Военная история Боспорского царства

Греки и варвары. Проблемы сосуществования

Вряд ли могут возникнуть сомнения, что на Боспор, как и в другие районы греческой колонизации, была принесена система военного дела, сложившаяся к тому времени в метрополии, то есть в Древней Греции. В полной мере следует признать и то, что основные изменения в характере вооружения, фортификационного строительства и т. д., которые вырабатывались в Древней Греции, распространялись в мире греческих колоний достаточно быстро. Вместе с тем македонская фаланга или даже строй римских манипул в условиях Северного Причерноморья вряд ли могли быть успешно заимствованы и адаптированы. Жизнь на окраине античного мира в окружении многочисленных варварских племен диктовала свои законы, и это направление политических, экономических, культурных связей определяло в военном деле Боспора очень многое.

В этом отношении необходимо особо подчеркнуть, что колонии на северном берегу Черного моря существовали в весьма специфических условиях, поскольку их соседями оказались не только земледельческие племена, как это было в Западном Средиземноморье (Сицилия, юг Апеннинского полуострова и др.), но и кочевники. Всех их древние греки (эллины, как они себя называли) считали варварами. Само слово «варвар» вошло в современные языки именно из древнегреческого. Но соответствовало ли его значение привычному для нас пониманию — «враг цивилизации» или чему-нибудь подобному? Знаменитый географ древности Страбон предложил, на наш взгляд, вполне приемлемую концепцию происхождения термина «варвар». По его мнению, это слово произошло в силу подражания грубому для греческого уха произношению иноземцев и лишь позднее стало названием всех негреческих народов (Strab. VII, 4, 6). Иными словами, для греков варварами были все другие народы вне зависимости от их экономического, социально-политического или культурного развития; это были и кочевники-арабы, и кельты, населявшие в то время бескрайние пространства европейских лесов, и египтяне, создавшие грандиозную цивилизацию, перед которой греки не скрывали своего восхищения^{3}.

Сопричастность греческих государств региона, в том числе (а вероятно, можно сказать — прежде всего) Боспора Киммерийского, к историческим судьбам великого пояса евразийских степей, ритмам Евразии, о которых много думал и писал Л. Н. Гумилёв, позволяет рассматривать их историю в этом глобальном контексте. Столь большое внимание к кочевническому фактору в истории греческих государств Северного Причерноморья определяется целым рядом обстоятельств, о которых хотя бы кратко необходимо сказать. Прежде всего следует обратить внимание на то, что кочевники по причине своей военной силы и мобильности всегда создавали очень большие проблемы для соседних оседлых народов и государств постоянными набегами или даже масштабными завоеваниями. Крупный специалист в области изучения номадизма А. М. Хазанов справедливо указывает на то, что вплоть до нового времени с его революцией в области вооружений оседлые государства были не в состоянии найти сколь-либо надежное решение военной проблемы, связанной с необходимостью противостоять нападениям кочевников. Чаще всего это решение, в какой-то степени обеспечивающее мир и спокойствие, находилось в выплате дани определенной группе номадов с таким расчетом, чтобы те защищали земледельческие территории от нападений других номадов^{4}.

Следующее важнейшее обстоятельство заключается в том, что на историю греческих государств региона и, разумеется, на их военное дело особое влияние имели изменения военно-политической обстановки, которые периодически (раз в 200–300 лет) происходили в степях Северного Причерноморья в связи с продвижениями на запад с востока, из глубин Азии, все новых и новых кочевых народов. Совсем не случайно время вторжения кочевников на новые территории в научной литературе получило название «периода завоевания (или обретения) родины», то есть борьбы пришельцев за обладание районом с прежними его хозяевами. Вполне очевидно, что такие передвижения, как правило, приводили к дестабилизации военно-политической ситуации во всем Северном Причерноморье, накладывали заметный отпечаток на последующее развитие всех районов, прилегающих к поясу степей. «Новые номады» часто приносили с собой из Азии новые приемы ведения боевых действий и новые предметы вооружения: типы луков, стрел, мечей, детали снаряжения боевых коней — седла, стремена и т. д. Каждое вторжение, таким образом, вносило определенные изменения в устоявшуюся за десятилетия систему военного дела как местных варварских племен, так и греческих государств. Заимствование передового опыта в военной сфере у своих соседей, как можно считать, являлось одним из важных элементов адаптации греков-колонистов к грандиозным этническим и военно-политическим переменам, имевшим место в степях северного берега Черного моря; без такой адаптации существование колоний в чуждом для них и часто враждебном окружении вообще вряд ли могло стать сколько-нибудь продолжительным и продуктивным. Обозначенная закономерность позволяет связать с периодическими продвижениями на запад новых волн азиатских кочевников (скифы, сираки, аорсы, роксоланы, языги и др.) важные этапы в развитии античных государств Северного Причерноморья. Исходя из этого, историю Боспора можно разделить на девять основных этапов.

К сожалению, боспорская история в трудах древних историков и географов освещена весьма фрагментарно, в такой ситуации принципиальное значение приобретают результаты археологического изучения древних городов, сельских поселений, могильников и т. д. Однако современная античная археология позволяет датировать раскопанные памятники в пределах четверти или трети столетия, более точные («узкие») датировки пока невозможны. Предлагаемая периодизация, базирующаяся в основном на данных археологии, закономерно имеет достаточно условные хронологические рамки некоторых из выделенных периодов. Иного сейчас предложить просто невозможно, поскольку встречающиеся в сочинениях древних авторов точные даты событий, имевших в истории Боспора ключевое значение (480/79, 438/37, 310/9, 63 годы до н. э. и пр.), представляют собой, скорее, исключение из общего правила.

Девять периодов истории Боспора можно кратко определить следующим образом:

1. Рубеж VII и VI веков — 480/79 год до н. э. — период появления греков на берегах Керченского пролива, создания здесь нескольких городов-государств (полисов), налаживания их связей с местными племенами. Это время относительно мирной и стабильной ситуации в регионе.

2. 480/79—438/37 годы до н. э. — период дестабилизации, усиления агрессивности скифов, вызванной, очевидно, вторжением новой кочевнической орды с востока. Это время войн и междоусобных столкновений, ответом на которые со стороны боспорских греков стало создание оборонительного союза во главе с Археанктидами.

3. 438/37 год — рубеж IV и III веков до н. э. — период стабилизации в степях, «золотой век» эллинства в Северном Причерноморье. В начале этого периода власть на Боспоре перешла к Спартокидам, которые вскоре создали самое большое в регионе государство. В его состав вошли как греческие колонии Боспора Киммерийского, так и некоторые местные варварские племена. Формой правления в государстве стала наследственная монархия. Период отличается теснейшими союзническими связями Боспорского царства с Великой Скифией.

4. Первая половина III века до н. э. — время крушения Великой Скифии и последовавшей дестабилизации военно-политической обстановки в Северном Причерноморье. Главной причиной этих событий стали удары сарматов, продвинувшихся с востока в степи Подонья и Прикубанья. Это период переориентации политики Боспорского государства на союз с новыми владыками степей.

5. Вторая половина III — первая половина II века до н. э. — период относительной стабилизации в степях Северного Причерноморья, особенно ярко проявившейся на Боспоре. Это было время продолжения и развития тесных связей с местными племенами Прикубанья.

6. Середина II века — 107 год до н. э. — новая дестабилизация в степях региона, вызванная продвижением на запад кочевых племен роксоланов, языгов и др. Боспор, как и другие греческие государства Северного Причерноморья, оказался в ситуации острейшего политического и экономического кризиса, выходом из которого стала передача власти царю Понтийского государства Митридату VI Евпатору.

7. 107—63 годы до н. э. — Боспор в составе Всепонтийской державы Митридата. В разразившейся тогда жестокой борьбе с Римом за гегемонию в Средиземноморье Боспор для владыки Понта стал важнейшим стратегическим пунктом для осуществления контроля над всем Северным Причерноморьем. Поражение понтийского царя и его гибель в Пантикапее знаменовали открытие новой эпохи в развитии античных государств региона.

8. 63 год до н. э. — первая половина I века н. э. Этот период выделяется прогрессирующей стабилизацией в регионе, но на Боспоре он был ознаменован острой борьбой за царский престол.

9. Середина I — середина III века н. э. — новый расцвет Боспорского царства, на сей раз под контролем Римской империи. В начале этого периода в причерноморские степи продвинулись кочевники-аланы, но эта этническая перемена не привела к радикальному изменению военно-политической ситуации в степях. Конец девятого этапа связан с вторжением в Северное Причерноморье германских племен готов, открывшим новую страницу в истории античных государств региона.

В дальнейшем повествовании военная история Боспора рассматривается в основном в хронологических рамках обозначенных периодов. Но прежде чем перейти к изложению этих сюжетов, необходимо хотя бы в общих чертах охарактеризовать военное дело скифов, то есть народа, населявшего Северное Причерноморье и определявшего здесь военно-политическую ситуацию в то время, когда на берегах Керченского пролива появились греческие переселенцы.

Военное дело скифов

Во время греческой колонизации северного берега Черного моря в степях региона господствовали скифы. Многочисленные археологические материалы, а также изображения скифских воинов на предметах искусства позволяют уверенно считать, что прежде всего они были конными лучниками^{5}. Любопытно, однако, что единственный скифский лук неплохой сохранности был найден в одном из курганов IV века до н. э. группы Три брата под Керчью^{6}. Этот сложный лук состоит из трех деревянных пластин, обмотанных по спирали полоской коры. Скифские стрелы имели длину 0,6–0,7 метра, их наконечники делались в основном из бронзы. Наиболее ранние наконечники (VII–VI века до н. э.) имели листовидную или ромбическую форму, выступающая втулка порой снабжалась острым шипом. Правда, уже тогда появились наконечники трехлопастной или трехгранной формы, вытеснившие более ранние к концу VI века до н. э.

Лук и стрелы укладывались в специальный футляр (горит), имевший трапециевидную или прямоугольную форму. Гориты изготавливались из дерева, обтягивались кожей, иногда украшались нашивными бляшками и т. п. Хорошо известны золотые обкладки горитов, найденные в скифских царских курганах второй половины IV века до н. э. (Чертомлык, Мелитопольский, Пять братьев и др.).

Изображения скифских воинов:

1 — изображение на амфоре из кургана Чертомлык;

2–3 — золотые бляшки из кургана Куль-Оба;

4 — каменное изваяние из Донецкой области

Вторым широко распространенным видом наступательного вооружения скифов и других варваров Северного Причерноморья были копья длиной 1,7–2,2 метра. Они имели железные наконечники с пером листовидной формы и втулкой для насаживания на древко и использовались не только в ближнем бою, но и для метания по противнику. Для метания использовались также дротики. Последние представляют немалый интерес, поскольку скорее всего являются оружием местного северопричерноморского происхождения, появившимся здесь довольно поздно — в V веке до н. э. По размерам дротики не отличаются от копий, но их наконечники выделяются явным своеобразием. Прежде всего это относится к их размерам — тенденция развития таких наконечников сводится к увеличению длины до 0,4 и даже 0,5 метра. Следует указать на своеобразие формы, поскольку наконечник дротика состоит не из двух обычных д ля копья частей (втулка и перо), а из трех (втулка, стержень и перо). На втулку, в которой крепилось древко, приходится приблизительно треть дайны наконечника, далее следует еще более длинный, постепенно сужающийся к концу стержень, завершающийся небольшим жаловидным пером. Это перо с двумя боковыми шипами имеет очень небольшие размеры, составляющие не более десятой части длины наконечника. Дротик такого типа можно признать очень хорошим метательным орудием, несколько приближающимся к идеальному метательному копью — римскому пилуму[1]^{7}. Любопытно, что они использовались не столько степняками-кочевниками, сколько земледельческими племенами Прикубанья и лесостепей Северного Причерноморья.

Мечи были оружием ближнего боя и использовались для нанесения колющих и рубящих ударов. Скифские мечи (акинаки, как их обычно называют) имели длину 0,5–0,7 метра; мечи длиной в 1 метр встречаются редко. Они были двулезвийными, то есть затачивались с двух сторон. Кинжалы были короче — 0,3–0,4 метра. При этом они отличались от мечей лишь размером, а не оформлением рукояти. Перекрестие, отделявшее рукоять от клинка, имело, по определению специалистов, «сердцевидную», «бабочковидную» или «почковидную» форму; на поздних экземплярах оно могло быть почти треугольным. Рукоять завершалась навершием брусковидной или овальной формы. В V веке до н. э. появились мечи и кинжалы с так называемыми «антенными» навершиями, которые отличаются загнутыми вверх концами, иногда почти смыкающимися в кольцо.

Щиты у скифских воинов были овальной, прямоугольной или почти квадратной формы. Панцири принадлежали к типу доспехов с металлическим пластинчатым набором или, иными словами, к типу чешуйчатых доспехов. Основание таких панцирей было кожаным, на него нашивались продолговатые металлические пластинки, в основном железные; для нашивания в верхней части каждой из них имелись специальные отверстия. Пластинки нашивались на основу горизонтальными рядами с таким расчетом, чтобы верхний ряд частично перекрывал нижележащий. Изготовленные таким образом чешуйчатые панцири были достаточно гибкими и удобными, они надежно защищали воина от ударов вражеских мечей и копий.

Ранние скифские шлемы (VII–VI века до н. э.) отливались из бронзы. Их полусферическая форма, возможно, восходит к китайским прототипам, то есть имеет очень глубокие восточные корни. В Скифии находки таких шлемов происходят в основном из курганов Прикубанья, поэтому их часто называют шлемами Прикубанского типа. Позднее скифская аристократия стала использовать защитное вооружение греческого производства — шлемы и поножи, панцири же всегда оставались своими «родными» — чешуйчатыми.

Так в общих чертах выглядело вооружение потенциальных противников греков на северном берегу Черного моря, однако можно сказать и иначе — так вооружались потенциальные союзники в случае возникновения конфликта, при этом отнюдь не только с какими-то враждебными варварскими группировками, но и с соседями-греками. Междоусобные споры, кровавые распри, братоубийственные войны — постоянные спутники истории Древней Греции, и вряд ли здесь уместна какая-либо идеализация колонистов Боспора. Скорее всего они без особых колебаний приглашали варварские дружины для помощи в борьбе с чем-то досадившими им соплеменниками из других колоний.

Вообще военный потенциал скифов, вне всякого сомнения, следует оценивать как весьма высокий. Среди проведенных ими победоносных войн прежде всего следует назвать войну с персидским царем Дарием, совершившим вторжение в Северное Причерноморье, вероятнее всего, между 515 и 512 годами до н. э.^{8} Эта война хорошо описана в четвертой книге «Истории» Геродота, которого, как известно, за это сочинение назвали «отцом истории». Геродот нарисовал впечатляющую картину противоборства персов и скифов, наполненную массой подробностей и ярких деталей, но вместе с тем имеющую немалое количество и неясных, непонятных для современных ученых мест. Не вызывает сомнений, однако, что скифы тогда успешно применили стратегический план, сочетающий заманивание противника в глубь своей территории с тактикой «выжженной земли». Потеряв большую часть войска, Дарий вынужден был уйти из Скифии. Такая же печальная судьба ожидала Зопириона, полководца Александра Македонского, который приблизительно в 331–330 годах до н. э. совершил неудачный поход на Ольвию и погиб от рук скифов^{9}. Так что совсем недаром скифы заслужили славу непобедимых. В связи с этим, правда, необходимо привести весьма авторитетное мнение историка Фукидида, писавшего, что «нет народа, который сам по себе мог бы устоять перед скифами, если бы они были едины» (Thue. II, 97, 5). Единства в действиях скифов, как можно полагать, очень часто не хватало.

Греки на Боспоре. Первые шаги

Боспор Киммерийский в сравнении с другими главными районами греческой колонизации Северного Причерноморья (Ольвия, Херсонес Таврический) интересен рядом особенностей. Прежде всего необходимо подчеркнуть, что древнегреческие географы именно здесь проводили границу между Европой и Азией. По их представлениям, она шла по Керченскому проливу (Боспору Киммерийскому), а дальше к северу — по восточному берегу Азовского моря (Меотиды) и по реке Дон (Танаис). По этой причине в научной литературе Восточный Крым стал именоваться Европейским Боспором, а Таманский полуостров с прилегающими территориями — азиатским. Но не эти необычные для нас географические границы представляют главную особенность района.

В первую очередь следует акцентировать внимание на том, что греки основали здесь сразу несколько колоний: в Восточном Крыму — Пантикапей (будущую столицу Боспорского царства), Нимфей и Феодосию, а на Таманском полуострове и его окрестностях — Фанагорию, Кепы и Синдскую Гавань (впоследствии переименованную в Горгиппию). Своим экономическим и политическим влиянием в их ряду, очевидно, сразу стал выделяться Пантикапей, расположенный в чрезвычайно удачном месте. Археологические исследования последних лет продемонстрировали, что эта колония была основана на рубеже VII–VI веков до н. э.^{10} Кроме названных семи городов-государств (полисов), на берегах пролива было расположено немало небольших городков (Мирмекий, Тиритака, Порфмий, Китей, Киммерик, Патрей и др.), которые, как представляется, входили в состав того или иного полиса и никогда не были независимыми центрами. В общем, приходится признать, что в античное время район пролива был заселен очень густо.

Вооружение скифов:

1 — бронзовый шлем;

2–4— мечи; 5 — чешуйчатый панцирь;

6 — бронзовые наконечники стрел;

7 — наконечник дротика;

8–9— наконечники копий

(1, 3, 6 — по В. А. Ильинской и А. И. Тереножкину;

2, 4, 5, 7–9 — по А. И. Мелюковой)

Второе важное обстоятельство, на которое необходимо обратить внимание, заключается в том, что колонисты здесь оказались в самом тесном соприкосновении с различными варварскими племенами — как земледельческими, так и кочевыми. Керченский полуостров, как известно, на западе подходит к Крымским горам, населенным в то время таврами, отличавшимися крайним консерватизмом, нелюбовью к иностранцам и вообще всему иноземному. Тавры занимались морским разбоем и, по свидетельству Геродота, приносили в жертву своей богине Деве всех захваченных эллинов, а также потерпевших кораблекрушение у крымских берегов (Геродот, IV, 103). Лучше у греков развивались отношения с земледельческими племенами Прикубанья — меотами и особенно синдами.

Особо следует акцентировать внимание на отношениях с кочевыми скифами, поскольку представляется возможным считать, что на берегах пролива колонисты в первую очередь столкнулись именно с ними. Бесценную информацию в этом отношении оставил Геродот, который в своей «Истории» отметил, что зимой, когда лед сковывает воды Боспора Киммерийского, «скифы… толпами переходят по льду и на повозках переезжают в землю синдов» (Her. IV, 28). Из контекста этого сообщения вполне очевидно, что скифы переправлялись из Восточного Крыма на Таманский полуостров, поблизости от которого обитали земледельческие племена синдов. Есть основания полагать, что Геродот описал здесь сезонные перекочевки какой-то части скифской орды, обитавшей в степях Северного Причерноморья, на зимние пастбища Прикубанья, всегда очень привлекательные для кочевников.

Нетрудно представить, что эти передвижении номадов через район Керченского пролива могли представлять серьезную угрозу для греческих колоний. Возможно, по этой причине эллины здесь долго не рисковали осваивать земли, далеко отстоящие от их первоначальных поселений; во всяком случае, современная археология фиксирует практически полное отсутствие деревень в глубинных районах Восточного Крыма. Греческие колонисты на Боспоре предпочитали селиться сравнительно крупными поселениями в местах, удобных для обороны, на небольшом расстоянии друг от друга. Постепенно эти поселения превратились в города, в основном сравнительно некрупные, которые тем не менее достаточно быстро обзавелись фортификационными сооружениями.

Показательно, что среди всех колоний северного берега Черного моря самые ранние оборонительные сооружения были открыты археологами именно на Боспоре — в Пантикапее, Мирмекии и Порфмии. В Пантикапее, на самой возвышенной части горы Митридат, совсем недавно были открыты остатки ранних наземных построек и часть фортификационной системы, по-видимому, возведенной первыми колонистами. В высшей степени показательно, что все эти сооружения были перекрыты полутораметровым слоем пожара, содержавшим наконечники стрел скифских типов. Полученные здесь материалы позволили сделать принципиально важный вывод — спустя 40–50 лет после основания, приблизительно в середине VI века до н. э., Пантикапей пережил военную катастрофу^{11}.

В Порфмии и Мирмекии масштабные пожары предшествовали возведению оборонительных стен. Следует подчеркнуть, правда, что в этих поселениях в слоях пожаров не было обнаружено наконечников стрел, обломков оружия и прочих находок, которые позволили бы уверенно судить о разразившихся боевых действиях, однако сама возможность их на Боспоре в первой половине VI века до н. э. вполне вероятна.

