Военные кони

I

Маршевый эскадрон готовился к учебной рубке.

Нужно было, идя через поле, пройти мимо крестовины с прутьями, срубить прут, подняв руку высоко и прямо над головой, уколоть концом шашки соломенное чучело, лежащее на земле, и стать на другом конце поля, похлопывая по шее разгорячённого скакуна.

Эта скачка одинаково волнует всегда и старых, и молодых лошадей. Справа налево стояли в ряду эскадрона неразлучные товарищи-кони: Чирий, Чайничек, Чурило и кобыла Облигация. Дружба их была самая искренняя и бескорыстная. Стоило ударить одного из них, как они все начинали вопить; стоило на водопое озорному коню из чужого взвода толкнуть Чайничка, как все бросались ему на помощь.

Ночью в конюшне наступала минута, когда дневальный закапывался в копну сена и засыпал. Тогда Облигация снимала зубами недоуздок с Чайничка, он снимал недоуздок с Чурила, Чурило с Чирья, и они вчетвером шли щипать сено, толпясь вокруг безмятежно храпевшего дневального.

В это время проход конюшни — четыре шага в ширину и тридцать шагов в длину — принадлежал им. Они могли бегать по конюшне сколько им хотелось. И они задирали товарищей, страдавших бессонницей, и лягали спящих. Но горе было тому коню, который осмеливался бы оспаривать их власть. Они бы загнали его в станок, и даже метла дневального, хорошая новая жёсткая метла с толстой палкой, не спасла бы несчастного коня от избиения. Такова была эта неразлучная четвёрка.

Вернёмся к рубке.

Сначала тронулся тёмный широкоплечий Чирий. На нём сидел гусар Рожин. Чирий вмиг пересёк поле, шашка сверкала на морозе, как ледяное колесо, прут упал, на его место наставили новый.

Чайничек любил идти боком, косясь одним глазом назад. Не доходя до прута, он споткнулся, прыгнул налево и обнёс всадника. Напрасно Корнилов, сидевший на нём, махал шашкой: в этот день на Чайничка напало упрямство.

Тогда, обиженная за товарища, рванулась кобыла Облигация. Тяжело дыша и волнуясь, она шла плавно, как птица. У её хозяина Мармора была своя уловка. Он рубил лучше всех, но рубил по-казацки, сплеча. Это строго запрещалось. Поэтому сначала он подымал руку с клинком высоко и прямо. Но у самого места переносил он руку вбок и налево и рубил так, что прут свистел в воздухе, перевёртываясь.

Так мчался Мармор, почти выбрасываясь из седла, с перекошенным лицом, и свистел при этом. Все гусары завидовали его рубке, и у него в эскадроне было много последователей.

За Мармором Авдеев поднял в галоп Чурила. Ему очень хотелось рубить так же лихо, как Мармор. Он так же занёс шашку и ударил слева направо и даже засвистел. Чурило, опьянённый морозом и гонкой, пыхтя, перелетел поле. Но сзади бежали за Авдеевым гусары и кричали:

— Ухо отрубил, ухо отрубил!

Авдеев посмотрел, растерявшись, на коня. Правого уха как не было. Тонкие струйки чёрной крови замёрзли, и брызги её запеклись на его шашке. Слез Авдеев печально и повёл коня в лошадиный лазарет, на перевязку. В лазарете кашляли, зевали и стонали лошади.

— Калеку привёл, только и знаете калечить, — сказал ему старый ополченец в разорванной папахе, потряхивая сивой бородёнкой.

— Сам ты калека, — зашипел Авдеев, — подавай фельдшера.

— А вот и не подам, — отвечал ополченец, — не лайся, не на такого напал…

— Шантрапа, — закричал Авдеев, — зарублю! Раненому отказываешь…

Человек в халате вышел из станка с громадным деревянным градусником на верёвке и строго сказал ополченцу:

— Опять недоглядел за четвёртым номером; опять температура сорок градусов…

Ополченец откашлялся и ответил:

— А по-моему, четвёртому номеру как раз помирать пора.

— Давай пациента, — приказал человек в халате, увидев Авдеева.

Пациента подвели к нему. Чурило волновался уже потому, что рана оттаяла и сильно чесалась. Белый халат ему вовсе не понравился.

