Военные приключения. Выпуск 5

Когда при первом знакомстве двадцать лет назад я спросил Семена Яковлевича Побережника, на скольких языках он может объясняться, то услышал в ответ поразившую меня цифру: на одиннадцати. Нет, бывший буковинский крестьянин из села Клишковцы не лингвист и не путешественник, хотя побывал в 33 странах мира. За свою долгую жизнь — в феврале ему исполнилось восемьдесят четыре года — Побережник сменил много профессий. Но главной он все же считает одну — профессию разведчика.

Лазурь Таранто

Весной 1939 года Западная Европа напоминала пороховой погреб, к которому подведен дымящийся фитиль. После аншлюса Австрии фашистской Германией дивизии вермахта оккупировали Чехословакию, а в штабе верховного главнокомандования завершалась разработка планов новых территориальных захватов. Главное стратегическое направление определено фюрером предельно четко: «Дранг нах Остен» — «Поход на Восток». Его союзник по «Антикоминтерновскому пакту» Муссолини не возражает, поскольку втайне мечтает превратить в «итальянское озеро» не только Средиземное, но и Черное море. Уже утверждена пресловутая доктрина Висконти Праска «Война на сокрушение», названная дуче «подлинно фашистской» по своему духу и содержанию. Полным ходом идет осуществление шестилетней программы наращивания военно-морской мощи Италии, которая, как надеются в Риме, позволит претендовать на существенные территориальные приобретения в ходе предстоящей перекройки карты Европы, а возможно, и мира.

У коридорного Луиджи сложилось не слишком лестное мнение о высоком сухопаром англичанине Альфреде Джозефе Мунее из 16-го номера. Гостиница «Виа Венета» считалась одной из наиболее респектабельных в Таранто. В ней охотно останавливались состоятельные туристы-иностранцы, щедрые на чаевые. Поэтому жаловаться на жизнь Луиджи не приходилось. Муней же больше лиры-двух никогда не давал. Такая скупость, если у человека водятся деньги, а у англичанина, судя по дорогим костюмам и новенькому «фиату» с римским номером, они явно водились, с точки зрения Луиджи, относилась чуть ли не к семи смертным грехам. К тому же Муней не заказывал в номер ни вина, ни кофе, не проявлял интереса к девочкам, хотя услужливый коридорный не раз прозрачно намекал, что мог бы порекомендовать «товар люкс». Словом, это был типичный пуританин, одним своим чопорным видом нагонявший тоску. Даже выверенный до минуты распорядок дня долговязого бритта в глазах Луиджи свидетельствовал лишь о том, какой он скучный человек. Ровно в семь утра Муней спускался в парикмахерскую, в семь тридцать завтракал неизменной «пастаджута», с которой примирился после безуспешных попыток получить традиционный английский «поридж», запивая макароны чашечкой кофе. После этого Альфреда Джозефа Мунея не видели в «Виа Венета» до позднего вечера. Обычно он уезжал на своем «фиате», который водил с лихостью профессионального гонщика.

Таранто, с его глубокой естественной гаванью, доками, арсеналом, судостроительными заводами, являлся одной из двух главных баз итальянского флота. Стоит ли удивляться, что местная полиция, по специальному указанию отдела «Е» морской разведки негласно проверявшая всех приезжих иностранцев, не преминула понаблюдать и за мистером Мунеем. Однако ничего подозрительного в его поведении не обнаружилось: он не проявлял повышенного интереса к военной гавани и не пытался заводить знакомства с моряками. Поэтому вскоре англичанин был отнесен к разряду «безобидных», причем за все время пребывания в Таранто его фамилия ни разу не фигурировала в сводках, каждое утро ложившихся на стол начальника управления милиции национальной безопасности Морони.

Большую часть дня Альфред Муней проводил на виду у всех в деловых кварталах города, посещая офисы небольших фирм. Он не скрывал, что приехал в Таранто из Англии специально, чтобы вложить деньги в какое-нибудь предприятие, и теперь искал подходящих партнеров. Как-то один из новых знакомых, владелец небольшой фабрики оливкового масла Гвидо Чезарано, пригласил англичанина вместе с несколькими друзьями пообедать в ресторане «Бельведер», славившемся своей кухней. Непринужденная застольная беседа перескакивала с одной темы на другую, как вдруг Чезарано словно бы невзначай спросил:

— Кстати, мистер Муней, каким ветром вас занесло сюда? Ведь там, на Севере, многие считают, что Италия кончается во Флоренции, в крайнем случае — в Риме, а наше Медзоджорно[32] вообще не Европа, а скорее Африка, где распаренные солнцем южане поголовно бестолковы и не любят работать. Неужели в Англии не нашлось более подходящего места для делового человека?

По тому, как Чезарано буквально впился глазами в лицо Мунея, ожидая ответа на каверзный вопрос, нетрудно было догадаться, что он задан неспроста. Англичанин усмехнулся:

— Как раз это-то и привело меня сюда. Я имею в виду солнце. Видите ли, я вырос в Канаде, жил в Штатах, а когда вернулся в Англию, то, признаться, не смог привыкнуть к дождю и туманам. Что же касается лени, то не верю, чтобы люди, подарившие миру такие великолепные вещи, как спагетти — между прочим, я каждое утро на завтрак ем их — и лотерея, уступали другим в сообразительности.

Ответ был встречен одобрительными возгласами: похвала англичанина польстила местному патриотизму темпераментных южан. Даже если Чезарано устроил эту маленькую проверку по собственной инициативе, Семен Яковлевич Побережник, носивший теперь имя Альфреда Джозефа Мунея, с честью выдержал ее.

После того памятного обеда отношение к нему в деловых кругах Таранто стало вполне благожелательным. Впрочем, немалую роль сыграло и то, что, хотя он не привез с собой рекомендательных писем, счет на солидную сумму, да к тому же в фунтах стерлингов, открытый в «Банка д’Италиа», служил лучшей гарантией финансовой надежности англичанина. Заманчивые предложения не заставили себя ждать. Но мистер Муней не спешил принимать их, предпочитая, как объяснял он, повременить, чтобы лучше ознакомиться со здешними возможностями. Нередко его приглашали осмотреть то или иное предприятие. Мистер Муней охотно соглашался и при случае давал толковые советы по части электрооборудования, в котором, как оказалось, неплохо разбирался. Вскоре репутация англичанина как знающего специалиста утвердилась настолько прочно, что к нему начали обращаться за платными консультациями.

Вечерами Альфреда Мунея можно было встретить в том же «Бельведере», где собирались промышленники и финансисты и который явно пришелся ему по душе. Днем он иногда заглядывал в «Ополло». Это заведение не могло похвастаться большим выбором блюд, но зато имело отличную коллекцию вин, начиная от белого «орвието» и кончая «тоскани». Впрочем, мистер Муней не отличался слишком привередливым вкусом. Он мог сидеть и час, и два, довольствуясь рюмочкой-другой вина с традиционным итальянским «кассата» — ягодным мороженым в высоких вазочках. Неторопливо потягивая рубиновое «кампари», англичанин не уставал любоваться чудесной панорамой огромного залива, лазурь которого разлилась на десятки километров.

Эта размеренная и в общем-то однообразная жизнь нарушалась лишь загородными поездками по живописным окрестностям с обязательными обедами в крошечной деревенской траттории. Нередко Мунея сопровождал кто-нибудь из новых знакомых, с гордостью знакомивший приезжего с достопримечательностями Апулии, где еще за три тысячи лет до наших дней селились на рыжей земле греки и финикийцы. Короче, англичанин вел себя так обыденно и естественно, что, даже если бы итальянская контрразведка вздумала фиксировать каждый его шаг, при всем желании она не смогла бы найти, за что зацепиться.

В литературе давно сложился стереотипный образ разведчика: похищенные из сейфов документы, изысканное общество, бешеные гонки на автомобилях с обязательными перестрелками, кутежи в дорогих ресторанах, когда между двумя бокалами шампанского выведываются наисекретнейшие государственные тайны. К тому же наделенный сверхъестественной проницательностью герой легко обходит хитроумные ловушки, которые расставляет противник. Увы, при всей своей привлекательности такой литературный супермен не имеет ничего общего с действительностью.

Конечно, настоящий разведчик должен обладать определенными специфическими качествами, без которых немыслима эта профессия. К ним относятся и смелость, и выдержка, и абсолютная преданность своей Родине. Что же касается наблюдательности, то это просто аксиома. Вообще работа разведчика, считает Побережник, в основном в том и состоит, чтобы уметь видеть, слушать и делать правильные выводы. Причем он должен смотреть на вещи, как говорят англичане, «открытым умом», отбросив все предубеждения, заранее сложившееся мнение. Не поддаваться желанию видеть факты и явления такими, какими хотелось бы их видеть. Словом, не принимать желаемое за действительное. Но не менее важны интуиция, глубокая внутренняя самодисциплина, оптимизм. И еще: разведчику, как и актеру, важно вжиться в предписываемый легендой образ. Но ему недостаточно только убедительно играть свою труднейшую роль так, чтобы в нее постоянно верили десятки людей, в том числе и опытные фашистские контрразведчики. Его поведение должно не просто до мелочей соответствовать этому образу, но и давать максимальные результаты в работе.

…Мы сидим в маленькой кухоньке скромной двухкомнатной квартиры Побережника в районе новостроек на окраине Черновцов. Нетерпеливо пофыркивает на плите закипающий чайник. Извинившись, Семен Яковлевич прерывает беседу, чтобы приготовить свой любимый напиток — крепко заваренный чай. Когда ароматная, обжигающая жидкость налита в стаканы, мы снова возвращаемся на полвека назад в солнечный Таранто, так не похожий на не по-весеннему промозгло-серые нахохлившиеся Черновцы.

— Допустим, разведчик пунктуально соблюдает правила конспирации, заранее рассчитывает каждый шаг. Но ведь все предусмотреть нельзя. Наверняка возникают ситуации, когда обстоятельства требуют действовать экспромтом, рискуя при этом засветиться. Как быть в таком случае? — стараюсь я выяснить специфику работы разведчика, длительное время находящегося во вражеской стране один на один с тысячью опасностей, постоянно подстерегающих его.

Семен Яковлевич ненадолго задумывается. Потом неторопливо говорит глуховатым голосом:

— Прежде всего мастерство разведчика проявляется не в том, чтобы ухитриться найти выход из безвыходного положения. Главное — уметь не попадать в него. А для этого он должен, как шахматист, мгновенно просчитывать развитие ситуации на несколько ходов вперед. Оценить возможные последствия с точки зрения интересов дела. Если последние действительно очень важны, рисковать.

В качестве примера Побережник приводит один случай, произошедший с ним в Италии.

…В тот вечер мистер Муней доказал изумленному коридорному Луиджи, что способен не неожиданные поступки: попросил подать в номер кофе и бутерброды к четырем часам утра, когда еще только-только рассветает. Впрочем, справедливости ради коридорный должен был признать, что англичанин оказался настоящим джентльменом. Щедрые чаевые с лихвой вознаградили Луиджи за то, что пришлось вставать чуть свет, а мимоходом брошенная фраза насчет намерения Мунея до полуночи попасть в Катанию вполне удовлетворили его любопытство. О том, что в Метапонто серый «фиат» повернет на север к Неаполю, знать ему было вовсе не обязательно.

В старину Неаполь считался пределом мечтании путешественников. «Увидеть Неаполь и умереть!» — гласила поговорка. Но Побережника меньше всего интересовали красоты этого города, живописно сбегающего к голубому заливу. Вечером ровно в восемь предстояла встреча со связником в маленькой траттории, спрятавшейся в переулке по соседству с фешенебельной улицей Аполло. Разведчик должен был передать отчет о проделанной работе и получить от курьера инструкции Центра.

Когда он плавал на обшарпанных «купцах», им случалось заходить в Неаполь. Но его знакомство с шумным городом, основанным греками-колонистами еще до нашей эры, ограничивалось лишь портовыми кварталами, где есть все для истосковавшегося по суше моряка. Центр же Побережник знал плохо. Потому за оставшиеся до встречи часы следовало хоть немного восполнить этот пробел, чтобы в последний момент не заплутаться в уличном лабиринте и в то же время заранее не мозолить глаза поблизости от назначенного для контакта места.

Он остановился в небольшой старой гостинице о громким названием «Везувий» на набережной Караччоло, заплатив вперед за двое суток, хотя ночевать там не собирался. После утомительной дороги позволил себе три часа отдохнуть, а потом, разложив на коленях план Неаполя, отправился колесить по городу.

Найти нужный переулок оказалось нетрудно. Он медленно проехал по нему, прикидывая, где удобнее поставить машину поближе к траттории. Затем серый «фиат» побывал у оперного театра Сан-Карло, притормозил возле собора Санто Дженнаро, постоял у королевского дворца, пока водитель любовался скульптурой юноши, укрощающего двух вздыбленных коней. Если бы кто-нибудь следил за приезжим англичанином, то не нашел бы в этом ничего особенного: кто из туристов не захочет познакомиться с этими шедеврами? Но, как убедился Побережник, поглядывая в зеркало заднего обзора, «хвоста» за ним не было.

В восемь минута в минуту он вошел в тратторию. Окинув рассеянным взглядом полупустой низенький зальчик, присел за ближайший к двери столик, небрежно бросив слева от себя свежий номер «Газетта дель медзоджорно» с вложенными в него тоненькими листочками донесения. Официант тут же поставил чашечку густого черного кофе по-неаполитански с трамеццино — крошечным треугольным бутербродом и, неуловимым движением смахнув с мраморной столешницы монетки, исчез.

Поскольку курьер должен был сам опознать разведчика по описанию, Побережник, полуприкрыв веки, начал смаковать ароматный кофе. Не успел он сделать несколько глотков, как напротив опустился мужчина средних лет с усталым лицом конторского служащего. Подождав, пока отойдет официант, принесший большую рюмку «чиндзано», незнакомец молча выложил на стол такую же газету. По случайному совпадению оба номера оказались лежащими вверх ногами, так что читать их при всем желании было невозможно. Допив кофе, Побережник встал и направился к выходу, «по ошибке» прихватив газету незнакомца.

— Даже если во время контакта все прошло по плану, нужно, не задерживаясь, покинуть место встречи, — рассказывает Семен Яковлевич. — Но когда, сев за руль, я повернул ключ зажигания и нажал на стартер, мотор не завелся. Повторил раз, другой, третий. Безрезультатно. Видно, дала себя знать проделанная утром дальняя дорога. По правилам следовало бы оставить машину, добраться на такси до гостиницы и оттуда позвонить в автомастерскую. Но, честно говоря, побоялся бросить «фиат»: вдруг украдут. Придется покупать новую машину, ведь в Таранто без нее я как без рук. — Позднее я узнал, зачем Побережнику так нужен был собственный автомобиль. — Хотя при выполнении задания разведчика в расходах не ограничивают, конечно в разумных пределах, бросаться деньгами совесть не позволяет. Сам испытал, как тяжело их зарабатывать.

Сижу, размышляю, что предпринять. Позади, метрах в тридцати, на противоположной стороне переулка злополучная траттория, и я нет-нет да и посмотрю на нее в зеркальце. Просто по привычке. И вдруг вижу такое, что у меня мурашки побежали. Выходит связник и только было направился в мою сторону, как тут же вперед двинулся мужчина, подошедший поглазеть, как я с мотором воюю. Могло быть случайным совпадением, если бы он перед этим не переглянулся с каким-то типом. Тот выскочил из подъезда и спрятался за моим «фиатом», чтобы курьер его не заметил. Только связник меня миновал, этот тип следом за ним потопал, хотя и постарался сделать вид, будто просто гуляет. Переулок узкий, прохожих мало, так что все ясно: наружка. Ведут профессионально, «коробочкой».

Уж не знаю, как получилось, наверное от злости, но я так даванул на стартер, что чуть пол не проломил. И надо же, мотор вдруг заработал. Первая мысль — нужно срочно исчезать. Затем прикинул: если связник «под колпаком» и наш контакт зафиксирован, то и я засвечен. Значит, ничего не изменится, если попробую выручить его. Рисковать так рисковать.

Потихоньку догоняю бедолагу. Перегнулся, открыл дверцу и рявкнул по-итальянски: «Садись!» А сам думаю: «Вдруг он этого языка не знает?» Ведь курьер-маршрутник вовсе не обязан быть полиглотом.

Но все обошлось. Связник оказался на высоте, мгновенно среагировал: нырнул в машину и замер, скорчившись, рядом на сиденье. У меня внутри оборвалось: неужели сердце прихватило? Всякое может с человеком случиться. От инфаркта никто не застрахован, а на такой работе подавно. Потом сообразил, что это точный расчет. Шел человек. Мимо проехала машина. В ней как был, так и остался один водитель. А прохожий исчез неизвестно куда. Ведь все произошло настолько быстро, что со стороны едва ли кто мог заметить «похищение».

Я дал газ, выехал на Аполло, движение там большое, затеряться легко. На всякий случай свернул в боковую улицу и стал петлять по переулкам. Как на качелях, вверх — вниз, вверх — вниз. Наконец на какой-то площади остановился. Хлопнул по плечу моего спутника: «Садись, — говорю. — Опасность миновала. Тебе куда?»

Он поднялся, осмотрелся и, как ни в чем не бывало, вежливо отвечает: «Если вас не затруднит, подбросьте к вокзалу». Выговор у него был похож на неаполитанский — звонкий, немного тягучий, но с акцентом, чувствуется, что язык все же не родной.

Изрядно поплутав, добрался до привокзальной площади. Спасибо, связник кое-где дорогу подсказывал, видно, город неплохо знал. Друг друга мы ни о чем не расспрашивали. Я только предупредил, что за ним «хвост» увязался. Пусть, мол, проанализирует, где его мог подцепить. Несмотря на поздний час, народу на площади было много, особенно у стоянок пригородных автобусов: приезжающие, уезжающие, встречающие, провожающие. В такой сутолоке искать человека все равно что иголку в стоге сена. Я притормозил около памятника Джузеппе Гарибальди, пожали мы руки и расстались. Он в сторону пиццерий зашагал, по краям площади многие еще были открыты, а я взял курс прямо к выезду на автостраду, чтобы побыстрее из Неаполя улетучиться.

— Но ведь после того, как вы увезли «объект» из-под носа «топтунов», они наверняка подняли на ноги всю полицию. Может быть, все же лучше было бросить «фиат», чем рисковать, что вас задержат по номеру, если наружники его запомнили?

Семен Яковлевич сдержанно улыбается:

— Положим, риск был не так уж велик. Это сейчас ГАИ и милиция могут в считанные минуты перекрыть город. Да и то, чтобы найти в нем машину по номеру, потребуется не один час, а то и день. Тогда же на это могли уйти недели. И потом, в нашей профессии есть свои маленькие хитрости. Например, если вы предполагаете, что в ходе какого-то мероприятия возможны осложнения, для подстраховки невредно иметь в запасе второй комплект документов, а номер машины временно подправить соответствующим образом проще простого. В общем, — подытоживает он неапольскую историю, — к себе в Таранто я добрался без приключений, и никто потом меня там не тревожил. Работал спокойно.

При следующей встрече я спросил Семена Яковлевича, как ему удавалось активно добывать разведывательную информацию, если он не имел права ни перед кем расконспирироваться, а значит, и привлекать к работе помощников. Ведь, как гласит пословица, под лежачий камень вода не течет.

— Не согласен. Разведчик — вовсе не лежачий камень. Хотя нервы ему нужны действительно «каменные» или, как принято говорить, «железные». Впрочем, почему «железные»? Иной камень, гранит или алмаз, например, куда тверже железа, особенно если оно ковких сортов. — В глазах Семена Яковлевича мелькает лукавая искорка. — Ну а информацию, за которой охотится разведчик, пожалуй, действительно можно сравнить с водой. Враг ее прячет-прячет, запирает-запирает, а она возьмет да и просочится. То тут, то там. Умей только найти такие ручейки, и они сами принесут все, что требуется. — И, уже посерьезнев, заканчивает свою мысль: — По сути дела, работа разведчика на восемьдесят процентов заключается в умении слушать, смотреть и запоминать, не обнаруживая при этом интереса к тому, что его интересует.

Вот о последнем часто забывают, когда пишут о разведчиках, — с откровенной досадой говорит Семен Яковлевич. — Между тем, это очень важно. И не только потому, что повышенное внимание к чему-то может вызвать подозрение у окружающих, а там, смотришь, и контрразведка насторожится. Тут есть и другая опасность. Сам того не предполагая, активным интересом разведчик рискует спровоцировать свои контакты на невинную дезинформацию. Допустим, человек искренне хочет удовлетворить твое любопытство, а сказать ему нечего. Он начинает придумывать небылицы. Может даже сам поверить в них. Конечно, нужно стараться перепроверять поступающую информацию. Но в последнем случае представляете, сколько времени и сил будет потрачено впустую…

Из скромности Семен Яковлевич несколько упрощал работу закордонного разведчика-нелегала. Нет, не текли в Таранто ручейки, приносящие Побережнику те ценные сведения, которые он посылал в Центр в своих шифрованных донесениях, выглядевших как совершенно невинная деловая корреспонденция. По каплям собирал он разведывательную информацию, отсеивал, сопоставлял, анализировал факты, чтобы затем уточнить, дополнить их.

…Ресторан «Ополло» полюбился разведчику вовсе не из-за отличного винного погреба: с его террасы хорошо просматривались и доки, и военный порт, и внешний рейд. На яркой бирюзе моря отчетливо были видны серые громады линкоров и крейсеров, приплюснутые силуэты юрких миноносцев, едва выступавшие из воды черные капли подводных лодок. Впрочем, нашивки, ленты, значки итальянских военных моряков, которые, получив увольнение, шумными толпами слонялись по Таранто, также немало говорили Побережнику, в прошлом не один год бороздившему моря и океаны под многими флагами мира.

