Военные приключения. Выпуск 5

Не мне судить, какой из меня получился писатель, но работник из меня, кажется, получился. Вот моя старая чернильница, вот мое обычное перышко, как у школьника. Буква за буквой, слово за словом, строка за строкой, страница за страницей, книга за книгой — так проходит моя жизнь, и сам не пойму, что я нашел в ней хорошего. Думаю, что отбывать каторжные работы, таскать за собой тачку, все-таки интереснее…

Жизнь без выходных, без праздников, без дней рождения, без отпусков — это жизнь особая, и недаром же я помянул каторгу. Жена — без тени юмора — не раз говорила мне:

— Ты у меня законченный т р у д о г о л и к…

Пусть лучше так! Надеюсь, моя одержимость будет понятна читателям, да простят они мне то, что я не успеваю отвечать на их письма. Но такая жизнь не всегда понятна моим же коллегам. Вот уже сорок лет я все же присутствую в литературе, но с недоступных высот Олимпа суровые боги взирают на меня с большим подозрением:

— Где ему добраться до нас? Скоро сломает себе шею…

И все эти сорок лет критика присматривалась ко мне, как к редкому зверю, уже внесенному в Красную книгу, рассуждая между собою — в какую клетку меня посадить, в какой зверинец упрятать? Вообще, кто он такой, этот Валентин Пикуль? Ясно, что на других членов ССП он не похож, ибо мы его дружно и регулярно избиваем, хвост ему уже выдрали, все уши пообрывали, а он, наглец такой, все еще мелькает в печати…

До меня дошли и такие их разговоры:

— Помилуйте, а кто видел Пикуля? Кто его встречал на собраниях, в Доме творчества или в ресторане Дома писателей? Ясно, что он прячется от нас… боится! А если его никто не видел, так будем считать, что его попросту не существует.

Почти двадцать лет длилось упорное замалчивание моего имени, и когда мои доброжелатели спрашивали у начальства о причине такого замалчивания, им вежливо отвечали:

— Да, все это так. Но Пикуль… неупоминаем!

— Почему? — следовал естественный вопрос.

— Т а к н у ж н о, — отвечали высокие умы…

Много лет (после выхода в свет романа «Из тупика» в 1968 году) я проплавал в страшной «зоне молчания», как плывут корабли в чужих водах, чутко вслушиваясь в эфир, который сами они не смеют потревожить своими позывными. Не скрою, иногда мне хотелось самому выйти в «эфир» недоступной мне гласности с критическим обзором всего написанного мною.

Мое желание критиковать свои же романы — это желание вполне естественное, какое возникает у любого хозяина, желающего навести порядок в собственном доме. Не думайте, что я в этом случае стал бы щадить себя; напротив, моя самокритика была бы очень безжалостной, даже обидной для моего авторского самолюбия. Спрашивается: кому, как не мне, автору, знать о своих ошибках? Пожалуй, только один автор способен точно указать на слабые свои места и на все просчеты, которых критик даже и не заметит.

Вынужден сознаться, что у меня бывали (и не раз) досадные промахи, а начинал я свой литературный путь с книги большой и несуразной, которая останется для меня постоянным укором. В оправдание себе могу сказать лишь одно: как в море бывают приливы и отливы, так и в жизни каждого человека бывают срывы и неудачи, порою даже трагические.

Если прожита большая половина жизни, надо уметь без страха оглянуться назад, и тогда, наверное, представится точная «линия судьбы» — как след от работы винтов за кормою корабля; вот эта линия и выписывала сложную синусоиду жизни.

Помню, как меня, юнгу, старшина учил плавать:

— Если уж упал в воду, так плыви, иначе потонешь…

Вот я и плыву. Плыву много лет, чтобы не потонуть на мелком месте. Зато там, где подо мною зияет бездна, там я не потону никогда. Бездна сама удерживает меня на поверхности моря, чтобы я мог лучше видеть дальние горизонты…

Я еще не сделал того, что мною задумано сделать!

Эти «Размышления» явились, пожалуй, первым моим опытом в публицистике. А «виновником» обращения к необычному для меня жанру был Сергей Иванович Журавлев, дружеские беседы с которым и легли в основу данной книги.

Он же и подготовил ее к печати, за что я ему сердечно и искренне признателен.

ИСТОРИЯ — ОГОНЬ, А НЕ ОСТЫВШИЙ ПЕПЕЛ

Моя жизнь сложилась так, что я навсегда остался самоучкой. Хорошо это или плохо? Не знаю. Во всяком случае, я ни о чем не жалею. Ибо занимаясь самостоятельно своим образованием, сначала «на ощупь», потом все более и более целенаправленно и целеустремленно, я в конце концов нашел свою настоящую любовь, которая заполнила меня всего без остатка, стала смыслом и целью моей жизни, — Историю.

Чтобы увидеть истоки этой любви, мне придется несколько слов сказать о себе. И не потому, что моя биография — какое-то исключение. Напротив, она типична для людей моего поколения. Этим-то она, может быть, и интересна.

Тяжелейшим, ни с чем, наверное, не сравнимым но трагичности событием в истории Родины стала Великая Отечественная война. А нашему поколению, сменившему тогда школьную форму на военную, она дала первый толчок к размышлениям над поступками людей, к осознанию своей причастности к огромному делу, к всенародной борьбе. Ведь для каждого честного человека личная судьба и судьба Отечества неразделимы. Войне мы без остатка посвятили свою юность, а день 9 мая 1945 года стал как бы днем получения главного и наиболее дорогого диплома: самый трудный экзамен был сдан!

А встретил я войну в Ленинграде. Было мне тогда 13 лет. Отец, Савва Михайлович, плававший еще на эсминцах типа «Новик», потом окончивший институт и ставший инженером, был призван на флот. А мы с мамой, когда разбомбило наш дом, перебрались к бабушке. Там, по сути дела, я и пережил эту первую и самую страшную блокадную зиму. Вместе с другими мальчишками дежурил на крышах, тушил немецкие зажигалки. Потом, в разгаре зимы, когда голод стал нестерпимым, зажигалки эти уже никто не тушил, сил не хватало просто передвигаться, не то что лазать на крыши.

Очень дорожу медалью «За оборону Ленинграда».

Весной 1942 года эвакуировался в Архангельск по месту службы отца. Он служил в это время на Беломорской флотилии в звании батальонного комиссара.

И вот однажды бреду я по улице — я сильно болел тогда цингой — и вдруг вижу: идут строем мальчишки, чуть постарше меня, в сопровождении старшин и матросов. Кричу: «Кто вы такие?» Они в ответ: «Мы — юнги». Я побежал домой, схватил свои «научные труды» — два «тома» собранных мной иллюстраций, статей — все по морскому делу, прибежал к воротам флотского экипажа и пристроился к ребятам. Так попал в школу юнг. Как раз в этот день мне исполнилось 14 лет. И этот день я считаю днем своего, если можно так выразиться, гражданского рождения.

В декабре того же года, уже на Соловках, нас привели к присяге. Это было огромнейшим событием в нашей жизни, оставившим глубокий в ней след. Сегодня смотришь иной раз по телевизору, как принимают присягу. Родители приезжают, оркестр исполняет праздничный туш. Ничего этого у нас не было. Застывший лес, шинель, ботинки разваливаются, руки без перчаток. И вот берешь рукавом шинели винтовку ледяную, промерзшую и даешь присягу. Вроде буднично, не романтично, даже грубо как-то. Но все это было нами до глубины души прочувствовано. Присяга давалась в сложных условиях, и никакой папа, никакая мама, никакая бабушка не смотрели в этот момент на нас. Мы были наедине друг о другом — мы и присяга. И хором, я помню, мы ее не читали. Каждый произносил присягу сам. И этой, единственной в жизни, клятве мы верны по сей день.

С 1943 года и до окончания войны служил на Северном флоте, в составе экипажа Краснознаменного эсминца «Грозный».

Когда лично меня спрашивают, не жалею ли я о том, что вместо школьного учебника в 15 лет держал штурвал боевого корабля, я совершенно искренне отвечаю — нет, не жалею. И сегодня, с высоты прожитых лет, я еще яснее, чем раньше, вижу, что ни один учебник никогда не дал бы мне столько знания жизни, людей, как тот суровый опыт, что получил я в годы войны.

После демобилизации я с такой же неистовой страстью, как в свое время на флот, устремился в литературу. Как и большинство писателей, пришедших в литературу из сырых фронтовых траншей и со скользких палуб кораблей, я знал, что надо писать, но не всегда понимал, как надо писать… А у меня к тому же не было даже среднего образования. И потому, ясно понимая, что, если я серьезно не займусь самообразованием, писателя из меня никогда не выйдет, я начал изо дня в день, как на работу, ходить к открытию в публичную библиотеку. Запоем читал русскую и советскую классику, штудировал книги по искусству, по русской истории, делал выписки, составлял конспекты.

Образование чрезвычайно важно в становлении личности. Однако в моем представлении образован не тот, кто получил аттестат зрелости или диплом института, а тот, кто всю жизнь непрестанно учится. Бывает так: встретишься о ученым и убедишься — хам, а поговоришь с водопроводчиком и видишь в нем аристократа духа. Интеллигентность, на мой взгляд, определяется благородством натуры, добротой, отзывчивостью души, стремлением помочь ближнему. Значимость личности сегодня в обновляющемся обществе возросла. Думаю, что человек обязан оставаться самим собой, не растворяться в коллективе, а, напротив, должен стремиться именно выделяться…

После войны, когда начал писать, наиболее сильное влияние оказали на меня четыре человека, люди широко и самостоятельно мыслящие, сильные духом, натуры возвышенные и стойкие. Первый — Н. Ю. Авраамов, старший офицер еще царского флота, большой специалист в области морской практики. Затем — редактор моей первой книги А. А. Хржановский. Он преподал мне уроки честного отношения к литературному труду, любовь к нестандартному мышлению, умение оставаться самим собой, не обращая внимания на кривотолки. Часто вспоминаю профессора С. Б. Окуня, возглавлявшего кафедру истории при Ленинградском университете. Мы с ним спорили, во многом наши мнения расходились, но он всегда защищал меня перед редакторами-перестраховщиками, говоря: «Автор имеет право думать иначе, нежели историк-профессионал. Роман — не учебник по истории. Физик или геолог имеют свое мнение о гибели Помпеи, которое вряд ли совпадает с тем, что мы видим на картине Карла Брюллова…»

Четвертым назову Л. И. Родионова, потомственного питерского пролетария, человека кристальной честности. Когда говорят о рабочем классе, я всегда вспоминаю именно его. Именно таким должен быть рабочий с большой буквы — образованный, культурный, убежденный, гордящийся своей профессией. Такой человек никогда не схалтурит, не обманет, не придет на работу выпившим. По возрасту он годился мне в отцы, но мы с ним очень дружили. Он верил в меня и очень мне помогал, даже материально. «Что бы ни случилось, — внушал он мне, — хоть камни с неба станут рушиться, все равно ты обязан ишачить. Поверь мне, даже болезни отступают перед работящим человеком. В труде будешь жить долго, и нет такого лодыря, который мог бы похвастаться своим долголетием».