В Мирмекии после пожара, происшедшего в конце первой половины VI века до н. э., каменными стенами был укреплен акрополь (наиболее возвышенная часть) поселения^{12}. Все удобные для подъема наверх места по склону горы были перекрыты мощными каменными кладками необычного «мозаичного» облика (ширина — 1 метр), примыкающими к обрывистым выходам скалы. Эти каменные конструкции, вероятнее всего, представляли собой лишь цокольную часть стен, выше которых шла кладка из сырцовых кирпичей, что вообще очень характерно для архитектуры Древней Греции. Стены, выявленные в результате раскопок, в совокупности образуют систему (общая длина — более 20 метров), состоящую из двух уступов, или бастионов. Оборонительное значение этой конструкции вполне очевидно. Общий облик ранних укреплений Порфмия очень близок мирмекийским, хотя бастионов на исследованном участке не обнаружено. Складывается впечатление, что башен ранние оборонительные системы Боспора не имели, что, кстати, характерно и для метрополии большинства боспорских колоний — города Милета в западной Малой Азии. В общем, следует признать, что эти системы заметно отличаются от совокупности боспорских городских стен более поздних эпох.

Почти нет сомнения, что нападения на греческие поселения Боспора совершали небольшие отряды кочевников, а не крупные армии, — малочисленные группы первых переселенцев им просто не сумели бы противостоять. В такой ситуации необходимо было научиться договариваться с варварами, и эллины, как представляется, овладели этой наукой в совершенстве, — по одной из версий, сохранившейся в древней письменной традиции, место для основания Пантикапея было получено от скифского царя. Следует оговориться, правда, что в таком контексте несколько странным выглядит сообщение древнего географа Страбона, который, рассуждая об истории Северного Причерноморья, отметил следующее: «Киммерийцев изгнали из страны скифы, а скифов — эллины, основавшие Пантикапей и прочие города на Боспоре» (Strab. XI, 2, 5). Когда греки изгнали скифов с Боспора и было ли это на самом деле, с уверенностью сказать чрезвычайно затруднительно. Во всяком случае, трудно поверить в то, что подобное могло иметь место в момент основания колоний.

С другой стороны, вряд ли могут быть сомнения в том, что варварская стихия всегда оставалась малопредсказуемой, и отдельные конфликты колонистов с туземцами, конечно, имели место с самого раннего времени. Для правильного понимания особенностей взаимоотношений греков со скифами, на наш взгляд, принципиальное значение имеют некоторые суждения Лукиана Самосатского, писателя-сатирика, эрудита и интеллектуала своего времени (ок. 120–190 годы н. э.). В одном из его диалогов, «Токсарид или дружба», отмечается, что на территорию Боспора совершали нападения отдельные отряды скифов, которые названы разбойниками и за действия которых остальные скифы ответственности не несли (Luc. Тох. 49). Ситуацию, которую описал Лукиан, скорее всего следует относить к концу IV — началу III века до н. э., но вряд ли она была характерна только для этого времени — напротив, такое положение представляется очень типичным. Вполне возможно, что отдельные разбойничающие отряды скифов могли представлять опасность для греков даже тогда, когда между Скифией и Боспором существовали нормальные отношения, скрепленные договорами и взаимными клятвами. Для разбойников эти договоры и клятвы, конечно, не имели никакого значения. Результатом действий таких разбойничающих групп, вероятнее всего, стали упоминавшиеся выше крупные пожары в ранних боспорских поселениях. В связи с этим можно привести и такой показательный археологический факт, как открытие в Нимфее захоронения мужчины, убитого скифской стрелой, наконечник которой застрял в левой лопатке. Погребение датируется последней четвертью VI века до н. э.^{13}

Нападениям варваров или своих соотечественников греки противостояли обычным для себя образом, защищая городские стены или же выступая за их пределы. В последнем случае на поле боя они скорее всего строились фалангой. Такое построение воинов сложилось в Древней Греции к VII веку до н. э., то есть задолго до освоения эллинами северного берега Черного моря, и представляло собой линейный боевой порядок тяжеловооруженной пехоты (гоплитов), сомкнутый в шеренги, число которых в классическое время достигало восьми. Воины строились в шеренги, так сказать, плечом к плечу и одновременно в ряды в затылок друг другу с таким расчетом, чтобы в случае ранения или смерти впередистоящего его место занял воин, находящийся сзади. Сомкнув щиты и ощетинившись копьями, фаланга медленно двигалась на врага, передвижение бегом, о котором изредка сообщают древние авторы, было, очевидно, исключительным случаем, поскольку построение тогда легко перемешивалось, спутывалось, нарушалась столь необходимая для него монолитность. Очень уязвимые фланги и тыл фаланги должны были защищать отряды легковооруженных воинов и конница. По всей видимости, бой начинался с действий именно легковооруженных воинов, которые метали в неприятеля дротики и камни; вполне возможно, что в самом начале создания фаланги тяжеловооруженные пехотинцы тоже бросали по рядам противника метательные копья, но позднее греки как будто полностью отказались от использования метательного оружия гоплитами, и это, безусловно, увеличило ударную силу их компактного боевого построения. Основным моментом сражений, которые разыгрывались между армиями древнегреческих государств, было лобовое столкновение фаланг, можно сказать, «стенка на стенку». После удара копьями начинался рукопашный бой, и главную роль в нем играли уже не копья, а мечи; преследование разбитого противника осуществляли отряды конницы и, очевидно, опять же легковооруженные воины.

К слабым сторонам построения фалангой, кроме уже отмеченных обстоятельств, вне всякого сомнения, следует относить и то, что она абсолютно не приспособлена к действиям на пересеченной местности. Но достоинства фаланги в сравнении с боевыми порядками (точнее, почти полном отсутствии таковых) у потенциальных противников из числа варварских народов просто неоспоримы. В полной мере можно согласиться со Страбоном, который, вероятно, не очень преувеличивал, когда писал, что «против сомкнутой и хорошо вооруженной фаланги всякое варварское племя и легковооруженное войско оказывается бессильным» (Strab. VII, 3,17).

Возвращаясь к боспорским колониям, следует признать, что военные акции за пределами укреплений, безусловно, должны предполагать сотрудничество нескольких городов-государств, поскольку сомкнутый строй тяжеловооруженных воинов может быть эффективным только при наличии определенного минимума бойцов. Среднее боспорское поселение даже во время расцвета вряд ли могло выставить больше нескольких десятков воинов, что представляется явно недостаточным для открытого боя, а вот несколько сотен уже можно считать серьезной боевой силой. Необходимость обороны от враждебно настроенного варварского окружения, как можно считать, достаточно скоро стала способствовать развитию здесь военной кооперации, которая со временем привела к созданию оборонительного союза и, по всей видимости, в немалой степени стимулировала сложение единого государства, о чем подробнее речь пойдет ниже.

Эллины высоко ценили свою систему вооружения и тактику ведения боевых действий. Несмотря на недостаток конкретных материалов, имеются основания считать, что классический для Древней Греции набор вооружения гоплита (шлем, панцирь, круглый щит, поножи; копье и меч) был полностью принесен колонистами на Боспор. Ранних греческих шлемов здесь, к сожалению, не сохранилось, однако известно два скульптурных изображения шлемов (из Пантикапея и Фанагории), которые, очевидно, венчали надгробные стелы^{14}. Оба изображения вырублены из местного известняка, то есть, вне всякого сомнения, изготовлены на Боспоре, что представляется принципиально важным для реконструкции общего набора вооружения боспорских воинов. Надгробия представляют шлемы так называемого коринфского типа, которые можно датировать не позднее начала V века до н. э.

Такие шлемы были широко распространены в Древней Греции. Они изготавливались из бронзы и хорошо защищали голову воина, полностью закрывали лицо, оставляя горизонтальную прорезь для глаз и вертикальную для облегчения дыхания. Этот тип, как считается, появился в конце VIII века до н. э., его «родиной» был город Коринф, хотя, разумеется, подобные шлемы могли изготавливаться и в других центрах. Ранние коринфские шлемы имели почти цилиндрическую форму, классические же шлемы этого типа (конец VII–VI век до н. э.) приобрели более округлые очертания с выделенным нашейником и несколько оттянутой вперед лицевой частью. За ними закрепилось название группы Мирроса, предложенное немецким ученым Э. Кунце; основание для этого послужил хранящийся в Будапеште шлем, на котором прочерчено имя владельца. Самые поздние коринфские шлемы в Элладе относятся к началу V века до н. э., в них греческие воины вступили в полосу Греко-персидских войн. К этому типу, очевидно, следует относить обе боспорские находки.

Поздние образцы коринфских шлемов сосуществовали с новым типом, сложившимся во второй половине VI века до н. э. и получившим название халкидского. Эти шлемы тоже изготавливались из бронзы, они имели выделенный нашейник, наносник и нащечники; нащечники были двух вариантов — неподвижные и подвижные, то есть прикрепленные к шлему на петлях. Сформировавшись, вероятно, в области материковой Греции (Халкидике), этот тип впоследствии пользовался широкой популярностью. Разумеется, халкидские шлемы, как и коринфские, могли изготавливаться в самых различных центрах. Халкидский тип, в частности, часто воспроизводился на аттических краснофигурных вазах; на них можно видеть и очень похожие шлемы, но имеющие козырек, они получили название аттических. На Боспоре находки халкидских шлемов относятся к сравнительно позднему времени (IV век до н. э.), о чем подробнее будет сказано ниже.

В связи с изображением шлемов в древнегреческом искусстве необходимо обратить внимание на одно любопытное обстоятельство. На памятниках греческой скульптуры, рельефах и росписях коринфские шлемы встречаются достаточно часто и довольно долго, даже тогда, когда в реальной жизни они уже давно были вытеснены халкидскими. Имеются веские основания считать, что такие изображения можно трактовать как признак героизации представленных персонажей. Коринфский шлем в этих композициях как бы возвращал зрителей к далеким и славным временам, ставил современных воинов в один ряд с «бойцами марафонскими», героями Фермопильского ущелья и т. п. Уже говорилось, что на Боспоре известны находки шлемов халкидского типа, но на памятниках боспорского искусства можно видеть только коринфские, и это, конечно, нельзя считать случайным.

Среди защитного вооружения тяжеловооруженного воина большое значение имел большой круглый щит (0,8–1 метр в диаметре), который был создан греками в конце VIII века до н. э. Важнейшее отличие этого щита от более ранних заключается в том, что на внутренней стороне он имел не одну, а две ручки: первая находилась в центральной части, через нее левая рука воина проходила почти по локоть, вторая ручка — у самого края, она удерживалась кистью руки. Порой эта ручка заменялась веревочкой, пропущенной через небольшие петли по всему периметру щита. Современному человеку, привыкшему видеть изображения воинов на произведениях античного или средневекового искусства, кажется вполне очевидным, что щит с двумя ручками существовал всегда, так сказать, изначально. На самом деле это, конечно, не так. Самые ранние щиты, в том числе и на территории Греции, имели одну центральную ручку и представляли собой что-то вроде заслонки, не очень удобной на поле боя, особенно в регулярном боевом построении. Древние греки в конце VIII века до н. э., поместив на щит вторую ручку, произвели настоящую революцию в военном деле. Следует отметить, правда, что не все древние народы — даже те, что имели тесные связи с эллинами, — восприняли от них это изобретение. У скифов, например, щиты оставались «заслонками» еще в IV веке до н. э. Необходимо отметить, что нововведение значительно повысило боевые качества щита, позволило изменить всю тактику ведения боевых действий. Некоторые ученые даже считают, что именно новый тип щита создал возможность построения фалангой, сделал греческую пехоту непобедимой на протяжении нескольких столетий.

Круглые щиты гоплитов изготавливались из дерева, иногда полностью покрывались листом бронзы, но чаще обтягивались кожей и обивались по краям металлической пластиной. В центральной части порой крепилась специальная эмблема (изображение лучевой розетки, птиц, животных, личины горгоны Медузы и пр.), которая первоначально скорее всего связывалась с какими-то сакральными представлениями. В архаическое время эмблема изготавливалась из бронзы в виде плоской фигурной пластины и, безусловно, служила дополнительным усилением щита. Во время войн с персами распространился обычай прикреплять к нижней части щита специальный кожаный коврик (фартук), предохранявший ноги воина от неприятельских стрел. В археологических контекстах находки щитов чрезвычайно редки, поскольку органические материалы, из которых они изготавливались, легко разрушаются. При раскопках погребений и святилищ, однако, порой встречаются металлические обивки таких щитов, бронзовые бляхи и т. п., но на Боспоре подобные находки, относящиеся ко времени греческой колонизации района, пока не засвидетельствованы.

Отсутствуют и находки металлических панцирей, хотя их бытование здесь не вызывает особых сомнений. Панцирь — это очень важная часть оборонительного вооружения воина Древней Греции. Наиболее ранняя находка греческого доспеха относится к последней четверти VIII века до н. э. — это бронзовый панцирь из Аргоса так называемого колоколовидного типа, аналогии которому происходят из Центральной Европы. Он состоит из двух половин (передней и задней), скрепленных между собой системой застежек и шпилек. Любопытно, что на обеих частях весьма условно воспроизведены анатомические детали: мышцы живота и груди — на передней части и соответственно лопатки — на задней.

Нет сомнения, что тогда и позднее в Древней Греции широко бытовали более легкие и дешевые холщовые панцири. Что касается металлического доспеха, то с течением времени он трансформировался в элегантную «мускульную кирасу» (или «анатомический» панцирь), по-прежнему состоящую из двух частей. Такое название панциря, закрепившееся в научной литературе, происходит от четкой моделировки на его поверхности мышц живота, груди и спины. Греческое название этого доспеха, очевидно, торакс.

Набор защитного вооружения греческого тяжеловооруженного воина завершают поножи (кнемиды), которые защищали голень от стопы до колена. Логично предполагать, что их прототипом были какие-нибудь кожаные защитные приспособления, позднее дополненные металлическими деталями. Каноническую форму кнемиды получили с VII века до н. э., когда их высота стала составлять приблизительно 40 сантиметров. Поножи архаического и классического времени изготавливались из бронзового листа. Они плотно облегали ногу и не имели специальных скреп с задней стороны. Как и на панцирях, их поверхность часто имела орнаментацию, передающую форму мышц икры и коленной чашечки, или же украшались иным образом.

По подсчетам Л. К. Галаниной, на Боспоре найдено 15 экземпляров поножей, что составляет приблизительно четверть всех таких находок в Северном Причерноморье^{15}. Считается, что все они относятся к IV веку до н. э., однако это не совсем так — среди древностей Боспора Киммерийского давно известны великолепные бронзовые поножи, обнаруженные в одном из курганов под Керчью, которые, безусловно, следует датировать второй половиной VI века до н. э… Именно архаические кнемиды имели богатую орнаментацию. На керченской находке коленная чашечка украшена маской горгоны Медузы; на выпуклостях, соответствующих икроножным мышцам, помещено по волюте; валики, имитирующие длинные узкие мышцы голени, заканчиваются головами бородатых змей. Вдоль края сделаны мелкие отверстия, образующие как бы кайму, что опять же характерно для поножей времени архаики. Вообще же следует подчеркнуть, что данные кнемиды являются одной из самых ранних и, безусловно, самой эффектной принадлежностью греческого защитного вооружения из обнаруженных не только на Боспоре, но и во всем Северном Причерноморье.

Наступательное вооружение греческих воинов состояло из копья и меча. Копье (дбрю) являлось главным оружием гоплита, его длина достигала 2–3 метров. Железный наконечник копья имел листовидную форму на вытянутой втулке. С противоположной стороны древка некоторые копья имели наконечники-втоки, сделанные из бронзы или железа. Вток служил противовесом, а также позволял легко воткнуть копье в землю для получения упора. Не исключено, что он мог использоваться для защиты в случае поломки копья и потери его передней части.

Железные мечи появились на территории Греции в XI веке до н. э., именно они, а не серпы или кухонные ножи, были здесь самыми первыми железными орудиями. Первоначально эти мечи повторяли форму своих предшественников бронзового века, среди которых было немало довольно длинных экземпляров (0,75 метра и более), но постепенно все отчетливее стала проявляться тенденция к их уменьшению. В настоящее время можно утверждать, что новый тип меча, так называемый ксифос, уже существовал к началу Грекоперсидских войн. Он представлял собой двулезвийный меч (длина — 0,6 метра) с прямым или сильно вытянутым листообразным клинком, с металлическим перекрестьем и навершием на конце рукояти. Ножны имели завершение в виде насадки округлой формы. Ксифос мог использоваться для нанесения рубящих и колющих ударов. В отличие от копья он был вспомогательным оружием гоплита.

Приблизительно в одно время с ксифосом появился меч, который назывался махайра или копие. Это был однолезвийный меч с несколько изогнутым клинком, внешне напоминающий более поздний турецкий ятаган. Махайрой можно было наносить рубящие удары; очертания ее лезвия таковы, что в момент их нанесения меч смещался в сторону от наносящего удар, поэтому завершение рукояти изготавливалось в форме крюка, помогавшего удержать меч в руке. Иногда это завершение оформлялось в виде головки птицы или т. п. Происхождение махайры не вполне выяснено — предположения об иллирийских, этрусских и других прототипах неубедительны. Наиболее вероятно, что меч такого типа проник в Грецию, а также во Фракию, Италию, Иберию с Востока. В Иберии даже сложился своеобразный тип изогнутого меча — фальката. У нее в отличие от махайры затачивался не только нижний край лезвия, но и треть нижнего, начиная от острия. Таким образом, фальката могла служить для нанесения как рубящих, так и колющих ударов. Негреческое происхождение махайры, возможно, сказалось и в том, что греческие художники (вазописцы, торевты и др.) изображали именно этот меч в сценах, так сказать, несправедливых убийств, кровавой резни и т. п.

Лук и стрелы не получили в Древней Греции широкого распространения. В «Описании Эллады» Павсания говорится, что «у эллинов, за исключением критян, не было обычая стрелять из лука» (Paus. I, 23,4). Это вызывает определенное недоумение, поскольку лук был достаточно популярен в греческом эпосе (вспомним лук Одиссея и избиение с его помощью женихов Пенелопы), он является одним из атрибутов Геракла, известны даже боги-лучники: Аполлон и Артемида. На вазах геометрического стиля (XI–VIII века до н. э.) выделяются три типа луков: европейский простой; одноизогнутый ложный, то есть состоящий из нескольких пород дерева или дерева и кости; сложный с двойным изгибом, именуемый иногда скифским. Последний, правда, мог быть развитием более древнего лука минойского типа, сохранившегося на Крите. Именно критяне наряду со скифами составляли наемные контингенты стрелков из лука, которые в случае необходимости привлекались различными греческими городами-государствами.

При раскопках святилищ, а также на местах сражений в Греции найдено немало наконечников стрел. По способу крепления к древку их можно разделить на два основных типа — черешковые и втульчатые. Черешковые наконечники, вероятно, появились в Египте в IV веке до н. э., они были очень популярны на Крите, где даже известны монеты с их изображением. Бронзовые литые втульчатые наконечники стрел, происходящие из Греции, имеют близкие восточные аналогии. Они могли попасть сюда разными путями: из Скифии, через Фракию и т. д. Разумеется, стрелы такого типа несли с собой восточные завоеватели — киммерийцы, персы и пр. Совсем не удивительно, что втульчатые наконечники стрел являются достаточно обычной находкой при раскопках греческих колоний на территориях, примыкающих к скифским степям, в том числе и на берегах Керченского пролива.

Вообще же на Боспоре находок наступательного вооружения античного времени известно довольно много, по большей части они происходят из погребений. Наконечники копий при этом представлены вполне обычными для Древней Греции, можно даже сказать, интернациональными типами. Сложней обстоит дело с находками мечей, поскольку при их изучении возникает одно странное обстоятельство, — дело в том, что погребальные комплексы дают почти исключительно мечи местных типов, характерных для варварских племен Северного Причерноморья, о которых говорилось в предыдущей главе, а вот на поселениях, где находки такого рода чрезвычайно редки, преобладают мечи греческого образца.

Среди последних — обломок греческого однолезвийного меча типа махайры, обнаруженный при раскопках Мирмекия^{16}. Есть основания считать, что такие мечи пользовались особой популярностью среди греческих колонистов Северного Причерноморья, а на Боспоре они известны и в более поздние времена. Мирмекийскую находку можно относить к концу VI века до н. э. или даже к последней четверти этого столетия, что позволяет считать ее одной из самых ранних находок оружия подобного мира в античном мире. Другой тип греческого меча — двулезвийный колюще-рубящий ксифос — в боспорских материалах не представлен, однако его существование здесь вряд ли можно оспаривать.