Фельдшер вынул из кармана палочку с верёвочной петлёй и стал накручивать Чурилину губу на палочку. Искры посыпались Чурилу на нос. Он так остолбенел от этой незаслуженной боли, что забыл, как переставлять ноги. Фельдшер дал держать палочку Авдееву, а сам промыл карболкой рану, намазал её густой белой мазью и сказал спокойно:

— До свадьбы заживёт…

Чурило, удручённый, вернулся в конюшню. Напрасно слева дёргал его за гриву Чирий, а справа беспокоился Чайничек. Чурило растерянно взглянул на них и отодвинулся в сторону.

Между тем вахмистр Седов сказал Авдееву:

— На два часа закатал тебя под шашку Клеопин за ухо…

Клеопин был командиром эскадрона.

— А мне наплевать, — ответил Авдеев, — постоим как шёлковые.

— Да только Клеопин велел перед его домом стоять…

— Как перед домом! На морозе? Права не имеет — пятнадцать градусов мороза! Ветер! Я же замёрзну…

— Пойди поговори с ним. Он всегда особенное любит. Говорить тут не приходилось…

— Ладно, — пробурчал Авдеев, — поедем на фронт, я тебе первую пулю не пожалею!

Гусары обступили вахмистра.

— Седов, а Седов, когда же банные деньги будут? За амуницию тоже полагается.

— А разве я знаю? — усмехнулся Седов. — Не напирай.

— А кто же знает? По тридцать копеек на человека — это, брат, на махорку в самый раз. Кто их зажилил?

— Пойди спроси у Клеопина…

Солдаты начинали шуметь.

— Смирно! — закричал вахмистр. — Время военное. Бунтовать ещё вздумаете!

И он ушёл, играя темляком шашки и звеня новенькими шпорами.

— Знаем, где деньги, — сказал Авдеев ему вслед, — шкура со шкурой всегда столкуются… С нищих грабят…

Долго ещё гудели гусары, а на вечерней уборке вернувшийся с мороза Авдеев оттирал уши и нос, чистил Чурила, переминавшегося с ноги на ногу, и говорил Мармору и Корнилову:

— Житья нет вовсе. Под городом живём — города не видим. Сахар задерживает. Банные, чайные, амуничные прикарманил, бьёт нашего брата…

— Чего столпились! — закричал вахмистр. — Иди по лошадям! Я за вас чистить буду?..

Ему в спину поднялись три кулака.

Лошадей сгоняли на водопой, потом притащили соломы, потом насыпали лошадям овса, потом ушли из конюшни.

Сквозь щели дул ледяной ветер. Звёзды были большие, как конские глаза. В эту ночь только Облигация, Чайничек и Чирий путешествовали по конюшне. Чурило печально стоял в углу станка и тёрся о стенку головой.

II

— Чем кормишь? — закричал Авдеев кашевару. — Гнилой чечевицей кормишь!..

— Поешь и такую, — ты, брат, не Клеопин, чтобы курицей питаться, — огрызнулся кашевар. — Если завтра привезут из города провиант, — может, какой гнилой козёл перепадёт, — я тебе форшмаку состряпаю… Теперь и на войне чечевицу жрут…

— Так и жри сам, — сказал Авдеев, встал с места и вылил весь бак в бочку для помоев.

— Сыт ты, значит, паренёк, — начал кашевар. — А за такие штуки можно и эскадронному сказать…

— Пойди, — закричал Авдеев, — скажи ему, иди, кухонная крыса!

Кашевар Петрушкин отступил, серея, и стал бить кулаком о стол от злости.

В эту минуту протяжный и гулкий звук трубы зазвенел между конюшен.

Все встали из-за столов.

Трубач играл сбор.

— Тревога! Что это значит? Тревога!

Солдаты бежали со всех сторон, перекидывая на ходу винтовки за плечи, звеня противогазами и шашками, застёгиваясь и ругаясь впопыхах.

Лошадей седлали как на пожар. Чирий ещё жевал овёс, когда ему в рот въехал мундштук. Облигация валялась на полу, и её подняли ударом в бок. Чурило стонал от боли и мычал, но Авдеев был беспощаден. Чайничек ударил ногой Корнилова и получил по лбу потниковым ремнём.

Переполох стоял страшный. В самый разгар переполоха над всем грохотом вырос Седов.

— Куда едем? Что значит тревога? — спрашивали его.

— Не разговаривать, — кричал Седов, — смирно!

Он был бледен и нелепо размахивал руками, чего с ним никогда не случалось.

— Выходи без лошадей — стройся!

Гусары стояли в смятении от неожиданности. Тишина висела над рядами эскадрона. Ни одна винтовка не звякала.

— Стоять вольно, — закричал вахмистр, — я иду к эскадронному!

Эскадронный жил за холмом в большой старой даче.

