Военные кони

I

С ближайшей горы городок казался таким маленьким, что его можно было сложить и унести в кармане.

Тут стояла толстая серая городская ратуша, там расположились по холму лавки, в которых продавались только вакса и швабры. Всё съестное истребили те двадцать тысяч солдат, что два дня проходили городком на новые позиции. Между лавками торчала лютеранская кирка, в которую забегали с переулка кошки и куры и залетали воробьи, возле кирки приютился трактир с зелёной низкой крышей. Совсем дальше мельницы махали серыми, обветренными крыльями.

Против трактира над стеклянной старой дверью висела немного боком доска с чёрными буквами: «Фотография». Сверху доски было приписано краской: «Очень прошу заходить».

Плотный, среднего веса гусар в новой шинели, потрясая шпорами, толкнул дверь и вошёл.

Навстречу ему из-за жёлтой конторки встала чистенькая латышская барышня с пушистыми жёлтыми волосами.

— Кто тут снимает? — спросил гусар.

— Я снимаю! — сказала барышня.

Она пошла к аппарату, повертелась около него и повернула аппарат на гусара.

— Подождите, барышня, я оправлюсь, — сказал гусар и стал стаскивать шинель.

Он благополучно стащил шинель, вынул из-за одного обшлага гребёнку, из-за другого — маленькое зеркальце и стал причёсываться. Потом закрутил маленькие усики, потом вынул носовой платок, высморкался, потом обил платком пыль с сапог, потом поправил воротник, сел в кресло и застыл.

Но барышня смотрела выжидательно и не приступала к съёмке.

— Испортилось что-нибудь? — спросил он сочувственно. — Поправляйте, я подожду.

— Вы разве не будете вынимать саблю? — сказала барышня, улыбаясь. — Все так любят сниматься. Или, может быть, вы сядете на деревянную лошадь? У нас и так снимаются.

— Спасибо, — отвечал, покраснев, гусар. — Нет, я не сяду. Сами вы садитесь. Я не пешка и не мальчишка.

— Тогда одну минуту. Смотрите сюда, пожалуйста. Готово!

Закрыв аппарат, барышня стала писать квитанцию.

— Как ваша фамилия? — спросила она.

— Бабка-Малый! — застёгивая шинель, бросил гусар. Перо выпало из рук латышки.

— Зачем вы смеётесь, — такой фамилии на свете нет…

— Вот так орехи! — сказал гусар. — У нас в Сибири Бабка-Большой, Бабка-Средний и Бабка-Ягода — ещё гуляют. Пишите и не сомневайтесь: Бабка-Малый.

Барышня всё ещё не верила, как дверь распахнулась и вошёл второй гусар, сухой и тонкий, как бракованный коновязный кол.

— Бабка-Малый! — вскричал он. — Кого вижу? Как ты здесь? Разве ты не в штабе бригады?

— Ничего подобного, — отвечал Бабка-Малый, — я опять в эскадроне. А ты сниматься, Коршунов?

— Нет, я не сам, я Бетховена привёл снять…

Барышня смотрела, недоумевая. Бабка-Малый подскочил на месте и захохотал:

— Бетховена снимать! Вот так орехи. Ну и чудо. Он же в дверь не войдёт.

— Я затем и пришёл. Послушайте, — обратился он к латышке, — мне нужно, чтобы вы сняли исключительного коня. Такой конь в дивизии один. Умней дивизионного. Он мой друг, и его надо увековечить как-нибудь сбоку. Мы вам поможем вынести аппарат на площадь. Там он дожидается.

— Я никогда, никогда не снимала лошадей, — смутилась барышня, — я не знаю…

— Пустяки, — отвечал Коршунов, — конь стоит, как памятник. Я его уговорю… Лучше скажите, сколько это будет стоить?

Они стали совещаться с барышней, как вдруг на площади за дверью закричали несколько человек, потом послышался грохот и звон.

— Это он волнуется, — сказал Коршунов, — бежим посмотрим.

Посреди толпы визжавших мальчишек и баб-молочниц бегал горбун в жёлтой кофте и широкополой шляпе и едва тащил старую, позеленевшую, хромую шарманку, за ним гонялся высокий, коричневый в пятнах конь, которому во что бы то ни стало хотелось ударить горбуна. Горбун не мог бежать прямо, и он кружился, прячась за мальчишек и спотыкаясь. Шарманка волочилась за ним. Мальчишки визжали радостно, бабы охали.

— Бетховен! — закричал Коршунов. — Остановись, Бетховен! Я так и знал. Я предупреждал этого дурака, что здесь играть нельзя. Бетховен не выносит скверной музыки. Заиграл на своём ящике — обрадовался, вот теперь пусть побегает. Бетховен, тебе говорят: стой!

Конь услышал голос хозяина и оставил своё развлечение. Он подошёл к Коршунову и стал тереться о его плечо. Горбун остановился в конце площади и смотрел, поражённый и раздосадованный. С ним заговорил широкоплечий латыш с рыжими баками.

Бабка-Малый протянул коню руку.

— Узнаёшь? Здравствуй, Бетховен!

Конь раздул ноздри и обнюхал руку. Потом отступил назад и подал правую ногу с невероятной надменностью.

Толпа дрогнула. Мальчишки снова завизжали от восторга. Бабка-Малый подержал конскую ногу и вежливо опустил на землю.

Коршунов презрительно оглядел издали шарманщика.