Обозначенное выше расхождение двух главных категорий археологических памятников (поселения и могильники) в отношении находок мечей, характерное, надо признать, не только для Боспора, но и для другого центра греческой колонизации Северного Причерноморья — Ольвии, заслуживает особого внимания^{17}. На наш взгляд, распространение мечей местных типов в погребальной практике не обязательно свидетельствует о возрастании роли легковооруженной пехоты в боспорском войске, как это предполагает Д. В. Григорьев^{18}. Варварские мечи в весьма своеобразной, можно сказать, деликатной сфере представлений, связанных с загробным миром, вполне могли иметь особое символическое значение.

Имеющиеся археологические материалы, несмотря на их очевидную малочисленность, позволяют считать, что в греческих колониях Боспора Киммерийского тяжеловооруженная пехота поначалу была основной военной силой, и, повторяя слова французского антиковеда Ж.-П. Вернана, можно сказать, что эти колонии были «гоплитскими городами-государствами»^{19}. Совсем другое дело, что эта система, адаптируясь к местным условиям, со временем стала трансформироваться.

В отношении организации войск и особенностей ведения греками боевых действий на Боспоре наши знания очень ограничены из-за недостатка конкретных материалов, но опять же есть основания считать, что здесь действия фаланги со временем все в большей и большей мере стали осуществляться во взаимодействии с конницей. Конные отряды, разумеется, могли предоставить греческим городам-государствам союзные варварские племена, но, по всей видимости, этим дело не ограничивалось. В связи с изложенным можно еще раз обратить внимание, что главными противниками греков-колонистов в это время, вероятнее всего, были не крупные кочевнические армии, а отдельные небольшие группы конников, тактика действий которых сводилась к простой формуле: «Неожиданно нападать, грабить, убегать». В такой ситуации фаланга тяжеловооруженной пехоты, конечно, малоэффективна, она скорее всего вообще не могла ничего предпринять против мобильных отрядов конницы, которые к тому же совсем не стремились вступить в сражение, а, напротив, уклонялись от него. Гораздо успешнее противостоять разбойникам могли столь же подвижные отряды, которые были в состоянии встретить врага в открытом поле и в случае необходимости организовать его преследование. Содержание коня и приобретение всего необходимого снаряжения и вооружения всадника, вне всяких сомнений, было делом весьма дорогим, доступным лишь самым состоятельным людям, прежде всего аристократам. Думается, что именно греческая аристократия боспорских колоний сравнительно быстро стала предпочитать конный строй традиционному пешему порядку фаланги.

В связи с этим вполне логичным представляется, что выходцы из знатных родов самым внимательным образом присматривались к вооружению и особенностям боевых действий конницы кочевников и соответственно восприняли некоторые важные особенности военного опыта номадов. Все это еще не позволяет согласиться с видным скифологом Е. В. Черненко, считавшим, что уже на самом раннем этапе истории греческих колоний Северного Причерноморья стало преобладать скифское вооружение, а тяжелая пехота была заменена конницей^{20}. Нет, фаланга здесь скорее всего не исчезла столь быстро, но продолжала существовать, успешно сочетая свои действия с отрядами конницы.

Объединение во главе с Археанактидами и борьба со скифской агрессией

Приблизительно на рубеже VI и V веков до н. э. военнополитическая обстановка в степях Северного Причерноморья резко изменилась, что, очевидно, следует связывать с вторжением сюда с востока новой группы номадов. Очень вероятно, что именно эту группу Геродот называл «царскими» скифами, сообщая при этом, что они были самыми сильными и всех остальных скифов считали своими рабами. Любопытно, что «отец истории» в их отношении заметил, что сами они скифами себя не признавали, хотя так их именовали окружающие, а самоназванием этих номадов скорее всего было сколоты (Геродот, IV, 6).

Вследствие вторжения новых номадов ситуация для всех греческих государств региона, в том числе и для колоний Боспора Киммерийского, стала к 480 году до н. э. очень опасной. На это время приходится прекращение жизни на всех известных нам сельских поселениях Восточного Крыма, от нападений пострадали даже некоторые города. Слой пожарища и разрушений 490–480 годов до н. э. обнаружен в Пантикапее, и весьма показательно, что из него происходит немало трехгранных бронзовых наконечников стрел скифского типа.

Следы масштабного пожара конца первой трети V века до н. э. открыты также при раскопках Мирмекия. Здесь среди развалин жилых построек и груд битой посуды было найдено уЛпт немало показательных вещей: бронзовые наконечники стрел, часть которых имеет погнутые острия (иными словами, они явно использовались в боевой обстановке), детали снаряжения скифских коней и пр. Вряд ли стоит сомневаться в том, что пожары и разрушения в Пантикапее и Мирмекии были связаны с нападениями скифов.

В этой обстановке боспорские города-государства, как представляется, решили противостоять внешней угрозе совместно. Тогда был создан оборонительный и одновременно религиозный союз во главе с Археанактидами. Идея о та-ком союзе была впервые высказана талантливым человеком и блестящим ученым Ю. Г. Виноградовым^{21}, который, к сожалению, столь безвременно и столь нелепо ушел из жизни.

Эта идея сразу была поддержана некоторыми исследователя-ми истории Боспора^{22}.

Что касается Археанактидов, то о них мы знаем из единственного сообщения древнего историка Диодора Сицилийского, который писал, что они царствовали на Боспоре 42 года с 480/79 года до н. э. (Diod. XII, 31, 1). Несмотря на краткость этой информации и возможность ее неоднозначного понимания, можно полагать, что знатный греческий род Археанактидов встал во главе объединения боспорских полисов в очень трудный для них час.

Археологические исследования боспорских городов, проведенные в последние тридцать-сорок лет, позволяют говорить о некоторых весьма важных акциях Археанактидов. В некоторых городах были построены оборонительные стены (Пантикапей, Тиритака, Мирмекий, Порфмий, Фанагория и др.), причем их возводили с большой поспешностью. Укрепления на акрополе Пантикапея, северный участок которых сравнительно недавно был открыт во время раскопок, сооружались таким образом, чтобы в их трассу были включены стены разрушенных к тому времени каменных зданий. В результате здесь была создана продуманная система обороны бастионного типа. Нижняя часть оборонительных стен (цоколь) была сложена из камня, выше шла кладка из сырцовых кирпичей. По расчетам В. П. Толстикова, высота стен достигала 7 метров. Раскопками была открыта любопытная конструктивная деталь оборонительной системы — калитка для вылазок около западного угла; ширина ее составляет 0,8 метра.

В другом боспорском городе, Тиритаке, пожар произошел в конце VI века до н. э., после чего здесь была возведена оборонительная стена шириной 1,7–2 метра, в трассу которой, как и в Пантикапее, были включены стены некоторых разрушенных домов. В. Ф. Гайдукевич полагал, что такая стена могла противостоять лишь неожиданным набегам кочевников^{23}. Новый катаклизм в истории Тиритаки приходится на 480–470 годы до н. э., когда в сильном пожаре погибли все городские дома.

Оборонительная стена, построенная в Мирмекии несколько позднее, чем в Тиритаке, была более монументальной, в ширину она достигала 3 метров. В высшей степени любопытно, однако, что мирмекийская стена не окружала всей площади поселения, а лишь отсекала его прилегающую к акрополю западную часть, то есть опять же была возведена с очень большой поспешностью. Обвод оборонительных стен вокруг всего Мирмекия был построен позднее, когда скифская угроза ослабла.

В стратегической системе обороны Боспора этого времени, как представляется, важную роль сыграл так называемый Тиритакский вал. О его датировке не утихают споры, и многие ученые склоняются к мысли, что он относится к сравнительно позднему времени. Мы же считаем возможным придерживаться традиционной точки зрения и связывать строительство вала со временем Археанактидов. Этот оборонительный рубеж, следы которого еще видны на современной поверхности, имеет 25 километров в длину — он начинается у Азовского моря, идет в южном направлении и обрывается у Тиритаки, но далее к югу видны следы подобного сооружения, оканчивающегося у Черного моря. Иными словами, складывается впечатление, что вал отсекал восточную часть Керченского полуострова.

Укрепления акрополя Пантикапея

(по В. П. Толстикову)

Само по себе возведение валов и «длинных стен» — типичнейший способ защиты земледельческих народов от нападения кочевников, в качестве примеров чему можно привести Дербент, Великую Китайскую стену, русские засеки и т. д. Не следует забывать и того, что древние греки были прекрасно знакомы с системой укрепления территории с помощью возведения стен на перешейке от моря до моря. Первая такая попытка, естественно, из известных нам, относится к середине VI века до н. э. — это стены, построенные Мильтиадом на Херсонесе Фракийском (Геродот, VI, 36). Боспорские греки в этом деле, конечно, не были пионерами.

Как представляется, система обороны Боспора Киммерийского при Археанактидах была достаточно продуманной. В зимнее время она, конечно, не могла базироваться только на Тиритакском валу, который подвижные отряды кочевников, в общем, имели возможность обойти по льду. Но могли ли такие зимние рейды нанести большой урон боспорцам? Думается, что нет. Урожай на полях был к тому времени уже убран, а население могло легко укрыться под защитой городских стен, которые, напомним, были открыты раскопками в Пантикапее, Фанагории, Тиритаке, Мирмекии и Порфмии. Тиритакский вал был дополнительной защитой боспорских городов в летнее время и, что особенно важно, единственной защитой боспорских (прежде всего пантикапейских) сельскохозяйственных угодий в весенне-летний и осенний сезоны, когда они действительно могли пострадать от нападения номадов. В этом отношении вал, конечно, имел большое значение. Следующим этапом возведения защитных рубежей в Восточном Крыму стало строительство так называемого Аккосова вала, который находился западнее Тиритакского и шел от Азовского моря до Черного, имея около 36 километров в длину.

Рубежи Боспора, надо думать, защищали не только гражданские ополчения союзных городов-государств, но и контингенты дружественных им варварских племен. О развитии самых тесных контактов греков с местными племенами во время Археанактидов свидетельствуют курганы с погребениями туземных аристократов, которые насыпались в окрестностях всех главных городов (Пантикапей, Нимфей, Фанагория, Кепы, возможно, Гермонасса). Почти во всех курганах были захоронены воины-всадники^{24}.

В вооружении этих воинов любопытнейшим образом переплелись варварские и греческие черты. В наборе защитного вооружения предпочтение отдавалось греческим шлемам и поножам, а вот металлические панцири были местными, относящимися к типу чешуйчатых доспехов, то есть, как уже говорилось, обычных у скифов и их юго-восточных соседей — синдов и меотов. Комплекс наступательного вооружения целиком соответствовал местным традициям: лук со стрелами, меч типа акинак, копье.

Наиболее показательная группа курганов местной знати, частично относящаяся к времени Археанактидов (в ней имеются и более поздние памятники), расположена под Нимфеем^{25}. Здесь во время археологических раскопок были обнаружены материалы, позволяющие судить о том, как были вооружены союзники боспорцев. Вооружение их было многочисленным и разнообразным; рядом с погребенными, как правило, были положены несколько мечей, кинжалов, копий и, очевидно, лук со стрелами, от последних, естественно, сохранились лишь бронзовые наконечники стрел. Чешуйчатые панцири, столь характерные для местных племен Северного Причерноморья, были составлены из железных и бронзовых пластинок. Комплекс защитного вооружения дополнялся греческим бронзовым шлемом халкидского типа, то есть с выделенным наносником и нащечниками, а также греческими бронзовыми поножами, которые в отличие от более ранних не имеют пышной орнаментации. Каждого знатного воина сопровождало захоронение коня или даже нескольких коней с великолепной уздой, украшенной в скифском зверином стиле. Нет сомнения, что общий облик боспорского всадничества, который реконструируется на основании находок из курганов, в частности Нимфейских, является наглядным проявлением смешения греческой и варварской элиты в единый пласт боспорской (неоднородной по своему происхождению) аристократии. Вкусы этой аристократии проявляются во многих категориях свойственной ей материальной и духовной культуры, в том числе и в снаряжении коня, наборе вооружения и т. д.

Кратко подводя итог сказанному, следует с полной определенностью признать, что оборонительные акции Археанактидов, направленные на отражение скифской агрессии, оказались вполне успешными. В рамках возглавляемого ими оборонительного союза боспорцы провели ряд крупных мероприятий по укреплению не только городов, но и с помощью Тиритакского вала — целого района в восточной части Керченского полуострова. Ополчения греческих городов-государств и союзные им варварские дружины, очевидно, в основном синдские и меотские, сумели защитить рубежи Боспора, отстоять независимость эллинских колоний, что, несомненно, имело большое значение для их будущего развития. Одним из важных последствий такого завершения греко-скифского конфликта, вероятно, надо признать прекращение регулярных скифских передвижений через район Боспора Киммерийского.

Спартокиды создают державу

После успешного отражения скифской агрессии положение в районе пролива стабилизировалось приблизительно в третьей четверти V века до н. э. Исчезновение внешней угрозы для оборонительного союза Археанактидов, вероятно, имело не только позитивные, но и негативные последствия, приведшие к тому, что в нем начались разногласия, споры или даже конфликты. Многочисленные исторические параллели убедительно свидетельствуют, что бывшие союзники, увы, часто становятся врагами. Объединение боспорских городов-государств, как представляется, не стало исключением из этого правила, можно даже предполагать, что в условиях возрастания противоречий между его участниками оборонительный союз постепенно слабел и в конце концов прекратил свое существование.

Важнейшая политическая перемена, свидетельствующая о крушении союза Археанактидов, относится к 438/37 году до н. э. Тогда, как об этом сообщает Диодор Сицилийский (Diod. XII, 31, 1), власть на Боспоре перешла к некоему Спартаку.

При каких обстоятельствах это случилось и кем был Спартак по происхождению, с уверенностью сказать нельзя. Есть основания считать, однако, что свое происхождение Спартак вел из Фракии (на это указывает его необычное имя), а власть над Боспором он получил насильственным путем. С этого времени на берегах пролива на 330 лет утвердилась династия Спартокидов.

Весьма вероятно, что изначально территория владения Спартака ограничивалась территорией Пантикапея, но очень скоро его преемники приступили к расширению границ государства. Сын Спартака — Сатир I сумел захватить Нимфей и начал боевые действия против другого полиса Восточного Крыма — Феодосии. Имеющиеся свидетельства письменной традиции не позволяют уверенно судить о том, каким образом Нимфей был захвачен Сатиром, сопровождалось ли это военными действиями, осадой города и т. п. Ясно лишь одно: Нимфей потерял независимость в результате измены афинянина Гилона — вероятно, весьма влиятельного лица. Необходимо отметить при этом, что Нимфей в последней трети V века до н. э. скорее всего входил в Афинский морской союз и, казалось бы, был защищен от всякого рода враждебных посягательств силой и авторитетом этого могущественного объединения. Вероятнее всего, он был захвачен Сатиром, когда достаточно, и поэтому Тинних пошел на хитрость. Корабли подошли к городу ночью, под покровом темноты на три лодки было посажено по трубачу, после чего Тинних расставил эти лодки на некотором расстоянии друг от друга и приказал трубачам трубить по сигналу. Расчет был прост — обмануть осаждавших, показать, что на помощь Феодосии подошел большой флот. Приказ Тинниха был исполнен, в нужный момент трубачи дружно затрубили; в лагере боспорцев началась настоящая паника, и они в испуге без всякого порядка покинули свои позиции. Таким образом, Феодосия была спасена. Как видим, первая попытка захвата города провалилась; по одной из версий, Сатир даже умер тогда у стен Феодосии.

Афины уже утеряли свое могущество, а возглавляемый ими союз развалился в результате поражения в Пелопоннесской войне (404 год до н. э.). Афиняне, впрочем, быстро забыли о потере Нимфея и наладили самые дружественные отношения с Сатиром. Эти отношения сохранились и позднее, став важным фактором боспорской истории на протяжении всего IV века до н. э.

Боевые действия под Феодосией пусть скромно, но освещены в письменных источниках. Известно, что на помощь Феодосии пришла Гераклея Понтийская — греческая колония, расположенная на южном берегу Черного моря. Интересные детали об этом можно найти в рассказах Полиэна о военных хитростях (Polyaen. V, 23). Гераклеоты послали на помощь Феодосии два корабля во главе с Тиннихом, из которых боевым (триерой) был лишь один. Сил было явно недостаточно, и поэтому Тинних пошел на хитрость. Корабли подошли к городу ночью, под покровом темноты на три лодки было посажено по трубачу, после чего Тинних расставил эти лодки на некотором расстоянии друг от друга и приказал трубачам трубить по сигналу. Расчет был прост — обмануть осаждавших, показать, что на помощь Феодосии подошел большой флот. Приказ Тинниха был исполнен, в нужный момент трубачи дружно затрубили; в лагере боспорцев началась настоящая паника, и они в испуге без всякого порядка покинули свои позиции. Таким образом, Феодосия была спасена. Как видим, первая попытка захвата города провалилась; по одной из версий, Сатир даже умер тогда у стен Феодосии.

На Таманском полуострове Сатиру скорее всего удалось подчинить Фанагорию. Не ограничивая себя действиями только против греческих городов, он начал политику активного вмешательства в дела местных племен Прикубанья. Уже знакомый нам Полиэн (Polyaen. VIII, 55) рассказывает, что Сатир возвратил на престол царя синдов Гекатея, но потребовал за свою услугу, чтобы тот развелся со своей женой меотиянкой Тиргатао и даже убил ее, а в жены взял дочь Сатира. Практика династических браков, как видим, активно использовалась правителями Боспора. Тиргатао, однако, спаслась и подняла против Сатира местные племена, которые подвергли его территории опустошению. Осознав крушение своих планов, Сатир умер (вторая версия его смерти), а его преемникам пришлось откупаться от враждебных соседей богатыми дарами.

Надпись, сравнительно недавно обнаруженная на Семибратнем городище (столица Синдского государства), позволяет считать, что злополучный Гекатей был изгнан со своего престола вторично. На этот раз ему помог сын Сатира — Левкои I^{26}. Синдскому царю вновь были возвращены его владения, но, очевидно, после его смерти с независимостью синдов было покончено. Боспорские надписи свидетельствуют, что Синдика была подчинена Боспору, и новым царем синдов стал Левкои. В дальнейшем он распространил свою власть на другие меотские племена (торетов, керкетов, дандариев) и даже стал именоваться царем синдов и всех меотов. Нет сомнения, что Левкои сумел подчинить Феодосию; при нем утвердилась пышная титулатура боспорских владык — «архонт Боспора и Феодосии, царь синдов, торетов, дандариев, псессов», «архонт Боспора и Феодосии, царь синдов и всех меотов» и т. п. Так на рубеже V–IV веков до н. э. возникло своеобразное по своей структуре греко-варварское Боспорское государство, в которое вошли как некогда независимые греческие колонии, так и варварские племена.

Однако Левкону, как и его отцу, пришлось столкнуться с противодействием Гераклеи Понтийской, которое, очевидно, опять же имело место тогда, когда боспорцы угрожали Феодосии. На этот раз гераклеоты действовали даже более активно. По свидетельству Полиэна (Polyaen. V, 44,1), греческий полководец Мнемон провел разведывательную акцию: под видом переговоров о дружбе на Боспор была послана делегация, в которую входил популярный музыкант — кифаред Аристоник. Музыкант должен был дать концерт, а послу по количеству слушателей в театре предстояло рассчитать, так сказать, людской потенциал будущего противника.

После такой разведки начались боевые действия, о которых рассказывает Полиэн (Polyaen. VI, 9). Превосходство гераклеотов на море было полным. Левкои попал в трудное положение еще и потому, что его воины не горели желанием воевать. Оценив ситуацию, он избрал следующий боевой порядок: впереди были поставлены гоплиты, а за ними — скифы. Царь при этом объявил, что если гоплиты допустят высадку с моря неприятеля, то скифы будут стрелять им в спины из луков. Услышав такое, гоплиты мужественно помешали высадке гепаклеотов. Ппизнавая налет анекдотичности этого рассказа, хочется обратить внимание на одно важное обстоятельство — воины Левкона названы гоплитами, то есть тяжеловооруженная пехота в это время как будто была главной ударной силой боспорского войска.

Возможно, с боевыми действиями гераклеотов были связаны пожары первой половины IV века до н. э., открытые во время археологических раскопок в некоторых боспорских городах. В Мирмекии, к примеру, сильным пожаром были уничтожены некоторые здания, расположенные на самом берегу бухты. Нетрудно представить, что именно такие прибрежные постройки должны были подвергаться нападению при высадке неприятельских десантов.

