Вожделеющее семя

Глава 1

Ицли-пицли-бу-бу-бу! – сказал Дерек Фокс сначала одному из смеющихся и пускающих пузыри малышей, а потом другому. – Бу-бу-бу, гу-гу-гу! – побубукал Дерек сначала своему маленькому тезке, а затем, щепетильно с теми же звуками и выражением, маленькому Тристраму. Он всегда и все делал со скрупулезной справедливостью, это могли засвидетельствовать его подчиненные в Министерстве плодовитости. Даже Лузли, пониженный в звании настолько, насколько позволяла его чиновная должность, вряд ли мог кричать о несправедливости, хотя он теперь и пытался доказать, что Дерек – гомосексуалист.

– У-тю-тю-тю-тю! – сюсюкал Дерек, поочередно делая близнецам «козу». Братья, сидя в своем загончике, пускали пузыри, словно две рыбешки, и, ухватившись за прутья пухлыми ручонками, непрерывно приседали. Маленький Тристрам громко повторял, как заклинание: «Да! Да! Да!» – Да, – проговорил Дерек серьезно, – у нас должно быть больше, гораздо больше детей.

– Чтобы их забрали в армию и застрелили? – спросила Беатриса-Джоанна. – Это невозможно.

– О, это же…

Дерек, сцепив руки за спиной, прошелся по гостиной, словно по капитанскому мостику. Потом он допил свой кофе. Гостиная была просторной; да и все комнаты этой выходящей окнами на море квартиры были просторными. Теперь для людей калибра Дерека хватало места, так же как и для их жен, псевдожен и детей.

– Каждый должен испытать свою судьбу, – проговорил Дерек. – И каждая – тоже. Вот почему у нас должно быть больше детей.

– Чушь! – ответила на рассуждения Дерека Беатриса-Джоанна, раскинувшаяся на диванчике с толстой ворсистой обивкой цвета бордо. Диванчик был футов восьми длиной. Беатриса-Джоанна листала последний номер «Шика», журнала мод, который сплошь состоял из картинок. Турнюры, отметили ее глаза, рекомендовались Парижем для ношения днем; смелые декольте были de rigeur[12] вечером; гонконгские чонсамы были призваны возбуждать похоть своими четырьмя разрезами… Секс. Война и секс. Младенцы и пули.

– В былые времена мне бы сказали, что я превысила свою норму, – задумчиво проговорила Беатриса-Джоанна. – А теперь твое Министерство укоряет меня в том, что я не выполняю план. С ума сойти.

– Когда мы поженимся, по-настоящему поженимся, я имею в виду, ты, может быть, станешь относиться к этому по-другому.

Он обошел диванчик и поцеловал Беатрису-Джоанну сзади в шею, золотившуюся нежным пушком под слабыми лучами солнца. Один из близнецов, возможно маленький Тристрам, как бы в качестве юмористического звукового сопровождения, «пукнул» губами во время поцелуя.

– Тогда, – игриво продолжал Дерек, – я смогу по– настоящему начать говорить о супружеских обязанностях жены.

– Сколько еще осталось?

– Около шести месяцев. Тогда будет полных два года с тех пор, как ты видела его в последний раз.

Дерек снова поцеловал ее прелестную шею.

– Это установленный законом промежуток времени для пребывающих в бегах от семьи.

– Я все время думаю о нем, – призналась Беатриса-Джоанна. – Я ничего не могу с этим поделать. Два дня назад я видела сон. Я видела Тристрама совершенно ясно. Он шел по улице и звал меня…

– Сны ничего не значат!

– И я все думаю о том, что сказал Шонни. Что он видел его. В Престоне.

– … как раз перед тем, как беднягу посадили в психушку!

– Бедный, бедный Шонни!

Беатриса-Джоанна бросила на близнецов взгляд, полный безумного обожания.

После потери детей и отступничества от своего Бога мозги у Шонни повернулись; теперь он распевал речитативом длиннейшие литургии собственного сочинения в одиночной палате госпиталя «Уинвик» под Уоррингтоном, что в графстве Ланкашир, и пытался жевать «святые покровы» с казенной кровати.

– Я не могу не думать об этом. Мне кажется, что Тристрам везде бродит, по всей стране, и ищет меня.

– Имелись пути и средства решения проблем, – проговорил Дерек. – Было ли это нравственным поступком бросить вас – тебя и двоих детей! – на произвол судьбы? Я уже говорил и теперь повторяю снова, что наиболее милосердно – считать Тристрама давно погибшим и съеденным. С Тристрамом покончено, всё! Теперь есть ты и я.

И будущее.

Склонившись над ней, он улыбался улыбкой уверенного в себе человека. Ухоженный и гладкий, Дерек, казалось, олицетворял собой это будущее.

– О Боже! – произнес он вдруг без всякого волнения. – Время!

Часы на противоположной стене кротко напомнили ему о времени. Они представляли из себя стилизованное золотое солнце, пламенеющие лучи которого расходились в разные стороны наподобие торчащих пучков волос.

– Я должен лететь, – проговорил Дерек спокойно. Затем, еще более спокойно, он шепнул на ухо Беатрисе-Джоанне: – Ведь на самом-то деле ты же не хочешь, чтобы что-нибудь было по-другому, правда? Ты счастлива со мной, разве не так? Скажи, что ты счастлива.

– О, я счастлива, – проговорила Беатриса-Джоанна, но улыбка у нее получилась вымученной. – Просто… Это просто потому, что я люблю, чтобы все было как надо, вот и все.

– Все идет как надо. Все очень правильно.

Дерек поцеловал Беатрису-Джоанну в губы с таким смаком, что поцелуй получился совсем не похожим на прощальный. Тем не менее он сказал: – А теперь я действительно должен лететь. Мне предстоит трудный денек. Буду дома около шести.

Не забыв и о близнецах, он чмокнул каждого в шелковистые волосики на голове и прогудел им последние смешилки. Помахивая рукой, улыбаясь, с портфелем под мышкой, он вышел из гостиной: внизу его ждала машина из Министерства.

