемета БТР прошила цистерну, спирт начал вытекать на дорогу и воспламенился от случайной искры, скорее всего — из автомобильного выхлопа. Действия пограничников были признаны правомерными.

Дерзкий прорыв через государственную границу — это было очень серьезное ЧП. Гибель двух мирных граждан, даже нарушителей границы, — двойное ЧП. Но самым неприятным было то, что оба оказались гражданами Грузии, жителями Гори, купившими старый бензовоз и промышлявшими перевозкой спирта. Когда известие дошло до Тбилиси, оно вызвало бурю негодования. Российские пограничники убивают граждан Грузии на территории Грузии, вот чего стоит якобы миролюбивая политика Москвы.

После распада Советского Союза и обретения Грузией независимости российско-грузинские отношения были достаточно напряженными. Президент Шеварнадзе, хоть и являлся политиком советской школы и знакомым Ельцина по совместной работе в Политбюро, все чаще поглядывал в сторону Запада и давал сигналы США о своей готовности установить более тесные связи. Но и с Россией он отношений не обострял, так как Грузия не могла обойтись без российского газа и электроэнергии. Инцидент на границе грозил нарушить неустойчивое равновесие. Этого не хотел Шеварнадзе, этого не хотел и Ельцин, все еще питавший надежду сохранить российское влияние в Закавказье. МИД России принес извинения Грузии за трагическое происшествие, а президент Ельцин приказал генералу Николаеву вернуть погранзаставы на прежнее место. «Не хватает нам, понимаешь, портить отношение с Грузией из-за какого-то клочка голой земли».

Николаев выполнил приказ президента, вернулся в Москву и подал рапорт об отставке. Позже он так объяснил на пресс-конференции причины своего поступка, удивившего очень многих, так как военачальники такого ранга сами в отставку никогда не уходят: «Это не было спонтанным решением. У каждого гражданина есть внутренняя потребность и способность к защите себя, своей чести. Для офицера это приобретает особый смысл, поскольку вся наша служба связана с исполнением особого долга — воинского. Поэтому если я не согласен с решением президента, считаю его неправильным, прямая обязанность офицера подать рапорт об отставке».

На этот раз президент Ельцин отставку принял.

Границу вернули на место, пограничникам было приказано заниматься своими прямыми обязанностями и в действия таможни не вмешиваться. Всю зиму осетинские водкозаводчики протаскивали свой спирт через приоткрывшуюся границу. Все постепенно вернулось на круги своя, разве что таможня увеличила взятки. Но ни один спиртовоз не вернулся в Гори, ни один танкер из Трабзона и Поти не лег на обратный курс в США.

Большая спиртовая война подошла к концу.

V

Отголоски этой войны долго еще сказывались на судьбах причастных к ней людей. Оставшись не у дел, генерал Николаев занялся политикой, возглавил партию «Союз народовластия и труда», блокировался с такой же карликовой «Партией самоуправления трудящихся» знаменитого офтальмолога Федорова, выставлявшего свою кандидатуру на президентских выборах 96-го года и набравшего меньше одного процента голосов.

Интеллигентность Николаева, не помешавшая его военной карьере, стала непреодолимым препятствием в карьере политической. Политик должен уметь воздействовать на чувства, а не на умы, не объяснять свои идеи, а увлекать ими. Политик должен верить во все, что говорит, даже если он врет. Этими способностями Николаев не обладал, как и его союзник Федоров. Они даже не смогли понять, что сами названия их партий с терминами-пустышками «народовластие, труд, самоуправление трудящихся» вызывают неприятие избирателей, перекормленных подобными словесами еще в советские времена. В 1997 году Николаев стал депутатом Госдумы. В его политической карьере это был пик.

Не сбылись и надежды президента Галазова на второй срок. На выборах 1998 года Москва поддержала Дзасохова. Премьер Черномырдин может быть и хотел выполнить свое обещание, но к тому времени Ельцин отправил его в отставку, а его преемник, молодой премьер Кириенко, ни о каких обещаниях не знал или не хотел знать. Дзасохов опередил Галазова на двадцать процентов, что можно было объяснить административным ресурсом, но правильнее — уклончивой позицией Галазова в спиртовой войне, которую ему не простили бизнесмены Осетии.

Причастность к бурным событиям осени 1996 года повлияла и на судьбу Алихана Хаджаева.

Информация о неудачном покушении на президента Галазова не попала в газеты, но слухи о нем сразу разнеслись по всей Осетии и вызвали многочисленные пересуды. Как всегда, склонялись к тому, что виноваты ингуши, больше некому. Генеральный прокурор возбудил уголовное дело по факту покушения, по номеру двигателя «Жигулей» следователи установили, что машина была зарегистрирована в Ингушетии, а осетинские номера на ней сняты со старого пикапа в одном из частных гаражей на окраине Владикавказа.

Ни заказчиков, ни исполнителей покушения следователи не установили, зато выяснили, почему покушение не достигло цели. Многочисленные свидетели показали, что в VIP-зале аэропорта президент о чем-то говорил с известным водкозаводчиком Хаджаевым, пригласил его в свою «Волгу» и разрешил джипу Хаджаева следовать в президентском кортеже. Охранники резиденции вспомнили, что Хаджаев перенес из своего джипа и отдал Галазову спортивную сумку с чем-то тяжелым. Начальник службы безопасности разъяснил, что в сумке, которую позже передал ему президент, находился так называемый джаммер, широкополосный подавитель радиосигналов, он-то и отсрочил на пятнадцать секунд взрыв начиненного взрывчаткой «жигуля». Вызванный в прокуратуру в качестве свидетеля Хаджаев подтвердил, что он посчитал своим долгом принять дополнительные меры для обеспечения безопасности президента, с которым его связывают давние деловые и дружеские отношения. На вопрос, почему он решил, что жизни Галазова угрожает опасность, ответил: «Не знаю, интуиция. Она меня редко когда подводит. Не подвела и на этот раз». Больше никаких объяснений свидетель не дал.

Дело зависло «глухарем». Следствие велось, как это положено, в остановке строжайшей секретности, но в Осетии, где все повязаны родственными, дружескими и деловыми отношениями, секреты — понятие относительное. Слишком многие знали о джаммере: ближайшее окружение Галазова, охранники, следователи прокуратуры. Тем людям, что проявляли к делу повышенный интерес, не составляло слишком большого труда выяснить все его обстоятельства.

Ни Тимур, ни Алихан не знали этих людей, могли только догадываться, что их следует искать среди водкозаводчиков, вложивших в контракты на поставку американского спирта десятки миллионов долларов. Несложно было представить и логику их рассуждений. Кому на руку, если будет наглухо перекрыт спиртовый поток из Америки? Тем, у кого есть свои спиртзаводы. Уже в первые недели пограничной блокады цена на спирт во Владикавказе скакнула с двух до трех долларов за литр. Скрипели зубами, но платили, чтобы не останавливать ликероводочные заводы.

Алихану и Тимуру не раз намекали, что нехорошо пользоваться трудным положением, в котором оказались коллеги по бизнесу, настоящие осетины так не поступают. Алихан отмахивался: в бизнесе нет национальностей. Тимур отнесся к намекам серьезнее. В создавшейся ситуации крылась опасность. Возможность мести за то, что компаньоны сорвали покушение на президента Галазова и тем самым сделали реальным решительное наступление Москвы на осетинскую водку, Тимур не считал угрозой. Осетины, конечно, горячий народ, но в большом бизнесе не убивают из мести, в большом бизнесе вообще не убивают, а решают проблемы. Убрать Алихана Хаджаева, старшего из компаньонов, и тем самым предупредить всех владельцев спиртзаводов, что их ждет, если они будут, воспользовавшись конъюнктурой, вздувать цены на спирт, — что ж, это был один из способов решить проблему.

Теймураз Акоев отнесся к опасениям Тимура очень серьезно, усилил охрану офиса, домов Алихана и Тимура, но всего предусмотреть не получилось. Самые мрачные предчувствия Тимура сбылись.

Ну почему, почему хорошие предчувствия редко когда сбываются, а плохие сбываются всегда? Что это за странная логика жизни?

В один из декабрьских вечеров 1996 года, когда противостояние на границе обострилось до предела и всем стало ясно, что на скорое и мирное разрешение кризиса рассчитывать не приходится, возле офиса компаньонов прогремел взрыв. На воздух взлетела новенькая «БМВ» Алихана. По счастливой случайности ни самого Алихана, ни его охранника в машине не оказалось. Алихана задержали в кабинете какие-то дела, а охранник, подогнавший из гаража к офису машину, заболтался с секретаршами. «Бээмвуха» стояла без присмотра не больше двадцати пяти минут, но этого времени кому-то хватило, чтобы заложить взрывчатку, а другой человек, известный всей владикавказской милиции автомобильный вор, угонщик дорогих машин, успел проникнуть в салон и завести двигатель. Нажатие на педаль сцепления, которая была соединена стальной струной с чекой спрятанного под водительское сиденье заряда, было последним движением в его жизни.

Происшествие произвело на Алихана угнетающее впечатление. После этого он не садился в машину, пока охранник не сделает на ней круг. А некоторое время спустя сообщил Тимуру:

— Все, хватит с меня этой коммуналки. Перебираюсь в Москву. Едешь со мной?

Предложение оказалось для Тимура полнейшей неожиданностью. Он не видел никаких причин круто менять жизнь, оставлять обжитый дом, бросать хорошо налаженный бизнес.

— Никакого бизнеса здесь не будет, — хмуро возразил Алихан. — На выборах победит Дзасохов, кислород перекроют всем. Москва не успокоится, пока не покончит с осетинской водкой. У тебя выпить что-нибудь есть?

Вопрос удивил Тимура. Алихан пил мало и редко, только в тех случаях, когда не пить было нельзя.

— Есть.

— Наливай.

— Виски? Коньяк?

— Все равно.

Запас хорошего спиртного Тимур всегда держал в баре, без выпивки не заканчивались никакие деловые переговоры. Он извлек бутылку «Хеннесси» и налил в тяжелые хрустальные стаканы с толстым дном, отчего коньяка в стакане казалось больше, чем было на самом деле.

— Вот и расходятся наши дороги. Да поможет нам Святой Георгий, — проговорил Алихан, поднимая стакан. — Удачи тебе, брат!

— И тебе, брат! — отозвался Тимур.

У него появилось странное, когда-то давно испытанное, но не забытое чувство тревоги, с каким молодой водитель первый раз выезжает без инструктора в город, где отменены все правила и отключены светофоры.

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

В 1972 году Всесоюзное внешнеторговое объединение «Союзплодоимпорт» заключило с американской компанией «Пепси-кола» договор о строительстве в Советском Союзе завода по производству этого популярного на Западе напитка, известного в СССР только понаслышке. В обмен «Союзплодоимпорт» обязался поставлять в Америку водку «Столичная». Первый завод, на котором делали пепси из концентрата, доставляемого из США, был построен в Новороссийске. Необычной формы бутылки, необычный вкус, а главное — то, напиток был подлинно американским, как джинсы «Леви Страус» и сигареты «Мальборо», обеспечило ему приятно удививших производителей широкий спрос у советских покупателей. Было заложено еще два завода. Но поскольку по условиям договора расчеты за пепси были привязаны к доходам от продаж в США водки «Столичная», которая не пользовалась спросом, менеджеры «Пепси-колы» провели крупномасштабную рекламную кампанию, призванную внедрить в сознание американцев, привыкших к виски, что русская водка — это круто, cool, знак избранности. Даже Джеймс Бонд из популярного киносериала пил водку с томатным соком («взболтать, но не перемешивать»), а уж он-то знает толк в красивой жизни.

Неизвестно, во сколько миллионов долларов обошлась «Пепси-коле» эта кампания, но свое дело она сделала: кривая продаж «Столичной» в США круто пошла вверх. Это не осталось незамеченным европейскими производителями водок «Пьер Смирнофф», «Эристов», «Кеглевич», «Горбачев», до этого даже не пытавшимися продвинуть свою продукцию на американский рынок. Но теперь, когда популярность водки в США возросла, почему не попробовать? В Международный арбитражный суд было направлено требование запретить использование бренда «водка» для «Столичной» и всей алкогольной продукции из СССР на том основании, что производство водки в Советской Союзе была начато согласно декрету ЦИК и СНК СССР после 26 августа 1923 года, а в Европе гораздо раньше — в 1918–1921 годах, когда возобновили свою деятельность водочные предприятия русских фабрикантов, бежавших из Советской России.

Эту первую попытку оспорить российское происхождение водки в «Союзплодоимпорте» восприняли с недоумением. Кто же не знает, что водка — продукт исконно русский? Но арбитражный суд требовал не эмоций, а юридических обоснований. Они нашлись без труда. Да, постановление ЦИК и СНК СССР от 26 августа 1923 года разрешило производство водки, запрещенное Советским правительством в декабре 1917 года. Этим решением Советское руководство фактически продлило запрет на производство и торговлю спиртными напитками, введенный царским правительством в период Первой мировой войны. Таким образом, в 1923 году на территории РСФСР было не начато, а возобновлено производство водки, что делает лишенными всяких оснований претензии европейских фирм на приоритетное использование названия «водка».

Арбитражный суд остановил иск без удовлетворения и постановил, что страны, претендующие на исключительное право использовать в названии своих напитков слово «водка», должны предоставить убедительные доказательства, что водка впервые была произведена на их территории. Давно уже было установлено и документально подтверждено, что коньяк во Франции начали делать в 1334 году, английский джин и английское виски в 1485-м, шотландское виски в 1490–1494 годах, немецкий брантвайн (шнапс) в период с 1520-го по 1522-й годы. Арбитраж не видел причин, по которым для водки должно быть сделано исключение. Да, все знают, что это русский продукт, но бизнес есть бизнес. Никто не может запретить русским называть шампанским, коньяком и портвейном то, что они выпускают и потребляют внутри страны, но коль скоро они пытаются сделать водку предметом экспорта, им придется представить доказательства своего права на бренд.

Тем временем стараниями «Пепси-колы», официального дистрибьютера «Столичной», русская водка заняла свою нишу на американском рынке. С учетом ее популярности «Союзплодоимпорт» начал поставлять в США, уже вне рамок договора о пепси, водки «Московская особая», «Русская», «Лимонная», «Посольская». Они приносили свободно конвертируемую валюту, в которой так нуждался Советский Союз, вынужденный во все больших объемах закупать за границей пшеницу твердых сортов.

Успех внешнеторговой деятельности «Союзплодоимпорта» спровоцировал правительство Польской народной республики на действия, которые в Советском Союзе расценили как предательский удар в спину. В 1978 году Польша обратилась в международной арбитражный суд с требованием признать за ней исключительное право на название «водка» на том основании, что на бывших территориях Королевства Польского, Великого Герцогства Литовского и Речи Посполитой, включающих Великую и Малую Польшу, Мазовию, Куявию, Померанию, Галицию, Волынь, Подолию и Украину с Запорожской Сечью, водка производилась раньше, чем в Московии, еще в 1540 году, что подтверждается прилагаемому к иску документами. По этой причине право продавать и рекламировать на внешних рынках под именем «водка» свой товар должна получить Польша, производящая «Водку выборову» («Wodka wyborowa»), а все иные производители должны искать для своей продукции другое название.

В «Союзплодоимпорте» и в Министерстве внешней торговли, в которое входило объединение, демарш польских товарищей поначалу восприняли как недоразумение — как самодеятельность каких-то мелких чиновников, не понимающих, что конкурентная борьба ослабляет лагерь социализма. Попытки объяснить принципиальную политическую ошибку ни к чему не привели. Поляки стояли на своем: есть единство социалистического лагеря, на которое никто не покушается, а есть мировой рынок со своими законами, диктующими всем его участникам, независимо от идеологических пристрастий, тактику выживания. Мы не претендуем на чужое. Сумеете доказать, что водка была произведена в России раньше, чем в Польше, так по тому и быть. Нет — извините, придется вам подчиниться решению Международного арбитража.

Но и после этого в Минвнешторге и в «Союзплодоимпорте» не отнеслись к ситуации с должной серьезностью. Ну, хотят поляки судиться — пусть судятся. Двум референтам было дано задание подобрать соответствующие документы для арбитража. Через три месяца они доложили, что задание не выполнено, так как в государственных архивах не обнаружено не только точной даты начала производства русской водки, но и не существует сколько-нибудь серьезной литературы по истории отечественного винокурения. Обратились в Институт истории Академии наук СССР и во Всесоюзный научно-исследовательский институт продуктов брожения Главспирта Минпищепрома СССР, но руководители обоих институтов наотрез отказались от участия в работе, сославшись на отсутствие специалистов нужного профиля.

Только тогда в «Союзплодоимпорте» забеспокоились. Назревал скандал. Срок, отпущенный арбитражем для представления доказательств права на бренд «водка», подходил к концу, а у советской стороны не только никаких доказательств не было, но не имелось и ясности, каким образом их можно добыть. А утрата права русских водок называться водками означала потерю с таким трудом завоеванного рынка сбыта. В Минвнешторге прекрасно понимали, что им этого не простят. Дело не ограничится увольнением референтов, не сумевших справиться с поручением, под ударом окажутся высшие руководители ведомства и даже сам министр. Председатель правительства Косыгин при всей его внешней сдержанности не терпел разгильдяев, а только разгильдяйством и вопиющей безответственностью можно было объяснить потерю важной позиции в международной торговле.

На Садово-Кудринской площади, где располагалось Министерство внешней торговли, прошло несколько совещаний. В итоге было достигнуто понимание, что все обычные пути разрешения проблемы результата не дадут. Не получится в приказном порядке поручить работу какому-нибудь НИИ, все они были узкопрофильными и не располагали соответствующими специалистами. Можно создать межведомственную комиссию, как это часто делалось, когда нужно что-то делать и непонятно как, но это будет лишь видимость активности, а требуется результат. Все склонялись к тому, что нужно искать нестандартное решение, но никто не знал, каким оно должно быть даже в самой общей форме.

Положение казалось безвыходным. И тогда кто-то предложил обратиться к Вильяму Похлебкину. Предложение было неожиданным, но все сразу согласились, что это, вероятно, и есть то нестандартное решение, которое поможет выпутаться из сложной ситуации.

Вильям Васильевич Похлебкин был очень необычной фигурой в мире академической Москвы. Фамилия его, похожая на псевдоним, особенно когда она стояла на обложках многочисленных кулинарных книг, была действительно сначала псевдонимом, партийной кличкой его отца, большевика-подпольщика Василия Михайлова, а потом превратилась в фамилию. Сразу после школы Вильям ушел рядовым на финский фронт, прошел всю Великую отечественную войну разведчиком. После демобилизации окончил факультет международных отношений Московского университета (позже ставший МГИМО), защитил кандидатскую диссертацию о внешней политике Финляндии и скандинавских стран в период между Первой и Второй мировыми войнами, был в системе Академии наук СССР ведущим специалистом по странам Северной Европы, преподавал в Дипломатической академии. Еще во время учебы в МГУ он не вылезал из библиотек, в нем обнаружилась поражавшая многих, прямо таки всепожирающая страсть к знаниям независимо от того, входят они в круг его профессиональных интересов или лежат далеко в стороне, как средневековая геральдика или ближневосточная культура чая. Сочетание с цепкой памятью превратило его в энциклопедически образованного человека, он знал семь языков, к нему обращались за консультацией специалисты разного профиля и всегда были поражены его эрудицией и умением взглянуть на проблему по-новому.

Но его академическая карьера не задалась. Причиной был его характер. Он трудно сходился с людьми, не считал нужным скрывать то, что он о человеке думает, не умел промолчать, когда начальство выступало с какими-то новациями, продиктованными очередным пленумом или съездом партии. Новации чаще всего были пустословием, это понимали все, в том числе и начальство, но нужно было соблюсти форму, принять соответствующую резолюцию и продолжать спокойно заниматься своими делами. Но Похлебкин не желал этого понимать. Каждое его выступление приводило к тому, что все чувствовали себя так, будто их поймали на мелком вранье, и это настраивало против него даже тех, кто высоко оценивал его эрудицию и научную основательность. Статьи Похлебкина печатались в зарубежных изданиях, за книгу «Политическая биография Урхо Кекконена», про которую сам президент Финляндии сказал, что ничего лучшего он о себе не читал, Похлебкин получил престижную европейскую премию, но это не улучшило его положения в академии. Когда Ученый совет в очередной раз отклонил тему его докторской диссертации по причине ее неактуальности, он швырнул заявление об увольнении и ушел в никуда — без востребованной в обычной жизни профессии, без средств к существованию.

Не известно, пытался ли он устроиться куда-нибудь на преподавательскую работу. Возможно, пытался. Но академический мир тесен, никто не захотел связываться с человеком с такой репутаций, какая была у Похлебкина, — желчного, неуживчивого, не то чтобы диссидента, но и не совсем нашего, с червоточинкой. Месяца три ученый безвылазно просидел в своей холостяцкой, набитой книгами двухкомнатной «хрущобе» на окраине подмосковного Подольска, питаясь манной кашей, потом надел свой лучший (он же единственный) костюм и поехал в редакцию «Недели», популярного в те времена приложения к газете «Известия». В очередном номере «Недели» появилась его статья «Праздничный пирог», поразившая читателей легкостью стиля и отношением к кулинарии как к искусству, неотрывно связанному, как и любое искусство, с историей народа и его культурой. Кулинарные заметки Похлебкина, которые правильнее было назвать философски-поэтическими эссе, с тех пор печатались в каждом номере «Недели», их собирали, размножали на пишущих машинках и «Эрах», множительных аппаратах, предшественниках ксероксов, передавали друг другу, как сочинения Солженицына. Появились первые книги. Гонорары от них Похлебкин тратил на издание в Тарту основанного им Скандинавского сборника, где публиковал свои исследования, которые принесли ему международную известность. Он стал действительным членом американской Академии наук, членом редакционного совета международной организации SCANDINAVICA. В Советском Союзе же он был известен как автор книг «Все о пряностях», «Кулинарный словарь», «Специи и приправы», «Чай. Варенье круглый год», становившихся библиографической редкостью сразу же после выхода. О водке он ничего не писал, только вскользь, попутно, но в Минвнешторге надеялись, что его эрудиция и увлеченность темой русской кухни позволят ему успешно справиться с задачей.