Итог наблюдений — несколько коротких строчек в очередном шифрованном донесении в Центр:

Как-то в самом начале пребывания мистера Мунея в этом портовом городе Гвидо Чезарано попросил рассчитать, какую предельную нагрузку способны выдержать электромоторы на его фабрике оливкового масла.

— Вы полагаете, что спрос на него резко увеличится в ближайшие месяцы? — искренне удивился Муней.

— О нет, синьор Альфредо, — Гвидо предпочитал называть его на итальянский манер. — На днях я заключил выгодный контракт с нашим интендантством. Беда только в том, что они не хотят брать масло регулярно, ну хоть раз в неделю, а будут извещать за два-три дня. Поэтому придется выжимать из оборудования все что можно.

— Лучше все-таки из оливков.

Но Чезарано не принял шутку:

— За прессы я спокоен, а вот моторы… Боюсь, как бы их не сожгли. Вы же знаете, что специально держать электромонтера мне не по карману, — извиняющимся тоном добавил итальянец.

Мистер Муней выполнил просьбу фабриканта оливкового масла, конечно, за соответствующее вознаграждение. Больше того, он не только рассчитал максимально допустимую нагрузку, но и великодушно согласился заезжать и приглядывать за злополучными моторами в периоды «оливковой горячки», разумеется, за отдельную плату.

Хотя с чисто финансовой стороны сделка, в общем-то, мало что давала достаточно обеспеченному англичанину, он был доволен. «Справочное бюро» синьора Гвидо Чезарано оказалось выше всяких похвал: разведчик всегда был заранее информирован о намечавшихся выходах эскадры в море и сроках ее возвращения.

Ночью в своем слишком большом и от этого неуютном номере на втором этаже «Виа Венета» Побережник иногда часами анализировал увиденное и услышанное за день, стараясь понять истинное значение фактов, дать им правильное истолкование: «Завод Миллефьорини получил от арсенала заказ на катки для орудийных башен. Видимо, будут перевооружать линкоры или крейсера, скорее всего на больший калибр. Нужно постараться срочно выяснить спецификации».

Так в «записной книжке» мистера, Мунея, а у разведчиков ее заменяет память, появляется еще одна «пометка», требующая уточнения. Проходит неделя, вторая, и Побережник доносит в Центр, что на линкорах класса «Литторио» предполагается установить пятнадцатидюймовые орудия. О ходе работ будет сообщено дополнительно.

«Крейсер «Монте Блемо» вышел из дока на внешний рейд. Значит, не сегодня завтра пойдет на мерную милю. Да, в «Бельведере» офицеры с «Монте Блемо» что-то говорили о главных машинах. Обязательно проверить, не увеличилась ли у него скорость хода после ремонта». В последующие дни разведчик обязательно проводит час-другой на своем наблюдательном пункте — террасе «Ополло». Заметить, что «Монте Блемо» готовится к выходу в море, для наметанного глаза не составляет труда. И синьор Альфредо заранее отправляется на загородную прогулку, чтобы отрешиться от деловых забот. Никому из знакомых и в голову не может прийти, что эти маленькие события как-то связаны между собой. Между тем англичанину давно известно, где находится мерная миля, а швейцарские часы фирмы «Лонжин», не уступающие по точности морскому хронометру, позволяют ему судить о результатах ходовых испытаний не хуже самого командира крейсера.

— Семен Яковлевич, но ведь такое постоянное напряжение выше человеческих сил: все время взвешивать, кто что сказал, замечать и помнить каждую мелочь, и думать, думать, думать…

— Нет, — лицо моего собеседника становится каким-то отрешенно-суровым, — это еще не самое тяжелое. Хуже, когда лежишь ночью в номере и перед главами встает то, чему пришлось быть случайным свидетелем. Всякий сон пропадает. И такая порой ярость охватывает, что кулаки сами собой сжимаются. Представьте…

Маленькая пыльная деревня. Жара, улицы словно вымерли. Резкий поворот, и… возле дома дюжий карабинер избивает худенького подростка, почти мальчонку. А когда тот падает, карабинер рывком ставит его на ноги, чтобы тут же вновь сбить наземь. И все это делается спокойно, размеренно, с каким-то тупым упоением беззащитностью жертвы.

Или другой случай.

Поздний вечер. Фары выхватывают из темноты группу людей. Пожилой мужчина, судя по одежде — рабочий, одной рукой прижимает к груди какой-то сверток, а другой отбивается от молодчиков в черных гимнастерках. У него белое, как мука, лицо. Чернорубашечники хватают мужчину за руки и за ноги и поднимают высоко над мостовой. Белыми голубями разлетаются какие-то листочки из свертка. В следующее мгновение его тело с глухим стуком ударяется о камни.

Даже сейчас, по прошествии стольких лет, в голосе Побережника, когда он рассказывает об этих эпизодах, чувствуется скрытое волнение. И я догадываюсь, как же трудно было ему тогда сдерживать свои чувства, находясь среди тех, против кого еще совсем недавно он воевал на опаленной солнцем и снарядами испанской земле. Приходилось вежливо улыбаться и пожимать руки, а хотелось почувствовать под пальцем гашетку пулемета. Впрочем, в Италии он тоже воевал, причем для него этот новый бой ни днем, ни ночью не затихал ни на минуту. Пока ему везло. Но на войне без потерь не бывает. В любой момент могло случиться так, что вражеская пуля найдет и его, пусть даже не раздастся выстрел. Побережник знал законы своей профессии и не питал никаких иллюзий на сей счет. В таком случае пройдет какое-то время, и в Центре его фамилию включат в список безвозвратных потерь, а личное дело из сейфа куратора в отделе передадут в архив с пометкой: «Хранить вечно». Но он старался не думать о возможном провале, чтобы не мешать работе. Примерно так же, как летчик-испытатель, собираясь в очередной полет, прекрасно отдает себе отчет, чем он рискует. Оба — и разведчик, и летчик-испытатель — знают, что этот риск необходим во имя победы, и сознательно идут на него.

Поступивший из Центра приказ свернуть дела в Таранто и выехать в другую страну был совершенно неожиданным. Чем он вызван, Побережник не знал. Как не знал о многом, известном Центру. Например, о том, что 3 апреля 1939 года начальник штаба верховного главнокомандования вермахта Кейтель подписал директиву на проведение операции «Вейс» — захват Польши, а в мае состоялось секретное совещание фюрера с генералитетом. После него Гитлер писал Муссолини, имея в виду свою главную цель — нападение на СССР:

О том, что подразумевалось под «кардинальным решением», поведал министру иностранных дел Италии Чиано его нацистский коллега Риббентроп, принимавший графа в своем замке «Фушль» под Зальцбургом:

Разведчиками не рождаются

Что это так, мне было ясно без объяснений. Но вот как ими становятся? Я не раз задавал себе этот вопрос и не находил ответа. В книгах и мемуарах его обычно деликатно обходят. В лучшем случае коротко сообщается, что Н. пригласили в «соответствующее учреждение», предложили работать в разведке, и после подготовки он приступил к выполнению специальных заданий. Но можно ли за считанные месяцы обучения накрепко, до автоматизма привить человеку специфические навыки, необходимые разведчику? И потом, учеба — это одно, а работа, как теперь принято говорить, в экстремальных условиях — совсем другое. Ведь что греха таить, даже у космонавтов, хотя они проходят строжайший отбор и длительную подготовку на научно разработанной основе, на орбите, случалось, кое-кто чувствовал себя, скажем так: не совсем адекватно.

Однажды я спросил обо всем этом Побережника.

— Ваш вопрос, как становятся разведчиками, не совсем точен. Что значит «становятся»? Как отбирают — это одно; как готовят — другое; наконец, как человек реализует себя на этом поприще — третье.

— Начнем хотя бы с первого, — предложил я. — Судя по литературе, при вербовке агента обычно стараются найти у человека какие-то слабые стороны, например, деньги, женщины, ущемленное самолюбие или, наоборот, непомерное тщеславие, а затем играют на них. Но агент и разведчик-профессионал — люди диаметрально противоположные. Значит, и принципы отбора должны быть такими же?

— Насчет вербовки агентуры я не специалист, никогда этим не занимался. Если и приходилось контактировать с некоторыми людьми, то отношения строились исключительно на доверии, — уходит от ответа Побережник.

— Ну хорошо, а как вы сами попали в разведку? — решаю я зайти с другой стороны.

— Это длинная история. Все началось с того, что в двадцать седьмом году я тайком уехал из моего села Клишковцы в Канаду, чтобы не идти в румынскую армию…

Много испытаний выпало на долю молодого буковинца на чужбине: работал у Форда, не один год плавал матросом. После того, как в 1932 году в Бельгии его приняли в коммунистическую партию, несколько лет жил на нелегальном положении. А когда вспыхнула гражданская война в Испании, добровольцем отправился туда защищать республику.

В воспоминаниях дважды Героя Советского Союза генерала армии Павла Ивановича Батова есть такой эпизод:

То, что Семен Чебан был у Пабло Фрица — настоящих имен друг друга они тогда не знали, — как говорится, един в трех лицах: и шофер, и переводчик, и адъютант, свидетельствует о многом. Случайных людей к советским советникам в Испании не назначали.

Тысячи километров наездил «чоферо» Чебан с Фрицем по огненным дорогам войны. Вместе прятались в воронках при артналетах и бомбежках. Холодными ночами укрывались вместо одеяла черно-красной мантией захваченного в плен командира итальянской дивизии «Черное пламя». А когда 11 июня 1937 года во время рекогносцировки под Уэской шальным снарядом был убит командир Двенадцатой интербригады генерал Лукач, венгерский писатель-коммунист Мате Залка, и тяжело ранен советский советник, Чебан спас его, ночью по бездорожью доставив в госпиталь. Позднее, когда Фриц стал поправляться, пришел приказ о его отзыве в Советский Союз. И «чоферо» Семен Чебан проводил своего командира до границы, помог переправить во Францию.

Вернуться на фронт ему не пришлось. Он был откомандирован в резерв штаба, находившийся в Валенсии. Там, на тихой зеленой улице Альборая в доме номер шесть, разместилась маленькая советская колония, руководитель которой, пожилой, болезненного вида человек, отдал Чебану весьма необычное в боевой обстановке распоряжение: отдыхать, набираться сил. Возражение Семена, что он чувствует себя прекрасно и готов завтра же отправиться в свою Двенадцатую интербригаду, не подействовало.

За годы эмиграции Побережник научился многому, но вот отдыхать не умел. Походил по магазинам, поглазел на витрины, а что дальше? Чтобы убить время, раздобыл несколько книжек на английском, немецком, французском. Только и они мало помогли: мысли все время возвращались к товарищам, оставшимся под Уэской, где шли жестокие бои. Впрочем, скучать Чебану долго не пришлось.

Как-то под вечер в его маленькую комнатку на одной из брошенных пригородных вилл заглянул широкоплечий русский майор с густой темной шевелюрой и широкими, словно усы, бровями. Чебан раньше видел майора, когда тот приезжал в штаб интербригады и уединялся с Залкой, Фрицем и начальником разведки Козовским, слышал, что его зовут Ксанти[33], но кто он и чем занимается, не знал.

Неожиданный гость начал с неожиданного вопроса, озадачившего хозяина:

— Как ты смотришь, Семен, на то, чтобы поехать на родину?

Неужели его хотят отправить домой? Сердце у Чебана упало. И вовсе не из опасения попасть в застенки сигуранцы, печально известной румынской контрразведки. Просто стало обидно: выходит, тут он больше не нужен. Да и перспектива вновь подвергаться унижениям и преследованиям только потому, что ты — украинец, не радовала.

— Отрицательно, — отозвался он. — А насильно отправить меня туда вы не имеете права. Я приехал в Испанию добровольцем.

Теперь настала очередь Ксанти удивиться такому категорическому отказу:

— Не хочешь поехать на родину, в Советский Союз? — недоверчиво переспросил он.

— Как — в Советский Союз? — Чебан не верил своим ушам. От радости он чуть было не бросился обнимать майора. Но тут же сник: — Конечно, очень хочу, только ведь я из-под Хотина, а это в королевской Румынии. Туда так просто не вернешься.

— Ничего, Семен, не огорчайся. Придет время, и вся ваша земля вернется к своей исконной родине. Но впереди предстоит борьба. Жестокая, не на жизнь, а на смерть. Здесь, в Испании, ты сам видел с кем — с фашизмом. Нам нужны смелые люди для выполнения специальных заданий.

Теперь Чебану стало ясно, о чем идет речь: стать разведчиком. В его представлении для этой работы нужны были особые люди. А он окончил всего четыре класса. Недоучка. Какая от него будет польза? Чебан так и сказал майору.

— Ты, Семен, себя недооцениваешь. В Америке и в Бельгии в тюрьмах сидел? Считай, что это уже неполное среднее, — шутливо начал перечислять Ксанти. — Морское дело знаешь. Пока плавал, сколько стран повидал, четыре языка успел выучить. Это даже больше, чем школу закончить. Но главное — ты настоящий коммунист. — Майор пересел на кровать рядом с Чебаном, положил руку ему на плечо. — Делом, а не на собраниях доказал, что не бегаешь от опасности, да и опыта подпольной работы тебе не занимать.

Чебан хотел было возразить, что три года подполья еще не срок, что ничего особенного за это время он сделать не успел, но Ксанти, сильно сжав ему плечо, остановил:

— Ничего не рассказывай. Я все о тебе знаю: как отправился за океан, батрачил в Канаде, плавал на «купцах», скрывался от бельгийской и французской полиции. Конечно, работа, которую я тебе предлагаю, опасная и ответственная. Не возьмешься — претензий к тебе не будет. Только этот разговор должен остаться между нами. Даю тебе сутки на размышление.

Чебан порывисто вскочил, вытянулся по стойке «смирно» и хриплым от волнения голосом произнес:

— Я готов. Дважды спасибо, дорогой товарищ Ксанти, за доверие! Нехай как Лукач загину, но оправдаю.

Через несколько дней вместе с группой советских товарищей бывший «чоферо» Пабло Фрица покинул Валенсию. Но теперь это был из беспаспортный эмигрант Семен Чебан, а гражданин СССР Марченко Петр Иванович. Поездом они добрались до Парижа, а оттуда на пароходе отплыли в Ленинград. Кстати, на этом же судне везли самолет АНТ-25, на котором экипаж Чкалова недавно совершил сенсационный перелет через Северный полюс в Америку. Побережнику это совпадение показалось счастливой приметой: машина, облетевшая чуть ли не «полшарика», тоже возвращалась домой.

— Пока я плавал матросом, много портов повидал, со счета сбился, сколько раз сходил на берег. А тут, когда наш пароход пришвартовался к причалу в Ленинграде, не поверите, волновался так, что словами передать нельзя, — чуть дрогнувшим голосом говорит Семен Яковлевич. — Конечно, очень хотелось посмотреть этот город, «Петра творенье». Я еще со школы «Медного всадника» помню, — чуть смущенно поясняет он. — Но ведь я не туристом приехал. Так что на поезд — и в Москву. Там со мной обо всем обстоятельно побеседовали, сочли, что подхожу, и отправили к морякам в Севастополь. Ну, а затем началась подготовка…

— Семен Яковлевич, а как готовят разведчиков? — Мой вопрос, возможно, не совсем «по правилам», но уж очень хочется понять, что именно дала специальная подготовка Побережнику, не один год успешно работавшему за границей под видом англичанина Альфреда Мунея. Причем никто ни разу не заподозрил, что он не тот, за кого себя выдает.

— Да обычно, — лукаво усмехается мой собеседник. — Занятия напряженные с утра до вечера, инструктора требовательные. Через полгода на выпускных испытаниях получил хорошие оценки…

Такая лаконичность меня не устраивает. Пробую подойти с другой стороны:

— И все-таки чему конкретно, необходимому в работе разведчика вас учили?

— Конкретно? Радиоделу, шифрам, методам визуального наблюдения, правилам конспирации.

— И все?

— А что ж еще?

— Например, умению вести разговор, правилам хорошего тона… Потом есть ведь и другие вещи, хотя бы социальная психология, тоже, думается, небесполезные для разведчика. Наконец, оперативная обстановка в стране пребывания…

— Не спорю, все это нужно и важно. Только тогда было не до психологии. Вы просто не представляете ту обстановку. Сейчас пишут, что Сталин стремился к сговору с Гитлером. Не хочу вдаваться в большую политику, но одно знаю твердо: среди военных никто не сомневался, что с фашистами нам придется воевать. Когда это произойдет, никому, конечно, точно известно не было. Поэтому торопились изо всех сил. Я например, на курсах зубрил классы итальянских и германских кораблей, запоминал их силуэты. Позднее это здорово пригодилось.

Что касается правил хорошего тона, то считалось, раз по легенде я богатый человек, остальное не имеет значения. Хотя быть богачом тоже нужно уметь. Первое время, пока не привык, честно говоря, чувствовал себя не в своей тарелке. Из-за этого в самом начале произошел со мной такой казус.

Прежде чем выпустить летчика в самостоятельный полет, его несколько раз вывозит инструктор. У нас этого, к сожалению, не было. В первый, так сказать, «полет» после экзаменов меня сразу отправили одного. Что-то вроде практики. Задание дали непростое: объехать чуть ли не вокруг всей Европы и провести разведку портов в Англии, Голландии, Греции, Турции.

Из Москвы в Ленинград я выехал уже в качества американского туриста. Остановился в гостинице «Европейская» и вместе с интуристовской группой отправился осматривать город. Вечером, перед тем как ехать на вокзал, хватился: нет бумажника! А у меня в нем квитанция от камеры хранения и часть денег, долларов триста. Что делать? Переводчица вызвала милицию, составили протокол. Сыщики стали допытываться, не помню ли я, кто и где возле меня крутился, В конце концов, выдали мне чемодан без всякой квитанции, посадили на поезд в Хельсинки.

Все вроде бы обошлось, а я никак не могу успокоиться. Шутка ли сказать, триста долларов! Для меня это были огромные деньги, раньше я никогда такой суммы в руках не держал. Что теперь обо мне в разведупре подумают, куда я их девал? В общем, до того изнервничался, что на пропускном пункте перед финской границей попросил позвать начальника и говорю ему по-английски: я, мол, американец такой-то, прошу сообщить в Москву в НКВД, что у меня украли триста долларов. Не знаю, что уж он обо мне подумал, но только отвечает: «Езжайте спокойно, мистер. Все будет сделано».

Только на этом неприятности не кончились. Из Хельсинки я вылетел самолетом в Стокгольм, а оттуда пароходом отправился в Англию. И надо же случиться такому совпадению: этим же судном плыла группа испанцев-республиканцев. Пришлось все время лежать в каюте, изображая морскую болезнь, хотя сроду ею не страдал. Рисковать было нельзя: вдруг кто-нибудь из них узнает меня?

В остальном мое путешествие прошло нормально. Правда, в конце я проявил необдуманную инициативу, за которую потом здорово попало. Дело в том, что, помимо визуальной разведки непосредственно гаваней и портовых сооружений, мне было поручено постараться установить наиболее важные объекты в соответствующих портовых городах. Так вот я решил, что это можно сделать по обычной телефонной книге, и в Пирее стащил ее из телефонной будки.

Последнее испытание пришлось выдержать в Стамбуле. Прихожу в советское консульство за визой, а мне отказывают. По-русски объясняют, что прежде я должен назвать свою настоящую фамилию, чтобы они могли сверить с присланным им списком.

Теперь поставьте себя на мое место: советских порядков я толком не знаю, никаких паролей мне не давали. Может быть, действительно так нужно, только забыли меня предупредить. Все это я лихорадочно прокручиваю в голове, а сам говорю, что не понимаю по-русски.

— Тогда приходи, когда научишься понимать, — сердито обрезал по-русски вице-консул и отдает мой паспорт.

Делать нечего, пожал плечами и ушел. Наведался второй раз, третий. Безрезультатно. Посетителей принимает все тот же вице-консул. Меня он даже слушать не хочет: «Ноу виза» — вот и весь разговор. Больше недели так ходил. Наконец, меня принял сам консул, извинился за недоразумение. Поставил в паспорт визу. Потом уже узнал, что это была проверка на выдержку.

По возвращении написал подробный отчет, приложил к нему вычерченные по памяти планы портов. За успешное выполнение задания меня наградили ценным подарком и путевкой в санаторий. После отпуска выехал уже на постоянную работу…

Между прочим, Семен Яковлевич рассказал мне об интересной детали. Оказывается, в те годы у разведчиков была неписаная традиция: перед выездом в заграничную командировку приходить на Красную площадь к мавзолею Ленина. Как у теперешних космонавтов перед полетом. И я подумал, что это не случайно: и те, и другие отправляются в неведомое. Значит, такое прощание с родиной дает человеку дополнительные силы.

Гостеприимная столица

— Вы не поверите, но наша София одновременно самая молодая и самая древняя столица в Европе…

Если Стоян Маринов хотел удивить англичанина, то желаемого эффекта он добился. Мистер Муней действительно не мог поверить в столь нелепое утверждение, поскольку оно противоречило здравому смыслу. Или — или, и никак иначе, о чем он сухо сказал веселому разбитному студенту, хитро поблескивавшему черными глазами.

— А между тем это так. За две с половиной тысячи лет до нашей эры фракийцы основали здесь, у теплого минерального источника, свое поселение, которое затем стало городом Сердиком, одним из самых благоустроенных и красивых на Балканах, — тоном заправского лектора продолжал Стоян. — Константин Великий даже собирался перенести сюда из Рима столицу империи. Если бы не нашествие гуннов, кто знает, может быть, сегодня туристы со всего мира ехали бы в Софию, а не в «вечный город». Кстати, имя у нее вовсе не славянское, а византийское, и дала его вот эта церковь Святой Софии, построенная в шестом веке при императоре Юстиниане. — Он показал на невысокую базилику у начала бульвара.

Будь Муней один, он но обратил бы внимания на скромное здание со стрельчатыми окнами и маленьким крестом на покатой крыше. Другое дело величественней красавец храм Александра Невского, с которого он не сводил глаз, как только они вышли на площадь.