О вооружении боспорской пехоты этого времени можно судить на основании изображений на надгробных стелах, хотя они по большей мере не очень богаты интересующими нас деталями. К примеру, на надгробии юноши из Пантикапея мы можем видеть лишь большой круглый щит, закрывающий тело воина от подбородка до колен^{27}.

Значительно более информативны рельефные стелы, обнаруженные при раскопках античной усадьбы Юбилейное I на Таманском полуострове в 80-х годах прошлого века и уже вошедшие в научную литературу под названием «таманских рельефов». Стелы датируются третьей четвертью IV века до н. э.; они изготовлены из мрамора скорее всего аттическими мастерами, трудившимися на Боспоре. Во всяком случае, местные особенности изображений выступают на них достаточно отчетливо. На первой стеле представлен обнаженный воин с плащом, заброшенным за спину, он смело идет в бой, прикрываясь круглым щитом и сжимая меч в правой руке. Меч не сохранился, но, судя по изображению ножен, он относится к типу ксифосов.

Еще более интересен второй рельеф, на котором представлены два воина — пожилой (с бородой) и молодой (безбородый)^{28}. На головах у них надеты коринфские шлемы; старший правой рукой придерживает круглый гоплитский щит, а левой держит копье, лежащее на его левом плече. На ногах у него — высокие поножи, но при этом он бос. У младшего в правой руке копье, а в левой — ксифос, который он держит за перекрестье рукоятью вниз. Скульптор прекрасно изобразил втоки копий, представляющие собой суживающиеся книзу втулки с вытянутыми остриями, по всей видимости, квадратными в поперечном сечении. Шейки втоков, где втулки соединены с острием, оформлены в виде валиков. Хорошо видны и другие детали вооружения, можно рассмотреть даже изображение шапок-подшлемников, которые изготавливались из войлока или кожи и служили для амортизации ударов по шлему. Подобную подкладку имели также и кнемиды. В общем, имеющиеся изобразительные материалы позволяют считать, что в IV веке до н. э. боспорская пехота сохраняла основные особенности вооружения и, надо думать, боевое построение фалангой, характерные для более раннего времени.

Таманский рельеф:

1 — стела с изображением двух воинов;

2— молодой воин (по В. П. Толстикову)

Из приведенного выше рассказа Полиэна о столкновении Левкона I с гераклеотами, однако, можно заключить, что фаланга, состоявшая скорее всего из граждан боспорских городов, не всегда была надежным орудием в руках монарха. Вероятно, уже при ранних Спартокидах в вооруженных силах все более важную роль начинают играть отряды наемников. Среди них можно предполагать не только гоплитов, но и так называемых пельтастов, занимавших промежуточное положение между тяжело- и легковооруженными воинами.

Подразделения пельтастов широко распространились в Греции IV века до н. э.; название свое они получили от легкого щита особого типа — пельты, имевшей форму полумесяца. Пельта изготавливалась из дерева, возможно, даже была плетеной, покрывалась овечьей или козьей кожей и, как представляется, была лишена металлических обивок. Появление такого щита обычно связывают с Фракией. Наиболее ранние его изображения на аттических вазовых росписях относятся ко второй половине IV века до н. э., но особенно популярными они стали позднее. Очень часто пельта изображалась на так называемых «боспорских» педиках IV века до н. э., которые изготавливались в Афинах, возможно, в немалой степени специально для продажи на Боспоре. Однако каких-либо остатков таких щитов здесь обнаружено не было.

Пельта была известна и скифам. На одном из шедевров греко-скифской торевтики — золотом гребне, найденном в кургане Солоха, представлена сцена сражения трех воинов. Спешившийся скиф, конь которого убит, отбивается от нападающего на него всадника и расположенного позади всадника пешего воина; этот скиф имеет пельту, его противники — обычные скифские щиты. Это изображение, информативное само по себе, интересно для нас еще и по той причине, что гребень из Солохи, как и большинство предметов греко-скифской торевтики, скорее всего был изготовлен в мастерских Боспорского государства. Во всяком случае, многие специалисты придерживаются такой точки зрения.

Еще раз возвращаясь к рассказу Полиэна о войне Левкона с гераклеотами, хочется обратить внимание, что содержащаяся в нем информация чрезвычайно ценна еще в одном существенном аспекте. Этот рассказ, пусть, как уже говорилось, в несколько анекдотичной форме, отражает реальный боевой эпизод, происшедший на Боспоре. Добавим, что это единственное описание военных действий на берегах Керченского пролива, которое сохранила античная письменная традиция. В высшей степени показательно, что в этом эпизоде верными союзниками Левкона выступили скифы, и у нас есть веские основания считать, что в это время уже существовал боспоро-скифский союз, важной составляющей которого, безусловно, было военное сотрудничество.

Материальными свидетельствами такого союза служат курганы варварской знати (вероятно, в основном скифской), возведенные в это время в окрестностях столицы государства — Пантикапея. Первым в их ряду следует назвать так называемый «курган Ашика» (раскопан А. Б. Ашиком в 1838 году), поскольку он хорошо датируется концом первой четверти IV века до н. э., когда Левкои I достиг немалого успеха в укреплении Боспорского государства. В кургане был погребен воин, при котором находился интереснейший набор вооружения: шлем, панцирь, поножи, меч, лук со стрелами. Подчеркнем, что именно из этого кургана происходят бронзовые поножи с изображением головы горгоны Медузы на коленной чашечке, которые, как уже отмечалось, являются самой ранней находкой подобного вооружения во всем античном Северном Причерноморье. Конечно, вызывает некоторое удивление, что эти архаические поножи оказались в погребении воина приблизительно через 150 лет после их изготовления, но, на наш взгляд, этот археологический факт имеет вполне логичное объяснение. Бронзовые поножи, как и другие предметы вооружения (панцири, шлемы и пр.), безусловно, ценились весьма дорого, передаваясь, подобно своего рода реликвии, из поколения в поколение.

В этом комплексе чрезвычайно интересны и другие находки. Прежде всего это бронзовый шлем, который, как отметил Б. З. Рабинович, «поражает крайней простотой формы»^{29}. Он состоит из трех грубо склепанных пластин, две из которых свернуты полукругом и образуют боковые стенки, а третья положена сверху. По краю шлема имеются мелкие отверстия для прикрепления подкладки. В отличие от обычных форм этот шлем не сужается кверху, а как будто несколько расширяется. Вероятно, простота формы может свидетельствовать в пользу его местного изготовления, хотя шлем совершенно не подходит под типы скифских, «видимо, представляя собой единичное явление», как считал Б. З. Рабинович. Другие специалисты в области древнего вооружения предполагали, что шлем был сделан из частей разрушенных шлемов или из бронзовых пластин неизвестного назначения, возможно, даже из частей металлических сосудов, проще говоря, из греческого металлолома. В общем, этот шлем представляется в полной мере уникальным.

Панцирь также весьма любопытен, хотя и относится к обычному для варваров Северного Причерноморья типу чешуйчатых доспехов. Дело в том, что, хотя такие панцири изготавливались в основном из железа, панцирь из «кургана Ашика» сделан из бронзовых пластин, при этом пластины здесь были не просто нашиты на основу, а прикреплены бронзовыми заклепками, что абсолютно нетипично для скифской традиции. Железный меч скорее всего принадлежал к типу скифских акинаков, а бронзовые наконечники стрел относятся к хорошо известным в Северном Причерноморье типам, которые можно датировать второй половиной V — началом IV века до н. э.

Среди более поздних курганов времени расцвета Боспорского государства при Спартокидах особое значение принадлежит кургану Куль-Оба, в котором в 1830 году было открыто богатейшее погребение скифского военачальника. В специальном отделении саркофага был положен его парадный меч, рукоять и ножны которого имели золотые обкладки. На рукояти изображены фигуры двух животных; на ножнах — грифон, лев, терзающий оленя, леопард и др., на пластине для подвешивания меча можно видеть морского коня (гиппокампа). Кнемиды, изготовленные из позолоченной бронзы, по размерам значительно превосходят обычные греческие поножи и позволяют считать, что погребенный в Куль-Обе воин был настоящим богатырем. Из защитного вооружения представлен также шлем. Среди наступательного вооружения, кроме меча, в склепе были найдены сотни наконечников стрел, наконечники копий и дротиков. Чрезвычайно важны для нас также происходящие из Куль-Обы находки электрового сосуда и золотых штампованных бляшек с изображениями скифов.

В другом кургане (на «земле Мирзы Кекуватского» — под таким названием он вошел в литературу) был открыт не столь богатый склеп, но предметов вооружения в нем обнаружено немало. Погребенный в каждой руке имел по пучку стрел с бронзовыми позолоченными наконечниками (общее их число около 300). В ногах лежал бронзовый греческий шлем халкидского типа с подвижными нащечниками, а также бронзовые поножи. Здесь же был положен меч, от которого сохранилась обложенная золотом рукоять с представленными на ней неясными изображениями зверей.

На Таманском полуострове элитные погребения с богатыми наборами вооружения времени ранних Спартокидов были открыты в курганах Большая и Малая Близницы. Во время раскопок Большой Близницы в 1865 году был обнаружен склеп с погребением знатного воина; в нем, кроме других находок, обнаружены великолепный бронзовый шлем в виде фригийского колпака, обломки бронзовых позолоченных панциря и поножей, большой железный меч, небольшой кинжал, семь копий и множество бронзовых наконечников стрел.

Особый интерес в этом комплексе, безусловно, представляет меч. Вполне очевидно, что он продолжает традицию развития халкидских шлемов, что видно по устройству его короткого наносника, подвижных нащечников, закругленных вырезов для ушей и, наконец, выгнутого назатыльника. Верхняя часть шлема, однако, оформлена совсем иначе, по-новому, — она сильно вытянута вверх и загнута вперед, имитируя форму фригийского колпака. П. Динтсис отнес этот шлем к группе «тиарообразных»[2]^{30}. Б. З. Рабинович справедливо указывал на переходный характер такого типа шлемов от классических к эллинистическим^{31}, то есть получившим распространение после походов Александра Македонского, в III–I веках до н. э. Действительно, наиболее ранние их воспроизведения можно видеть на монетах царя Македонии. Шлем из Большой Близницы — тоже достаточно ранний, его можно датировать концом IV — началом III века до н. э.

Имеющиеся материалы позволяют считать, что, опираясь на поддержку скифов, владыки Боспора расширяли свои владения и достигли такого положения, что стали играть очень важную роль, так сказать, в международной жизни Северного Причерноморья. При Перисаде I (сын Левкона I) Боспорское государство занимало земли, которые, как сказано в одной из надписей, лежали «между пределами тавров (то есть Крымскими горами) и Кавказскими горами». Благоприятная обстановка IV века до н. э. выразилась в расцвете материальной культуры всех греческих государств региона и в особенности Боспора. Выдающийся исследователь северопричерноморской античности М. И. Ростовцев с полным на то основанием назвал это столетие «золотым веком» эллинства на северном берегу Черного моря^{32}. Одним из ярких проявлений такой ситуации можно рассматривать активное освоение греками широких сельскохозяйственных территорий. По подсчетам специалистов, общее количество сельских поселений этого времени в обеих частях Боспорского царства составляет более 400. Чрезвычайно показательно, что все они лишены укреплений.

Боспоро-скифский союз, однако, мог быть реальным гарантом стабильности в регионе лишь до тех пор, пока скифы были господствующей военной силой в степях Северного Причерноморья, и здесь очень многое зависело от положения, на восточных рубежах Скифии, то есть в районе Дона. Передвижения новых орд кочевников из глубин Азии, как уже не раз говорилось, обычно вели к дестабилизации военно-политической обстановки в степях. В этом отношении хотелось бы обратить внимание на то, что какие-то негативные явления во взаимоотношениях Боспора со скифами возникли уже в конце третьей четверти IV века до н. э.

Очень важная информация для понимания начавшихся изменений в регионе, на наш взгляд, содержится в речи Демосфена против Формиона, которую он произнес около 328 года до н. э. (Dem. XXXIV, 8). В ней знаменитый оратор, в частности, говорил о торговой поездке Формиона на Боспор. Эта поездка была крайне неудачной, поскольку вследствие войны, которая происходила между боспорским царем Пе-рисадом и скифами, привезенные Формоном товары почти не находили сбыта. Сам по себе факт военных столкновений между скифами и Боспором в это время вызывает некоторое недоумение, поскольку скифы, если судить по данным античных письменных источников, и до, и после этого события всегда выступали как союзники боспорских царей (Polyaen. VI, 9, 4; Diod. XX, 22–24). Еще более интересен, на наш взгляд, другой аспект этого сообщения, а именно тот, который свидетельствует о крупных торговых затруднениях Формиона. Боспорское государство во второй половине IV века до н. э. занимало значительную территорию и граничило с различными варварскими народами, а значит, локальный конфликт с одним из них, а именно так иногда трактуют сообщение Демосфена, вряд ли мог привести к столь печальным последствиям.

Не исключено, что уже в это время в силу каких-то причин вся система взаимоотношений Боспора с варварским миром испытывала трудности, что, в частности, могло привести к военным конфликтам и отрицательному воздействию на боспорскую торговлю. К сожалению, в силу своей краткости приведенное сообщение Демосфена не может быть основанием для более определенных выводов. Да и сама по себе неблагоприятная ситуация для торговли на Боспоре в это время может рассматриваться как не более чем симптом будущих потрясений. Очень может быть, что уже тогда начались отдельные походы восточных номадов (сарматов) на запад, повлиявшие на увеличение военной напряженности в Северном Причерноморье.

Усобица сыновей Перисада I

Данные археологии убедительно свидетельствуют о том, что Великая Скифия не пережила рубежа IV и III веков до н. э.; ее крушение с полным основанием можно назвать одним из важнейших, эпохальных событий древней истории. Скорей всего эта катастрофа стала результатом целого комплекса причин, приведших к общему ослаблению Скифии, но главной из них, несомненно, было сарматское продвижение на запад. Очень важным в этом контексте представляется свидетельство Диодора Сицилийского о том, что савроматы (сарматы) «опустошили значительную часть Скифии и, поголовно истребляя побежденных, превратили большую часть страны в пустыню» (Diod. II, 43, 7).

Буквально накануне крушения Скифии произошло одно важное событие, в которое были вовлечены и скифы, и сарматы, и Боспорское государство. Речь идет об усобице сыновей царя Перисада I (Сатира, Евмела и Притана), о которой достаточно подробно рассказал Диодор Сицилийский (Diod. XX, 22–24). В самом кратком изложении его повествование сводится к следующему. В 310/9 году до н. э. умер Перисад I, и по старшинству трон перешел к Сатиру. Недовольный этим Евмел начал оспаривать власть у брата, в своей борьбе он нашел поддержку варваров во главе с Арифарном. Понимая серьезность ситуации, Сатир собрал значительные силы: 34000 воинов, из которых 30000 составляли союзные скифы (20000 пехоты и 10000 конницы), 2000 наемники-греки и 2000 наемники-фракийцы. Под командованием боспорского царя это войско с большим обозом продовольствия выступило в поход.

Где произошли военные столкновения и какие варвары поддержали Евмела, из текста Диодора не вполне ясно, но есть веские основания считать, что районом боевых действий стало Прикубанье, а беглого боспорского царевича поддержало сарматское племя сираков, которое к этому времени, как представляется, продвинулось к восточным рубежам Боспорского государства. Некоторые исследователи полагают, что Евмела поддержало меотское племя фатеев, но эта гипотеза вызывает большие сомнения. Дело в том, что из боспорских надписей известно, что они были подчинены царям Боспора, а это означает, что фатеи никак не могли противостоять армии царя, поддержанной скифами.

С другой стороны, вряд ли можно сомневаться, что объединение сираков в военном отношении было весьма мощным, поскольку сумело выставить войско, превышающее по численности объединенные боспоро-скифские силы, — 42000 воинов (20000 конницы и 22000 пехоты). Войско Сатира, продвигаясь вперед, перешло реку, которая называлась Фат, и, подойдя к противнику на близкое расстояние, встало лагерем, окружив его со всех сторон повозками. Отметим, что такое устройство лагеря очень характерно для кочевников. Затем произошло сражение, которое в исторической литературе часто называется битвой на Фате.

Сатир, по скифскому обычаю, как это специально подчеркивает Диодор, встал в центре своих боевых порядков. Подобное построение, когда военачальник встает в центре войска, — характерный прием боевого построения не только скифов, но и других народов. Ксенофонт в сочинении «Анабасис» в этом отношении сообщает: «Все военачальники варваров занимают место в центре войска, полагая, что они таким образом находятся в наибольшей безопасности, если с обеих сторон имеют свое войско, и что в случае необходимости передачи приказа войско будет оповещено о нем в половину времени» (Xen. I, 8, 22)[3]^{33}. Весьма показательно, что в центре враждебных Сатиру сил встал Арифарн, а Евмел находился на левом фланге.

По поводу этого построения известный советский историк и археолог В. Д. Блаватский высказал предположение, что Евмел использовал здесь тактику «косого клина», впервые столь удачно примененную знаменитым полководцем Эпаминондом в битве против спартанцев под Левктрами в 371 году до н. э.^{34} Тогда Эпаминонд сильно изменил традиционный боевой порядок фаланги, разместив свои силы не равномерно по всему фронту, а с численным преимуществом на левом фланге (отсюда происходит название «косой клин»). Поставив на левый фланг лучшую часть своего войска и создав тем самым не только количественное, но и качественное преимущество, он одержал полную победу над непобедимыми до того спартанцами. Но использовал ли Евмел этот боевой порядок? Надо признать, что такое соблазнительное предположение, в общем, ничем не обосновано, более того, из описания Диодора вполне очевидно, что роль Евмела в командовании войсками во время сражения была весьма скромной, да и судьбу сражения решила совсем не пехота, а конница. Все эти соображения заставляют предпочесть схему хода битвы на Фате, которую предложил киевский скифолог Е. В. Черненко^{35}.

Схема битвы при Фате (по Е. В. Черненко):

1 — войско Сатира II и войско Арифарна перед сражением; 2 — скифская конница Сатира наносит поражение коннице Арифарна и начинает ее преследование. Евмел обращает в бегство наемников; 3 — скифская конница Сатира прекращает преследование разгромленных, меняет направление движения и наносит удар в тыл Евмела; а — пехота; б — конница Арифарна; в — скифская конница; г — греки-наемники; д — наемники-фракийцы; е — укрепленный лагерь Сатира

Сатир с отборными отрядами конницы нанес удар в центр построения неприятеля, где находился царь Арифарн. После упорного боя, стоившего больших потерь обеим сторонам, он обратил сираков в бегство. Поначалу Сатир даже начал преследовать бегущих, но вскоре узнал, что брат Евмел одерживает победу на своем фланге, прекратил преследование и, нанеся еще один удар по врагу, опять имел успех. На этом сражение на берегу реки Фат, по существу, закончилось, полную победу в нем одержал Сатир. Важнейшую роль в этом успехе, безусловно, сыграла скифская конница, которая сначала сокрушила центр боевых порядков Арифарна, а затем, зайдя в тыл неприятелю, одержала верх и на левом фланге.

Уцелевшие воины Арифарна и Евмела укрылись в укрепленной царской ставке, стоявшей на берегу Фата. Глубокая река, обтекая это место, делала его почти неприступным. Неприступность еще более усиливалась благодаря наличию здесь обрывистых утесов и густого леса. Подступы к крепости были к тому же защищены высокими башнями и палисадами.

После победы в сражении Сатир сначала опустошил неприятельскую страну, предал огню местные поселения, захватил большое количество добычи и пленных, а затем предпринял попытку взять крепость штурмом. Эта акция имела лишь частичный успех; но воины Сатира все-таки сумели переправиться через реку и стали вырубать лес, мешавший подходу к укреплениям. Работы быстро продвигались вперед, и тогда осажденные попытались им противодействовать — стрелки Арифарна начали поражать рубящих лес. Тем не менее воины Сатира продолжили свое дело и на четвертый день работы приблизились к укреплениям, но здесь, осыпаемые на тесной позиции тучей стрел, стали терпеть большой урон. Положение попытался спасти предводитель наемников Мениск, его поддержал сам Сатир. В завязавшемся бою он был ранен копьем в руку; рана оказалась столь серьезной (может быть, копье было отравлено), что этой же ночью царь скончался.

Осада после этого была снята, тело Сатира переправили в Пантикапей к его брату Притану, где были устроены пышные похороны. Приняв царскую власть, Притан не проявил должной активности и не сумел развить достигнутого предшественником успеха. Евмел же и его союзники оправились от поражения и сумели захватить немало городов и укреплений. Когда Притан наконец явился к войску и выступил против брата, он потерпел неудачу; его армия была оттеснена к перешейку около Меотийского озера и сдалась на милость победителя. Оказавшись в отчаянной ситуации, Притан попытался укрепиться в Пантикапее, но безуспешно, и был вынужден бежать в город Кепы, где был убит.