Минуты через три Беатриса-Джоанна как-то украдкой оглядела комнату, а потом на цыпочках подошла к выключателю «Диска Ежедневных Новостей», который чернел на своей ножке, как лакричный блин. Она никак не могла объяснить себе то чувство небольшой вины, которое возникало у нее от желания послушать дневные новости: ведь в конце концов «Диск» теперь был лишь одним из многих органов массовой коммуникации – аудиционных, аудиовизуальных и даже тактильных («Еженедельник Ощущений»), – основанных на принципах свободного предпринимательства, которые и предназначались для того, чтобы их кто-то воспринимал. Любопытство Беатрисы–Джоанны возбуждалось ощущением того, что было в эти дни в новостях что-то неискреннее, что-то хитрое и неправдоподобное, о чем люди вроде Дерека хорошо знали, посмеиваясь втихомолку, но не хотели, чтобы об этом знали люди вроде нее. Ей хотелось посмотреть, сможет ли она найти какую-нибудь трещинку в этой слишком уж ровной штукатурке, которая теперь…

«Выход Китая из СОРГОСа и заявление, сделанное премьером По Сужэнем в Пекине, о намерении Китая основать независимую ассоциацию государств, которая будет называться «Да Чжунго»[13] на «гоюй», англизированное сокращение – СОКИТАС. Уже имеются сообщения о наличии у Китая агрессивных намерений как по отношению к СОРГОСу, так и к СОАНГСу, об этом свидетельствуют нападения на Култук и Борзю, а также сосредоточение пехотных частей на юге провинции Гуандун. Судя по многочисленным признакам, сообщает наш корреспондент с острова Мидуэй, готовится аннексия Японии. С оголением левого фланга СОАНГСа…» Беатриса-Джоанна, щелкнув выключателем, оборвала этот маниакально звучащий синтетический голос. «Чушь собачья чистейшей воды. Если бы мир действительно собирался затевать настоящую войну, наверняка уже велись бы разговоры о летающих где-то там самолетах и плывущих куда-то там кораблях, о марширующих туда-сюда армиях с этими их ружьями; наверняка раздавались бы угрозы возобновить производство какого-нибудь из тех древних, но весьма эффективных видов ядерного оружия, которым стирали с лица земли целые провинции. Но ведь ничего такого не говорят».

Британская Армия, которая была создана на скорую руку в прошлом году, теперь передавала свои функции поддержания общественного порядка рассудительным «бобби» в синей униформе. Армия эта была самой обыкновенной пехотой с минимальной поддержкой технических родов войск. На страницах журналов и в кинохронике можно было видеть солдатиков, поднимающихся по трапам военных транспортов. Одних, как говорили, отправляли на острова Аннекс для тренировки, других – для выполнения полицейских обязанностей в бунтующих буферных зонах. Перед камерами солдатики поднимали большие пальцы рук вверх и, открывая в улыбке рты, заполненные зубами лишь частично, демонстрировали подлинное британское мужество и оптимизм.

Беатриса-Джоанна почти убедила себя в том, что она уверена в одном: сидя как-то вечером перед стереотелевизором в этой самой квартире, она увидела в крупно поданном затемненном заднем плане веселого и тянущего вверх палец «томми» с очень знакомым лицом.

– Бред! – конечно же, сказал Дерек, казавшийся выше в своем лиловом халате. – Если бы Тристрам был в армии, его имя значилось бы в списках личного состава. Ты иногда забываешь, что я его брат и у меня есть определенные обязанности. Я запрашивал Управление кадров Армии – им ничего не известно. Я уже говорил раньше и повторяю сейчас: милосерднее всего думать, что Тристрам давно мертв и давно съеден!

И тем не менее…

Беатриса-Джоанна нажала кнопку электрического зуммера на стенной панели со множеством кнопок и выключателей. Почти сейчас же, порывисто кланяясь, бесшумно появилась веселая – такая же, как и тот «томми», – коричневая девушка, одетая в черное, из искусственного шелка, платье прислуги. Она была прелестным маленьким сплавом рас по имени Джейн.

– Джейн, приготовь детей к дневной прогулке, – приказала Беатриса-Джоанна.

– Да-да, мадам, – ответила Джейн и покатила по ковру цвета морской волны детский манежик, в котором прыгали близнецы, строя им рожицы и хихикая.

Беатриса-Джоанна прошла в свой будуар, чтобы подготовить к дневной прогулке себя. На туалетном столике, в аккуратном порядке, стояли кремы и мази в таком количестве, которого хватило бы на целую аптеку; встроенные платяные шкафы были полны платьев и костюмов. У Беатрисы-Джоанны были слуги, дети, преуспевающий псевдомуж (Заместитель Министра по координации в Министерстве плодовитости, который, говорят, скоро будет Министром), у нее было все, что могла дать любовь и что можно было купить за деньги. Но она не считала себя по-настоящему счастливой. Время от времени в каком-то тайном уголке ее сознания начинал крутиться фильм с дрожащими размытыми кадрами, которые, один за другим, восстанавливали в памяти прошлое. Дерек часто называл ее «цветочком». Раньше так называл Беатрису-Джоанну Тристрам. Будь она в самом деле цветком, она бы принадлежала к классу Diandria – двухтычинковых. Ей нужны были двое мужчин, ее жизнь должна быть приправлена неверностью.