— …Когда в 809 году болгарский царь Крум завоевал город, то переименовал Сердик в Средец, потому что он находился посередине между западом и востоком. Потом пришли крестоносцы и назвали его Стралицей. Только в XIV веке, во времена второго Болгарского царства, город стал Софией. Это имя сохранилось и при турках, полтыщи лет оккупировавших Болгарию, пока русские в 1877 году не освободили братьев-славян. Вот тогда-то Учредительное народное собрание провозгласило Софию столицей. Так что, как видите, я прав: она и самая молодая, и самая древняя. — Стоян торжествующе посмотрел на англичанина. — А теперь…

— Дас ист генуг фюр хойте[34], — взмолился тот и, перейдя на ломаный болгарский, объяснил: — Все сразу запомнить невозможно.

Интерес Побережника к архитектурным памятникам болгарской столицы объяснялся просто: он приехал сюда как турист. Страсть англичан к путешествиям общеизвестна. Поэтому в болгарском консульстве в Брюсселе не нашли ничего странного в том, что некий Альфред Джозеф Муней воспылал желанием познакомиться с их страной, в которой, как он слышал, много интересного.

Эта смена прикрытия была не случайной. Прежнее амплуа богатого иностранца, ищущего куда бы выгодно вложить деньги, теперь не годилось. Обычно дельцы в таком сравнительно небольшом городе, как София, хорошо знают друг друга и в случае появления потенциального конкурента начинают дотошно выяснять, что это еще за птица прилетела из-за границы? Естественно, подобное пристальное внимание разведчику совершенно ни к чему. С другой стороны, поскольку задание было прочно осесть в Болгарии не на месяц-другой, а на длительный срок, волей-неволей пришлось бы всерьез заняться бизнесом. А для этого нужны не только специальные знания, но и определенные способности. Можно ли требовать их от бывшего матроса, партийного функционера и бойца-республиканца? В свое время Побережник убедился, что к коммерции в любой виде сердце у него не лежит. Чтобы преуспеть, человек должен быть не просто изворотливым, но и жестоким, даже безжалостным. Он не смог бы заставить себя хладнокровно разорять других ради собственного обогащения.

Конечно, туристская легенда обеспечивала «крышу» лишь на первые несколько месяцев. За это время предстояло акклиматизироваться в новой обстановке и надежно легализоваться. Как? Этого, садясь в спальный вагон знаменитого «Восточного экспресса», Побережник еще не знал.

В Берлине в его купе появился попутчик — словоохотливый толстяк, представившийся Марином Желю Мариновым, софийским представителем немецкой фирмы «Адлер» по продаже и ремонту пишущих машинок. Узнав, что англичанин владеет еще и немецким, он тут же обратился к мистеру Мунею с небольшой просьбой — бывать у него в доме и говорить по-немецки с его «мальчиком». «Стоян изучает язык в университете, надеюсь, со временем тоже будет работать в «Адлере», но ему не хватает практики», — сетовал болгарин.

— Я охотно согласился помочь папаше Маринову и его сыну. Чем больше удастся завязать знакомств в Софии, тем легче будет добывать информацию, — объяснил Семен Яковлевич. — Маринов взял слово, что сразу же по приезде я навещу его, добавив, что, если захочу, сын может быть моим гидом. Мне это было на руку. Плавая на судах, а затем в Бельгии и Испании я общался с болгарами. Поскольку русский, украинский и болгарский очень похожи, выучился их языку. А вот англичанин Муней, живший в Америке, знать его не мог. Но в Болгарии ему предстояло пробыть не один год. Значит, нужно было найти способ якобы быстро научиться объясняться по-болгарски. Нанимать преподавателя нельзя — англичане-туристы хоть и чудаки, но не до такой же степени. И потом, специалист мог по произношению обнаружить, что его ученик вовсе не англосакс, а славянин. А так все решалось само собой: студент между делом будет обучать мистера Мунея своему языку. Даже если тот быстро овладеет им, не беда, значит, обладает хорошими лингвистическими способностями, — смеется Побережник.

Стоян Маринов отнесся к роли гида со всей серьезностью. Целыми днями, благо каникулы еще не кончились, он водил англичанина по Софии, показывая ее достопримечательности. Как и подобает завзятому путешественнику, мистер Муней готов был осматривать все подряд: развалины римской крепости, мечети Баня-баши и Буюк-Джами, прекрасные фрески в Боянской церкви, археологический музей и картинную галерею, огромный городской парк и цыганский квартал между вокзалом и Львиным мостом. Довольный тем, что англичанин интересуется не только именами архитекторов и датами постройки, но и мелочами повседневного быта, Стоян тараторил без умолку, мешая немецкую речь с болгарской и давая мистеру Мунею, схватывавшему язык буквально на лету, возможность попрактиковаться.

После многочасовых хождений оба валились с ног от усталости, но иного способа знакомства с Софией мистер Муней не признавал. Стоян, считавший это блажью англичанина — вполне мог бы нанять автомобиль, — не подозревал, что на самом деле изматывающие экскурсии были нужны его спутнику совсем для другой цели: он стремился досконально изучить город, в котором предстояло работать, а значит — это тоже не исключено, — и уходить от слежки.

— Кстати, в первый же день по приезде в Софию произошел настороживший меня случай, — говорит Семен Яковлевич. — Я остановился в гостинице «Славянская беседа». Вещи распаковывать не стал, а решил пройтись по городу. Уж очень хотелось взглянуть, куда забросили меня судьба и приказ Центра. Когда вернулся в номер, сразу определил: в чемоданах кто-то аккуратно, но основательно покопался. Все перетряхнули, не поленились даже подкладку у костюмов кое-где подпороть, а потом зашить. На следующий день во время прогулки проверился. Так и есть, позади — «хвост». Конечно, избавиться от него не составляло труда, но нельзя: ведь по легенде я обыкновенный турист, а не профессиональный шпион, чтобы ускользать от наблюдения. «Шут с вами, — думаю. — Ходите, пока не надоест». Впрочем, это продолжалось недолго. Очевидно, сыграли роль мои экскурсии со Стояном.

Вообще расположение, которым пользовался мистер Муней у представителя фирмы «Адлер», оказалось весьма полезным для разведчика. Убедившись, что он разделяет воззрения своего соотечественника Мосли, основавшего Британский союз фашистов, и преклоняется перед гением фюрера, Маринов-старший стал приглашать англичанина к себе домой, когда по субботам у него собирались солидные деловые люди. Они были хорошо осведомлены о секретах болгарской «большой политики» и, не стесняясь присутствия иностранца — хозяин заверил их в абсолютной лояльности мистера Мунея, — оживленно обсуждали происходящие события. По общему мнению, растущее сотрудничество с рейхом означает только одно: в начавшейся второй мировой войне царь Борис и правительство будут на стороне Германии.

В свою очередь Стоян ввел Альфреда — как-то за ужином в ресторане они выпили на брудершафт — в узкий круг профашистски настроенных молодых людей, среди которых тоже нашлись интересные для разведчика личности. Например, штабной флотский офицер Райко, фатоватый лейтенант с узенькими усиками и пышными, во всю щеку, бакенбардами. Подвыпив, он делался болтлив, всячески стараясь своей осведомленностью произвести выигрышное впечатление на богатого англичанина. Ведь тот обычно по собственной инициативе — «Какие могут быть счеты между друзьями!» — оплачивал совместные веселые ужины с обильными возлияниями. Благодаря этому знакомству Муней мог беспрепятственно бывать в кафе при офицерском клубе, где ближе к полуночи велись весьма откровенные разговоры, не предназначавшиеся для посторонних ушей.

Основной темой, естественно, была война. В ее орбиту уже оказались втянуты Англия, Франция, Германия, Италия, Польша, Дания, Норвегия. Теперь, как считали военные, на очереди Балканы. Что же касается Болгарии, то большинство полагало, что в случае войны на Востоке, а дело явно шло к этому, она будет служить для Германии стратегическим плацдармом на Черном море и одновременно тыловой базой снабжения для вермахта. Не случайно в стране активизировались германские концерны, те же «Герман Геринг», «Фарбениндустри», «АЕГ».

Тревожная информация, поступавшая к разведчику, заставила его поторопиться с поездкой на Черноморское побережье. Мариновым он объяснил, что ему надоели бесконечные разговоры о войне. Он хочет хотя бы ненадолго отвлечься, посмотреть сказочный Несебыр, отдохнуть на золотых песках Варны.

На самом деле в этом красивейшем уголке мистера Мунея интересовали сугубо прозаические вещи — порт и судоремонтный завод. Любитель пеших прогулок, он выбрал для них склоны высокого холма в предместье Аспарухово, откуда открывался чудесный вид на море. Достаточно было несколько вылазок в пригородные виноградники, чтобы сделать важное открытие: канал, соединяющий залив с Варненским озером, спешно углубляется. Для чего, если торговое судоходство из-за войны резко сократилось и судоремонтный завод простаивал? Вывод напрашивался сам собой: чтобы пропускать по нему военные корабли к заводским причалам. Чьи — тоже было ясно. Германские.

Полезным оказался и визит в Бургас. Вообще-то туристу в этом портовом городе делать было нечего. Поэтому Муней постарался не задерживаться там, чтобы не пришлось объясняться с полицией. Прежде всего он отправился на вокзал и взял билет на вечерний поезд в Софию. В случае, если бы его задержали, он мог объяснить, что просто возвращается из Несебыра. Потом послонялся по улицам, проверяя, нет ли нежелательного сопровождения. И лишь после этого не спеша зашагал к расположенному неподалеку от вокзала порту. Впрочем, заходить на его территорию Муней не стал, а предпочел скоротать время до отхода поезда в припортовой корчме, где подавали мусаку, сытную запеканку из мясного фарша, яиц, картофеля, баклажан, и в меру разбавленную сливовую ракию.

Такие непритязательные заведения есть в любом порту мира, причем посещают их одни и те же люди: матросы, докеры, крановщики, носильщики, мелкие контрабандисты. Здесь никто не лезет к соседу с расспросами и не косится, если человек полдня сидит за рюмкой, забившись в угол. Мало ли у кого какие заботы. За несколько часов, проведенных в дымной и шумной корчме, Побережник получил полное представление обо всем, что заслуживало внимания в бургасском порту. Самым интересным, пожалуй, было то, что немецкая фирма вела монтаж портальных кранов. А поскольку оборудовались еще и новые причалы, пропускная способность порта должна была намного возрасти. Значит, можно предполагать, что в недалеком будущем нагрузка на Бургас значительно увеличится.

Все увиденное и услышанное Побережником за время пребывания в Болгарии говорило об одном: если начнется воина, она, вероятно, пропустит германские войска через свою территорию в Румынию к границам СССР и окажет третьему рейху военно-политическую и экономическую помощь. О собранных им фактах и своих выводах разведчик информировал Центр шифрованным сообщением.

В Софии Побережник решил перебраться из гостиницы на частную квартиру, где можно было бы, не привлекая ненужного внимания, встречаться со знакомыми, а главное, наладить надежную радиосвязь с Центром. Пока она ему но требовалась. Разведчик вполне обходился шифрованными донесениями, которые периодически посылал по условным адресам. Но в случае обострения обстановки, а тем более войны, от него будут нужны оперативные данные, причем передавать их следует немедленно. Иначе практическая ценность разведывательной информации может свестись к нулю.

Во время визита к Мариновым мистер Муней пожаловался, что ему до смерти надоел этот «караван-сарай», как с некоторых пор он называл гостиницу «Славянская беседа». Его прежние планы, например, совершить путешествие в Индию, полетели к черту. О том, чтобы ездить по белу свету, когда кругом все воюют, нечего теперь и думать. Судя по всему, он застрял в Софии надолго и поэтому хотел бы сменить опостылевший номер на удобную комнату в тихом частном доме.

— Вас, холостяка, просто тянет к домашнему уюту, к семейному очагу, — поставила диагноз госпожа Маринова. — Этому нетрудно помочь…

Вскоре по ее рекомендации мистер Муней поселился на бульваре Дундукова в квартире русской вдовы-эмигрантки, сносно говорившей по-английски. Свой переезд он отметил тем, что купил хороший приемник «Браун» с растянутыми диапазонами с 12 до 100 метров. Пока разведчик использовал его лишь для приема сообщений Центра. Впрочем, даже односторонняя связь давала немалый выигрыш в работе. Зная, что именно в данный момент больше всего интересует «Каму» — это был позывной передатчика Центра, — Побережник имел теперь возможность сосредоточиться на конкретных объектах, а не разбрасываться по многим направлениям. Отсюда — прямая экономия времени и сил.

…Если информация для разведчика хлеб, то связь — это воздух. Без нее он вообще не может существовать. Поэтому, когда Побережник проходил спецподготовку, радиоделу отводилась львиная доля занятий. Про инструктора, преподававшего его, говорили, что ему ничего не стоит смонтировать радиопередатчик в чайнике и заварить в нем такой ароматный чай, который с удовольствием будет пить самый привередливый англичанин. Понятно, что за несколько месяцев невозможно овладеть всеми секретами мастерства. Успехи Побережника были скромнее: он научился лишь безошибочно собирать и настраивать последнюю новинку разведтехники — специальную приставку, позволявшую превратить обычный приемник в достаточно мощный передатчик. Но для этого нужны детали, везти которые с собой через границу было слишком опасно. Да и гостиничный номер мало приспособлен для пайки радиосхем. Другое дело отдельная комната, которую хозяйка квартиры из щепетильности даже убирает только в присутствии жильца. И разведчик начал осторожно, не торопясь, доставать лампы, сопротивления, конденсаторы. Чтобы не вызвать подозрение, приобретал их в разных местах — в магазинах, у частных лиц, на барахолке.

Совершенно неожиданно размеренный ритм жизни мистера Мунея оказался нарушен. Он уже и думать забыл о многозначительном намеке госпожи Мариновой насчет семейного очага, как вдруг один из друзей ее сына познакомил Альфреда со своей кузиной Славкой, приехавшей в Софию из Русе в гости к родственникам. Симпатичная скромная девушка понравилась Побережнику. Тут сыграло свою роль и внутреннее одиночество, в котором так долго был вынужден жить этот, на первый взгляд, общительный англичанин, имевший массу знакомых. Что такое риск в разведке, как не привычное, будничное состояние? Но постоянное напряжение не проходит бесследно. Подспудно накапливаясь, оно порой выливается в приступы острой тоски, когда, казалось, все бы отдал, лишь бы побыть с близким человеком, расслабиться, отдохнуть.

Мистер Муней начал встречаться со Славкой, ходил с ней в театр, в кино, ездил за город на пикники. А вскоре стал постоянным гостем в доме ее тетки. Считалось, что Славка учит Альфреда болгарскому языку, а он ее — английскому. Но Побережник все чаще ловил себя на том, что забывает о правилах грамматики, когда смотрит на милое для него лицо с по-детски припухшими губами и черными как ночь глазами, в которых пряталась грустинка.

Ко всему прочему выяснилось, что Славка — внучка известной в Болгарии личности — священника Тодора Панджарова, председателя церковного суда Софийской митрополии. О связях и влиянии деда говорило хотя бы то, что к нему домой в Русе приезжали даже лица царской фамилии. Тем не менее этот старец с ясными голубыми глазами ребенка и окладистой бородой библейского пророка, кстати, прекрасно разбиравшийся в политике, придерживался весьма либеральных взглядов.

Как-то он настолько поразил Мунея одним своим чуть ли не революционным высказыванием, что, будь на месте священника кто-то другой, он принял бы это ва провокацию. После вечернего чая, когда Славка с сестрой и их мать ушли, они сидели с дедом вдвоем в просторной гостиной. Разговор зашел о жестокости войн и вообще недопустимости насилии, противного человеческой натуре. Заметив, что порой насилие бывает ответом на насилие, Панджаров стал рассказывать Мунею о турецком владычестве. А закончил совершенно неожиданно:

— Впрочем, вам, англичанам, не понять славянскую душу. Был у нас в Болгарии один славный юнак, партизанский командир Атанасов. Большой грех взял он на душу: поднял руку на власть царя, что дана от бога. В двадцать третьем году участвовал в восстании. Суровая кара постигла его. Так вот перед смертью Атанасов сказал, что, когда придет век коммунизма, им и его товарищами будут гордиться. Думается мне, что люди, столь сильно верящие в правоту своего дела, наделены свыше пророческим даром…

Побережник готов был расцеловать старика за эти слова. Но правила, которым он давно подчинил себя, были суровы. Поэтому мистер Муней лишь скептически пожал плечами и поспешил перевести разговор на другую тему…

Чувства англичанина к Славке уже давно ни для кого не были секретом. Ее родные терялись в догадках, почему мистер Муней медлит с официальным предложением. Откуда им было знать, что он ждет, образно говоря, «благословения» Центра. Наконец, расшифровав очередное послание, разведчик прочитал:

На следующий день Альфред приехал в Русе с огромным букетом белых роз. Торжественно вручив его открывшей дверь Славке, он обнял девушку и прошептал ей на ухо: «Искам да станешь моя съпруга» — «Будь моей женой». Согласие Славки и вышедшей из комнаты матери было дано здесь же, в прихожей. От полноты чувств обе даже прослезились. А когда к обеду пришел дед, то как глава семьи благословил помолвку снятой с иконостаса большой иконой святого Георгия Победоносца. «Жаль, что я не верю в бога, а то бы счел это добрым предзнаменованием», — подумал про себя Побережник.

Начались приготовления к свадьбе. Заказали подвенечное платье для невесты, парадный костюм — для жениха. Но приятные хлопоты пришлось прервать, так как у мистера Мунея опять истек срок туристской визы. Для ее оформления один раз он уже выезжал в Белград и там обращался в болгарское посольство. В связи с войной югославская столица превратилась в главный центр британской разведки на Балканах, которая стремилась использовать всех англичан, попадавших в поле ее зрения. Причем она создавала разветвленную агентурную сеть не столько для борьбы со своим военным противником Германией, сколько для того, чтобы обеспечить приход к власти нужных Лондону правительств в этом регионе. Например, английский посол в Болгарии Рэнделл предупреждал Форин офис, что опасается поражения третьего рейха в случае его нападения на СССР, ибо тогда «подвергнется жестокому потрясению монархический строй во всех балканских странах».

Откровенный интерес, проявленный в прошлый приезд сотрудниками «Интеллидженс сервис» к мистеру Мунею, исключал возможность повторного визита в Белград. Ему вовсе не улыбалось по возвращении в Софию попасть под подозрение в качестве английского шпиона. Нужно было искать другой выход.

— На сей раз меня взялся выручить дед Славки. У него был старый друг Страшемир Георгиев, которому в свое время он помог окончить Петербургскую духовную академию. Так вот собрались оба святых отца и стали думать, что делать. В конце концов решили, что для получения вины мне следует поехать в соседнюю Турцию. У них были дружеские отношения со стамбульским митрополитом, а тот, в свою очередь, пользовался расположением царя Бориса. Панджаров и Георгиев написали митрополиту письмо, в котором говорилось, что «податель сего — жених внучки Тодора» и что, мол, у них скоро должна состояться свадьба. Поэтому они просили митрополита помочь мне через болгарское консульство оформить визу. «Наш долг — сделать детей счастливыми, а всемогущий господь воздаст за добро…» — рассказывает Побережник. — С этим письмом я поехал в Турцию. Митрополит, прочитав послание друзей, отнесся ко мне весьма благосклонно, назвал сыном и обещал все устроить. Когда виза была продлена, я зашел поблагодарить святого отца. Он благословил меня, пожелал нам со Славкой счастья и благоденствия, а еще просил кланяться Георгиеву и Панджарову…

С моих плеч словно гора свалилась. Теперь можно было заняться одним деликатным делом. Незадолго до отъезда я закончил сборку приставки-передатчика. Для начала работы не хватало только кварцевых пластин, достать которые в Софии было невозможно. Я заранее известил Центр о предстоящей поездке в Стамбул. В ответной телеграмме сообщили, что в течение недели связник будет ждать меня в семь вечера у тумбы с афишами возле касс ипподрома. Конечно, были указаны и обязательные в подобных случаях вещественные и словесные пароли.

Пока не решился вопрос с визой, проводить конспиративную встречу не имело смысла. А теперь, когда все уладилось, нужно было, наоборот, как можно скорее выйти на контакт, чтобы не подвергать курьера дополнительному риску. Ведь для него имеет значение каждый лишний день…

Времени до обусловленного часа оставалось много. Поэтому Побережник отправился на улицу Истикляль, чтобы купить Славке подарок. Он неторопливо шел мимо шикарных магазинов, разглядывая выставленные в витринах товары, как вдруг у него возникло ощущение, что чей-то чужой взгляд буравит ему спину. Такое шестое чувство рано или поздно вырабатывается у любого профессионала. Побережник привык доверять ему, и оно еще ни разу не подводило.

Миновав большой ювелирный магазин, он внезапно остановился, с досадой щелкнул пальцами, словно вспомнив что-то важное, а потом вернулся к услужливо распахнувшимся перед ним дверям. Сквозь тянувшиеся во всю стену зеркальные стекла хорошо просматривался большой отрезок улицы. Так и есть. Посреди тротуара, мешая прохожим, растерянно застыл коренастый человек в серой каракулевой папахе. «Ну и физиономия, видно, свиреп как янычар, — подумал Побережник. — А вот работает топорно». Чуть поодаль от Янычара переминался с ноги на ногу рябоватый парень в такой же серой папахе, из-под которой лопухами торчали огромные уши.

Неожиданное наблюдение могло означать только одно: мистером Мунеем по какой-то причине заинтересовалась турецкая полиция. Сам по себе этот факт на имел никакого значения — ведь в паспорте имелись все необходимые отметки, — если бы не встреча с курьером. Откладывать ее не имело смысла. Завтра могут пустить более опытных «топтунов», избавиться от которых будет гораздо труднее.