Благодарен я Вере Пановой и Юрию Герману, которые, заметив меня смолоду, давали ценные советы, а затем рекомендовали в Союз писателей.

Очень большое влияние на меня как литератора оказала (и продолжает оказывать) русская классическая и мировая живопись. Музеи научили многое понимать, а картины обострили мой глаз. Кстати, сознаюсь, что никогда не был поклонником новейших тенденций в искусстве (хотя всегда старался их знать)! все эти Кандинские, Шагалы, Ларионовы и Пикассо — для меня они пустой звук. В этом я остаюсь глубоко «консервативен». Но зато не могу представить себе, как бы я писал свои исторические романы, не пережив множества восторгов перед полотнами прошлого — от Антропова до Репина, от Рокотова до Борисова-Мусатова, от Левицкого до Сомова, от Тропинина до Кустодиева. Я много раз убеждался, что живопись взаимосвязана с литературой, а пишущему об истории просто немыслимо пройти мимо картин старой русской жизни. Я, например, не могу писать о человеке, не посмотрев ему в лицо. И потому я еще молодым начал собирать репродукции картин, составлять портретную картотеку. Сейчас у меня собрано более двадцати пяти тысяч портретов. Это огромная работа, которой я отдал почти сорок лет жизни.

Что же касается моей любви к истории, то здесь опять «виновата» война. Уже тогда мы, воевавшие с фашизмом, стали, может быть во многом еще неосознанно, понимать, что кроме пушек и танков, самолетов и боевых кораблей наше Отечество обладает и еще одним грозным оружием — героическим прошлым. В те грозные годы как будто проснулись от дурного сна, стали понимать, что мы — не Иваны, родства не помнящие, что есть у нас и славная история, и национальное достоинство. Не случайно ведь во время войны писали и о подвигах советской комсомолки Зои Космодемьянской, и о походах русского полководца Александра Суворова. Летом 1941 года мы выстояли еще и потому, что нам в удел достался дух наших предков, закаленных в прошлых испытаниях. Память — это сильнейшее оружие. Когда в канун гитлеровского нашествия вышел на экраны фильм об Александре Невском, образ защитника Отечества отложился в душах миллионов людей, взывал к мужеству и патриотизму. Во время войны для отличия наиболее талантливых командиров были учреждены ордена с профилями Кутузова и Суворова — ими гордились. А вот появление ордена Ушакова пришлось объяснять через газеты, ибо адмирала Ушакова, к сожалению, успели забыть. На крутом переломе войны ввели погоны, и вся армия, весь флот незримо подтянулись, как бы ощутив на своих плечах полную меру ответственности в великой преемственности поколений. Это событие застало меня еще на Соловках, и мы, мальчишки, в звании «юнга» погонами гордились, как орденами. Никогда не поверю циникам, утверждающим, что знамя — это лишь красиво расшитая тряпка. Патриоты погибали за Отчизну, осененные шелестом знамен. К сожалению, когда война закончилась, снова ослабло внимание к отечественной истории, к историческому, а значит, и патриотическому воспитанию. А ведь роль истории в развитии великого народа, каковым является наш народ, — огромна. Она воспитывает человека в духе осмысленного патриотизма, ибо нельзя быть патриотом сегодняшнего дня, не опираясь при этом на богатейшее наследство наших предков. Знание прошлого Отечества делает человека богаче духом, тверже характером и зорче разумом. История воспитывает в нем необходимое чувство национальной гордости. История требует от нас уважения и к себе, и к дедовским могилам, ведь культура народа всегда зависела от того, насколько народ знает и ценит свое прошлое. Сравнивая прошлое с настоящим (и делая выводы на будущее), мы должны знать, что наше государство не имело блаженных времен и жизнь русского народа всегда была сопряжена с преодолением неслыханных кризисов. Принижать свою историю, забывать ее или извращать — значит оплевывать могилы своих предков, боровшихся за родную русскую землю…

Подлинный патриотизм зиждется на глубоком понимании прошлого, ибо в прошлом мы черпаем опыт, необходимый для созидания будущего. Патриотизм — в соблюдении и развитии лучших традиций народа. Патриот, знающий много, видящий далеко, не позволит подрывать нравственные устои общества, осквернять отечественные святыни, взрывать храмы или возводить танцплощадки в местах, где упокоились предки.

Воспитание патриотизма должно начинаться с истории. Никакое дерево не растет без корней, и чем глубже корни, тем крепче дерево. Захватчики всех времен понимали значение исторической памяти народа.

Новгородский памятник Тысячелетия России был потому так торопливо повержен с пьедестала фашистами, что они желали заставить народ забыть своих великих предков, вычеркнуть нас, русских, из всемирной истории человечества. У нас же за плечами столетия такой громкой истории, которой не надо стыдиться. Н. Г. Чернышевский очень точно когда-то заметил:

Знакомить человека с историей, воспитывать в нем осознанный патриотизм необходимо с детства. Ребенку нужны «Мойдодыр», «Дяди Степы», это бесспорно. Но ему еще более необходимы живые, интересно написанные книги по истории. С ранних лет он должен быть знаком с великими деяниями своих соотечественников от Дмитрия Донского до Юрия Гагарина, от Александра Невского до Александра Матросова, Николая Гастелло. Ведь это тоже — история! К великому сожалению, таких книг издается крайне мало.

Сегодня, будем смотреть правде в глаза, у нас история до семнадцатого года, по сути дела, скудная. Даже учебники для вузов — не говоря о школьных — это чахленькие конспекты. И тот, кто хочет действительно знать историю, просто не знает, где взять нужные ему книги. Это — беда.

В XVII веке маньчжурская династия Цин вломилась в Китай и свергла китайскую династию Мин. Китайцам велено было производить отсчет истории с того года, как они покорились династии маньчжуров, которые понимали главное: у дерева надо обрубить корни, и дерево зачахнет.

Не произошло ли нечто подобное в 20-е — 30-е годы нашего века, когда русская история была задернута траурным флером. Историю заменяли либо история развития общественных формаций, либо история революционных движений, либо история классовой борьбы. Истории как изложения событий в хронологическом порядке не было или почти не было. Во многом тут виновата вульгарная социология. Были у нас такие горе-теоретики, которые пессимизм лирики Лермонтова объясняли понижением цен на зерно, что, дескать, и настроило на унылый лад лиру поэта-помещика. История России была задвинута в самый дальний угол образования, словно одряхлевшая мебель. Если о ней вспоминали, то дальше Степана Разина, Емельяна Пугачева и декабристов идти как-то робели.

И такое положение длилось довольно долго. Вместо истории давали какие-то отсевки, дуранду вместо хлеба. К сожалению, эту дуранду продолжают пихать и сейчас. Почему-то история Месопотамии или Древнего Рима у нас преподносится более широко и ярко, нежели история Отечества.

И что еще глубоко меня возмущает, это когда говорят или пишут о том, что Россия, темная, отсталая, забитая, состояла сплошь из рабов и крепостников. Но я вот думаю: как же из этого темного мира рождались светлейшие личности? А их было немало на Руси, немало! И непонятно, откуда же тогда явился нам Пушкин?

И то, что в свое время были разрушены замечательные памятники искусства, памятники людям прошлого — это результат преступного отношения к истории.

Я глубоко убежден, что нам всеми силами, всем народом надо срочно, незамедлительно поправлять это положение.

Начать надо, как я уже говорил, с книжек для самых маленьких, со школьных учебников и продолжить более серьезной литературой.

Наша страна нуждается сегодня в одном — пусть хотя бы пока одном — широко популярном, народном издании по истории. Что-нибудь типа издания старой «Нивы». Ведь в чем был успех «Нивы» — журнала не исторического, но и не обходившего истории? Он доступным языком рассказывал о том, что произошло в мире, кто приехал в Россию, выехал из России, печатал художественные произведения. И что немаловажно — был хорошо иллюстрирован. Печатал картины русских и зарубежных художников. Ведь недаром многие известные деятели искусства в своих мемуарах отмечают, что на их становление огромное влияние оказал журнал «Нива».

Кстати, неблагополучно обстоит у нас дело не только с изданием чисто исторических трудов. Почти невозможно достать тексты древнерусских летописей, произведений средневековых авторов. «Слово о полку Игореве» у нас издают, слава богу, хорошо, а вот «Житие… Аввакума» — редкость. А ведь его надо не просто читать — многократно перечитывать, для того хотя бы, чтобы вспомнить те русские слова, которые мы забыли. А они, между прочим, очень точные, как пули снайпера. Если даже отбросить религиозное подвижничество Аввакума — что само по себе вызывает большое уважение, — то и как писатель он заслуживает почетного места в русской истории и литературе.

Без знания истории немыслим культурный человек.

Без знания прошлого — повторяю это еще раз — невозможно сегодня быть и патриотом. История — могучий фактор воспитания осознанного патриотизма.

Скажу о себе. Несмотря на то что я ушел добровольцем на флот, вроде бы неплохо воевал, прослушал массу политбесед, которые в те годы носили далеко на формальный характер, я по-настоящему начал познавать и узнавать свое Отечество только тогда, когда стал изучать историю. Я, как дерево, вдруг обнаружил те корни, которые меня питают. Патриотизм держится на глубоком знании своей Родины — знании самом всеобъемлющем. Одного лишь умиления березкой, кустом черемухи человеку мало. Мы должны смотреть на свою Отчизну широко, объемно — в пространстве и во времени.

Вот я никогда не был за границей. Если не считать Норвегии, куда заходил наш эсминец во время войны. Но меня, скажу прямо, за границу и не тянет. Я бы чувствовал, что поступаю неправильно, поехав, например, в Париж, если я никогда не бывал в Иркутске, Астрахани, Вологде — тех городах нашей страны, в которых я хотел бы побывать. Сначала надо дома у себя оглядеться, узнать его как следует, а значит, и полюбить.

К великому сожалению, сегодня и в жизни, и в литературе люди стали как-то сдержанно выражать свои чувства к Родине. И я боюсь, не стоит ли за этим некоторое равнодушие? Мне иногда мои друзья, писатели, прямо говорят: «Ну зачем ты так открыто пишешь о патриотизме? У тебя герои сплошь и рядом заявляют: «Друзья, я очень люблю свою Родину». Так в литературе сегодня не принято». А чего стесняться? Я сам считаю себя патриотом и не боюсь говорить об этом громко.

Думаю, что искусство наше должно говорить о любви к Родине во весь голос. Не стесняясь. Народ нужно учить добрым примером. Ну зачем, скажите, специально писать о том, как воруют в универмаге? Воруют — сажайте! Но при чем тут литература? Все это, я думаю, не предмет для искусства.