Беатриса-Джоанна открыла резную шкатулку из камфорного дерева и вынула оттуда письмо, которое написала накануне. От бумаги исходил приятный смешанный аромат камфорного и сандалового дерева. Она перечитала письмо семь или восемь раз, прежде чем твердо решила, что пошлет его. Беатриса-Джоанна писала следующее: «Дорогой мой, дорогой мой Тристрам! В этом сумасшедшем мире произошли такие изменения, так много разных событий случилось с тех пор, как мы расстались так несчастливо, что я даже сказать ничего толком не могу, кроме того, что я без тебя скучаю, что я тебя люблю и очень хочу быть с тобой. Я сейчас живу с Дереком, но не нужно думать обо мне плохо из-за этого: должна же я иметь хоть какой-то дом, где бы я могла растить двух твоих сыновей. Да, я искренне верю, что они твои. Возможно, ты уже пробовал писать мне – а я твердо верю, так оно и было, – возможно, что ты пытался найти меня, но я знаю, как трудна сейчас жизнь. Твой брат очень добр ко мне, и я полагаю, что он по-настоящему любит меня, но я не думаю, чтобы хоть одно письмо, написанное тобой мне и посланное через него, когда-нибудь дошло до меня. Ему приходится думать о своей драгоценной карьере. „У человека с детьми больше шансов получить пост Министра плодовитости, чем у человека бездетного“ – так он говорит. Ты помнишь, наверное, что, когда мы были вместе, я каждый день гуляла у моря, неподалеку от Здания Правительства. Я и теперь там гуляю вместе с сыночками (я катаю их в коляске) с трех до четырех. Глядя на море, я теперь каждый день молюсь, чтобы оно мне тебя вернуло. Вот на что я надеюсь. Я люблю тебя, и если я когда-нибудь причинила тебе боль, прости меня. Вернись, вернись к вечно любящей тебя Битти».

Беатриса-Джоанна сложила письмо и поместила его в конверт из хорошей бумаги, от которого исходил едва уловимый запах духов. Потом она взяла свою изящную авторучку и твердым мужским почерком написала адрес: «Тристраму Фоксу; эсквайру, бакалавру искусств, Британская Армия». Она посылала письмо наудачу; как бы там ни было, это единственный выход. Что касается списков армейского Управления кадров, то или Дерек был исключительно влиятелен, или же был жутким лжецом… После того как Беатриса-Джоанна увидела по телевизору ту кинохронику, она, однажды днем, сама позвонила в военное Министерство (домашние телефоны имели выход на коммутатор Министерства) и, после бесконечного отфутболивания из отдела в отдел, услышала наконец тихий голос с шотландским акцентом, обладатель которого признался, что он действительно из Управления кадров, и холодно объяснил, что частным лицам сведения о местах расположения воинских частей не сообщаются. Что-то у них там связано с безопасностью. Беатриса-Джоанна сказала, что, во-первых, ее не интересуют такие сложные вещи, как сведения о местах расположения частей, а то, чем она интересуется, носит более общий, онтологический характер.

На другом конце провода послышался жесткий щелчок. Дерек вернулся домой в шесть и, улыбаясь, спросил, зачем она звонила в Управление кадров. Неужели она не верит ему, ее фактическому мужу, неужели она ему не верит?

В том-то и дело, что Беатриса-Джоанна не верила Дереку: можно простить ложь и ненадежность любовнику, но не мужу, хотя бы и псевдомужу. Однако этого она ему не сказала. В любви тем не менее Дерек не был особенно щепетилен, и это льстило. Она предпочитала в любовнике любовь именно такого сорта.

Итак, Беатриса-Джоанна вышла с коляской, в которой сидели близнецы, на залитую зимним солнцем набережную у моря. Одетая в черное няня кудахтала и широко улыбалась двум пускавшим пузыри маленьким человечкам в теплых шерстяных костюмчиках.

Беатриса-Джоанна опустила письмо в заляпанный птичьим пометом почтовый ящик. Это было все равно, как если бы она положила письмо в бутылку и бросила ее в море, поручив доставку этому великому, но отнюдь не пунктуальному почтальону.

Глава 2

– Сэ-эрр! – прорычал батальонный старшина Бекха-уз, устрашающе выпятив челюсть.

– 7388026, сержант Фокс Т. Сэ-эрр! – отрапортовал Тристрам, прошкандыбав псевдостроевым шагом и без изящества отдав честь.

Сидевший за столом подполковник Уильяме поднял на него печальные глаза. Стоявший за его спиной смуглый адъютант страдальчески поморщился.

– Сержант Фокс, так? – переспросил подполковник Уильяме.

Подполковник был усталым красивым седеющим мужчиной, на носу у которого в данный момент были нацеплены некрасивые очки для чтения. Аура старого служаки, исходившая от него, была, конечно, иллюзией: все солдаты этой новой армии были «салажатами». Но подполковник Уильяме, как и все старшие офицеры, все же пришел из той старой либеральной полиции, почти полностью вытесненной «серыми», где служил просвещенным начальником Специальной Службы.

– Фокс. Пишется так же, как фамилия автора «Книги мучеников», я вижу.

– Да, сэр.

– Итак, – начал подполковник Уильяме, – речь пойдет о вашей деятельности в качестве сержанта-инструктора.

– Да, сэр.

– Ваши обязанности, мне кажется, достаточно просты. Согласно отзывам сержанта-инструктора Бартлета, вы исполняете их должным образом. Хорошо поработали в классе для неграмотных, например. Кроме того, преподавали элементарную арифметику, учили личный состав писать рапорты, пользоваться телефоном, а также преподавали военную географию и освещали текущие события.

– Да, сэр.

– Вот эти-то «текущие события» и вызывают беспокойство. Правильно, Уиллоуби?

Подполковник взглянул на своего адъютанта, который ковырял в носу. Прервав свое занятие, тот с готовностью кивнул.

– Итак, давайте разберемся. Вы, говорят, затевали какие-то дебаты с рядовыми? Что-то вроде того, «кто есть враг?» или «за что мы воюем?». И вы это признаете, я так понимаю.

– Да, сэр. По моему мнению, люди имеют полное право обсуждать, почему они в армии и что…

– Солдат, – устало проговорил подполковник Уильяме, – не имеет права на мнения. Ему это не положено, правильно это или неправильно. Я считаю – правильно, что не положено.

– Но, сэр, мы безусловно должны знать, куда мы вляпались, – возразил Тристрам. – Нам говорят, что идет война, но некоторые солдаты отказываются этому верить. И я склонен с ними согласиться, сэр.

– В самом деле? – холодно спросил подполковник. – Что ж, я вас просвещу, Фокс. Раз ведутся бои, значит, идет война. Может быть, это не такая война, какие бывали в старину, но война и боевые действия – организованные действия, я имею в виду, при участии армий – это почти синонимы.