В магазине Побережник задерживаться не стал. Купив для Славки кольцо и серьги с бирюзой, он вышел на улицу и спокойно направился в сторону набережной. Там к причалу Кабаташ как раз пришвартовался паром, перевозивший людей и автомашины через Босфор в Ускюдар, азиатскую часть Стамбула. С парома стекала шумная людская река, медленно сползали машины. Не успели последние пассажиры сойти на берег, как на паром хлынула встречная толпа. Вслед за людьми потянулась вереница машин. Через десять минут паром был готов отправиться к противоположному берегу.

В последний момент Побережник быстро взбежал по трапу, но не стал проходить внутрь, а облокотился на поручни у борта. Это выглядело вполне естественно: приезжий иностранец желает полюбоваться панорамой живописного холма со стадионом «Мидхат-паша», которая открывается между Морским музеем и дворцом султана. Вслед за ним на паром проскользнули Янычар и Ушастый. Когда паромщик уже начал убирать сходни, Побережник спросил его по-английски, показывая на часы:

— Смогу ли я вернуться обратно через час?

Тот, конечно, не понял. В разговор вмешался один из пассажиров и перевел вопрос. Паромщик замахал руками, стал объяснять, что на переправу туда и обратно уйдет куда больше времени. Паром уже отчаливал.

— Но я обязательно должен быть здесь через час, а то опоздаю на самолет! — взволнованно воскликнул Побережник. Добровольный переводчик начал что-то сердито втолковывать паромщику. Турок с досадой плюнул, обругал всех этих «мунаторов»[35], схватил какую-то доску и перекинул ее на причал. Разведчик едва успел сбежать на берег. Янычар и Ушастый засуетились, попытались пробиться сквозь толпу к борту, но когда это им удалось, было уже поздно: причал в паром разделяла почти пятиметровая полоса воды.

Чтобы больше не рисковать, разведчик сел в такси, К счастью, водитель знал несколько английских фраз. Помогая себе мимикой и жестами, Побережник объяснил, что хотел бы посмотреть город. Повторив для верности несколько раз «гут-гут», таксист лихо развернул свою потрепанную колымагу на крошечном пятачке между ожидавших парома машин.

Для начала он прокатил иностранца вдоль берега Босфора, предоставив возможность полюбоваться видом пролива, усеянного множеством судов, катеров, лодок. Затем таксист остановился напротив дворца Долмабахче и, показывая на резные ворота и ажурную решетку, стал восторженно причмокивать, словно купец, расхваливающий свой товар. Когда это ему надоело, такси покатило к другому дворцу — Чераган, где процедура причмокивания повторилась вновь. Избытком вкуса этот лихач явно не страдал, поскольку сами турки смеялись над претенциозной архитектурной нелепицей, в которой перемешались стили разных эпох и народов. После того, как была осмотрена и она, настала очередь знаменитого Крытого рынка — настоящего лабиринта из тысяч лавочек и магазинов, сгрудившихся под одной крышей.

Побережник бывал здесь, когда плавал матросом, и знал, что Капала чарши идеальное место, если нужно уйти от наблюдения. Но поскольку покупать он ничего не собирался, а «хвост», как убедился разведчик, за ним не тащился, то попросил отвезти его к ипподрому.

Припарковав машину на площадке перед центральным входом, таксист вопросительно посмотрел на иностранца. Побережник отсчитал десять долларов и показал на часы, давая понять, что скоро вернется и тогда вручит щедрый бакшиш. Турок радостно закивал, всем своим видом выражая готовность ждать хоть до утра заезжего миллионера.

Встреча со связником произошла настолько быстро, что посторонний наблюдатель вообще не заметил бы ее. Просто у афишной тумбы на минуту остановились двое мужчин и тут же разошлись. Впрочем, позднее Побережник и сам бы не смог описать лицо курьера. В памяти осталось только то, что он был очень молод, почти мальчишка, да синий галстук в крупную клетку — вещественный пароль — и запах крепких мужских духов, исходивший от переданного ему маленького пакета.

В гостиницу «Отель де Пера» разведчик возвращаться не стал, а поехал прямо на вокзал. Оттуда он позвонил по телефону портье, сказал, что неожиданно уезжает, а кое-какие оставшиеся вещи вместе со счетом просить выслать по адресу, который сообщит позднее. Теперь можно было не беспокоиться, что в гостинице поднимут тревогу, разыскивая пропавшего англичанина.

— В Софию я вернулся в хорошем настроении. Но оказалось, что жениться англичанину в Болгарии не так-то просто. Дело в том, что Славка была православной, а я — протестант. По болгарским законам людям разных вероисповеданий вступать в брак не разрешалось. Опять собрался «консилиум» святых отцов. После долгих споров и обсуждений вынесли вердикт: мне следует перейти в православную веру, к которой я, кстати, принадлежал с рождения, хотя священники и не ведали об этом. В итоге мне предстояло стать дважды православным, — смеется Семен Яковлевич.

Однако, прежде чем пройти обряд крещения, нужно было вызубрить молитвы, заповеди, акафисты, в общем, подковаться по части религии. И вот оба священника, Панджаров и Георгиев, организовали ускоренный ликбез. К вящему их удовольствию, англичанин Муней оказался на редкость способным учеником. За какой-то месяц стал неплохо разбираться в церковных премудростях.

— Наконец 10 мая 1940 в лучшей столичной церкви святых Седьмочисленников Страшемир Георгиев совершил таинство крещения и нарек новоиспеченного раба божия Александром. — Это имя Побережник произнес так уважительно, словно в нем было нечто особенное. Но мое недоумение тут же рассеялось: — Я выбрал его, так сказать, по политическим соображениям — в честь князя Александра Невского, разбившего немецких рыцарей, о чем, конечно, предпочел никому не говорить. Между прочим, когда я вскоре сочетался браком со Славкой, то обручение тоже проходило в храме, носившем его имя…

Из многочисленных источников, которыми обзавелся Побережник, он знал, что международная обстановка накаляется с каждым днем. В такой момент разведчик не имел права прерывать свою работу. Поэтому Сашо предложил Славке ограничить свадебное путешествие поездкой в Варну и там провести медовый месяц. Она охотно согласилась.

Молодожены остановились на одной из вилл, прятавшихся среди садов в окрестностях города. Утро проводили на пляже, подолгу плавая в ласковой прозрачной воде. Вечером шли в приморский парк, где к услугам курортной публики были казино, кафе, рестораны. Впрочем, ни Славка, ни Сашо не очень-то жаловали подобные заведения. Славка сетовала мужу, что вымученное ресторанное веселье нагоняет на нее тоску. Поэтому обычно они гуляли по усаженным цветами аллеям, заглядывали на набережную выпить по чашечке кофе в летней сладкарнице. Славке и в голову не могло прийти, что ее любящий и заботливый супруг в эти счастливые, беззаботные часы выполнял важную, ответственную работу.

Еще в самом начале Стоян Маринов рассказал Мунею, что почти сто лет назад во время Крымской войны в России Варна была главной базой английских и французских войск. Теперь на ее рейде замаячили корабли германского военно-морского флота. Тяжело осевшие в воду, с зачехленными орудиями, они хорошо просматривались с набережной. В лучах заходящего солнца их кроваво-красные вымпелы с белым кругом и черным крестом в центре выглядели зловеще. А сами они, неизвестно почему, напоминали разведчику притаившихся в засаде тигров, хотя он никогда не видел этих хищников.

В свое время Побережник потратил много часов, запоминая силуэты и заучивая тактико-технические данные кораблей различных флотов. Теперь он мог с одного взгляда сказать, что на рейде бросил якорь эсминец класса «Леберехт Маас», а уходящее в море вспомогательное судно — старая калоша в полтораста тонн водоизмещением со скоростью хода 12 узлов, имеющая на вооружении две 37-миллиметровые пушчонки. Для непосвященного это были не заслуживающие внимания мелочи. Разведчику же появление в Варне германского эсминца или выход в море вспомогательного судна говорили о многом. Например, о том, что турки нарушили нейтралитет, пропустив через проливы военные корабли, и поэтому советские транспортные коммуникации на Черном море находятся под угрозой. Вспомогательное судно скорее всего пошло на Бургас. Следовательно, там, возможно, будут базироваться рейдеры.

Несколько раз Сашо сводил Славку в Аспарухово, где в виноградниках уже наливались соком янтарные гроздья. Пока после подъема по крутому склону они отдыхали на согретом солнцем камне, он наблюдал за портом, стараясь, чтобы жена не заметила этого. Там полным ходом шли большие работы. Строились казармы, пакгаузы и, судя по размерам слипов, ремонтные мастерские для торпедных катеров. Словом, курортный наряд Варны быстро менялся на военную форму.

Вскоре после свадебного путешествия в эфир вышел передатчик с позывным «Волга», работавший из дома № 35 по улице Кавала, где сняли квартиру Александр Муней и его жена Славка.

«Волга» вызывает «Каму»

Весна в этом году пришла хмурая. Причем дело было вовсе не в погоде. Как всегда ярко светило весеннее солнце, заливались птицы на софийских бульварах. А вот на политическом горизонте все ближе подползали грозовые тучи. Предварительно не уведомив фюрера, Муссолини напал на Грецию. Но авантюра не удалась. Хотя итальянские дивизии носили громкие названия «Тосканийские волки», «Феррарские гераклы», «Пьемонтские красные дьяволы», они терпели одно поражение за другим, особенно после того, как в Грецию прибыл английский экспедиционный корпус.

В Берлине такой поворот событий ускорил реализацию планов «кардинального» решения балканской проблемы силой оружия, предусмотренного в соответствующем разделе секретной директивы № 18:

Гитлер пишет дуче раздраженное письмо, в котором последними словами ругает его за бездарную кампанию и обещает прийти на помощь оскандалившемуся союзнику. Так рождается план «Марта». В дополнение к нему разрабатывается «операция-25» — захват Югославии, 6 апреля 1941 года вторжением танковых колонн начинается их осуществление, занявшее считанные недели.

Но Балканы для фюрера — частность. Его главная цель — план «Барбаросса», то есть разгром Советского Союза. Прежде чем приступить к выполнению «великой миссии» на Востоке, Берлин стремится создать надежную военно-политическую и экономическую базу на южном фланге будущего театра военных действий. С фашистской Венгрией Гитлер уже договорился. Разрешил ввод в страну немецких войск и правитель Румынии Антонеску. Обе страны официально присоединились к Трехстороннему пакту[36]. Теперь фюрер решил усилить нажим на Болгарию, чтобы и она последовала их примеру. Как поступят царь Борис и премьер Филов?

Ответ на этот вопрос очень интересовал Москву, которая предложила Болгарии заключить с СССР договор о дружбе и взаимопомощи. Однако София молчала.

— Наша квартира на улице Кавала, 35, оказалась не только очень удобной, но и весьма полезной мне как разведчику. Ее хозяйка Анна Сарафова раньше служила в софийской полиции. Там же работали ее сын Христо и невестка Райна, всячески подчеркивавшие свою верность царю Борису. У них всегда было много новостей, а поскольку они считали меня своим человеком, то часто выбалтывали ценные сведения. Со временем я нашел способ, как заставить Христо специально разговориться на интересовавшие меня темы. Вечером он иногда заходил послушать последние известия из-за границы. Языков Христо не знал, и я переводил, что вещает Берлин, Лондон или Париж. Поэтому легко было подбросить ему «крючок», например, придумать, будто Би-би-си считает маловероятным какой-нибудь политический шаг Софии. Он тут же заглатывал наживку, начинал с жаром доказывать, в чем ошибаются англичане. Так что мой приемник «Браун» стал многоцелевым, — смеется Семен Яковлевич, — помогал добывать разведывательную информацию, которую потом передавал в Центр.

Однажды, вернувшись с работы, Христо таинственно подмигнул мне: «Есть потрясающая новость, о ней еще никто не знает, но тебе я скажу. Смотри только, никому ни слова… Хотя…» Он заколебался. Я равнодушно пожал плечами: «Что-то слишком много новостей в нашей жизни за последнее время. Уже всем надоели…» Мое безразличие подействовало. «Да ты только послушай, эта новость особенная! — загорячился Христо. — Царь Борис в ближайшие дни встретится с Гитлером. Речь пойдет о присоединении Болгарии к Трехстороннему пакту…»

Значит, решение принято. Той же ночью я отстучал телеграмму в Центр. Позднее, когда в Софии было официально объявлено о подписании союза с Германией, я внес солидный взнос в военный фонд Болгарии. Жалко, конечно, было, но ничего не поделаешь. Моя национальность и так порой вызывала ненужные разговоры. Пусть в полиции знают, что мне не напрасно дали болгарское гражданство: хотя по рождению я англичанин, но целиком на стороне моей новой родины…

Ответная реакция Центра не заставила себя ждать.

Впрочем, разведчик и сам понимал, что теперь это приобретает первостепенное значение. От того же Христо ему заранее удалось узнать и сообщить в Центр о предстоящем допуске частей вермахта на территорию Болгарии. Власти в Софии опасались взрыва народного негодования и поспешили принять «профилактические меры». По приказу начальника директората полиции безопасности Павлова по всей стране были произведены массовые аресты. Затем в один прекрасный день радио передало экстренное сообщение: по приглашению правительства в качестве «гостей» в Болгарию прибывают «верные друзья нашего народа доблестные войска великого фюрера». Газеты «Днес», «Вечер», «Слово» из кожи вон лезли, стараясь доказать «мудрость» такого шага:

Так предательство возводилось в ранг государственной политики.

На самом деле ввод войск в Болгарию был со стороны рейха лишь одним из завершающих этапов подготовки к нападению на СССР. День за днем разведчик находил все новые подтверждения этому. Причем первый шаг, позволивший раскрыть тщательно оберегаемую тайну, он сделал в Русе.

— У моей жены Славки там жил дядя, Иван Беличев, по специальности судовой механик, устроившийся инженером в городское автохозяйство. Его товарищи по мореходному училищу служили на флоте. Поэтому дядя был хорошо осведомлен, где что происходит на Дунае и Черноморском побережье. Через него и я всегда был в курсе, конечно, не показывая вида, что меня это интересует…

Побережник уже не первый раз подчеркивал эту специфику работы разведчика: не проявлять интереса к тому, что в действительности является объектом самого пристального внимания, чтобы не вызвать подозрения и не стать жертвой дезинформации. Правда, по словам Семена Яковлевича, Беличева можно было не опасаться: он искренне возмущался политикой правительства царя Бориса, «которое оптом и в розницу продает болгар Гитлеру». Однако даже в отношении своего родственника разведчик не отступал от этого правила.

— Однажды Беличев обмолвился, что в Русе с помощью немецких инженеров из организации Тодта[37] сооружается большое нефтехранилище. Вскоре я сам съездил в Русу навестить деда Славки, побывал вблизи этого объекта, убедился, что работы на нем ведутся ускоренными темпами. В тот же день информировал Центр…

Но зачем понадобилось немцам нефтехранилище на Дунае? Разведчик стал осторожно наводить дополнительные справки. Выяснилось, что из Джурджу, румынского порта на Дунае, в Русу уже поступает бензин и дизельное топливо в бочках, которые накапливаются на временном складе с немецкой охраной. Потом Побережник узнал, что значительные запасы горючего созданы в Варне и Бургасе. Но для чего они предназначены, оставалось непонятными до тех пор, пока он не нашел подход к начальнику речного порта в Русе. Оказалось, что немцы перебрасывают по Дунаю в Черное море с помощью понтонов подводные лодки.

В поисках ответа на загадку нефтехранилища разведчик обнаружил и другую любопытную вещь. Поблизости от транспортных магистралей появились большие склады продовольствия, бензина, смазочных масел. По странному стечению обстоятельств все они принадлежали немецким фирмам или болгарским предпринимателям-фашистам. Их назначение вскоре стало ясно. В телеграмме, посланной в Центр, Побережник сообщал:

В ночь на 12 июня из дома № 35 по улице Кавала в Софии нелегальная радиостанция с позывным «Волга» передала срочное сообщение:

Она ошиблась только на два дня. Впрочем, это не имело значения, так как Центр уже знал об этой дате.

Слушая неторопливые рассказы Побережника, я не переставал удивляться, как скромен Семен Яковлевич в оценке того, что, будучи разведчиком-нелегалом, делал в Болгарии. Громкие слова о смелости, подвигах, героизме таким, как он, кажутся слишком высокопарными. Между тем вся их работа состоит из бесчисленных встреч с опасностью, постоянных маленьких подвигов. Но они считают это нормой поведения, повседневным бытием, то есть естественным и закономерным состоянием. А высшей оценкой — скупую запись «Работает результативно» в личном деле, хранящемся в сейфе где-то там, очень далеко, что принято называть Центром.

Однажды я сказал Семену Яковлевичу, что не представляю, как можно привыкнуть к мысли о все время висящем над тобой дамокловом мече. Ведь, отправляясь на задание за кордон, разведчик знает: неизбежно будут и неудачи, а значит, возможен провал. И тогда…

— Привыкнуть нельзя, но вот заставить себя не думать об этом — можно и нужно. Еще с Испании я запомнил слова командира нашей Двенадцатой интербригады генерала Лукача. Под Теруэлем, беседуя как-то с бойцами о мужестве, он сказал: «Если солдат, идя в бой против врага, прежде всего начинает думать о последствиях этого боя для себя лично, о том, что его обязательно должна найти вражеская пуля, он не сможет быть храбрым, драться самоотверженно…» То же самое относится и к разведчику, — заключил Побережник.

…Нельзя сказать, чтобы начало войны застало его врасплох. Ведь он сам систематически информировал Центр о ее приближении. И все-таки, по признанию Семена Яковлевича, эта страшная новость ошеломила, ударила словно обухом по голове. Только присущая ему выдержка помогала сохранить внешнее спокойствие, остаться обычным, сдержанным в проявлении чувств англичанином Александром Мунеем. Казалось бы, для разведчика-нелегала не имеет принципиального значения, находится страна его пребывания в состоянии войны или нет. С того момента, как пересек границу, он уже вступил в смертельный бой с очень сильным противником — полицией, контрразведкой, службой радиоперехвата. Но это только на первый взгляд. В действительности с началом военных действий ответственность, лежащая на Побережнике, неизмеримо возросла. Он потерял право на ошибки, ибо, хотя Болгария не воевала, за каждую из них будет заплачено кровью солдат там, на далеком от Софии советско-германском фронте, где развернулись гигантские по своим масштабам, ожесточенные сражения.

Одно из первых заданий Центра в эти дни касалось стратегических планов немецкого командования. В свое время, когда царь Борис ездил в Германию, он обещал Гитлеру, что в случае необходимости предоставит в его распоряжение свою армию. Теперь фюрер потребовал в качестве аванса послать на Восточный фронт три болгарские дивизии. От того, удовлетворит или нет София это требование, зависело очень многое.

Сказать со всей определенностью, как поступит болгарское правительство, мог лишь царь Борис, премьер Филов да генштаб. Доступа в столь высокие сферы Побережник не имел. Нужно было искать обходные пути.

Первым потенциальным источником был его «крестный» Иван Златев, подрядчик крупной строительной фирмы, имевший большие связи в дворцовых кругах. А старый знакомый Маринов, в доме которого по-прежнему собирались деловые люди? Может оказаться полезным и этот представитель фирмы «Адлер». Ну и, конечно же, профашистски настроенные друзья его сына Стояна. При случае надо сказать, как он им завидует: перед ними открывается прекрасная возможность отличиться на фронте и вскоре вернуться домой героями. Ведь доблестные германские армии еще до зимы в пух и прах разобьют русских. Если бы он, Муней, не был англичанином, хотя и с болгарским гражданством, обязательно записался бы добровольцем. Да, не забыть еще всегда хорошо осведомленного флотского лейтенанта Райко. Неважно, что о болгарских ВМС вопрос пока не стоит. Этот любитель покутить за чужой счет наверняка не откажется, если Муней намекнет ему, что неплохо было бы посетить офицерское кафе, чтобы отпраздновать успехи германского оружия. Затем следует повидаться со святыми отцами, дедом Славки и крестившим англичанина попом Георгиевым. Кстати, свидетелем на крестинах был депутат народной палаты Тодор Гайтанджиев. Почему бы не нанести ему визит, узнать о самочувствии, а заодно спросить, как он смотрит на ближайшие перспективы. Ведь не вечно же Мунею быть туристом. Раз он стал болгарским гражданином, нужно пускать корни, обзаводиться собственным делом. В общем, список неотложных визитов и встреч получался солидный.

В итоге осторожных наводящих разговоров, проверок и перепроверок в Центр ушла шифрованная телеграмма:

Прогноз Побережника оправдался на сто процентов, В течение всей войны ни одна болгарская часть так и не была отправлена на советско-германский фронт.

Между тем с прибытием в Болгарию немецких «гостей» работать разведчику стало неизмеримо труднее. Сын его квартирной хозяйки Христо с гордостью сообщил Мунею о своем повышении: директорат полиции безопасности и особенно отдел «А» Николы Гешева, занимавшийся борьбой с коммунистами, значительно увеличили штаты, так что для опытных сыщиков открылись широкие перспективы. Активизировалась и РО-3, военная контрразведка полковника Костова, у которого появился строгий контролер — присланный из Берлина доктор Делиус, а на самом деле полковник Отто Вагнер, получивший от шефа абвера Канариса задание покончить о коммунистическим подпольем в Болгарии.

Первым делом доктор Делиус взялся за организацию тотальной контрразведывательной сети, охватывающей каждый жилой квартал, учреждение, казарму. Начались повальные облавы и обыски, во время которых квартира за квартирой проверялись все дома подряд. София была буквально наводнена полицейскими ищейками, многочисленными агентами РО-3, абвера, гестапо, тайными сотрудниками СД. Из Германии прибыли радиопеленгаторы, курсировавшие по городу. Эфир превратился в ловушку.

И все-таки «Волга» продолжала работать строго по расписанию, ни разу не сорвав сеанс связи. Квартира на улице Кавала была словно специально спланирована для разведчика. Из столовой один коридор вел в спальню, а другой — в кабинет Мунея. В нем была еще одна незаметная дверь прямо во двор, где в сарайчике под кучей угля он оборудовал тайник для передатчика.