— Разве это музыка? Вот послушай…

Латышка вынесла аппарат с треножником и остановилась. Коршунов вынул из сумки флейту и сказал публике:

— Отойдите подальше. Я сейчас сыграю своё сочинение: «Курляндские звёзды».

При первых звуках флейты конь задумчиво пошёл по кругу. С каждой нотой его шаг ускорялся, через минуту он уже шёл рысью, как на вольтижировке, и подымался на дыбы. Наконец он поднялся во весь рост, большой и коричневый, и пошёл к хозяину на'двух ногах.

Вопль восторга потряс воздух. Мальчишки свистели и орали. Латыш, говоривший с шарманщиком, громко вскрикивал:

— Очень хорошо! Очень хорошо! Замечательная школа! Это цирк, честное слово, цирк!

Флейта кончилась. Конь стал на все четыре ноги, и Коршунов покормил его сахаром.

— Как же я буду его снимать? — спросила неуверенно барышня.

— А очень даже просто. Ставьте свой ящик здесь…

Коршунов погладил коня по шее, установил его перед аппаратом и сказал:

— Бетховен, смотри сюда — не оглядывайся, не качай головой одну минуту. Думай о чём-нибудь хорошем. Ну, стой, наконец, или я рассержусь.

Конь тряс гривой и переступал с ноги на ногу. Наконец Коршунов успокоил его. Но только барышня хотела сказать: снимаю, — муха села на нос Бетховену, и он махнул мордой.

Его снова успокоили. Наступил торжественный миг. Толпа молчала. Гусары затаили дыханье, Бетховен задумался всерьёз. Никто не заметил, как к толпе подошёл смуглый, похожий на цыгана драгун. Он вгляделся в участников торжества, плюнул, потом нагнулся, отыскал камень, не большой, не маленький, но достаточно веский, и, размахнувшись, запустил его в коня.

Барышня сказала:

— Я снимаю!

И сняла колпачок с аппарата.

Камень ударил в бок коню. Бетховен прыгнул вперёд, едва не сбив аппарат. Бабка-Малый огляделся вокруг, как фокусник. Толпа стала искать виновника.

Драгун не торопясь уходил в гору, грозя кулаком.

— Какого чёрта, — сказал Бабка-Малый, — паршивый драгун лезет не в своё дело!

— Здорово, Коршунов! — кричал драгун. — Пришли мне одну карточку — я её привяжу на хвост своей кобыле.

Коршунов пожелтел от злости и сдержался. Наконец он разжал зубы.

— Это Франтов, — сказал он Бабке-Малому, — у меня с ним счёты. Это мой враг. Ладно, я ему тоже печёнку испорчу… Подождём немного…

Коня поставили снова в позицию. Аппарат щёлкнул. Дело было сделано.

— Теперь в эскадрон вместе, — сказал Бабка-Малый.

Тут к Коршунову подошёл латыш с баками.

— Моя фамилия есть Пуппе, — сказал он, — Пуппе… Ах какой музыкальный конь. Я первый раз за жизнь видел. Очень хорошо. Могу я спросить у вас кое о чём?

— Спросите, — сказал зло Коршунов, — только не денег. Денег нет.

— Зачем деньги, — испугался латыш, — не можете ли вы дать представление в моей мызе? Совсем рядом отсюда.

— Нет, не могу дать представление, — сказал Коршунов, — я не клоун, и вообще — ступай прочь…

— Ой, какой злой господин гусар! — сказал латыш, отходя и оглядывая коня от головы до хвоста влюблёнными глазами.

II

На походе флейта Коршунова скромно лежала в его сумке, но как только эскадрон становился на ночлег, Коршунов доставал её и начинал играть с упоением.

Играл он много и хорошо.

— Задумчиво играет, — говорили гусары. — Хоть плачь, хоть смейся — под вальс в самый раз… Здорово играет человек…

Его большой коричневый конь значился в списках полка под кличкой Чертополох, но его давно неизвестно кто прозвал Бетховеном, и это имя за ним утвердилось навсегда. Он понимал музыку, как ни одна лошадь в полку.

— Бабка-Малый, — сказал Коршунов, — пойдём, я буду играть тебе и Бетховену своё сочинение «Осенняя луна в огороде».

Они вышли за расположение эскадрона. Коршунов стал у дерева, прислонился и заиграл.

Бабка-Малый слушал и вздыхал сочувственно.

Бетховен щипал траву и недовольно шумел хвостом.

Потом, прислушавшись, он сложил уши в трубочки и подошёл к Коршунову. Когда флейта замолчала, он стоял, слегка высунув язык, и попрыгивал…

— Одобрил, одобрил! — сказал радостно Коршунов. — Ну, спасибо. Ты ещё не до всего дошёл, — он поцеловал коня в лоб, — но я из тебя человека сделаю. Только слушай меня по-хорошему.

— Знатно играешь, — сказал Бабка-Малый, — вроде как «Тоска по родине». Щемит хорошо. Ещё бы послушал.

С этого вечера больше всех романсов Коршунова полюбился Бетховену романс об осенней луне в огороде.

Через неделю Бабка-Малый и Коршунов выехали на разведку. С ними было ещё два гусара. Этот маленький отряд должен был пройти до высокого берега реки и установить там пост до утра. Перед утром их сменяли драгуны.