– Но, сэр…

– Я еще не закончил, Фокс… Что касается вопросов «кто?» и «почему?», то – вам уж придется принять мои слова как нерушимую истину, – то это солдат не касается. Противник есть противник. А противник – это люди, с которыми мы сражаемся. Это мы должны оставить нашим правителям – решать, с какой конкретно частью человечества мы должны воевать. Это не касается ни меня, ни вас, ни рядового Снукса, ни младшего капрала Догзбоди. Вам все ясно?

– Но, сэр…

– Почему мы воюем? Мы воюем потому, что мы солдаты. Это же достаточно просто, не правда ли? За что мы воюем? Тоже просто: мы воюем, чтобы защитить нашу страну, а в более широком смысле – Союз Англоговорящих Стран. От кого? Это нас не касается. Где? Там, куда нас пошлют. Я надеюсь, Фокс, что теперь вам все совершенно ясно.

– Да, сэр, но что я…

– Вы поступаете очень плохо, Фокс, когда вводите людей в соблазн, заставляя их думать и задавать вопросы.

Подполковник принялся изучать лежавший перед ним лист, продолжая бубнить себе под нос: – Надо полагать, что вас очень интересует противник, ведение боевых действий и все такое прочее, так, Фокс?

– Видите ли, сэр, на мой взгляд…

– Вот мы и собираемся предоставить вам возможность познакомиться со всем этим поближе. Как идея, Уиллоуби? Неплоха? Вы одобряете, старшина? С двенадцати ноль-ноль текущего дня я освобождаю вас, Фокс, от обязанностей инструктора. Из штабной роты вы будете переведены в одну из стрелковых рот. Я полагаю, Уиллоуби, это будет рота «Б», там не хватает взводного сержанта. Решено, Фокс! Это весьма пойдет вам на пользу, юноша.

– Но, сэр…

– Отдать честь! – рявкнул старшина Бекхауз, бывший сержант полиции. – Кругом! Шагом марш!

Тристрам, взбешенный и напуганный, строевым шагом вышел из канцелярии.

– Вам лучше отправиться сейчас же, – проговорил старшина за дверью уже более дружеским тоном.

– А что он имел в виду, когда говорил о возможности какого-то более близкого знакомства? Куда он клонил?

– Я думаю, что он имел в виду именно то, что сказал, – ответил старшина. – Я так соображаю, что скоро некоторым придется собирать манатки. И некогда им будет азбуку учить, и некому их тетрадки проверять. Так-то вот, идите, сержант.

Тристрам, с видом не слишком бравым, потопал в канцелярию роты «Б», гремя ботинками по металлической палубе и высекая каблуками искры. Остров Аннекс Б6 был рукотворным сооружением ограниченных размеров, поставленным на якоря в восточной Атлантике. Первоначально остров предназначался для размещения на нем избыточного населения. Теперь здесь компактно разместилась армейская бригада. Окружающая остров природа состояла из холодного зимнего неба и плещущегося, со всех сторон отгороженного леерами, серого соленого моря. Это безразмерное, состоявшее всего из двух реальностей окружение заставляло человека обращаться внутрь замкнутого леерами пространства, к пустой дисциплине, к напоминавшей детскую игру боевой подготовке, к душной казарме и ротной канцелярии.

Тристрам ступил на территорию роты «Б», доложил о прибытии старшине – глуповатому гиганту нордического типа со слабовольным ртом – и был удостоен чести предстать перед ротным командиром капитаном Беренсом, белокожим толстяком с иссиня-черными волосами и такими же усами: – Ваше прибытие доведет численность роты почти до полного состава. Так что идите и быстрее представьтесь мистеру Доллимору – это ваш командир взвода.

Тристрам отдал честь и, чуть не упав, выполняя поворот кругом, вышел из канцелярии. Он разыскал лейтенанта Доллимора, милого молодого человека в идиотских очках и розоватых прыщах, который проводил занятия со своим взводом, рассказывая об устройстве винтовки. Тристрам знал, что в древние времена доатомных войн существовало такое оружие. Организация, номенклатура, образ действий, вооружение этой новой Британской Армии – все, похоже, пришло из старых книг, старых фильмов. И винтовки, конечно.

– Курок, – показывал мистер Доллимор, – нет, простите, это боек. Затвор, ударник… А как это называется, капрал?

– Боевая пружина, сэр, – быстро ответил, взглянув на деталь, стоявший по стойке «смирно» приземистый капрал с двумя нашивками, всегда готовый прийти на помощь.

– Сержант Фокс прибыл для прохождения службы, сэр! Мистер Доллимор с кротким интересом полюбовался характерной манерой Тристрама отдавать честь и, спохватившись, ответил на приветствие не менее причудливым вариантом собственного изобретения – приставил к бровям растопыренную пятерню с мелко дрожавшими пальцами.

– Хорошо, очень хорошо, – проговорил он. Выражение вялого облегчения осветило его лицо. – Названия составных частей. Можете продолжать занятия.

Тристрам в замешательстве смотрел на взвод. Тридцать человек сидели в спальном помещении, скаля зубы и тараща на него глаза. Со многими из них Тристрам был знаком: они ходили к нему на занятия по начальной образовательной подготовке. Многие из солдат до сих пор не знали даже букв алфавита. Весь рядовой и унтер-офицерский состав бригады «Восточная Атлантика» состоял из завербованных силой головорезов, бродяг, сексуальных извращенцев, заговаривающихся и слабоумных. Тем не менее на уровне знания названий частей винтовки Тристрам почти не отличался от них.

– Слушаюсь, сэр! – ответил Тристрам и, в свою очередь, сделал хитрый ход. – Капрал!

– Я!

– Можете продолжать занятия.

Тристрам скреб пол подошвами, стараясь попасть в ногу с мистером Доллимором, который шагал в направлении офицерской столовой.

– Чем вы сейчас занимаетесь с ними, сэр?

– Чем занимаемся? Ну, с ними не очень-то позанимаешься, так ведь?

Открыв рот, мистер Доллимор с подозрением посмотрел на Тристрама.