Правда, и патриотическую тему могут начать эксплуатировать халтурщики и приспособленцы. Но здесь все же трудно притворяться. Никакое произведение не будет иметь патриотического воздействия, если сам писатель, композитор, режиссер не является искренним патриотом. И как бы профессионально грамотно ни было сделано произведение, фальшь все равно даст о себе знать. Каков ты есть — такова будет и твоя книга.

А как богата наша история примерами героизма! Примерами поистине бесценными для патриотического воспитания молодежи.

Ведь сколько в истории Отчизны было критических моментов, и ничего — выдержали! И не просто выдержали, а победили.

А много ли сегодня знаем о доблестных делах наших далеких и близких предков?

Я никогда не думал, что в своих научных и писательских интересах когда-нибудь «заберусь» на Дальний Восток. Но мне попались интересные материалы по обороне Камчатки во время русско-японской войны, по созданию народного ополчения. Я увидел, как народ, отнюдь не «передовой», а чувствующий патриотизм больше шкурой, поднялся против оккупантов. Так родился мой роман «Богатство». А когда я вчитался в материалы по обороне Владивостока нашими крейсерами — я просто ахнул: какой там кладезь! И меня, как историка и писателя, привлек в первую очередь тот огненный патриотический порыв в командах наших крейсеров, которые, оказавшись в очень неудобном тактическом и стратегическом положении, сделали огромное дело.

Да мало ли таких примеров!

Вот знаменитая атака кавалергардов при Аустерлице, вошедшая в историю нашей воинской славы. У меня в коридоре висит картина Самокиша «Аппель» — это призыв вернуться из атаки. Но возвращаются единицы. А шли они в атаку, зная, что идут на верную смерть, что враг их не пощадит. Но они пошли. Ибо надо было спасти честь русской гвардии. Спасти ценой собственных жизней. Только и всего.

Я часто думаю над этим фактом нашей истории. Что это были за люди? Откуда такой огненный порыв самопожертвования? Вышли все из дворянских усадеб, болтали по-французски, пили шампанское, ухаживали за дамами. Специально же военно-патриотическим воспитанием никто не занимался.

Но дело в том, что вся атмосфера жизни была пронизана духом патриотизма. С детских лет эти юноши слушали разговоры взрослых о Родине, о подвигах, о славе. Смотрели на портреты своих предков, увешанных орденами, погибших в битвах за Отечество. Заходили в лакейскую, а там пели русские народные песни, рассказывали подлинные истории тех или иных походов. Так складывались характеры патриотов.

И вот я думаю, всегда ли мы сегодня используем тот огромный духовный опыт, те героические традиции, что вынесли из огня Великой Отечественной войны? Всегда ли мы внимательны к людям, к ветеранам, несущим с собой и в себе весь накал патриотизма военных лет?

Иногда видишь, идет ветеран, надел свои медали, ордена — что кто заслужил, — он и гордится своими наградами, и чего-то стесняется, чем-то смущен. И никто на него не смотрит, толкают его, пихают. Плевать, что ветеран. Жалко мне их иногда бывает. И горько за наше равнодушие.

Я сам ветеран, и как же больно иногда делается, когда где-нибудь в компании услышишь, как кто-то из ветеранов начнет рассказывать о том, как штурмовал он Прагу или Берлин, а его не слушают, перебивают. А то и дети еще скажут: ладно, папа, хватит, мы это уже слышали, подумаешь, война, есть сегодня заботы в поважнее. И замолчит этот человек, наткнувшись на равнодушие. А сколько мог бы он еще рассказать! И рассказы эти — бесценны. Ибо правдивы. Иному писателю, пишущему о войне, такая правда и не снилась.

Записывать надо эти рассказы, издавать. А то у нас все больше печатают мемуары военачальников. Хорошие мемуары, но ведь солдат тоже воевал. И видел войну, кровь, смерть, как говорится, в глаза.

Вообще, минувшая война — это наша недавняя история — кладезь для серьезного писателя. Сколько там таится тем! Причем не обязательно связанных с баталиями.

Больше и лучше надо говорить и писать о том времени. Но одно условие, замечу попутно, должно быть непременным для пишущего вообще, а о войне тем более — правда. Многие писатели так называемого фронтового поколения не раз говорили о том, что именно желание сказать правду о пережитом заставило их взяться за перо. Да и сам я начал писать потому, что порой не находил в литературе тех лет этой самой правды. А ведь как бывает: признанный писатель, мастер слова, красиво и завораживающе рассказывает читателю о том, например, как полковник после ранения плыл по Оке. В старой усадьбе встретил он учительницу, которая вышла, согревая руки в муфте. Полковник оставил свой чемодан и провел волшебный вечер в вишневом саду…

Я читаю — и не верю. Не было этого волшебного вечера! Не было дамы с муфтой. Вышла к полковнику измученная нуждой, войной женщина с кошелкой, где лежали две картофелины, которые ей надо поделить между тремя детьми, и полковник вынул сало, хлеб, которые вез матери, и сунул ей — бери! Вот это — правда. Хотя жестокая и не романтичная. Но правда.

У нас историю часто понимают как нечто минувшее, ушедшее в небытие. Но история — это не остывший пепел и не только день вчерашний. Это — неразрывная связь времен, единая цепь, где важно каждое звено, в том числе и день сегодняшний. Вот почему сейчас весь наш народ с таким энтузиазмом воспринимает те решения партии, которые ведут к положительным переменам в жизни общества. Важно только, чтобы эти положения не потонули в красивых речах, благих пожеланиях. Ведь ни на одном съезде партии не принималось плохих решений — все замыслы были хорошие. Все зависит от их исполнения. Если командир отдал приказ — он должен быть уверен, что приказ его будет понят и выполнен в точности. На этом держится воинская, служба. Но на этом должен держаться и весь государственный аппарат. Задача сейчас — довести решения до дела, а дело — до конца. Мало того, необходимо, чтобы весь народ проникся идеями грядущих перемен, понял жизненную их необходимость. Тогда успех обеспечен. Причем это касается не только экономики, но и проблем социальных, духовных, нравственных.

Вот, к примеру, развернувшаяся в последнее время в общегосударственном масштабе борьба с пьянством. Это очень нужное и своевременное дело. Пьянство — страшное, всеразрушающее зло. А ведь, как ни странно, за последние двадцать лет это отрицательное явление приняло угрожающие масштабы. Но опять же никакими, даже очень хорошими, постановлениями не изжить этого зла, если борьба с ним не станет делом общенародным.

Скажу как историк: широко бытующая молва о том, что-де на Руси-матушке всегда пили, что «веселие Руси есть питие», — это злонамеренная, злоязычная ложь. Пьянство никогда не было свойственно русскому народу. А там, где оно появлялось, с ним всенародно старались бороться. Целые уезды объявлялись на сходках безалкогольными, убирались из сел трактиры и т. д. Вспоминаю в этой связи мемуары прекрасного художника Александра Герасимова, уроженца города Козлова, ныне Мичуринска.

Жители этого города были в основном прасолами — торговцами скотом. Были в городе и трактиры. В пять утра город просыпался, и жители его — с детьми, бабками — шли в эти трактиры и пили там… чай. Спиртного никто не пил. Но вдруг кто-то взял рюмку водки. Все. Он мог из этого города уезжать. Ему больше не верили. С ним не заключали сделок, не давали ссуды и т. д. Ему оставалось только бежать из города. И все потому, что он в присутствии горожан выпил рюмку водки. Вот что значит сила общественного мнения!

Важнейшей проблемой сегодняшнего дня кажется мне проблема семьи. У нас мало думают о священном таинстве брака. Отсюда — огромное число разводов, несчастных детей, поломанных жизней. Многое зависит здесь от женщины. А ей приходится сейчас очень трудно. Она и на работе наломается, и дома дел невпроворот. Где уж ей о себе подумать!

Когда-то очень много говорили и писали о равноправии женщин. Один всемирно известный ученый, ратуя за это самое равноправие, утверждал, что женщина может даже работать в шахте, ибо у нее якобы позвоночник более гибкий, чем у мужчин. Лично я на признаю такого равноправия. Женщина стояла и стоит выше мужчины. У древних славян было глубочайшее почтение к женщине, и женщина называлась словом замечательным — берегиня. Хранительница очага, хранительница семьи, хозяйка, жена, наконец, семейный мудрец, который разрешает все конфликты. А у нас зачастую равноправие оборачивается очень неприглядной стороной: женщины ломом орудуют, а мужчина — бригадир, ходит, покуривая, с записной книжечкой. Нет уж, пусть наши женщины лучше ходят по цветам, а не спускаются в шахту. Тогда и в семье будет мир и согласие.

Несколько слов хотелось бы сказать о семьях военнослужащих, офицеров. Выйдет замуж молодая девушка, живущая в большом городе, за курсанта. А его после окончания училища или академии направляют в отдельный гарнизон, на боевую точку. Каково женщине, привыкшей к удобству, уюту, жизненной стабильности, менять свой быт? Ведь женщина по природе своей домоседка. А офицер меняет местожительство часто. Послали в одно место, получил квартиру, вбил гвозди, повесил картину. А завтра — новое назначение. Значит, гвозди выдергивай, собирай чемоданы. Трудная жизнь. Особенно для женщины. И потому, коли она решила вступить в брак с офицером, она обязана внутренне подготовиться к грядущим тяготам армейской жизни. Я глубочайше уважаю жен офицеров. Считаю, что быть офицерской женой — это профессия. Это большая честь и большая ответственность!

Огромные, исторической важности задачи стоят перед нашим народом по охране памятников прошлого. Причем мы еще до сих пор говорим «по охране».

Вынуждены так говорить. Ибо варварское, а точнее, преступное их уничтожение еще встречается. Каких бесценных сокровищ мы лишились! Одно нажатие кнопки — и не стало построенного на народные копейки в честь победы в войне 1812 года храма Христа-спасителя. На народные же деньги был воздвигнут памятник национальному герою — Скобелеву. И его свергли. Зачем? Да мало ли таких примеров! И что это — вопиющее варварство или вредительство?

И вот уже встречаешь в газете, что не в 30-е годы, а сегодня где-то подожгла древнюю часовню, мало того — разрушили памятник героям гражданской войны или партизанам войны Отечественной. Исторический нигилизм не проходит даром. Он калечит души людей, лишает их понимания национальных святынь, И не пора ли спрашивать за это с полной строгостью, как за самое тяжкое преступление? А разве не в том же ряду варварских, преступных действий надо рассматривать спроектированный без глубокой научной основы и уже начавший осуществляться переброс северных рек, против которого единым фронтом выступила научная, писательская, да и вообще широкая общественность? Слава богу, проект отменили. Но ответил ли кто-нибудь за это преступление, понес ли какое-либо наказание? А ведь это миллиарды рублей. Да бог с ними, в конце концов, с миллиардами. А затопленные множества городов и сел, в которых есть жемчужины мирового зодчества, их кто восстановит? Кто вернет народу, нам с вами, нашим детям и внукам? И простят ли нам дети и внуки эти бесценные потери?