Они ехали по тропинке через густой лес. Лес темнел так подозрительно, точно в нём прятались тысячи врагов. Всякий раз, когда раздавался шорох в кустах, Бабка-Малый наезжал конём на кусты, но там никого не было. От этого, однако, не становилось легче.

Бетховен шёл лёгкой рысью и оглядывался тоже, как настоящий солдат, и пугался длинных, бегущих теней по сторонам.

Вдруг совершенно ясно слева послышался шум в чаще, и Коршунов ворвался туда с обнажённой шашкой.

Сквозь чащу мелькнул огонёк, поспешно прикрытый кем-то.

— За мной, — закричал Коршунов, — тут народ!..

Через десять шагов он натолкнулся на такую картину. В лесной чаще на крохотной полянке стояла телега, закрытая брезентом. Перед ней горел маленький костёр. У костра толпились какие-то карлики в лохмотьях.

— Стой! — сказал Коршунов. — Кто такие?

Четыре всадника окружили полянку. Огонь раздули и увидели, что это не карлики, а ребята. Самый старший, мальчик лет двенадцати, выступил вперёд и сказал по-русски:

— Беженцы мы. Вот кто мы…

— А чего вы тут одни делаете? Лес палите…

— Мы не одни, — отвечал карапуз, — бабушка с нами.

— А где же это подевалась ваша бабушка?

— Бабушка пошла лошадь прятать…

И верно: в кустах зашумело, точно в них запуталась лохматая ночная медведица. Затем на поляну вышла закутанная в платки древняя старуха, сгорбленная, с громадной клюкой и фонарём, который она прикрывала концом платка.

Беженцы мы, — зашамкала старуха, — от немца прячемся…

Тогда Коршунов сказал:

— Ну чего же делать, ребята? Река рядом. Пост поставим на камне у перевала, стоять по двое, а двое здесь останутся. Тут мы и чай сварганим и вообще…

Гусары с ним согласились, и в первую очередь поехали Бабка-Малый и Коршунов. Стоять было скучно, ни зги не видно. Внизу плескалась река. Сверху накрапывал дождь. Отстояли они своё время и вернулись к огню.

Тут уже хлопотала старуха. Она уложила ребят спать в телегу, прикрыла их, собрала шесть поросят, загородила их корзинами и привязала сверху палку, чтобы они не разбрелись. Два чайника стояли уже на угольях, какой-то рыжий суп из корешков кипел в котелке.

— Что за ящик? — спросил Коршунов старуху. — Можно сесть на него?

— Что ты? Что ты? — зашипела старуха. — Это граммофон.

— С удобством живёте, бабушка, — сказал Коршунов.

— Дети притащили. Им скучно, — отвечала старуха, — а мне ничего не надо. Воевать кончайте.

— Верно, бабка, — сказал Бабка-Малый, — дай-ка я подкину дровишек да лягу на бок.

Привязав Бетховена к дереву, Коршунов надел ему торбу с овсом. Бетховен дожевал до конца и сбросил торбу; рассёдланный, он улёгся под деревом и стал дремать.

Тогда лёг к огню и Коршунов.

Спал он крепко и долго, как вдруг его сон ослаб и в уши ударило таким громом, что он проснулся. Ему показалось, что конные немцы скачут через костёр один за другим и рубят его по голове. На самом деле всё было проще.

У дерева метался и рвался Бетховен. Ноги его были спутаны, и он не мог бить ими… Но он орал так громко, как мог. Прямо перед ним ревел граммофон, как нечистый дух, надседаясь в шипе и свисте.

Вокруг граммофона стояли незнакомые солдаты, приседая от потехи и хохоча во всё горло.

Старуха недовольно, но робко шипела. Дети проснулись и таращили глаза; подняв брезент, смотрели с восторгом и испугом. Поросята громко хрюкали.

Бабка-Малый наступал на смуглого, низенького, похожего на цыгана драгуна и кричал:

— Прекрати, прекрати, драгун паршивый, над животным издеваться!

— Не твоё животное, — отвечал драгун и, обернувшись, увидел, что Коршунов проснулся. — Коршунов, это я тебе сюрпризом. Мы вас сменять приехали, а вы спите. Я думаю: дай разведу машинку потихоньку, а она не умеет потихоньку. Погляди, твоё животное вприсядку пляшет…

Бетховен, протестуя, завывал из последних сил. Глаза его налились кровью. Он плевал пеной в чёрную пасть неумолимого граммофона, но машина неистовствовала. Машина хотела перекричать и людей, и лошадей.

Тут Коршунов одним ударом приклада разбил граммофонную пластинку и, толкнув ногой побеждённый, замолчавший ящик, подошёл вплотную к драгуну. Лицо его было серо, как рассветный лес. Заспанные глаза его медленно поднимались на драгуна.

Он взял его за винтовочный ремень и сказал:

— Не расходись, Франтов. Не расходись. Давно ли ты позабыл Тирульское болото? А? Жёлтый портсигар забыл?

Франтов стал таким же серым, как Коршунов. Руки его дрожали, но он не сказал ни слова.

— Драться я с тобой здесь не буду, — продолжал Коршунов, — да и пачкаться об тебя не хочу. Уходи к лесному папаше — подальше, но знай, брат, — счастье твоё, что тебе пост заступать, а то поплясал бы ты мне не хуже Бетховена.

Тут он выпустил ремень Франтова, и драгун, съёжившись, пошёл через лес по тропинке со всеми товарищами. Вслед им закричали дети из телеги:

— Поросёнка унесли!.. Поросёнка…

Коршунов хлопнул себя по сапогу.