Славка примирилась с тем, что муж страдает бессонницей и поэтому до поздней ночи засиживается в кабинете, слушая радио и копаясь в часовых механизмах, которые стал брать из мастерской на дом для ремонта. Иногда жена тоже приходила к нему, и тогда заботливый супруг устраивал настоящую охоту в эфире, ища для нее хорошую музыку. Но уже к одиннадцати у Славки начинали слипаться глаза, и, поцеловав Сашу, она отправлялась спать. Это было как нельзя более кстати, потому что ровно в полночь — в двадцать четыре часа по Гринвичу — «Кама» ждала на свидание за тысячи километров свою коллегу «Волгу». Опоздать значило поднять ненужную тревогу.

В 23.57 разведчик выключает «Браун», меняет в приемнике лампу, подсоединяет приставку-передатчик. Пальцы привычно ложатся на ключ. Как только часы начинают бить двенадцать, Побережник вызывает Центр. Получив ответ, сразу сыплет в эфир пулеметную дробь цифрогрупп. Секундная пауза, чтобы сменить кварц и перейти на другую волну. И вновь звучит морзянка. Сеанс длится не более полутора минут, чтобы немецкие «слухачи» не успели запеленговать передатчик. В следующий раз «Волга» выйдет в другом диапазоне, а во время передачи еще дважды сменит волну.

Теперь прием. Перед ним уже лежит листок бумаги, в руке — остро отточенный карандаш немецкой фирмы «Фабер», мягкий, очень удобный для записи. Разведчик улыбается: забавно, против немцев используется немецкий приемник и немецкий карандаш. Но вот раздается позывной «Волги», и он весь превращается во внимание. Московский оператор работает виртуозно. Побережник едва успевает записывать пятизначные шифрогруппы. От напряжения деревенеют пальцы. «Кама» заканчивает передачу клером: «Желаем успеха!» — и умолкает.

Теперь нужно расшифровать текст. Слово за словом складываются лаконичные фразы:

Ничего особенного не произошло. Как обычно горит на столе лампа под абажуром. Деловито шуршит под половицей мышь. С олеографии на стене парадно улыбается отпрыск Саксен-Кобургской династии Борис III, с отнюдь не царскими кирпичными скулами и тоненьким, в ниточку, английским пробором. И все-таки даже такой, в силу необходимости мимолетный контакт со своими много значит для разведчика.

— Каждый раз, когда я принимал передачи Центра, у меня от волнения сжималось сердце, — признается Побережник. — Старался успокоить себя мыслью, что, находясь в тылу врага, я все же чем-то помогаю Родине, приношу какую-то пользу. Надежная двусторонняя связь позволяла регулярно передавать данные о передвижениях немецких войск, прибытии и дислокации новых частей, их вооружении, строительстве укреплений на побережье. Особенно подробно я сообщал о действиях германского флота на Черном море, информировал о том, что происходит в портах Русе, Варне, Бургасе, через которые шли подкрепления на Восточный фронт. — Семен Яковлевич ненадолго умолкает, а потом немного смущенно говорит: — За передачу ценной разведывательной информации я несколько раз получал благодарности. А однажды принял такую радиограмму:

…При всем желании невозможно уложить в ограниченные рамки документального повествования четыре года жизни разведчика Семена Яковлевича Побережника, из которых больше двух лет пришлось на войну. Как, впрочем, невозможно перечислить всю разведывательную информацию, переданную в Центр. Например, ему удалось раскрыть одну хитрую уловку немцев, что позволило спасти немало жизней советских моряков: он «всего-навсего» установил, что германские подводные лодки стали пристраиваться в кильватер советским эсминцам и сторожевым катерам и на «хвосте» у них прорываться через минные заграждения.

«Волга» сообщала, что болгарские войска сменяют в Македонии и Западной Фракии такие-то и такие-то немецкие оккупационные части, которые будут переброшены на советско-германский фронт; что немецкие органы, ведающие снабжением продовольствием группы «Юг», сталкиваются с серьезными трудностями, так как план поставок систематически срывается растущим сопротивлением болгарских крестьян; что после Сталинграда среди немецких солдат катастрофически подскочило число «самострелов» и симулянтов, не желающих ехать на Восточный фронт.

Кстати, поражение немецких войск под Сталинградом вызвало ликование по всей Болгарии. «В стране растет саботаж. Новобранцы скрываются от призыва», — передавал разведчик.

В других телеграммах он сообщал:

Причем за все время немецкие пеленгаторщики, периодически засекавшие появление на диапазонах радиолюбителей неизвестного передатчика, не смогли хотя бы приблизительно определить его координаты. Даже асы радиоперехвата, специально вызванные из Берлина, потерпели поражение в этой затяжной дуэли.

Война не знает передышек. Центр требовал от каждого из своих солдат невидимого фронта максимум того, что он мог дать, и еще многое сверх этого максимума.

Вариант «Но пасаран»

В последнее время Славка не раз просила мужа показаться врачу. Иначе бессонница совсем доконает его. Он сильно осунулся, похудел, и это очень тревожило жену. Но Саша отшучивался, мол, лишний вес приближает старость. Между тем он сам чувствовал, что устал. Как-никак уже пятый год англичанин Альфред, сиречь Александр Муней работает без отпуска, хотя Славка не знает об этом. Дело вовсе не в ночных бдениях, к ним он привык. Просто теперь у разведчика появилось совместительство, которое тоже отнимает время и силы.

— Чтобы не бросаться в глаза моей «бездеятельностью» в течение дня — ширма туриста давно не годилась в той обстановке, — я решил подыскать себе официальное занятие, хоть как-то оправдывающее мой образ жизни. Имея несколько профессий, сделать это не составило труда, — рассказывает Побережник. — Поскольку я неплохо разбирался в часовых механизмах, для начала предложил свои услуги одному часовщику-армянину, но с условием: работу буду брать на дом. Тот согласился. Так что мой кабинет превратился в настоящую часовую мастерскую. Иногда в нем скапливалось столько ручных, карманных, настенных часов, что там просто негде было повернуться. Дело, конечно, было не в лени. Ведь для ремонта у меня оставались вечера да ночи, днем приходилось заниматься главным — добывать разведывательную информацию.

— Но вы же — богатый англичанин, могли открыть собственную фирму. Хозяину не нужно ни перед кем отчитываться, куда и зачем он уходит или уезжает. Для посторонних глаз все выглядело бы нормально, а у вас было бы достаточно свободного времени для основной работы. Да и для того, чтобы заводить полезные знакомства, визитная карточка «предпринимателя Александра Мунея» наверняка очень бы пригодилась. Выбор такой «крыши» кажется мне странным.

— Вот тут вы ошибаетесь. Действительно, по легенде я был состоятельным человеком, любящим путешествовать англичанином. До войны она служила отличным прикрытием. Никто из моих болгарских знакомых не сомневался, что я — тот, за кого себя выдаю. Среди них нашлись люди, повидавшие свет, хотя до матроса Побережника им было далеко. По моим рассказам они смогли убедиться, что я побывал во многих странах. И вдруг путешественник подается в предприниматели. Как бы это выглядело? Потом я уже говорил, что для коммерции нужны знания и соответствующие способности, которых у меня не было.

— Ну, хорошо, пусть не предприниматель, но хотя бы инженер. А то часовщик — как-то не вяжется с богатым англичанином.

— Наоборот, — живо возражает Семен Яковлевич. — Часы — мое хобби, как теперь говорят. Ведь англичане — известные чудаки. Другое дело, что сама моя национальность с началом войны оказалась не слишком удачной. Кое-кто даже подозревал во мне английского шпиона. Чтобы разубедить их, я сделал «финт ушами», — смеется Побережник. — Стал брать подряды в качестве электромонтера. Обзавелся шлямбуром, бермановскими трубками, прочим инструментом. Менял проводку, ставил розетки. Ни один полицейский или контрразведчик никогда бы не поверил, что разведчик-джентльмен из Интеллидженс сервис будет заниматься таким пыльным делом. А для окружающих все понятно: англичанин поиздержался, перевести деньги из-за границы невозможно — война. В семье жены меня стали уважать за то, что не чураюсь физической работы. Кстати, сама Славка записалась на курсы стенографии, не хотела сидеть дома без дела. Я не возражал. Думал со временем подключить ее к моей работе…

За множеством неотложных дел Побережник но заметил, как подкралась осень. О ней напомнили опавшие листья каштанов. Совсем недавно они редкими светлячками желтели на софийских бульварах, а теперь устилали их сплошным ковром. В прошлом году в это время он четко отмечал дни и недели, напряженно следя за гигантской битвой, разгоревшейся на берегах Волги у Сталинграда. Кстати, «Кама», с которой держала связь софийская «Волга», еще осенью сорок первого перебазировалась на Волгу, только не к месту впадения в нес дочери-реки, а в Куйбышев. Там, на одной из окраин, стояло окруженное высоким забором неприметное здание, «объект Баня», как именовалось оно в секретных документах, откуда радисты Центра — разведывательного управления Генштаба — выходили на связь с десятками своих корреспондентов в разных странах. Но об этом разведчик, естественно, не знал.

Люди по-разному реагируют на приход осени. На одних она нагоняет хандру, у других дают себя знать разные хвори. Здоровье у Побережника было прекрасное. А настроение после разгрома ударной группировки вермахта под Курском и подавно. Красная Армия продолжала гнать немцев. Он надеялся, что недалек день, когда она придет на берега Днестра. Там уже рукой подать и до его родины — села на семи холмах, которое и при румынах сохранило свое старинное название Клишковцы. Как только его освободят, он обязательно попросит Центр навести справки о своих близких, от которых давно не имел вестей.

…При других обстоятельствах Побережник с радостью выполнил бы переданный «Камой» приказ на месяц уехать отдохнуть куда-нибудь в деревню. Подумать только: можно будет спать хоть целый день, пить парное молоко, по вечерам гулять со Славкой. Лучшего курорта не придумать. Но сейчас не давали покоя тревожные мысли: везде ли он вел себя правильно, не засветился ли Александр Муней?

Все началось с того, что он получил указание провести конспиративную встречу. За прошедшие годы ему не раз доводилось делать это, процедура отработана до мелочей, поэтому каких-либо трудностей не предвиделось.

Контакт предстоял короткий, на ходу. У Львиного моста со стороны вокзала нужно было встретиться с моложавым толстяком и после обмена паролями взять у него сообщение для передачи в Центр. Тем не менее Побережник принял необходимые меры предосторожности. Из таксофона заранее заказал на 21.30 машину к парикмахерской Ангелова, находившейся на углу сразу за Львиным мостом, а на 22 часа взял билеты в «Модерн». Там шел боевик «Обрела свободу», который очень хвалили газеты. Славка должна была ждать мужа у кинотеатра.

Встреча прошла по плану, и, пересев из такси на трамвай, он как раз успел к началу сеанса. «Хвоста» за ним в тот вечер не было. В этом разведчик убедился, несколько раз перепроверившись по дороге к «Модерну».

Потом еще дважды с санкции Центра он выходил на контакт с человеком по имени Дима, который, судя по всему, был не просто курьером, а тайным информатором, имевшим с Центром только одностороннюю связь.

Но вот тому, что последовало дальше, Побережник не находил объяснения.

— Однажды, якобы случайно увидев меня на улице, Дима сам подошел и предложил важную, как он утверждал, информацию для передачи в Центр. Без соответствующего указания, оттуда я, конечно, отказался. Поступить иначе значило бы грубо нарушить непреложные правила конспирации. Что это, неопытность? Или… — Чувствуется, что Семен Яковлевич до сих пор не пришел к определенному выводу об этом странном эпизоде. — На всякий случай, чтобы запутать следы, полдня петлял по Софии. Во время очередного сеанса связи сообщил о непонятной «самодеятельности» Димы. Мне ответили: «Поступили правильно. Без нашей санкции ничего от него не брать».

К сожалению, на этом история с Димой не кончилась. Как-то, увидев меня в центральном универмаге, он чуть не бросился с распростертыми объятиями. Я сделал вид, что не заметил его, постарался затеряться в толпе, благо народу вечером в магазине было много. Вот тогда-то мне и приказали отправиться отдыхать…

Спустя месяц, проведенный со Славкой в деревне вдали от столичной суеты, Побережник вернулся в Софию. В ту же ночь связался с Центром, получил разрешение возобновить работу. Причем разведчику запретили показываться в офицерском кафе и вообще рекомендовали по возможности меньше бывать на улицах. В шифровке также говорилось, что в случае осложнений следует действовать по варианту «игрек», при чрезвычайной ситуации вступает в силу вариант «Но пасаран»…

Жизнь текла своим чередом. Злополучный Дима больше не попадался, так что причин для тревоги не было.

В то воскресенье Побережник отправился на кладбище положить цветы на могилу Славкиной родственницы. Сама жена приболела, а ее мать написала из Русе, что из-за дел не сможет приехать на годовщину смерти сестры. Посетителей на кладбище в Орландовцах было немного, и он долго бродил по пустым аллеям, наслаждаясь тишиной и с удовольствием вдыхая свежий осенний воздух, слегка пахнущий прелыми листьями.

На обратном пути, когда он подходил к пивной «Здраве», сзади послышался шум подъехавшей машины. Хлопнула дверца, по тротуару зацокали торопливые шаги. Разведчик не мог объяснить, почему у него возникло ощущение приближающейся опасности. Он хотел было юркнуть в пивную, но оттуда вышли трое парней. Продолжая что-то оживленно обсуждать, они остановились на некотором расстоянии от Побережника, загораживая тротуар.

Не раз и не два он пытался представить свой арест, но никогда не предполагал, что все произойдет настолько буднично и просто. Сзади кто-то легонько тронул его за плечо. В этом прикосновении не было ничего враждебного, но оно, словно током, ударило по нервам. Он с трудом удержался, чтобы, резко обернувшись, не сбить противника с ног и не броситься бежать. Однажды в Бельгии Чебан так и поступил, когда за ним увязался шпик. Однако здесь, в Софии, он был не подпольщик-коммунист, а законопослушный гражданин. Сейчас это значило бы сразу с головой выдать себя. К тому же, судя по шагам, преследователей было двое, да еще подозрительная троица, блокировавшая улицу впереди. Мелькнула слабая надежда, что, возможно, все ограничится обычной проверкой. Тогда ничего страшного, документы у него в порядке, а каких-либо компрометирующих записей он при себе никогда не носил.

— В чем дело? — обернулся Побережник к двум догнавшим его хорошо одетым мужчинам, совсем не похожим на полицейских.

— Прошу вас проехать с нами, — негромко сказал один, отворачивая лацкан и показывая значок с четкой надписью «Дирекция на полицията».

— Но позвольте, это какая-то ошибка. Я — Александр Муней, вот мой паспорт. Учтите, мой тесть — председатель митрополийского суда Тодор Панджаров, его хорошо знает сам царь… — попытался протестовать Побережник.

— Не волнуйтесь, разберемся. А сейчас не мешайте прохожим, — заявил полицейский, хотя, кроме уставившейся на них троицы у пивной, на улице никого не было.

Сильные руки с двух сторон взяли его за локти и мгновенно втолкнули в распахнувшуюся дверцу подъехавшего «форда». «Такой же был у меня в Испании», — машинально отметил Побережник.

Еще на родине при подготовке разведчик заранее отрабатывает свое поведение в случае ареста, чтобы потом не пришлось импровизировать в экстремальной обстановке. Незадолго до этого Центр специально напомнил, что нужно придерживаться варианта «игрек», то есть отрицать какую-либо причастность к разведке, тем более советской.

— Агенты привезли меня в директорат полиции безопасности на улице Марии-Луизы, отвели к какому-то чину, причем, судя по отдельному кабинету, немалому. Это был средних лет мужчина, как я узнал позднее, старший следователь Коста Георгиев. Лицо бесстрастное, аккуратно подстриженные усики под Гитлера, косматые брови. Он указал на стоявший напротив его стола стул, предложил кофе, сигареты. Я отказался. Продолжал возмущаться незаконным арестом.

«Откуда вы взяли, что вас арестовали, господин Муней? — издевательски усмехнулся он. — Просто задержали, чтобы выяснить кое-какие мелочи: на кого вы работаете, где спрятала рация, что передавали и от кого получали сведения. Только и всего».

Я, конечно, заявил, что не понимаю, о чем он говорит.

«По происхождению я англичанин. Принял болгарское подданство, женился на внучке…»

«Не тратьте зря слов, господин Муней, это мы знаем и без вас. Нас интересует другое — ваша шпионская работа…»

Так продолжалось часа два: он требовал признания, я все отрицал. Наконец полицейский не выдержал. С перекосившимся от злобы лицом перегнулся через стол и по-боксерски без замаха сильно ударил меня в подбородок.

«Вот из-за таких, как ты, гибнут тысячи людей!»

Я вскочил, закричал:

«Вы не имеете права бить меня! Я буду жаловаться царю!»

«Хоть самому господу богу! Только он не поможет. Подумай до утра, потом продолжим нашу беседу…»

Ночью в камере я почти не спал, пытался разобраться, почему меня взяли. Работал я один, без помощников. Если даже устроили обыск в квартире, ничего компрометирующего найти не могли. Единственная улика — передатчик, а его у них нет. Значит, не все еще потеряно, может быть, удастся выкарабкаться… — вспоминает о начале своей долгой тюремной эпопеи Побережник.

Утром в кабинете следователя его ожидал неприятный сюрприз — очная ставка с Димой. На ней присутствовал начальник полиции безопасности Козаров. Разведчик же решил придерживаться прежней тактики. Когда Дима заявил, что передавал через англичанина разведывательную информацию для русских, Побережник отрицал это. Утверждал, что по неизвестной причине тот старается оговорить его, Мунея, абсолютно ни в чем не виноватого болгарского гражданина, чью лояльность могут подтвердить многие уважаемые люди.

Начальник полиции был явно разочарован, так как, видимо, возлагал на очную ставку большие надежды. Держать под арестом зятя весьма влиятельного, причем не только в церковных кругах, священника Панджарова значило идти на риск крупных неприятностей, если тот действительно окажется невиновным. Поэтому прямо при Мунее Козаров приказал произвести повторный тщательный обыск на улице Кавала: «Проверьте в лупу каждую половицу! — раздраженно потребовав он от следователя. — Потребуется, разберите дом по кирпичику!..»

Теперь Побережнику стало ясно, что послужило причиной ареста. Он сам никаких ошибок не совершил. Поскольку ни его настоящего имени, ни адреса провокатор не знал, полиция, скорее всего, нашла Мунея по словесному портрету, установила за ним наблюдение. Однако, убедившись, что никто из многочисленных знакомых англичанина не является его агентом, а следовательно, он — не резидент, стоящий во главе разведывательной сети, на улице Марии-Луизы, очевидно, решили взять Мунея, даже не имея прямых доказательств, что зять Панджарова связан с русскими. Со стороны контрразведчиков это был вынужденный шаг, продиктованный большой, по их мнению, опасностью, которую представлял этот шпион-одиночка.

Через три дня, когда Побережника привели в знакомый кабинет, по сияющему виду следователя он сразу догадался, что случилось самое худшее.

«Вот видишь, мистер Муней, как мы умеем работать, — торжествующе сказал Георгиев, поднимая прикрывавшую стол газету: под ней лежала приставка-передатчик. — Если тебе дорога жизнь, советую прекратить бессмысленное запирательство…»

Отрицать очевидное действительно не имело смысла. Оставалось одно — молчать.

В конце концов, терпение у следователя лопнуло. «Не хочешь по-хорошему, заставим по-плохому», — зловеще пообещал он, нажимая кнопку звонка.

В кабинет ввалились два дюжих молодца. Ни о чем не спрашивая Георгиева, они подошли к арестованному, каждый наступил ему на ногу, чтобы тот ее мог откачнуться или отступить, и принялись деловито избивать его. Разведчик не издал ни единого стона. В паузах, когда следователь задавал вопросы, по-прежнему упорно молчал.

Совершенно обессиленного, Побережника приволокли в камеру и швырнули на пол. Он долго лежал неподвижно, ожидая, пока немного утихнет разлитая по всему телу боль. Бетон приятно холодил разбитое, опухшее лицо. «Славка пришла бы в ужас, если бы увидела сейчас своего Сашу, — почему-то подумалось ему. — Бедная Славка, она теперь осталась одна…»

— Что касается меня, то я не питал никаких иллюзий, — вспоминал позднее Побережник. — Спасти могло только чудо. Но в чудеса я не верил, хотя в моей жизни и было два случая, которые граничили с чудом: в Канаде, когда я ехал «зайцем» в поезде и был близок к гибели под колесами, и в Испании, когда задремал во дворе штаба за баранкой машины и по этой причине не поехал на повторную рекогносцировку под Уэской, благодаря чему остался жив…

В подвале директората полиции безопасности чудо исключалось.

Потянулись казавшиеся бесконечными недели жестоких побоев и истязаний. Особым садизмом отличался некий Богдан. Тот по ночам врывался в камеру и, стащив Побережника за волосы на бетонный пол, принимался топтать. Следователь Георгиев не терял надежды сломать упрямца-англичанина. Раз пятнадцать он применял такой прием: допрашивал разведчика сразу после зверской, как он говорил, «экзекуции». Расчет строился на том, что у измученного пыткой человека скорее развяжется язык. От Мунея требовали, чтобы он раскрыл шифр и схему связи, назвал лиц, через которых добывал разведывательную информацию. Но «расколоть» его никак не удавалось.

Делом советского шпиона заинтересовались гестапо, СД и доктор Делиус, личный представитель начальника абвера адмирала Канариса. Они потребовали передать англичанина им, гарантируя «положительный результат», однако болгарские контрразведчики не пошли на это.