Солдаты свёртывали махорку, плевались и не знали, что думать.

Из-за горки выглянула фигура вахмистра.

— Бери патроны из цейхгауза, надевай тёплые портянки. У кого нет папахи, каптенармус даст папаху. Живо!

Каптенармус расколачивал узкие, длинные ящики и раздавал патроны. Жёлтые коробки разбирались солдатами с любопытством и ожиданием.

— Выводи лошадей! Бегом марш!

Тут молчание прорвало. Все побежали к конюшням. Люди садились на ходу, вставляли ноги в ремни пик, пики звенели, сталкиваясь, люди становились в ряды. Всё было суетливо и непарадно.

— Где лошадь поручика Клеопина?

Когда лошадь привели, вахмистр поскакал, ведя её в поводу, к дому эскадронного.

Это было тоже странно и непонятно.

— Сам помчал, — шептались в рядах, — приспичило что- то уж очень…

Вахмистр вихрем вернулся. Он выехал на дорогу, повернулся, проехал вдоль эскадрона и молчаливо горячил коня.

Гусары ждали. Наконец он мрачно крикнул:

— Отставить! Слезай все! Построимся в пешем строю!

Люди слезли, и коноводы отвели коней в сторону. Все чутьём понимали, что это не просто ученье и не просто проверка.

Вахмистр метался на коне между дорогой и эскадроном.

Потом взглянул на часы и скомандовал:

— По коням садись…

Чуть заметный ропот потряс ряды. Но чёрное лицо Седова не предвещало хорошего. На глазах у всех он зарядил наган и опустил его снова в кобуру.

— Я поеду к эскадронному, — сказал он тихо, — ждите меня.

— Разъездился, — сказал вслух Авдеев, — чтобы тебе шею свернуть на повороте.

Вахмистр повернул коня и поехал за конюшни. Больше его никто никогда не видал.

Так и исчез из маршевого эскадрона страшный и мрачный вахмистр Седов.

Прошло пятнадцать минут. Чурило и Облигация слюнявили друг у друга уздечки, Чирий нервничал, а вокруг ничего не изменялось.

Тогда из рядов эскадрона выехал тихим шагом Авдеев. Авдеев выехал и сказал:

— Товарищи, пусть пропадает моя башка — я таковский, я поеду к Клеопину и спрошу его, чёртова сына, чего издевается вахмистр, и чего издевается он сам над нами, и когда этому будет конец?..

— Верно, — отозвался, как эхо, эскадрон.

— Кто за мной? — закричал Авдеев. — Если я поеду один — убьёт он меня, как щенка, и знать вы не будете, как он убьёт меня…

Три лошадиных морды вырвались из рядов. Чирий, Облигация и Чайничек стояли рядом, как на эскадронной рубке.

— Поедем, — сказал Мармор, — я рубану его слева направо…

И они поехали, бряцая всем навешанным на них оружием.

Вот и дом, вот и лошадь Клеопина у забора стоит одна и недоумевает. Вот и сам Клеопин показался в окне и смотрит на дорогу. Но как смотрит? Никак не понять, хорошо или плохо смотрит он на едущих к нему.

И вдруг Клеопин распахнул окно, старое тёмное окно, и крикнул:

— Ванные деньги пришли получать? Амуничные получать? Получите!..

И три пули цыкнули навстречу гусарам.

Одна пробила папаху у Авдеева, вторая сорвала погон у Корнилова, третья ушла вбок.

— Стой! — закричал Авдеев…

И они стали снимать винтовки, но было поздно. Клеопин сбежал, как кошка, вниз, вскочил на лошадь и помчался по полю к станции.

Так исчез из маршевого эскадрона гроза и гром поручик Клеопин, и никто его больше никогда не видел.

Когда четвёрка вернулась к эскадрону, гусары уже командовали по-своему. Лошади стояли в конюшнях, но патроны солдаты не вернули в цейхгауз. Люди разбрелись кто куда. Вечерней уборки не было. Никто больше ничего не приказывал. Начальство исчезло — точно его съели волки.

Утром каптенармус и кашевар поехали за продуктами на станцию. Продукты они получали из города, из штаба полка.

Каптенармус вернулся один с запиской от кашевара:

«Из города продуктов нет как нет. Жрать вам нечего.

Бить меня вы будете — так я лучше в город поеду. Бить себя не дам, а вы живите на здоровье. Петрушкин».

Так исчез из маршевого эскадрона хлебопёк и кашевар Петрушкин, но он объявился много позже и в таких устрашающих обстоятельствах, что речь об этом будет особо.