Министру докладывали, что знаменитый кулинар человек в общении тяжелый, болезненно мнительный, беспричинно обидчивый, поэтому ответственную встречу он решил провести сам, не доверяясь своим заместителям. В комнате отдыха, примыкавшей к кабинету, был сервирован фуршет с водкой «Посольской» особого, кремлевского розлива, с черной и красной икрой, с деликатесами из распределителя на улице Грановского. Так встречали только самых почетных гостей, и министр надеялся, что ученый это оценит.

Но встретиться с Похлебкиным оказалось не так-то просто. Телефона у него не было, на посланный с курьером вызов он не ответил. Тогда министр приказал помощнику взять его «ЗИЛ», отправиться в Подольск и передать Похлебкину личную просьбу министра уделить ему немного времени по делу государственной важности. Через два с половиной часа (из который полтора часа ушло на дорогу, а почти час на переговоры через запертую дверь с недоверчивым ученым, который никак не хотел пускать в дом незнакомого), в кабинет вошел невысокий человек старообразного вида, который ему придавала обширная лысина и неухоженная длинная борода с проседью. Он был в заурядном костюме с немодным, неумело повязанным галстуком, в стоптанных, плохо начищенных туфлях. Недружелюбно осмотревшись, проговорил:

— Мне сказали, что министр хочет встретиться со мной по важному делу. Министр — это вы? В чем проблема?

Это и был Вильям Васильевич Похлебкин.

От водки он отказался:

— Не пью.

— Совсем? — удивился министр.

— Совсем.

— Почему?

— Мне это не интересно.

К бутербродам с икрой и другим деликатесам тоже не притронулся, хотя прочитал небольшую лекцию о выставленных на стол греческих маслинах. На настойчивые приглашения министра лишь презрительно усмехнулся:

— Зачем привыкать к тому, чего никогда не будешь иметь? Я полагаю, что у вас нет времени на пустые разговоры? У меня тоже. Давайте о деле.

Сообщение о претензиях поляков на название «водка» Похлебкин выслушал с интересом. Помолчав, спросил:

— В каком году, вы говорите, поляки начали делать водку?

— В 1540-м. Так они утверждают.

— Похоже на правду. В середине шестнадцатого века заметно изменилось меню скандинавских королевских домов, возросло количество жирных и острых блюд. Увеличилось потребление соли. Об этом есть данные. Соль в Швецию поставляла Россия по договору 1505 года. О чем это говорит? О том, что в национальном меню появилось нечто, требующее острой закуски и жирной пищи. Это вполне может быть водкой.

— Но водку могла продавать скандинавам и Россия? — предположил министр.

— Могла Россия, могла Польша, — легко согласился Похлебкин, очевидно не понимающий сути и важности вопроса.

— Вильям Васильевич, нам не нужны предположения, — разъяснил министр. — Нам нужны доказательства, что водку изобрели и впервые начали делать русские. Доказательства, которые будут представлены в Международный арбитражный суд. Они должны быть всесторонне документированы и не вызывать ни малейших сомнений. Мы уверены, что вы с вашей эрудиций и знанием предмета сумеете справиться с этой задачей.

Похлебкин посмотрел на часы и встал.

— Я так и думал, что попусту потеряю время, — с досадой проговорил он. — Вы обратились не по адресу. Если вам нужны доказательства, что водку изобрели наши соотечественники, обратитесь к тем, кто умеет добывать подобные доказательства. Такие люди у нас есть. Ученики тех, кто сумел доказать, что радио изобрел Попов, а не Маркони, а паровоз Ползунов, а не Уайт. Но вряд ли эти доказательства сгодятся для Международного арбитража. Вранье хорошо для внутреннего потребления, на внешнем рынке оно не котируется.

— Вы не верите, что водка — исконно русский продукт? — несколько обескураженно спросил министр.

— Я всегда думал, что это так. Сейчас я этого не знаю. И подгонять решение под ответ — увольте.

— Я неточно выразился, — заторопился министр. — Мы ни в коем случае не хотим, чтобы вы фальсифицировали результаты. Помилуй бог, зачем? Да, мы понесем определенные убытки, если утратим право на бренд. Но это не причина, чтобы увеличивать количество вранья в наших отношений с внешним миром. Мы и так слишком много врем, не по делу и без пользы. Поверьте, это утомительно и унизительно. Честность — лучшая политика. Так говорили русские купцы. И они были правы. Сейчас как раз тот случай, когда нужна правда. Мы хотим ясности. Вопрос поставлен. Нужен четкий, научно обоснованный ответ. Поляки изобрели водку — значит, поляки. Русские — значит, русские.

— Хочется вам верить, — произнес Похлебкин с неприятной гримаской, свидетельствующей, что он ни одному слову министра не верит, но спорить не хочет, чтобы не затягивать разговор. — Уговорили. Я займусь проблемой. Она кажется мне интересной.

Проводив посетителя, министр почувствовал себя совершенно обессиленным, как после многочасового заседания коллегии. Вернувшись в комнату отдыха, набуровил полный фужер «Посольской» и выпил ее залпом, без закуски, как работяги пьют на троих. Да нет, не может такого быть, чтобы эту чистую, как слеза, водку придумали поляки. Кишка тонка. Только на Руси с ее трескучими морозами, с ее необъятными просторами и тысячеверстыми трактами, с широтой русской души мог возникнуть этот напиток, способный мертвого поставить на ноги. Россия без водки — это не Россия, а черт знает что. Не может такого быть. Нет, не может.

Похлебкин не давал о себе знать больше трех месяцев. Приставленный к нему референт сбился с ног, рыская по ведомственным архивам в поисках нужных ученому документов. Похлебкина интересовало все — от рецептуры медовухи и бражки, популярных в Великом Новгороде, до технологии современных винокуренных производств, от торговых связей Киевской Руси до технической оснащенности средневековой Франции и структуры экспорта Великобритании времен королевы Виктории. Сам ученый то безвылазно сидел в научном зале «ленинки», то на несколько дней запирался в своей квартире в Подольске.

Через три с половиной месяца он появился в Минвнешторге и выложил на стол министра увесистую рукопись, напечатанную на машинке с прыгающим шрифтом. Привыкший к тому, что деловые бумаги должны быть короткими, министр почуял неладное. Но вид у Похлебкина был довольный, как у человека, успешно сделавшего большую работу.

— Да это целый роман, — заметил министр, полистав рукопись, в которой было больше трехсот страниц. — Буду читать. А пока коротко. Не погорячились поляки со своим заявлением, что изобрели водку в 1540-м году?

— Они ошиблись примерно на пятьдесят лет.

— Значит, не в 1540-м году, а в 1590-м? — оживился министр. — Это на них похоже. Приврать они мастера.

— Вы неправильно меня поняли, — возразил ученый. — Водка у них появилась на полвека раньше — в 1505-м или 1510-м году.

— А на Руси? Когда она появилась на Руси?

— В период между 1431-м и 1448-м годами…

В 1982 году Международный арбитражный суд принял окончательное решение в тяжбе между Польшей и Советским Союзом за право на монопольное обладание бредом «водка». Все попытки поляков опровергнуть выводы, сделанные русским ученым Вильямом Похлебкиным в его фундаментальном исследовании, были признаны неосновательными. На международном рынке утвердился слоган: «Только водка из России есть настоящая русская водка».

Книга Похлебкина «История водки» в середине 80-х годов вышла в Англии и только после 1991-го года в России. К 2000-му году он был автором пятидесяти кулинарных книг, изданных на разных языках общим тиражом в сто миллионов экземпляров. А кроме того: книги о Сталине «Великий псевдоним», исследования «Внешняя политика Руси, России, СССР за 1000 лет», «Словаря международной символики и эмблематики», монографии «История внешней политики Норвегии». В 1993 году он стал лауреатом Международной премии Ланге Черетто, которая присуждалась интернациональным жюри специалистов из Англии, Франции, Германии и Италии за книги по культуре питания, правительство Финляндии наградило его медалью имени Урхо Кекконена.

Успех никак не повлиял на его образ жизни. Он по-прежнему жил бобылем в подольской «хрущовке» со старыми, местами отклеившимися обоями, с разбитым унитазом и кухонной плитой с отломанными ручками, а для включения газа пользовался лежащими наготове плоскогубцами. Не изменился и его характер, он стал еще нелюдимее, очень боялся грабителей, хотя в его квартире не было ничего ценного, кроме книг. И своими страхами накликал судьбу. В октябре 2000 года семидесятишестилетний ученый был убит в своей квартире неизвестными преступниками.

Убийц так и не нашли. Остались неизданными пятнадцать работ по скандинавистике, остались недописанными второй и третий тома «Внешней политики Руси, России, СССР за 1000 лет»…

В обширном творческом наследии ученого «История водки» занимает особое место. Значение этой работы увеличивалось по мере того, как на мировом рынке обострялась борьба за обладание раскрученными брендами — торговыми марками, гарантирующими массовый покупательский спрос. В эту борьбу постепенно втягивалась и Россия со своей «настоящей русской водкой». На внутреннем же рынке шла ожесточенная грызня всех со всеми. Государство обкладывало производителей водки все новыми и новыми акцизами, производители изобретали все более изощренные схемы ухода от налогов, для увеличения продаж своей водки воровали рецептуру, названия и даже этикетки более удачливых конкурентов, пользуясь неопределенностью законодательства. Единственное, в чем государство и владельцы ликероводочных заводов сходились — в борьбе против «паленой» водки, занимавшей больше половины алкогольного рынка России.

II

Полковник Михаил Юрьевич Панкратов уже забыл, когда последний раз ездил на метро. Ассоциация «Русалко», в которой он был заместителем председателя по безопасности, купила ему машину, новый «Фольсксваген-пассат», оплачивала кооперативный гараж. До гаража было четыре остановки на троллейбусе, но Панкратов в троллейбус садился редко, предпочитал ходить пешком. За эти двадцать минут он успевал обдумать все ожидающие его дела, выделить главные и спланировать день так, чтобы некуда не спешить и всюду успевать. Не любил он спешки, считал ее признаком неряшливости и к людям, которые вечно куда-то спешат и никуда, понятное дело, не успевают, относился с нескрываемым пренебрежением.

Таким был председатель «Русалко» Серенко, с которым у Панкратова сразу сложились неприязненные отношения. Пустой человек. Он словно бы боялся, что его заподозрят в несоответствии должности и потому постоянно создавал иллюзию бурной деятельности. В кабинете у него одновременно трезвонили телефоны, в приемной по полтора часа ожидали посетители с пустяковыми вопросами, которые можно решить за три минуты. Вечно у него были срочные совещания в Министерстве сельского хозяйства, в комитетах Госдумы, занимающихся алкогольным законодательством, в налоговой инспекции. Он напоминал Панкратову работающий на предельных оборотах двигатель без приводных ремней, связывающих его с жизнью, и потому работающий вхолостую. Но шуму и грому было много.

В свое время Панкратов решительно отказался от предложения Пекарского, фактического хозяина «Русалко», занять должность заместителя председателя ассоциации, хотя был без работы и не рассчитывал на то, что в каком-то другом месте ему предложат зарплату в пять тысяч долларов в месяц. Объяснил прямо: «Не сработаюсь с Серенко. Не стоит и пытаться, мы слишком разные люди». И дал согласие только когда Пекарский заверил, что служба безопасности будет самостоятельным подразделением в составе ассоциации и станет подчиняться председателю лишь формально.

Не нравился Панкратову Серенко. Он навел справки и с удивлением узнал, каким образом уроженец Днепропетровска Серенко оказался в Москве. После окончания заочно местного института пищевой промышленности он занимался поставками сахара по бартеру нефтяникам Сургута в обмен на солярку и горючесмазочные материалы для посевной. Бартер в те годы был единственным способом товарообмена, не то чтобы незаконным, но и не вполне законным, так как законодатели не успевали реагировать на быстро меняющуюся обстановку в стране. Проценты за посредничество, которые получал Серенко, десятки тысяч теми еще, советскими рублями, привлекли внимание ОБХСС, на него завели уголовное дело по статье 153, часть 3 Уголовного кодекса РСФСР за «коммерческое посредничество, осуществляемое частными лицами в виде промысла или в целях обогащения», что грозило лишением свободы на срок до пяти лет. Дело удалось замять, но Серенко понял, что в Днепропетровске ему ходу не будет.

Так случилось, что его старшая сестра, живущая в Москве, в это время развелась с мужем, оставив его фамилию. Серенко зарегистрировал брак с ней, прописался на ее жилплощади, через полгода развелся, разменял квартиру с большой доплатой и стал полноправным москвичом. Было не совсем понятно, каким образом в ЗАГСе оформили брак, не обратив внимания, что у жениха и невесты одни и те же родители. Впрочем, почему не понятно? Наоборот, понятно. Скрепы государственного устройства расшатывались, как такелаж на ветхом, отслужившем свой срок корабле, за взятку стало возможным то, о чем еще несколько лет назад нельзя было и помыслить.

Панкратов не был чистоплюем. Он понимал, что жизнь есть жизнь, каждый устраивается в ней как может. Но способ, избранный Серенко, почему-то вызывал у него брезгливость. Что-то не то в нем было. Не то, не то.

Пекарский сдержал слово: служба безопасности и дела, которыми занимался председатель «Русалко», не пересекались. В ведении Панкратова была связь с оперативно-розыскными подразделениями милиции, созданными для контроля над алкогольным рынком, с налоговой полицией, с прокуратурой и ФСБ. С Серенко он обычно встречался раз в месяц на планерках и был удивлен, когда однажды утром, в середине сентября, секретарша председателя сообщила ему по внутреннему телефону, что шеф хочет его видеть.

«Русалко» арендовала помещение в Институте информационных технологий возле Донского монастыря в громоздком, старой постройки здании с запутанными переходами с этажа на этаж, с обшарпанными аудиториями. Вход в ассоциацию был отдельный, с улицы, в узком коридоре теснились бухгалтерия, плановый и юридический отделы, компьютерный центр. Там же размещался кабинет Панкратова, который он делил с тремя своими сотрудниками, бывшими операми ГУВД Москвы. Приемная и кабинет Серенко по другую сторону гулкого вестибюля впечатляли своими размерами и евроремонтом, у входа был пост охраны, что было призвано создавать у посетителей впечатление, что они пришли в очень серьезную организацию.

Когда Панкратов вошел в приемную, там никого не было, но секретарша, крупная крашеная блондинка с выразительным бюстом, знающая, как и все секретарши, о напряженных отношениях начальника с шефом службы безопасности, сухо сообщила, что нужно подождать, так как Николай Евдокимович сейчас занят.

— Дайте мне знать, когда он освободится, — равнодушно произнес Панкратов и направился к выходу.

— Минутку, спрошу… Панкратов, — сообщила она по интеркому. — Примете?.. Входите, Николай Евдокимович вас ждет.

Приподнявшись из-за стола, Серенко пожал Панкратову руку, жестом указал на кресло для посетителей и сразу перешел к делу.

— Не кажется ли вам, Михаил Юрьевич, что мы нерационально тратим средства ассоциации? В наших расходах финансовая помощь милиции составляет значительную часть. Очень значительную. Мы покупаем им машины, компьютеры, средства связи, а отдача? Какова отдача? Да, если посмотреть отчеты, работа идет, выявляются сотни производителей «левой» водки, часть подвергается преследованию в административном порядке, часть дел передается в суд. Но почему-то положение на рынке не меняется. Как вы думаете, почему?

— Я вас внимательно слушаю, — сказал Панкратов.

— Вы сами знаете, почему, — продолжал Серенко. — Для этого достаточно внимательно рассмотреть отчеты. Что мы увидим? Что в милицейские сети попадает исключительно мелочь, разливающая бодяжную водку дома в ваннах или в лучшем случае в гаражах. А подпольные цеха и подпольные заводы как работали, так и продолжают работать. А ведь именно они, а не мелкие кустари, определяют ситуацию на алкогольном рынке, уводят большую половину его в тень. Почему? Милиция не знает о них? Прекрасно знает. Почему же ничего не предпринимает?

Панкратов молча слушал, погрузив будто бы потяжелевшее тело в кресло. То же самое, почти слово в слово, он две недели назад говорил Пекарскому, встретившись с ним в его особняке на Волхонке. Предложение Панкратова, которое он хотел обсудить с человеком, принимающем решения, заключалось в том, чтобы связывать финансовую помощь милиции не с количественными, а с качественными результатами ее работы. Оперативно-розыскные части должны быть заинтересованы в выявлении и пресечении деятельности крупных подпольных производств. Материальные стимулы должны быть очень серьезными, потому что занятым этим оперативникам придется вступать в конфликты с местной милицией, обеспечивающей «крышу» подпольным водкозаводчикам. Работа нервная, опасная, недолго словить пулю не только от бандитов, но и от своих, за такую работу нужно хорошо платить. А подпольных цехов и заводов не так уж много, порядка девятисот — тысячи. При правильном подходе с ними можно покончить года за три.

— «Левую» водку выпускают не только подпольные производители, — заметил Пекарский.

— Выпускают, — согласился Панкратов. — Но это уже другая проблема.

— Интересно, нужно подумать, — заключил разговор Пекарский.

— Без этого деятельность ассоциации «Русалко» теряет смысл, — предупредил Панкратов. — Разумеется, если вы хотите видеть в ней действенный инструмент, а не пустую говорильню.

— Не боитесь, что останетесь без работы?

— Нет, не боюсь.

Он действительно не боялся. За время службы в «Русалко» он оброс надежными связями, вник во все тонкости взаимоотношений водкозаводчиков с налоговиками, прокуратурой и милицией, за консультацией к нему обращались известные юристы, специализирующиеся на алкогольных делах. Приходилось и самому разруливать проблемы знакомых бизнесменов, запутавшихся в попытках обойти налоговое законодательство: подсказывал нужные ходы, сводил с людьми, от которых зависело разрешение дела. Денег за эти услуги он никогда не брал, хотя и предлагали, но иногда подумывал, что открой он что-нибудь вроде консультационной конторы, отбоя от клиентов не будет.

Ничем конкретным разговор с Пекарским не кончился, но отголоски его, видимо, дошли до Серенко и теперь он излагал их как свои мысли, рожденные в трудных раздумьях о путях выхода отрасли из затяжного кризиса.

— Так почему же ничего не предпринимает милиция, хотя прекрасно знает обо всех подпольных заводах? Не может не знать, это же не иголка в стоге сена, это завод, его не спрячешь в гараже! — вопрошал Серенко, поглядывая на собеседника с начальственной снисходительностью.

Панкратову надоело.

— Потому что сама милиция эти заводы крышует, — буркнул он. — Вы пригласили меня только затем, чтобы это сказать?

— Нет, не только. Хотя сказать это счел необходимым, так как именно ваша служба курирует милицию. Ко мне обратился один предприниматель. Он сравнительно недавно в Москве, чуть больше трех лет, но сумел наладить серьезное производство в районе Рузы. Водка «Дорохово». Говорит вам что-нибудь это название?

Панкратов кивнул. Эта водка, новая на московском рынке, довольно быстро приобрела популярность из-за низкой цены и занимала место по рейтингу продаж в первой двадцатке, что было очень неплохо для нераскрученного товара.

— Так вот, — продолжал Серенко. — Он сделал заказ в Красногорскую типографию на новую партию этикеток. Заказ приняли, но очень удивились, так как такой же заказ на эти этикетки выполнили совсем недавно. Показали клише и оттиски. Этикетки были один в один с оригиналом. Предприниматель понял, что кто-то выпускает водку с его названием. И выпускает много. Заказ был на двести тысяч этикеток. Представляете? Это уже не кустарное производство. Его люди прошерстили ярмарки Москвы и обнаружили несколько бутылок поддельной водки. Анализ показал, что она изготовлена из синтетического спирта, плохо очищенного, с примесями. Он пришел ко мне за советом, что ему делать…

— Почему к вам?

— А почему не ко мне? Он член ассоциации, платит взносы. К кому же, как не к нам, ему обращаться за советом и помощью? Вернее, к вам. Это по вашей части. Займитесь этим делом. Мы должны показать милиции, как нужно работать на результат.

Он передал Панкратову тоненькую папку:

— Здесь координаты этого предпринимателя. И анализы фальшивой водки. А вот и сама водка…

На столе появились две совершенно одинаковые бутылки.

— Одна настоящая, другая паленка, — объяснил Серенко. — Знаете, как отличить одну от другой?

— Самый простой способ — по клеевым полосам на этикетке. На настоящей водке они наносятся автоматом, на паленой вручную, неровно. Вы решили устроить мне экзамен?

— И в мыслях не было. Просто предупредил. На всякий случай, чтобы не перепутали при дегустации, — пошутил Серенко. — Помереть не помрете, но жесточайшее похмелье гарантировано.