Таким образом, в тяжелой междоусобной борьбе полную победу одержал Евмел. Утвердившись на боспорском престоле, он жестоко расправился со своими противниками, приказав умертвить не только друзей Сатира и Притана, но также их жен и детей. Бегством удалось спастись лишь сыну Сатира, царевичу Перисаду, который нашел убежище у скифского царя Агара. Несмотря на проявленную чудовищную жестокость, в дальнейшем Евмел управлял государством очень умело и дальновидно (помогал некоторым греческим государствам, боролся с пиратами), в результате чего Боспорское государство укрепилось, расширило свои границы. У царя даже возник фантастический план — объединить под своей властью все земли вокруг Черного моря. Но до воплощения его на практике дело не дошло — Евмел погиб от нелепой случайности в 304/3 году до н. э.

Кратко резюмируя сказанное о борьбе за боспорский престол сыновей Перисада I, подчеркнем, что столкновение между братьями следует рассматривать не как простую междоусобицу, не как «небольшую гражданскую войну», по выражению М. И. Ростовцева^{36}, а как столкновение мощных варварских группировок. Разумеется, конфликт начался из-за спора за боспорский престол, но с вовлечением в борьбу варварских племен он явно перерос рамки простой междоусобицы и превратился в явление отнюдь не чисто боспорской истории. Военно-политическая обстановка в конце IV века до н. э., как можно считать, была такой, что и скифы, и сарматы в этой войне сражались не только за интересы боспорских царевичей, но и свои собственные.

В сложившейся ситуации поведение Евмела выглядит вполне логичным. В своих притязаниях на боспорский престол он сделал ставку на поддержку сарматов — объединение в военном отношении, безусловно, очень сильное. Но и скифы, по всей видимости, поддержали Сатира в борьбе с братом не просто из личных симпатий к нему или только из понимания правоты его дела. В это время борьба с сарматами была, так сказать, их кровным делом. По-видимому, именно по этой причине они предоставили в распоряжение Сатира значительные силы, игравшие в боевых действиях столь важную роль. Не случайным в данной связи представляется и то, что после смерти Сатира Притан принял царскую власть и твердое решение продолжать борьбу с Евмелом лишь после того, как прибыл к войскам (Diod. XX, 24). Стремление войск, состоящих в основном из скифов, к продолжению успешно начатой войны сыграло здесь, по всей видимости, немалую роль. Судьба, однако, была неблагосклонной к Притану и его союзникам.

Совсем не исключено, что Евмел, получивший власть над государством благодаря помощи сарматов, и в дальнейшем в своей внешней политике опирался на союз с ними. Возможно, с их поддержкой следует в какой-то степени связывать его успехи в расширении границ и в укреплении международного престижа Боспора, о чем сообщается в рассказе Диодора. Можно даже предполагать, что события 310/9 года до н. э. были до некоторой степени поворотным пунктом в истории Боспора. В это время традиционно союзнические отношения со Скифией прерываются, и, возможно, начинается процесс переориентации боспорской политики по отношению к варварскому миру с акцентом на связи с сарматами. Состояние источников таково, что почти невозможно судить, насколько этот процесс был продолжен или развит после смерти Евмела. Однако можно предполагать, что сильнейшее в регионе объединение сарматов продолжало играть важную роль в системе связей Боспорского государства с племенами региона и позднее.

Для изучения военного дела Боспора периода сарматской экспансии, как и для более раннего времени, большое значение имеют материалы, полученные при раскопках курганов. Первостепенную важность для понимания происшедших глобальных перемен, на наш взгляд, имеет курган, раскопанный на мысе Ак-Бурун (южная оконечность Керченской бухты) в 1875 году^{37}. В его центральной могиле были обнаружены кремированные останки знатного воина с очень показательным погребальным инвентарем. Наиболее известная находка, происходящая отсюда, — золотой ажурный шлем, украшенный троекратно исполненным цветком каллы между волютами. Эти двойные волюты можно понимать как изображение круто закрученных бараньих рогов, являющихся символом фарна, то есть некой божественной благодати, без которой, по представлениям иранских народов, невозможен путь героя. Хорошо известно, что бараньи рога стали атрибутом Александра Македонского, знаком его богоизбранности, после посещения им оракула Амона в Египте. Некоторые исследователи сближают этот золотой шлем по форме с сарматскими шлемами более позднего времени или с кожаными колпаками кочевников. Вполне возможно, что он надевался поверх меховой шапки.

Другие вещи роднят курган Ак-Бурун с культурами народов, которые заселяли территории к востоку от Скифии (Подонье, Прикубанье). Из предметов вооружения в первую очередь обращают на себя внимание большой меч и кинжал, которые, к сожалению, сохранились очень плохо. Видный исследователь степных древностей К. Ф. Смирнов относил этот меч к мечам синдо-меотского (Прикубанского) типа^{38}, что вполне возможно, но совершенно недоказуемо. В состав прочего наступательного вооружения входили 2 копья, 4 дротика и стрелы с железными наконечниками. Наконечник одного копья сохранился в хорошем состоянии, он был искусственно деформирован перед помещением в могилу, неплохо сохранился и один из дротиков.

Комплекс защитного вооружения включал железный шлем, бронзовые поножи и чешуйчатый панцирь (все сохранилось в обломках). Железные пластинки от последнего отличаются крупными размерами и, в общем, не очень напоминают детали обычного чешуйчатого доспеха. Е. В. Черненко по этой причине предполагал, что эти пластины относятся к покрытию щита^{39}. Однако все сомнения напрасны. Исследователи кургана были уверены в том, что они нашли именно панцирь, а у пластин имеется хорошая аналогия — чешуйчатый панцирь, происходящий из сарматского кургана в Подонье. Комплекс наступательного вооружения из кургана Ак-Бурун имеет большое сходство с Прикубанскими памятниками, где в относительно богатых погребениях встречается следующий набор: меч, копья или дротики (от 1 до 7), несколько стрел с железными наконечниками.

Дата Ак-Бурунского кургана достаточно уверенно определяется в пределах конца IV — начала III века до н. э. В связи с этим весьма соблазнительной представляется попытка связать его с описанными выше событиями междоусобной борьбы сыновей Перисада!. В. Ф. Гайдукевич, известный специалист в области древностей Боспора Киммерийского, высказал предположение, что здесь был погребен один из союзников Евмела^{40}, и с этим предположением вполне можно согласиться.

Дротики, подобные обнаруженным в кургане Ак-Бурун, как можно полагать, стали на Боспоре достаточно популярным видом метательного оружия. Очень интересно в этом отношении надгробие конца IV–III века до н. э., найденное в Керчи в 1951 году. На нем неплохо сохранилась роспись, где можно разглядеть безбородого юношу-воина, совершающего, вероятно, возлияние. На его ногах изображены кнемиды, обозначенные желтой краской (бронзовые), за спину закинут сравнительно небольшой щит круглой формы. Из наступательного вооружения представлен меч, который, судя по очертаниям рукояти, следует считать махайрой, и три копья или дротика. Большое количество копий (дротиков) в данном случае, возможно, следует связывать с влиянием военного дела племен Прикубанья, что в контексте событий, речь о которых шла выше, представляется вполне закономерным.

Боспор после падения Великой Скифии

Победа Евмела при поддержке сарматов, однако, не спасла государство от серьезнейших потрясений, разразившихся приблизительно через сорок лет после описанной войны. В первую очередь эти потрясения коснулись Восточного Крыма; по этой причине есть веские основания считать, что виной им стали скифы, оттесненные сарматами в Крым из степей Северного Причерноморья и вынужденные отвоевывать себе жизненное пространство на полуострове.

Археологические исследования последних лет позволили установить, что на сельскохозяйственных территориях Европейского Боспора в это время имела место в высшей степени драматичная ситуация. Московский археолог А. А. Масленников отмечает, что в конце первой трети III века до н. э. на сельских поселениях Восточного Крыма в спешном порядке возводились укрепления, но, несмотря на это, все они погибли в 60-х годах этого столетия. На большинстве исследованных селищ этого времени выявлены следы пожаров и разрушений всех построек, которые впоследствии уже не восстанавливались. В слоях разрушений обнаружены бронзовые и железные наконечники скифских типов, пращные камни и пр.^{41}

Драматическая картина гибели ряда поселений реконструируется вполне отчетливо. Важные наблюдения были сделаны при раскопках поселения Золотое Плато: на полу двух из исследованных домов под рухнувшими стенами были найдены три человеческих скелета, в костях позвоночника одного из них торчал железный наконечник стрелы^{42}. Наглядная картина гибели во время нападения была зафиксирована также при раскопках поселения Генеральское-Западное. Археологические наблюдения показывают, что нападающие обстреливали поселение из луков — наконечники стрел обнаружены около оснований стен, часть из них погнуты. Защитники поселения в борьбе с противником скорее всего активно использовали каменные ядра^{43}. Как видим, археологические материалы позволяют заключить, что в 60-х годах III века до н. э. в Восточном Крыму разразилась настоящая война, которая оказалась столь серьезной, что привела к уничтожению всей системы земледелия в районе.

Вполне возможно, что сельское население из неукрепленных поселений, спасаясь от врага, уходило под защиту городских стен. Не исключено, что фиксируемый в это время рост территории городов в немалой степени может быть объяснен притоком населения с сельских территорий полуострова. Сами города при этом активным образом укреплялись. В III веке до н. э. новая оборонительная стена была возведена в Мирмекии. В Тиритаке, где в конце IV — начале III века до н. э. производилось обновление всей фортификационной системы, мощь отдельных ее звеньев была усилена еще и во второй половине III века до н. э. Во второй половине столетия был перестроен по единому регулярному плану и стал мощной крепостью Порфмий^{44}, расположенный на крымском берегу пролива в том месте, где тот имеет наименьшую ширину и где издревле существовали переправы (само название Порфмий, вероятнее всего, восходит к древнегреческому слову «переправа»). Раскопками выявлена прямоугольная сеть улиц, которая делит крепость на восемь кварталов, вытянутых с востока на запад параллельно оборонительным стенам. Толщина стен достигает 2,5 метра; исследована также северо-западная башня, которая фланкировала калитку шириной 1,5 метра, устроенную в западной стене. Не вызывает особых сомнений, что столь кардинальная перестройка Порфмия была вызвана потребностью защиты переправы между европейской и азиатской частями, имевшей для Боспорского государства и стратегическое значение.

Концом IV или первой половиной III века до н. э. можно датировать возведение оборонительной стены Китея, расположенного на черноморском побережье. На азовском берегу, в Зеноновом Херсонесе, раскопками открыто мощное основание оборонительной стены III века до н. э. Возведение городских стен Пантикапея относится к III–II векам до н. э., но особенно внушительно выглядят укрепления его акрополя. В это же время были построены укрепления в Киммерике (на вершине горы Опук). Оценивая все эти факты, следует признать, что в III — начале II века до н. э. в Восточном Крыму происходит усиленное фортификационное строительство, вызванное, по всей видимости, возрастающей военной угрозой со стороны Крымской Скифии.

Некоторые археологические материалы дают основание полагать, что в рассматриваемое время города Европейского Боспора не просто испытывали военную угрозу, но и подвергались нападениям. При раскопках Нимфея был обнаружен проезд в оборонительной стене, заложенный большими камнями так, что оказалась оставлена лишь небольшая калитка. Около оборонительной стены были найдены каменные ядра и бронзовые наконечники стрел. Исследователь городища М. М. Худяк относил эту ситуацию к концу IV века до н. э. и связывал ее с событиями междоусобной борьбы сыновей Перисада^{45}. Но в рассказе Диодора о столкновении братьев нет ни единого слова о военных действиях на собственно боспорской территории; поэтому, как представляется, наблюдение М. М. Худяка следует рассматривать не в контексте событий 310/9 года до н. э., а в плане общей неспокойной военно-политической ситуации, сложившейся на Керченском полуострове. В той же плоскости, по-видимому, можно трактовать и сильное разрушение Порфмия, происшедшее в середине III века до н. э., перед его кардинальной перестройкой.

Для понимания ситуации, сложившейся тогда на Боспоре, большое значение имеют граффити, сравнительно недавно обнаруженные в святилище Нимфея. Они вообще чрезвычайно ценны, поскольку, как считают исследователи городища, в середине III века до н. э. святилище было ликвидировано. Иными словами, полученные там материалы уверенно могут быть отнесены к раннему этапу сарматских вторжений в Северное Причерноморье.

На штукатурке прочерчены изображения всадников и противостоящих им пеших воинов-лучников^{46}. Всадники в конических шлемах и бочонкообразных панцирях, вооружены длинными копьями, что позволяет видеть в них сарматов-катафрактариев. Пешие воины-лучники — это, вероятно, скифы. Напомним, что, по сообщению Диодора Сицилийского, скифское войско, поддержавшее боспорского царя Сатира в конфликте с братом, более чем на половину состояло из пехотинцев (Diod. XX, 22). Нетрудно понять, что в сценах боев, изображенных на штукатурке, побеждают всадники-сарматы, а лучники-скифы терпят поражение. Признавая всю специфичность этих рисунков как источника по боспорской истории и отдаленность этих изображений от событий большой политики того времени, все-таки можно предположить, что сарматы тогда скорее всего были «симпатичней», ближе рядовым жителям Боспора, чем скифы. Они, скажем так, «болели» за сарматов, и сарматские победы над скифами имели отклик в их сердцах, что находило выражение даже в такой форме.

Акрополь Пантикапея в III веке до н. э.

(реконструкция В. П. Толстикова)

В высшей степени любопытно, что археологические материалы, полученные во время раскопок на памятниках Таманского полуострова, не позволяют считать, будто военно-политическая ситуация здесь была сложнее, чем в Восточном Крыму. Это в особенности интересно по той причине, что именно сюда, к восточным рубежам Боспорского царства, продвинулись сарматские племена, прежде всего сираки. Конечно, и здесь поначалу имели место какие-то военные конфликты — в конце IV века до н. э., например, были разрушены оборонительные стены Семибратнего городища. На страницах научных изданий эти разрушения обычно увязываются с военными действиями междоусобицы сыновей Перисада, а не с предполагаемой сарматской агрессией, и это, возможно, справедливо. К тому же на рубеже IV и III веков до н. э. или в начале III века до н. э. на городище были возведены новые укрепления. Последний факт также чрезвычайно любопытен, поскольку всплеска фортификационного строительства, столь явного в Восточном Крыму, на Тамани в это время как будто не произошло. Помимо Семибратнего городища лишь при раскопках Фанагории был обнаружен небольшой участок оборонительной стены III–II веков до н. э. Бурное фортификационное строительство фиксируется на Азиатском Боспоре позднее, но об этом будет сказано особо.

Следует еще раз подчеркнуть, что, несмотря на близость к районам, куда продвинулись сарматы, положение на азиатской стороне Боспора в целом было отнюдь не хуже, чем на европейской. По всей видимости, в начальный период вторжения сарматов возможность их нападений на территории Боспорского царства была вполне реальна. Однако в дальнейшем, с развитием боспоро-сарматских взаимоотношений, эта угроза скорее всего была сведена до минимума. Весьма показательно, что ни один из греческих городов Таманского полуострова не подвергся нападению. Не уменьшая сложности ситуации в регионе, хотелось бы высказать предположение, что подобное достаточно благоприятное положение в восточной части государства могло создаться лишь в том случае, если боспорские цари опирались не только на внутренние силы или на помощь со стороны греческих государств, но и на союз с местными варварскими племенами Прикубанья, в первую очередь на союз с сарматами.

Есть основания считать, что в это время Боспорское государство проводило политику самого активного проникновения в глубинные районы Прикубанья и район Донской дельты, где очень ценные материалы были получены при раскопках Елизаветовского городища, самого крупного на восточной границе Скифии. Под угрозой сарматских нападений жизнь здесь прекратилась приблизительно на рубеже IV и III веков до н. э., но ненадолго. Вскоре сюда было выведено крупное боспорское поселение, занявшее «акрополь» городища. Эта попытка упрочения боспорского влияния в дельте Дона не была успешной — поселение просуществовало всего 25–30 лет и погибло, очевидно, в результате нападения сарматов^{47}. Тем не менее для понимания основных направлений греко-варварских контактов начала III века до н. э. это поселение чрезвычайно показательно, тем более что полным успехом завершилось основание другого боспорского центра в дельте Дона — Танаиса.

Видный советский археолог, много лет руководивший раскопками Танаиса, Д. Б. Шелов считал, что город был основан в первой четверти III века до н. э.^{48} По сообщению Страбона, его основали боспорцы (Strab. XI, 2, 3). Очень скоро этот город, расположенный, по существу, на пути варварских передвижений с востока на запад, стал важным экономическим центром, самым большим торжищем среди варваров после столицы Боспорского государства — Пантикапея (Strab. VII, 4,5). Опираясь на него, Боспор твердой ногой стоял в пункте, который давал ему несомненные выгоды в плане торговли с местными племенами, а также позволял своевременно ориентироваться в изменениях военно-политического характера в прилегающих степных областях. Если и ранее Боспорское царство в силу своего географического положения имело реальный и, по всей видимости, легкий доступ в Крым и Под-непровье из европейской части и к Кавказу из азиатской, то теперь в зону его активного влияния вошло и Нижнее Подонье — Приазовье.

Относительная стабилизация военно-политической обстановки во второй половине III — первой половине II века до н. э

После потрясений времени падения Великой Скифии жизнь постепенно вошла в обычное русло. Из надписи будущего боспорского царя Левкона II явствует, что в середине — третьей четверти III века до н. э. меоты признавали власть боспорских владык, то есть владения Боспора в Прикубанье были весьма обширными. Другим важным признаком стабилизации ситуации стало возобновление жизни на сельских поселениях. Внимательный читатель, конечно, уже заметил, что сельским поселениям при реконструкции военно-политической ситуации или, правильнее сказать, ситуаций, которые складывались в регионе на различных хронологических срезах, придается очень большое значение, и это, на наш взгляд, вполне закономерно. Именно сельские поселения могут служить надежным индикатором усиления или, напротив, ослабления военной угрозы по той простой причине, что они всегда уязвимы при нападениях противника — во всяком случае, намного более уязвимы, чем укрепленные стенами города. Данные современной археологии убедительно демонстрируют, что деревни, как грибы после дождя, разрастались в окрестностях греческих городов в благоприятной внешнеполитической обстановке и, наоборот, исчезали при возникновении серьезной военной угрозы. В этом отношении периоды массового выведения сельских поселений или же их запустения, фиксируемые при археологических исследованиях, следует рассматривать в непосредственной связи с кардинальными переменами обстановки в степях Северного Причерноморья.

Сельских поселений, относящихся к 250–150 годам до н. э., на Боспоре известно не очень много, гораздо меньше, чем для времени расцвета — IV века до н. э. Сразу же необходимо обратить внимание на то, что почти все сельские поселения, открытые в Восточном Крыму, были укрепленными. Укрепления строились даже на самых небольших из них. Наиболее показательный памятник такого рода — Золотое на Азовском побережье Керченского полуострова. Археологическими раскопками здесь выявлена оборонительная линия, состоящая из мощной стены (толщина — до 2,5 метра) с серией хорошо сохранившихся выступов-бастионов^{49}.

Имеющиеся археологические факты, на наш взгляд, позволяют считать, что военная ситуация в Восточном Крыму все еще оставалась достаточно тревожной и жизни на сельских поселениях района угрожал неприятель. Почти нет сомнения, что этим неприятелем были крымские скифы. По всей видимости, со второй половины III века до н. э. в предгорьях Крыма начинается процесс консолидации скифского населения, приведший к окончательному сложению нового государства — Малой или Крымской Скифии, которая, по сообщению Страбона, занимала Крым и область за Перешейком (Перекопом) вплоть до Днепра (Strab. VII, 4, 5).

Союзнические отношения Боспора с сарматами, которые сложились на предшествующем этапе, в это время получили определенное развитие, наложив свой отпечаток на военное дело, о чем будет сказано ниже. Начать же следует с того, что этими влияниями дело не ограничивалось, и в культуре Боспора появились весьма важные новые детали, связанные с событиями, происходившими на далеком Западе.