Тогда эскадрон сказал Авдееву:

— Ехать тебе в город, Авдеев, и узнать там всё, что случилось. Эскадрон тебя уполномочивает — и крышка.

Авдеев велел Мармору хранить Чурила, собрался и пошёл на станцию.

III

Эскадрон шумел. Никто ничего не знал. Никто не ел с утра ничего, кроме хлеба с чаем. Все бродили из конюшни в казарму и обратно и не могли ничего решить.

Мармор сидел на поваленном бревне и вертел в руке винтовку. Он вынул затвор, разобрал, протёр, вставил обратно и уже хотел снова в рассеянности вынуть его, как на худом ястребином лице его отразилось волнение. Он даже расширил глаза и побежал искать Корнилова.

Корнилов спал, и ему снилось, что он дома и мать угощает его кофе. Но только он успел поднять чашку и уже дышал вкусным, сладким запахом, как чья-то рука ударила по чашке… Он так обиделся, что проснулся. Его тряс и ворошил Мармор.

— Николай, — сказал он, — одевайся, седлаем коней. На проездку.

— Я не хочу больше седлать, — отвечал Корнилов, — я ничего не хочу больше… А ты дрянь паршивая, что меня разбудил.

— Едем, — задумчиво настаивал Мармор, — ну, едем, нас ждут к обеду.

Мармор таинственно улыбался. Они пришли в конюшню. Чайничек упорно не хотел служить сегодня. Его не чистили утром, и он решил, что с дисциплиной всё кончено. Облигация сурово оглядела Мармора и стала ржать от гнева. Лошади вокруг лениво перекрикивались и чесались.

Через пять минут Мармор и Корнилов облегчённой рысью уходили из расположения эскадрона.

Они долго молча уходили на юг, пока не въехали в густой, прекрасный, зимний лес. Лес был дикий, всамделишный, с чащами и буераками, но поперёк его пересекала широкая, удобная дорога.

Увидя всадников, из лесной сторожки вышел лесник. Он повернул своё жёлтое, обветренное лицо к ним, нерешительно теребя спутанную бороду. Кряхтел он минуты две, потом спросил:

— Окарауливать посланы, ребята, что ли?

Какая-то ехидная ласковость сквозила в его словах. Он явно заискивал перед солдатами. Мармор подмигнул Корнилову и сказал:

— Караулить, отец. Приказали нам, мы и тут как тут.

— Понимаю, всё понимаю, — протянул лесник, — а много вас?

— Эскадрон сзади идёт. Мы вроде как разъезд. Передовые.

— Так, так, — тянул старик, путая бороду.

— А зачем тут такая дорога, — спросил Корнилов, — лес не прибран, а дорога, что Невский проспект, — хоть трамвай пускай. Кому тут ездить по ней?

— Кому тут ездить? — Старик важно погладил бороду. — Тут, брат, царь ездит.

— Вот так здорово. Сам царь…

— Сам царь, и князья, и графья, и принцы, кто в гости к царю поедут. Это его лес — охотничий. Заповедный лес. Фазанов тут, что кустов. Поезжайте чуть дальше, увидите. Козы бегают стоящие. Никто их, конечно, стрелять права не имеет. Ну а теперь охрану приставить надо, чтобы беспорядку какого не было….

Почему теперь лесу нужна охрана — Мармор и Корнилов не спросили. Они интересовались другим.

— Ну а трудно бить фазанов? — спросил Мармор. — Я не охотился никогда, ничего не знаю.

Старик презрительно сплюнул.

— Лаптееды вы, — сказал он. — Чего же трудного? Они ж ручные. Как приедет на автомобиле какой князь, сейчас идут в лес, стульчик складной, мягкий им поставят, по обе стороны по егерю станет, один ружьё, заряжает, другой подаёт. Сидят они рядком на стульчиках, что в театре, а птицы кругом ходят. Курятник! Не будешь же бить их так, почём зря. Флора дворянству тут, брат, требуется. Воображение охотнику нужно. Сейчас это егеря забегут вперёд и ну шуметь. Птица взлетит — тут её щёлк, голубушку. Щёлкают — щёлкают, отдохнут, позавтракают, винца попьют — опять щёлкать.' Барин выстрелит, ружьё егерь подхватит, — а другой уже заряжённое подаёт. Чтоб у барина на пальце от курка мозоли не было — надевают на палец резину такую. Так настреляет сотни две, а тут автомобиль подъедет и увезёт домой — пожалуйста. Хорошо жили здесь господа. Ну, а другим, конечно, здесь стрелять рискованно. Одно слово — заповедник.