Так давайте помнить, что, живя и работая сегодня, мы живем в Истории и для Истории. И надо делать все для того, чтобы потомки наши — через сто, двести, триста лет — не стыдились нас, а гордились нами.

Пусть простит меня читатель за то, что столь часто возвращаюсь памятью к дням своей юности, к дням войны. Но иначе не могу. Слишком глубокий след оставило то время и в жизни всего народа, и в судьбах отдельных людей. Лично же для меня — при всей его трагичности и суровости — это военное время дорого не только тем, что ярко высветило духовную красоту русского человека, но еще и потому, что на всю жизнь неразрывно связало меня с армией, с флотом.

Сегодня, пожилой уже человек, я все отчетливее и яснее понимаю, как мне повезло. И мысленно благодарю судьбу, что жизнь моя сложилась именно так, а не иначе, что в юности я попал на флот, что флот меня принял, одел, обул, дал профессию и, главное, воспитал как солдата, гражданина и человека. Это было самое счастливое время в моей жизни, может быть, даже больше, чем сейчас, я чувствовал тогда свою необходимость в этом мире. Я был нужен, и от меня многое зависело. Я давал курс кораблю, определял глубину, скорость хода. От моего гирокомпаса зависела стрельба торпедных аппаратов и орудий. Ничего, что мне было пятнадцать лет. Я стоял в общем строю и делал общее дело. И за это меня уважали. И вот это сознание нужности своей делало меня гордым и счастливым, несмотря на трудности. А ведь нам, мальчишкам, не было тогда легко и хорошо. Нам было зверски тяжело. Но я благодарен флоту даже за то, что было тяжело. Благодарен за привитую дисциплину, за истинно мужские качества, которые он сформировал в нас.

Я глубоко убежден, что каждый юноша должен пройти школу военной службы, — это крайне необходимо для последующей жизни.

Лично мне флот дал ту «закваску», которая помогает и теперь жить и работать. И когда мне в жизни бывает нелегко, я вспоминаю годы войны, проведенные на флоте, и понимаю, что тогда было еще тяжелее. И ничего — выжил, выдержал, и надо ломить дальше, до конца…

Нас было полторы тысячи юнг. И сегодня все с огромной благодарностью и теплым чувством вспоминают при встречах флот. Нашелся лишь один мерзавец — один из полутора тысяч! — который сказал: «Я проклинаю эти годы и эту службу».

Характерная деталь. Никто из моих боевых товарищей не потерялся в жизни, не опустился, не спился. Все, как говаривали в старину, вышли в люди. Есть среди них адмиралы, известные ученые, артисты, рабочие: Коля Махотин — доктор технических наук, лауреат Государственной премии; Вадим Коробов — вице-адмирал; Василий Копытов — контр-адмирал; Виктор Бабасов — Герой Социалистического Труда; Борис Штоколов — известный певец; Виталий Гузанов — писатель… Перечисление это можно было бы множить и множить.

В творческих и жизненных успехах бывших юнг опять же «виновата» военная служба. Она дисциплинировала нас, учила видеть цель и добиваться ее.

А учили нас крепко. Вспоминаю Соловки, были там ребята сильные и не очень, дерзкие и скромные, неизбалованные и «маменькины сынки». Одним словом — разные. И из этих «разных» надо было сформировать настоящих воинов — крепких, выносливых, профессионально подготовленных. Чтобы, придя на боевой корабль, они органично влились в сплоченный и монолитный коллектив, имя которому гордое и прекрасное — экипаж.

Когда мы встречаемся, всегда с любовью вспоминаем начальника школы Авраамова — человека внешности суровой, поначалу одним своим видом вгонявшего нас прямо-таки в шоковое состояние. И лишь позже мы поняли, какой это добрейшей души человек! Авраамову я посвятил первый свой роман «Океанский патруль».

Но спуску он нам не давал. Жили мы на Соловках в землянках, нами самими вырытых и оборудованных. Комаров там уйма, спать нас заставляли нагишом. Утром, по холодку, — это ведь Север! — построят всех в колонну в чем мать родила — и пробежка километров 5—6. Потом к озеру: первая четверка — в воду, вторая — в воду, третья — в воду и т. д. А по берегам старшины ходят и смотрят, чтобы никто к берегу не приближался. Умеешь плавать, не умеешь — барахтайся как можешь. Я, например, не умел. Но деваться было некуда, и быстро научился. От стыда.

Или ходьба на шлюпках, в которой Авраамов был великолепным специалистом. Поставим паруса и идем. Шлюпка дает крен на левый борт, а он приказывает всей команде: «Ложись на левый борт». Ляжем и, почти касаясь ухом воды, идем дальше. Берег уже еле заметной кромкой обозначился. Вода в Белом море прозрачная, дно видно. Авраамов останавливает шлюпку и заставляет нас нырять и достать дно. А в доказательство мы должны были что-то принести с грунта. Это была прекрасная школа, которая делала из мальчишек мужчин.

А потом нас учила уже сама военная жизнь, флотская служба на боевых кораблях.

Да еще как учила!..

На эсминце «Грозный», куда меня направили, встретил я людей замечательных, прекрасных специалистов своего дела. И в этой связи, как историк, опять возвращаюсь в прошлое. Служба солдатская в старой России длилась 25 лет. Практически все лучшие годы своей жизни человек проводил в казарме, в строю, в походах, в сражениях. И потому, когда возвращался он к мирной жизни, зачастую места в ней не находил. Любимая его вышла замуж, родные забыли, от крестьянского труда он отвык. Куда было податься отставному солдату или матросу на склоне лет? Отсюда так много человеческих трагедий, отраженных, в частности, в русской литературе.

Но этот огромный срок имел одно неоспоримое преимущество. Оторванный молодым парнем от семьи, от родной деревни, человек не видел и не имел другой семьи, кроме военной. Для него казарма становилась родным домом, а воинская служба — смыслом жизни.

Но если двадцатипятилетний срок службы — это безобразно много, то сейчас — и это мое глубочайшее убеждение — служат мало. Трудно стать хорошим солдатом за два года, а матросом — за три. Только-только начинает парень становиться боевым специалистом, а ему уже пора чемодан собирать — увольнение в запас. И приходит на его место новичок, которого опять надо учить.

Не берусь давать каких-то универсальных рецептов, но, думаю, проблема тут есть, и проблема непростая. Почему бы, например, не подумать об увеличении числа сверхсрочников — кадров, на которые всегда опирались наша армия и флот, особенно в воспитании молодежи. Мне самому выпало счастье служить с такими людьми. Когда я прибыл на эсминец, то встретил там матросов, которые служили уже по восемь — десять лет, и все матросами. Так жизнь сложилась — война с Финляндией, потом с Гитлером.

Но какие это были специалисты, какие герои!

И как все их ценили, как уважали!

Возвращаемся мы из похода, выстраиваемся на палубе, запели горны. Командующий флотом А. Головко выслушивает рапорт, жмет руку командиру корабля, потом поворачивается подает руку мичману Холину, который еще вчера был матросом-сверхсрочником.

Этот мичман Холин в походе, во время атаки подводной лодки, когда надо было голыми руками, ногтями отодрать ото льда и сбросить глубинные бомбы, раньше всех выбегал, прямо босиком, и, пока отбой не сыграли, он так босиком и стоял на юте, и не просто стоял, а выполнял боевую задачу. Вот кто такой мичман Холин.

И конечно же, такие люди своим поведением, своим мужеством и профессиональным умением оказывали на нас огромное влияние. Как и тот массовый героизм, которым была буквально пронизана атмосфера времени. Я сам никаких выдающихся поступков не совершил, просто старался честно нести вахту, которая мне была поручена. Но я был свидетелем и очевидцем таких героических деяний, которые по сей день наполняют меня гордостью за своих флотских товарищей…

В конце войны, кажется, осенью 1944 года, мы шли всей бригадой миноносцев вдоль Кольского полуострова. Сильно штормило. Немецкая подводная лодка торпедировала М-08 «Достойный». Мы столпились в радиорубке и слушали, как радист «Достойного», оставаясь на вахте, открытым текстом передавал сообщение о состоянии корабля. Потом, когда генератор залило водой, перешел на аккумуляторное питание и опять вышел в эфир. Он не назвал ни своего имени, ни своей фамилии. Только крикнул напоследок: «Товарищи, прощайте!» А дальше — только треск и шипенье. Он так и погиб безвестным для нас вместе о кораблем.

В «Моонзунде» у меня описана сцена 1917 года, как офицеры одного из боевых кораблей, гибнущего в водах Балтики, отказываются его покинуть и, собравшись в кают-компании, медленно погружаются вместе с кораблем в пучину.

Были такие случаи и во время Великой Отечественной на Северном флоте. Мне рассказывали, как во время гибели «Сокрушительного», разломанного пополам, шестеро матросов и механик (БЧ-5) отказались покинуть корабль, разделив с ним его участь. Механика посмертно наградили, а матросы так и остались безвестными.

Такие случаи имели, конечно, потрясающее воспитательное воздействие. Сегодня они производят на меня, в моем преклонном уже возрасте, еще более сильное впечатление, чем в юности. Тогда эта героика казалась, в общем-то, нормой жизни. А сейчас я думаю — ведь они могли спастись. Почему же они этого не сделали? Почему не покинули корабль? Ведь молодые ребята погибли — им бы жить еще и жить. Видимо, было для них, как для их отцов и дедов, что-то более важное, чем жажда жизни.

Завет русского флота всегда был один: «Погибаю, но не сдаюсь!» И последний сигнал гибнущего в бою корабля поднимался на мачте тот же: «Погибаю, но не сдаюсь!» И эта передающаяся из века в век традиция, так же как и глубочайший патриотизм, беззаветная любовь к Родине, стойкость, мужество, высокий профессионализм — все то лучшее, что было в старом флоте, восприняты и флотом советским. Вообще же традиции в военном деле играют роль огромную. Правда, не все они оказались созвучны новому времени, нашему социалистическому строю, это естественно. Но некоторые из них мы забыли или начинаем забывать, мне кажется, напрасно. В русском флоте в кают-компании царила полная демократия. Там все — от старпома до юного мичмана — были равны. Командир корабля мог зайти в кают-компанию только по приглашению. И считал за честь, когда это приглашение получал. Во время Отечественной войны традиции демократизма кают-компании развились еще больше. Закончился поход, команда обколола лед, сделала приборку, и все ждут праздничного ужина — ведь мы пришли с моря, задание выполнили, остались, слава богу, живы. По радиотрансляции сообщают: матрос Никифоров, матрос Иванов, матрос Петров, явиться в кают-компанию. И никого не удивляло, что отличившиеся матросы ужинают вместе с офицерами и беседуют о ними на равных. И офицеры относятся к ним, как к товарищам. Это была истинная демократия. А на следующий день — офицер командует, матрос несет свою службу, никакого панибратства. Все в порядке вещей.

Не так давно был я на одном боевом корабле, после осмотра которого меня повели обедать. И вот на что обратил я внимание — в кают-компании два стола. За одним столом сидят лейтенанты, капитаны третьего ранга, за другим — начальство. И мне было стыдно сидеть за этим столом, потому что я видел, как на нас смотрят.