– Я хочу сказать, что все, чему они должны научиться, это стрелять из своих винтовок, не так ли? Да! И конечно же, быть чистыми – в меру своих способностей.

– Что же это творится, сэр? – несколько недипломатично спросил Тристрам.

– Что вы имеете в виду, когда спрашиваете, что творится? Что творится, то и творится, – вот и все, что я могу сказать.

Гремя ботинками по металлу и высекая искры, они маршировали по открытой зимним ветрам Атлантики голой палубе рукотворного острова.

– Я имел в виду, что, может быть, вы что-нибудь слышали о нашем участии в боевых действиях? – спросил Тристрам уже более спокойно.

– В боевых действиях? Против кого? – Мистер Доллимор даже остановился, чтобы лучше рассмотреть Тристрама.

– Против врага – О! Понимаю.

Мистер Доллимор произнес это с такой интонацией, словно существовали какие-то другие формирования, кроме вражеских, против которых ведутся боевые действия. У Тристрама зашевелилось в голове подозрение, что мистер Доллимор… не более чем пушечное мясо Но если он – пушечное мясо, то что же говорить о его взводном сержанте?

Вдруг – был ровно полдень – из громкоговорителей послышался треск и шипение записи, и электронный горн пропел свои синтезированные сигналы. Мистер Доллимор продолжал разговор: – Я как-то об этом не задумывался. Я полагал, что то, чем мы здесь занимаемся, и есть нечто вроде боевых действий. Честно. Я думал, что мы здесь выполняем какую-то оборонительную задачу.

– Давайте пойдем взглянем на приказы по батальону, – предложил Тристрам. Писарь из канцелярии как раз прикалывал приказы, полоскавшиеся на ветру Атлантики, словно белые флаги капитуляции, в то время как Тристрам и Доллимор приближались к сборным баракам штаба батальона, из окон которого доносилось позвякивание звоночков пишущих машинок. Быстро читая приказы – быстрее своего командира, – Тристрам мрачно покачивал головой.

– Вот оно, – пробормотал он.

Доллимор читал, открыв рот и приговаривая: «Ага, ага, понятно. А это что за слово? Ага, понятно».

Вся их жизнь была на этом листе бумаги, холодном и хрустящем, как лист салата, хотя и гораздо менее съедобном. Это был приказ на перевозку: команде из шестисот солдат и офицеров – по две сотни от каждого батальона – предписывалось построиться в шесть тридцать утра на следующий день для погрузки на суда.

– Есть! Есть! – с энтузиазмом завопил мистер Доллимор.

– Мы в списке, смотрите!

Он с восторгом тыкал пальцем в приказ, словно увидел там собственное имя.

– Вот: «… рота „Б“ второго батальона».

Вдруг, к изумлению Тристрама, Доллимор неумело принял положение «смирно» и с пафосом проговорил: – Возблагодарим же Господа, который приобщил нас к своей благодати!

– Простите, не понял? – ошарашенно проговорил Тристрам.

– «Лишь это вспомните, узнав, что я убит…», – декламировал мистер Доллимор. Из него перли начальные строчки стихотворений, словно любимым чтением в школе у него был алфавитный указатель обязательной литературы. – «Ты грабил, говорил он, – завывал он, – ты убивал и так конец приблизил».

– Очень похоже, что так оно и будет, – пробормотал Тристрам, у которого голова шла кругом. – Очень похоже, что именно так оно и будет.

Глава 3

В полночь было слышно, как загудел подошедший транспорт.

Вечером солдат напоили какао и до отвала накормили мясными консервами. Отбой сыграли в двадцать два ноль-ноль. Перед этим, правда, им пришлось пережить осмотр личного оружия и ног, получить недостающее обмундирование и вооружение. Было выдано много боевых патронов, но после того, как случайно были застрелены трое рядовых, а старшина штабной роты ранен в ягодицу, выдача боеприпасов была признана преждевременной, и их изъяли. Теперь патроны войскам было решено выдавать в базовом лагере в порту прибытия – для использования исключительно против неприятеля.

– Так кто же этот проклятый неприятель? – в тысячный раз спрашивал сержант Лайтбоди. Он лежал на койке второго яруса над Тристрамом лицом вверх, положив голову на сложенные руки. У Лайтбоди, красивого молодого человека, была сардоническая улыбка и челюсть Дракулы.

Тристрам сидел на койке с ногами, обернув их одеялами, и писал письмо жене. Он был уверен, что она это письмо не получит, как наверняка она не получила отправленные ей тридцать с лишним других, но писать Беатрисе-Джоанне – это было все равно что творить молитву, прося о лучшем будущем, о нормальной жизни, об обычном милом тепле дома и любви.

«Завтра идем в бой. Где – Бог знает. Но помни, что всегда и везде я думаю только о тебе. Скоро мы снова будем вместе, может быть, даже скорее, чем сами думаем Любящий тебя Тристрам».

Он написал ее имя на дешевом конверте, купленном в солдатской лавке, и запечатал письмо. Потом он нацарапал сопроводительную записку, текст которой был неизменен: «Ты, свинья, называющая себя моим братом, никого не любящий лицемерный ублюдок, передай это письмо моей жене! Вечно ненавидящий тебя Т. Ф.» Адрес на втором конверте, куда Тристрам вложил первый, гласил: «Д. Фоксу, Дом Правительства, Брайтон, Большой Лондон». Тристрам был абсолютно уверен, что Дерек, с его психологией приспособленца и беспринципного человека, и сейчас среди власть имущих, какая бы партия у этой власти ни находилась. Весьма вероятно, что Дерек был одним из зачинщиков этой войны, если война действительно велась. Так что определение слова «противник», данное командиром взвода, было неверным.

– Знаешь, что я думаю? – продолжал задавать вопросы сержант Лайтбоди. (Тристрам, к своему удовлетворению, уже нашел ответ на его первый вопрос, но не решался произнести его вслух.) – Я думаю, что никакого врага нет. Я думаю, что, как только мы погрузимся на транспорт, они его просто потопят. Или сбросят на корабль несколько бомбочек и разнесут его вдребезги. Вот что я думаю.