— Спасибо, старик, — сказал Мармор, и гусары поехали дальше.

Действительно, не далее как через версту стали им попадаться фазаны.

Жирные птицы с красно-коричневым брюхом прохаживались в лесу как дома. Они качали длинными хвостами и не обращали никакого внимания на всадников. Они просто отходили в сторону, насмешливо приседали, вереща. Они знали, что их бить нельзя. Один из них прохаживался даже по краю дороги, как индюк.

Облигация с изумлением разглядывала этого лесного барина. Она в своей жизни видела только ворон, воробьёв да голубей, живших'около эскадрона. Её даже беспокоила немного эта большая пёстрая птица.

— Долбани-ка этого, а я возьму ту графиню, — сказал Мармор, снимая винтовку.

Корнилов замешкался.

— Влетит за это, — сказал он нерешительно. — Что царь скажет?

— Эскадрон не выдаст, — сказал Мармор. — Царь небось каждый день по фазану ест, а от нас кашевар сбежал.

После этого они выстрелили разом. Птицы упали, умирая в полной растерянности.

Гусары слезли, подобрали их и поехали дальше.

Так они несколько часов разъезжали взад и вперёд, пока не нагрузились до отказа дичью.

Вокруг сёдел висели с поникшими головами целые взводы фазанов. Гусары повернули назад. Дорога снова привела их к дому лесника.

Уже издали увидали они, что лесник стоит, сложив руку козырьком, и всматривается в них.

— Пробьёмся галопом, — предложил Корнилов.

— Птицу растеряем, — не согласился Мармор, — поедем шагом. Что он с нами сделает?

И они поравнялись с лесником, гордые, как графья, хотя ехали и не на автомобиле.

Лесник весь светился хитрой ласковостью, точно его обмазали мёдом. Он улыбался почти испуганно, руки его слегка дрожали.

Мармор нагло сбил папаху набок и подъехал к нему.

Тогда лесник снял барашковую шапку, отёр пот со лба и сказал странные слова:

— Как же это так, милые граждане, как же это так повернуло сразу?..

— Эскадрон обед хочет, — мрачно и дерзко ответил Мармор. — А ты держи язык за зубами, отец.

И он бросил к ногам старика толстенного, как полено, фазана. Фазан ударился о крыльцо, подскочил и остался лежать, беспомощно согнув ноги. Лесник и не взглянул на него.

Он сказал, смотря куда-то вверх:

— Я не про то, граждане, не про то совсем. Если царя больше нет, — конечно, птицу надо бить по шее. На что иначе она, скажите, пожалуйста, если её не бить…

— Как нет царя? — запинаясь спросил Корнилов. Революция, братцы, в городе. Полным ходом революция.

Тогда Мармор плюнул и так ударил шпорами Облигацию, что она взвизгнула. Перед лесником кружилось теперь только снежное облако, в котором исчезли гусары.

Они влетели на эскадронный двор в самом диком волнении, но волнение эскадрона было гораздо могучее.

Посреди толпы всадников разъезжал на широкоплечем Чирье Рожин и, точно колдун, кричал во все стороны одно и то же слово. Он придавал ему тысячи оттенков, но смысл его оставался тем же.

Слово действовало, как бич, оно подгоняло людей и лошадей.

Мармор протолкнулся сквозь толпу, и никто не обратил внимания на его фазанов. Он подъехал к Рожину вплотную и схватился за луку его седла:

— Рожин, что ты орёшь? Рожин! Поори мне, пожалуйста.

Тут Рожин повернул к нему красное от мороза и волнения лицо, на котором оттопырились жёлтые усы, и сказал хрипло:

— Спирт — спирт — спирт!

IV

В первый день Февральской революции на один из больших столичных вокзалов пришёл разъярённый прапорщик и сказал, обращаясь ко всем, кто был на вокзале, то же самое, что он ежедневно говорил своей роте:

— Смирно! Слушать мою команду!

Прапорщик захватил вокзал и стал делать там революцию.

Ему приносили все известия с пути, все телеграммы и телефонограммы, он подписывал, приказывал, потел, распоряжался, бегал, и вдруг ему сообщили, что с юга идут в составе товарного поезда шесть цистерн со спиртом. Тут, впервые за все ответственные и суматошные часы, прапорщик испугался.

Подумав одно мгновение, он схватил синий карандаш и написал поперёк депеши: «Загнать спирт в тупик».