Не то что матроса пригласить, была нарушена даже многовековая традиция кают-компании.

Во время войны такого не было. Да и кормили нас из одного котла. Разве что иногда офицерам картошки поджарят. Вот и все отличие.

А по тяготам, которые нам выпадали, офицеру было куда тяжелее, чем матросам. У командира же жизнь вообще была каторжная. Он с мостика сутками не сходил. Бывало, придешь в ходовую рубку на вахту, споткнешься обо что-то, смотришь, шубы какие-то свалены. А это у ног рулевого командир спит…

Я всегда, всю свою жизнь, с особым уважением относился к людям,, избравшим делом своей жизни воинскую службу, — к офицерам. И это уважение пытался, как мог, выразить в своих произведениях. И потому, когда меня иногда критики называют с известной долей условности «офицерским писателем», я не спорю. Действительно, большинство действующих лиц моих романов — офицеры. Хотя в «Моонзунде», например, или в романах «Из тупика», «Реквием каравану PQ-17» у меня довольно широко представлены матросы. Здесь деле вот в чем. Я сознательно добиваюсь, чтобы было привито и всячески поддержано понятие офицерской чести. Офицер — это звучит громко и очень гордо. Матрос или солдат, при всем громадном к ним уважении, отслужили свои два-три года и ушли на «гражданку».

Офицер всю свою жизнь связал с армией, защитой Отечества. Это его профессиональное дело, его доля и его жизнь. И всегда, во все времена в нашем Отечестве офицеры гордились своим званием, выше жизни ценя офицерскую честь. И сегодняшний советский офицер это хорошо понимает, чувствует и осознает. Необходимо честь и достоинство офицера всячески поддерживать.

Раньше были прекрасные слова — офицер, представляясь, заявлял: «Честь имею». Это чрезвычайно емкое понятие.

Под честью офицера я подразумеваю помимо личной чести еще и комплекс каких-то первостепенной важности качеств. Главное — это патриотизм, готовность не задумываясь отдать жизнь за Родину. Обязательный профессионализм, отличная специальная подготовка. Ну и само собой — большая культура, чистоплотность в поведении, стремление к самосовершенствованию, возвышенное отношение к женщине. Пьянство в офицерской среде недопустимо.

Офицер в моем понимании — это образец человека и поведения человека.

Надо учитывать, что офицер не только защитник Отечества, он еще и воспитатель. И от того, каков он сам, во многом зависит, и каковы будут его подчиненные. Да и отношение подчиненных будет зависеть от этого.

Ведь матросы или солдаты судят своего командира, особенно молодого, так, как ни одна аттестационная комиссия. Судят очень строго и замечают все, любые мелочи. Вот мы на своего командира молиться готовы были, хотя лекций он нам не читал, душещипательных бесед не проводил. Но всем своим поведением, своим отношением к службе, тем, что спал на мостике, что всегда можно было прийти к нему и поговорить, получить совет, — подавал нам пример. И мы его уважали и как воина, и как командира, и как товарища. Он даже с нами в Мурманске в футбол играл, и я ему тогда часы раздавил. А когда война закончилась, встретил я его случайно в Ленинграде на улице. «Слушай, — говорит, — юнга, у меня жена беременная, а я в море ухожу, будь другом, поколи дрова». Представьте, для меня это было счастье. Я с места сорвался и с утра до вечера колол дрова. Я делал это для человека, которого глубоко уважал. Товарищеские отношения между матросами и офицерами в дни войны — не редкость. Общее дело и общая опасность сближают людей. Но в то же время офицер всегда оставался для нас офицером, а приказ приказом. Иначе и быть не могло.

По-другому обстояло дело на американском флоте, жизнь которого пришлось мне довольно близко наблюдать. Стою я как-то на вахте, рядом с нами пришвартовался американский крейсер. Вижу — вылез матрос из машины, а рядом три офицера стоят, курят. Этот матрос шлеп одного из офицеров по плечу и молча сует ему сигарету к носу. Тот дает ему прикурить, и матрос уходит. У нас такое невозможно. И правильно. Ибо это уже не демократия, а расхлябанность, полное отсутствие воинской дисциплины.

Сейчас, мне думается, нужна большая требовательность. Ведь дисциплина не самоцель. Она основа армейской службы, основа воспитания солдата, воина. В боевых условиях даже секунды играют решающую роль. Когда на корабле играли боевую тревогу, звенели колокола громкого боя, ты должен был превратиться в черта, в дьявола. Каждая секунда отвоевывалась твоими ногами, твоей ловкостью. Нужно миновать трапы, люки, не разбиться при этом и занять свой боевой пост, чтобы отразить атаки немецких подводных лодок и не получить торпеду в борт. Матросы русского флота всегда славились своей лихостью — попробуй в парусном флоте по канатику взлететь на высоту семиэтажного дома. Взлетали, не боясь разбиться насмерть.

В дореволюционном флоте морское офицерство было своеобразной кастой со всеми ее положительными и отрицательными сторонами. Изучая генеалогию, я прослеживаю судьбы целых династий морских офицеров. Чичаговы, Головины, Крузенштерны, Кроуны, Панафидины из поколения в поколение служили Родине на морях. И это мне кажется чрезвычайно ценным, ибо рождает фамильную гордость в лучшем смысле этого слова, заставляет заботиться о чести офицерского звания и собственного имени. Очень хорошо, что в Советской Армии и на Флоте начинают появляться подобные династии. За примерами далеко ходить не надо, почти каждый из нас мог бы их привести. Я же лично знаю их множество. Взять хотя бы того же Николая Юрьевича Авраамова — бывшего начальника нашей школы юнг. Офицер царского флота, перешедший на сторону Советской власти, он с честью служил на морях, выпустил еще до войны учебник по морской практике, по которому училось несколько поколений офицеров. Его сын Георгий, с которым меня связывает давняя дружба, пошел по стопам отца. Сейчас он вице-адмирал, начальник одного из училищ. Внук Авраамова тоже пошел по стезе отца и деда. И, думаю, стремится стать, как и отец, адмиралом. И в этом стремлении нет ничего зазорного. Напротив, честолюбие — необходимое качество военного человека, ибо способствует его развитию, заставляет его не стоять на месте, совершенствоваться, достигать каких-то новых высот. В самом слове «карьера» я не вижу ничего оскорбительного для офицера, но лишь в том случае, если это не самоцель и достигается ради дела, а не ради личных выгод.

Размышляя о традициях нашего флота, я беспокоюсь вот о чем: не произошла ли сегодня, некая обезличка, ведущая к потере гордости за свой корабль. Раньше в одном и том же дивизионе каждый боевой корабль имел свои традиции. Пусть даже корабль незначительный, но на ленточках матросской бескозырки обязательно была надпись с его названием. Вот знаменитый матрос Дыбенко, служивший на тральщиках, — у него на ленточках стояло «Ща». Он ходил и этим «Ща» гордился.

Помню, с какой гордостью вышагивал я по городу, ощущая за своей спиной развеваемые ветром ленточки бескозырки, на которых золотом было выведена гордое слово «Грозный». Я был переполнен гордостью. Мальчишка, я безмерно уважал себя и знал, что меня тоже уважают.

А сегодня — идет матрос, а у него на ленточках, к примеру, «Балтийский флот». А может, он на берегу кладовщиком работает? А вот если бы у него стояло — «Гордый», «Неукротимый», «Свирепый», он бы прежде всего сам себя по-иному чувствовал. Думаю, что обезличка здесь недопустима. Необходимо всячески воспитывать и культивировать чувство гордости за свой корабль.

В каждом человеке заложена доля романтики. И нигде она, пожалуй, так не нужна, как в военном деле. Ведь, по сути дела, летчики, моряки, танкисты, десантники, пехотинцы — это романтики. И очень плохо, если командир будет пытаться эту черту в своих подчиненных подавить и приземлить. Напротив, ее всячески необходимо выявлять и развивать с первого дня службы. И даже раньше. Уже в военкоматах необходим строгий и точный отбор юношей в различные рода войск с учетом склонностей, желаний и интересов. Какой-нибудь допризывник из деревни, который и моря-то в глаза не видел, может быть, мечтает стать моряком, стремится на флот. Как когда-то мечтал об этом в глуши тамбовских лесов юный Ушаков, ставший впоследствии знаменитым адмиралом Ушаковым. Такое возможно? Необходимо учитывать желание молодого человека, тогда он не будет на протяжении всей службы думать о чемодане, который пора складывать.

Или бывают такие случаи: мечтает человек попасть в авиацию, а ему говорят — не годен, у тебя, мол, одна сотая процента зрения нарушена. Да бог с ним, с этим глазом. И с переломанным позвоночником люди летали, без обеих ног возвращались в авиацию. Главное здесь — одержимость, любовь к своему делу, к своей профессии.

Говорю об этом так определенно, потому что со мной произошло нечто подобное. Я был зачислен на корабль рулевым-сигнальщиком. Постоял вахту, другую. Вижу, чувствую — плохо веду корабль, хотя и сдал все экзамены на «отлично». А мой приятель, Коля Ложкин, троечник, взял штурвал и повел корабль как по писаному, любо-дорого глядеть. Меня же потянуло к гирокомпасам. Офицеры наши были людьми понимающими и, учитывая мое желание, перевели меня с мостика на днище, в гиропост. И стал я в результате неплохим специалистом, командиром боевого поста. А Коля Ложкин — прекрасным рулевым, старшиной на мостике.

Говорят, техника бездушна. Но она тем не менее способна вдохновлять человека. Я верю в дружбу человека с техникой. Мне в жизни приходилось много плакать. Приходилось, сознаюсь. Но рыдал я, по-настоящему рыдал, бурно, когда после Победы, в Кольском заливе, я должен был прощаться с эсминцем и своим гирокомпасом. Даю честное слово, я обнял гирокомпас, как родимую матушку обнимают, плакал, убивался. А казалось бы — бездушная техника, но она спаялась, срослась со мной. А на современном флоте такая связь человека с техникой особенно важна.

Сегодня насущна и необходима широкая и всеобъемлющая пропаганда знаний, налаживание спортивно-оборонной работы, которая находится у нас в каком-то загоне, ведется из рук вон плохо. Я понимаю, что дворник не будет ходить по квартирам и звать молодежь на какие-то мероприятия. Здесь первое слово за комсомолом. Нужно вовлечь как можно больше молодежи в оборонно-спортивную работу. Ведь каждый мальчишка — я убежден в этом — с превеликим удовольствием повел бы танк, прошелся бы на шлюпке под парусом, пострелял из автомата, изучил какие-то военные дисциплины. Мне сейчас 59 лет, а я увлекаюсь парашютным спортом. Прыгать, конечно, уже не могу, но изучать — изучаю. Главное — заинтересовать молодежь, отойти от стереотипов, шаблонов. Именно так велась эта работа до войны. Я и мои товарищи начали изучать военно-морское дело еще в пионерской организации, ходили на занятия как на праздник. Когда мне дали значок «Юный моряк», я гордился им, как гордятся люди орденом.