— Ишь, мазурье!

И стал седлать Бетховена…

III

— Откуда у тебя на драгуна злость такая? — спросил Бабка-Малый.

— Да эта история недолга, — усмехнулся Коршунов. — Раз в Тирульском болоте послали на разведку драгун. Немцы их в болоте окружили, перебили часть, часть пришла назад, оружие растеряли… Ну, что тут поделаешь? Послали наш эскадрон на другой день выбивать немцев из лесу. Ползли мы, ползли, смотрели, смотрели — как на столе видно, как удирали драгуны: тут винтовка брошена, там — другая, там — третья, платки, фуражки, шпоры и портсигар жёлтый, — оказывается, этого Франтова. А немцев не было никаких. Они в темноте сами в себя палили и в коз диких, что ворошились у проволоки. Коз там сколько хочешь, и набили они их штук десять. А вместо блокгауза там старая колода… Вот так случай… Ну, как вернулись мы — так и посыпали драгун перцем. Портсигар и сейчас у меня.

Он вынул из кармана обыкновенный жёлтый портсигар, на котором был нарисован драгунский погон и расписка: Франтов.

— Где же я был тогда, — спросил Бабка-Малый, — что я этого случая не знаю?

— А ты был ранен тогда и в лазарете лежал… С той поры Франтов и портит жизнь мне, где встретимся. Ну, а мне что? Я всегда его могу этим портсигаром защемить.

Так разговаривая, они вернулись в эскадрон.

В тот же вечер два эскадрона поехали на левый фланг прикрывать отступление.

Когда они прибыли к месту, куда их посылал приказ, там было темно и тихо. Разбитая пехота отступала группами и уходила через болота, вяло отстреливаясь. Впереди горели какие-то одинокие сараи и дома, весело потрескивая. Сожжённый автомобиль лежал у самой станции на боку, на столбах висели обрывки телеграфной проволоки. Немцы обходили лесом…

Ночь опускалась мрачная и нехорошая. Нужно было уезжать. Лес не пускал к себе — и никаких. Сквозь кусты нельзя было пробраться. В них уже прятались немецкие разведчики. Узкая дорога рядом с железнодорожной насыпью обрывалась то в громадные песчаные ямы, то в бесконечное, непроходимое болото.

— Завели, — говорили гусары, — ни дна тебе, ни покрышки…

Выхода не было. Тут солдаты зароптали и полезли на насыпь. С большим трудом нашли место, где можно пройти прямо на рельсы. Дальше пошли по рельсам. Лошади стали сейчас же спотыкаться о шпалы. По обе стороны насыпи лежали обрывы такой глубины, что целую страну можно было сбросить туда.

— Погибать нам с тобой, Бетховен, — бормотал Коршунов, ободряя шлепками уставшего коня, — не успеешь ты и консерваторию увидеть, как скатимся мы с тобой в тартарары.

Здесь из чёрного неба выбежала луна, жёлтая, кривая, очень подозрительная. Вздох облегчения пронёсся по рядам. Стало светлее, но не легче. Сзади в лесу стреляли немцы и трещали пожары. Внизу шли всё те же пропасти в шестнадцать этажей. Лошади испуганно жались друг к другу, всадники боялись глядеть вниз.

Смятение остановило первых. Люди соскочили с лошадей и прислушались. Без конца вперёд уходили две колеи рельсов и скрывались за поворотом. Коршунов прислушался. Тихий, язвительный свисток пронёсся далеко впереди.

Стало ясно, что идёт поезд. Что за поезд? Броневой, что ли? Людям стало сразу холодно и неуютно. Все спешились и топтались на месте. Но уже раздавались успокаивающие голоса:

— Товарищи, без паники. Переходи все на одну колею — направо, очисти левый путь. Веди лошадей в поводу — огладь тех, что боятся.

Приказания смолкли. Впереди уже вырисовывалась чёрная фигура паровоза. Он дышал так горячо, что далеко в стороны отлетало его дыхание. Он с каждым шагом становился всё страшнее и больше, точно шёл сразу по двум колеям, во всю ширину полотна.

Вдруг передние остановились. Перед ними лежал решётчатый скверный железнодорожный мост. Первый конь шагнул, попал ногой между досок, упал; ушиб колени и стал биться. Ему помогли встать и пройти, но следующие кони идти отказались.

Паровоз вырастал, как чудовище. Он уже шипел, и искры вихрем кружились над ним. Лошади стали трясти ушами, брыкаться. Наступила паника. Самые храбрые растерялись. Лошади не хотели идти на мост и заезжали, толпясь, даже на рельсы, по которым мчался паровоз.

Тогда Коршунов протиснулся вперёд, вынул флейту, и тихая песенка «Осенняя луна в огороде» зазвенела в сыром тяжёлом воздухе.

Это была любимая песенка Бетховена. И тут случилось то, о чём долго потом рассказывали люди в полку. Бетховен забыл усталость и испуг и шагнул решительно за Коршуновым, точно он шёл по знакомому полю. И за ним повалила в каком-то особо затаённом молчании конская громада. Лошади шагали непрерывно, потели от испуга, спотыкались, сдерживая крики, и шли вперёд.

Паровоз поравнялся с ними. Он вёл только один вагон. Это ехали взрывать водокачки. Машинист убавил ход, и паровоз скользил бок о бок с лошадьми, презрительно фыркая им в спину.