— Этот предприниматель — он кто? — легко поднимаясь из кресла, спросил Панкратов. — Вы с ним хорошо знакомы?

— Первый раз видел. Фамилия у него нерусская. Хаджаев.

— Осетин?

— По нему не скажешь. Вполне европейский тип. Высокий, элегантный. Ни малейшего акцента. Сдержанный, очень вежливый. Он произвел на меня впечатление серьезного человека. Вы его знаете?

— Может быть…

Увидел Панкратова, выходящего из кабинета с двумя бутылками водки в руках, секретарша изумленно округлила глаза.

— Премия. За хорошую работу, — серьезно объяснил он. — Не хотите присоединиться?

— Михаил Юрьевич, да вы что? С утра?!

— Жалко. Нам будет очень вас не хватать…

III

Панкратову непросто далось вхождение в новую жизнь, которая незаметно, но с неотвратимостью припозднившейся весны преображала все вокруг. Кварталы старой Москвы прирастали помпезными новостройками, монстрами Газпрома и банков, как бы выдавленных из-под земли чудовищной силой денег, неизвестно откуда взявшихся и неизвестно кому принадлежащих, улицы стали тесными из-за торговых центров, супермаркетов, игорных залов с негаснущей рекламой. Потоки машин, из которых сверкающие иномарки почти полностью вытеснили привычные «Волги» и «Жигули», придавали Москве вид заграницы, и лишь окраины с унылыми многоэтажками возвращали Панкратова в ту Москву, к которой он привык, которая останется, когда вдруг, как с наступлением осени, исчезнет праздничная весенняя мишура.

Он много зарабатывал, но долго не мог к этому привыкнуть, было постоянное ощущение, что все вот-вот кончится, и он вернется в прежние времена с жизнью от получки до получки и с премиями в пол-оклада за успешно выполненное задание. На его глазах образовывались огромные состояния, но на его глазах они и рушились, а их владельцы оказывались в бегах, если успевали увернуться от пули наемного убийцы. Поэтому он отказывался от участия в многообещающих проектах, куда его стремились вовлечь люди, рассчитывающие на его связи и знание дела.

Жена, отношения с которой возобновились после того, как Панкратов купил ей и дочери отдельную квартиру, иногда возмущалась его безынициативностью. Она видела роскошные загородные особняки деловых знакомых мужа, куда их приглашали на приемы, их «мерседесы», одетых в дорогих бутиках жен. Она видела, с каким уважением относятся к Панкратову эти успешные люди, и не понимала, почему он довольствуется ролью консультанта, а не становится их компаньоном. Возмущение, впрочем, было неявным, чаще имело форму добродушной насмешки. Намаявшись в одиночестве, окончательно разочаровавшись в непризнанном поэте, который так и не стал признанным, а окончательно опустился и спился, Людмила ценила наладившиеся отношения с Панкратовым и боялась перейти черту, которая приведет к разрыву. Она чувствовала, что эта черта есть, что муж так и не простил ей предательства, и восстановление семьи объясняется больше привязанностью Панкратова к дочери, чем вспыхнувшими чувствами к ней.

Она была не вполне права. Да, он любил дочь, относился к ней с удивлявшей его самого нежностью, но и к Людмиле сохранил незабытое юношеское восхищение легкостью ее характера и той доверчивостью, с которой она отдалась ему. Он постарался не повторить ошибки, которая привела к давнему, глубоко уязвившему его разрыву. И хотя жили они по-прежнему в разных квартирах, Панкратов не уклонялся от посещения выставок, модных спектаклей и фильмов, концертов и литературный вечеров в ЦДЛ, без которых она не представляла себе жизни. Нельзя сказать, чтобы он был от этих мероприятий в восторге, но со временем поймал себя на том, что и скуки не испытывает, и лишь на концертах классической музыки сидел с закрытыми глазами, думая о делах.

Постепенно Панкратова начало оставлять ощущение зыбкости наступивших перемен. Государственная структура словно бы обрастала панцирем частных предприятий, как днище затонувшего корабля обрастает ракушками. Этот нарост с каждый годом увеличивался в размерах, твердел и после дефолта 1998 года, когда государство обнаружило полную свою несостоятельность, всем стало ясно, что рынок проник уже во все поры жизни, стал самой жизнью. Государство и рынок были обречены на немирное сосуществование, потому что рынок был молодой, дикий, не признающий никаких разумных самоограничений, а государство за семьдесят советских лет так привыкло к всевластию, что органически не могло идти не на какие компромиссы с бизнесом. В этих условиях должны были появиться люди, которые взяли бы на себя функции посредников между государственными и частным структурами, помогали бы им сосуществовать без кризисов.

В такой роли неожиданно для себя оказался Панкратов. Поняв это, он словно бы нащупал под ногами твердую почву. Это сообщило ему сознание своей не то чтобы значимости, но необходимости в новом устройстве России, позволило избавиться от состояния подвешенности, в каком он долго себя ощущал, и наконец-то ответить на лишавший его душевного равновесия вопрос: «Чем я, собственно, занимаюсь?»

Он быстро понял, что психология рынка давно уже вытеснила из сознания чиновников идеи служения государству. Они и раньше-то, если не считать первых лет советской власти, были лишь способом сделать карьеру или сохранить должность. Панкратов помнил рассказ матери о давнем случае в их тишинской коммуналке. Тогда электроплитками пользоваться запрещалось, готовили на примусах и керосинках. Но жильцы приспособились делать «жучки»: в патрон электрической лампочки встраивалась розетка, в нее включали плитку, на ней можно было быстро перед работой вскипятить чайник или подогреть еду. Кара за это была страшная, обрезали свет. Однажды домоуправ застал на месте преступления жену профессора. Она стояла перед ним на коленях, молила о прощении. Но он остался непоколебим. Он видел свой долг в том, чтобы защищать интересы молодого советского государства от несознательных граждан. Читая о подвижниках социалистического строительства, сгоравших на всесоюзных стройках, Панкратов вспоминал этого управдома, он был примером того, как молодая идеология выстраивает людей, превращает их в подлинных государственников.

Те времена безвозвратно ушли, уже при Хрущеве государственная служба превратилась просто в службу, в род занятий, дающих средства к существованию. Исполнительская дисциплина поддерживалась лишь нежеланием потерять работу или страхом испортить карьеру. Рынок покончил с последними иллюзиями о служению государству, в сознании чиновников, как и в сознании всех людей, утвердилось убеждение, что человек должен прежде все заботиться о своих собственных интересах, а интересы государства — ну, это уж как получится.

Из этого нехитрого заключения Панкратов вывел нехитрые практические правила, которые тем не менее очень помогали ему в работе, особенно когда нужно было подвигнуть к какому-то действию государственную структуру, чаще всего милицию. Он ставил себя на место чиновника и задавался вопросом, какой личный интерес может стимулировать его активность. Если такого интереса не находилось, дело можно было даже не начинать. Но чаще всего находилось, если хорошенько подумать.

Панкратов ответственно отнесся к заданию, которое ему дал Серенко. Это было конкретное дело, дело серьезное, в компетенции службы безопасности. И самое главное — дело срочное. Панкратов послал своего сотрудника в Красногорск в типографию. Тот выяснил, что заказ на фальшивые этикетки разместил какой-то человек кавказской национальности, не то грузин, не то азербайджанец, заплатил наличными, сославшись на то, что реквизиты банка переменились и новых еще нет, доплатил за срочность. Двести тысяч этикеток не заказывают впрок, их заказывают под водку, которая уже изготовлена или будет вот-вот изготовлена. Это давало шанс накрыть подпольное производство, взять дельцов с поличными. Но нечего было и думать, чтобы провести расследование собственными силами. Найти подпольный завод, провести операцию по его захвату, подготовить доказательную базу для суда — это была работа не на один день для сыщиков, следователей и оперативников. Выполнить ее было под силу только специализированному милицейскому подразделению.

Раздумывая над тем, кого на это дело подписать, Панкратов вспомнил знакомого майора из Северо-Западного УВД, которого уже с год как назначили исполняющим обязанности начальника оперативно-розыскной части, но в должности начальника все почему-то не утверждали, что очень напрягало молодого честолюбивого милицейского чиновника. Панкратов заехал на Петровку в Управление кадров и выяснил, что никаких особых причин тормозить служебное продвижение майора нет, но нет и никаких причин его ускорять. Это было удачно. Панкратов встретился с майором и рассказал ему о подпольном заводе, подделывающем водку «Дорохово». Как он и ожидал, первая реакция и.о. начальника была отрицательная. Почему этим делом должны заниматься мы? Нет никаких сведений, что завод находится на территории Северо-Западного округа, значит он не в нашей зоне ответственности. Оперчасть перегружена текущими делами, лишних людей нет. Когда хотят отбояриться от работы, всегда находятся аргументы.

— Ты говоришь, почему нельзя этого сделать. А я хочу услышать, как можно, — заметил Панкратов. — Я бы на твоем месте не стал отпихиваться от этой работы. Если, конечно, ты не хочешь оставаться вечным и.о.

Майор быстро соображал.

— Вы думаете… — начал он и замолчал, выжидающего глядя на собеседника, грузно сидевшего в кресле с равнодушным и даже словно бы сонным видом, который ему придавали темные мешки под глазами.

— Я ничего не обещаю, — отозвался Панкратов. — Но в Управлении кадров считают, что тебе неплохо бы чем-нибудь себя проявить.

— Договорились, — решительно сказал майор. — Раскрутим. Я сам займусь этим делом.

— Передай своим людям, что хозяин завода не останется в долгу, если вы избавите его от конкурента. Он не просто конкурент, он портит репутацию водки, поганит марку.

— Передам, — заверил майор. — Это их вдохновит. Умеете вы, Михаил Юрьевич, ставить задачи.

Панкратов встал. Полдела было сделано. Остальное зависело не от него.

IV

Успех оперативных мероприятий определяется скрытностью подготовительной работы. Любая утечка информации может свести все сделанное на нет. Поэтому на совещании следственной группы, на которое майор пригласил Панкратова не без тайной мысли показать, как быстро и четко он умеет работать, была решено не ставить в известность о начатом деле даже самого хозяина завода, выпускающего водку «Дорохово». В его окружении мог оказаться человек, связанный с теневыми дельцами. Недаром же подделывали именно эту водку, неслучайно была известна типография, где обычно печатали этикетки, да и поставляли «паленку» в те же торговые точки, что и настоящую водку. Фамилия владельца, Хаджаев, казалась Панкратову знакомой, но сколько он ни рылся в памяти, ничего не вспомнилось.

Оперативники майора умели работать. Они допросили владельцев палаток, где люди Хаджаева обнаружили фальшивую водку, один из продавцов записал номер фуры, на которой последний раз привозили «паленку». Нашли хозяина фуры, он жил в деревне под Рузой и промышлял перевозкой грузов. Поздно вечером под видом бандитов оперативники перехватили и допросили водителя, до смерти его перепугав. Но своего добились: он показал дорогу к заводу, где получал водку.

Завод находился на окраине Одинцово на старой автобазе, принадлежавшей строительному тресту и заброшенной, когда трест прекратил свое существование, не выдержав напора новых времен. Во дворе ржавело несколько грузовиков, разукомплектованных, на спущенных скатах, без лобовых стекол. На подъездных путях с заросшими бурьяном шпалами стояло четыре цистерны с надписями «Серная кислота». В них вполне мог быть спирт. Ремонтные боксы и мастерские казались безжизненными, но какая-то жизнь в них была. Раз в день в ворота автобазы въезжал фургон с флягами, похожими на молочные, с мешками белых батонов. Какие-то люди появлялись из цеха, под присмотром охраны, крепких молодых людей в камуфляже, вооруженных карабинами «Сайга», вносили фляги и хлеб внутрь, через час — полтора возвращали фляги уже пустыми, фургон уезжал. Еда. Человек на тридцать — сорок, прикинули оперативники, ведущие наружное наблюдение. Никаких других машин на территорию базы не заезжало, из чего можно было заключить, что водки еще не сделано в достаточном количестве.

Майор, оценив обстановку, принял решение: ждать, пока не появятся фуры, чтобы разом вывезти все водку. Они должны были появиться со дня на день или даже с часу на час.

V

В тот вечер, когда майор и его оперативники, замаскировавшись в жидком подмосковном подлеске, вели наблюдение за пустой дорогой, ведущей к пустой автобазе, а два взвода омоновцев привычно дремали в автобусах, загнанных в ложбину неподалеку, Панкратов на своем «Фольксвагене» терпеливо пробивался через уличные пробки, чтобы успеть к семи вечера в выставочный зал на Варшавском шоссе, где должен был состояться вернисаж группы современных художников «Новые реалисты», про который жена прожужжала ему все уши.

Людмила сидела рядом, тоненькая, в белом комбинезоне, какие в этом сезоне снова вошли в моду, юная от предвкушения встречи с искусством, с людьми, для которых искусство, как и для нее, не прилагается к жизни подобно десерту к будничному обеду, а является самой сутью жизни, единственным оправданием пошлости политики, ублюдочного телевидения, пустословия экономических дискуссий. Она была убеждена, что искусство — это единственная ниточка, которая удерживает мир от безвозвратного скатывания в болото безудержного потребления, порождающего войны, терроризм и все мерзости современной цивилизации.

Панкратов соглашался с тем, что есть что-то такое, невещественное, что во все времена позволяло людям оставаться людьми, но очень он сомневался, что это то, что жена называла искусством — литературные чтения, где пожилые поэты и прозаики бубнили что-то до зубной боли знакомое, а молодежь беззастенчиво сыпала матом, театральные постановки, где под нагромождением трюков, призванных свидетельствовать о гениальности режиссеров, с трудом угадывался смысл даже хорошо известных, классических пьес, выставки молодых и не очень молодых гениев, обязательно бородатых, которых объединяло словно бы нарочитое неумение рисовать.

Скорее уж это был бизнес. Бизнес как социальное творчество, вовлекающее в свою орбиту людей, извлекающее из них малейшее из умений и обращающих его на общую пользу. Даже такой сомнительный с моральной точки зрения бизнес, как водка, был все-таки реальным делом, помогающим людям жить, чего о современном искусстве никак не скажешь. Панкратов держал эти мысли при себе, чтобы не вовлекать жену в бесплодные споры, которые обычно кончались взаимным раздражением.

«Новые реалисты», по словам Людмилы, пользовались растущей популярностью в Европе и в США. В последние годы жили и работали больше в Роттердаме, чем в Москве, выставлялись обычно в школе Баухауз. За их картинами в стиле low-tek гонялись продвинутые коллекционеры, а две работы основателя и идеолога группы, художника Федора Сухова, недавно приобрел музей Гугенхейма, что, как понял Панкратов, в этом мире является знаком качества, высшей формой признания. В Москве «Новые реалисты» выставляются редко, попасть на их вернисажи удается не всякому, только истинным ценителям современной живописи, опоздать к открытию было бы несусветной глупостью, а это непременно случится, если Панкратов будет тащиться, как пенсионер на раздолбанном «Москвиче». Неужели нельзя быстрее, хоть немного?! Ну, миленький, Панкратов, поднажми. Пожалуйста!..

Выставочный зал занимал весь первый этаж огромного, чем-то похожего на океанской лайнер, дома на Варшавке, в глубине квартала. Все тротуары были заставлены дорогими машинами, возле некоторых покуривали водители, из чего Панкратов заключил, что истинные ценители современной живописи народ далеко не бедный. Они все-таки опоздали, ненадолго, минут на двадцать. Но когда один из охранников, прилично одетый молодой человек ввел их в полутемный зал, вежливо предупредив, что фотографировать запрещено, действо уже шло.

Панкратов ожидал какого-нибудь фокуса, без фокуса, именуемого перфомансом, не обходилась ни одна выставка, но то, что он увидел, огорошило его. На середине просторного зала, огражденного музейными бархатными канатами, за которыми толпились гости, стояла деревянная плаха, на каких мясники разделывают туши. На скамейке перед ней сидел бородатый мужик с мощными руками, из одежды на нем был только кожаный фартук и узкая кожаная лента на лбу, как у русских мастеровых, придерживающая длинные седоватые волосы. В правой руке он держал тяжелый мясницкий топор с ржавым лезвием, другой рукой доставал из большой металлической сетки белых куриц, равнодушным движением отрубал им головы и бросал перед плахой. Обезглавленные курицы метались по залу с хлещущей из горла кровью, пока не затихали на мраморных плитах. А на плаху уже, слабо трепыхаясь, ложилась новая жертва.

— Сухов, это сам Сухов, это он! — прошептала Лариса, судорожно вцепившись в локоть Панкратова. — Как хорошо, что мы успели!

Глаза у нее возбужденно блестели, она была близка к обмороку от восторга перед явлением современного искусства, о котором долго будет говорить вся Москва.

Пространство зала не было пустым. Привыкнув к полумраку, Панкратов разглядел несколько фигур, расположившихся на залитых кровью мраморных плитах в свободных позах, как загорающие на нудистском пляже: четверо мужчин и две женщины. Сравнение с нудистским пляжем сразу пришло ему в голову, потому что все они были совершенно голые. Мужчины и женщины не первой молодости не отличались стройностью фигур: бороды и пивные животы у мужчин, бесформенные груди у женщин. Обилие крови их не смущало, время от времени они меняли позы, как бы специально вываливались в крови. Все это сопровождалось однообразными звуками балалайки, как будто бы кто-то, освоив всего три аккорда, повторяет и повторяет их с упорством идиота. Играли где-то позади Сухова с его плахой, но кто — было не разглядеть из-за темноты.

Куриц в клетке становилось все меньше, их обезглавленных тушек и крови на мраморных плитах все больше. Действо, утратив ошеломление новизны, начало пробуксовывать. Гости зашевелились, стали переговариваться, как зрители на потерявшем динамичность спектакле.

— По-моему, я знаю, кто эти — на полу, — поделился Панкратов с женой посетившей его мыслью.

— Кто? — живо отозвалась она.

— Сами «Новые реалисты». Нет? На моделей они не похожи. А кому, кроме них, охота валяться голыми в куриной кровище?

— О господи, Панкратов! Ты начал разбираться в современном искусстве!

— Боже сохрани. Это мне не по зубам. Просто случайно пришло в голову.

«От скуки», — хотел добавить он, но сдержался, что не разрушать ее восторженно-праздничного настроения.

Наконец, последняя курица легла на алтарь искусства, Сухов воткнул топор в плаху, поднялся во весь рост и трижды хлопнул над головой. Балалайка зазвучала медленнее и как бы торжественно. «Новые реалисты» встали в круг, впустили в него Сухова, положили друг другу руки на плечи и двинулись в странном ритуальном танце сначала в одну сторону, потом в другую, демонстрируя зрителям шесть перемазанных кровью спин и задниц, и одну белую, самого Сухова. Перед каждой сменой направления они приостанавливались, разом выдыхали «Ух» и продолжали движение.

Балалайка смолкла. «Новые реалисты» разомкнули круг и стали аплодировать, как артисты, вызывающие на поклоны режиссера. Вспыхнул прожектор. В его луче возникла белая женская фигура с балалайкой, обнаженная, с маленькой грудью, хрупкими плечами, с распущенными волосами цвета спелой пшеницы, с лицом холодной ослепительной красоты, соскользнула с возвышения и двинулась к центру зала, обходя невидимые препятствия. Она не шла, а будто бы плыла по воздуху без всяких усилий, подняв лицо, как слепая. Балалайка, которую она держала за гриф, мешала ей своей вещностью, грубой реальностью, ей мешала бы любая одежда, если бы она была, она могла существовать только так, как существовала, явившись из темноты: бесплотная и совершенная в каждом изгибе тела, непостижимая, как хорал, ворвавшийся в городской шум.

Снизойдя в безобразную реальность крови и уродливых голых тел, она освободилась от балалайки и поднялась на плаху — вознеслась как бы сама собой, не приложив к движению никаких усилий. Постояла с запрокинутым лицом, как слепая, потом одарила всех жгучей зеленью глаз и обозначила поклон. Гости отозвались дружными аплодисментами.

Свет погас. А когда снова зажегся, на пространстве зала никого не было, лишь белели куриные тушки, изредка содрогаясь в последних конвульсиях. Перфоманс закончился, гости потянулись в соседний зал, обмениваясь впечатлениями.

— Нет, он гений, просто гений, не спорь, — возбужденно говорила жена, хотя Панкратов и не собирался спорить. — Превратить шлюху в богиню — это надо уметь!

— Шлюху? — переспросил он.

— Блядь, если тебе так понятнее. Это Лариса Ржевская. Она переспала со всей Москвой, для нее это ничего не значит. Говорят, она фригидна, как мороженая треска. Но мужчины от нее сходят с ума. Вот странно, да? Бедный Сухов, она и его бросит. Тебе понравился перфоманс? Вижу, впечатлил. О чем ты думаешь?

— О том, куда потом денут куриц.

— Кур, — поправила она.

— Кур. Выбросят? Жалко, их там штук двадцать.

— Панкратов, ты неисправим!..

В соседнем зале он рассмотрел публику. Гостей было человек сто. Многие во фраках, женщины в вечерних платьях. Иностранцы выделялись в толпе ошарашенным видом, который произвело на них зрелище. Было много модно одетых дам бальзаковского возраста, отдаленно знакомых Панкратову, немолодых мужчин с вкрадчивыми повадками педиков. Это были завсегдатаи художественных тусовок, определяющих мнение «всей Москвы». Людмила сразу отыскала своих, они сбились в стайку, защебетали о лау-теке, нуво арте, школе Баухауз. Предоставленный самому себе Панкратов отправился бродить по залам, открывшимся для публики.