Потому, когда пришли мы на флот, то многое уже знали. И нас на какой-нибудь моряцкой «хохме» было не поймать. И нас таких были тысячи, тысячи. В школу юнг был тщательный отбор. Дураков не брали.

И вот что еще в этой связи надо отметить. Говоря о романтике воинской службы, нельзя затушевывать сложностей этой службы, а они колоссальные, и к ним молодежь тоже надо готовить — и морально, и физически.

Думая об армии, о ее роли в жизни народа, я вижу эту роль не только в основном назначении Вооруженных Сил — защите Родины, ее мирного созидательного труда. Чрезвычайно важна, особенно сегодня, и другая сторона — воспитательная, ибо, на мой взгляд, воспитание молодежи — едва ли не главная проблема современной жизни. Здесь у нас не все обстоит благополучно.

Не так давно одна молодежная газета распекала меня за то, что я осмелился сказать в телевизионном интервью об острой проблеме — о том, что мы слишком много даем молодежи и слишком мало с нее требуем. Но разве это не так? И разве проблема эта не очевидна?

Я не говорю здесь о пьянстве, о наркомании, этом страшнейшем зле. Но давайте пройдем по городу и вглядимся в очереди у ресторанов, кафе, пивных баров. Ведь в этих очередях есть и молодежь. А не свидетельствует ли это об отсутствии у этих молодых людей серьезных жизненных интересов, высоких устремлений, определенного интеллекта, наконец. Уважающий себя человек не будет стоять в такой очереди. Значит, не были привиты им те зачатки нравственности и культуры, которые необходимы для развития личности. Это их беда и наша, взрослых людей, вина.

Мы очень любим говорить о борьбе двух идеологий, о непримиримости этой борьбы. Но часто слова остаются словами, а на деле мы сами культивируем у себя худшие образцы западной массовой культуры, в основе своей антинациональной и антинародной, не препятствуя, а поощряя создание всякого рода ВИА, рок-, поп- и прочих групп, которых расплодилось по стране сотни, а то и тысячи и которые считаются тем моднее, чем больше в них орут, визжат и кривляются. И разве так уж нам нужны с точки зрения воспитания, с точки зрения государственных интересов многочисленные дискотеки, создание которых некоторые комсомольские организации считают чуть ли не главным достижением своей работы?

Я однажды в своей жизни видел эпилептика — страшное зрелище! Но когда, бывает, случайно видишь по телевизору (да, да — по телевизору, на многомиллионную аудиторию!), как 200, 300, 500 и больше человек дергаются как припадочные в роковом экстазе, то хочется вызвать «скорую помощь» и отправить их всех в психиатричку. Ведь это настоящая болезнь. И духовная, и физическая. Не случайно ведь во всем мире серьезные врачи бьют тревогу по поводу беспрецедентного разгула рока, о его агрессивном влиянии на молодежь, о его разрушающем — подобно наркотику — воздействии на человеческую психику.

Сейчас в Америке создана пятимиллионная ассоциация учителей и родителей. Они разворачивают общественную кампанию, добиваются слушания в конгрессе, их гневный лозунг: «Хватит рока! Ни шагу дальше!..» Но вот мы в нашей прессе читаем статью, где металл-рок подается как нечто сверхчеловеческое и нужное.

Вдумаемся: пятимиллионная ассоциация по борьбе с роком создана в Америке. А мы до сих пор благодушествуем, мало того, внедряем, пропагандируем всячески западную массовую культуру. Страшная позиция. Если это заблуждение — то оно опасно. Ссылки на «моду», «современность», «особые» интересы молодежи — в л у ч ш е м с л у ч а е маскировка полного непонимания идеологической борьбы на современном этапе.

Вызывает возмущение и та экспансия эстрадной пошлости, что буквально захлестнула наше телевидение. Несколько «модных» певцов и певиц с нарочито хриплыми или визгливыми голосами, с развязными манерами изо дня в день преподносят миллионам зрителей образчики своего «искусства», которое, я давно заметил, развращающе действует на молодежь. Ну что, скажите на милость, какие добрые чувства, какие идеалы вынесет какая-нибудь девочка-пэтэушница в застиранном платьице, живущая мечтой о красивом будущем, с концерта подобных «знаменитостей», из этого зала, наполненного воем и оглушающими ударами музыкальных инструментов? Наверное, настало уже время оградить молодежь, да и не только ее, от такого «искусства», сделать так, чтобы подобная эстрада перестала надоедать порядочным людям.

Я убежден, что в нашей молодежи заложено много хорошего. Иначе и быть не может. Но задача государства, партии, комсомола заключается в том, чтобы направить молодых людей по правильному пути, обозначить правильные ориентиры.

И здесь я опять возвращаюсь к воспитательной роли армии, которая вырабатывает у человека чувство ответственности, коллективизма. Коллектив — это великая сила, и хочешь не хочешь, а он тебя воспитает. В армии, особенно в боевых условиях, человек раскрывается полностью.

Но к армии тоже молодежь нужно готовить. И им служить будет легче, и армии польза большая. Надо отходить от шаблонов воспитания, искать новые формы.

Можно было бы, например, организовать такое военно-спортивное движение, которое принесло бы несомненную пользу — отвлекло от дурных настроений, научило многому полезному в жизни: как одной спичкой разжечь костер под дождем или сварить суп без котелка, как определиться по звездам, перебраться через бурную реку, поймать рыбу без снасти. Одним словом, формировало бы здоровое поколение. А во главе этого движения поставить людей увлеченных и способных увлечь. Это могли бы быть те же солдаты и офицеры, вернувшиеся из Афганистана. Люди сильные, мужественные, многое знающие и умеющие, для ребят они были бы живым примером, учителями в лучшем смысле этого слова.

Я вспоминаю Соловки и думаю, насколько бы нам было там легче, если бы мы прошли подобную школу. Ребята мы были все городские. И когда столкнулись с трудностями, оказались к ним почти не подготовленными. И костра мы толком не умели разжечь, и по звездам не ориентировались. А были бы мы более подготовленные — и настроились бы гораздо быстрее, и раньше бы попали на боевые корабли.

Коснусь немного литературы, которая, я считаю, еще не сказала весомого слова о современной армии, не отразила достаточно полно и художественно сильно армейской и флотской жизни. А ведь тема эта чрезвычайно благодатная и благодарная для думающего художника. И очень актуальная.

Меня не раз спрашивали мои друзья моряки, не собираюсь ли я взяться за тему современной армии. Я же всегда твердо и однозначно говорил: нет, ибо не хочу халтурить. Ведь сплошь и рядом бывает: приезжает писатель на неделю-другую в творческую командировку, вроде бы все повидал, все узнал — можно садиться и писать. Так же, впрочем, приезжают на завод, фабрику, ферму. И получается халтура.

Когда я прихожу на современные боевые корабли, прошу показать то, что мне более или менее знакомо — ходовую рубку, гиропост, компасы. И я вижу, что техника изменилась, усложнилась, а современные матросы как специалисты грамотнее меня. Значит, чтобы писать, мне надо изучить технику. Но если развилась техника, то изменились и люди, их психология. И ее мне надо узнать. А для этого необходимо встать на боевую вахту и года два послужить. Это мне теперь не под силу.

Меня иногда спрашивают: Валентин Саввич, вы опять, как это бывало раньше, вернулись к теме Великой Отечественной войны? А я от нее никогда и не уходил. Она всегда со мной и во мне. Это для меня не тема даже — это моя юность, моя жизнь.

Теме Великой Отечественной войне был посвящен мой первый роман «Океанский патруль». Затем я написал «Реквием каравану PQ-17». Наконец, после того как узнал подробности гибели отца в рядах морской пехоты, защищавшей Сталинград, я начал писать большой роман о героике этого славного города. Сразу оговорюсь: битву в Сталинграде я вижу в плане большой стратегии и большой политики того периода, когда вершились судьбы всего мира. До сих пор помню знойное лето 42-го года — как уходил на флот, а отец покидал флот, чтобы воевать на суше. Мы встретились тогда. Он обнял меня, поцеловал, сказал «благословляю» и взял с меня обещание, что я до 20 лет не буду курить. Обещание я сдержал, а отца больше никогда не видел. Но образ отца — батальонного комиссара — всегда со мной. И, естественно, во время работы над романом о Сталинграде я должен задуматься над главным трагическим вопросом тех дней: как могло случиться, что дивизии вермахта прорвались к Волге?

Многое еще предстоит переосмыслить.

Что касается темы современной армии, то, я думаю, здесь слово за теми писателями, которые придут или уже пришли в литературу из казармы, с плаца, со стрельбища, с танкодрома, аэродрома, боевого корабля. За теми, кто с полным основанием, искренне может сказать: «Армия — любовь моя!»

МОЯ ЖИЗНЬ — МОЯ РАБОТА

Существует довольно распространенное мнение о писательском труде как о деле если и не несерьезном, то, во всяком случае, далеко не обременительном. «Подумаешь, — рассуждает иной обыватель, — сидят себе в тепле и уюте, чирикают перышком по бумаге. Это небось не кирпичи таскать. А живут-то, живут-то как! На машинах разъезжают, дачи строят…»

Грустно делается порой от таких рассуждений. Ведь литература наша — если иметь в виду истинную литературу, а не поденщину ради заработка, истинных художников, а не приспособленцев и халтурщиков — это всегда титанический труд, это полная самоотдача и добровольный отказ от многих удовольствий жизни, это своего рода подвиг, наконец.

Недаром же наша художественная словесность, начиная со времен Ломоносова и Пушкина или даже еще более ранних времен, занимала и занимает столь важное место в жизни общества, являя пример гражданственности и беззаветного служения народу.

И вот что показательно: чем талантливее художник, тем обостреннее чувствует он проблемы времени, тем граждански он активнее. Я не могу не восхищаться гражданской позицией замечательных наших писателей — Юрия Бондарева, например, или Валентина Распутина, Виктора Астафьева, Василия Белова, не только написавших такие поднимающие животрепещущие проблемы времени произведения, как «Игра», «Пожар», «Печальный детектив», «Все впереди», но еще столько сил и времени тратящих на борьбу за сохранение экологической среды, памятников старины и культуры…

А как не вспомнить «Байкальское движение», организаторами которого выступили те же В. Распутин, В. Астафьев, В. Белов.

Одним словом, истинная литература неразрывна с жизнью, а истинный художник — это трепетный нерв народа….

…Здесь мне хотелось бы, основываясь на личном, вот уже сорокалетнем литературном опыте, немного рассказать о писательском труде, приоткрыв двери собственной — как теперь модно стало выражаться — творческой лаборатории, попутно ответив и на письма читателей, в которых наряду с традиционным вопросом: «Как Вы пишете?» — встречаются вопросы и довольно курьезные, например: «Как алкоголь влияет на Вашу творческую потенцию?» и «Правда ли, что Вы можете полноценно работать, только выпив бутылку водки?» или «Откуда у Вас такая библиотека и собрание исторических материалов? Говорят, Вы обменяли все это на продукты во время блокады? А может, получили по наследству?».