Наконец он проехал, и гул голосов, брани, радостной и задорной, шёл ему вслед, как песнопение.

— Нашёл место, где идти, — ворчали гусары, — чуть всех не передавил.

— Вот так орехи! — отвечал Бабка-Малый. — А где ж ему, кроме рельс, идти? Ну, ты не наезжай. Какого чёрта твой конь хряпает сено у меня! Придержи!..

Коршунов спрятал флейту, облизал сухие губы, обернулся к Бетховену, поцеловал его в морду и сказал, влезая в седло:

— Это тебе, брат, не опера!

IV

Остановились они в баронском имении, недалеко от того городка, где фотографировали Бетховена. Имение было барское и большое, но хороших вещей в нём нашли мало. Все хорошие вещи барон, перед тем как сбежать, собрал и запер в больших, каменных сараях.

Потом пришли к сараям латыши, баронские батраки, отбили замки и всё поделили между собой — от баронских подушек, набитых мягким пухом, до штампов, которыми метят пни…

— Бабка-Малый, — сказал приятелю Коршунов, — я соскучился по хорошим людям… Махнём-ка в городок.

— Махнём, — ответил Бабка-Малый, — поедем и позвеним там немного.

В городке уже толкались и драгуны и гусары, и число их к вечеру сильно увеличилось. Это значило, что около городка собирают на отдых всю дивизию.

Оба гусара подъехали к трактиру, чистенькому и маленькому. Они подъехали с чёрного хода, чтобы привязать лошадей на дворе. На дворе палили поросёнка. Один держал поросёнка за задние ноги, другой за голову. Под поросёнком трещал огонь, и вокруг пахло жареным волосом. Сильный осенний ветер колебал пламя. Два полуголых дерева качали укоризненно ветвями.

Гусары привязали лошадей так близко к окну, что морда Бетховена заглядывала в трактир с большим любопытством.

Когда Коршунов открыл дверь в единственную залу трактира, он увидел, что за двумя сдвинутыми столами сидит среди драгун Франтов.

Драгуны расположились как дома. Шашки и винтовки были прислонены к стене. Очевидно, они только что побывали в разъезде. Латыш с баками, тот самый, что приглашал Коршунова дать представление, угощал компанию.

— Здорово, гусары, — закричал Франтов, — хлеб да соль, чтоб не подавиться!..

— Здорово, драгуны! — отвечал Бабка-Малый. — Откуда вас принесла нелёгкая?

Обменявшись такими любезностями, гусары заказали себе чай. Девушка с толстыми и красными щеками принесла им чайник и два стакана.

— В охотку выпью, — сказал Коршунов, налил на блюдечко кипятку, повалил стакан, сполоснул и не спеша нацедил чаю.

Но едва он сделал глубокий глоток, как его лицо перекосилось, и он стал плеваться на обе стороны.

— Что это такое? — закричал он наконец. — Чем здесь поят? Что это такое? Куда мы попали? Это трактир или это аптека?

Тогда Бабка-Малый отхлебнул со своего блюдечка, и его лоб перекосило морщинами. Он отставил стакан и вылил всё блюдечко в полоскательницу. Чай был и горячий, и холодный вместе. По краям горячий, а в середине было запрятано нечто такое, точно во рту таяла льдинка, и пахло, как аптека.

— Фрелен! — закричали они. — Фрелен! Честных людей среди бела дня травите.

Испуганная девушка прибежала и начала объяснять, взмахивая руками:

— Это мятный чай! Мятный чай! Все пьют. Я ничего не знаю. Это здесь очень нравится. Очень полезно…

— Кому полезно, а кому и нет, — сказал Бабка-Малый. — Дайте-ка нам лучше кофею…

— Сейчас дам, сейчас дам, — говорила девушка, спешно убирая чайник.

Но едва она поставила кофейник и молочник на стол, как драгуны хором закричали:

— Кофею! Кофею! Кофею нам!

Девушка недовольно махнула рукой.

— Не будет кофе! Нет! Нет!

Драгуны орали ещё громче. Немногочисленные гости трактира из приезжих крестьян с любопытством и опаской глядели на происходившее.

— Чего ржут эти жеребцы? — спросил девушку Коршунов. — Не хотят ли они на выводку?

— Не будет им кофе, — отвечала девушка. — Они каждый пили по три кофейника. Это нельзя так пить. У нас так не пьют. Одна порция, и довольно. Хозяйка запрещает. Так один всё пьёт, а другим — нет.

— Кофею! — орали драгуны и стучали громадными сапогами с жёлтыми шпорами.

Девушка скрылась за стойку.

— Не будет вам кофе, — закричал Коршунов, — попаситесь на мятной травке, как в Тирульском болоте!

Услыхав это, Франтов посмуглел, и глаза его заискрились.

— Товарищи драгуны, — сказал он, странно усмехаясь, — чья это морда заглядывает к нам в окно?

Все обернулись и увидели Бетховена. Он задумчиво лизал стекло и рассматривал трактир.

— Чья это морда? — продолжал Франтов. — Разве это благородная морда? Это ж клоунская кляча. Её выбросили из цирка. Товарищи, он плясать только здорово умеет только и всего. Тут нет шарманки, а то бы я вам показал кое-что. Разве ж это конь? Такими конями в конюшне дыры затыкают, чтоб не дуло.