Европа, в том числе и античные государства Средиземноморья, столкнулась с экспансией кельтов, которых греки называли галатами, а римляне галлами. Эта экспансия началась раньше рассматриваемого периода и развивалась волнообразно — всем известно, что около 385 года до н. э. лишь гуси спасли Рим от полного захвата галлами; пик новой волны пришелся на 80–70 годы III века до н. э. В 281 году до н. э. 20000 галатов переправились в Малую Азию, где приняли самое активное участие в военных событиях, став серьезной угрозой для греческих государств региона. В 279 году до н. э. кельты предприняли поход на Македонию и Грецию, совершив нападение на знаменитое святилище в Дельфах, и были с большим трудом отбиты греками. Утвердившись во Фракии, они создали там свое государство с центром в Тилисе, просуществовавшее с 280 по 213 год до н. э. Это государство, как представляется, оказало немалое влияние на развитие событий в Северном Причерноморье, поскольку противостояло сарматскому проникновению на запад. Данные современной археологии позволяют считать, что только после его крушения кочевники смогли продвинуться из-за Дона и прочно освоить районы Поднепровья.

Материальными свидетельствами военных столкновений, разразившимися в это время в Северном Причерноморье между сарматами и кельтами, на наш взгляд, являются кельтские шлемы, которые археологи порой находят в сарматских погребениях или так называемых кладах, в основном в районе Подонья и Прикубанья^{50}. Эти шлемы, которые в научной литературе именуются «типом Монтефортино», вероятно, по большей части изготавливались в Этрурии. Их еще называют шлемами типа «шапки жокея», поскольку они действительно несколько напоминают жокейскую кепку, но надевали их козырьком назад; «козырек», конечно, защищал шею воина.

В античном мире прекрасные боевые качества кельтских отрядов были быстро оценены по достоинству, их авторитет в военной сфере был очень высок, и совсем не удивительно, что многие правители эллинистических государств охотно приглашали их на службу. Но можно ли что-нибудь сказать о присутствии кельтских наемников на Боспоре? Недавние археологические открытия свидетельствуют, что они, вероятнее всего, входили в состав египетского посольства, посетившего Боспор в первой половине III века до н. э. В святилище Нимфея, в том самом, где на штукатурке были изображены всадники-сарматы, сражающиеся со скифскими лучниками, сохранилось великолепное изображение корабля «Исида», на котором, как считается, прибыло посольство из Птолемеевского Египта ко двору боспорского царя Перисада II^{51}. Вдоль борта этого корабля установлены характерные кельтские щиты (типа тюреос), позволяющие предполагать, что здесь присутствовали и их владельцы-кельты. Следует оговориться, однако, что непосредственного отношения к военному делу Боспора эти кельтские наемники, конечно, не имели.

Несколько слов необходимо сказать об упомянутых щитах. Большие овальные щиты («тюреос» в переводе с древнегреческого можно определить как «подобный двери») с вертикальным ребром вдоль центральной части получили широкое распространение во время кельтской экспансии в III веке до н. э. в Европе, а затем и в Малой Азии. Их изготавливали из дерева (длина примерно 1,1 метра, ширина 0,4–0,6 метра), обтягивали, вероятнее всего, кожей и иногда снабжали металлическими обивками по краю. Металлический умбон (выступ) в центре щита прикрывал центральную деревянную ручку, за которую воин удерживал щит, пропустив вытянутую левую руку через верхнюю ручку.

Тюреос входит в употребление на Боспоре скорее всего в середине III века до н. э., и его изображения вскоре появляются на боспорских надгробиях, а затем и на терракотовых статуэтках воинов. Наиболее показательным в этом отношении является известняковое надгробие, относящееся к концу II — началу I века до н. э., обнаруженное около Ахтанизовского лимана на Таманском полуострове в 1962 году^{52}. На нем представлено изображение стоящего в полный рост воина, который вооружен копьем и большим овальным щитом. Копье имеет листовидный наконечник с продольным ребром. Большой щит с вертикальным ребром посередине закрывает фигуру воина от плеча до щиколоток. Вполне очевидно, что он имеет сходство с тюреос, хотя и не в полной мере, поскольку здесь отсутствует такая важная деталь, как умбон в центральной части. В связи с этим можно высказать предположение, что щит ахтанизовского надгробия представляет собой поздний вариант развития щитов, типологически восходящих к кельтским образцам.

Изображения настоящих щитов типа тюреос можно видеть на терракотовых статуэтках с изображением воинов. Эти статуэтки, не известные в других античных государствах Северного Причерноморья, представляют собой своеобразную группу боспорской коропластики II–I веков до н. э.^{53} Воины на них стоят в полный рост, опираясь на овальные щиты; на некоторых экземплярах представляется возможным рассмотреть панцири типа «мускульная кираса», поверх которых обычно надет длинный плащ. Изучившая эти статуэтки В. И. Пругло верно заметила, что первостепенное значение здесь имеет именно щит, который выставлен на первый план как некий символ, лучше всего характеризующий воина.

Самое раннее изображение кельтского щита на Боспоре, однако, представлено не на надгробиях и не на статуэтках, а на монетах. Приблизительно в середине III века до н. э. боспорский царь Левкои II впервые в истории государства произвел чеканку царской медной монеты. Эту акцию, возможно, следует связывать с его военными победами, поскольку на монетах присутствует военная тематика в виде изображения щита на лицевой стороне и рукояти меча на оборотной. М. Ю. Трейстер предположил, что и щит, и рукоять меча принадлежат к кельтским типам^{54}. Второе его предположение представляется не очень убедительным, поскольку изображение меча на монетах отчеканено не очень четко, а вот щит определенно относится к кельтским. Одного этого факта, на наш взгляд, достаточно, чтобы согласиться с заключением М. Ю. Трейстера о том, что Левкои II имел контакты с галатами.

Кельтские щиты на Боспоре:

1 — щиты III–I веков до н. э. (по В. П. Толстикову); 2 — изображение щита на боспорской терракотовой статуэтке (по В. И. Пругло); 3 — изображение воина на Ахтанизовском надгробии; 4 — воин со щитом (по В. П. Толстикову)

Наиболее показательными памятниками культуры боспор-ской элиты III–II веков до н. э. являются курганы Васю-ринской горы, расположенной на Таманском полуострове. В одном из этих курганов, относящемся к II веку до н. э., были обнаружены фрагменты железной кольчуги. Эта находка, вызвавшая большие споры среди исследователей, до сих пор не нашла должного объяснения. Между тем хорошо известно, что кольчуги вошли в употребление у кельтов в III веке до н. э., и появление такого защитного вооружения на Боспоре в первой половине II века до н. э. представляется совсем не удивительным, если учитывать связи этого государства с кельтами, выразившиеся в присутствии кельтских наемников.

В совокупности археологических материалов, относящихся к рассматриваемому времени, немалое значение, на наш взгляд, имеет состав погребального инвентаря в гробнице, раскопанной в 1834 году в районе Карантинного шоссе под Керчью. Среди сделанных здесь находок имеется бронзовый щит (0,51 на 0,27 метра), возможно, кельтского типа. Щит сохранился очень плохо, однако из описания и рисунка ясно, что он был овальным с обивкой гвоздями по краю. С внутренней стороны имелись кожаные петли. Подобные сравнительно небольшие бронзовые щиты у кельтов, вероятнее всего, были предназначены исключительно для церемониальных или культовых целей. Не исключено, что и керченская находка использовалась таким же образом.

Из этой гробницы происходит также знаменитый железный шлем с небольшим гребнем и подвижными нащечниками^{55}. На лобовой части шлем был украшен серебряными изображениями в виде головы Афины, масками Горгоны Медузы по бокам и не вполне понятными рельефами на нащечниках — возможно, они представляют мифологическое чудовище Сциллу с факелом в одной руке и веслом в другой.

Тип шлемов, к которому относится керченская находка, определяют как «аттический эллинистического времени», их порой называют также «псевдоаттическими». Имеющиеся аналогии позволяют говорить о большой популярности таких шлемов после походов Александра Македонского, то есть с конца IV века по первую половину II века до н. э. Очевидно, тогда стали достаточно популярными и шлемы, изготовленные из железа, поскольку, по сообщению Плутарха, в битве при Гавгамелах железный шлем надел сам великий полководец (Plut. Alex. 32, 5). На Боспоре описанная находка не является единственной, фрагмент шлема такого типа был найден при раскопках одного из сельских поселений Восточного Крыма[4]^{56}.

Наступательное вооружение в погребении у Карантинного шоссе представлено железным мечом типа махайры. О подобных мечах и их распространении на Боспоре начиная с самого раннего времени говорилось выше; что касается данного экземпляра, то он имеет длину около 0,8 метра. Вообще же набор вооружения, описанный в этой гробнице, очевидно, был достаточно популярен. Показательно, что на одном из боспорских надгробий конца III — начала II века до н. э. имеется рельефное изображение воина со щитом как будто овальной формы, замахивающегося коротким изогнутым мечом. Почти нет сомнения, что этот меч — махайра.

Материалы погребения у Карантинного шоссе дают основание полагать, что оно принадлежало наемнику, служившему в армии боспорского царя. Хорошо известно, что античные «солдаты удачи» были готовы сражаться за деньги где угодно и против кого угодно. Из рассказа Диодора Сицилийского об усобице сыновей Перисада I мы уже знаем, что в конце IV века до н. э. на боспорской службе находились довольно крупные отряды греческих и фракийских наемников. Показательны в этом смысле и эпиграфические документы. Среди них — надгробие пафлагонца, который погиб, «сражаясь в земле маитов (меотов)». К надгробиям наемников иногда относят эпитафии сиракузянина, киприота, хиосца и некоторые другие. Можно указать и на более ранние документы — порой считается, что один из декретов в честь Левкона I был принят аркадскими наемниками.

Погребение воина у Карантинного шоссе под Керчью (1834 год):

1 — рисунок гробницы; 2 — меч типа махайра; 3 — железный шлем с серебряными украшениями

Совсем не исключено, что на службе у боспорского царя в третьей четверти III века до н. э. находились также кельтские воинские контингенты, игравшие важную роль в военной политике государства. Уже было сказано, что ни один восточный царь не вел ни одной войны без галатских наемников. Очень может быть, что этого правила придерживался и царь Боспора Левкои II. Что касается гражданского ополчения, то оно скорее всего к этому времени уже полностью потеряло свое значение.

Выше говорилось о терракотовых статуэтках воинов с кельтскими щитами, которые достаточно ярко характеризуют одну из сторон боспорской культуры этого времени. Столь же любопытна еще одна категория терракотовых статуэток, появившихся на Боспоре, очевидно, во второй половине III века до н. э., — это статуэтки всадников. К сожалению, многие детали на них трактованы очень небрежно, пропорции коня и всадника часто переданы неверно, и, в общем, такие статуэтки никак нельзя отнести к шедеврам боспорской коропластики. Их значение, на наш взгляд, заключается совсем в ином. Общий варварский, восточный облик костюма всадника, несмотря на всю условность трактовки, выступает вполне отчетливо — в частности, в его головном уборе в виде башлыка с заостренным верхом. Нельзя сомневаться в том, что все терракотовые статуэтки так или иначе были связаны с культовыми представлениями, в данном случае с представлениями о роли и предназначении мужчины как воина-героя. Героический идеал, как можно предполагать, в первом случае (статуэтки кельтских воинов) навеян Западом, а во втором (статуэтки всадников) — Востоком.

О восточных направлениях связей Боспора в военной сфере, как и прежде, свидетельствуют материалы курганных захоронений. Курганы, содержащие погребения варварской знати, в это время сосредоточены исключительно в азиатской части Боспора, то есть ближе к районам расселения меотов и кочевий сарматских племен. Неудивительно, что на этих материалах ярко проявляются сарматские черты, связанные прежде всего с манерой украшать боевых коней круглыми, в основном серебряными бляхами, так называемыми фаларами. Очень важным в ряду таким памятников представляется курган Буерова могила, расположенный сравнительно недалеко от Большой Близницы. Под насыпью здесь обнаружено конское захоронение с уздечным набором из бронзовых блях, покрытых серебром и позолотой. Человеческое погребение находилось в склепе, сложенном из тесаных известняковых плит. Был найден весьма богатый сопровождающий инвентарь — золотые венки, большое количество серебряной и бронзовой посуды и т. п. Очень впечатляет набор оружия: 5 мечей, 6 копий, масса железных наконечников стрел, обломки панциря из кованых железных пластин, такие же пластины от щита (?) и бронзовый шлем с нащечниками. Мечи в ножнах с золотыми обкладками, безусловно, относятся к типу сарматских.

В кургане у деревни Мерджаны^{57}, расположенной недалеко; от Анапы, была обнаружена золотая пластина с изображением всадника, приближающегося к сидящей на троне женщине, вероятнее всего, богине. Среди предметов вооружения здесь был обнаружен короткий меч или кинжал, а также два конических бронзовых шлема. Конические шлемы, подобные находкам из Мерджан, вошли в употребление в Древней Греции в эллинистическое время, вероятно, для защиты от рубящих ударов кельтских мечей. Они были очень популярны и у самих кельтов. Неудивительно, что шлемы конической формы представлены на таком важном памятнике времени войн с галатами в Малой Азии, как алтарь Зевса в Пергаме, и на рельефах с изображением оружия в пергамском святилище Афины Никефоры. Представленное на этих рельефах оружие, вероятнее всего, было захвачено пергамцами во время сражений с галатами.

Имеющиеся материалы позволяют считать, что Боспорское государство во второй половине III — первой половине II века до н. э. в своей внешней политике опиралось на военные формирования, состоявшие из наемников (греков и негреков), а также на союзных сарматов. Этих двух факторов до поры до времени вполне хватало, чтобы отстаивать свои интересы; более того, этот период даже можно признать временем процветания Боспора. Но процветанию пришел конец, когда ситуация в степях Северного Причерноморья в очередной раз резко изменилась.

Спартокиды накануне падения

Середина II века до н. э. связывается с концом периода относительной стабилизации в Северном Причерноморье по многим причинам^{58}. Складывается впечатление, что с этого времени «выплески» из Азии на запад все новых и новых кочевых племен происходили, так сказать, в ускоренном ритме. Эти глобальные передвижения привели к окончательной дестабилизации обстановки в степях региона, поскольку, как представляется, ни один из появившихся здесь кочевых этносов не мог осуществить свою полную гегемонию, и греческим государствам в этом сложном переплетении политических целей, экономических интересов, возникающих и разваливающихся союзов варварских племен было чрезвычайно непросто отстоять свою самостоятельность, выбрать собственный, сравнительно безопасный путь развития.

«Выплески» кочевнических волн в северопричерноморские степи стали перехлестывать через край, как уже говорилось, приблизительно с середины II века до н. э. Совсем не исключено, что новый импульс с востока был связан с миграцией роксоланов и языгов. По свидетельству Страбона, роксоланы заняли пространства между Танаисом и Борис-феном, то есть между Доном и Днепром. Описывая образ жизни кочевников, древний географ отметил, что «они следуют за своими стадами, выбирая всегда местности с хорошими пастбищами; зимою — в болотах около Меотиды, а летом — и на равнинах» (Strafe. VII, 3,17). В 112–110 годах до н. э. эти номады приняли участие в скифо-херсонесском конфликте на стороне скифов и были разбиты полководцем Диофантом, которого на помощь Херсонесу прислал царь Понтийского государства Митридат VI Евпатор. Войско варваров, состоявшее почти из 50000 человек, не устояло против 6000 воинов, которыми командовал понтийский полководец, и в большинстве своем погибло. Этот эпизод еще раз демонстрирует силу дисциплинированного, хорошо обученного войска в столкновениях с варварскими толпами. Вооружение роксоланов, каким его описал Страбон, выглядит не очень совершенным — они имели шлемы и панцири из сырой воловьей кожи, сплетенные из прутьев щиты, а наступательным оружием им служили копья, мечи и луки со стрелами. Языги продвинулись западнее роксоланов и обитали за Днепром, где известны также сарматы царские и урги (Strab. VII, 3,17). В плане вооружения и военной организации они вряд ли отличались от роксоланов.

Новые кочевнические объединения, как легко заметить, очень быстро достигли Таврики. Во второй половине II века до н. э. эпиграфические источники фиксируют здесь сатархов, появление которых Ю. М. Десятчиков связывал с широким расселением на запад центрально- и среднеазиатских кочевников^{59}. Вероятно, в последней четверти II века до н. э. на Азиатском Боспоре появились аспургиане, о которых Страбон писал как о меотском племени (Strab. XI, 2,1). В дальнейшем эти варвары играли важную роль в боспорской истории.

Во второй четверти — середине II века до н. э. на политической арене все активней начинает выступать Малая Скифия в Крыму, где утвердилась власть царя Скилура. Вполне возможно, что на окончательное сложение этого государства в немалой степени повлияла угроза, исходящая из восточных районов причерноморских степей. Развитие конфликта между молодым скифским государством и Херсонесом привело к тому, что примерно во второй четверти II века до н. э. произошел очередной разгром греческих сельских поселений в Северо-Западном Крыму. Очевидно, до этого разгрома херсонеситам пытались помочь сарматы, возможно, даже существовал союз между ними и Херсонесом. Полиэн рассказывает, что царица сарматов Амага с группой отборных воинов совершила большой переход, неожиданным ударом захватила дворец царя скифов, убила его, а захваченную скифами страну вернула грекам (Polyaen. VIII, 56). Однако не все северопричерноморские кочевники заняли антискифскую позицию. Роксоланы, как уже говорилось, выступили против херсонеситов на стороне скифов (Strab. VII, 3,17).

Союз с сарматами, как следует считать, оказался не очень надежным, Херсонес так и не сумел противостоять скифскому натиску. В середине II века до н. э. на руинах некоторых греческих укреплений были построены скифские крепости. Таким образом, владения Херсонеса в Северо-Западном Крыму оказались под властью варваров, а к концу столетия те уже, по существу, подступили к херсонесским городским стенам.

В истории Ольвийского государства новое обострение кризиса также приходится на середину II века до н. э. В этой ситуации ольвиополиты вынуждены были в очередной раз искать себе защитника среди соседних варваров, что в конце концов привело к подчинению полиса скифам, которое выразилось в виде протектората царя Скилура. Правители Боспора Киммерийского пытались выйти из кризиса своим путем.

Сразу следует признать, что дестабилизация в степях Северного Причерноморья и на сей раз весьма болезненно отозвалась на Боспоре. Начало этого кризисного периода скорее всего было связано с какими-то политическими переменами, связанными с неким Гигиенонтом. Имя этого правителя встречается на немногочисленных монетах (золотых, серебряных и бронзовых) и на клеймах керамических черепиц. Любопытно, что на монетах Гигиенонт имеет титул архонта, а не царя, хотя последнее для Боспора уже давно стало обычным. Вопросы о времени его правления и связи с династией Спартокидов вызывают большие споры среди исследователей. Е. А. Молев, специально изучивший материалы, относящиеся к архонту Гигиенонту, пришел к заключению, что его правление относится приблизительно к 145–130 годам до н. э.^{60}Судя по изображению скачущего всадника на реверсе его серебряных монет, можно предполагать, что этому правителю удалось одержать военную победу. Е. А. Молев допускает, что это была победа над сатархами. Этот успех, однако, не мог спасти государство от новых военных потрясений, при этом почти нет сомнений, что основная угроза ему исходила именно с востока, а не с запада.

Как представляется, в это время были потеряны все владения боспорских царей в Прикубанье. Вполне закономерно, что результаты дестабилизации, обусловленные в первую очередь изменениями в сарматском мире, наиболее рельефно проявились на азиатской стороне. Археологические материалы свидетельствуют, что уже в середине II века до н. э. в пожарах гибнут некоторые поселения Таманского полуострова, прежде всего Таманский толос. Как считал крупный специалист в области античных древностей района Н. И. Сокольский, именно с середины II века до н. э. началось создание оборонительной системы, состоящей из валов и серии укрепленных поселений, на Фонталовском полуострове (северо-западная часть Таманского полуострова)^{61}. В древности это был, вероятно, остров; он имел большое стратегическое значение, поскольку позволял контролировать самую узкую часть Керченского пролива, где находились переправы, связывающие европейскую и азиатскую части Боспора. Оборонительная система, состоящая из двенадцати крепостей, была создана здесь позднее, вероятно, в I веке до н. э.

Враждебные отношения с местными племенами Прикубанья, чреватые частыми военными конфликтами, как представляется, проявляются в том, что для второй половины II века до н. э. вплоть до митридатовского периода на Таманском полуострове мы не знаем ни одного кургана варварской знати. В этом отношении ситуация выглядит просто уникальной, поскольку ранее, начиная с V века до н. э., такие курганы появлялись. Думается, есть все основания заключить, что Азиатский Боспор находился в это время в критическом положении, поскольку взаимоотношения с местными варварскими племенами достигли крайней степени обострения.