– Никаких бомбардировщиков нет, – возразил Тристрам. – Бомбардировщиков больше не существует. Они исчезли много лет назад.

– А я видел их в кино, – сказал сержант Лайтбоди.

– В очень старых фильмах. В фильмах о войнах двадцатого века. Эти войны были очень сложны и тщательно подготовлены.

– Они разнесут нас торпедами.

– А это тоже оружие, вышедшее из употребления, – сказал Тристрам. – Вспомни-ка: боевых кораблей не существует.

– Хорошо, – не сдавался Лайтбоди. – Тогда отравляющий газ! Уж как-нибудь они нас прикончат. Мы не успеем сделать и выстрела!

– Может быть, и так, – согласился Тристрам. – Но они не захотят портить наше обмундирование, оружие да и сам корабль. – Вдруг он встрепенулся и спросил: – Черт побери. А кого мы имеем в виду, когда говорим «они»?

– Ясно кого. Под «ними» мы подразумеваем тех, кто жиреет, производя форму, корабли и винтовки, – ответил сержант Лайтбоди. – Производят и уничтожают, производят и уничтожают и снова производят. И так – непрерывно. Вот эти– то люди и затевают войны. «Патриотизм», «честь», «слава», «защита свободы» – все это дерьмо собачье, вот что это такое! Окончание войны является способом ее ведения. А противник – это мы.

– Чей мы противник?

– Наш собственный. Помяни мое слово! Мы до этого не доживем, до конца войны то есть, потому что мы вступили в эпоху бесконечных войн. Бесконечных, потому что гражданское население не будет ими затронуто, так как войны будут вестись на приятном отдалении от центров цивилизации. Штатские любят войну.

– Но, вероятно, только до тех пор, пока они могут оставаться штатскими, – вставил Тристрам.

– Кое-кому из них это удается тем, кто управляет, и тем, кто делает деньги. И их бабам, конечно. Не то что бедным сучкам, вместе с которыми мы будем воевать. Если, конечно, они милостиво позволят нам жить до тех пор, пока мы куда-нибудь доплывем – Я не положил глаз ни на одну бабу из вспомогательных частей с самого момента поступления в армию, – сказал Тристрам.

– А-а, «подсобницы»? Это тоже гнусная ложь. Женские батальоны, целые женские полки – вот что они придумали, черт бы их побрал! Я точно знаю – моя сестра призвана в одну из таких частей. Она мне пишет время от времени.

– Я не знал об этом, – признался Тристрам.

– По ее словам, они занимаются точно тем же, что и мы. Все то же самое, черт побери, кроме как в стрельбе не практикуются. Они выжидают момент, чтобы сбросить бомбу на бедных сучек.

– Тебе очень не нравится перспектива быть убитым? – спросил Тристрам.

– Да не то чтобы очень… Лучше всего, когда смерть приходит неожиданно. Я бы не хотел лежать в постели и дожидаться смерти.

Сержант Лайтбоди устроился в койке поудобнее. Как в гробу.

– Когда начинаешь подумывать об этом, то перспектива пасть на поле брани имеет много своих положительных сторон. Жизнь – это только процесс выбора момента смерти. Вся жизнь является непрерывной отсрочкой этого момента, потому что выбор так труден! Не делать выбора – огромное облегчение.

В отдалении, словно смеясь над этими избитыми афоризмами, заревел морской транспорт.

– Я намерен жить, – проговорил Тристрам. – У меня так много того, ради чего стоит жить.

Транспорт снова заревел. Гудок не разбудил четырех других сержантов, находившихся в комнате. Это были неотесанные парни, зло подшучивавшие над Тристрамом из-за его акцента и попыток оставаться вежливым с солдатами во время занятий. Теперь они храпели, набравшись алка за ужином. Сержант Лайтбоди замолчал и скоро заснул приятным сном, словно приняв перед этим восхитительного эликсира забвения. Тристрам лежал в чужой постели, в чужой казарме… Раньше эта койка принадлежала сержанту Дэю, которого уволила вчистую смерть от ботулизма. Теперь его заменил Тристрам. Всю ночь напролет транспорт ревел, словно голодное чудовище, требуя своей порции пушечного мяса. Он не желал дожидаться, когда наступит время завтрака. Тристрам ворочался под грязными одеялами и слушал этот рев. «Бесконечная война». Эта мысль не давала ему покоя. Он не думал, что такая война возможна, если закон цикличности истории справедлив. Вполне может быть, те историографы, которые все эти годы не хотели признавать, что история развивается по спирали, не делали этого потому, что спираль очень трудно описать. Гораздо легче сфотографировать спираль с верхнего конца или сжать спираль в катушку. В конце концов, была ли война кардинальным решением? Были ли правы те древние примитивные теоретики? Была ли война великим стимулятором половой активности, великим источником адреналина для всего мира, растворителем скуки, Angst[14], меланхолии, апатии, сплина? Является ли война сама по себе массированным сексуальным актом, достигающим высшей точки в детумесценции, где смерть является не просто метафорой? И наконец, является ли война контроллером, выравнивателем и иссекателем, регулятором плодовитости?

«Война-а!» – кричал транспорт в металлической гавани. «Война-х-х!» – захлебывался храпом сержант Беллами, ворочаясь в тяжелом сне. В эту самую минуту миллионы младенцев пробивались на белый свет и пищали: «Вой-на-а-а!» Тристрам зевнул, и в его зевке прозвучало: «Война!» Он ужасно устал, но заснуть не мог, несмотря на исполнявшуюся на многих инструментах колыбельную: «Война, война, война…» Ночь, однако, была не слишком долгой: в четыре часа утра заиграли побудку, и Тристрам возблагодарил судьбу за то, что ему не приходится испытывать тех мучений, которым подвергались его сослуживцы-сержанты, со стонами возвращавшиеся в реальный мир под звуки электронного горна и проклинавшие себя за то, что опять вчера напились.