Цистерны загнали в тупик, а тупик находился по соседству с эскадроном. Недаром Рожин носил узкую белую полоску разведчика на погонах. Он примчался в эскадрон и поднял гвалт. Тогда весь эскадрон кинулся к лошадям.

На пути к железной дороге гусары увидели, что они не одиноки. Со всех сторон поднялись окрестные люди. Шли женщины и мужчины, спешили мальчишки, двигались санки, заставленные бидонами, крынками, вёдрами, горшками, бутылками. Все шли попробовать спирт. Целую неделю после этого крестьяне не возили в город молока, потому что возить было не в чем. Вся посуда стояла под спиртом.

Перед гусарами этому неимоверному полчищу пришлось расступиться. При том они не знали, будут ли гусары сами пить. А гусары были в этом твёрдо уверены.

Цистерны, окружённые толпой, стояли серые и неприступные, как безголовые коровы. Начальство железнодорожное разбежалось. Праздник начался без приготовлений. Делёж был дружный и товарищеский.

Гусары лезли по очереди наверх, засучивали рукава и начинали черпать. Посуда переходила из рук в руки. По дороге по-братски из посуды похлёбывали ближайшие.

Рожин черпал не больше трёх минут — он скатился оттуда сверху, потеряв папаху, ибо захватил полковшика сразу и ему после долгого поста ударило в голову.

Влез Корнилов. Он совсем не мог сначала пить и только наливал другим старательно и тихо. Потому он и держался долго. Его сменил Мармор. Яростное движение его рук восхитило всех. За ним пробовал влезть каптенармус, оборвался, сел на снег и стал плакать.

Сверху разливал очередной и кричал весело:

— Кому, кому — давайте следующую!

Когда он начинал сдавать и ронять посуду, снизу кричали:

— Слезавай — порядок мутишь — слезавай…

Он спокойно скатывался вниз, и его заменяли другим.

Скоро вокруг стало похоже на карусель. Гусары под гармошку и балалайку плясали с крестьянками.

Драк не было. Все чувствовали себя друзьями. Все были рады неожиданному удовольствию.

Коноводы сначала честно держали лошадей, потом стали чередоваться, потом стали привязывать лошадей к шестам и телеграфным столбам и деревьям. Лошадям откуда-то достали сена, сено лежало вокруг них горками, они стояли по колено в сене, жевали, и если бы могли улыбаться — улыбались бы во весь рот.

По рукам ходили чайники и котелки со спиртом. Рожин, шатаясь, шёл среди народа, когда увидел четырёх лошадей, шагавших рядом.

Он узнал большую тёмную морду Чирья, белое пятно на лбу Чурила, гордую шею Облигации и лёгкие, резвые бёдра Чайничка. Как попал Чурило сюда — он понять не мог. Он не знал, что Чурило пришёл с эскадроном, догнав его один, потому что ему в конюшне стало скучно.

Лошади бродили из стороны в сторону, и им всё безумно нравилось. Это немного напоминало ночь и конюшню, и казалось — сейчас они начнут ворошить сено и из него вылезет недовольный, сонный дневальный.

Рожин подошёл к Чирью, взял его морду в руки и сказал, протягивая котелок со спиртом:

— Любишь меня, скот милый, уважаешь меня, выпей, — ну, чего тебе стоит, выпей, милый…

Чирий мотнул головой и отвернулся. Рожин споткнулся, и котелок опрокинулся в сено. Это было началом дурной игры. Всё чаще спотыкались люди; всё чаще спиртом обливали сено.

Лошади отвязывались и бегали повсюду. Вдруг Облигация наткнулась на мокрую охапку сена и стала её нюхать. Мороз отбивал запах, но сено всё же пахло странно.

Она медленно, почти не дыша, стала есть сено. Чайничек жевал рядом. Чирий присоединился сбоку.

Облигация неожиданно заржала так потрясающе, точно она стала жеребёнком. Ей ответили десятки великолепных лошадиных глоток. Люди пели и плясали вокруг.

V

Авдеев приехал из города ночью.

Со станции он шагал в эскадрон необычайно бодрым шагом. Ему хотелось как можно скорее поделиться новостями из города, и он очень торопился.

Освещённый луной кустарник повсюду окружал его.

Он шёл через поля узкой протоптанной дорожкой. Первого живого человека увидел он у лошадиного лазарета. Человек играл с дверью. Он то приближался к ней вплотную, то отскакивал в сторону, почти падал и снова бежал к дверям.

— Пешка! — закричал человеку Авдеев. — Чего ты пляшешь без музыки?