Так вот, я всегда считал себя в литературе человеком случайным, ибо ни учебой, ни воспитанием не был подготовлен к общению с деликатным пером. Отец мой — Савва Михайлович Пикуль — крестьянский парень, призванный служить на один из эсминцев Балтийского флота, тоже с юности особой грамотностью не отличался, хотя человеком был достаточно незаурядным и, имея лишь начальное образование, поступил как «выдвиженец» из народа в политехнический институт, который окончил с отличием. Книг у нас в доме было немного. Помню, стояли на полке «Краткий курс ВКП(б)», томик стихов Тараса Шевченко на украинском языке, сборник М. Ю. Лермонтова. Правда, довольно много было тоненьких детских книжечек, с помощью которых отец прививал мне любовь к чтению.

К сожалению, ни одной из этих дорогих моей памяти книг не сохранилось. Они погибли, когда в наш дом попала бомба. Началом же моей личной библиотеки, о которой я позже скажу еще несколько слов, первым «камнем», положенным в ее основание, была книга историка Евгения Шумигорского, купленная мной в 1952 году за 20 рублей по старым деньгам. Я тогда заканчивал работу над первым своим романом — «Океанский патруль», где попытался передать впечатления своей боевой юности, и тогда же увлекся историей тех мест, в которых мне пришлось воевать. Начал собирать исторические материалы, книги по истории Севера.

Мое счастье в том, что я не сразу начал с истории социальных движений, с декабристов, а — с истоков, издалека, со времен варягов и освоения Севера русским человеком.

Север — это, на первый взгляд, вода, камни, небо. И, казалось бы, какая там может быть особая история? Но когда я познакомился с историческими материалами, а был потрясен величием и красотой этой истории. Гордые, красивые, сильные, добрые люди, почти сплошь грамотные. Культурные центры, богатые библиотеки, хранилища древних рукописей. Когда Ричард Ченслер впервые, при молодом Иване Грозном, случайно попал на наш Север, он в каждом доме видел чистоту, порядок, здоровье, держал в руках книги древнего благочестия, обернутые в холщовые полотенца. Для него, англичанина — Англия была тогда страной отсталой, — это было открытием…

От истории русского Севера я, естественно, перешел к изучению истории всего нашего государства. Начал серьезно изучать материалы, собирать библиотеку, очень сильно увлекался генеалогией и русским портретом.

Правда, уже в ту пору я четко осознал, что наша история настолько огромна, сложна, масштабна, что одному человеку освоить ее практически невозможно. Потому я сразу же попытался ограничить себя жесткими временными рамками — с 1725-го, года смерти Петра I, по 1825-й, год восстания декабристов. И, хотя я в своих произведениях довольно часто «окунаюсь» и в другие эпохи, это время для меня наиболее интересно. И именно о нем пишу я свою «главную книгу». Мне хочется, чтобы читатель, взяв в руки уже написанные романы «Слово и дело», «Пером и шпагой», «Фаворит» и «Аракчеевщина», над которым я сейчас работаю, мог бы представить себе то время в мельчайших подробностях, почувствовать его аромат, ощутить всю его сложность и драматичность.

Вообще же, хлеб писателя, занятого исторической темой, добывается нелегко. Если художник, пишущий о современности, живет в ней, прекрасно знает все ее реалии, то историческому романисту, прежде чем писать, надо досконально изучить эпоху, психологию людей, мелочи быта.

И вот тут-то мне лично очень помогает собранная мной библиотека, портретное собрание и генеалогическая картотека.

Главная задача для меня — найти ответ на любой вопрос. Сразу же, мгновенно, не выходя из дома. Если нужно знать, к примеру, как делали в старину кесарево сечение, мне достаточно протянуть руку и открыть нужную книгу. Как варили сталь, сколько добывали чугуна в России в таком-то году, какие были моды, когда веер стал особым языком объяснения в любви — пожалуйста. И потому я не сажусь писать роман, пока не соберу все или почти все нужные мне источники. Даже зная, понимая, что и четверть собранного, прочитанного, изученного, систематизированного в роман не войдет, — все равно это надо знать.

Библиотека у меня, на мой взгляд, достаточно интересная, хотя она меня удовлетворяет все же не до конца. Каких-то книг, которые мне хотелось бы иметь, у меня нет. Я гоняюсь за ними годами, а достать не могу. И это часто отнюдь не какие-то очень старые или художественно оформленные издания. Иногда простенькая брошюрка в несколько десятков страниц важнее для работы, чем роскошные старинные фолианты.

Есть в моей библиотеке книги просто уникальные, которые я не имею права после своей смерти оставить кому-то. Я обязан их завещать государству. Это очень редкие книги.

Я почти не собираю беллетристики, за исключением книг тех писателей, к которым питаю слабость. Это Салтыков-Щедрин, Глеб Успенский, Серафимович, Франсуа Рабле, Бронислав Нушич.

Из поэтов люблю Пушкина, Баратынского, Тютчева, Блока, Есенина.

Что касается исторической романистики, то здесь мне ближе всего Вячеслав Шишков, всегда неукоснительно следовавший исторической правде. «Емельяна Пугачева» я считаю шедевром советской прозы, думаю, что именно так надо писать исторические романы.

Почти сорок лет я собирал и продолжаю собирать русский портрет. Вырезаю и наклеиваю на паспарту гравюры, репродукции, медальоны, изображения надгробных изваяний, — короче говоря, все, что касается русских исторических деятелей, представителей известных фамилий. На карточке рядом с изображением — краткая аннотация о человеке, указан художник, дата исполнения. Увлекательнейшее занятие! И если в моей библиотеке никто, кроме меня, пожалуй, не разберется, ибо там почти нет никакой систематизации, все книги находятся у меня «в голове», то портретное собрание я содержу в идеальном порядке. Это редкий случай разделения портретов людей, живших задолго до нас, не по эпохам, не по художникам, не по музеям, а по алфавитной системе, как в энциклопедии: от Аарона до Ящуржинского. Причем я стремлюсь обязательно узнать судьбу изображенного на портрете человека. И, конечно же, без этого собрания мне было бы очень трудно, а точнее, невозможно писать свои исторические произведения. Ибо, изучая портрет, я как бы проникаюсь настроением времени, чувствую характеры людей той эпохи, вижу, как они одевались и т. д.

Многие мои миниатюры родились именно от портрета.

Толчком к написанию романа «Три возраста Окини-сан» явилась репродукция картины, на которой изображена юная прекрасная японка, одетая в красочное кимоно. Потом уже мне попали в руки и фотоснимки самой Окини-сан. Да и окончание романа, завершающегося трагической гибелью героев, было подсказано мне японской гравюрой, на которой изображены мужчина и женщина, бросающиеся, обнявшись, в море. Таков был старинный японский обычай кончать неудачно сложившуюся жизнь.

Ну и, наконец, портретное собрание помогает расслабиться, отдохнуть. Когда мне становится совсем невмоготу за письменным столом, я перехожу в другую комнату и начинаю рассматривать портреты. Это создает какое-то особое настроение, будит мысль и чувство, восстанавливает душевные и физические силы. И можно опять садиться за письменный стол.

Моя жизнь сложилась так, что лучшие годы я отдал флоту, ночным вахтам. И потому, наверное, и в литературной своей работе я так полюбил ночь. Вот уже на протяжении четырех десятилетий я — ночной житель, а мой рабочий день — это ночь. Как бы я себя плохо ни чувствовал, но часам к 9—10 вечера я иду к письменному столу. К полуночи я уже работаю в полную силу, и этого «накала» хватает часов до четырех-пяти утра, после чего я плотно обедаю. Около семи часов я заканчиваю писать и, что-то почитав, подумав о работе на завтра, приготовив нужные материалы, ложусь спать. Дневной сон действует на меня более освежающе, чем ночной. Вечером все повторяется сначала.

Смолоду я писал автоматической ручкой, потом появилась машинка, и я стал сразу же отстукивать текст на ней. Потом отказался и от такого способа работы. Уже много лет пишу обычной ручкой, макая ее в чернильницу. Если вижу, что текст «вытанцовывается», переношу его на машинку. Это у меня еще одна возможность что-то подправить, прояснить, прописать, подредактировать. Все свои романы — все до одного — перепечатал самостоятельно, без машинистки.

Я так или иначе работаю каждый день. Иногда по десять часов, иногда по четырнадцать, а иногда, когда чувствую, что «пошло», — и больше. Заканчивая роман «Пером и шпагой», я просидел за столом, практически не поднимаясь, более двух суток, написав за это время два с половиной авторских листа. Но я отнюдь не являюсь сторонником довольно распространенной теории «ни дня без строчки». Есть что-то от графоманства в подобном ежедневном писании. Так, в лучшем случае, можно наработать профессионализм. А ведь в творчестве должен быть и период накопления, и осмысления, какие-то душевные терзания, наконец. Я за труд, но, к сожалению, часто вижу результаты труда в бездарнейших книгах, которые не хочется читать.

Лично мне очень нравится заниматься изучением материала, а вот писать я не люблю. Для меня это настоящая каторга. И потому, когда настает время переложить изученное и как-то осмысленное на бумагу, мне приходится делать большое волевое усилие. Я хватаю себя за остатки волос и тащу к столу. А кроме того, и настроение или чисто физическое состояние не всегда сопутствуют работе. Случаются досадные перебои, которые я мучительно переживаю, хотя и отдаю себе отчет, что и они, наверное, нужны — для самоанализа, для обдумывания материала и т. д.

Когда заканчивается период изучения материалов и я вплотную приступаю к работе над тем или иным романом, тут я становлюсь буквально одержимым. Я никуда не выхожу из дома, не разговариваю по телефону, не смотрю телевизор, ни с кем не встречаюсь и, конечно же, не позволяю себе ни капли спиртного. Даже четверть стакана пива для меня исключена. Держусь я в этот период на крепком чае. Ем всего лишь один раз в сутки. Для меня не существует выходных или праздников. Даже несколько Новых годов я встречал за рабочим столом.

Я глубоко убежден, что во имя любимого дела вполне можно высидеть это добровольное заключение. Конечно, у каждого творческого человека своя «метода» работы. Но мне трудно понять тех писателей, которые утром, отработав какие-то часы, идут по делам, принимают гостей и т. д. Непонятно мне, как можно писать в Домах творчества, в которых я никогда не был и не знаю, как там двери открываются. Мой кабинет — это моя творческая лаборатория, а моя жизнь — это работа. Да и что может быть лучше работы, когда она любима!