Глава 4

В предрассветных сумерках, на дороге перед казармой, там, где строился первый взвод, вспыхивали искорки, а пятью футами выше искорок раздавался кашель, отхаркивание и ругательства. Капрал Хейзкелл направил тонкий луч своего фонарика на список личного состава, который держал сержант. Тристрам, в стальном шлеме и шинели-реглане старинного покроя, выкрикивал фамилии, тотчас уносимые ветром.

– Кристи!

– Я!

– Крамп!

– Нет козла!

– Гашен… Хоуэлл… Мэкей… Мьюэ… Талбот…

Кое-кто откликнулся, некоторые отвечали непотребными звуками.

– Лучше пересчитайте их по головам, – приказал Тристрам капралу.

Капрал Хейзкелл поочередно направлял узкий луч своего фонарика в лица каждого трио стоявших в затылок друг другу солдат, высвечивая ряд безжизненных масок, ряд страшных видений в глубине ночной Атлантики.

– Двадцать девять, серж, – сообщил капрал. – О'Шоннесси застрелился вчера вечером.

– Взвод, смирно! – вполголоса скомандовал Тристрам. – Направо по три… быстрым шагом… левой… марш!

Этот сводный приказ был небрежно выполнен.

Высекая каблуками искры, взвод (левое плечо вперед… правое плечо вперед…) промаршировал до ротного плаца и, нестройно топоча, занял свое место. Под лай команд, волоча ноги и сверкая искрами из-под ботинок, подтянулись остальные взводы; командиры взводов заняли свои места в строю. Наконец появился и сам капитан Беренс – молочно-белое привидение в офицерском дождевике, – чтобы вывести роту на батальонный плац.

На плацу, ярко освещенном прожекторами, словно для праздничного представления, батальонный капеллан, зевая и поеживаясь, служил мессу, отбивая поклоны перед балдахином алтаря. Хлеб, которому предстояло претвориться в тело Господне, имелся в неограниченном количестве (в прошлом году вырос небывалый урожай), но настоящего вина еще не было: в чаше плескался попахивающий черной смородиной алк. Капеллан – долговязый человек с несчастным лицом – благословил воинов на дело их; некоторые из солдат издевательски вернули ему благословение.

Во время завтрака, перекрывая мощью громкоговорителей чавканье и сопенье, командир части произнес напутственную речь.

– Вы будете бороться со злобным и бессовестным врагом, защищая правое дело. Я знаю, вы покроете себя сла… сла… сла… хрррр… нетесь домой живыми, а поэтому я желаю вам счастливого пути и удачи во всем.

«Жаль, – подумал Тристрам, попивая эрзац-чай в сержантской столовой, – жаль, что поврежденная пластинка заставляет звучать столь цинично речь, быть может, вполне искреннего человека».

Сержант из Суонси, из Западной провинции, поднялся из-за стола, напевая приятным тенором: «И покроетесь сла… и накроетесь сра… сра… сра-а-а-зу-у!» В шесть часов те солдаты из батальона, которые отправлялись на фронт, получив остатки дневного пайка, навьюченные ранцами, перетянутые ремнями, с полными флягами, в шлемах и с винтовками, но, на всякий случай, пустыми подсумками (патроны были выданы только офицерам и сержантам), промаршировали к причалу. Ожидавший их транспорт был едва освещен, но надраенные буквы его названия сияли: «Т-3 (АТЛ) В. Г. РОБИНСОН ЛОНДОН». Пахло морем, нефтью, грязным камбузом; торговые моряки в свитерах без воротников плевали в воду с верхней палубы; неожиданно появился распевающий во все горло поваренок и вылил за борт помои; заунывно и бессмысленно провыла сирена… Скрашивая ожидание, Тристрам наблюдал за происходящим. В спектакле, разыгрывавшемся почти в темноте, принимали участие тюки, краны, суетящиеся офицеры-транспортники, солдаты, стоявшие и сидевшие на корточках. Солдаты уже развернули свои «сух. пайки» – мясо, переложенное толстыми кусками хлеба. Мистер Доллимор, оторванный от своих товарищей-лейтенантов, время от времени таращил глаза на черное небо, словно ждал, что оттуда на него свалится вечная слава.

Состоявшая из трех частей маршевая команда собралась полностью производя губами неприличные звуки, выкрикивая приветствия и показывая пальцами знак победы, подтянулся последний взвод. Одетый словно для урока верховой езды, появился начальник оперативного отдела бригады. Ему отдавали честь, он козырял в ответ. Около губ разговаривающих людей образовывались облачка пара, как у ведущих диалог персонажей карикатур. По трубе, впившейся в брюхо корабля, словно змея, равномерно закачивался мазут. Старшина роты из другого батальона снял шлем, чтобы почесать непристойно лысую голову. Двое солдатиков тузили друг друга в веселом шуточном бою, визгливо смеясь. Высокий капитан ожесточенно чесал у себя между ног. Прогудела корабельная сирена. У какого-то младшего капрала пошла носом кровь. Вдруг крытые сходни – осветились веселыми огоньками, словно новогодняя елка. Кое–где в толпе солдат раздался восторженный стон.

– Внимание! Внимание! – призвал насморочный приглушенный голос из громкоговорителя. – Бристубаем к босадке! Босадка производится побатальонно, в борядке номеров!

Офицеры, то выкрикивая команды, то прибегая к уговорам, принялись разгонять солдат по местам у покачивающегося корабля. Тристрам подозвал капрала Хейзкелла. Совместными усилиями они построили свой ругающийся и смеющийся взвод под прямым углом к борту транспорта. Мистер Доллимор, чьи мечты о далекой Англии и воинской славе были прерваны, пересчитывал солдат, шевеля губами и загибая пальцы.

Первыми на борт поднимались шесть взводов первого батальона. Один из солдат, ко всеобщему удовольствию, уронил в воду винтовку. Какой-то неуклюжий придурок споткнулся, чуть не заставив сыграть носом в сходни впереди идущих. В целом, однако, посадка проходила довольно гладко.

Настала очередь второго батальона; первый взвод поднялся наверх. Тристрам разместил своих людей в кубриках жилой палубы, где из переборок торчали голые крюки для подвесных коек – сами койки должны были подвесить позже, – а столы были наглухо привинчены к полу. В кубрики с шумом нагнетался холодный воздух, но по запотевшим переборкам текли струйки воды.