— Впоследствии я узнал, что фактически меня спасли родственники Славки, в первую очередь ее дед, использовавший свои немалые связи. А матери, Петранке Петровой, даже удалось добиться свидания со мной. Она была душевная женщина, хорошо относилась к зятю и очень переживала мой арест. — Семен Яковлевич показывает фотографию немолодой болгарки с простым, открытым лицом, напряженно глядящую в объектив, как это бывает с непривыкшими фотографироваться крестьянками. — Во время свидания она рассказала, что ее и Славку тоже арестовали, подозревая в «содействии государственному преступнику», то есть мне. Но быстро выпустили за отсутствием улик, установив, что они знают меня только как приехавшего из Америки туриста, англичанина по национальности, и не имеют никакого понятия о моих секретах. Их показания свелись к тому, что я умел чинить часы, мог работать электромонтером, а одно время даже был совладельцем мелкого транспортного предприятия. Под конец свидания Петранка шепнула: «Дед Тодор благодарит тебя за то, что помогал русским братушкам».

Изредка в камеру наведывались тюремщики, но били скорее по инерции, хотя боль от этого не становилась менее острой. Неожиданно их визиты и допросы прекратились. Об арестованном словно забыли, предоставив заживо гнить в затхлом подвале. Началась изощренная, мучительная пытка неизвестностью.

Тесная холодная камера походила на каменный гроб. В тусклом свете лампочки под потолком, забранной частой металлической сеткой, все было серым: стены, одеяло, собственные руки. Время тянулось невыносимо медленно. Иногда казалось, оно вообще остановилось. Следователь Георгиев не сомневался, что рано или поздно англичанин заговорит. Когда почувствует, что сходит с ума, превращается в животное, инстинкт самосохранения заставит его сделать это. Нужно только запастись терпением.

Что такое тюрьма, Побережник узнал еще в Америке, испытал в Бельгии. Главное — не распускаться. Где-то там, за толстыми стенами, на бульварах, наверное, уже проклевываются почки на деревьях, а на Витоше удерживается зима, лежит снег. Хорошо бы сейчас от Драгалевцев пешком, не торопясь, подняться к ее вершине, полюбоваться оттуда лежащим внизу, словно в чаше, городом. Кругом такой простор… «Да у меня же приступ клаустрофобии[38]», — ловит себя разведчик. Чтобы не терзать душу, он решает «прогуляться» в Люлин. Это, конечно, далековато, но времени у него сколько угодно. Тем более что ходьба — шесть шагов по диагонали, три по торцу — помогает думать.

…Однажды в Испании, сбившись с дороги, они чудом проскочили на машине по захваченному франкистами мосту. Тогда Пабло Фриц сказал: «Хуже смерти лишь плен. Если у тебя остался последний патрон, считай, что святая Мария сделала подарок. А если она отвернулась, сумей умереть достойно, по-солдатски, стиснув зубы и не проронив ни звука».

Фриц прав. Но разведчик не просто солдат, и смерть для него далеко не всегда единственный достойный выход. Его долг продолжать сражаться даже тогда, когда это кажется невозможным. Побережнику вспомнились слова одного из наставников, человека с двумя ромбами в петлицах, фамилию которого он не знал: «В случае провала нужно приложить все силы, чтобы известить своих и уберечь от опасности других, пусть неизвестных тебе товарищей».

…Человек сидел спиной к окну, его лицо было в тени, но Побережник все-таки разглядел и слишком белые для такого возраста виски, и две резкие вертикальные морщины, прорезающие лоб от ежика к переносице, и неожиданно толстые, мягкие губы добряка. Посмотрев на них, физиономист наверняка бы отметил среди черт его характера уступчивость и душевную податливость. И попал бы пальцем в небо: этот человек, побывав в самых немыслимых ситуациях, доказал, что обладает железной волей и редким, даже для людей его профессии, хладнокровием.

Еще труднее определить его национальность. Он мог быть и греком, и турком, и французом. Последние два года находился там же, где и сидевший перед ним бывший волонтер Двенадцатой интербригады. Только «по другую сторону баррикады»: был испанцем и работал в штабе генерала Мола, который считал его образцовым офицером и настоящим фалангистом. Известие о гибели своего любимца — он «утонул», купаясь в Эбро, — генерал воспринял как личное горе и три дня носил на левом рукаве черную траурную повязку.

В тот день наставник был весел. Шутил, улыбался. А напоследок сказал: «Как это ни парадоксально, но радиоигра, если, ее ведут умело, может помочь раскрыть истинные планы противника».

Кстати, Центр недавно напомнил, что в крайнем случае следует использовать вариант «Но пасаран» — так условно назвал ложную перевербовку наставник. Побережник понимал, что рассчитывать на помощь извне не приходится, нужно полагаться только на себя. Именно для того, чтобы убедительно сыграть будущую труднейшую роль, он упорно молчал. Согласие работать под контролем у него должны вымучить. Вот тогда ему поверят. Главное при этом было точно выбрать момент, когда должен «сломаться» англичанин Александр — Альфред Джозеф Муней.

По тому, что вдруг стали лучше кормить, дали второе одеяло, разведчик догадался: приближается развязка. Наконец, после долгого перерыва его вновь повели на допрос.

В кабинете кроме следователя Георгиева находился и начальник полиции Козаров. Оба держались подчеркнуто вежливо, даже любезно. Правда, их, на первый взгляд невинные, фразы о приближении весны, о том, как приятно оказаться на свободе в такое чудесное время года, невольно бередили душу. Потом, как и в самый первый раз, ему предложили кофе, сигареты.

— Кофе — с удовольствием, — делая вид, будто принимает их показную любезность за чистую монету, согласился Побережник. — От сигарет увольте, берегу здоровье.

— Напрасно. Выкурить хорошую сигарету большое удовольствие. А о здоровье не беспокойтесь, оно вам не понадобится. Завтра вас расстреляют, — меланхолично сказал Козаров.

— Как… это? — изображая растерянность, с трудом выдавил из себя Побережник.

— Очень просто: на стрельбище в Лозенце.

Контрразведчики могли праздновать победу. Психологический шок подействовал куда сильнее физических пыток. Арестованный чуть не сполз со стула. Хваленое английское хладнокровие изменило ему. Лицо стало жалким, а губы тряслись так, что он не мог произнести ни одного слова.

Вдоволь насладившись зрелищем поверженного врага, Козаров бросил утопающему спасательный круг:

— Впрочем, для вас еще не все потеряно, если проявите благоразумие и немного поработаете на нас. Согласны? — Ни в коем случае нельзя дать ему опомниться.

— Да… — еле слышно прошептал англичанин.

В тот же вечер из тюремной камеры Муней передал телеграмму, в которой сообщал, что лежал в больнице с воспалением легких, но сейчас выписался, чувствует себя лучше и готов приступить к работе. Когда Побережник зашифровал ее, он поразился примитивности составленного контрразведчиками текста. В Центре сразу сообразят: воспаление легких не такая уж внезапная и тяжелая болезнь, чтобы разведчик не смог предупредить о перерыве в связи. Ведь для экстренных случаев предусмотрено специальное расписание. Кроме всего прочего в текст было включено предупреждение о том, что в среду на следующей неделе «Волга» передаст очень важную информацию. Это вообще не укладывалось ни в какие правила. Для верности Побережник поставил в конце сообщения точку — условный знак работы под контролем. Проверявший шифровку специалист-криптограф ничего не заметил, и телеграмма ушла в эфир.

После небольшой паузы «Кама» коротко ответила:

Вариант «Но пасаран» вступил в силу.

Присутствовавшие при сеансе связи начальник полиции Козаров и неизвестный Побережнику полковник в жандармской форме остались очень довольны. Шутка ли сказать, иметь такой козырь перед немецкими «друзьями» из абвера и гестапо, как работающая под их диктовку советская агентурная радиостанция.

Во время второго выхода на связь Муней сообщил о намерении немцев вернуть значительную часть своих кораблей для усиления обороны дунайского побережья Австрии и Венгрии. Чтобы у Центра не оставалось сомнений, что это — дезинформация, разведчик, как и в прошлый раз, не стал менять кварцы в ходе передачи, а в конце опять поставил точку. Наблюдавшие за ним радисты не обратили на это внимания. Они были уверены, что Муней, полностью «раскололся». По его признанию, сигналом тревоги являлось отсутствие даты в телеграмме.

Увы, проверить это оказалось невозможно, поскольку немецкая и болгарская службы радиоперехвата располагали лишь обрывками прошлых сообщений «Волги». Сколько ни бились с ними немецкие криптографы, они не смогли прочесть ни слова: шифр был слишком стойкий. Англичанин использовал роман Киплинга «Свет погас», наугад выбирая страницы и каждый раз меняя способ наложения гаммы. Естественно, никаких пометок в книге он не делал, а запомнить детали каждой шифровки было сверх человеческих сил.

То, что «Волга» «попала в плен», Центру стало ясно еще во время первого сеанса связи. Было принято решение помочь оказавшемуся в трудном положении разведчику. В очередном сообщении «Кама» специально «от имени командования» передала благодарность за важную информацию, касающуюся оперативных планов германских ВМС на Черном море, и просила впредь такие сведения направлять вне всякой очереди. Эти два слова «от имени командования» сказали Побережнику, что радиоигра началась.

О «блестящем успехе» болгарской контрразведки было доложено генштабу, поспешившему подключиться к столь многообещающему в плане наград обману русских. Мунея перевели на конспиративную квартиру — маленький двухкомнатный домик в Коневице, обнесенный глухим забором. В первой комнате поселились четыре охранника, один из которых круглосуточно дежурил во дворе. Во второй, с забранными решетками окнами, жил англичанин. Днем его выводили подышать воздухом в крошечный садик с несколькими чахлыми деревьями, почти не дававшими тени. Когда предстоял выход в эфир, к вечеру являлся радист-шифровальщик, доставал из железного ящика передатчик, а потом сидел рядом, пока Побережник работал на ключе. Донесения «Волги» и расшифрованные телеграммы «Камы» он каждый раз забирал с собой.

Радиообмен между «реками» был настолько интенсивный, что, как прикинул Побережник, для составления дезинформации в генштабе наверняка пришлось оторвать от дел не одного, а целую группу офицеров. Впрочем, не осталась в стороне и контрразведка. По ее заданию «Волга» попросила Центр организовать присылку подводной лодки к определенному участку побережья в районе Варны, чтобы взять на борт бежавшего из тюрьмы человека, чей псевдоним — Диран.

«Кама» ответила согласием, был обусловлен день и час рандеву в море неподалеку от берега. Но в назначенное время подводная лодка не пришла. Не было ее и на следующий день. Затем из Центра сообщили: помешала слишком яркая луна. Придраться контрразведчикам было не к чему. Вторая ночь действительно выдалась безоблачной и лунной. Не могли они возразить и против решения Центра вообще отменить операцию, поскольку подлодке было опасно слишком долго находиться поблизости от побережья.

Однако сменивший Павлова новый глава директората полиции безопасности Сава Куцаров полагал, что подконтрольная «Волга» все же должна помочь ему снискать славу непревзойденного охотника за шпионами в глазах очередного премьера Муравьева.

На сей раз переданная разведчиком в понедельник просьба была скромна: положить сто тысяч левов в лунку под правой задней ножкой крайней скамейки на Драгомирском бульваре. Деньги нужны для подкупа тюремной охраны в Варне. После неудавшегося рандеву полиция выследила и опять схватила Дирана. Причем время не терпит, так как в ближайшие дни арестованного могут перевести в Софию и освободить его будет гораздо труднее.

В четверг ночью Куцарову доложили, что от русских получен ответ: за деньгами нужно прийти в пять часов утра в пятницу.

Побережник был уверен, что в Центре найдут способ выйти из положения и одновременно не скомпрометировать ведущуюся радиоигру. Но вот как это сделать, он не представлял и поэтому весь день не находил себе места.

Вечером, как всегда за два часа до эфира, пришел новый радист. Когда он начал проверять и настраивать передатчик, Побережник мимоходом спросил, где его постоянный контролер Георге, уж не заболел ли? Тот молча сложил из пальцев решетку. Остальное рассказала предназначенная для отправки телеграмма:

Она объяснила и исчезновение Георге. Когда контрразведчики обнаружили, что вытянули пустышку, то задали себе вопрос: кто знал о деньгах? Только радист, очевидно, соблазнившийся большой суммой и через сообщников организовавший дерзкое похищение. А в насмешку над ротозеями-филерами оставили пустой конверт.

С тех пор как разведчик оказался в этой маленькой тюрьме на окраине Софии, он, пожалуй, впервые с таким удовольствием работал на ключе. Больше всего радовало сознание, что он не один, рядом продолжают действовать его товарищи. Да еще как виртуозно! Бульвар, вне всякого сомнения, находился под наблюдением тайных агентов. И все-таки они ухитрились обвести их вокруг пальца.

Ответное сообщение «Камы» напомнило Побережнику ловкий ход в запутанной шахматной партии:

Интересно, как долго продлится она и каков будет исход?

Об этом же гадали в директорате полиции безопасности, обосновавшемся в бывшем Народном доме на улице Марии-Луизы. Не случайно в тот вечер, когда от «Камы» должен был прийти ответ, на конспиративную квартиру явился уже знакомый разведчику жандармский полковник в сопровождении какого-то генерала. Ровно в полночь Побережник отстучал свой позывной, перешел на прием. И тут же понеслись скорострельные очереди точек и тире. Вместе с радистом они записывали их в две руки. Телеграмма оказалась длинной. Наконец, после традиционного пожелания успеха, «Кама» умолкла.

Муней взял толстый том романа «Свет погас», нашел нужную страницу и не спеша начал превращать в буквы колонки цифр. Рядом, проверяя его, сопел радист. За спиной нервно переминались с ноги на ногу офицеры. Но вот сообщение Центра аккуратно выписано на специальном бланке, который англичанин вручил полковнику:

Оба офицера буквально впились глазами в текст телеграммы. Побережник с удивлением увидел, как вдруг побагровело лицо полковника. Генерал, напротив побледнел. «Сдайте оружие», — властно приказал он, как только чтение закончилось. И тут разведчику пришла кажущаяся невероятной мысль: «А что, если полковник Жеков и есть этот офицер в жандармской форме?»

Трясущимися руками полковник расстегнул кобуру и протянул пистолет генералу. Тот спрятал оружие в карман, затем бросился в соседнюю комнату охраны. Через распахнутую дверь было слышно, как он по телефону приказал срочно выслать дежурный наряд на Драгомирский бульвар. Он тоже сейчас выезжает туда…

После того как офицеры поспешно ушли, растерянный радист еще целый час сидел у Побережника, ожидая распоряжений, что делать дальше. В конце концов он забрал злополучную шифровку и уныло покинул конспиративную квартиру. Больше разведчик его не видел.

Присланный на замену третий по счету радист-шифровальщик Петко, в отличие от остальных, оказался веселым, словоохотливым парнем, к тому же большим любителем выпить. До начала сеанса он обычно ограничивался рюмочкой-другой мастики. Зато потом, когда связь была закончена, Петко все внимание переключал на бутылку, предоставив Мунею заниматься нудной расшифровкой.

Побережник не понимал, как можно пить эту гадость с отвратительным лекарственным запахом. Однако радист утверждал, что мастика — лучший в мире напиток, который даже не надо закусывать. Его изобрели греки, а делают из аниса, таких красненьких яблочек, просвещал он бестолкового англичанина. Петко холост, спешить ему ночью некуда, да и боязно. В последнее время в Софии активизировались партизанские боевики. От этих пуль уже погибло немало верных правительству людей, например, видный деятель Янев, председатель Союза легионеров генерал Луков и даже бывший директор департамента полиции Софии, председатель военно-полевого суда Пантев. А ведь их охраняли, не то что его, беднягу радиста, вздыхал Петко.

В припадке пьяной откровенности он выболтал разведчику, чем закончилась история со злополучной телеграммой. Ведь Муней, доложивший в Центр, что задание выполнено, не знал главного. Когда начальство примчалось на Драгомирский бульвар, в тайнике действительно лежали деньги. Тогда генерал вернул пистолет Жекову и сказал: «Надеюсь, утром мне доложат, что вас уже нет». На следующий день полковника нашли застрелившимся у себя в квартире. При обыске в кармане одного из его штатских костюмов обнаружился и билет в кинотеатр «Модерн».

…В начале августа радист исчез. Вместо него никто больше не приходил, поэтому «Волга» молчала. Между тем из разговоров встревоженных охранников Побережник узнавал радостные новости: «Красная Армия все ближе подходила к границам Болгарии.

— Друзья впоследствии шутя спрашивали меня: «Семен, где ты прячешь свою рубашку?» — «Какую рубашку? О чем вы?» — «Да ту, в которой родился!»

Смех смехом, но в каждой шутке есть доля правды: судьба все же была ко мне милостива, хотя я не один раз был, как говорится, на волосок… В той же Софии, например, контрразведка вполне могла в последний момент ликвидировать «перевербованного» агента…

Побережнику повезло. Когда в ночь на 9 сентября в столице произошло восстание, подготовленное Коммунистической партией Болгарии, полиция разбежалась. Скрылись и охранники с конспиративной квартиры.

— Так, видно, спешили, что даже входную дверь за собой не заперли, — вспоминает Семен Яковлевич. — Я очутился на свободе. Но, поскольку обстановка оставалась тревожной, решил временно опять уйти в подполье. Благополучно выбрался из города и отправился к Василию, второму дяде Славки, который жил в селе Дервеница. Там я узнал долгожданную весть: советские войска под командованием маршала Толбухина перешли румыно-болгарскую границу и идут к Софии.

Пути-дороги

Впервые о Семене Яковлевиче Побережнике я услышал в конце пятидесятых годов. Тогда он был «человеком без имени», одним из тех закордонных советских разведчиков, которые внесли немалый вклад в Победу. Таким Побережник оставался для меня целых десять лет, пока я не прочитал в журнале «Экран», что «человек этот необычной биографии, во многом родственной биографии Рихарда Зорге; своей храбростью, находчивостью он не раз отличался в боях и тогда, в Испании, и после, во время Отечественной войны, когда работал в тылу врага и передавал нашему командованию ценнейшие сведения о противнике». Это написал прославленный полководец, генерал армии Павел Иванович Батов.

Значит, Семен Яковлевич Побережник наконец пришел из небытия и о нем можно писать! Полный надежд, я выехал в командировку в село Клишковцы Хотинского района Черновицкой области, где жил бывший разведчик-интернационалист.

…На тихой улочке, где дома спрятались в густой зелени садов, притулилась хата с маленькими оконцами, под камышовой крышей. Один ее скат нависает над стеной с низенькой дверью. Перед ней — истертая каменная плита.

— Здесь я родился и рос, — говорит Семен Яковлевич, — от этого порога начались мои странствования. А вот эти семь холмов, — он широким жестом обводит вокруг, — виделись мне всю жизнь. Знаете, как в песне поется: «С чего начинается родина…»

Между прочим, с этим отцовским подворьем связан любопытный случай. Однажды Побережник решил разобрать стоявший там старый сарай и в тайнике между бревен обнаружил пожелтевший газетный сверток. Недоумевая, что бы это могло быть, развернул. В руках оказалась пачка собственных писем — их аккуратно собирал и прятал покойный отец. На конвертах выцветшие от времени штемпели: Детройт, Антверпен, Стамбул, Париж, Мадрид…

О чем же писал из дальних краев в родные Клишковцы Семен Побережник? Я перебираю ломкие от времени листочки, вчитываясь в размашистый угловатый почерк.

Потом, когда я слушал воспоминания Семена Яковлевича, то подумал, что не одну, а несколько жизней, совершенно непохожих друг на друга, прожил этот седой человек с орлиным профилем. Первая прошла здесь, в украинском селе Клишковцы, где мальчишкой он сопровождал отца-лесника в обходах по солнечным дубравам, в земско-приходской школе познакомился с Пушкиным, Шевченко, Гоголем, а в октябре семнадцатого года видел, как за околицей румынские каратели расстреливали восставших клишковецких крестьян.

Вторая жизнь началась в 1927 году, когда, спасаясь от призыва в румынскую армию, Семен Побережник тайком от властей подался за океан. Неприветливо встретили в провинции Альберта, житнице канадского Запада, буковинского парня, умевшего лишь «пахать, сеять да за лошадьми смотреть». Перебивался случайными заработками: батрачил, был подсобником на стройке, мойщиком машин.

В ответ получил от отца письмо с адресом родственника, устроившегося в США в городе Детройте.

«Почему бы, в самом деле, не двинуться туда?» — подумал Побережник и пустился в дальний путь чуть ли не через всю страну. Со многими приключениями, «зайцем» на товарняке, а то и пешком, добрался он до автомобильной «столицы», разыскал этого родственника, и тот помог устроиться к «самому Форду»… чернорабочим в литейный цех.

Первое время буковинец очень страдал от одиночества, от того, что на него смотрели словно на ковш или опоку с формовочной землей. Объяснялись односложными командами да жестами: «Подай! Убери! Отнеси!» Но постепенно Семен убедился, что и здесь есть душевные люди, что не каждый сам по себе. Нашелся в литейном цехе американец по имени Адамс, знавший русский язык, который побывал на Украине, работал там в кооперативе.

— Не знаю почему, но он вызвал у меня доверие, — вспоминает Побережник. — Я рассказал, как очутился за океаном; признался, что чувствую себя на заводе никому не нужным чужаком. Адамс познакомил меня с другими рабочими, учил языку, словом, помогал освоиться в непривычной обстановке. Да и литейщики вскоре перестали сторониться новичка. Однажды ко мне подошел горновой и шепнул, чтобы я зашел в кладовую за инструментами. Я еще удивился: «Чего это он шепчется?» А в кладовой вместо инструмента дали пачку листовок, чтобы я незаметно распространил их в литейном и в соседних цехах. Ничего особо крамольного в них не было, просто требования к администрации: ввести восьмичасовой рабочий день, не снижать расценки, не увольнять рабочих, чтобы взять на их место других за меньшую плату.

Свое первое общественное поручение я выполнил быстро. Только оно оказалось и последним: когда уже доклеивал листовки в уборной, меня застукали охранники, отвели в контору. Оттуда прямиком в тюрьму, а через неделю суд вынес приговор: девять месяцев заключения. Помню, подумал: «Стоило ради этого плыть за океан?..»