На европейской стороне результаты дестабилизации проявились позднее. Поселения азовского побережья Керченского полуострова гибнут на рубеже II и I веков до н. э., о запустении этого района свидетельствует и Страбон (Strab. VII, 4, 5). Но эти факты логичнее связывать не с враждебностью варваров, а с обстоятельствами подчинения Боспора Митридату VI Евпатору, с восстанием Савмака, боевыми действиями понтийских полководцев и т. д. Скорее всего именно к этому времени следует отнести сообщение Страбона об активной деятельности морских разбойников Северо-Западного Кавказа — ахейцев, зигов и гениохов (Strab. XI, 2, 12). Для своих рейдов эти варвары использовали небольшие узкие и легкие ладьи, которые греки называли камарами. Такие лодки вмещали около 25 человек, редко — до 30. Пираты господствовали на море, нападали на грузовые суда и даже на отдельные прибрежные территории и города. После таких походов они возвращались в родные места, но поскольку не имели удобных стоянок, то взваливали камары на плечи и уносили в леса, в которых обитали. Перед новым набегом они подобным же образом сносили ладьи к берегу.

Описывая особенности разбойничьего образа жизни, древний географ отметил, что порой пиратам содействовали боспорские правители, предоставляя стоянки, позволяя покупку провианта и продажу награбленного. Когда-то, в лучшие для Боспорского государства времена, царь Евмел прославился беспощадной борьбой с пиратами (Strab. XX, 25), но теперь ситуация изменилась кардинальным образом, и правители ослабевшего Боспора вынуждены были, по существу, сотрудничать с ними.

Экономический кризис, разразившийся в это время, имел многие негативные последствия, сказавшиеся прежде всего на состоянии государственной казны. Оскудение денежных запасов в свою очередь закономерно вело к ослаблению обороноспособности. Средств для содержания сильной наемной армии, состоящей из греков, галатов и пр., явно не хватало. Дружины соседних варварских племен также не желали отстаивать интересы Спартокидов бесплатно; тут следует сказать, что дружеские отношения с варварами, точнее, с варварской аристократией всегда стоили Боспору немалых средств. Во второй половине II века до н. э. таких средств уже не было.

В результате всех этих перемен последний из Спартокидов — Перисад V — «будучи не в состоянии бороться с варварами, требовавшими большей дани, чем прежде, уступил власть Митридату Евпатору» (Strab. VII, 4, 4). В процитированном пассаже из текста Страбона немалую дискуссию среди исследователей вызвал вопрос о том, каким именно варварам платил дань Боспор.

В отечественной научной литературе предпочтение отдается точке зрения, что дань выплачивалась скифам. Однако очерченная выше ситуация заставляет с ббльшим вниманием отнестись к идее, что это были сарматы, — во всяком случае, именно с их стороны, как представляется, тогда исходила для Боспора основная угроза. Что касается боспоро-скифских отношений, то в это время они носили совсем другой характер, и для этого утверждения имеются весьма веские основания. Обнаруженные сравнительно недавно эпиграфические документы, прежде всего надпись дочери скифского царя Скилура из Пантикапея, в которой, в частности, сообщается, что эта знатная женщина была женой боспорского аристократа Гераклита, позволяют предполагать самые тесные связи Боспора со скифами на самом высоком уровне. Из другой пантикапейской надписи известно, что знатный скиф по имени Аргот в 170–150 годах до н. э. был супругом боспорской царицы Камасарии — иными словами, состоял в элите государства. В 1999 году при раскопках столицы Крымской Скифии — Неаполя Скифского — были обнаружены фраг-менты надписи «могучего Аргота, повелителя Скифии». Есть все основания считать, что названный здесь Аргот и супруг Камасарии — одно и то же лицо. Ю. П. Зайцев в связи с этим предполагает, что брак с боспорской царицей стал началом его политической карьеры, важным межгосударственным актом, во многом определившим дальнейшую судьбу Аргота^{62}. Как видим, имеются немалые основания считать, что в середине — второй половине II века до н. э. существовал боспоро-скифский союз, ставший важным фактором военно-политической ситуации в Северном Причерноморье. Признавая важность этого союза, следует, однако, осознать и все его своеобразие.

Сам по себе боспоро-скифский союз, конечно, не означал того, что боспорцы были свободны от дани скифам. Ю. Г. Виноградов был не совсем прав, утверждая, что с союзников дань взиматься не могла^{63}; она скорее всего взималась в скрытой форме дипломатических даров. Зададимся, однако, другим вопросом: могли ли этот союз и эти дипломатические дары гарантировать безопасность Боспора, надежно защитить его восточные границы в столь непростой обстановке?

Золотая монета Митридата VI Евпатора

Думается, что нет. То, что в свое время могла обеспечить Боспорскому государству Великая Скифия, Малой Скифии было явно не по силам. Когда же в результате нарастающей дестабилизации региона неэффективность этого альянса стала вполне очевидной, был найден новый спасительный вариант в виде передачи власти понтийскому царю Митридату VI Евпатору.

Подчинение Боспора понтийскому царю

Детали сложной и драматической истории, связанной с переходом власти на Боспоре к царю Понта, известны прежде всего по знаменитому декрету в честь Диофанта, обнаруженному при раскопках Херсонеса. Надпись повествует о том, что Херсонесское государство, оказавшееся в трудной ситуации из-за натиска скифов, обратилось за помощью к Митридату. На помощь к херсонеситам было прислано понтийское войско во главе с Диофантом. После первых побед над скифами и таврами он прибыл на Боспор, чтобы предупредить возможное выступление боспорцев на стороне скифов. Эта акция представляется вполне оправданной, ибо боспоро-скифский союз как будто к тому должен был обязывать. Возможно, тогда и была достигнута предварительная договоренность о передаче власти Перисадом V («Последним») понтийскому царю.

Вновь разгромив скифов, которые попытались взять реванш, и выступивших на их стороне роксоланов (в надписи названы «ревксиналами»), Диофант второй раз прибыл на Боспор, где «устраивает тамошние дела прекрасно и полезно для Митридата Евпатора». Этот пассаж декрета, вероятнее всего, следует понимать как свидетельство об окончательном решении вопроса о передаче власти царю Понта. Против такого поворота событий выступили скифы во главе с Савмаком; в результате поднятого ими восстания Перисад был убит, Диофанту же удалось спастись на херсонесском корабле. Собрав силы, понтийский полководец начал карательную экспедицию, «взял Феодосию и Пантикапей, виновников восстания наказал, а Савмака, убийцу царя Перисада, захватив в свои руки, выслал в царство (то есть в Понт)». Перечисленные бурные события, вероятно, охватили весь 107 год до н. э., с этого времени почти на пятьдесят лет Митридат VI Евпатор стал владыкой Боспора, а вскоре фактически и всего Северного Причерноморья.

Разумеется, отнюдь не все детали этих важных событий освещены имеющимися источниками в достаточной степени. В научной литературе, как известно, большую полемику вызвало то место декрета в честь Диофанта, в котором говорится, что скифы во главе с Савмаком убили Перисада, «вскормившего его», но кого именно вскормил боспорский царь, остается не вполне ясным. Традиционно это выражение относят к Савмаку, который соответственно совершил страшное злодеяние, подняв руку на своего благодетеля. Сам он при этом рассматривается как скифский царевич, получивший воспитание при дворе боспорского царя.

Академик С. А. Жебелёв в слове «вскормившего» усмотрел указание на рабскую принадлежность Савмака, и скифское восстание при этом стало рассматриваться как выступление рабов^{64}. Это проявление классовой борьбы на Боспоре было поставлено в ряд других крупных рабских восстаний, потрясших античный мир. В советской антиковедческой литературе гипотеза С. А. Жебелёва, по существу, сразу стала господствующей, получив статус почти бесспорного факта. В наши дни этой точки зрения как будто уже никто не придерживается, а вскормленником Перисада считают не только Савмака, но и Диофанта, и даже самого Митридата Евпатора. На наш взгляд, логичнее всего считать, что при дворе Перисада был «вскормлен» скифский царевич Савмак.

Ю. Г. Виноградов в этих событиях видел дворцовый переворот, осуществленный полуварварской верхушкой Боспорского царства^{65}. Действительно, с имеющимися материалами больше согласуется представление о восстании Савмака как о попытке скифов удержать Боспор в орбите своего влияния и, возможно, втянуть его в борьбу против Херсонеса. Следует особо подчеркнуть, что эти события никак нельзя считать случайными, связанными с действиями только скифского царевича-авантюриста и его окружения, напротив, они стали закономерным следствием боспоро-скифского сближения.

Восстание Савмака и боевые действия Диофанта против мятежников, безусловно, должны были привести к разрушениям боспорских поселений, и действительно, разрушения фиксируются при археологических раскопках. В конце II века до н. э. погибло городище Крутой Берег в Восточном Крыму. На рубеже веков или несколько позднее был разрушен Зенонов Херсонес. На азиатской стороне Боспора в конце II века до н. э. погибло Раевское городище. К интерпретации перечисленных археологических фактов исследователи по большей мере подходят весьма осторожно. Лишь разрушения Пантикапея этого времени, где погибли все монументальные здания, были уничтожены укрепления акрополя и пр., уверенно связываются с потрясениями, которые столица Боспора испытала при последнем Перисаде и в период владычества Митридата Евпатора.

Наряду с победой Диофанта над скифами Савмака имеются сведения о победах на Боспоре Киммерийском другого понтийского полководца — Неоптолема. Краткая информация об этом содержится в двух пассажах из «Географии» Страбона. Приведем обе цитаты.

«Лед в этих местах столь крепок у устья Меотийского озера (то есть в Керченском проливе), что в том месте, где зимою военачальник Митридата победил варваров в конной битве на льду, он же разбил в морском сражении тех же варваров летом, когда лед растаял» (Strab. II, 1,16). «Рассказывают, что полководец Митридата Неоптолем в одном и том же проливе летом разбил варваров в морском бою, а зимой в конном» (Strab. VII, 3,18).

Эти скупые упоминания важны в нескольких аспектах. Е. А. Молев вполне обоснованно считает, что победы Неоптолема «привели к утверждению прав Митридата на весь Боспор и установлению дружественных отношений с варварскими племенами Подонья — Приазовья»^{66}, то есть, безусловно, имели очень большое, можно сказать, историческое значение. В высшей степени любопытен, конечно, и сам факт сражения на льду.

Наибольший же интерес ученых, разумеется, привлек вопрос о том, каких именно варваров и когда разбил Неоптолем на Боспоре. По причине краткости упоминаний Страбона и отсутствия другой информации неудивительно, что высказанные точки зрения очень сильно разнятся. В противниках понтийского полководца видели скифов, скифов и тавров, скифов и ахейцев, сарматов и т. д. Логика рассуждений исследователей, касавшихся этого сюжета, сводится к тому, что конницей должны располагать кочевники (скифы и сарматы), но поскольку предполагать у них наличие флота, пусть самого примитивного, в высшей степени затруднительно, то считается, что кочевников поддержали племена, занимавшиеся морским разбоем (тавры, ахейцы и др.). В процитированных выше пассажах Страбона, однако, говорится, что Неоптолем разбил одних и тех же варваров, то есть, как можно понимать, имеющих конницу и располагающих флотом.

Удивительно, но немалое количество сторонников имеет и точка зрения, что понтийский военачальник сражался против восставших боспорцев. Это, на наш взгляд, никак нельзя принять хотя бы по той причине, что Страбон не мог назвать боспорцев варварами. Для него, как и для других античных историков, они, конечно, были эллинами, пусть и заброшенными судьбой к самым северным рубежам ойкумены и по этой причине в культурном отношении весьма своеобразными, но все-таки эллинами. Спасти их от варварской угрозы как раз и должен был Митридат Евпатор со своими полководцами.

Более распространенной и логичной является точка зрения, что это были какие-то меотские или территориально близкие им отряды, которые стремились нанести удар по Боспору с востока. В. Ф. Гайдукевич с полным основанием отмечал, что нападающие, по-видимому, действовали из азиатской части государства, пытаясь при этом захватить переправы и прорваться на европейскую сторону^{67}. Во всяком случае, локализация противников понтийского царя вблизи от границ Азиатского Боспора представляется бесспорной.

В отношении времени двух сражений на Керченском проливе можно предполагать, что они произошли либо в конце II века до н. э., вскоре после подавления восстания Савмака (107 год до н. э.), либо же после неудач Первой Митридато-вой войны с Римом, когда Боспор попытался выйти из-под власти Понта (App. Mithr. 64). Первая точка зрения представляется намного предпочтительней хотя бы по той причине, что позднее Первой войны полководец Неоптолем вообще не упоминается в источниках. Есть веские основания полагать, что после предательства другого видного полководца Митридата — Архелая (85 год до н. э.), бывшего Неоптолему братом, того вообще отстранили от командования войсками.

Но все-таки с кем же из местных варваров пришлось сразиться Неоптолему два раза? Для ответа на этот вопрос зададимся другим: какому из местных племен, кроме, разумеется, скифов, было невыгодно подчинение Боспора понтийскому царю? Кто еще был заинтересован в сохранении старого порядка, мог нанести удар с востока и к тому же располагал флотом? Как ни мало мы знаем о варварских народах Северного Причерноморья этого времени, ответ напрашивается сам собой. Выше уже упоминались пиратствующие племена ахейцев, зигов и гениохов, которым содействовали правители Боспора. Таким образом, позиции этих варваров в районе пролива были достаточно прочны, а сложившаяся ситуация была им в высшей степени выгодна. Нет сомнения, что великий царь, утвердив свою власть на Боспоре Киммерийском, не стал мириться с этими безобразиями и сделал все возможное, чтобы железной рукой навести порядок на море. Пираты же, естественно, стремились к обратному, в результате чего и произошли два сражения.

Другие местные племена, как представляется, не располагали флотом для проведения морского сражения, за исключением, разумеется, тавров и сатархов, о пиратстве которых имеется информация, но их участие в событиях на Боспоре пока не поддается сколь-либо логичному объяснению. Любопытную трансформацию по рассматриваемому вопросу претерпели взгляды Е. А. Молева. Поначалу он считал, что это был флот Савмака, который привлек на свою сторону синдов и меотов, позднее же стал допускать, что скифов своим флотом поддержали ахейцы, зиги и гениохи, но в конном сражении на льду с понтийцами, по его заключению, бились одни скифы^{68}. Последнее допущение, необходимо подчеркнуть, противоречит тексту Страбона, поскольку в интересующем нас фрагменте говорится о двух победах Неоптолема над одними и теми же варварами. В таком случае логично было бы предполагать, что и в конном сражении вместе со скифами принимали участие ахейцы, зиги и гениохи. По мнению Е. А. Молева, это было невозможно по той причине, что, как ему представляется, описание быта ахейцев у Страбона не позволяет предполагать наличие у них конницы.

Но тут следует отметить, что быт ахейцев древний географ не описывал вообще, его занимали лишь их морские разбои. Вывод же об отсутствии у ахейцев конницы представляется просто наивным, поскольку трудно себе представить варварский народ, особенно в непосредственной близости от степей, у которого бы по крайней мере аристократия не имела привычки владеть конями и в случае надобности выступать в поход в конном строю. О силе сухопутной армии ахейцев можно судить по тому, что карательная акция, предпринятая против них Митридатом после Второй войны с Римом, оказалась неудачной, более того — в результате сражений и из-за тяжелого климата было потеряно две трети понтийского войска (App. Mithr. 67).

Впрочем, мнение Е. А. Молева об отсутствии у северокавказских морских разбойников конницы, несмотря на всю его спорность, при определенном смещении акцентов, как представляется, все-таки может способствовать лучшему пониманию сути происшедших событий. В этом отношении стоит обратиться к деяниям других морских разбойников, гораздо более знаменитых, чем ахейцы, зиги и гениохи, а именно — норманнов. Их набеги, как хорошо известно, в VIII–XI веках держали в страхе всю Европу.

Вряд ли стоит сомневаться в том, что в плане ведения боевых действий норманны представляли собой типичную «морскую пехоту». Писавшие о них восточные авторы неоднократно отмечали, что если бы норманны были всадниками, то они бы стали «великим бичом для людей» и «приобрели бы господство над многими народами». Но этого не произошло.

Лошади, однако, у норманнов были. Данные археологии убедительно свидетельствуют о том, что население Скандинавии наряду с другими домашними животными разводило лошадей, погребения с конями имеются в местных некрополях. Этих животных даже приносили в жертву богам. Во время походов во Францию норманны делали набеги не только на ладьях, но и в пешем порядке, и на лошадях. Местному населению под страхом наказания было строжайше запрещено продавать пришельцам лошадей, так же как и вооружение. Все эти детали, безусловно, очень любопытны, но тем не менее конными воинами норманны так и не стали — как сообщает один персидский автор, на коне они не обнаруживали присущей им смелости. Это, по нашему мнению, указывает на одну простую, но чрезвычайно важную истину, — вооруженный человек, сидящий на коне, совсем не обязательно конный воин. Для того чтобы стать таковым, и он сам, и его конь должны пройти специальную подготовку.

Возможно, сходная ситуация имела место в античное время в приморской полосе Северного Кавказа, где обитали ахейцы, зиги и гениохи. Лошади у них, конечно, имелись, но держать строй в бою они обучены не были. Может быть, именно по этой причине Неоптолем и решил дать им сражение на льду. Логика понтийского полководца проста — в особых условиях небольшому отряду профессиональной конницы легче одолеть массу всадников, которые вообще не привыкли сражаться в конном строю.

Кратко резюмируя изложенное, можно признать, что главными противниками Митридата VI Евпатора в борьбе за власть над Боспором были, с одной стороны, крымские скифы, а с другой — ахейцы, зиги и гениохи. Источники позволяют считать, что впоследствии и с теми, и с другими понтийскому царю пришлось столкнуться неоднократно.

С обстоятельствами борьбы Митридата за Боспор, как можно предполагать, связано сооружение одного любопытнейшего памятника. Это самый грандиозный в Восточном Крыму курган Кара-Оба, расположенный сравнительно недалеко от Керчи; его высота составляла 25,6 метра, диаметр насыпи — около 120 метров. Масштабность памятника еще более усиливается от того, что он был насыпан на одной из вершин холмистой гряды, в 2,5 километра на северо-запад от знаменитой Куль-Обы при выходе в открытую степь. Положение памятника, надо признать, в высшей степени показательно.

Курган раскапывался в 1859–1861 годах директором Керченского музея А. Е. Люценко и через сто лет, в 60-х годах XX века, известным скифологом П. Н. Шульцем, но до конца так и не был исследован. В результате проведенных работ выяснена особенность конструкции кургана — наличие двух мощных каменных крепид, то есть обкладок основания насыпи. Но Кара-Оба уникальный памятник не только благодаря наличию этих крепид, а еще и потому, что он скорее всего имел форму ступенчатого конуса. Сделанные при раскопках находки позволяют считать, что курган был сооружен во II веке до н. э., может быть, во второй его половине. Что же стало причиной возведения в это время в этом месте такого необычного по своей конструкции кургана?

Несмотря на то что памятник до сих пор полностью не исследован, предположение, что здесь был погребен бо-спорский царь, вызывает большие сомнения. Кара-Оба, как представляется, имела совсем иное предназначение. Для понимания этого памятника, на наш взгляд, принципиальное значение имеет могила, обнаруженная А. Е. Люценко под насыпью на скале. Она была заполнена человеческими костями, как бы изрубленными на части, это дало возможность предположить, что курган насыпан в честь битвы, происшедшей поблизости.

Петербургский археолог А. Н. Щеглов сопоставил Кара-Обу с памятником, отдаленным от Боспора, но типологически ему очень близким, — Шверинским курганом, расположенным в окрестностях Херсонеса. Этот памятник тоже выделяется большими размерами и необычной конусовидной формой насыпи. При раскопках здесь были обнаружены две каменные крепиды, а между ними — бронзовый сосуд, заполненный черной массой — вероятно, сожженным прахом покойного (покойных?), который был полит благовониями. Местные жители утверждали, что в окрестностях они находили человеческие черепа.

А. Н. Щеглов считал, что сходство Кара-Обы и Шверинского кургана не случайно. Эти курганы, более грандиозные, чем Сорос, сооруженный над прахом греческих воинов, погибших в Марафонской битве, и не менее эффектные, чем трофей римского императора Траяна, возведенный на месте, где в 92 году был разгромлен XXI Стремительный легион, по мнению А. Н. Щеглова, представляют собой памятники мемориального характера и связаны скорее всего с победами войск Митридата под Херсонесом и на Боспоре в конце II века до н. э. Иными словами, они должны были увековечить память о подвигах понтийских воинов в сражениях со скифами, победы над которыми стали важными событиями в деле создания черноморской державы Митридата. Такая трактовка, на наш взгляд, представляется очень вероятной.