В современной живописи он не понимал ничего и давно уже оставил попытки разобраться. «Новые реалисты» показались ему чем-то сто раз виденным: то же кричащее буйство красок, изломанные фигуры людей и домов, то же подчеркнутое неумение рисовать. Художники и художницы успели смыть себя кровь и одеться, они встречали гостей каждый в своем зале и объясняли желающим особенности своего творческого метода и концепцию картин. Некоторые, к удивлению Панкратова, рисовать все же умели, он обнаружил несколько натюрмортов и пейзажей, выполненных в традиционной манере, вполне понятных.

— На Западе сейчас хорошо покупают салонную живопись, — объяснила Людмила, отыскавшая Панкратова в толпе. — Вот и пишут, жить-то надо.

Она постоянно здоровалась со знакомыми, знакомила их с мужем. Как подозревал Панкратов — не в первый раз, со многими он знакомился раньше на таких же сборищах, но сразу о них забывал, как забывали и о нем. Налетел долговязый рыжий парень в джинсах и красном пиджаке с шейным платком вместо галстука, шумно расцеловался с Людмилой.

— Сто лет тебя не видел! Цветешь! Как тебе Сухов? Играет с огнем. Доиграется, Лариса никому даром не проходила!

— Познакомься, это мой муж, — представила она Панкратова. — А это Гоша, самый пронырливый репортер светской хроники из «МК-бульвара».

— Выше, бери выше, — весело возразил Гоша. — Ушел я из «МК». Ну их к черту, надоели.

— Да ну? Где же ты сейчас?

— Скажу — не поверишь. Пресс-секретарь у одного крупного дельца, водочного короля. Водка «Дорохово», слышали?

Людмила вопросительно посмотрела на мужа, Панкратов кивнул.

— Пробовали?

— Не пришлось.

— Рекомендую. Приличная выпивка, если не подделка. И вполне демократичная по цене. Вот его я и приобщаю его к культурной жизни столицы. А сколько он мне платит, не скажу, все равно не поверите.

— Приобщается? — спросила Людмила.

— С трудом. Хотя очень старается. Знаешь, что он спросил после перфоманса? Куда они потом кур девают.

Людмила засмеялась:

— То же самое, почти слово в слово, сказал мой муж.

— Да? Нужно их познакомить, они найдут общий язык. Обязательно познакомлю. Потом, после аукциона, — пообещал Гоша и скрылся в толпе.

В последнем зале были развешены картины основателя и идеолога «Новых реалистов» Федора Сухова. Сам Сухов, в черной вязаной фуфайке на голое тело стоял, набычась, у стены и с неприязнью, как казалось, разглядывал посетителей, осматривающих экспозицию. У одной из картин движение публики замедлялось. Панкратов подошел. Это был портрет молодой женщины — той, что так эффектно появилась в финале перфоманса. Зеленое шелковое платье на бретельках оставляло открытым белые плечи, слабые, беззащитные, волосы были собраны на затылке тяжелым золотым узлом, глаза полузакрыты, но от них словно бы исходило зеленое свечение такой пронзительности и бесстыдства, что невольно хотелось отвести взгляд как от чего-то сокровенного, запретного.

«Портрет подруги художника».

Люди перед портретом менялись, лишь один человек как встал перед холстом, так и стоял, будто загипнотизированный колдовской магией взгляда. Он был высокий, во фраке, ладно сидящем на его стройной фигуре, с сединой на висках, с правильными чертами высокомерного лица. Возле него крутился Гоша, из чего Панкратов заключил, что это и есть водочный король, интересующийся культурной жизнью Москвы.

И только тут Панкратов его узнал. Ну, правильно! Водка «Дорохово». Хаджаев. Ну, конечно же, Алихан Хаджаев, давний знакомый по Киеву и Осетии. Вот так встреча! Но как он оказался в Москве?

Панкратов хотел подойти к нему, но звонок известил о начале аукциона, и вся толпа перетекла в зал.

Аукционист, вальяжный лысый господин в золотых очках, будто бы куда-то спешил и вел торги со стремительностью футбольного комментатора, описывающего острые ситуации у ворот. Салонная живопись ушла быстро, по две-три тысячи долларов, покупали ее иностранцы. Концептуальные картины торговались с трудом, продвинутых коллекционеров, охочих до «Новых реалистов», оказалось немного. Четыре с половиной тысячи долларов за холст метр на два — максимум, что аукционисту удалось выжать из зала. Остальные шедевры шли и того меньше, а некоторые пришлось снять с торгов, потому что авторы самоуверенно заломили неподъемные цены. Наконец служащие установили на подиуме очередной лот, аукционист объявил:

— «Портрет подруги художника». Холст, масло. Автор Федор Сухов. Стартовая цена — пять тысяч долларов. Поверьте, это совсем недорого, потому что…

— Шесть, — сразу перебили из зала.

— Шесть, спасибо. Такого Сухова мы еще не видели…

— Семь.

— Семь, господин справа… «Новые реалисты» открывают новую эру в современной живописи… Восемь, дама в третьем ряду… Десять? Я не ослышался? Десять, прямо, спасибо. Десять тысяч — раз… Одиннадцать, справа. Приятно иметь дело с настоящими знатоками… Двенадцать, господин прямо. Правильное решение, деньги преходящи, искусство вечно… Двенадцать с половиной, дама в пятом ряду… Тринадцать? Господин прямо, тринадцать? Браво. Тринадцать тысяч — раз, тринадцать тысяч — два…

Сбоку поднялся рыжий Гоша и помахал рукой, привлекая внимание аукциониста.

— Гоша, вы хотите что-то сказать?

— Тридцать.

— Тридцать тысяч? Я вас правильно понял?

— Правильно.

— У вашего поручителя прекрасный вкус, поздравляю. Тридцать тысяч — раз. Тридцать тысяч — два… Даже мне трудно расставаться с этим шедевром… Тридцать тысяч — три. Продано!..

К концу аукциона в зале, где происходил перфоманс, был уже наведен порядок и накрыты столы с фуршетом. Оголодавшие гости, оживленно обмениваясь впечатлениями, набросились на закуски и выпивку, шампанское и виски, заранее налитые в бокалы и тяжелые хрустальные стаканы. Шампанского на три четверти в каждом сосуде, виски на донышке. По общему мнению, вернисаж удался. Всех интересовало, для кого Гоша купил «Портрет подруги художника». Но он только ухмылялся и налегал на выпивку. Когда в зале появился Федор Сухов, его встретили аплодисментами, как героя дня. С ним была и подруга художника — в таком же зеленом шелковом платье, что и на портрете, легком, коротком, не прикрывающим колени, отчего казалось, что ей холодно в тонких чулках и босоножках на высоком каблуке. Зеленый газовый шарф прикрывал белые плечи, золотой узел волос своей тяжестью как бы запрокидывал голову, потому создавалось впечатление, что она смотрит на всех свысока, полуприкрыв глаза, как змея.

Не отвечая на приветствия, Сухов пробрался к столу с выпивкой, под осуждающим взглядом официанта слил в стакан виски из четырех стаканов, сыпанул льда из хрустальной вазы и не оторвался от стакана, пока не высосал все досуха, до льда.

— Ты много пьешь, — проговорила она равнодушно.

— А, плевать. У меня такое чувство, что сегодня я продал своего ребенка.

— Что за беда? Нарисуешь еще. Я у тебя всегда под рукой.

— Нарисую еще? — переспросил Сухов. — Ты совсем дура или прикидываешься? Чтобы такое нарисовать, мало иметь тебя под рукой. Нужно кое-что еще.

— Что?

— Бог!..

Панкратов и Людмила, ставшие невольными свидетелями этого разговора, переглянусь.

Возник Гоша, заметно навеселе, закричал:

— Федор, ты гений! Лариска, ты чудо! Пойдемте, познакомлю вас с психом, который купил картинку. Пойдемте, пойдемте!

Подтащил к Алихану, стоявшему в сторонке с бокалом шампанского, представил:

— Шеф, это гениальный художник Сухов. А это его модель, Лариса Ржевская, самая загадочная женщина Москвы. Прошу любить!

Алихан сдержанно поклонился:

— Рад познакомиться.

Не подавая руки, Лариса скользнула по нему безучастным взглядом.

— Это вы купили мой портрет? Очень мило.

И повернулась к Сухову:

— Поехали домой. Я устала.

Гоша уставился ей вслед.

— Сука, — сказал он. — Но хороша.

— Давайте, Георгий, договоримся, — вежливо предложил Алихан. — Если вы еще раз напьетесь в моем присутствии, я вас уволю. Не забывайте, вы на работе.

— Да будет вам строить из себя моралиста! — нахально отмахнулся Гоша. — Тот, кто делает водку, не должен бороться с пьянством. Так недолго и разориться. Лучше давайте я познакомлю вас с человеком, которого волнует тот же вопрос, что и вас, — предложил он, заметив Панкратова.

— Какой вопрос?

— Куда девают дохлых кур после вернисажа.

— Куда?

— Вот об этом вы и поговорите.

— Здравствуйте, Алихан, — сказал, подходя, Панкратов. — Не узнаете?

— Здравствуйте, Михаил Юрьевич. Почему не узнаю? Я вас сразу узнал. Хотел подойти, но вы с дамой…

— Это моя жена. Познакомься, Люся. С Алиханом у нас были общие дела в Осетии.

— Так вы знакомы! — разочарованно протянул Гоша. — Вы тоже делаете водку?

— Нет, я ее пью, — усмехнулся Панкратов. — А я вас не сразу узнал, — продолжал он, обращаясь к Алихану. — Хотя и должен был. Никак не ожидал увидеть вас в Москве, да еще в таком месте. Что заставляет вас тратить на это время?

— И деньги, — подсказала Людмила.

Алихан сдержанно улыбнулся:

— Ну как, интересно.

— Вот, человеку интересно, — укорила Людмила мужа. — А тебя силой приходится тащить из дома!..

Звонок мобильника заставил Панкратова извиниться и выйти в вестибюль.

— Слушаю.

Звонил майор из засады под Одинцово:

— Докладываю. Только что на автобазу въехали три фуры. Дадим загрузиться и будем брать. Не хотите поприсутствовать?

— Хочу.

— Тогда приезжайте. Вы сейчас где?

— На Варшавке.

— За час успеете. Подошлю «УАЗ» в Одинцово к посту ГИБДД. На повороте, знаете? Он вас встретит. Жду. Конец связи.

Вернувшись в зал, Панкратов отвел Алихана в сторону:

— Через час ОМОН захватит подпольный завод, где подделывают вашу водку. Я еду туда. Хотите со мной?

Алихан насторожился:

— Я ничего про это не знаю.

— По дороге расскажу. Едете?

— Да.

— Тогда быстро. Нужно еще поймать такси для Людмилы.

— Мой водитель отвезет. А Георгий проводит.

Узнав, что праздник неожиданно кончился, Людмила расстроилась:

— Ну вот, так всегда. Все дела, дела. А жить-то когда? Просто жить, а?

И хотя Панкратов не считал культурные мероприятия, подобные нынешнему перфомансу, заслуживающий внимание частью жизни, относил их к пустым развлечениям, к шелухе, его не оставляло ощущение, что этим вечером он соприкоснулся с чем-то подлинным, глубинным.

Лариса Ржевская, самая загадочная женщина Москвы. Она не могла принадлежать ни одному мужчине, такая женщина могла принадлежать только всем. Да и не женщина она была — образ женщины, томительная сердечная боль всех мужчин, от вожделеющего всех женщин мира мастурбирующего подростка до глубокого старика, взволнованного внезапной мыслью, что в каждой женщине, присутствовавшей в его жизни, было что-то от идеала. Было, было, не могло не быть, просто он не сумел рассмотреть, оценить, задохнуться от восторга. А теперь что ж, жизнь прошла, остались только воспоминания, ими и утешайся.

VI

В 0-30 майор, руководивший операцией, дал команду к началу захвата. Под прикрытием темноты бойцы ОМОНа выдвинулись к автобазе, бесшумными тенями перемахнули через ограду. Ворота распахнулись, во двор влетели милицейские машины с сиренами и дальним светом фар. В их режущем свете заметались темные фигуры. Не ожидавшая нападения охрана, человек десять парней в камуфляже, побросала карабины и послушно улеглась на асфальте, ноги врозь, руки на голову. Защелкнулись наручники. Несколько человек, таскавших в фуры картонные упаковки с бутылками, кинулись в боксы. Омоновцы не стали их преследовать, оцепили помещения автобазы и застыли в ожидании новых приказов.

В подлеске, на КП майора, захрипела рация:

— Дело сделано. Сделано дело. Как поняли? Прием.

— Вас понял, понял вас, — ответил майор и обратился к Панкратову и Алихану Хаджаеву, которые в своих вечерних костюмах выглядели, как западные дипломаты, наблюдатели ООН на армейских учениях:

— Господа, кушать подано. Прошу к столу!

В сопровождении дежурного следователя прокуратуры, пожилого чиновника, недовольного тем, что ему навязали хлопотное и ненужное ему дело, они осмотрели захваченный объект. К их приезду охрану согнали к вахте, усадили на землю. Водители фур мрачно курили у своих машин. Две фуры были уже загружены, третью только начали грузить. Работяги, человек сорок таджиков, безучастные, в давно нестиранных, рваных спецовках, сидели в разливочном цехе, дожидаясь решения свой участи. Документов у них не было, забрал хозяин, денег им не платили, только обещали, с территории автобазы не выпускали. Работали в две смены по двенадцать часов, спали в бытовках. Кто хозяин, не знают, вообще ничего не знают. В бытовках теснились сколоченные из досок нары, покрытые грязным тряпьем, стоял спертый дух немытых человеческих тел, дух тюрьмы.

В цехах не было никакого технологического оборудования, кроме емкостей, в которых бодяжили водку — смешивали спирт с водопроводной водой. Все делалось вручную — дозировка, укупорка, наклейка этикеток и акцизных марок. Марки были фальшивые, без знаков защиты, это Панкратов понял и сам, не дожидаясь объяснений Алихана. Из плохо закрытого патрубка бежала тоненькая струя спирта. Алихан смочил спиртом пальцы, понюхал руку. На его высокомерном лице появилась гримаска гадливости. Он долго вытирал руку носовым платком, а потом выбросил платок в коробку с поддельными этикетками.

Экспедиторов при фурах не было, водители в один голос твердили, что денег за водку не платят и не получают, их дело загрузиться и развести товар по точкам. Кто хозяин, не знают, им звонят, говорят, когда приехать.

Охрана тоже прикинулась дурачками. Их наняли, какой-то человек, не назвался. Он же выдал карабины и разрешения на оружие. Они работают, охраняют объект, какие вопросы? Парни были местные, из Одинцово, все документы в порядке. Только один, постарше, со шрамом на бритой голове, зарегистрирован в Москве.

— Пустой номер, — заключил следователь прокуратуры, как бы довольный тем, что дело оказалось мыльным пузырем. — Даже за незаконное предпринимательство некого привлекать. Кого? Некого, нет хозяина.

— Найдем, — хмуро пообещал майор.

— Найдешь — тогда и будет дело. А завод что ж? Сегодня закрыли, завтра в другом месте откроют. Отпускай охрану. Не за что их задерживать. Таджиков на родину отправим. И все дела.

— Обыщите охранников, — неожиданно вмешался Алихан.

— Что искать?

— Мобильный телефон. Не может быть, чтобы у них не было связи с хозяином.

— Понял, все понял, — оживился майор. — Займитесь, — приказал он омоновцам.

Мобильник обнаружился у старшего из охранников, москвича. Майор освободил его от наручников, приказал:

— Звони.

— Кому?

— Хозяину.

— Не знаю никакого хозяина.

Майор извлек пистолет и выстрелил над ухом охранника. Предупредил:

— Следующая пуля твоя. Оказал сопротивление при задержании, убит при попытке к бегству. Что тебе больше нравится? Ну!

Охранник растерянно оглянулся на следователя. Тот отвернулся, пожаловался Панкратову:

— Несознательный у нас народ. Простых слов не понимает.

Панкратов согласился:

— Да, низка правовая культура, низка.

— Ну! — повторил майор и взвел курок.

— Сядешь, — буркнул охранник.

— Это будут уже не твои проблемы. Звони!

— Что говорить?

— Как что? — развеселился майор. — Что есть. Наехали какие-то отморозки. Захватили фуры, хотят денег. Человек шесть, с волынами, местные. И будь, пожалуйста, убедительным.

Охранник набрал номер и повторил то, что сказал майор. Учитывая, что пистолетный ствол все время упирался ему в лоб, прозвучало правдоподобно.

— Что сказал? — полюбопытствовал майор, когда охранник выслушал ответ и нажал кнопку отбоя.

— Сейчас приедет.

— Ну вот, а вы говорите: какой хозяин, нет хозяина!..

Через час в открытые ворота на темный двор автобазы влетели три джипа, резко затормозили, из них высыпали люди с автоматами и выстроились кругом, высматривая противника. Неожиданно вспыхнули фары милицейских машин, усиленный мегафоном голос майора предложил:

— Оружие на землю! Руки за затылок! Никаких лишних движений, стреляем на поражение!

Через несколько минут все было кончено. Омоновцы извлекли из джипа грузного человека в костюме с галстуком-бабочкой, с крупным золотым перстнем на волосатой руке, подвели к майору:

— Похоже, хозяин.

— Здравствуйте, уважаемый. Извините, что побеспокоили. С кем имею честь? — любезно поинтересовался майор.

— Что здесь происходит? — резко, с грузинским акцентом, спросил задержанный, оглядывая присутствующих из-под кустистых седых бровей. На Алихане Хаджаеве его взгляд задержался.

— Не хочет господин представляться, — констатировал майор. — Ну, переживем. Обыскать!

— Пусто, — доложил оперативник. — Ни оружия, ни документов.

— Я знаю этого человека, — вмешался Алихан. — Это Реваз Гудава, он брал у меня на реализацию водку. Что ж вы, Реваз? Мало зарабатывали на моей водке? Захотели больше?

— Я не знаю, о чем вы говорите.

— Прокурор объяснит, — пообещал майор. — Вы арестованы. В машину его.

— На каком основании?

— Для начала — для установления личности. А потом все остальное — незаконное предпринимательство, использование труда нелегалов. Лет на пять-семь наберется. Как думаете, наберется? — обратился майор к следователю.

— Рано радуешься, — отозвался тот, когда Гудаву увели. — Отмажется.

— Это уже ваши дела. А мы свое дело сделали. Согласны, Михаил Юрьевич?

— Насыщенный у нас получился вечерок, — заметил Панкратов, когда у одинцовского поста ГИБДД они ожидали машину Алихана, вызванную по мобильнику. — Трудно работать в Москве? В Осетии легче?

— Везде трудно.

— А как дела у Тимура Русланова?

— Не очень…

VII

Милицейское начальство оценило ликвидацию подпольного завода как крупный успех. Информация об этом попала в газеты. Майор расстался с угнетавшей его приставкой и.о., стал полноценным начальником оперативно-розыскной части. Задействованные в деле оперативники получили по тысяче долларов премии. Деньги дал Алихан, но выдали их как бы от ассоциации «Русалко», что вызвало завистливое чувство у всей московской милиции и добавило энтузиазма в борьбе с подпольными производителями алкоголя.

Но следователь оказался прав. Из СИЗО Гудаву выпустили уже на второй день. До суда дело так и не дошло.

Через месяц владелец завода, выпускающего водку «Дорохово», Алихан Хаджаев получил через посредника предложение продать завод за два миллиона долларов. Он даже не ответил. Завод, выпускавший полтора миллиона бутылок водки в месяц, стоил как минимум десять миллионов.

Морозной декабрьской ночью на подъездных путях завода по неизвестной причине возник пожар. Огонь уничтожил шесть цистерн спирта, перекинулся на производственные помещения. При пожаре погибли двое рабочих, несколько человек получили сильные ожоги.

Вскоре после этого посредник, известный московский адвокат, специализирующийся на алкогольных делах, повторил предложение. На этот раз Хаджаев отказался не сразу. Он встретился с адвокатом в ресторане «Царская охота» и за обедом назвал свою цену: шесть миллионов. Адвокат сказал, что ему нужно обсудить предложение с покупателем. Алихан не торопил. Нанятый им оперативник, один из подчиненных Панкратова, три дня отслеживал все передвижения посредника.

Вечером третьего дня тот приехал в загородный ресторан на Киевском шоссе, вошел в него с заднего хода и вышел через два часа.

Наутро адвокат связался с Алиханом и сообщил, что последняя цена его клиента три миллиона и ни цента больше.

Ресторан принадлежал Ревазу Гудаве.

В тот же день Алихан позвонил во Владикавказ Тимуру Русланову и попросил прислать Теймураза Акоева с парой ребят из его команды. Они прилетели ночным рейсом и через неделю вернулись обратно. За эту неделю произошло событие, взволновавшее все грузинскую общину Москвы. На подъезде к своему дому выстрелом из гранатомета РПГ-18 был взорван «линкольн-навигатор» одного из самых уважаемых членов общины, вора в законе Реваза Гудавы.

Гудава погиб на месте, его охранник чудом выжил.