Тут, усмехнувшись ещё странней драгуна, Коршунов полез в карман и вытащил жёлтый портсигар с погоном.

— Покурим, что ль, — сказал он, вызывающе стуча о стол и обращаясь к Бабке-Малому так громко, чтобы все слышали. — Слыхал ты, чтоб человек на ходу штаны потерял от волнения? Л вот есть такие болота, где драгунских штанов выбор удивительный. Прямо не знаешь, какие брать на память. Я уже взял с портсигаром.

Тогда, посерев совсем, Франтов стукнул кулаком о стол и сказал:

— Товарищи драгуны, знаю я один полк. Там все лошади раньше навоз возили, а люди там первые навозники. Так вот, когда в одной комнате с вами, так не кажется ли вам, что тухлым воняет… Чистая зараза…

Коршунов, вытащив из портсигара папиросу, закурил её, стрельнул спичкой на драгунский стол и сказал:

— Бабка-Малый, когда обозники чесоточных лошадей будут на свалку отправлять, так не забудь, запиши ещё пятёрку. А то они о порядочных людей трутся и глаза мозолят.

— Товарищи драгуны, можете вы ещё терпеть или нет? закричал, вставая, Франтов, и за ним встали все драгуны.

Латыш в испуге прислонился к стенке.

— Долой гусар! — закричал Франтов, хватая винтовку и щёлкая затвором.

Весь трактир загалдел. Хозяйка закричала и села на пол за стойкой. Крестьяне повалили стулья, пробуя открыть окна, чтобы выскочить на улицу.

Тут Бетховен закричал таким густым басом, что стёкла задрожали. Он бил передними и задними ногами изо всех сил. Он кричал так отчаянно и грозно, что на двор стали сбегаться люди. Превосходство драгун длилось недолго.

Через двор бежали со всех сторон гусары.

— Наших бьют! — кричали они, на ходу вытаскивая шашки.

И когда они набили двор, как разъярённые быки, Франтов увидал, что дело плохо.

Он держал винтовку горячими от злости руками и целился в Коршунова. Коршунов стоял, усмехаясь, с обнажённой шашкой и с тихой грустью бил стаканы по сторонам.

Франтов понял, что, если он выстрелит в Коршунова, ему не уйти живым. Гусары уже влезали в комнату. Тогда он перевёл винтовку к потолку, и грянул выстрел, — дым закружился по комнате.

Все закричали, но остались на местах. Когда дым унесло, гусары стояли стеной против драгун.

Совершенно жёлтый Коршунов сказал хриплым басом:

— Товарищи гусары! Стойте — ни с места! Дайте, я спрошу паршивого драгуна, как это называется.

— Это называется прочищать винтовку, — сказал Франтов, выскакивая в окно на улицу.

За ним вылезли и остальные драгуны. За драгунами робко трусил латыш с баками.

Поле битвы было очищено. Но Франтов вернулся к окну и закричал:

— Ас тобой мы ещё поговорим особо, Коршунов, слышишь?..

— Слышу, поговорим, что ж, — сказал Коршунов, но здесь он наступил на осколки стаканов и спросил: — Бабка- Малый, чего это ты выдумал характер показывать — стаканы бить?

— Это, брат, ты набил, а не я, — сказал Бабка-Малый, — я только-только успел кофей выпить…

— Так ты говоришь, это я разбил, — ну, значит, я задумался немного…

И он пошёл к Бетховену, который дрожал от воинственного гнева и стучал мордой в стекло, точно хотел влезть в трактир.

V

В баронском имении в конюшнях можно было разместить только десять лошадей. Поэтому остальные ставились под навесы, в сараи — по две, по три, так что дневальному невозможно было следить за всеми, да он и не старался следить.

Бабка-Малый и Коршунов поместились в маленьком домике сторожа на окраине имения у опушки леса. Здесь вечером Коршунов после водопоя сыграл на своей неизбежной флейте неизбежную песенку и повёл Бетховена спать в загородку.

Когда он возвращался от коня, он почти столкнулся с невысокого роста человеком, человек испуганно пошатнулся и потом почтительно снял шапку.

Коршунов узнал латыша с баками, по фамилии Пуппе.

— Чего бродишь здесь? — спросил он строго. — Чего тут шаришь?

— Я ищу вас, господин гусар, — сказал латыш, кланяясь. — Только тихо — дело очень интересное.

Коршунов недоверчиво подошёл к нему.

— Покойнички, — сказал Пуппе, — очень хорошие покойнички.

— Что ты плетёшь, собака? — спросил Коршунов. — Тебя Франтов подослал смеяться?

— Никогда, — твёрдо ответил Пуппе, указывая куда-то в сторону от леса. — Там лежат в склепе бароны… Помершие очень давно бароны.

— Ну так что? Пусть лежат…

— Так их надо покопать…

— Как покопать?

— У баронов есть драгоценные камни, золото, серебро… Очень много… Это очень пригодится гусарам…

— Ах ты прохвост! — сказал Коршунов. — Так вот ты чего тут делаешь. Ну, ладно…

Он взял Пуппе за плечи, повернул лицом к лесу и дал такого пинка ниже спины своим гусарским сапогом, что плотный латыш отлетел на пять шагов. Потом он поднялся, оглянулся, потряс в воздухе кулаками и вдруг пустился бежать со всех ног. Коршунов захохотал и пошёл спать.