Тогда Побережник не мог и предположить, что еще не раз за ним будут с лязгом захлопываться двери тюремных камер в разных странах.

Когда срок заключения подошел к кощу, с Семена взяли подписку в том, что он уведомлен о запрещении впредь жить или появляться на территории США. Потом под охраной его доставили в Балтимор, где посадили на старый бельгийский сухогруз «Ван», шедший в Чили за селитрой. По пути, когда судно заходило бункероваться в американские порты, за ним каждый раз являлись полицейские и на время стоянки запирали в местную тюрьму. «Надо же, как меня, простого буковинского хлопца, боятся», — не переставал удивляться Семен.

На судне он узнал, почему его выслали столь необычным способом: на «Ване» был некомплект команды, и капитан согласился за небольшую плату доставить за границу нежелательного иностранца. Побережника же волновало, что он будет делать, если его высадят в каком-нибудь порту. Поэтому он изо всех сил старался быть полезным: драил палубу, помогал на камбузе, с готовностью выполнял любые поручения. Старательность буковинца понравилась капитану, и он объявил обрадованному парню, что зачисляет его юнгой в палубную команду. Так потомственный крестьянин стал моряком.

— За полтора месяца, что мы шли до Чили, я буквально влюбился в море, мог часами любоваться им. Оно завораживало, умиротворяло, куда-то улетучивались все неприятности и заботы. — Обычно сдержанно-серьезное, пожалуй, даже немного суровое лицо Семена Яковлевича прямо на глазах смягчается, молодеет. — Не поверите, но, качаясь ночью на подвесной койке в душном кубрике, я видел во сне море, какие-то фантастические острова, диковинных голубых птиц, И что самое удивительное, такие сны продолжали сниться мне и потом, когда я расстался с морем…

Команда на «Ване» была разношерстная: греки, скандинавы, немцы, чехи, итальянцы. Среди них оказались двое людей, сыгравших решающую роль в судьбе Побережника: русский Федор Галаган и венгр Ян Элен. Первый плавал на броненосце «Потемкин», после восстания бежал за границу и с тех пор скитался по свету. Молодой буковинец приглянулся бывшему матросу-потемкинцу. А когда он услышал, что в Штатах Побережник сидел в тюрьме за распространение листовок, дружески хлопнул по плечу:

— Выходит, мы с тобой одного поля ягоды. Ты, Сема, духом не падай. Про Ленина слыхал? Будет порядок. А пока вникай в наше моряцкое дело. Вижу, выйдет из тебя заправский мариман…

И Галаган взялся учить его: объяснял назначение различных механизмов на судне, обязанности членов экипажа, а попутно рассказывал о городах и странах, которые повидал, о Советах, появившихся на родине.

Второй наставник, венгр Элен, во время первой мировой войны оказался в плену в России, стал коммунистом. Вернувшись домой, сражался за установление советской власти в Венгрии, потом был вынужден эмигрировать.

— С Эленом я прошел марксистский ликбез, узнал, за что борются коммунисты, какова их программа да и многое другое. Ну а жизнь давала дополнительные уроки, особенно по части непримиримости интересов пролетариата и буржуазии, — смеется Семен Яковлевич. — То, что ему нечего терять, кроме своих цепей, я усвоил твердо. И, конечно, что за свободу нужно бороться, за нее не жалко и кровь пролить.

Куда идет истосковавшийся в плавании матрос, когда судно заходит в порт? Ясно, что туда, где можно развлечься: в кабак, в бордель. А вот Галаган, Элен да и кое-кто еще из команды шли в интерклуб. Почитать свежие газеты, встретиться со старыми друзьями, узнать последние новости. Меня тоже стали брать с собой, — продолжает Семен Яковлевич свой рассказ. — В таких клубах имелась и революционная литература, но давали ее, разумеется, не всем. В Антверпене, где был приписан «Ван», Элен познакомил со своими товарищами-коммунистами. Спустя несколько месяцев, когда присмотрелись, проверили, приняли в партию и меня. Произошло это в 1932 году. Поскольку коммунисты находились в подполье, я взял себе партийный псевдоним Чебан, в память о нашем клишковчанине-революционере Чебане, которого на моих глазах расстреляли румынские каратели…

Навсегда запомнилось Семену Яковлевичу первое поручение: нелегально провезти на судне в Роттердам трех товарищей. К тому времени его уже сделали боцманом, так что все прошло без осложнений. Потом коммунисту-подпольщику Чебану еще не раз случалось тайно переправлять «живой груз» в Англию, Бельгию, Голландию, доставлять партийную литературу в фашистскую Италию. А когда по решению ячейки он осел на берегу, то, поскольку знал несколько языков, занялся политической пропагандой среди моряков заходивших в Антверпен судов. Так продолжалось целых два года, пока бельгийские власти не арестовали его за «антиправительственную деятельность». Приговор: шесть месяцев тюремного заключения с последующей высылкой из страны.

После отсидки оставаться в Бельгии, хотя бы и на нелегальном положении, стало опасно, и Семена Чебана — теперь уже Побережник стал им окончательно, — минуя пограничные формальности, переправили в Париж.

— Перед отъездом меня снабдили несколькими адресами. В их числе был и адрес «Союза возвращения на родину», то есть в Советскую Россию, на улице Дебюсси, 12, куда я первым делом и отправился. Там же размещалась партийная организация. Мне подыскали квартиру, где можно было остановиться без паспорта, не опасаясь полиции, ведь я же находился на нелегальном положении. Впрочем, иногда приходилось ночевать на вокзалах или в гараже у одного моего товарища-сторожа, — рассказывает Побережник. — Позже на собрании секции металлистов Парижа меня приняли во французскую компартию, обменяли партбилет.

Нелегко было жить Чебану на птичьих правах в Париже. Чтобы заработать на кусок хлеба, мыл окна, натирал паркет, разгружал овощные фургоны на рынке, даже позировал натурщиком. А когда при «Союзе возвращения» открыли дешевую столовую, его взяли туда поваром. Жалованья он не получал, зато больше не голодал. Это место было очень удобно еще и по другой причине. Партийная организация поручила Чебану вести работу среди эмигрантов. Ну а кому, как не повару, к тому же выходцу из России, готовы открыть душу истомившиеся на чужбине люди. Бывший крестьянин и бывший моряк быстро находил с ними общий язык. Объяснял, какими путями искать дорогу на родину, а пока — как отстаивать свои права, добиваться справедливости. Заходила речь и о фашизме. Чебан старался растолковать, какую опасность таит он в себе, причем не только в Германии, но и здесь, во Франции. Случалось Семену выполнять задания, связанные с риском, например, выступать перед белоэмигрантами, чтобы срывать их сборища, на которых поливали грязью Советскую Россию. До стрельбы, правда, дело не доходило, а так постоять за себя он умел, силой его природа не обидела.

«Над всей Испанией безоблачное небо»

Семен Чебан не имел ни малейшего представления об этой условной фразе, переданной 17 июля 1936 года в сводке погоды из Сеуты, небольшого городка в испанском Марокко, которой генерал Франко дал сигнал к фашистскому мятежу. В Испании вспыхнула гражданская война. Из многих стран мира стекались добровольцы на помощь сражающейся республике. Немало желающих стать волонтерами нашлось и в «Союзе возвращения», причем одним из первых был Семен Чебан.

Однако секретарь парторганизации Ковалев охладил его пыл:

— В Испании нужны не просто те, кто готов идти в бой с фашизмом, а люди военных специальностей: артиллеристы, пулеметчики, шоферы… — начал было загибать он пальцы.

— Это точно, что шоферы тоже нужны? — перебил Семен.

— Да, но ты же не шофер…

— Значит, буду им, — уверенно заявил Чебан.

Для такой уверенности у него были основания. Ночуя в гараже на улице Жевель, Семен из любопытства решил разобраться в устройстве двигателя, подолгу копался в испорченных моторах. Потом сел за руль, научился перегонять по двору «рено» и «ситроены». Теперь же, чтобы стать заправским шофером, Чебан поступил на курсы и уже через месяц сдал экзамены на право вождения автомобиля. С гордостью сообщил об этом Ковалеву.

— Молодец, — скупо похвалил тот. — Готовься, скоро поедешь.

…В купе третьего класса почтового поезда, уходившего с маленького парижского вокзальчика д’Орсэ на юг, в Перпиньян, было тесно: вместо восьми пассажиров на деревянных лавках жались десять. Поношенные куртки, кепки, рюкзаки вместо чемоданов без слов говорили, что отъезжающие направляются не на курорт. Скорее, они походили на безработных, едущих убирать урожай куда-нибудь в провинцию.

Сидевший у двери мужчина лет тридцати, в штопаных брюках гольф и высоких шнурованных ботинках, придирчиво разглядывал своих спутников. На худом, словно после болезни, лице бросался в глаза крупный, с горбинкой нос. Наряди этого человека в сутану, и получилась бы точная копия католического священника. А может быть, это просто казалось, поскольку в купе стоял полумрак.

Донесся свисток, вагон с лязгом дернулся. Когда за окном промелькнули последние парижские пригороды, «священник», разомкнув тонкие, бескровные губы, строго произнес:

— Я — ваш «респонсабль», старший группы. До Фигероса, пока не перейдем границу, прошу выполнять все мои указания. Меня зовут Семен Чебан.

— Неужели в Испании не хватает своих поваров? — притворно удивился юноша у окна в бельгийской блузе на «молнии».

— Повар — в прошлом. Теперь, как и вы, — волонтер, — не принял шутки Чебан. Он отвечал за доставку всей группы и считал, что нужно уже сейчас привыкать к воинской дисциплине.

— Почти сутки тащился наш почтовик до Перпиньяна, куда прибыли уже под вечер. На всякий случай из вагона выходили поодиночке и, делая вид, что незнакомы между собой, направились по длинному перрону к зданию вокзала. Я шел впереди с двумя свертками в руках — вещественный пароль, по которому меня должен был опознать встречающий. В то время отправка добровольцев в Испанию происходила с соблюдением всех правил конспирации, но к этому за то время, что находился на нелегальном положении, я давно привык, — объясняет столь странный ритуал Семен Яковлевич. — После обмена условными фразами с каким-то невзрачным пареньком, подошедшим ко мне, все так же, цепочкой, мы направились за ним в город. На одной из окраинных улочек сопровождающий приостановился, едва слышно шепнул: «Ждите здесь. Никому не отлучаться. За вами придут» — и тут же исчез.

Ждать пришлось целый вечер. Лишь когда совсем стемнело, появился новый проводник и приказал идти за ним. «Соблюдать полную тишину! Не разговаривать, не кашлять, не курить!» — предупредил он. Следуя за немногословным провожатым, мы вышли из города а стали подниматься по каменистой дороге в горы. Мне этот ночной марш напомнил мои переходы бельгийско-французской границы, с той только разницей, что здесь вел проводник, а впереди была определенная цель. Все уже порядком устали, хотелось пить, но о привале никто даже не заикался. Наконец, далеко за полночь мы вышли к какому-то домику, где ждал старый, разбитый автобус. Это была уже долгожданная Испания.

В Альбасете, где формировалась Двенадцатая интербригада, меня зачислили в автороту водителем санитарной машины, — продолжает свой рассказ Побережник. — Конечно, хотелось взять винтовку и идти в бой, но в армии приказы не обсуждаются. Впрочем, как только нас отправили на фронт, я быстро убедился, что работа у меня отнюдь не тыловая. За ранеными подъезжали к самому переднему краю, поэтому, случалось, попадали в такие переплеты… Под Мадридом, например, нашу «санитарку» изрешетили из пулемета, пришлось отдать ее в ремонт…

Но не только за баранкой воевал волонтер Семей Чебан.

Осенью 1936 года в республиканскую армию стали поступать советские танки Т-26. Получила их и Двенадцатая интербригада. Но танков было мало, поэтому командование отдало приказ — не оставлять на поле боя ни одной подбитой машины, во что бы то ни стало эвакуировать их. А тут, как назло, во время атаки у Т-26 снарядом перебило гусеницу, и он, размотав за собой длинную стальную ленту, застыл на ничейной земле. Франкисты пристрелялись по нему из пулеметов и не давали подойти к подбитой машине. Из-за сильного огня экипаж тоже не мог носа высунуть, но и противнику приблизиться не позволял: с десяток трупов лежали перед танком. На случай, если кончится боекомплект, все время были наготове интербригадовские снайперы. И все же положение оставалось критическим.

Прошло почти двое суток, когда в расположение батальона приехал за ранеными Чебан. От них он узнал об осажденном танке и сразу загорелся мыслью попытаться спасти его. Чтобы обмануть противника, он попросил командира танковой роты Родригеса ближе к рассвету начать поочередно запускать танковые моторы. Франкисты решат, что с утра интербригадовцы пойдут в атаку, будут готовиться к ее отражению, внимание к подбитому танку у них наверняка ослабнет.

— Когда чуть-чуть забрезжило и в тишине застреляли выхлопы танковых моторов, я вылез из окопа, — вспоминает Побережник. — Немного подождал. Пулеметы молчат. Тогда я по-пластунски пополз к поврежденной машине. Пока добирался до нее, меня, к счастью, не обнаружили. А вот как дать о себе знать? Стучать по моторной части? Могут не услышать. Подобраться сбоку к боевому отсеку? Опасно. Если франкисты заметят, начнут поливать из пулеметов. И ребят не выручу, и сам погибну. Кое-как протиснулся под днище, тихонько постучал. Никто не откликается. Постучал сильнее: «Я — свой! Спите, ребята? Есть кто живой?»

Слышу, в танке зашевелились, но молчат. Видимо, опасаются, не провокация ли это, не хотят ли их хитростью выманить. Чтобы убедить танкистов, назвал фамилию Родригеса, а заодно и свою. Наконец они осторожно открыли люк и один за другим выскользнули из своей стальной мышеловки. Обратно доползли тоже незамеченными. Нам повезло: днем франкисты к танку больше не совались, а на следующую ночь вытянули его тягачом на длинном тросе.

Как говорится, аппетит приходит во время еды, — смеется Семен Яковлевич. — Вскоре я так наловчился в этом деле, что меня начали всерьез считать специалистом по эвакуации с поля боя поврежденной техники…

Отличился Семен Чебан и в качестве изобретателя нового оружия. Во время боев в Университетском городке на окраине Мадрида рота интербригадовцев занимала правую сторону улицы, а прорвавшиеся мятежники — левую. Расстояние между ними было всего несколько десятков метров, поэтому артиллерию применить нельзя. Без нее же выбить франкистов, засевших в каменных домах, никак не удавалось.

Тогда Чебан предложил выкурить их из огнеметов. Сначала командир не понял его: ведь никаких огнеметов, ни ранцевых, ни стационарных, на вооружении интербригадовцев не было. Оказалось, что смекалистый волонтер имел в виду обычную винодельческую технику, с которой когда-то имел дело у себя в селе. Здесь в подвалах Семен разыскал винные бочки, ручные насосы и длинные резиновые шланги для перекачки вина. Идея была проста: залить в бочки бензин, ночью завести концы шлангов в дома, где находились фашисты, а затем поджечь.

План Чебана был одобрен. С наступлением темноты несколько добровольцев во главе с ним переползли улицу, волоча за собой шланги. К их концам заранее привязали тлеющие фитили. Осторожно просунув шланги в дверные и оконные проемы, смельчаки благополучно вернулись назад. Как только последний оказался в своем расположении, бойцы начали качать бензин. У франкистов в это время бодрствовали лишь выставленные на ночь наблюдатели. Хлынувшие в комнаты струи огня настолько ошеломили их, что они даже не сразу подняли тревогу. Часть спавших фашистов погибла в том большом пожаре, остальные в панике бежали.

Вообще, в боевой обстановке Чебан не раз проявлял находчивость, свойственную крестьянину, на плечах которого лежат заботы о хозяйстве. Кстати, был случай, когда из-за нее Семена в автороте прозвали «капиталистом». После ожесточенного боя неподалеку от переднего края остались два подбитых грузовика. Приезжая за ранеными, Чебан все поглядывал на них, никак не давали они ему покоя. Во время затишья пробрался к ним, осмотрел. Кузова почти целые, оси тоже. Моторы хоть и задеты пулями, но еще можно отремонтировать.

Вернувшись, Семей сказал напарнику, бельгийцу Жаку, что хочет попробовать спасти грузовики: спрячется возле них, дождется, когда будет проходить какая-нибудь воинская часть, и попросит отбуксировать в ближайший мадридский гараж. Напарник пожал плечами, стоит ли из-за двух разбитых машин рисковать головой, но отговаривать Чебана не стал. При его упорстве это было бесполезно.

Все вышло как нельзя лучше. В Мадрид шла колонна, и Чебан уговорил взять на буксир его трофеи. Механики в гараже, осмотрев машины, пообещали вернуть их к жизни. Напоследок спросили Семена, из какой он части. Тот ответил: «Интербригада».

Прошло две недели. Чебан уже забыл о спасенных грузовиках, как вдруг его вызывают к командиру автороты. Это был спокойный, немного даже флегматичный немец, не склонный к юмору. Поэтому Семен не на шутку струхнул, когда тот принялся сердито отчитывать его:

— Ты есть шлехт человек, айн капиталист. Зачем скрывать, что иметь цвай машина?..

Оказалось, что речь шла об оставленных им в гараже грузовиках, из-за которых Чебана разыскивали по всей интербригаде. В тот же день вместе с другим водителем он пригнал обе машины в часть и пересел на одну из них.

— В общем, моя боевая «карьера» складывалась неплохо. Поэтому я удивился, когда однажды после рейса подходит командир автороты и говорит: «Геноссе Чебан, сдавайт свой грузовой машина. Ты переходить ецт в распоряжение айн командир Пабло Фриц. Твой будет возить его на «форд».

Я, как и положено, выполню распоряжение моего непосредственного начальника. Но он понял, что я не особенно радуюсь этому, похлопал меня по плечу и сказал: «Не унывай, наш Пабло…» — и выставил большой палец, да и «форд», мол, машина хорошая.

Вот такие дела…

Новое назначение я встретил без особой радости, — признается Семен Яковлевич. — Раньше начальство возить не приходилось, как это у меня получится! Фрица я видел несколько раз вместе с командиром бригады генералом Лукачем[39]. Невысокого роста, худощавый. Одет в защитную форму без знаков различия. От ребят в автороте слышал, что это какой-то штабной работник, знает русский язык. Помню, меня даже обидело: товарищи будут жизнью рисковать, а я — в тылу, в штабе, отсиживаться….

Но Семен Чебан ошибся. Его новый начальник проводил на передовой не меньше времени, чем в штабе. Никогда не забудут они Уэску, куда на Арагонский фронт была переброшена бригада генерала Лукача…

— Я до сих пор помню до мельчайших подробностей все, что произошло в тот день, 11 июня 1937 года. С утра вместе с Лукачем и комиссаром Реглером съездили на рекогносцировку. Когда вернулись в штаб, солнце стояло уже высоко. Фриц предупредил, что скоро поедем еще раз, и я остался в машине. Накануне ночью спал мало, поэтому не заметил, как задремал. Когда командиры опять собрались на рекогносцировку, Лукач пожалел будить меня. Решили ехать на его машине. Как я казнил себя потом, что уснул, можно сказать, на посту! — По горестным морщинам, вдруг резко обозначившимся на лице Побережника, чувствуется, что ему нелегко вспоминать об этом трагическом дне, но он, помолчав, продолжает: — Разбудил меня один из штабистов. «Мигом в медпункт бригады! — кричит. — Передали по телефону, с нашими что-то стряслось!»

Дорогу туда я знал. Примчался, бросился к большой палатке под оливами. Вбегаю — и сердце оборвалось.

На деревянной койке, уже без сознания, умирает Лукач. Рядом на носилках Фриц, бледный как полотно. Ноги забинтованы, френч расстегнут, грудь тоже в марле. Увидел меня, подозвал: «Семен, узнай, что с остальными… Возьми мой планшет. Там документы… В нашу машину возле моста попал сна…» Он не договорил, потерял сознание.

Я достал из-под изголовья его планшет, бросился к телефону, связался со штабом. Вскоре приехал бригадный врач, осмотрел Фрица и сказал, что советника нужно срочно доставить в госпиталь — его может спасти только переливание крови. Я сразу предложил свою, но она не подошла по группе. У остальных, медперсонала и бойцов охраны, тоже. А медлить больше было нельзя…

Чебан взял Фрица на руки, отнес в машину, устроил на заднем сиденье, обложив подушками. Обычно он ездил аккуратно, не спеша, но тут гнал свой «форд» на бешеной скорости, хотя из-за темноты дорогу почти не было видно, а включать фары слишком рискованно — передний край близко, могли накрыть артогнем. Меньше чем за час доехал до Лериды, разыскал госпиталь.

Но надо же, незадача: и там не нашлось донора с группой крови Фрица. Врачи устроили консилиум, а время шло. Не выдержав ожидания, Чебан сам пошел по госпиталю искать, у кого подходящая группа. Уже рассвело, когда она обнаружилась у пришедшей на дежурство медсестры. После переливания Фрицу благополучно сделали операцию.