Грузинские авторитеты устроили своему смотрящему пышные похороны и на поминкам поклялись страшной клятвой отомстить тому, кто посмел поднять руку на их старшего брата.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

I

Причина, по которой водка «Дорохово» стоила дешевле всех водок в своем потребительском сегменте и потому сразу потеснила конкурентов, заключалась в том, что у Алихана Хаджаева был свой спирт, а принятая тогда система акцизов давала лазейку для уменьшения налогов вдвое. Акцизные марки для сорокаградусного алкоголя выпускались для емкостей от 0,25 до 0,5 литра, налог платили с четвертинки, а марку клеили на полулитровую бутылку. Был в ходу и другой способ, которым пользовались многие московские водкозаводчики. Партии водки как бы отправлялись в Питер и в другие регионы России на подставные фирмы, а на самом деле реализовались в Москве, что позволяло не платить налог с продаж.

Хочешь жить — умей вертеться. Это было законом молодого российского бизнеса, так жили все, и Алихан не видел причин, почему он должен быть исключением. Он об этом даже не думал. Если мысли о том, что он занимается делом не совсем богоугодным, иногда приходили ему в голову, то мысли о законности не возникали вообще. В России, как и раньше в Советском Союзе, понятия «законно — незаконно» никогда не были равнозначным понятиям «морально — аморально», а естественным образом трансформировались в «прихватят — не прихватят». Если строго следовать закону и всем подзаконным правилам и постановлениям, которые в огромных количествах плодили чиновники, никакое дело не стоило и начинать, прибыль сведется к минимуму, не оправдывающему вложенных сил и средств.

Производство он развернул в подмосковной Рузе, на стекольном заводе, который раньше выпускал флаконы для парфюмерии. Выбор места оказался удачным во всех отношениях. На участке в полтора гектара располагались производственные помещения общей площадью около 4 000 квадратных метров с хорошими подъездными путями, с готовой инфраструктурой. А главное — легко решилась проблема с кадрами. В Рузе, как и в большинстве подмосковных поселков, работы не было, на новое производство, где хорошо и без задержек платили, сразу потянулся рабочий люд. Пьющие быстро отсеялись, оставшиеся за место держались.

Новое дело требовало крупных капитальных вложений. Алихан продал Тимуру Русланову свою половину бесланского завода и все деньги вложил в Рузу. Сразу поставил четыре немецких разливочных линии производительностью по шесть тысяч бутылок в сутки, потом добавил еще три. За два с небольшим года ООО «Дорохово» превратилось в крупного производителя водки, соперничать с ним могли только Белоголовка и старейший московский завод «Кристалл».

Любое дело подобно гонке на мотоцикле по вертикальной стене. Остановиться нельзя. Дело или развивается, или сразу же начинает разрушаться, середины нет. Успех водки «Дорохово» на внутреннем рынке заставил Алихана задуматься о перспективе. Он нашел двух старых технологов, когда-то ведущих специалистов НИИ продуктов брожения Главспирта Минпищепрома СССР, оставшихся не у дел, после долгих экспериментов они разработали рецептуру новых водок класса «премиум». На международной выставке в Париже дороховские водки «Бородино» завоевали три золотых медали, ими заинтересовались дистрибьютеры из Австрии, Дании и Голландии.

Человеку, который видит в бизнесе только источник средств к существованию, трудно понять, что разрешение многочисленных технологических и организационных проблем, сопровождающих любое дело, может быть не постылой обязанностью, а главным содержанием жизни, занятием не менее всепоглощающим и увлекательным, чем игра в слова для писателя или манипуляции с красками для художника. Алихан всегда умел увлекаться процессом, не думая о результате, зная, что результат будет таким, каким должен быть, если в процесс вложено достаточно энергии. Первые время в Москве он дневал и ночевал на заводе, словно бы даже радуясь непрерывно возникающим трудностям, заставляющих его не думать ни о чем, кроме дела.

В тридцать восемь лет он начал жизнь с чистого листа. Прошлого не было, он запретил себе думать о прошлом. Глухая злоба понималась в нем, когда он слышал об Осетии, отнявшей у него сына. Он хотел стать москвичом, но и Москва за пределами бизнеса оставалась холодной, чужой. Он ощущал себя иностранцем, прекрасно знающим язык, но не улавливающим того особого смысла, что существует в каждом языке помимо буквального значения слов и сообщает его носителям чувство причастности всех ко всем.

Для себя и ближайших сотрудников Алихан арендовал несколько коттеджей в Доме творчества композиторов, неподалеку от завода. Столовая по вечерам превращалась в бар. За столиками собирались композиторы или люди, похожие на композиторов, не слишком молодые, но и не старые, лет тридцати — сорока, по большей части с щегольски подстриженными бородками, в модных очках, пили пиво, реже коньяк «Московский», обсуждали что-то свое на птичьем языке, в котором отдельные слова были понятны: «второе проведение темы», «интерпретация», «контрапункт», — но общий смысл от понимания ускользал. Когда выпадал свободный вечер, Алихан сидел в углу зала с пузатым бокалом с «Хеннесси» на донышке, бутылку которого бармен держал специально для него, рассеянно прислушивался к разговорам, отмокал от дневных дел. Иногда композиторы «показывали» свои сочинения на старом «Стенвее», который выкатывали на середину зала. Алихан не понимал того, что слышал. Раздражало отсутствие сколько-нибудь связной гармонии, резали слух диссонансы. Едва возникнув, мелодия тут же перебивалась другой темой, словно бы автор специально дразнил слушателей недосказанностью. Хорошо если мелодия мелькала серебряной рыбкой в финале, а часто и этого не было, так и терялась в бурных аккордах.

Как-то после такого показа к Алихану подсел долговязый рыжий парень лет тридцати в красном пиджаке и артистически повязанном шейном платке. Алихан и раньше видел его — в баре и в кинозале, где он представлял какого-то молодого кинорежиссера с его первым фильмом, по общему мнению гениальным. Его все знали, со всеми он был на «ты». По-свойски поинтересовался:

— И как вам опус? Плющит?

Алихан с недоумением на него посмотрел.

— Ну, колбасит? Опять не поняли? Тогда я даже не знаю, как сказать.

— Попробуйте по-русски, — посоветовал Алихан.

— Я хотел спросить, понравилась вам музычка?

— Не знаю. Скорее нет.

— Ответ неправильный. Нужно отвечать: «В этом опусе много интересной музыки». Таким образом вы выскажете свое мнение, при этом не обидите автора и покажете себя тонким ценителем современного искусства. Что вы пьете?

— «Хеннесси».

— Да будет вам. В этом баре «Хеннесси» нет.

— Для кого нет, для кого есть. Хотите?

— Кто же отказывается от халявной выпивки?

По знаку Алихана подошел бармен с пузатой бутылкой, извлеченной из-под стойки.

— Налейте моему гостю.

— Полтора двойных, — распорядился гость. — Одинар — сорок два грамма, двойной — восемьдесят четыре, полтора двойных — сто двадцать шесть, — объяснил он Алихану. — Мне в самый раз.

— Ну и наглец же ты, Гоша! — покачал головой бармен.

— Гоша — это я. А вы?

— Алихан.

— Ваше здоровье, Алихан! — Гоша одним махом выпил коньяк и доверительно наклонился к собеседнику. — Ваша фигура заинтриговала весь музыкальный бомонд. Приходит, пьет «Хеннесси» из-под стойки, молча уходит. Меня все время подмывает сказать, что вы эмиссар французской звукозаписывающей фирмы «Мюзик рекордер». Прибыл в Россию инкогнито для поиска музыкальных талантов. Кто вы, если не секрет?

— Да так, работаю на местном ликероводочном заводе, — уклонился от ответа Алихан.

— Кем?

— Прислугой за все. Я хозяин завода.

— Святые угодники! — поразился Гоша. — А я рассказываю ему, что такое двойной коньяк!

— Вы композитор? — спросил Алихан.

— Боже упаси. Разве я похож на композитора? Предложили горящую путевку, за смешные деньги, почему нет?

— Вы кто?

— Я и сам иногда спрашиваю себя, кто я. Не знаю. Специалист по всему модному. Модная музыка, модный театр, модная живопись. А деньги зарабатываю в «МК-бульвар». Светская хроника, скандалы в благородных семействах.

— Похоже, вам не очень нравится работа, — предположил Алихан.

— Работа нравится, зарплата не нравится.

— Сколько вы зарабатываете?

— Не сыпьте мне соль на раны.

— А все-таки?

— Сотен пять. Баксов, понятное дело. Иногда больше, иногда меньше. Как повезет.

— Я предлагаю вам полторы тысячи.

— Мне? — изумился Гоша. — Вот уж день неожиданностей! За что? Самое большое, на что я способен, — это быть у вас дегустатором. Да и то плохим. Дегустаторы, я читал, никогда не проглатывают водку, выплевывают. Я этого не смогу. Выплевать водку? Нет, это противоестественно.

Алихан объяснил, в чем будет заключать его работа. Культурная программа. Все, о чем говорят в Москве. Что смотрят, что слушают, о чем спорят.

— Согласны?

— Он спрашивает! Когда приступать?

— Вы уже приступили.

— Нет, еще нет, — возразил Гоша. — И пока не приступили, хочу спросить. Потом будет неловко. Зачем вам это?

Алихан задумался и ответил:

— Не знаю.

Вернисаж «Новых реалистов» на Варшавке был одним из мероприятий культурной программы, которую Гоша подготовил для своего нового шефа.

II

Алихан не понимал, что заставило его купить «Портрет подруги художника». Решение пришло вдруг, неожиданно для него самого, от растущего раздражения, с каким он наблюдал, как словно бы тянутся к картине жадные руки участников аукциона, жадные и скаредные, набавляющие по пятьсот долларов, чтобы случайно не переплатить. Картину привезли в Рузу, она долго лежала нераспакованной в гостиной. Сначала были важные и срочные дела с грузинами, потом неотложные дела кончились, но Алихан медлил. Все время было ощущение, что есть у него что-то греющее сердце, как припрятанное яблоко в норильском детстве. Но он будто бы боялся, что яблоко окажется червивым, опасение возможного разочарования мешало ему снять с холста оберточную бумагу.

Однажды декабрьским вечером Алихан ждал Гошу, чтобы ехать в Большой зал консерватории на концерт Спивакова. Рано стемнело. Снежная крупка шуршала по черным стеклам. В камине догорали угли. Гоша опаздывал. Алихан хотел позвонить, но вместо этого подошел к картине, разрезал шпагат и выпростал холст из упаковки. И снова, как в выставочном зале на Варшавке, опалило зеленым свечением глаз, бесстыдной обнаженностью натуры, сжалось сердце от необъяснимой тоски.

Лариса Ржевская. Самая загадочная женщина Москвы.

Когда приехал Гоша, Алихан сидел в кресле, а на стуле перед ним, среди обрывков шпагата и оберточной бумаги, будто очищенный от шелухи, стоял «Портрет подруги художника». Как всегда бывает с вещами, принесенными из магазина, картина казалась больше, чем в выставочном зале, краски ярче, нежнее.

— Любуетесь приобретением? — поинтересовался Гоша. — Хорошая картинка. Через десять лет она будет стоить тысяч сто. Шеф, нам пора ехать.

— Сегодня мы никуда не едем. Раздевайтесь, садитесь. Можете налить себе коньяка. Налейте и мне.

— Это мне нравится, — оживился Гоша. — Вечерок, посвященный искусству. С учетом того, что самое полное представление об искусстве можно получить только после стакана водки. Или коньяка, без разницы.

— Помолчите, — попросил Алихан.

Через некоторое время он спросил:

— Кто она?

— Да какая вам разница?

— Я спросил.

— Шеф, вы делаете ошибку, — предупредил Гоша. — Натуру нельзя путать с образом. Это разные вещи. Вас колышет, кто позировал Леонардо да Винчи для «Моны Лизы»?

— Я видел «Мону Лизу» в Лувре.

— Сплющило? То есть, произвела она на вас впечатление?

— Почему-то нет. Честно пытался понять, почему это шедевр. Не понял.

— А я о чем? Образ — это натура плюс художник. Плюс искра Божья, которая упала в душу художника. По отдельности они мало интересны. Никогда не заглядывайте за кулисы искусства. Ничего хорошего не увидите.

— Я хочу знать о ней все. Кто она. Чем живет. О чем мечтает. Все, — повторил Алихан.

Гоша пожал плечами:

— Как скажете. Но я вас предупредил.

III

Мастерская художника Федора Сухова находилась в старом четырехэтажном доме на Неглинке, поставленном на капитальный ремонт. Всех жильцов давно выселили, но ремонт почему-то не начинали, дом разрушался, двор и лестницы заваливались невесть откуда взявшимся хламом — досками, картонными коробками, вспоротыми тюфяками. На трубах теплоцентрали в подвале пригрелись бомжи, в многокомнатных квартирах верхнего этажа, бывших коммуналках, поселились художники — и знаменитые «Новые реалисты», считавшиеся здесь старожилами, и народ попроще, прослышавший, что есть место, где можно на время перекантоваться. Большинство же квартир стояли пустые, с распахнутыми дверями, с выбитыми окнами.

Лампочек на лестнице не было, свет проникал только через грязные стекла эркеров на межэтажных площадках. Гоша весь изматерился, пока сквозь завалы хлама добрался до квартиры на четвертом этаже, где, как ему сказали, обитал Сухов. На двери красовались семь звонков, под каждым бумажки с полустертыми фамилиями, прочитать их не было никакой возможности. Да не было и нужды — старые жильцы, в комнаты которых были проведены звонки, давно уже переселились в спальные районы и вряд ли с умилением вспоминали свое коммунальное бытие. Семь звонков — семь комнат. В каждой комнате, как минимум, по два-три человека. Вот были очереди по утрам в туалет!

Гоша нажал верхнюю кнопку, прислушался. В глубине квартиры вроде бы что-то звякнуло. Он нажал еще раз, подержал подольше. Да, звонок работал, но никто на него не отозвался. Нажал вторую кнопку. И этот звонок работал. Все звонки работали, и все безответно. Гоша по очереди нажимал кнопки, а сам напряженно соображал, где же ему искать Сухова, если этот адрес окажется неверным.

Всю прошлую недели он вызванивал и объезжал знакомых, которые могли хоть что-нибудь знать о Ларисе Ржевской. И чем больше слышал, тем в большее недоумение приходил. Она появилась в Москве вдруг, ниоткуда и сразу стала ведущей моделью у знаменитого кутюрье Поля Войцеховского, который по популярности соперничал с Вячеславом Зайцевым. Посмотреть на нее съезжалась вся Москва. Она была ни на кого не похожа. Среди вышколенных, надменных, как дорогие проститутки, манекенщиц она выглядела неумелой невинной школьницей, но с такой скрытой сексуальностью, что самые известные модели по сравнению с ней казались надувными куклами из секс-шопа. Когда Поля спрашивали, где он нашел это чудо, он только растерянно пожимал плечами: «Позвонили, попросили посмотреть. Я посмотрел». Два сезона она демонстрировала лучшие коллекции знаменитого кутюрье, а потом исчезла так же внезапно, как и появилась. Говорили, вышла замуж за французского дипломата и уехала с ним в Париж. Мастер впал в депрессию и долго лечился у психоаналитиков.

Снова в Москве Лариса возникла года через три в роли невесты бешено популярного рок-певца. Но свадьба не состоялась. Певец, и до этого не гнушавшийся наркотиками, неожиданно умер от передоза. Потом она была любовницей крупного банкира, ездила в белом «линкольне» с водителем, появлялась в ночных клубах в бриллиантах. Банкир плохо кончил, его банк разорился, а самого банкира нашли в канализационном коллекторе с проломленным черепом. Видимо, какие-то деньги от него остались, она не нуждалась, снимала дорогую квартиру на Тверской. Одно время была натурщицей у Шилова, позировала Глазунову, но картин с ее изображением никто так и не увидел. И наконец сошлась с Суховым, чем поразила всю Москву, потому что трудно было представить более неподходящую ей пару, чем Сухов: мужиковатый, пьяница и матершинник, угрюмый затворник, когда работал. И главное — нищий, что она в нем нашла?

Все, с кем Гоша разговаривал, отмечали одну странность: с годами Лариса не изменилась, какой была в девятнадцать лет, когда впервые появилась в Москве, такой и осталась. Ни морщинки на шее, ни тени под глазами. Прямо портрет Дориана Грея!

Гоша потратил три дня, чтобы отловить Войцеховского. Мэтр охотно с ним встретился, так как с прессой всегда дружил, а Гоша был не последней фигурой в редакциях московских таблоидов. Подробно расспросив о новой коллекции мастера, Гоша перевел разговор на манекенщиц Поля и как бы кстати спросил о Ларисе Ржевской:

— Чудо как хороша была. Почему она развелась с французом, не слышали?

Войцеховского как подменили.

— Он застрелился, — буркнул кутюрье и попросил, поднимая на журналиста страдающие глаза: — Не надо о ней. Не могу, больно. До сих пор больно…

«Неплохой послужной список, — отметил Гоша, по очереди нажимая кнопки звонков и вслушиваясь в коммунальную симфонию. — Француз застрелился, певец схватил передоз, банкира убили. А Поль до сих пор не может отойти от шока. Что же за чары в этом невинном цветке?»

«Чары — вычурно, — по профессиональной журналистской привычке поправился он. — Лучше — дьявольщина. Да, лучше…»

Он уже хотел бросить терзать звонки, но тут в квартире что-то грохнуло, как если бы упал шкаф, грубый голос выматерился, с яростью прорычал:

— Ну, какого, какого трезвонишь?! Открыто!

Гоша вошел. На полу в коридоре лежал Сухов в обнимку с тумбочкой, которую по пути сшиб, безуспешно пытался встать. Он был в той же черной вязаной фуфайке на голое тело, как на вернисаже, без штанов, босой. Давно не стриженая борода торчала клочьями. Одежду заменял ему черно-красный плед, в котором он беспомощно путался. Каждое движение давалось ему с трудом, что увеличивало его ярость. Но попытку Гоши помочь пресек злобным:

— Не лезь! Сам!

— Два слова, и сразу хочется закусить, — заметил Гоша. — Керосинишь, маэстро?

Сухов не ответил. Наконец он поднялся, утвердился в вертикальном положении и подозрительно посмотрел на гостя:

— Ты кто? А, Гошка! Потом приходи. Сегодня я не при делах.

Цепляясь за стены, прошел в комнату в торце коридора, рухнул на продавленную кушетку, немного повозился, натягивая плед то на голову, то на босые ноги, и затих.

Гоша осмотрелся. Комната, когда-то, при барах, гостиная, была большая, светлая, с ободранными обоями, с остатками шкафов, которые в советские времена разделяли площадь на жилые закутки. Посередине стоял мольберт, валялись краски и кисти, листы ватмана с карандашными набросками, пустые бутылки. На мольберте холст с незаконченным портретом, написанным маслом. Лариса Ржевская. Но какая-то странная. Те же зеленые глаза, те же золотые волосы, те же белые хрупкие плечи. Но за ними пустота, безжизненность, скука. «Портрет подруги художника» был написан с восторгом перед тайной женственности, этот неоконченный портрет — с тяжелым равнодушием, чтобы не сказать — с ненавистью.

— Нравится?

Гоша оглянулся. В дверях стояла Лариса — в сером пушистом свитере, в брюках, заправленных в меховые сапожки, в наброшенной на плечи легкой дубленке. Уютная, домашняя, не похожая на свои портреты. Смотрела с легкой насмешкой, ждала ответа.

— Не комплимент, — оценил Гоша.

— Ты к Федору? У нас творческий кризис.

— Давно?

— Второй месяц.

— Дает же Бог людям здоровья! — искренне позавидовал Гоша. — Я скорее к тебе.

— Пойдем. Не раздевайся, у нас холодно. Топят, но плохо. Газ уже отключили, свет еще нет.

Она провела гостя в соседнюю комнату, поменьше и немного уютнее, но такую же неубранную, как и гостиная. В этом доме, похоже, не знали, что такое веник и пылесос.

— Как ты можешь жить в таком бардаке? — не выдержал Гоша.

Она удивилась:

— А что? Ты живешь не в таком же бардаке?

— Пожалуй. Если подходить к жизни с философской точки зрения.

— А как еще можно подходить к жизни?.. Выпить хочешь?

— Всегда. Но сейчас не буду. Мой работодатель не любит, когда я поддатый.

— Косячок?

— Это можно.

— Возьми, уже скручены… — Лариса поставила перед гостем шкатулку с сигаретами, набитыми травкой. — А я, пожалуй…

Высыпала на осколок зеркала немного белого порошка, выстроила дорожку кредитной картой «Виза», ловко втянула через трубочку от коктейлей. Посидела, запрокинув голову, ожидая прихода, промурлыкала:

— Кайф… Ну, с чем пришел?

Марихуаной Гоша баловался редко, от первых затяжек он поплыл, в голове стало безмятежно, и он даже не сразу вспомнил, что привело его в этот странный дом.

— Встретил на днях Поля Войцеховского, — сказал он первое, что пришло в голову. — Случайно заговорили о тебе. Он до сих пор не оклемался. Что между вами произошло?

— Произошло? — удивилась она. — Ничего.

— Да ладно тебе, дело прошлое.

— В самом деле ничего. Знаешь такое выражение? «Даже самая красивая женщина не может дать больше того, что она имеет». Если ты все же хочешь получить больше, кто тебе виноват? Скучно все это. Давай о чем-нибудь другом. Зачем ты пришел?

— Скажу. Почему бы и нет? Мой работодатель хочет знать о тебе все.

— Кто твой работодатель?

— Алихан Хаджаев. Тот, что купил твой портрет.

— Помню. А теперь он хочет купить меня?