Меня часто спрашивают, какое произведение досталось мне труднее всего и какое мной самим наиболее любимо. Не буду говорить о своем самом первом, очень слабом романе. Он шел у меня очень трудно. Я был еще молод и неопытен. Нелегко дался мне и второй том романа «На задворках Великой империи». Но здесь причина другого порядка. Я уже увлекся иной эпохой и не хотел его писать. Но договор был заключен, и писать было надо. Наверное, это насилие над собой сказалось и на романе. Мне кажется, что первый том написан лучше, чем второй.

Особенно долго и мучительно работал я над «Словом и делом». Царствование Анны Иоанновны очень слабо отражено в нашей литературе — и художественной, и исторической. Материал приходилось собирать буквально по крупицам, по кусочкам, как мозаику. У Лажечникова в «Ледяном доме» больше вымысла, чем истории. Мне же хотелось донести до читателя эпоху в ее подлинности и максимальной достоверности. Я вообще в своем творчестве стараюсь избегать вымысла. Юрий Тынянов как-то заявил, что он начинает писать там, где кончается документ. Мне кажется это опасным для исторического романиста. Ибо там, где «кончается документ», невольно возникает некоторая вольность в обращении с историей.

Нелегкой была работа и над «Битвой железных канцлеров», потому что очень непросто доступно и понятно передать сложную, порой запутанную политическую обстановку Европы периода Горчакова и Бисмарка. Ведь массовый читатель, естественно, не знаком с таинствами политической жизни того времени. И необходимо было написать так, чтобы самая специфическая и неинтересная — а в то же время необходимая и важная — информация была интересна читателю, волновала и увлекала бы его. Очень много времени ушло у меня на поиск формы изложения. Ну, а что получилось — судить не мне.

Что же касается «самого любимого произведения», то я боюсь говорить об этом, я ведь почти не перечитываю своих романов. Мне даже легче назвать неудачную вещь. Иногда кажется — вот этот-то роман у меня действительно хорош. Но проходит время, как это было с «Баязетом», — и начинаешь видеть какие-то его слабости.

Достаточно серьезным кажутся мне лично «революционные» романы — «Из тупика» и «Моонзунд». Но самой сложной и самой лучшей своей книгой я считаю «Нечистую силу», вышедшую в журнале «Наш современник» в безобразно сокращенном виде под названием «У последней черты». Царствование Николая II — тема очень трудная. Обилие исторических ракурсов, борьба партий, множество политических перипетий, чехарда в государственном аппарате, наконец, Распутин и те силы, которые за ним стояли.

Основным источником для написания этого романа послужили семь томов «Падения царского режима» — стенограммы допросов министров, жандармов, высших чинов империи. И вот что интересно: нет ни одного свидетеля, который бы не затронул распутинщину. Это издание вышло под редакцией известного пушкиниста Павла Елисеевича Щеголева. Он был секретарем следственной комиссии. В эту же комиссию входил Александр Блок. Ну а кроме того, использовал я многочисленные мемуары, периодику тех лет.

Исторический роман — это роман во многом и современный. Я думаю, что автор, воссоздавая прошлое, вольно или невольно соотносит его и с настоящим. Возникающие сплошь и рядом аналогии между историей и современностью закономерны. И потому я иногда даже прерываю свой текст о каких-то событиях прошлого и отмечаю, что нечто подобное случалось, допустим, в 1941 году. В истории многое связано. Да и замыслы моих романов иногда связаны с какими-то событиями современности. Я до сих пор благодарен С. С. Смирнову, который открыл нам героев Брестской крепости. После этого я нашел себя как литератор, начав писать исторический роман «Баязет», где, по сути дела, очень схожи были ситуации между защитой Баязета в русско-турецкой войне и защитой Брест-Литовской крепости в 1941 году.

Началось у нас освоение целинно-залежных земель. Я откликнулся на это событие романом «На задворках Великой империи».

Роман «Слово и дело» впрямую связан с разоблачением культа личности. Я привел примеры того беспорядка, той безнравственности, той жестокости, которые свойственны культу личности.

«Три возраста Окини-сан» и «Крейсера» вышли к трагической для нашей страны годовщине Цусимского сражения. Я сознательно решил откликнуться на эти события. Мне хотелось предвосхитить самурайские вопли по поводу юбилейных для них торжеств, напомнить, во-первых, о беззаветном героизме русских моряков и, во-вторых, рассказав о том, что была и первая битва при Цусиме в 1904 году, когда три наших крейсера приняли неравный бой с целой японской эскадрой броненосных крейсеров под флагом вице-адмирала Гиконойя Камимуры. «Рюрик» героически погиб, открыв кингстоны, а два крейсера вернулись во Владивосток.

Наконец, мой роман о Распутине. Прослеживая разложение царского самодержавия в канун революции, я пытался показать, что Распутин был лишь видимой фигурой той отвратной, продажной камарильи, которая плясала вокруг престола последнего царя, тех тайных сил, которые режиссировали историческое действие. Это все и есть «нечистая сила», это шабаш, своего рода «пир во время чумы».

Так почему этот роман был так остро воспринят? Да потому, что некоторые вышестоящие товарищи и взятки хапали, и врали, и лицемерили, и орденами себя обвешивали, они увидели в этом романе самих себя. Вот мне и досталось от критиков!

Я уже говорил, что при написании своих романов стараюсь опираться на документы, на подлинные исторические материалы. Мне кажется, что сегодня именно документ больше всего убеждает читателя. Это не значит, что я таким образом гарантирован от ошибок. Они у меня есть. Ведь не ошибается только тот, кто ничего не делает. И я бываю искренне благодарен, когда мне на эти ошибки указывают. Но нередко случается и так, что какой-нибудь читатель или критик, познакомившись с одними источниками и найдя там разночтение с романом, спешит поделиться своими сомнениями или возмущением с редакцией, с автором, не подозревая, что существуют и другие документы, другие источники, трактующие исторические события иначе. Подобные разночтения встречаются сплошь и рядом. И на многие события прошлого существует зачастую несколько версий.

Одному историку более обоснованной кажется такая-то версия, второму — иная. И это все в порядке вещей, это наука. Важно только, чтобы каждый мог свое мнение аргументированно обосновать, документально подтвердить. Тогда в споре и родится истина. Гораздо хуже, когда невежда пытается утвердить только свое мнение. Да мало того, еще и покрикивает на несогласных.

История не терпит шаблонов, а тем более ярлыков, которые у нас иногда приклеивают на те или иные события или на отдельные личности.

Для примера возьмем тоже уже упоминавшееся Цусимское сражение. Мы считаем его поражением царского флота. Да, поражение. Но почему-то мы отметаем тот высокий героизм, тот боевой накал, который сопровождал Цусимское сражение. Матросы и офицеры шли на смерть, заведомо зная, что они погибнут, но шли, ибо дороже жизни для них была честь России.

Вот конкретный пример. Эскадра шла от Либавы до берегов Японии, останавливалась в иностранных портах, и был только лишь один дезертир за все время, хотя, повторяю еще раз, люди знали, что идут почти на верную смерть.

От Цусимы я позволю себе перекинуться к Потемкину. Что о нем вообще было известно? Любовник Екатерины, сибарит, одноглазый, да еще враги России придумали какие-то потемкинские деревни, которых никогда не существовало.

А историку важно докопаться до истины и показать действительный образ человека, его роль в истории государства. Так вот, Потемкин — великий государственный деятель, с которым считались дворы Европы, мнение которого оспаривало мнение кабинета и самой императрицы Екатерины. Он освоил Причерноморье, был первым командующим Черноморским флотом, при нем Ушаков и Суворов одерживали блистательные победы.

И получается совершенно иной образ. Да, сибарит, да, пил квас, щи (щи тогда пили), да, ел репу, любил женщин. Денег, правда, не имел никогда, но протягивал руку, говорил — дай! И ему давали. И вместе о тем это страстный патриот.

Я не люблю героев однозначных, которых надо писать либо черной, либо белой краской. В каждом человеке есть недостатки, но есть и что-то хорошее. И когда я выискиваю в истории человека, которого надо писать одной лишь краской, — я в растерянности. Это не живой человек. Но мне попадались и такие — негодяи, подлецы варвары, — Анна Иоанновна, например. А бывали примеры и еще хуже.

Я не считаю, что историю надо подавать на золотом блюдце с ароматным гарниром внушений от автора и чтобы герой обязательно был положительным. Мне нужно крепко полюбить героя или сильно возненавидеть его. Ведь иногда как раз на отрицательных примерах можно вызвать нужную тебе реакцию. Скорее, выбираю не героя, а эпоху. Через мысли и поступки героя стараюсь развернуть картину эпохи.

Я не могу долго оставаться в какой-либо одной эпохе. От этого иногда очень устаешь. Требуется какая-то разрядка, смена настроений. И тогда я из XIX, например, века перехожу в XX, а из XX — в XVIII, оттуда — в грозные годы Великой Отечественной войны…

Так было с «Реквиемом…». Я целиком был поглощен эпохой Семилетней войны, походами Фридриха Великого, баталиями, дипломатией, интригами того времени, когда меня «вдруг» властно увлекло мое собственное прошлое. Со мной что-то случилось. Я как бы вновь испытал жестокие размахи качки, изнурительные ночные вахты, услышал завывание корабельных сирен, вновь увидел океан, задымленный кораблями союзных караванов…

Так я пришел к написанию «Реквиема…». Моя юность жила, да и сейчас еще живет во мне.

Кстати, первая операция, в которой я участвовал, придя на Северный флот осенью сорок третьего года, это были как раз поиски разгромленного каравана. Оставшиеся корабли разбрелись по морю, в эфир не выходили, вот мы их и искали. Это было первое впечатление боевой юности. Ну, а кроме личных впечатлений в работе над романом были использованы многие документальные материалы, опубликованные мемуары, рукописные свидетельства участников и очевидцев, их воспоминания. Пришлось перечитать огромное количество переводов с английского, французского, польского…

Роман выдержал множество изданий. Но у меня все время «руки чешутся» — хочется что-то дописать, улучшить, усилить. Все время появляются какие-то новые материалы, которые нельзя обойти. Вот, например, я показывал своим друзьям фотографию перевернутого кверху днищем «Адмирала Тирпица». И вдруг недавно узнал, что корабль этот куплен фабрикантом булавок для дамских шляп. Интересный факт.

Я написал много романов. Написал и забыл о них. Но роман «Реквием…» всю мою жизнь будет оставаться «романом на рабочем столе».

Меня часто спрашивают: «Счастливы ли вы?» И я всегда твердо отвечаю: «Да, счастлив!» Я нашел любимое дело, любимую работу, которая стала не просто частью жизни, но самой моей жизнью.

Но если бы мне заново, зная все, что меня ждет, предложили строить свою судьбу, я бы, вполне вероятно, и не пошел бы в литературу. Ибо слишком это тяжелый крест, слишком большая ответственность ложится на плечи писательские. А если уже встал на эту стезю, то меньше всего должен думать о деньгах, наградах, успехе. Главное для писателя — любить свой народ и всеми силами служить ему.

Очерки подготовлены к печати кандидатом филологических наук С. И. Журавлевым