После подчинения владыке Понта Боспорского царства, а также Херсонеса и Ольвии была создана Всепонтийская держава, в которой Черное море стало, по существу, внутренним. Планы Митридата, как известно, шли еще дальше, и в них столкновение с Римом было абсолютно неизбежно. В этой войне Северному Причерноморью отводилась роль поставщика воинских контингентов, всевозможного снаряжения, продовольствия и т. д. Основная масса войск при этом рекрутировалась из среды варварских племен, часть которых была подчинена Митридату, царьки других считались его друзьями.

Создавая державу, Митридат Евпатор столкнулся с противодействием ряда племен Северного Причерноморья. Выше говорилось о его борьбе с крымскими скифами и поддержавшими их роксоланами, а также с ахейцами, зигами и гениохами. Все они в той или иной мере должны были признать авторитет владыки Понта. Позднее, уже в начале I века до н. э., Митридату были подчинены бастарны и сарматы, обитавшие в Северо-Западном Причерноморье. Вполне возможно, что они были покорены Неоптолемом, если связывать с его военными победами башни Неоптолема, засвидетельствованные Страбоном в устье Тираса — Днестра (Strab. VII, 3, 16). Именно так трактуют это краткое упоминание некоторые исследователи.

Контроль над этим сложным племенным миром, надо думать, для Митридата был задачей более трудной, чем его покорение. Следует полагать, что великий царь проводил весьма последовательную и продуманную политику по отношению к северопричерноморским варварам. Нет сомнения, что своим крымским победам Митридат придавал большое значение в той глобальной борьбе, которую он начинал с Римом, при этом значение не только в практической плоскости, но и в плане пропагандистском. Он провозглашался победителем скифов, ранее не знавших поражений, то есть вождем, превзошедшим Кира, Дария и Зопириона. Естественно, это означало, что Риму справиться с ним будет не по силам.

Пропагандистские декларации, однако, не обязательно соответствуют действительности, и если попытаться отмести многие суждения современных исследователей, ставших их жертвой, то картина связей понтийского царя с варварами Северного Причерноморья представится несколько иной и, думается, значительно более сложной и драматичной. Имеющиеся в нашем распоряжении источники позволяют считать, что верными союзниками Митридата в борьбе с Римом были отнюдь не скифы, а сармато-меотские племена Прикубанья, бастарны и некоторые другие^{69}.

Боспор и Митридатовы войны

После утверждения власти понтийского царя, сопровождавшегося бурными событиями, связанными с восстанием под руководством Савмака, а также борьбой с разбойничающими племенами ахейцев, зигов и гениохов, началась новая страница истории Боспора. Он стал тем ключевым пунктом, опираясь на который Митридат мог распоряжаться материальными и людскими ресурсами всего региона. Вряд ли можно сомневаться в том, что Боспор достаточно жестко контролировался царской администрацией, ибо только такой контроль мог обеспечить владыке Понта необходимую базу в задуманной им борьбе за гегемонию в античном мире.

Столь важный стратегический пункт необходимо было надежно укрепить, имея при этом в виду в первую очередь не вероятные действия главного противника — Рима, а вторжения со стороны местных варварских племен. Племенной мир Северного Причерноморья, как говорилось выше, в это время отличался большой подвижностью, и ситуация здесь могла быстро измениться в самом неблагоприятном для понтийского царя направлении.

Поэтому царь Понта разместил в ключевых пунктах Боспора свои гарнизоны. Важную информацию для понимания положения этих контингентов дает надпись, обнаруженная в 1986 году в окрестностях Фанагории; она датируется 88/87 годом до н. э. Из нее следует, что в городе находился отряд наемников, которым было даровано гражданство. Ю. Г. Виноградов обоснованно предположил, что в 87 году до н. э., когда войска римского полководца Суллы поставили Митридата в очень трудное положение и царь был жизненно заинтересован в получении денежных средств, фанагорийцы, чтобы не платить наемникам, сделали их гражданами^{70}.

Совсем не удивительно, что именно при Митридате Евпаторе в основном была создана система укреплений границ Боспора, которая, правда, начала формироваться несколько ранее и достигла максимального развития позднее, при его; преемниках. По мнению С. Ю. Сапрыкина, царь Понта стал создавать на Боспоре систему военно-земледельческих поселений, заселяя их выходцами из местных племен, которые были лояльны к нему^{71}. Укрепления, возведенные в конце II–I веке до н. э. на азиатской стороне пролива, относятся к типу эллинистических «домов-башен». Есть веские основания считать, что этот тип построек был перенесен сюда из Малой Азии, когда Северное Причерноморье стало частью Понтийской державы Митридата.

На европейской стороне Боспора активное фортификационное строительство относится в основном к более позднему времени. Можно допустить, что существовавшая здесь система укреплений и без того выглядела в целом вполне удовлетворительно. Симптоматично, однако, что во второй четверти — середине II века до н. э. укрепленное поселение было построено у села Новоотрадное в Восточном Крыму.

Борьба Митридата с Римом растянулась на долгие годы. Проведенные им войны — Первая (88–85 годы до н. э.), Вторая (83–82 годы до н. э.) и Третья (74–63 годы до н. э.) — наполнены походами и сражениями, славными победами и кровавой резней, примерами верности и гнусного предательства. Все в них переплелось! В специальной литературе развитие борьбы Понта с Римом описано достаточно подробно, и вряд ли стоит еще раз останавливаться на этой истории. Для нас перипетии Митридатовых войн интересны не сами по себе, а лишь в той мере, в какой они касались Боспора Киммерийского.

В этом отношении необходимо указать, что уже во время Первой войны неудачный для Митридата ход военных действий привел к попытке отделения Боспора от Понтийской державы (App. Mithr. 64). Царь, естественно, не мог такого допустить и стал готовить для похода против боспорцев большой флот и огромную армию. Размах приготовлений был столь велик, что у римлян даже возникло подозрение, будто все это собирается не для карательной акции, а для новой кампании против Рима. Это, собственно, и стало поводом для начала Второй Митридатовой войны, а поход понтийских войск на Боспор состоялся уже после ее завершения. О нем мы знаем очень мало. Аппиан сообщает лишь то, что произошли неудачные для понтийцев военные столкновения с ахейцами. Потеряв две трети войска (конечно, экспедиционного корпуса, а не всей армии) в боях и из-за болезней, Митридат вынужден был вернуться (App. Mithr. 67). Позднее скорее всего он предпринял еще один поход, и ахейцы были подчинены; во всяком случае, в период Третьей войны они упоминаются в составе войска понтийского царя.

В это же время Митридату на Боспоре пришлось бороться еще с одним варварским объединением. Об этом свидетельствует надпись, обнаруженная не так давно на некрополе Нимфея. Она выражает благодарность за победу, одержанную над варварами, если судить по некоторым ее особенностям, после Первой Митридатовой войны. С. Ю. Сапрыкин считает, что тогда победили сарматов^{72}, а В. П. Яйленко полагает, что это были скифы^{73}. Более вероятной представляется вторая точка зрения, поскольку возведение памятника Митридату в честь победы над какими-то другими варварами (сарматами или т. п.) на Европейском Боспоре кажется не вполне логичным, а вот в контексте победы над крымскими скифами это уместно. В свете этого вероятным представляется, что попытка боспорцев выйти из состава Понтийской державы после поражений Митридата в Первой войне с Римом была связана с позицией не греческих городов, а некоторых из местных варварских племен. Эти варвары, воспользовавшись благоприятной ситуацией, попытались восстановить на Боспоре утерянные позиции. По всей видимости, и на сей раз инициатива исходила прежде всего от скифов или ахейцев, которые не забыли о своем былом влиянии в районе пролива.

Вернув себе власть над Боспором, Митридат назначил здесь правителем своего сына Махара. К этому времени он уже полностью прекратил разыгрывать роль защитника эллинских свобод и пытался сконцентрировать все силы на борьбе с Римом. Определяя территориальные границы владений Махара, В. Ф. Гайдукевич считал, что ему был подчинен не только Боспор, но и все другие греческие центры Северного Причерноморья^{74}, что, очевидно, следует принимать с определенными оговорками. Конечно, Махар не был царем Боспора и тем более всего Северного Причерноморья; это был наместник, управляющий от имени понтийского царя, но роль его в регионе была существенной.

Поражение, нанесенное Митридату римским полководцем Лукуллом во время Третьей войны, привело к тому, что Махар осознал бесперспективность дальнейшей борьбы с могучим противником и решился на измену. Он направил к Лукуллу посольство, даровал ему золотой венок ценой в тысячу золотых и «заключил дружбу» (App. Mithr. 83; Plut. Luc. 24); римлянам были направлены также запасы продовольствия, подготовленные для нужд войск Митридата (Memn. 54, 1). После предательства сына положение Митридата стало почти безнадежным.

Царь Понта, однако, не желал складывать оружие. Даже окончательно разбитый Помпеем в Малой Азии, он отнюдь не отказался от борьбы. Более того, он задумал дерзкий план переноса военных действий на территорию противника и похода на Рим. Первым шагом к реализации этого плана, естественно, было возвращение власти над Боспором, где правил изменник Махар. Путь туда лежал через Кавказ, населенный многими воинственными племенами, но это совсем не смущало великого царя. С некоторыми из этих племен он сумел договориться, а других принудил к повиновению силой. Известно, что он был дружески принят гениохами, а вот с ахейцами вновь пришлось воевать. Митридат одержал еще одну (третью?) победу над ними, после чего ахейцы способствовали успешному завершению его нелегкого пути (Strab. XI, 2, 13). Показательно, что Помпей не рискнул преследовать Митридата, поскольку опасался неизвестных и воинственных племен, которые могут встретиться на пути.

Совершив рискованный переход через Кавказ, владыка Понта явился в Прикубанье. Местные племена приняли его радушно, пропустили через свою территорию; с ними был произведен обмен подарками и заключен союз, для укрепления которого Митридат отдал замуж за наиболее могущественных вождей своих дочерей. Как свидетельствует Аппиан, именно во время этого похода у него окончательно сложился план вторжения в Италию через Альпы (Арр. Mithr. 102). Думается, что поддержка меото-сарматских племен должна была сыграть в этом важную роль. Помпей же, оценив ситуацию, отдал приказ о морской блокаде Боспора Киммерийского (Plut. Pomp. 39).

Вряд ли можно согласиться с заключением Г. Бенгтсона, что «своим авантюрным бегством в Пантикапей» понтийский царь сам исключил себя из мировой политики^{75}. Нет, совсем напротив, этим отчаянным шагом Митридат попытался сохранить себя в мировой политике, использовать свой последний шанс в борьбе с грозным противником.

Махар, узнавший о том, что отец проделал огромный путь в столь короткое время, и, очевидно, этого не ожидавший, не предпринял никаких попыток сопротивления. В конце концов он был вынужден бежать в Херсонес и, чтобы избежать преследования, сжег корабли. Эта предосторожность оказалась напрасной — у Митридата нашлись другие корабли, и, оказавшись в абсолютно безнадежной ситуации, Махар покончил жизнь самоубийством.

По сообщению Аппиана, царь «захватил Пантикапей», а его военачальники — другие укрепленные места (App. Mithr. 107–108). Из этого следует, что Митридат восстановил свою власть над Боспором силой оружия. Археологические материалы подтверждают такую точку зрения. Серьезные разрушения зафиксированы при раскопках Пантикапея; небольшая крепость Порфмий на месте переправы через пролив вовсе прекратила существование. В слое разрушения на городище Патрей обнаружены даже два человеческих скелета. Можно достаточно уверенно говорить о том, что во время действий понтийского царя против сына-изменника пострадал Мирмекий. Во второй половине I века до н. э. центральная часть этого города представляла собой руины. Одновременно с Мирмекием скорее всего была разрушена сельская усадьба, расположенная в его окрестностях. По заключению А. А. Масленникова, все сельские поселения Восточного Крыма тогда лежали в развалинах^{76}. Правда, не следует забывать, что перед прибытием царя на Боспор многие местные поселения пострадали от страшного землетрясения, о котором имеется сообщение у Диона Кассия (Dio Cass. XXXVII, 3, 3).

Признавая бесспорность фактов разрушения боспорских поселений, имевших место во время борьбы Митридата за восстановление своей власти в этом районе, необходимо, конечно, четко осознавать, что он прибыл сюда не только для того, чтобы покарать изменников, и даже прежде всего не для этого. Главной его целью была дальнейшая борьба с Римом, а для этого было нужно не только карать, но и созидать.

Положение владыки Понта между тем становилось все хуже; свою роль в этом, разумеется, сыграла плотная морская блокада Боспора, установленная Помпеем. В такой ситуации Митридат, уже практически потерявший свою державу, вступил в переговоры с римским полководцем. Помпей потребовал от него полной капитуляции и личной явки к римлянам. Царь в ответ пообещал послать к Помпею кого-нибудь из сыновей. Судя по всему, он попросту пытался выиграть время.

Митридат, как писал древний историк Дион Кассий, по-прежнему считал, что для него нет ничего невозможного (Dio Cass. XXXVII, 11,2). «Он спешно стал собирать войско из свободных и рабов, приготовил много оружия и копий и военных машин, не щадя ни лесу, ни рабочих быков для изготовления тетив (из их жил), и на всех наложил налоги, даже на крайне малоимущих» (App. Mithr. 107).

Археологические материалы также свидетельствуют о военных приготовлениях. Совершенствовались оборонительные системы — в Пантикапее, например, вероятнее всего, в 60-х годах до н. э. были перестроены укрепления, в результате чего куртины получили более сложную планировку, удобную для установки метательных машин. Исследователь городища В. П. Толстиков связывал эту реконструкцию с деятельностью гарнизона Митридата^{77}.

Чрезвычайные меры, усугубленные злоупотреблениями царской администрации, а также римской блокадой Боспора Киммерийского, вызвали огромное недовольство боспорцев. Между тем для задуманного похода в Италию стали собираться необходимые силы — 60 отборных отрядов по 600 человек в каждом и много другого войска. Часть этого войска была послана из Пантикапея в Фанагорию, чтобы еще больше укрепить контроль над проливом. В этом городе к этому времени уже находились сыновья и дочери Митридата и, очевидно, некоторые из его жен.

Об одной из жен стоит сказать особо. Плутарх рассказывает, что во время сражения с Помпеем, происшедшим на берегу Евфрата, царское войско было разбито, но Митридат с отрядом всадников сумел прорваться сквозь ряды неприятелей. Отряд этот быстро рассеялся, и царь остался всего лишь с тремя спутниками. «Среди них находилась его наложница Гипсикратия, всегда проявлявшая мужество и смелость, так что царь называл ее Гипсикратом. Наложница была одета в мужскую персидскую одежду и ехала верхом; она не чувствовала утомления от долгого пути и не уставала ухаживать за царем и его конем…» (Plut. Pomp. 32). Совсем недавно в Фанагории была сделана любопытнейшая археологическая находка — это мраморный постамент с вырезанной надписью «Гипсикрат, жена царя Митридата Евпатора Диониса, прощай»^{78}. Итак, жена (по версии Плутарха, наложница) владыки Понта была похоронена в Фанагории, при этом на надгробном памятнике стоит мужское имя, которым ее называл супруг. Высказано предположение, что Гипсикратия погибла во время бурных событий, разразившихся в этом городе на заключительном этапе войны с Римом^{79}.

Дело в том, что положение на Боспоре становилось все сложнее, и наконец возмущение боспорцев достигло критической черты. Стоит обратить внимание, что именно в Фанагории, куда был направлен царский отряд, вспыхнуло антимитридатовское восстание, к которому призвал горожан фанагориец Кастор. Повстанцы обложили дровами ту часть города, где находились сыновья и дочери Митридата, и подожгли ее. Почти все царские дети сдались после этого в плен; лишь царевна Клеопатра оказала сопротивление, и именно ее отец сумел спасти на специально посланном корабле.

После этих событий от Митридата отложились Херсонес, Феодосия, Нимфей и другие города по берегу Понта. Тогда царь обратился к скифам, прося их как можно быстрее прибыть к нему с войском. К скифским предводителям даже были посланы дочери Митридата, но отряд, сопровождавший девушек, взбунтовался, и они оказались в руках Помпея (App. Mithr. 108; Dio Cass. XXXVII, 11, 4). Но и после этого, не рассчитывая больше на скифов, царь все еще надеялся на продолжение борьбы с Римом — он считал возможным совершить поход в Италию при поддержке кельтов, с которыми давно заключил союз и поддерживал дружбу. Но грандиозность предстоящего предприятия, похоже, смутила царское войско, в нем уже не чувствовалось боевого духа, столь необходимого в преддверии большой войны.

Митридату изменил даже сын Фарнак, которого отец высоко ценил и считал своим преемником. Судьба распорядилась так, что любимый сын встал во главе заговора, который, правда, был раскрыт, хотя это не спасло царя, а лишь подтолкнуло Фарнака к более активным действиям. Он явился в лагерь к римским перебежчикам и склонил их к выступлению против Митридата, поскольку для них возвращение на родину в рядах вражеской армии было в высшей степени неприятно. После этого царевич разослал своих сторонников по другим расположенным поблизости лагерным стоянкам. Утром следующего дня в соответствии с договоренностью перебежчики первыми издали военный клич, его поддержали войска, стоявшие недалеко от них, а также флот. Другие же присоединились к выступлению «скорее из страха, чем по доброй воле» (App. Mithr. 110).

Не сумев договориться с Фарнаком, Митридат наконец осознал крушение всех своих надежд; при этом он опасался, что мятежники выдадут его римлянам. Это было, пожалуй, главной причиной, почему он решился на самоубийство. История его неудачного отравления широко известна; все древние авторы излагают ее приблизительно одинаково (Арр. Mithr. III; Dio Cass. XXXVII, 13,1–2). Митридат решил уйти из жизни, приняв яд, который всегда носил с собой в рукояти меча. Две дочери пожелали разделить судьбу отца, они тоже приняли яд и тут же умерли. На Митридата же смертельное зелье не подействовало «вследствие привычки и постоянного употребления противоядий, которыми он всегда пользовался как защитой от отравлений» (Арр. Mithr. 111). Как видим, в конце жизни судьба сыграла с бывшим владыкой Понта жестокую шутку.

Завершение этой трагедии описывается по-разному: Дион Кассий считал, что Митридата убили мечами воины, которых царь раньше посылал к Фарнаку (Dio Cass. XXXVII, 13, 3). Павел Оросий писал, что это сделал солдат-галл (Oros. VI, 5, 6). Другие историки говорят, что царя убил начальник галлов Битоит (Арр. Mithr. 111). Несмотря на разницу в описаниях, можно предположить, что они совсем не противоречат друг другу, а просто описывают это событие с разных точек зрения. Очень может быть, что пришедший в отчаяние царь был — по его собственной просьбе — убит Битоитом, предводителем отряда галатов, который ранее был послан для переговоров с Фарнаком и соответственно принес Митридату роковое для него известие.

Так на берегу Керченского пролива завершил свою бурную жизнь создатель Всепонтийской державы Митридат VI Евпатор.

Оценивая митридатовский этап в истории Боспора и всего Северного Причерноморья, вряд ли стоит задаваться вопросом, могли владыка Понта вообще одержать победу в борьбе со столь могучим противником и соответственно могла ли история пойти совсем иным путем? Другое дело — вопрос о причинах поражения Митридата. Первая из причин вполне очевидна — военная мощь Рима, но этим вряд ли стоит ограничиваться. Важно и то, что Митридат не сумел создать в Северном Причерноморье прочную базу для столь великого противостояния. Точнее, «единый греко-варварский блок» был создан, но оказался непрочным и просуществовал лишь до первых поражений понтийского царя. На фоне разочарований в политике Митридата все острее стали проявляться противоречия между греками и варварами Северного Причерноморья, а также противоречия внутри мира варваров, между отдельными племенами и их группировками. Эти противоречия, очевидно, удавалось лишь временно сглаживать, но отнюдь не ликвидировать. В общем, следует признать, что даже выдающейся личности Митридата Евпатора оказалось не по силам консолидировать нестабильный мир варваров Северного Причерноморья. Ход войны с Римом, да и развитие межэтнических отношений постоянно подтачивали основы этого непрочного союза, который стал быстро давать трещины в весьма существенных его составляющих, прежде всего в Крымской Скифии. Победа над Малой Скифией, как видим, не обеспечила Митридату победы над Великим Римом. Сокрушив Митридата, римляне приняли от него эстафету покровительства причерноморским грекам и, как правильно писали Я. В. Доманский и Э. Д. Фролов, справились с этой непростой задачей и успешней, и продуктивней^{80}.