— Возможно. Дальними планами он со мной не делился.

— Знаешь, Гоша, о чем я иногда мечтаю? — помолчав, спросила Лариса.

— Не знаю. Но хотел бы узнать. Мой работодатель тоже.

— Вот о чем. Оказаться на необитаемом острове, и чтобы вокруг не было ни одного козла!

— О'кей. Так я ему и передам.

Выслушав рассказ Гоши, Алихан кивнул:

— Что ж, это можно устроить.

IV

В первых числах февраля, когда Москву замутили небывалые снегопады и дороги превратились в сплошные пробки, Гоша приехал в дом на Неглинке, вызвал Ларису. Не заходя в квартиру, приказал:

— Оденься и спустись вниз.

Она удивилась:

— Зачем?

— Не спрашивай.

Внизу стоял черный шестисотый «мерседес» с молчаливым водителем. Он долго пробивался по Тверской и Ленинградскому шоссе и только за кольцевой набрал скорость.

— Куда мы едем? — слегка забеспокоилась Лариса.

— В Шереметьево-два.

— Зачем?

Гоша пожал плечами:

— Зачем едут в аэропорт?

— Куда мы летим?

— Ты летишь. Я, к сожалению, остаюсь.

— Куда я лечу? — не отступалась Лариса.

— Узнаешь.

В аэровокзале он передал ей плотный конверт:

— Здесь загранпаспорт и билеты. И деньги. На всякий случай.

— Загранпаспорт? — удивилась она. — Откуда я меня появился загранпаспорт? Так вот, значит, зачем ты брал у меня на время паспорт!

Она внимательно рассмотрела билеты. Туда — с датой вылета, обратный без даты. Аэропорт назначения — Лос-Аламос.

— Лос-Аламос — это где?

— Понятия не имею. Где-то на юге.

— Но туда нет рейсов.

— Есть. Это чартер.

— И что я там буду делать?

— Тебя встретят. И все объяснят.

— Кто встретит? Твой работодатель? Этот, Алихан Хаджаев?

— Да. Регистрацию уже объявили, пошли, а то опоздаем.

— А если я не хочу никуда лететь?

— Не хочешь? — с недоумением переспросил Гоша. — Я бы тебя понял, если бы тебя пригласили в Вологду. Или в какой-нибудь, прости господи, Красноярск. В самом деле не хочешь? Нет проблем, возвращайся на Неглинку, я тебя отвезу. Надеюсь, батареи еще не отключили.

— Ладно, уговорил, — решилась Лариса.

— Я ее уговорил! Никогда не понимал женщин. И ты среди них самая непонятная.

— Ты очень удивишься, если я скажу, что в нас нечего понимать?

— Эта мысль иногда приходит мне в голову, — серьезно сказал Гоша. — Но как-то не хочется в это верить.

«Боинг» принадлежал испанской авиакомпании, смуглые стюардессы хорошо говорили по-испански, хуже по-английски и совсем плохо по-русски. Все попытки Ларисы выяснить, что это за Лос-Аламос, заканчивались восторженными восклицаниями: «О, бьютифел! Вечная весна, сеньорита! Эдем, сеньорита!» Кроме нее, в салоне бизнес-класса летели несколько японцев, с ними разговора и вовсе не получилось, потому что из русских слов они знали только два: «Водка» и «Карашо». Она прошла по салону эконом-класса и сразу вернулась обратно. Весь самолет был заполнен русскими самой неприятной породы: преуспевшие бизнесмены с любовницами или с толстыми женами, бизнесвумен с молодыми любовниками. В разговорах несколько раз мелькнуло «Канары», названия отелей «Калимера», «Примасол», «Мажестик». «Вот, значит, куда мы летим — на Канары», — поняла Лариса.

Она почувствовала разочарование. На Канарах она однажды была, возил банкир. И все бы ничего, но он так настойчиво восхищался местными дивностями, словно хотел их продать, и ждал ответного восхищения от нее как бы в доказательство, что она ценит щедрость, которую он проявил. К концу недели Лариса уже слышать не могла про Эдем и край вечной весны. Не густо с фантазией у работодателя Гоши, мог бы придумать что-нибудь не такое жлобское.

Но она ошиблась. Встретив ее в аэропорту Лос-Аламоса, Алихан повез ее не в отель, а на другой маленький аэродром, где стояло несколько спортивных самолетов и вертолетов. Он был в белых полотняных брюках, в белой рубашке с короткими рукавами, в белой шляпе набекрень, придававшей ему плутоватый вид. По дороге заметил:

— Я думаю, жарковато в свитере. Почему бы вам его не снять?

— А в чем останусь? — возмутилась Лариса. — Я же ничего не взяла!

— А там ничего и не надо. — Он попросил водителя остановиться у супермаркета. — Купите себе что-нибудь легкое.

На аэродроме они подъехали к вертолету, в который четыре мулата грузили какие-то тюки и коробки.

— Дальше полетим на нем.

— Куда полетим? — не поняла Лариса.

— Недалеко. Всего сто пятьдесят километров.

— А там что?

— Необитаемый остров.

— Необитаемый что?

— Необитаемый остров, — повторил Алихан. — Вы же хотели оказаться на необитаемом острове? Через час окажетесь.

— Вы шутите?

— Нет.

— Что это за остров?

— Не знаю, я его еще не видел. Небольшой, около шестнадцати гектаров. И абсолютно необитаемый. Во всяком случае, так меня заверили в фирме. Может, какие-то мелкие зверюшки водятся, но они не в счет.

— Как он называется?

— Никак. Можете назвать его сами.

— Вы хотите сказать…

— Ну да, я его купил.

— Остров?!

— Чему вы удивляетесь? Сейчас все можно купить. Островов большой выбор: в Канаде, в Хорватии, даже в Эстонии на Балтике. Но я остановился на Канарах — из-за климата.

Лариса все еще не могла поверить.

— Купили остров… Господи Боже мой! За сколько?

— Не очень дорого. За двести сорок тысяч.

— Долларов?! — ахнула она.

— Евро.

— Алихан, вы сошли с ума. Но мне нравятся мужчины, которые так сходят с ума. Что ж, полетели на необитаемый остров!..

Мулаты уже попрыгали в салон, пилот махал рукой из кабины. Вертолет поднял пыль, накренился и потянул над бескрайним пространством воды в серебряной ряби волн.

Через час он завис над клочком суши, с виду неотличимой от рассыпанных в океане островков. С трех сторон были скалы, в центре густая темная зелень, с юга лагуна и полоска белого песка. Волны гасли в невидимых рифах, докатывались до берега медленно, лениво.

— Ой, я не взяла купальник! — вдруг спохватилась Лариса.

Алихан усмехнулся:

— Он вам не понадобится.

Вертолет приземлился на краю пляжа, мулаты сноровисто разбили палатки, одну большую, другую поменьше, перетащили в них груз. Алихан объяснил:

— Здесь продукты и вода, с запасом на две недели. Через восемь дней я прилечу. Если что-то случится — вот мобильник, звоните.

— Погодите, — растерялась Лариса. — А вы куда?

— Но ведь вы хотели оказаться на необитаемом острове, и чтобы ни одного козла поблизости. Так мне сказал мой сотрудник. Я неправильно его понял? Или он неправильно понял вас?

— Правильно. Но… Ладно, оставайтесь. Одного козла я как-нибудь вытерплю…

В первый день она до глубокой ночи бродила по кромке прибоя, сидела на валуне, хранящем дневное тепло. Алихан лежал на спальнике в палатке, рассеянно прислушиваясь к мерному шуму волн, к птичьей возне в окружающих пляж зарослях. Было полнолуние, тянул легкий бриз. В проеме палатки возникла словно бы бестелесная фигура с золотом волос на белых плечах. Как тень. Как сгусток лунного света.

— Не спишь? — окликнула Лариса и жалобно попросила: — Согрей меня, я замерзла…

Через две недели они вернулись в Москву, а еще полгода спустя поздно ночью в спальне Тимура Русланова раздался телефонный звонок.

— Тимур? — спросил незнакомый голос. — Это звонит пресс-секретарь вашего друга Алихана Хаджаева. Меня зовут Георгий. Не могли бы вы срочно прилететь в Москву?

— Как срочно?

— Завтра.

— Что случилось?

— Не знаю. С Алиханом творится что-то неладное…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

I

Алихан Хаджаев относился к тому типу мужчин, для которых понятие «любовь» не наполнено никаким содержанием. Женщины могли возбудить в нем страсть, желание обладать ими, но дальше этого дело не шло. Привязанность к жене, хранительнице семейного очага, уважение к матери своих детей, благодарность за близость — да, это он понимал. А что такое любовь? Какой морок заставляет людей совершать безумные поступки, несовместимые со здравым смыслом и даже с инстинктом самосохранения? Стреляются, травятся, бросаются в реки с мостов. Молодые женщины — понятно, они не знают, чего хотят, им всегда мало того, что есть. Но мужчины? Ладно бы безбашенные юнцы, ладно бы поэты, профессия у них такая — токовать о любви. Но и вполне зрелые, крепко стоящие на земле люди вдруг сходят с ума, будто подхватив носящуюся в воздухе заразу. Нет препятствий, которые могли бы остановить африканского слона, бегущего к водопою. Так и человека, обуянного безумием любви, ничто не останавливает — ни поломанные судьбы близких людей, ни предательство партнеров, ни крах собственной карьеры.

Любовь, любовь!

Не понимал Алихан таких людей. И не хотел понимать. У него был характер горца, а для мужчины-горца женщина всегда на втором месте. Позволительно потакать ее прихотям, но подчинять ей всего себя — нет, это недостойно настоящего мужчины.

Две недели, проведенные с Ларисой на необитаемом острове, словно бы приоткрыли у Алихана дверцу в ту часть души, о существовании которой он даже не подозревал. Никогда у него не было такой страстной и умелой любовницы. Он поражался собственной ненасытности, а еще больше тому, что ни разу не испытал желания остаться одному, как всегда бывало после близости с другими женщинами. Он пил ее, как утреннюю росу с цветка, и не уставал любоваться самим цветком, бесхитростным и прелестным, как полевая незабудка. Ни разу в жизни он не испытывал такого погружения в женщину, слияния с ее душой и телом. Это было безумие, он понимал, что это безумие, и был счастлив, что способен это безумие испытать, поддаться ему. И особенно волновала мысль, что и в Москве, а не только в этом Эдеме с голубой лагуной и низкой луной над белой полоской песка, она будет принадлежать ему — вся, до последней клеточки тела, до самых глубин души.

Вернувшись в Москву, Лариса ушла от Сухова и переехала в квартиру на Сретенке, которую ей купил Алихан. Сухов ее ухода словно и не заметил. Вышел из мастерской в халате, перемазанном краской, с кистями в руках, молча посмотрел, набычившись, как она собирает вещи, спросил у Гоши:

— Поможешь?

Получив утвердительный ответ, кивнул:

— Ну, с Богом. Будь, старуха!

И вернулся к мольберту.

Теперь Гоша привозил ей билеты на концерты и вечера, а она решала, куда пойти. Алихан продолжал усваивать культурную программу с добросовестностью делового человека, который всегда выполняет все, что наметил. Но заметно было, что он тяготится длинными мероприятиями, даже норовит уйти в антракте, чтобы поскорей остаться наедине с Ларисой. Видать, что-то не очень у них получалось, на другой день Алихан был хмур, раздражался по пустякам. Он стал меньше заниматься делами, больше пить, при этом не пьянел, а как бы наливался тяжелой мрачностью и энергией, требующей выхода. А однажды Гоша заметил на стеклянной полочке в ванной следы белого порошка.

Кокс. Вот откуда раздражительность, перепады настроения.

Гоше это не понравилось. Сам он сторонился наркотиков. Иногда мог выкурить косячок, но не более того. Успел насмотреться, что делает с людьми эта зараза. И чем ярче, талантливее был человек, тем быстрее он переходил от травки к «колесам», а там уж недалеко до «марочек» с ЛСД и «герыча». Странной этой закономерности Гоша нашел объяснение. Это сколько же нужно работать музыканту, художнику или поэту, чтобы добиться признания — годы. А так получаешь все сразу, без всяких трудов — ощущение славы, уверенность в собственной гениальности. Правда, о твоей славе и гениальности знают очень немногие, чаще всего один ты и знаешь, но какая разница? Сознание свершенности уже само себе есть свершенность. Наркота делает реальностью будущее, и после этого к будущему уже не нужно стремиться. Зачем? Оно уже есть, сегодня, сейчас, с приходом от марочки или дозы.

Гоша не стал ничего говорить Алихану. Да и что он мог сказать? Не мальчик, должен знать что делает. А если не знает или не хочет знать, разговорами не поможешь. Гоша не понимал Алихана. Денег немеряно, здоровья и энергии хоть отбавляй. Чего еще надо? Если бы у него было столько денег, Гоша знал бы что делать. Ничего. Ездил бы по миру и болт на все забил. В душевном устройстве Алихана чувствовалась пустота в том месте, где расположены центры желаний не физических, а метафизических, связывающих человека с человечеством или даже с Богом, что, по мнению Гоши, было одно и то же. Немудрено, что он пытался заполнить эту пустоту Ларисой. Но не тот был человек Алихан, чтобы женщина заменила ему все. И Лариса была не та женщина.

Однажды он осторожно поинтересовался у нее:

— Ты не обратила внимание, что последнее время шеф какой-то не такой?

— Ты тоже обратил? — отозвалась она, закуривая косячок. — Будешь?

— Нет, спасибо. Может, тебе нужно быть с ним… как бы это сказать? Помягче, поласковее?

— О чем ты говоришь! Я с ним сплю. Что еще я могу для него сделать?

— Кокс. Это ты его к нему приучила?

— Иди ты к черту! — рассердилась Лариса. — Приучила! Что ты несешь? Как можно приучить к чему-нибудь человека, если он этого не хочет?

— А он захотел?

Она пожала плечами:

— Попробовал, понравилось… Господи, за что же мне это наказание? Все хотят от меня больше, чем у меня есть. И устраивают из этого трагедии! Нет у меня ничего. Что есть, то есть. Сплю, стараюсь. Мало?

— Может быть, им не хватает любви?

— Гоша, миленький, но мы-то с тобой знаем, что никакой любви нет! Это миф. Такой же, как демократия, свобода и права человека.

— Насчет демократии спорить не буду. А вот насчет любви… Не знаю, не знаю. Иногда мне кажется, что ты права. Но не хочется в это верить. Как-то неуютно жить без мифов.

— Зато спокойнее! — отрезала Лариса.

Неожиданно позвонил Сухов:

— Заскочи.

В доме на Неглинке царил полный развал. Во двор нагнали строительной техники. Милиция из подвала вытаскивала бомжей. Сухов ходил по окончательно разоренным комнатам, перебирал вещи, складывал в кучку то, что могло пригодиться. В квартире стояла холодрыга, как на улице.

— Батареи отключили, — объяснил Сухов. — Свет отключили. Воду еще не отключили. Так что если хочешь в сортир — это можно. А я валю. С концами.

— В Роттердам?

— В Штаты.

— А там что?

— Посмотрим. Найдется что-нибудь. Там меня знают. Я вот зачем тебе позвонил…

Сухов прошел в мастерскую, из прислоненных к стене картин выбрал небольшой холст, критически его оценил и протянул Гоше:

— Возьми.

Это был портрет Ларисы Ржевской — тот, незаконченный, Гоша видел его еще при первом появлении в доме. Он так и остался незаконченным. И снова, как и в прошлый раз, Гоша поразило исходящее от холста ощущение пустоты, безнадежности, скуки.

Он спросил:

— Зачем мне?

— Отдай хахалю Лариски.

— А ему зачем?

— Не знаю. Думаю, это поможет ему жить. А если не поможет, то ему ничего не поможет…

На другой день Гоша созвонился с Алиханом и вечером приехал к нему в Рузу. Весна была ветреная, дождливая, угрюмо шумели сосны. Обстановка, которую он застал, произвела на него тяжелое, даже болезненное впечатление. В гостиной сидел Алихан, один, и пил водку «Дорохово». В бутылке уже было на донышке, а шеф оставался ни в одном глазу, только словно бы потяжелел.

— «Хеннесси» получил отставку? — весело полюбопытствовал Гоша, хотя веселье далось ему с трудом.

— Если я травлю людей водкой, то будет справедливо, если я сам буду ею травиться, — рассудительно ответил Алихан.

— Но я не травлю людей водкой. Поэтому предпочел бы «Хеннесси». Или его запасы кончились?

— Что-то осталось, посмотри в баре…

— Вообще-то пить в одиночку — это как-то не очень, — осторожно заметил Гоша, пристраиваясь за столом с пузатой бутылкой коньяка. — Чокнуться с дьяволом — так это называется. Не боитесь? Дьявол не лучший собутыльник.

— Не умничай.

— Как скажете. Я вам кое-что привез. От Федора Сухова. Помните его?

— Да. Художник. Он написал портрет Ларисы. Что привез?

— Тоже портрет. Тоже Ларисы. Правда, немного не закончен…

Гоша распаковал холст и поставил его на стул у камина. Алихан некоторое время рассматривал его из-за стола, потом подошел, взял в руки. Гоша не видел выражения его лица, но когда он снова вернулся за стол, лицо у него тяжелое и словно бы безмерно усталое.

— Хороший художник, — без выражения произнес он. — Очень хороший. Господи, Лариса! Она может быть и такой. Ты купил портрет?

— Спасибо за комплимент, но мне не по карману покупать портреты у «Новых реалистов». Он вам его подарил.

— Зачем?

— Сказал, что это поможет вам жить. Понятия не имею, что он имел в виду.

Алихан потянулся за бутылкой, она была пустая. Кивнул:

— Достань. Там, в углу.

Обнаружив под баром целый ящик водки «Дорохово», Гоша восхитился:

— Вот это да! Мечта пьяницы: иметь свой ликероводочный завод. Шеф, вам люто завидует вся Россия!

Алихан поднялся, прошел в ванну. Через некоторое время вернулся, промокая нос свежим платком. Налил полстакана водки, молча выпил. Гоша даже головой покачал. Кокс с водярой, это круто.

— Последнее время у меня все чаще такое чувство, что должно что-то произойти, — произнес Алихан, прерывая затянувшееся молчание. — Что-то страшное, катастрофа… У тебя так бывает?

— Регулярно. С перепоя, — объяснил Гоша. — Естественная реакция организма. Боишься темноты, страшно выйти из дома. И правильно. Набрался — сиди дома, нечего шляться.

— И что ты делаешь?

— Завязываю. И как рукой снимает. Шеф, не мое дело вас воспитывать. Но не кажется ли вам, что вы слегка перебарщиваете? Кокс, водяра. Эти игры до добра не доводят.

— Не учи меня жить, — отмахнулся Алихан.

— Не буду. Да и чему я могу вас научить? Вы состоявшийся человек. А я так, болтаюсь, как цветок в проруби. Но знаете что утешает? У нас одинаковые проблемы. И мне, и вам не хватает любви. Что подтверждает старую банальную истину, что не в деньгах счастье.

— Нет, что-то случится, что-то обязательно случится, нутром чую, — повторил Алихан и надолго умолк, прислушиваясь к тревожному шуму сосен.

II

Звериное чутье Алихана не обмануло его. Однажды на заводе произошла авария на подстанции, Алихан проторчал там до вечера, ехать в театр было поздно. Алихан послал за Ларисой машину. Она должна была вернуться около девяти. Но в девять ее не было. Не было и в десять. Мобильник Ларисы не отвечал, мобильник водителя отзывался длинными пустыми гудками. Алихан не знал, что и думать.

Около полуночи в поселок композиторов въехал милицейский УАЗ с мигалками, остановился у коттеджа Алихана.

— Гражданин Хаджаев? — спросил хмурый капитан. — Вам нужно поехать с нами. Нашли вашу машину.

— Что случилось? — встревожился Алихан. — Авария?

— Хуже…

Черный шестисотый «мереседес» Алихана нашли в кювете на повороте к поселку. Тонированные стекла и кузов были искрошены автоматными очередями. Стреляли с двух сторон, в упор. Нападавшие не видели, кто сидит в машине, поэтому стрельбу вели плотно, не жалея патронов. Водитель погиб сразу, перерезанный очередью. Лариса сидела сзади. Несколько пуль превратили ее голову в кровавое месиво.

Когда милицейский УАЗ подъехал к месту происшествия, там уже стояли три патрульных машины и «скорая». Санитары вынимали из «мерседеса» трупы. Алихан кинулся к носилкам. Санитар попытался его остановить:

— Не нужно вам на это смотреть.

Но Алихан все же откинул простыню и жадно, с мукой, всмотрелся в изуродованное выстрелами лицо Ларисы, словно пытаясь увидеть в нем то лицо, которое он знал до реснички, прикрывающей пронзительную зелень глаз, до золотистого завитка на виске. То, что лежало на носилках, Ларисой не было. Ее вообще больше не было, она растворилась в этой хмурой ночи, как когда-то растворялась в лунном свете Эдема.

Хоронили Ларису в закрытом гробу на сельском кладбище в Рузе, отпевали в местной деревянной церквушке. О похоронах никого не оповестили, были только Алихан с Гошей и рабочие с завода, которые пронесли гроб до могилы. Поминок тоже не было. Вернувшись с кладбища, Алихан достал оба портрета Ларисы, поставил их рядом, потом ножом разрезал второй холст на узкие полосы и бросил их в камин. Показал на «Портрет подруги художника»:

— Она всегда будет такой, всегда. Бедная девочка, не повезло ей. Охотились на меня.