Человек оставил в покое дверь и обратился к Авдееву. Это был пьяный ополченец-санитар. Старикашка знаками показывал, чего он хочет. Он не плясал. Ему просто надо было попасть в конюшню. В руках у него был большой деревянный лошадиный градусник. Он никак не мог открыть дверной засов.

Авдеев усмехнулся, ударил кулаком по засову — засов мёрзло заскрипел и отошёл. Из конюшни пахло навозом, там кашляли, плевались и чихали и стонали во сне больные лошади. Старик ввалился в конюшню и тут, зацепившись за проволоку от сена, упал на четвереньки.

Авдеев притворил двери и зашагал дальше. Из-за крыш эскадронных конюшен подымался столб дыма.

«Пожар! Перепились — сами себя жгут», — подумал он и ускорил шаг.

Тут на него вышел лёгкий и задорный конь и стал странно кланяться одним боком.

— Чурило! — закричал Авдеев, узнавая белое пятно на лбу Чурила. — Как ты здесь бродишь один?

Конь позволил обнять себя за шею, и тут гусар увидел, что седла на нём нет, недоуздка нет, что конь свободен от всех нагрузок, и от него пахнет спиртом.

Конь шатался и тёрся о стену конюшни.

— Не подходи, пьяница, — вдруг рассердился Авдеев, — уходи с моих глаз, алкоголик!

Конь, однако, пошёл за ним, шатаясь, как лунатик.

Необычайное скопление криков поразило слух Авдеева. Он забыл о Чуриле и вышел на середину эскадронного двора. Ни тишины, ни ночи здесь не существовало. Посреди возвышался огромный всепожирающий костёр.

Вокруг огня сидели, лежали и плясали с балалайками и гармониками гусары. Вокруг блуждали осёдланные и рассёдланные лошади, натыкались на людей и шумели друг с другом. На снегу стояли котелки и вёдра со спиртом, и каждый веселился по-своему.

Даже мороза тут не было в помине. Но самое невероятное — посреди двора сидел на стуле, принесённом из канцелярии, синий от страха и пьяный кашевар Петрушкин. Он был привязан к стулу, а рядом с ним старались стоять два гусара с обнажёнными шашками, которые они держали очень вольно. Шашки качались, как гири часов, и гусары следовали всем их наклонам, представляя из себя живые маятники.

Петрушкин дремал. Изредка он просыпался и обводил всех мутными глазами. Руки его были свободны до локтей. Перед ним на обрубке дерева стоял котелок со спиртом, лежали краюха хлеба и чистый лист бумаги, на бумагу была опрокинута чернильница, и чернила замарали снег у подножия арестанта.

При виде Авдеева рёв восторга потряс воздух. Ему показалось, что. орали и лошади, и конюшни, и люди разом.

Тогда Авдеев набрал полную глотку воздуха и заорал в свою очередь, стараясь быть гневным и неподкупным:

— Что делаете, товарищи, что делаете только? Я из города. Царя там вкрутую сварили, как яйцо, а вы пьёте! Там орлов срывают царских с домов и жгут. Вонь стоит такая, что не продохнуть, а вы тут на снегу расселись… Обезьяны вы после этого, а не люди. Может, царь там наших лупить начнёт…

— Не начнёт, — закричали ему отовсюду, — мы знаем, не начнёт: у него в цейхгаузе пуль нет — все у нас…

— А что вы с Петрушкиным делаете? — закричал не своим голосом Авдеев. — Разве так с человеком делают?

Тут гусары подхватили под руки Авдеева и подвели к самому носу кашевара.

— Судим его, подлеца, чтобы не бегал…

— Судим, оскорбляющие письма эскадрону пишет. Не знаем, какую ему казнь придумать. Говори, Авдеев, чего ему присудить. В одну минуту сделаем…

Тогда Авдеев оттолкнул товарищей, выхватил шашку и перерезал верёвки, связывавшие кашевара.

Потом он взял его за шиворот и, подталкивая тепло ногой под зад, повёл его за конюшню среди грохота и песен.

Отведя его за конюшню, он прислонил его к стенке и спросил:

— Петрушкин? Ты жив или ты умер, Петрушкин?

Кашевар молчал. Тогда Авдеев рассердился. Он взял кашевара за ноги ниже колен, опрокинул в сугроб и мял и катал его в сугробе до тех пор, пока снег не набился кашевару в уши и в карманы. Петрушкин сел, приоткрыл глаза и вдруг пришёл в себя.

— Где Мармор? Где Рожин? Где Корнилов? — спросил Авдеев.