Через несколько дней, когда врачи разрешили транспортировать раненого, Семен отвез его в Барселону. Но это было еще полдела. В городе действовало немало замаскированных фашистов. Они орудовали и в госпиталях, где лежали раненые бойцы-республиканцы. Чтобы не рисковать, Чебан связался с местной организацией компартии, и ему помогли устроить Пабло Фрица в такое учреждение, где медперсонал в большинстве состоял из коммунистов…

— Когда мы прощались, Фриц сказал: «Вернемся домой, я обязательно вытащу тебя, Семен, в Москву. Будешь у меня первым гостем…» Я удивился, — вспоминает Побережник, — но набрался храбрости и спросил: «Разве вы из Москвы? Ведь у вас совсем не русская фамилия…» Мой «шеф» улыбнулся и уклончиво сказал, что в Москве, как и во всей Советской стране, живут люди многих национальностей. На этом мы расстались…

Кто знает, может быть, и побывал бы в гостях у Батова «чоферо» Семен, когда приехал из Испании в Советский Союз, если бы там, в Валенсии, советский военный советник Ксанти не предложил волонтеру Двенадцатой интербригады Чебану стать разведчиком. Так с его легкой руки Побережник начал свою четвертую жизнь, превратившись в богатого англичанина Альфреда Джозефа Мунея. Кстати, сам Ксанти — впоследствии один из руководителей советской военной разведки Герой Советского Союза генерал-полковник Хаджи-Умар Мамсуров — выведен Хемингуэем, с которым не раз встречался в Испании, в образе Роберто Джордана в известном романе «По ком звонит колокол».

Обо всем, что довелось услышать от Семена Яковлевича о его четырех далеко не ординарных жизнях, по возвращении в Москву я написал в очерке «На семи холмах». Но, как выяснилось позже, у моего героя, оказывается, была еще и пятая, и шестая, а возможно, смотря как подойти, и седьмая, нынешняя жизнь. Однако о них тогда, в 1968 году, Побережник предпочитал не распространяться. Гранки очерка я передал генералу армии Павлу Ивановичу Батову, который вернул их с таким окрылившим меня отзывом:

А вот у «компетентных органов» мнение было прямо противоположным:

Потом я еще дважды обращался туда, но в разрешении на публикацию каждый раз получал отказ. Причина этой непреклонности стала мне понятна только теперь, двадцать лет спустя, когда я узнал «заключительные главы» жизненной эпопеи Семена Яковлевича Побережника.

Когда пришла победа

Военные разведчики, как и все военнослужащие, числятся в списках личного состава своей части. Только часть эта необычна. Далеко не каждый в ней знает фамилии командира, прямых, а порой и непосредственных начальников, даже своих сослуживцев, входящих в одно и то же подразделение. Военным разведчикам не зачитывают перед строем приказов о награждении. Да и подвиги их, за редким исключением, не подлежат огласке. Случается, они вообще остаются никому не известными. Ничего не поделаешь, таковы суровые законы разведки.

Разведчики — люди особого склада характера и ума. Говорят: «Разведчиком, как и поэтом, надо родиться».

Если бы не народное восстание в Софии в ночь на 9 сентября 1944 года, освободившее Побережника из тюремного застенка, возможно, никто бы и не узнал о его длившемся почти год неравном поединке одного против многих.

— Когда я выбрался из конспиративной квартиры, где меня держали последние месяцы, на улицах еще стреляли. Поэтому пришлось укрыться в пригородной деревне у родственника моей жены Славки. Впрочем, и там обстановка оставалась тревожной. Конечно, для подстраховки следовало бы на время затаиться. Но ведь я — разведчик. Поэтому был обязан как можно быстрее связаться с Центром, доложить о себе, — рассказывает Семен Яковлевич. — На третий день все же рискнул выбраться в Софию. Побродил по улицам и на площади возле храма Александра Невского заметил советского офицера. Остановился рядом, сделав вид, что любуюсь храмом. Даже несколько раз перекрестился. Потом, не поворачивая головы, тихо сказал, что хочу поговорить с ним. Вообще-то, я поступил опрометчиво: офицер мог начать расспрашивать, что и как, и «засветить» меня, а фашистская агентура в те дни еще действовала в городе. Но он среагировал четко, видно, был наш брат, разведчик: повернулся ко мне спиной и так же тихо спрашивает: «С какой целью?» Отвечаю, что мне нужно связаться с командованием. «Хорошо, приходите сюда через два часа». С этим и разошлись.

Офицер явился точно, минута в минуту. Но вот сообщение принес отнюдь не радостное: «Советских войск в Софии нет. Ждите».

Пришлось опять укрыться в деревне, а через три дня повторить вылазку. На этот раз она оказалась успешной. Встретил армейский патруль и у них узнал, где в пригороде стоит воинская часть. Отправился туда, пробился к командиру, подполковнику, доложил, что я — советский разведчик, ищу связь с Центром. Он тут же вызвал оперуполномоченного «Смерш», приказал помочь мне, а пока суть да дело, разрешил остаться в части. Выделили мне в помощь солдатика, отвели комнатку.

Началась не жизнь, а лафа. Сброшено постоянное напряжение, расслабился — даже дышать стало легче. Кругом свои: и лица, и голоса, и улыбки. Как же это хорошо, черт возьми, все свои, свои, свои…

В общем, дни идут, война продолжается, а я живу как на курорте, бью баклуши. Стал теребить опера из «Смерш», но он только руками разводит: нет, мол, указаний от ваших хозяев. Почти два месяца тянулась эта канитель. Наконец вызывает меня командир части. В кабинете у него сидят оперуполномоченный и какой-то флотский лейтенант. Подполковник улыбается: «Ну вот, Семен Яковлевич, кончились ваши переживания. Поедете на родину. За вами прибыли», — показывает он на лейтенанта.

Я как-то смотрел один послевоенный фильм, где пели радостную песенку: «…путь обратный, путь в Россию, через села, города…» Вот и у меня так же получилось, — продолжал свой рассказ Побережник. — Лейтенант прибыл не один, а с двумя матросами на машине. Я уже знал, что жена Славка после моего ареста вернулась в Русе к своему дяде Ивану Беличеву, и попросил лейтенанта заехать туда.

«Что за вопрос, конечно! Нам все равно в Констанцу через Русе ехать. Кстати, там можно устроиться переночевать?» — согласился он.

Я заверил, что с этим никаких проблем не будет.

Через несколько часов я постучал в знакомую дверь. Открыла Славка. С тех пор как мы виделись в последний раз, она осунулась, похудела. Ни слова не говоря, бросилась мне на шею, разрыдалась. Потом, когда немного успокоилась, засыпала вопросами. Дядя и ее дед Тодор Панджаров тоже никак не могли поверить, что мне удалось спастись. В общем, для всех мой приезд стал настоящим праздником. Накрыли общий стол. Рядом с мусакой и кувшинами вина на нем были и солдатские припасы из вещевых мешков.

Первый тост, как старший среди нас, поднял дед Панджаров.

«Владыко мой праведный! Видишь и знаешь ты, как я всегда любил Россию и ее сыновей. Если бы не она, до сих пор страдали бы мы, рабы твои, в ярме. Спасибо вам, русские братья…» — поклонился старик в пояс морякам и каждого перекрестил.

Утром, когда я прощался с женой и ее родными, они не могли сдержать слез. Словно чувствовали, что больше увидеться нам не придется. И не по моей вине.

Видно, судьба.

Ну а дальше все пошло своим порядком. Добрались до румынского порта Констанца, где нас ждал катер. Когда мы вышли в море, я вдруг почувствовал, как соскучился по нему за эти годы. В кубрик спускаться не стал, так и простоял на мостике до самого Севастополя.

…Жизнь прожить не поле перейти, особенно если она не одна, и все они, жизни, такие, какие выпали Семену Яковлевичу Побережнику. Всякое в них бывало: и радости, и беды, и страх. «Как у любого нормального человека, — говорит он. — Это только Штирлиц в кино ничего не боится». Случалось, подступало и отчаяние, когда после ареста заживо гнил в каменном мешке в подвале директората полиции. Чтобы не поддаваться ему, разведчик устраивал для поднятия духа «сеансы бодрости»: думал о том, как вернется на родину. Теперь это сбылось. Да к тому же так удачно, нарочно не придумаешь — в самый канун Седьмого ноября. Оба прошлых раза — после Испании и первой спецкомандировки — в силу обстоятельств возвращение проходило скромно, почти тайком. Но сейчас Семен Яковлевич решил отпраздновать его по-настоящему, тем более что оно совпало с праздником Великой Октябрьской социалистической революции.

В севастопольском порту прямо к причалу, где пришвартовался катер, подкатил закрытый «додж». Подобная сверхконспирация слегка удивила Побережника, но он не придал ей значения. Его привезли в управление «Смерш» на Морском бульваре и под конвоем отвели в одиночную камеру. Такую же сырую и темную, как в Софии, и тоже в подвале.

В том, что разведчика после длительной загранкомандировки на первое время поместили в «карантин», не было ничего необычного. Предстояло написать отчет, пройти проверку. Немного смутило другое: сделано это было в какой-то непонятной спешке. В управлении «Смерш» никто не сказал ему и двух слов. Не иначе виновата предпраздничная суматоха, утешил себя Побережник. Поэтому и не стал требовать встречи с начальством, рассудив, что ему сейчас не до него. После праздника разберутся и уж тогда, извинившись, наверняка дадут возможность пусть скромно — война! — отметить возвращение домой, на родную землю. Ведь не каждый же день им приходится встречать разведчиков-нелегалов, целую пятилетку проработавших, как пишут в книгах, в стане врага.

Предположение относительно праздников оказалось правильным. Утром девятого ноября конвоир отвел Побережника в кабинет кого-то из начальства, где ему… предъявили постановление об аресте.

Началось следствие. Нет, к нему не применяли «мер физического воздействия», как к другим, потому что знали: бесполезно, у этого человека железная воля. В софийском застенке его так истязали, что за неделю он поседел, сломали ребра, но ничего не добились. Вместо этого следователи — сначала некий Ильин, а затем молоденький лейтенант Петр Хлебников — избрали тактику ночных допросов. Вызывали обычно вскоре после отбоя и отправляли обратно в камеру за час-полтора до подъема. Днем надзиратели строго следили, чтобы подследственный не спал. Такой режим, а по сути дела утонченная пытка, ломал человека почище самых жестоких побоев. Побережника выручало умение полностью выключаться, спать стоя с полуприкрытыми глазами, чтобы наблюдавший через волчок надзиратель не мог придраться и отправить в карцер.

Такой жесточайший режим продолжался не один день, и конца его не было видно.

Никаким компроматом «Смерш» не располагал, если не считать рассказанного самим разведчиком о радиоигре. Увы, но тем временам этого оказалось более чем достаточно. «Нам все известно!» — и кричал, и уговаривал следователь, добиваясь признания в том, что Побережник немецкий шпион. «Ложь», — категорически отрицал он. «Тогда почему тебя не расстреляли?» — приводил Хлебников «неопровержимый», как ему казалось, аргумент. Напрасно требовал разведчик, чтобы местное управление «Смерш» запросило Центр. Война близилась к завершению, и никто не собирался беспокоить Москву из-за «мелкого» дела.

Но дело было не такое уж «мелкое» для отважного разведчика, отдавшего все мужество и талант служению любимому Отечеству. Но изменить что-либо было не в его силах и он продолжал требовать связи с Центром, но его никто не желал слушать. Хотя дело его не залеживалось.

Несколько раз оно передавалось в прокуратуру и особое совещание, но неизменно возвращалось обратно на доследование «ввиду невозможности вынести решение за недостатком материала», как указывалось в отказной сопроводиловке. Однако, сколько ни бились следователи, «признательных показаний» от арестованного получить не удавалось. Он продолжал стоять на своем: делал только то, на что имелась санкция Центра.

Когда Семен Яковлевич рассказывал о совершенной над ним чудовищной несправедливости, я спросил, что помогло ему выдержать, не оклеветать себя?

— Сознание того, что я — коммунист. — Он немного помолчал, а потом продолжил: — В болгарской тюрьме я продолжал оставаться разведчиком, сражавшимся с врагом. Здесь — бойцом партии. Оклеветать себя значило предать ее, предать дело, которому я отдал всю жизнь.

Почти год я просидел в одиночке. Поэтому, когда осенью сорок пятого перевели в общую камеру в тюрьму, для меня это стало праздником. Месяца через два вызвал сам начальник тюрьмы. Честно признаюсь, сердце у меня екнуло: «Все выпускают!» Да и он начал разговор весьма обнадеживающе:

«Ну вот, пришло решение по вашему делу. Как думаете, какое?» — «Ясно: освободить».

«Ошибаетесь. Десять лет исправительно-трудовых лагерей и два года спецпоселения. Распишитесь», — протягивает мне какой-то бланк.

Я отказался:

«Подписывать не буду. Я ни в чем не виноват».

Никогда не забуду его злорадную ухмылку:

«Я не прошу расписываться в своей виновности, а только в том, что ознакомлены с решением особого совещания. Считать себя невиновным ваше личное дело».

Десять лет, от звонка до звонка, провел Побережник за колючей проволокой: в Тайшете начинал прокладывать БАМ, строил нефтеперегонный завод под Омском. Нечеловечески страшен был лагерный мир. Даже в лютые морозы жили в палатках, все болезни лечили касторкой. От непосильной работы и голода ежедневно умирали десятки людей, но он выжил, хотя как это получилось, и сам не знает, «Наверное, помогла тюремная закалка», — невесело шутит Семен Яковлевич.

После смерти Сталина и расстрела Берии, когда начали пересматривать дела сотен тысяч несправедливо осужденных зэков, Побережник неоднократно посылал в Москву заявления с просьбой разобраться в его деле, но ответа так и не получил.

Два года ссылки отбывал в спецкомендатуре в Караганде, работал на шахте. Там познакомился со своей нынешней женой. Наконец в 1957 году Побережнику разрешили вернуться в родные Клишковцы. Неприветливо встретили односельчане своего земляка, невесть где пропадавшего столько лет, да к тому же отсидевшего в тюрьме. Даже мать и младший брат — отец к тому времени уже умер — не пустили его к себе в хату. Но жить как-то нужно. Вот и пришлось с женой и маленьким сыном снимать, угол у чужих людей.

Пошел Семен Яковлевич к председателю колхоза проситься на работу. Сказал, что он первоклассный шофер, профессия по тому времени в деревне дефицитная. В ответ услышал откровенно враждебное: «Завод еще не собрал ту машину, на которой будет работать Побережник». Его послали подсобником в садоводческую бригаду: убирать мусор, обихаживать фруктовые деревья, уничтожать химикатами вредителей. Из дома он уходил рано утром, взяв с собой кусок хлеба да пару луковиц. Это был сразу и завтрак, и обед, и ужин, поскольку обратно возвращался частенько за полночь. Рабочих рук в колхозе не хватало, так что бывшему разведчику приходилось и навоз в коровнике убирать, и кочегара подменять, и разную сельскую технику чинить.

За житейскими хлопотами-заботами незаметно пролетел год. Постепенно стало меняться отношение односельчан, которым Побережник поведал кое-что о своих заграничных скитаниях. Но о том, что не один год был «англичанином Альфредом Мунеем», конечно, молчал. Ведь в свое время он дал подписку о неразглашении, а перед освобождением из ИТЛ взяли и вторую.

Как бы не трудны были эти годы, но в душе вое же теплилась надежда. Не верилось, что правда не восторжествует. Нет — будет на его улице праздник. Обязательно будет! И он терпеливо ждал и ждал этого дня. От тяжелых дум спасала работа, которой он отдавал всего себя, какой бы работа эта не была. Да и семья поддерживала: жена, сынишка!

Может быть, так и остался бы Побережник безвестным героем, если бы не случай. Приятель убедил его попытаться разыскать того советского советника, с которым судьба свела волонтера Семена Чебана в Испании. Он обратился в газету «Правда», откуда сообщили, что Пабло Фриц — это Павел Иванович Батов, ныне генерал армии, дважды Герой Советского Союза, и дали его адрес в городе Риге.

— Так вот кого я возил по фронтовым дорогам Испании! Жив, жив мой дорогой Фриц! От радости чуть было не прослезился, — рассказывает Семен Яковлевич. — Поколебавшись, в тот же вечер написал в Ригу письмо. Коротко напомнил о себе, в двух словах изложил свою историю после Испании, сообщил свой адрес. Попросил, если не затруднит, ответить. Прошла неделя, другая, третья. Ничего. Чтобы не было так больно, убеждал себя, что это естественно. Ведь с тех пор прошло около четверти века. Он вполне мог забыть меня. Тем более, что столько людей промелькнуло перед его глазами за годы Отечественной войны. На всякий случай решил написать еще одно коротенькое письмо. Для очистки совести. И на этом поставить точку. Памяти не прикажешь…

Но Побережник, к счастью, ошибся. Ответ пришел. Командующий Прибалтийским военным округом Батов извинялся за задержку — выезжал в войска, — приглашал в гости и даже выслал деньги на дорогу.

Можно представить, с каким волнением ожидал этой встречи с боевым товарищем Семен Яковлевич. Он не может скрыть его и сейчас, когда вспоминает о ней:

— Не успел я снять полушубок и вытереть с мокрых валенок грязь, как в дверях появился в полной генеральской форме военный. С трудом узнал в нем испанского Пабло. Прямо в передней мы бросились в объятия друг другу. Троекратно расцеловались. И тут к горлу у меня что-то подступило, сдавило как клещами — ни откашляться, ни проглотить. По моему лицу потекли слезы.

«Ну что ты, Семен! Успокойся, друг, не нужно!» — говорит Батов, а я никак не могу взять себя в руки. Внутри словно какая-то плотина прорвалась.

Павел Иванович обнял за плечи, провел в гостиную, усадил на диван. Еще и еще раз посмотрел мне в лицо, на седину, покачал головой и с грустью говорит: «Да, не пожалела тебя жизнь… Рассказывай обо всем без утайки».

О многом переговорили боевые товарищи за месяц, что гостил Семен Яковлевич в Риге. Узнав о его судьбе, Батов как депутат Верховного Совета СССР обещал помочь восстановить справедливость.

Минул год. Побережник уже начинал свыкаться с мыслью, что так и не удастся добиться реабилитации, поскольку его заявления оставались без всякого ответа. Однажды Семена Яковлевича вызвали к начальнику милиции в райцентр Хотин.

— Я терялся в догадках: зачем? Никаких правонарушений вроде бы не допускал… Захожу в кабинет начальника, и тот прямо с порога огорошил меня вопросом:

«Читать, писать умеете?»

«Да», — отвечаю, а сам прикидываю, зачем это ему: может быть, какую-нибудь недозволенную агитацию хотят пришить?

«А по-русски?»

«Тоже».

«Давайте паспорт».

Подаю. Он раскрыл его, берет ручку и крест-накрест перечеркивает разворот с фотографией. Все, думаю, началось, но виду не показываю, что на душе кошки скребут. Тут уж начальник милиции не выдержал:

«Ну и выдержка у вас, Семен Яковлевич. — Открывает сейф и дает мне какой-то документ: — Читайте».

А я без очков ничего разобрать не могу. Тогда он сам прочитал постановление о реабилитации.

«Идите, товарищ Побережник, в паспортный стол, заполняйте анкету на получение нового паспорта».

Вскоре после этого мне по почте прислали справку о том, что Военный трибунал МВО отменил постановление ОСО «за отсутствием состава преступления»… Как же я был рад тогда!

Кому-то это может показаться не совсем уместным, но я все же задал Семену Яковлевичу деликатный вопрос о материальной компенсации за все, что было совершено с ним.

— В справке было указано, что я могу обратиться по последнему месту работы, где обязаны выплатить среднюю заработную плату за два месяца. Вот и понимай как хочешь, куда именно: то ли к тем, кто меня за границу посылал, то ли в управление исправительно-трудовых лагерей, то ли на шахту в Караганду. Если в Центр, то я даже не представлял, какое у меня было денежное содержание как разведчика-нелегала. Нам ведь тогда накрепко внушили, что советские разведчики работают не за деньги, а за идею. Короче, за все про все перевели мне сто двадцать рублей, по-нынешнему двенадцать, за что я сказал спасибо. Не знаю только кому. Правда, позднее мне установили персональную пенсию местного значения в размере шестидесяти рублей…

После этого и правление колхоза тоже кое в чем пошло навстречу: выделило участок для дома, разрешило брать бутовый камень в карьере. Только на своих плечах много не натаскаешь, а с транспортом в колхозе все никак не получалось. Кто знает, сколько бы маялся Побережник, если бы из Черновицкого гарнизона не прислали несколько машин со стройматериалами и солдат-строителей. Да, не зря тогда, в Риге, Батов сказал при расставании: «Не унывай, Семен, с крышей что-нибудь придумаем». А когда строительство близилось к концу, зашли к Побережнику и председатель сельсовета с парторгом.

— Походили, посмотрели, порадовались, что скоро переберусь под свой кров, а потом и говорят: «Что ж ты молчал, что воевал в Испании, работал для Родины в Болгарии?» Ну что я мог им на это ответить? В общем, лед недоверия ко мне окончательно растаял, — вспоминает Семен Яковлевич о том, как начиналась новая жизнь.

Не сразу, но нашли ветерана-интернационалиста и заслуженные награды. Среди многих других рядом с советским орденом Отечественной войны с гордостью носит он итальянскую медаль Гарибальди, польскую «За свободу вашу и нашу», памятную медаль «Участник национально-революционной войны в Испании 1936—1939 гг.». Приняли его и в ряды КПСС, но без восстановления прежнего партийного стажа: секретарь обкома убедил, что так будет проще. Однако Семен Яковлевич продолжает добиваться, чтобы в графе «Время вступления» в партийном билете стояло: «1932 год».

…Конечно, возраст дает себя знать: в феврале Семену Яковлевичу исполнилось 84 года. Но все еще бодр и по-молодому подтянут этот высокий седой человек о орлиным профилем. Живет он теперь в областном центре городе Черновцы, активно участвует в работе совета ветеранов, охотно встречается с молодежью. Есть о чем рассказать ей бывшему батраку, моряку, коммунисту-подпольщику, волонтеру-интербригадовцу, разведчику-нелегалу, зэку и колхознику Побережнику.

При расставании я наконец решился задать ему мучивший меня вопрос: как он после всего случившегося с ним относится к партии?

И вот что услышал в ответ:

— Сейчас модно критиковать партию, обвиняя ее, как говорится, во всех тяжких. Но не побоюсь сказать, что лично мне принадлежность к ней всегда придавала силы. Я был и остаюсь коммунистом.

с. Клишковцы — Черновцы — Москва

1968—1990 гг.