Утром Бабка-Малый, встававший всегда на рассвете, умылся у бочки и отправился к лошадям. Он вернулся, слегка бледный, и сел на стул посреди комнаты, громко повторяя:

— Вот так орехи! Как же быть, как же быть?..

— Что случилось с тобой? — спросил Коршунов, садясь на постели.

— Да не со мной — с тобой, — сказал медленно Бабка- Малый. — Бетховена украли.

— Как украли?

— Так, увели, и следу нет.

Здесь Коршунов, без штанов, в одной рубахе, подбежал к окну, раскрыл его, вылез на двор и побежал в пристройку. Бабка-Малый собрал его одежду и сапоги и пошёл за ним, качая головой.

Коршунов катался по земле от ярости в пристройке, не замечая утреннего холода.

Я уж думал-думал, — сказал Бабка-Малый, — больше некому. Это Франтов…

— Но ведь Бетховен его не подпустил бы… Тут был вор почище. Такой конь! Такой конь!..

Бабка-Малый ударил по колену.

— Вот что. Не будем терять времени. Одевайся, пока никто не знает, бери двух гусар и лети к драгунам. Их эскадрон всего четыре версты отсюда, в Пиксаари, а у меня есть другой след…

— Какой?

— Смотри, чего я нашёл у двери…

Бабка-Малый потряс большим лиловым платком. На углу стояла метка Э. П.

— Ну так что?

— Так это след. Я сейчас еду в город.

— В город? Зачем в город?

— В фотографию, — серьёзно сказал Бабка-Малый. — Видал там барышню, что снимала Бетховена?

— Ну?

Так я за неё буду свататься… Я раздумывал ещё, но раз Бетховена выручать надо, так можно и жениться по этому случаю.

Он оседлал своего коня и с высоты седла произнёс маленькую речь:

— Хочешь ты иметь обратно своего коня, так слушай. Ты едешь к драгунам, я в город. Я, брат, в Сибири ловил и не таких конокрадов. Найдём и этого. Это же Франтов. Встретимся мы в городе в трактире в час дня. Запомни…

Так они расстались. Так бурно начался этот день.

Было без десяти час, и Бабка-Малый выпил уже целый кофейник кофею, когда взмыленная лошадь захрапела у дверей трактира. Через минуту усталый и вспотевший Коршунов тяжело грохнулся на стул. Он был похож на утопленника, в грязи и в пыли.

— Я не переживу, — сказал он, — я подожгу драгунам конюшни и оболью Франтова керосином, если найду его…

— Ты его не найдёшь, — сказал Бабка-Малый. — Разве ты нашёл его в полку?

Он закричал девушке за стойку:

— Ещё кофейник!..

Коршунов взглянул на него в упор и сказал:

— Франтов прошлой ночью бежал из полка…

— Бежал? Ишь ты какой он быстрый…

— Дезертировал…

— Да врёшь ты — его спрятали…

— Да нипочём не спрятали… Я был в штабе и всюду. Он дезертировал, и уж отдано в приказе. С поста ушёл. Я видел приказ. Он убьёт Бетховена, но я убью его…

— Подожди, — сказал Бабка-Малый, — если через два часа ты не будешь сидеть верхом на Бетховене, зови меня последними словами и закопай меня живого в навоз…

— Я не понимаю, — сказал Коршунов и залпом выпил стакан кофе.

— Я тебе покажу конец ниточки, — сказал Бабка-Малый и достал из кармана фотографическую карточку.

— Спрячь, — замахал руками Коршунов, — убери, я не могу видеть Бетховена, я не могу…

— Да это не он! — закричал Бабка-Малый. — Вот так орехи, это же вовсе не он, а она…

И он протянул карточку, на которой красовалась пышноволосая девушка из фотографии.

— Её зовут Эмма Пуппе, а Эдуард Пуппе — её папаша. А её папаша — первый лошадник здесь. Так. Он сидел вчера с драгунами, и ты первый его встретил вчера в имении. Думаешь, он подкапывался под баронов? Он подкоп к Бетховену вёл. Так.

— Ага, — сказал Коршунов. — А при чём тут барышня?..

— Так она моя невеста… Я же здесь в городе при штабе три недели крутил втихомолку. Твой Бетховен стоит у её от ца на ферме… Кто с тобой ездил к драгунам?..

— Селезнёв и Петренко…

— А где они?

— Они здесь будут скоро…

— Ну, так сиди, пей, ешь, отдыхай и не волнуйся. Отсюда до Пуппе полчаса езды…

VI

Мыза, в которой жил Пуппе, стояла на пригорке у маленькой речки среди соснового леса.

Сам Пуппе ходил по двору крупными шагами, посасывая трубочку, и тихо усмехался.

Неожиданно загремели бешено скакавшие кони, и нс успел он сообразить что-либо, как четыре всадника окружи ли его.

— Где Бетховен? — закричал грозно Коршунов, хватая его за плечо. — Где мой конь, гробокопатель?

— Конь? Какой конь? Я не трогал вашего музыкального коня. Нет. Нет.

Обыщем, — сказал Бабка-Малый. — Постереги его ребята…

Они соскочили с коней, один гусар остался сторожить их, а Коршунов, держа за шиворот Пуппе, повёл по двору.

— Показывай всё…

Покажу, покажу, — говорил латыш. — Зачем мне чтс прятать?..