Налил по полстакана водки:

— Давай ее помянем…

Давно замечено, что люди с сильным характером часто переносят удары судьбы хуже, чем остальные, никакими особенными достоинствами не отмеченные. Так легированная сталь ломается уже при легком изгибе, а обычное железо гнется, как его ни крути.

То, что Алихан стал опасаться за свою жизнь, было нормальной реакцией на покушение. Когда на тебя охотятся с автоматами, поневоле станешь осторожным. Но у Алихана это быстро превратилось в манию преследования. В поездках его сопровождал джип с охраной, при себе у него всегда был пистолет и зачем-то «лимонка». Коттедж в Доме композиторов обнесли четырехметровым бетонным забором, постоянно дежурили два мордоворота с собаками, окна кабинета в заводоуправлении закрыли десятимиллиметровыми стальными листами. Везде были видеокамеры. Из кабинета Алихан следил за переговорами своих сотрудников с потенциальными партнерами. Если они ему чем-то не нравились, он к ним не выходил, переговоры срывались.

Коммерческий директор, старый еврей Илья Аронович Гольдберг, сокрушался:

— Что он делает! Так мы растеряем всех клиентов! Он губит завод! Георгий, вы бездельник и балабол, но он вам доверяет. Сделайте что-нибудь!

С прекращением культпоходов по модным местам Москвы Алихан почему-то не уволил Гошу, а сделал его начальником отдела рекламы. Работа была не бей лежачего, большую часть времени Гоша трепался с лаборантками, потому он не обиделся на слова коммерческого директора. Что справедливо, то справедливо, на что тут обижаться? Но он понятия не имел, как можно воздействовать на шефа. Когда же не состоялась встреча с австрийцами, которые прилетели подписывать договор на поставку водки «Бородино», Гоша понял, что нужно что-то предпринимать, если он не хочет, чтобы завод обанкротился и он потерял непыльную и денежную работу. А этого он не хотел. Тогда-то он и позвонил во Владикавказ Тимуру Русланову, близкому другу и деловому партнеру Алихана.

Тимур прилетел утренним рейсом. Гоша встретил его во Внуково. На вопрос, что происходит, неопределенно пожал плечами:

— Увидите Алихана, сами поймете.

— Где он?

— Исчез…

III

Когда Алихан отрыл глаза, он не сразу понял, где находится. Помещение было длинное, с низким потолком, без окон. По стене тянулись трубы теплоцентрали в стекловате, вдоль другой стены грудились узкие слесарные верстаки с поломанными тисками. Стоял застарелый запах железа, он перемешивался с теплой вонью от гнилых тюфяков, заскорузлой от грязи одежды, нечистых тел. На всем пространстве пола лежали скрюченные фигуры, все как один лицом вниз, уткнувшись в руки, словно их били, а они пытались защитить лицо от ударов. Тусклая лампочка у дверей еле светила, невозможно было понять, день теперь или ночь. Судя по тяжелой тишине с храпом, судорожными вскриками во сне, стонами и словно бы щенячьим повизгиваниям, была глухая ночь.

На голову Алихана была натянута болоневая «аляска» с оторванным капюшоном, воняющая помойкой, на ногах — грязные кроссовки без шнурков, бесформенные, тоже с помойки. Но он не чувствовал вони, он вообще ничего не чувствовал, все реакции организма остались где-то там, в другой жизни, а здесь был только постоянный шум в голове, в котором, как голоса людей на аэродроме, глохли все мысли.

Он выпростался из «аляски» и сел, привалившись к стене. Рядом завозились, из тряпья поднялась плешивая голова с бородищей до глаз, прохрипела:

— Поплохело, браток? Сейчас поправимся, у меня есть.

— Какой сегодня день? — спросил Алихан.

— А кто ж его знает? Какой Бог дал, такой и день. Ты не вникай, так оно проще.

— Давно я здесь?

— Как посмотреть. Неделя — давно? Если сидеть пятнадцать суток — полсрока. Если пятнадцать лет — базарить не о чем.

Говоря это, бородач извлек из-под изголовья сидор, порылся в нем, достал горбушку черного хлеба, потом два помятых пластмассовых стакана и наконец с особой осторожностью, даже торжественностью, наполненную мутноватой жидкостью четвертинку без этикетки, заткнутую бумажной пробкой.

Значит, неделя. Алихан помнил тот день, неделю назад. На Комсомольской площади возле Ярославского вокзала он вдруг приказал водителю остановиться, отпустил охрану и остался один в живой московской толпе. Ощущение незащищенности сначала обдало холодком, как если бы он вышел неодетым на осеннюю улицу, оно быстро сменилось сознанием собственной анонимности. Его никто не знал, никому ни было до него дела. И это неожиданно сообщило чувство необыкновенной легкости, выключенности из жизни. Он воспринимал себя не как конкретного Алихана Хаджаева, постоянно хмурого и раздраженного от дел, а как некую свою ипостась, свободную от повседневных забот, ту вторую личность, что живет в каждом человеке, загнанная в темные уголки души, и лишь изредка дает знать о своем существовании тоской о жизни, какой она могла бы быть, если бы не была завалена серыми глыбами обязательств. Только сейчас Алихан понял, какой груз волок на своих плечах все годы. И поразился бессмысленности этой каторжной работы. Стал он свободнее? Счастливее? Стали счастливее близкие ему люди?

На площади перед метро толпились мужчины тридцати — пятидесяти лет в ладно пригнанной рабочей одежде, с сильными руками, загорелыми лицами, трезвые и оттого хмурые. Алихана спросили пару раз: «Рабочие не нужны?» Больше не спрашивали, и так было видно: не нужны, а что нужно — он и сам не знает. Алихан поднялся по пандусу к Ленинградскому вокзалу, сел на высокий гранитный парапет, отделяющий вокзал от площади с потоками машин и суетой людей на тротуарах, похожих на сорную полосу прибоя. Рядом образовался человек лет сорока с интеллигентной, располагающей к себе внешностью, слегка потертый, в джинсе, с бледным лицом и больными глазами. Проговорил, как бы обращаясь к Алихану за сочувствием:

— Вот Москва, а? Народу полно, а помолчать не с кем.

— Помолчать? — не понял Алихан.

— Ну да, помолчать. Слова что? Мусор. Словами человек отгораживается от жизни, ищет себе оправдание. И всегда находит. А в молчании человек беззащитен. Он и Бог. И никого между. У вас бывает бессонница?

— Бывает.

— Тогда вы меня поймете. Молчание, одиночество. Страшный суд! Не отвечайте. Я сразу понял, что вы тот человек, с которым можно молчать. Не спрашиваю, что у вас на душе. Зачем? Каждый человек имеет право на свои тайны…

Алихан не понимал, зачем он говорит то, что говорит, но в том разнеженном состоянии души, в котором Алихан находился, имел значение не смысл слов, а их доверительность. Этот сильно помятый жизнью человек с больными глазами нес в себе такую бездну страданий, что невозможно было не посочувствовать ему, а достоинство, с которым он скрывал боль в себе, вызывало уважение. Алихан уважал сильных людей, он сам часто страдал от невозможности выговориться или помолчать с человеком, который понимает тебя без слов.

Евгений (так назвался незнакомец) предложил пропустить по-маленькой, причем сразу сказал, что платит сам. Алихан согласился. За следующую выпивку платил Алихан. Денег у него не было, пришлось искать банкомат. Почему-то он снял с карточки много, тысяч пятьдесят, рассовал по карманам. Все кафешки, по которым Евгений его водил, располагались в подземной части Комсомольской площади, в переходах, превращенных в торговые ряды. Здесь Евгения знали, официантки без слов выставляли бутылки. Алихан пил немного, но неожиданно впал в сонливость, Евгений потащил его на свежий воздух. Но почему-то переходы не кончались, они стали безлюдными, тускло освещенными люминесцентными лампами, гулкими.

— Где мы? — попытался понять Алихан.

— Все в порядке, уже пришли, — заверил Евгений, суетливо оглядываясь.

Сзади подоспели какие-то двое, от сильного удара по затылку Алихан ненадолго потерял сознание. Он почувствовал, как торопливые руки снимают с него часы, рвут из кармана бумажник. Рванулся, заработал кулаками, ногами, во что-то попал, раздался приглушенный вопль: «Добей, блядь!» Вдруг возня над ним прекратилась. «Менты! Валим!» Из темноты перехода выскочили три омоновца, брякая автоматами и грохоча ботинками по бетону, один наклонился над Алиханом: «Живой? Жди!» Быстро удалились с криками: «Стоять! Стреляем!» Грохнул выстрел, ударил по ушам, раскатился по переходу гулким эхом.

Алихан из последних сил поднялся. Затылок был мокрый от крови. Держась за стену, начал передвигаться в ту сторону, откуда прибежали менты. Но хватило его всего на полсотни шагов, так и сполз по кафелю на пол. Сознание то включалось, то отключалось. Он помнил, что откуда-то появились двое бомжей. Один маленький, живчик, в бородище до глаз, другой высокий — никакой, поддакивающий. Постояли над ним, потом подтащили его к железной двери, какие обычно ведут из тоннелей в электрощитовые и другие подсобные помещения. Все время оглядываясь, бородач быстро отпер дверь. Внутри было темно, шумела вода. Пристроив Алихана на сухом месте, бомжи сели на корточки у двери и стали прислушиваться к тому, что происходит в переходе. Через полчаса забухали голоса ментов. Судя по всему, грабителей они не догнали. Не обнаружив и потерпевшего, вконец разозлились. Наконец, ушли. Бомжи подняли Алихана и бесконечно долго куда-то тащили, пока не оказались то ли в старой слесарке, то ли в бойлерной с копошением темных фигур…

Между тем бородач разверстал содержимое четвертинки по стаканам, поднес стакан Алихану, бережно поддерживая снизу, как поят больных. Алихан выпил, не чувствуя ни вкуса, ни запаха. Только после этого бородач раздвинул густые заросли, отыскал рот и вылил в него водку. Глаза сразу замаслились, подобрели, он отвалился к стене и замер в ожидании, когда водка омоет мозги и вернет им состояние блаженной бесчувственности.

Неделя, значит. Алихан помнил эту неделю урывками. Вероятно, какие-то деньги у него остались, бомжи суетились вокруг него, взявший над ним покровительство бородач командовал, посылал за бутылками. Сначала наливали ему, он пил, чтобы заглушить пульсирующую боль в затылке, отключался. Кровь в волосах запеклась, наросла коростой. Алихан чувствовал, что он весь покрывается коростой грязи, но воспринимал это равнодушно, тупо, сквозь постоянный умиротворяющий шум в голове. Потом исчезли туфли, новые, итальянские, за триста долларов. За ними пиджак от Хуго Босса. Превратились в водку. Бомжи уже не кучковались возле него, но почему-то делились выпивкой. По утрам расползались кто куда: убрать мусор, разгрузить машину с продуктами. Собрав на бутылку, возвращались в слесарку, домой, в теплую вонь помойки.

Ни у кого из них не было прошлого. Бородач был когда-то инженером-конструктором, кто-то токарем, кто-то учителем. Но прошлое осталось в прошлом, если о нем вспоминали, то так, к слову. И что больше всего поражало Алихана в редкие минуты просветления, так это то, что ни тени сожаления не мелькало в их разговорах, никаких планов, никаких надежд на будущее. У них не было будущего, и они в нем не нуждались. Все они были упокоены, как вода, которая долилась до дна. Все, дальше некуда. Они были свободными.

Свободными… они… были… Они… были…

Снова из забытья Алихан вынырнул утром. Утро угадывалось по шевелению теней в слесарке. Бородач обувался, натягивал на ноги обрывки носков. На вопросительный взгляд Алихана объяснил:

— Пойти промыслить, что Бог даст. Не пошевелишься, так и не даст.

— Телефон, — сказал Алихан. — Достань телефон.

— Да где ж я его возьму? — обиделся было бородач, но внимательно посмотрел на Алихана и отвернулся, полез в сидор, закопошился в нем. Через минуту извлек трубку мобильника, завернутую в тряпицу.

Это был «Сименс», последняя модель, телефон Алихана.

— Ты только не думай, что я скрысятничал, — заверил бородач. — Просто прибрал, а то потеряешь…

Алихан вызвал приемную.

— ООО «Дорохово», — пропела секретарша. — Чем можем быть полезными?

— Это Хаджаев.

— Алихан Аланович, вы?! Правда, вы? Вас тут все обыскались! Все морги обзвонили!

— Кто там рядом?

— Все рядом. Дать Гольдберга? Илья Аронович, шеф!

— Алихан, вы даже не представляете, какое событие для всех нас ваш звонок! — пророкотал в трубке голос коммерческого директора. — Откуда вы звоните?

— Слушайте меня внимательно, — перебил Алихан. — Возьмите на складе два ящика водки и отправьте с шофером в Москву…

— Не понял. Водки? С вами все в порядке?

— Да, водки, — повторил Алихан. — Два ящика. Срочно. Вам сейчас скажут куда.

Он дал трубку бородачу:

— Объясняй.

— Вы меня слушаете? — заторопился бородач. — Большой дом возле Ярославского вокзала знаете? Но той же стороне, сразу за вокзалом. Во второй арке вас встретят. Во второй, не спутайте.

— Вы все поняли? Жду! — бросил Алихан и отключил связь.

— Неужели привезут? — недоверчиво переспросил бородач.

— Пусть попробуют не привезти!

— Два ящика… Господи, бывают же чудеса!..

IV

Исчезновение любого человека проламывает брешь между обычной жизнью с установившимся, до мелочей предсказуемым порядком и неизвестностью, которая, оказывается, все время рядом, как бездонный овраг в шаге от лесной тропинки или огромная заброшенная промзона за забором, залепленном веселенькими рекламными плакатами. Когда исчезает человек известный, политик или предприниматель, случайность сразу исключается, неизвестность наполняется зловещим, угрожающим смыслом.

В первый день еще ждали, что Алихан объявится, позвонит. Не звонил, его мобильник был отключен. Дотошно расспросили водителя и охранников, съездили на вокзал: в каком месте вышел, что сказал. На всякий случай заглянули в квартиру Ларисы Ржевской на Сретенке, где Алихан иногда бывал. Пусто. На второй день Тимур Русланов, прилетевший по вызову Гоши, встретился с Панкратовым, попросил помочь. Полковник воспринял просьбу с пониманием, по-деловому. Задействовали милицию, разослали ориентировки. Начали обзванивать и объезжать морги, изучали милицейские сводки, выделяя сообщения о неопознанных трупах. Следов Алихана не обнаруживалось. Не давали о себе знать и похитители, если это было похищение с целью получения выкупа, чего никак нельзя было исключать.

С каждым днем ситуация становилась все более угрожающей, поэтому неожиданный звонок Алихана произвел в Рузе ошеломляющее действие. Бросили в багажник разгонной «Волги» две картонные упаковки водки и рванули в Москву, выжимая из машины все силы. С дороги Тимур связался с Панкратовым, попросил взять под контроль вторую арку дома возле Ярославского вокзала, ничего не предпринимать, просто ждать, отслеживать обстановку. Когда подъезжали к кольцевой, Панкратов отзвонил: все спокойно, в арке никого нет. То же самое повторил, когда «Волга» пробилась наконец сквозь заторы и припарковалась рядом с синим «фольксвагеном» Панкратова. Тимур, Гоша и увязавшийся с ними Гольдберг осмотрелись. Дом как дом, арка как арка. Проходят люди, проезжают машины, по большей части продуктовые фургоны. Три бомжа сидят у стены, безучастные ко всему.

Панкратов прихватил с собой двух оперативников в штатском, они сидели в его машине, изнывая от безделья. Постояли, оглядываясь. Никто к ним не подходил.

— Водка! — догадался Гольдберг. — Они ждут людей с водкой!

Выставили упаковки на асфальт. Бомжи зашевелились, неуверенно приблизились. Вид хмурых штатских их отпугивал, водка неудержимо тянула к себе.

— Слышь, мужики, — произнес низенький, в густой растительности до глаз. — Это вроде бы нам посылка.

— Нам — кому? — спросил Панкратов.

— Людям. Нет? Тогда извиняйте. Мы что? Мы ничего.

Бомжи попятились от машин, но позади них уже стояли оперативники.

— Кто звонил? Где он? Что вы с ним сделали? Не врать! — прикрикнул Панкратов.

— Да Бог с тобой! — перепугался бомж. — Ничего мы не делали! А что сделали, так это не мы!

— Он жив?

— Да как же не жив, если сам звонил? Что ты говоришь, мужик? Сам подумай!

— Веди к нему!

— Это можно… Только, это самое… Он велел без водки не приходить. Не знаю, как и быть…

— Бери водку! Пошли! — скомандовал Панкратов.

Бомжи подхватили коробки и потащили их через арку во двор. В одном из подъездов спустились в подвал, долго шли по узким темным переходам с водой на полу и наконец оказались дома. Это было видно по тому, как исчезла испуганная суетливость в их движениях, головы уже не так глубоко сидели в плечах, пропала сутуловатость — та, что бывает, когда человек все время ждет удара или толчка в спину. При появлении чужих обитатели бомжатника расползлись по углам, зарылись в тряпье, затаились.

— Ништяк, все путем! — успокоил их бородач. Пристроив коробки с водкой на верстаке, он провел Панкратова в угол помещения, показал на кучу тряпья. — Вот ваш кореш. Живой, что ему сделается?

Панкратов только глянул и сразу схватился за телефон — вызывать «скорую». Тимур Русланов и оперативники подхватили Алихана и понесли к выходу. У двери Гоша оглянулся. Бородатый бомж вытаскивал бутылки из коробок и ставил их на верстаке — одну к одной, в три ряда. Тусклый свет лампочки тлел на стекле, превращал бутылки в иконостас. Из темноты к нему, как к церковному иконостасу, тянулись люди, мало похожие на людей, замирали в благоговейном молчании. Отсвет бутылок, как слабых церковных свечей, ложился на их лица, сообщал им такое выражение, как если бы они увидели чудо. В него было невозможно поверить, но оно было, свершилось. Настоящее чудо. Настоящее счастье в самой чистой его ипостаси, какое бывает только в детстве. Оказывается, бывает не только в детстве. Оказывается, бывает везде. Ну и ну.

— Зря вы, Илья Аронович, не пошли, — обратился Гоша к Гольдбергу, пока ждали «скорую». — Увидели бы счастливых людей. Вонь, правда, та еще. Но зрелище впечатляет. После него начинаешь верить, что дух Божий реет где хочет.

— А раньше не верил? — отозвался коммерческий директор, с выражением крайнего неодобрения глядя на лежащего на асфальте Алихана, голову которого держал на коленях Тимур.

— Раньше? Не знаю. Я как-то об этом не думал.

— Это потому что ты молодой. Еще подумаешь. Если успеешь…

Подошла «скорая».

V

С тяжелым сердцем улетал Тимур Русланов из Москвы. В частной клинике Алихана привели в порядок, зашили рану на затылке, очистили кровь капельницами с витаминами и физиологическими растворами. Через неделю он был уже свеж, как огурчик, привычно деятелен. Но в нем словно бы копилась энергия, не находящая выхода, она делала его резким, раздражительным. Что-то не то происходило с Алиханом. Не то, не то. Врач-нарколог, наблюдавший его в клинике, объяснил Тимуру:

— У вашего друга необычная реакция на алкоголь. Он не испытывает похмелья. Это плохо. Похмелье естественная реакция организма на алкогольное отравление. Без этого энергия спиртного накапливается в организме и приводит к делириуму. Попросту говоря, к белой горячке. Возможно и бесконтрольное поведение. Вашему другу лучше вообще не пить.

— Да он никогда и не пил, — подсказал Тимур.

— Так тоже бывает. Человеческая психика непредсказуема. Никогда не пил, а потом за полгода спился. А другой все жизнь пьет, и хоть бы что. Проблема вашего друга не в алкоголизме. Ему бы к хорошему психоаналитику. Но он, как я понял, не из тех, кого можно на это подвигнуть.

— Это уж точно, — согласился Тимур, совершенно не представляющий Алихана на кушетке психоаналитика выкладывающим незнакомому человеку свои тайны.

Тимур взял с Гоши обещания присматривать за Алиханом и, если что, сразу звонить. Сам звонил из Владикавказа, подробно обсуждал общие дела, которые вообще-то не требовали долгого обсуждения. Ничего не вызывало тревоги, Тимур уже начал успокаиваться, и тут случилась беда.

В ту ночь Гошу разбудил телефонный звонок. Звонил Алихан, голос у него был ясный, твердый, но это ни о чем не говорило, голос у него всегда был твердый, сколько бы он ни выпил и сколько бы ни вынюхал кокса. Приказ был необычным: пусть Гоша возьмет такси, съездит на Тверскую и привезет телку, можно двух, в квартиру Ларисы на Сретенке.

Гоша возмутился:

— Шеф, вы, наверное, думаете, что у меня немного принципов? Да, немного. Но теми, что есть, я дорожу. Можете меня уволить, но я не подписывался возить вам блядей!

Потом он долго не мог себе простить своего благородного негодования. Ну и смотался бы на Тверскую, ну и привез бы блядей, большое дело, не развалился бы. Так нет, попала вожжа под хвост, взбрыкнулся как институтка!