— Там, — сказал кашевар, показывая налево.

Но там, куда он указывал, лежала только дорога…

— Ладно, — неожиданно решил Авдеев, — я тебя пощажу, пешка, спи дальше.

И он пошёл, удручённый, придерживая шашку. За ним шёл Чурило, спотыкаясь и ощупывая землю ногами. Рядом с дорогой лежало кладбище, откуда неслись гулкие, ровные удары, точно каменщики обтёсывали камни.

Авдеев поднялся по тропинке и споткнулся о длинное тело. Перед ним храпел Рожин, лёжа на могильном холме, как на собственной койке, а рядом с ним на мраморной плите стоял Чирий. Чирий падал на передние ноги, подымался, держался твёрдо, снова падал, и подковы его стучали по камню, как молотки. Повод его был закинут на крест.

— Один есть! — сказал Авдеев и быстро сбежал на дорогу.

По дороге двигался Чайничек, боевой, горячий храбрец эскадрона, и на нём ехал наездник из цирка, но никак не Корнилов… Наездник сидел боком, и через каждые три шага он выпускал повод, ноги его сами собой вылетали из стремян и он рушился на снег.

Чайничек немедленно останавливался и ходил задумчиво вокруг хозяина. Он нюхал его с чувством, и трогал воротник шершавым языком, и лизал ему лоб. Корнилов приходил в себя.

— Сестра, — говорил он, обращаясь к Чайничку, — я сейчас приду, сейчас.

Он вставал и вскарабкивался на коня. Через три шага всё представление начиналось снова.

— Очень хорошо, — сказал Авдеев, — вольтижировкой занимаешься, новобранец серый. Второй есть, будем искать дальше.

Но тут он чуть не погиб бесславно в первый и последний раз в своей жизни.

Страшное, ревущее и гремящее чудовище скатилось с холма и завертелось вокруг него. Но это было не чудовище. Это гремела кобыла Облигация, а на ней восседал неприступный и чудной Мармор, махая в воздухе своей знаменитой шашкой. Он наклонялся, заносил руку и снова рубил кусты, росшие на краю дороги, и рычал, как десять турок.

Наехав на Авдеева, он закричал во всю широту пьяного голоса:

— Ты Клеопин? Я тебя сейчас зарублю.

— Засохни, Мармор! — закричал Авдеев почти таким же голосом. — Засохни, или ты убьёшь меня. Я Авдеев, я Авдеев, Мармор…

Тогда шашка опустилась сама собой, и Мармор откачнулся назад, потом вперёд, потом остановил Облигацию и сказал очень просто:

— Хочешь птицу?

И тут увидел Авдеев, что вокруг Мармора, как в курятной лавке, болтались фазаны. Большие жирные царские фазаны висели вниз головой со всех сторон Мармора.

VI

Кашевар Петрушкин, придя в себя, решил спасаться бегством во второй раз. Смятенный и разбитый, шёл он по дороге, как вдруг колени его подогнулись, руки вытянулись сами вперёд, и он стал на четвереньки и замер.

Спирт ещё заполнял его сердце и голову, и ему показалось совершенно ясно, что пришёл конец света.

Навстречу ему шёл высокий, даже громадный человек. Он вёл за повод двух знаменитейших коней эскадрона и красивейшую кобылу Облигацию.

Поперёк Чирья лежал безгласный Рожин, свесив руки и ноги по сторонам, что не мешало ему храпеть; положив ноги на шею Облигации, сидел в седле Мармор, размахивая шашкой; упав головой в гриву Чайничка, спал Корнилов, и голова его тряслась, как груша на ветке, и ему снилось, что мать поит его кофе. Позади всех, то двигаясь сбоку, то снова прячась, шатался Чурило. Все лошади едва держались на ногах, и это было видно любому глазу.

— Авдеев, — стоя на коленях посреди дороги, завопил кашевар, — меня прогнал от себя эскадрон, и мне некому варить теперь больше. Я вроде царя, которому дали по шапке. Защити, Авдеев!

— Иди к котлу, сальная крыса, — сказал Авдеев, замедляя шаг, — иди к котлу и хоть выдумай, да достань обед на завтра. Чтобы эскадрон был сыт! Сними с Мармора фазанов и приготовь под соусом — хоть выдумай, да приготовь!

Кашевар встал с колен, поймал Чурила за повод и повёл его почтительно, как будто это был конь бригадного.

На другой день эскадрон ел кашу с фазанами. Фазаны были налицо ещё с вечера, а откуда достал кашу Петрушкин и как — это навсегда осталось тайной.