— Я из тебя душу выбью, если не найду, — сказал Коршунов. — Я всё знаю…

Латыш сплюнул и ответил:

— Дайте, я вам покажу… Идём. Разве я не хозяин? Я понимаю, если сбежала лошадь. Такой конь… Вот моя кухня. Что ты показываешь кухню! На что нам твоя кухня? Веди в конюшню, в сарай…

Два батрака-эстонца молотили в сарае. Они, увидя гусар, оставили работу и вышли на двор. Обыск шёл ожесточённо. Бабка-Малый даже слазил на сеновал. Перетряхнули всю мызу — коня не было.

Наконец они остановились у колодца.

— Я убью тебя, — сказал Коршунов Пуппе, — и отвечать не буду… Знаешь ты?

— Зачем убить меня? — отвечал Пуппе. — Как это можно говорить такой страх: убить меня? За что? Мирного жителя…

— Да пойми, — зарычал Коршунов, — пойми, это же не конь — это была опера, это был композитор… Держите меня, или я снесу ему голову…

Он вынул шашку и в бессильной злобе стал рубить молодую яблоню.

— Зачем губить дерево? — заметил Пуппе.

Коршунов повернулся к не^у, но тут Бабка-Малый тронул его за плечо и указал на закрытую отдельную кладовушку у сарая.

— Что там такое? — спросили они.

— Там, о, там мусор, хлам, — сказал латыш, — старьё.

— Посмотрим, — сказал Коршунов, и вдруг на него сошло вдохновение.

Он улыбнулся всем лицом и сказал Пуппе совсем мирно:

— Ты — дурак. Я тебе немного поиграю.

И он достал флейту. Тонкие звуки «Осенней луны в огороде» побежали в воздухе. Едва он проиграл первую часть, как какой-то отдалённый, точно подземный гул послышался из кладовки.

Латыш вдруг закрыл лицо руками.

Удары раздавались всё чаще и ближе.

Стало ясным, что несчастные доски, спешно набитые на дверь, не выдержат.

Коршунов играл в какой-то мрачной радости всё вдохновенней. Удары сыпались без перерыва. Вдруг лопнула и отскочила верхняя доска. Завизжав на гвоздях, она упала, и за ней посыпались другие.

Пуппе сидел на бревне, не поднимая головы.

Флейта заливалась как на концерте. Доски летели вниз. Неожиданно громадная задняя конская нога показалась в отверстии. Конь ударил задними ногами ещё раз и задом вышел на двор.

Это был Бетховен, разъярённый и прекрасный. Он огляделся и пошёл к Коршунову. Коршунов танцевал вокруг него с флейтой в руках. Но, вглядевшись в коня, он закричал:

— Кто ему отрезал кусок хвоста?

Правда, хвост Бетховена укоротили наполовину.

— Это ты! Ты? — закричал гусар, тряся латыша.

— Я ни при чём, ни при чём, — закричал латыш, — я ничего не знаю! Это драгун. Он приходил он уходил. Вот пусть моя дочь скажет что-нибудь. Я погиб. Я вижу, что я погибший мужик. Господин гусар, моя старая голова не выдержит такого…

Дочка Пуппе, пышноволосая барышня из фотографии, с распущенными волосами выбежала из дому, крича:

— Вы мне обещали, о Бабка-Маленький, вы мне обещали, Бабка-Маленький…

Коршунов вне себя вдруг схватил её за распущенные косы.

— Так вот я укорочу хвост твоей дочке своей шашкой… Но Бабка-Малый сжал его руку и отвёл в сторону. Коршунов пришёл в себя.

— Я немного задумался, — сказал он, — простите, барышня, я немного задумался. Но тебя, старая крыса, мы повесим на этой яблоне, вот уж не знаю как: вниз или вверх хвостом…

— Никак, — сказал Бабка-Малый, — эта барышня, которая моя невеста, спасла Бетховена, чтобы ты не трогал её папашку… Понимаешь… А то ты бы и хвоста от него не увидел…

— Ага, — вдруг сказал Коршунов, — дай подумать.

Бетховен стоял и осматривался как герой.

— Как ты думаешь, что сделают с Франтовым, если его поймают?..

Керенский расстреляет его, — сказал Бабка-Малый, — приказ такой он написал, чтоб нас всех расстреливать, если мы что сделаем…

— Ага, — сказал Коршунов. — Ну-ка ты, — он встряхнул Пуппе, — скажи по совести: когда придёт сюда Франтов? Ты ведь скрываешь его? Чего там думать…

— Я всё скажу, — отвечал убитый страхом Пуппе. Я погиб уже от моей старой головы. Я всё скажу. Пусть он платится сам. Он придёт сюда сегодня вечером. Он меня запугал. Сказал, всё сожжёт — и меня, и дочь, и домишко, и всё вокруг. И я испугался — да, да. Теперь, когда он придёт, вы его подкараулите, и готово…

— Эх ты, факельщик! — сказал Коршунов. — Что ты мне глаза засыпаешь песком? Ты увёл коня — ты в них толк знаешь — ну, чёрт с тобой. Я своё нашёл, а чужого мне не надо… Пусть его хоть живого в навоз закопают. Я — другое…

Он достал портсигар, жёлтый, потрёпанный, с драгунским погоном, и протянул его Пуппе.

— Запомни, понимаешь, когда Франтов придёт сюда вечером, понимаешь, отдай ему эту вещь. Так и быть — он её заработал, так отдай ему, а потом попутный ветер в спину. Л теперь давай нам пожрать чего-нибудь. Видишь, люди и кони заморились.