Позже выяснилось, что после звонка Гоше Алихан сам вызвал такси и поехал на Тверскую. Но перед этим прошла милицейская облава, никого на Тверской не было, и таксист посоветовал ехать в Химки, где телки выстраиваются вдоль Ленинградского шоссе. Приехали в Химки, проституток было полно, но при виде Алихана они убегали от машины, нутром чуя, что с этим сумасшедшим лучше не связываться. Алихан все больше разъярялся, таксист и сам почувствовал опасность, исходившую от пассажира, перепугался. Не доезжая метров двадцати до поста ГИБДД на 18-м километре Ленинградского шоссе, вдруг тормознул, выскочил из машины и зайцем кинулся под защиту милиции.

— Стой! — бешено заорал Алихан. Таксист не останавливался. Трое ментов с интересом наблюдали за происходящим. Алихан рванул из кармана «лимонку», выдернул чеку и швырнул гранату в сторону поста. Ментов как косой скосило. «Лимонка» закатилась под патрульные «Жигули» и взорвалась, подбросив машину метра на два. Менты навалились на Алихана. Он бешено сопротивлялся, но силы были неравные. Через три минуты он уже лежал в наручниках носом в асфальт.

При обыске в коттедже в Рузе нашли гранатомет «РПГ-18», автомат Калашникова и пистолет Макарова. Алихану грозил серьезный срок. Его отправили в институт Сербского на освидетельствование. Срочно прилетевший в Москву Тимур долго советовался с адвокатом. Адвокат был опытный, прожженный, он понимал, с кем имеет дело. Выбор был небольшой: лет пять тюрьмы или принудительное лечение в психушке. Остановились на психушке, оттуда выцарапать Алихана будет легче. Адвокат дал кому надо денег, Алихана признали невменяемым в момент совершения преступления. Суд постановил: направить обвиняемого Хаджаева на принудительное лечение в психиатрическую клинику закрытого типа.

Психушка находилась во Владимире и пользовалась дурной славой еще с советских времен. Но Алихан запретил хлопотать о переводе его в другое место. Владимир так Владимир. Первое время свиданий с ним Тимуру не разрешали, но главный врач, которому Тимур не забывал подсунуть коробку французского коньяка, охотно рассказывал о состоянии пациента. После полугода буйства и депрессии, купируемых медикаментозными средствами (как понял Тимур, лошадиными дозами аминазина), больной начал проявлять интерес к жизни. Сам вызвался ухаживать за больными, не гнушается никакой грязной работы. А работа вся грязная, больные тяжелые, безнадежные хроники.

— Это очень хороший признак, — заверил главврач. — Давно замечено: когда человек ухаживает за другими, которым плохо, много хуже его, ремиссия наступает быстрее. Мы не можем этого объяснить, но это факт.

При больнице была небольшая церковь. Священник, сам из бывших диссидентов и сидельцев психушки, обратил внимание на Алихана.

— Бесы из него выходят, — поставил он свой диагноз. — Трудно ему. Приходит, стоит, молчит.

— Молится? — спросил Тимур.

— Нет, он не знает молитв. Просто молчит. Но Господь сам читает в сердцах…

Через два года адвокат подал прошение о повторном освидетельствовании его подзащитного в связи с благоприятным прогнозом в его лечении, представленным главврачом Владимирской клиники. Специалисты института имени Сербского пришли к заключению: состояние больного стабильное, опасности для окружающих он не представляет. Суд решил: дальнейшее пребывание пациента в клинике закрытого типа нецелесообразно.

Первую неделю после освобождения Алихан не выходил из номера в «Палас-отеле», который снял ему Тимур: спал, по несколько раз залезал в душ. На все предложения Тимура развлечься, просто погулять по Москве, отвечал с мягкой улыбкой:

— Успею, какие мои годы.

В один из дней поехал на вещевой рынок в Выхино и долго, придирчиво выбирал одежду: серые, из брезентовки, штаны, такую же куртку, крепкие ботинки. Когда из десятков шапок и шляп он выбрал кепарь, похожий на тюремную «пидорку», Тимур понял: он подбирал такую же одежду, какую носил в психушке, только та была из расползающейся фланельки, а эта не знала сноса. На другой день он попросил Тимура отвести его на кольцевую, на развилку с Горьковским шоссе. Выйдя из машины, сказал:

— Теперь пойду.

— Куда ты пойдешь? — не понял Тимур.

— Сначала в Троицко-Сергиевскую Лавру. Потом… еще не знаю куда. Может быть, в церковь Покрова на Нерли. В России много святых мест.

— Ты спятил! До Лавры сто километров!

— Это ничего, — с мягкой и как бы беззащитной улыбкой проговорил Алихан. — В психушке я мечтал: вот выйду и пойду пешком по земле. Ноги тосковали. Не отговаривай меня, это обет. Спасибо тебе за все. Прощай, брат. Да поможет нам Святой Георгий!

Обнял Тимура и ушел, не оглядываясь. Тимур смотрел ему вслед, пока его фигура не затерялась среди машин и людей.

Неисповедимы пути Господни. Воистину неисповедимы.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

I

Ночное происшествие на 18-м километре Ленинградского шоссе, после которого Алихан попал во Владимирскую психбольницу, оказалось для Тимура Русланова полной неожиданностью, но неожиданность эта была предсказуемой, как все беды, которые случаются с человеком в черную полосу жизни. Как это часто бывает, не происходило ничего чрезвычайного, вообще ничего не происходило, но все было плохо, как в оставшемся без хозяина доме или как в семье накануне ее развала, когда еще ничего не сказано, но все чувствуют, что неизбежное неизбежно.

Как и предсказывал когда-то Алихан, президент Дзасохов, победив на выборах 1998 года, сразу проявил себя государственником того единственно возможного в России типа, когда под этим словом понимается беспрекословное подчинение центру. Будучи руководителем советской закалки, он и не представлял себе, что можно как-то по-иному себя вести. Наблюдая из Москвы, где он занимал третьестепенные должности, за тем хаосом, в который погрузилась страна после августа 1991 года и развала СССР, он испытывал постоянное чувство тяжелого недоумения и бессилия. Все делалось неправильно, широко растиражированная фраза президента Ельцина «Берите столько суверенитета, сколько сможете унести» развязала руки местным элитам. Распоясались не только руководители северо-кавказских республик, при советской власти ходившие по струнке, но и губернаторы русских областей повели себя, как удельные князья. Власть перестала быть властью. Если президент Татарстана прямым текстом заявляет о своей независимости от России, а уральский губернатор Россель упорно проталкивает идеи сибирского сепаратизма, что же удивляться тому, что чеченские боевики взрывают дома в Москве и вторгаются в Дагестан.

Но Дзасохов верил: этому беспределу придет конец. Смута в России всегда заканчивалась наведением порядка. Будут, будут призваны к власти люди с государственным мышлением, сознающие свою ответственность за страну. Такие люди есть, у них большой опыт руководящей работы, они избежали соблазнов мутного рынка. К таким людям Дзасохов относил себя. Свое избрание президентом Северной Осетии, поддержанное Москвой, он воспринял как признак начала оздоровления обстановки в стране и намерен был ему способствовать в меру своих сил. А силы были. К моменту избрания ему исполнилось всего шестьдесят четыре года, он был полон энергии, не растраченной за годы вынужденной отстраненности от власти.

Дзасохов знал, что относительное благополучие Осетии завязано на водке и понимал, что одной сменой чиновников порядок не навести. Придут новые люди и сразу окажутся повязанными системой отношений, сложившихся в этом бизнесе за годы, когда водке покровительствовали прежние руководители республики и одергивали слишком ретивых налоговиков и работников прокуратуры. Такое же ненормальное положение было в строительстве и торговле. Все, что приносило прибыль, находилось в паутине коррупционных связей, укрепленных родственными отношениями.

Дзасохов провел серию совещаний с руководителями правоохранительных органов, налоговой инспекции и налоговой полиции о необходимости строго соблюдать российское законодательство, повысить ответственность за уклонение от уплаты налогов со всех предприятий без различия форм собственности. А поскольку с еще функционирующих госпредприятий никаких налогов брать было нельзя по причине их финансовой несостоятельности, все поняли, что дан зеленый свет на отстрел частника.

Тимур Русланов и все осетинские водкозаводчики давно уже привыкли к тому, что чиновники из правоохранительных и надзирающих органов смотрят на них как на дичь в заповеднике, убивать которую нельзя, не велено, но с которой обязательно нужно что-нибудь поиметь. Постепенно определились ставки: кому, за что, сколько. Новая политика президента Дзасохова внесла полную неразбериху в сложившуюся систему. На заводы, как горох из порванного мешка, посыпались проверки, надзирающие инстанции плодились, как кролики. Сначала их было пять, потом двенадцать, еще через некоторое время уже шестнадцать. И всем плати, если не хочешь ненужных сложностей. При этом прежнюю систему никто не отменял. Санэпидстанции дай, пожарной инспекции дай, а попробуй вовремя не отстегнуть комиссии по экологии! Как охотничьих собак не нужно натравливать на зайца, так и чиновников не нужно специально натравливать на частный бизнес. Достаточно всего лишь не мешать, остальное они сделают сами, повинуясь неистребимому инстинкту социальной ненависти человека малоимущего к жирующему богачу.

Москва одобряла энергичные меры президента Дзасохова по наведению порядка на алкогольном рынке Осетии. Правда, уже через год выяснилось, что собираемость налогов упала почти вдвое. Но никого это не взволновало. В Москве были довольны тем, что ослаб напор осетинской водки, во Владикавказе расценили потери как неизбежные и даже естественные, всегда сопровождающие структурную перестройку. Утрясется, наладится, дай срок.

Тимур Русланов не разделял оптимизма чиновников. Он видел ситуацию изнутри, и то, что он видел, не оставляло никаких надежд на благополучие в будущем.

О сверхприбылях водкозаводчики давно уже и думать забыли. Не до жиру. Переложить возросшие в разы накладные расходы на потребителя не было никакой возможности, любое повышение цены делало осетинскую водку неконкурентноспособной на российском рынке. Чтобы сохранить рентабельность на приемлемом уровне, производители вынуждены были все больше продукции реализовать по «левым» схемам. Многие переводили производство в Кабардино-Балкарию, где местное руководство гарантировало льготный режим налогообложения. Кабардинская водка постепенно вытесняла осетинскую с российского рынка.

Тимур Русланов пока держался. Выручал собственный спиртзавод, снабжавший сырьем и Беслан, и завод Алихана в Рузе. Но всякий раз, отправляя в Москву фуры и вагоны с водкой, изготовленной из неучтенного спирта, Тимур не был уверен, что они благополучно дойдут до места. То ли по приказу из Москвы, то ли по собственной инициативе, прочувствовав общий настрой, инспектора ГИБДД и транспортная милиция на железной дороге начали проявлять несвойственную им раньше рьяность. Фуры и вагоны вскрывались. Не убоявшись трудностей, менты выгружали коробки с минеральной водой летом или мешки с сахарным песком зимой, которыми для маскировки была заложена водка. Обнаружив незаконный груз, ликовали, как кладоискатели. Тимуру приходилось бросать все дела и спешить на выручку. Иногда удавалось решить проблему на месте. Стоило это немало, но тут уж не поторгуешься. Бывало, что не удавалось. Конфискованную водку признавали некачественной и отправляли на переработку в Белоголовку. Переработка заключалась в том, что наклеивали другие этикетки и пускали в продажу.

Судя по всему, Москва твердо решила покончить с осетинской водкой, и Тимур Русланов не знал, что может этому помешать.

Вызывала тревогу и обстановка в Ингушетии. Тимур помнил предупреждение Шамиля Рузаева о том, что в случае нового осетино-ингушского конфликта первыми пострадают ликероводочные заводы в Беслане, находящемся всего в восьми километрах от границы. Не было никаких признаков, которые указывали бы на возможность конфликта, но когда у соседей пожар, поневоле забеспокоишься о сохранности своего дома. А у соседей горело, и не видел этого лишь тот, кто не хотел видеть. Не видели этого в Москве, для федерального центра видимость порядка всегда было важнее того, что происходит на самом деле.

II

Как и большинство граждан России, Тимур с одобрением воспринял появление во главе государства президента Путина. Все устали от Ельцина, то больного, то пьяного, всегда непредсказуемого. Уже тогда было понятно, что никаких новых идей у молодого президента нет, что он способен двигаться только в одном направлении — укреплять государственную власть, затягивать разболтавшиеся при Ельцине гайки. Но этого от него и ждали, пора было наводить в России порядок.

Тимуру понравилось, как он повел дело с мятежной Чечней. Убедившись в бессмысленности военного противостояния федеральных войск с чеченцами, он отдал всю власть в Чечне Ахмату Кадырову и таким образом, стравив чеченцев с чеченцами, превратил конфликт из российско-чеченского во внутреннее дело республики. Этим он уменьшил наши потери и обезоружил международные правозащитные организации, постоянно критиковавшие Россию за агрессию в Чечне.

Кадыров правил недолго. 9-го мая 2004 года, во время городского праздника на стадионе в Грозном, его взорвали заранее заложенным под трибуну фугасом. Охрана не обнаружила бомбу, потому что она была замурована в бетон при ремонте трибун стадиона. Вместе с Кадыровым погиб председатель Госсовета Чечни Хусейн Исаев, фотокорреспондент агентства Рейтер Адлан Хасанов, был тяжело ранен командующий Объединенной группировкой войск генерал Баранов, более восьмидесяти пострадавших оказались в больницах. Ответственность за покушение взял на себя Шамиль Басаев.

Гибель Кадырова не изменила политику Москвы в Чечне. Фактическая власть перешла к сыну Кадырова Рамзану, слишком молодому для поста президента и потому ставшему председателем правительства. Он был преисполнен стремлением отомстить убийцам отца, внутренние раздоры между чеченцами обострились, республика погрузилась в состояние вялотекущей гражданской войны, а Россия из агрессора превратилась едва ли не в миротворца.

В Ингушетии политика администрации Путина не была такой хитроумной. Президента Аушева, при котором чеченские боевики вольготно чувствовали себя на территории Ингушетии, вынудили уйти в отставку. На выборах Москва продавила своего кандидата, полковника ФСБ Мурата Зязикова, заместителя начальника УФСБ по Астраханской области. Перед выборами ему срочно присвоили звание генерал-майора, так как решили, вероятно, что после генерала Аушева полковник на посту президента смотрится несолидно. Выборы были проведены грубо, перспективных кандидатов отсекали на дальних подходах — кого по формальным признакам, кого покупая должностями в Москве, кого запугивая. И если у кого и были сомнения в том, какую политику будет проводить новый президент Ингушетии, то они быстро исчезли.

Генерал Зязиков взялся за дело с прямотой военного человека. Первым делом попытался навести порядок в расходовании бюджетных средств, которые наполовину состояли из дотаций федерального центра. Порядка не навел, зато обозлил чиновников, привыкших «пилить» бюджет по своему разумению. Затем последовал запрет политических партий и общественных движений, деятельность которых возбуждала нездоровые настроения в республике. Под запрет попало движение Ахки-Юрт, к которому благоволил президент Аушев и которое на выборах выступало против Зязикова, увидев в нем ставленника Москвы. Была наглухо перекрыта граница с Чечней, что возмутило чеченцев и ингушей, традиционно поддерживавших тесные связи с родственниками в соседней республике.

За короткое время новый президент сумел восстановить против себя всех, кого только можно. Недовольство жестко подавлялось. Участились бесследные исчезновения людей. Оппозиция обвиняла в них Зязикова. Последствия такой политики не заставили себя ждать.

В сентябре 2003 года в Назрани недалеко от жилой резиденции президента Ингушетии в перекрытой решеткой водосточной канаве у дороги, по которой ежедневно передвигался кортеж Зязикова, было найдено мощное взрывное устройство. Оно состояло из двух мин калибра 120 мм и артиллерийского снаряда калибра 122 мм, трех детонаторов, от которых на расстояние 150 метров был протянут провод.

Через некоторое время на окраине села Али-Юрт были обнаружены четыре противотанковых управляемых снаряда «Фагот», направленные на столицу Ингушетии Магас. По заключению экспертов, установка была подготовлена для обстрела резиденции президента Зязикова.

6 апреля 2004 года на автодороге Назрань — Магас в кортеж ингушского президента врезался начиненный взрывчаткой автомобиль «Жигули», которым управлял террорист-смертник. Зязикова спас бронированный «Мерседес». Его водитель получил легкие ранения, пострадали пять случайных прохожих.

Как и в случае с Кадыровым, ответственность за покушение взял на себя Шамиль Басаев. Но президент Зязиков не склонен был этому верить. Это был вызов внутренней оппозиции. Вся республиканская милиция и ФСБ были поставлены на ноги, активизирована агентура. Прошли повальные обыски. По подозрению к причастности к покушению на президента было задержано около пятидесяти человек. Арестованных распихали по следственным изоляторам Назрани, к работе приступили следователи. Больше никаких попыток покушения не было, из чего можно было сделать вывод, что главные заговорщики изолированы и будут выявлены в ходе следствия.

Вывод оказался преждевременным. Власти недооценили противостоящие им силы и потенциал ненависти, возбужденный политикой президента Зязикова.

III

21-го июня 2004 года, примерно в 22–30, на улицах Назрани появились вооруженные люди в камуфляже, в скрывающих лица масках «ночь», и атаковали здание МВД республики, горотдел милиции, оружейный склад МВД, следственные изоляторы. Одновременно группы боевиков захватили посты ГИБДД на трассе «Кавказ». Сотрудники милиции и ФСБ, привыкшие к тому, что их служебные удостоверения всесильны, предъявляли бандитам красные книжечки и немедленно получали автоматную очередь в упор. На Экажевском перекрестке был расстрелян исполняющий обязанности министра внутренних дел республики, погибли все милиционеры патрульно-постовой службы. Еще одна группа боевиков блокировала железнодорожный переезд в Назрани и развилку дорог на улице Тутаева. Выстрелами из гранатомета были уничтожены два БТР-80 ингушского УФСБ, погибли четыре сотрудника ФСБ, один военнослужащий погранотряда и шесть гражданских лиц. Развилку трассы «Кавказ» и дорогу на аэропорт «Слепцовск» контролировал отряд из пятнадцати боевиков. Здесь были расстреляны два сотрудника МВД и два прокурорских работника.

Но главные события происходили в Назрани. Отряд численностью до сорока боевиков штурмом взял здание Министерства внутренних дел. Уничтожено помещение паспортно-визовой службы. При захвате Назрановского ГОВД погибли три сотрудника. Здание и архивы полностью уничтожены огнем. Со склада МВД вывезено 1117 единиц стрелкового оружия, 70922 патрона, разграблен склад вещевого довольствия. Добычу увезли на грузовике «Урал».

Стрельба и взрывы продолжались всю ночь. Утром прохожие с ужасом увидели, что весь Экажевский перекресток завален трупами. Погибли тридцать человек, в том числе восемь ингушских милиционеров, два сотрудника прокуратуры, шесть милиционеров из Курской области, возвращавшихся из отпуска, пять военнослужащих Назрановского погранотряда и один сотрудник ингушского ФСБ. То же самое происходило на перекрестке у городского рынка. Здесь погиб двадцать один человек, в том числе два самарских милиционера, два чеченских, три сотрудника ингушского УФСБ, пять сотрудников ингушского ОМОНа, два ингушских оперуполномоченных.

В 4-15 все стихло. Боевики исчезли так же внезапно, как и появились.

Позже подсчитали, что в нападении на Назрань участвовало до двухсот боевиков. Восемьдесят человек были ими убиты, сто шесть ранены, причем из числа убитых пятьдесят семь являлись сотрудниками правоохранительных органов.

В республике был объявлен трехдневный траур.

Резня в Назрани сразу стала мировой сенсацией. Ведущие политики и религиозные деятели, включая Папу Римского, выразили президенту Зязикову соболезнования в связи с постигшей Ингушетию трагедией. Но никто так и не понял, что произошло. Что это за боевики, ниоткуда возникшие и неизвестно куда подевавшиеся? Что было целью нападения? Почему целенаправленно и такой жестокостью расстреливали именно милиционеров и сотрудников ФСБ?

Официальные заявления о том, что за этими событиями стоит Шамиль Басаев и боевиками были чеченцы, никого не убедили. Не в том положении был главный чеченский террорист, чтобы организовывать такую крупномасштабную акцию в Ингушетии. У него и в Чечне забот хватало, служба безопасности Рамзана Кадырова устроила на него настоящую травлю. Позже власти признали, что большинство нападавших были ингушами, а цель, которую ставили деструктивные силы, — дестабилизировать обстановку в республике. Так и осталось непонятным, что это за деструктивные силы и какой была действительная цель нападения.

Между тем для всех в Ингушетии и для тех людей в Северной Осетии, которые, как Тимур Русланов, внимательно следили за событиями, никаких вопросов не было. Главной целью нападавших было освободить из тюрьмы своих товарищей, арестованных по обвинению в подготовке покушения на президента Зязикова. Эта цель не была достигнута. Незадолго до нападения всех заключенных перевезли в следственный изолятор Беслана.

Беслан. Название этого приграничного городка все время присутствовало в событиях, связанных с взаимоотношениями Северной Осетии и Ингушетии. Не к добру это, чувствовал Тимур, не к добру. И поэтому он не очень удивился, когда однажды утром услышал в телефонной трубке взволнованный голос жены:

— Включи радио. Господи, какой ужас!..

Передавали официальное сообщение: группа вооруженных людей взяла в заложники учителей, школьников и их родителей, собравшихся во дворе Бесланской средней школы № 1, чтобы отметить День знаний.

Было первое сентября 2004 года.

Загрузка...