– Эй вы, козлы, не вздумайте спать в этих люльках, – порекомендовал Талбот. – Навернетесь на пол как пить дать.

Тристрам пошел искать свой кубрик.

– Держу пари, что они запрут эти люки, или как это там называется у моряков, – пророчествовал Лайтбоди, снимая ранец. – Вот увидите. Они не позволят нам выходить на палубу. Будем сидеть, как в мышеловке. Клянусь Богом. Или Гобом.

С таким видом, словно он испытывал глубокое удовлетворение от своих слов, Лайтбоди улегся в мелкое корытце нижней койки. Из кармана своих сшитых по старинной моде военных штанов он достал потрепанный томик.

– Рабле, – проговорил Лайтбоди. – Вы знаете об этом древнем писателе? «Je m'en vais chercher un grand peut-etre». Так он сказал на смертном одре. «Я иду искать великое „возможно“». Я тоже. И все мы. «Опустите занавес, комедия окончена». Это тоже он сказал.

– Книга на французском, да?

– На французском. Это один из мертвых языков.

Вздохнув, Тристрам полез на верхнюю койку. Другие сержанты – люди попроще и, может быть, поглупее – уже резались в карты. В одной компании даже успели поссориться – из-за неверной сдачи.

– Vogue la galere![15] – послышался голос сержанта Лайтбоди.

Корабль не сразу повиновался приказу. Только примерно через полчаса они услышали, как отдают швартовы; вскоре после этого ровно и мощно, как шестидесятичетырехрегистровый орган, загудел двигатель.

Как и предрекал Лайтбоди, на палубу никого не выпускали.

Глава 5

– Когда жрать дадут, серж?

– Сегодня жрать уже не будем, – спокойно проговорил Тристрам. – Вы на сегодня свой паек выбрали, понятно? Но можете послать кого-нибудь на камбуз за какао.

– А я съел все! – заявил Хоуэлл. – И ужин свой съел, пока мы там ждали посадки. Надувательство – вот это что, черт побери! Кормят впроголодь, сволочи, дрючат, гады, с утра до вечера, а потом посылают под пули, суки!

– Нас посылают сражаться с врагом, так что нам тоже удастся пострелять, не беспокойтесь, – заверил его Тристрам.

Большую часть утра, сидя в наглухо задраенном трюме, Тристрам провел за чисткой пистолета, этого по-своему красивого оружия. Вообще-то он собирался отслужить свой срок, преподавая сугубо мирные предметы, и совсем не предполагал, что когда-нибудь ему придется применять это оружие. Тристрам представил себе выражение лица человека, застреленного из этого пистолета, он представил себе его лицо, превращенное в месиво из сливового джема, соединение удивления с другими чувствами на этом лице, он представил себя – вместе со своими зубными протезами и контактными линзами и всем прочим – вдруг превратившимся в человека, исполняющего акт убийства человеком другого человека. Тристрам закрыл глаза и мысленно ощутил, как его указательный палец мягко нажимает на спусковой крючок. Удивленное лицо, стоявшее перед его взором, было лицом Дерека. Один меткий выстрел – и оно превратилось в пудинг с джемом, водруженный на модный пиджак.

Открывая глаза, Тристрам мгновенно понял, каким он должен выглядеть перед солдатами: свирепым, с прищуренными глазами и улыбкой убийцы – примером для всех.

Но солдаты были людьми беспокойными, раздражительными, скучающими, склонными к фантазиям, но не расположенными мечтать о крови. Они сидели, уперев локти в колени и положив подбородки на ладони, глаза их остекленели от смутных видений. По кругу были пущены фотографии, кто-то наигрывал на самом меланхоличном из музыкальных инструментов – на губной гармошке. Солдаты пели:

Тристрам лежал на спине, в голове его бродили грустные мысли, а по телу пробегали мурашки, когда он вслушивался в слова этой печальной короткой песни. Ему казалось, что он вдруг перенесся во времени и пространстве туда, где никогда не бывал: в несказанно древний мир, хранившийся в книгах и фильмах. «Фельдмаршал Китченер», «капут», «Боттомли», «бомбёры», «зенитки», «цеппелины», «братья Кросби» – слова ароматные и будящие мучительные воспоминания звучали в голове, переплетаясь со словами песни, словно подголоски.

Тристрам лежал, пронзенный каким-то ностальгическим чувством, тяжело дыша. То, что в нем происходило, не носило характера того явления, которое писатели-фантасты называют «свертыванием времени». Это был настоящий фильм, настоящий роман, и все крутом были втянуты в действие. Происходящее с ними было взято из романа, а сами они были действующими лицами чьего-то сна.

Мы все домой вернемся – И я, и он, и ты, Мы все домой вернемся, И сбудутся мечты.

Тристрам спрыгнул со своей койки и растолкал сержанта Лайтбоди.

– Мы должны выбраться отсюда! – взволнованно проговорил Тристрам. – Что-то здесь не так, есть во всем происходящем что-то зловещее.

– Именно это я и пытался втолковать вам с самого начала, – спокойно ответил Лайтбоди. – Но мы ничего не можем сделать.

– Эй, заткнитесь вы там, Бога ради! – прокричал сержант, который – хотя в море не было ни дня, ни ночи – пытался заснуть.

– Вы не понимаете, – настойчиво проговорил Тристрам, продолжая трясти Лайтбоди. – Происходящее зловеще вследствие своей ненужности. Если они хотят убить нас, то почему они не делают этого здесь и сейчас? Почему они не убили нас на острове Б6? Видимо, такие варианты им не подходят. Они хотят, чтобы у нас сохранилась иллюзия…

– Иллюзия выбора, – вставил сержант Лайтбоди. – Тут я склонен согласиться с вами. Мне кажется, они постараются поддерживать эту иллюзию довольно долго. Хотя, я надеюсь, не слишком долго.

– Но почему, почему?!

– Возможно, потому, что наше правительство полагает, будто каждый из нас обладает иллюзией свободы волеизъявления.

– Как вы думаете, корабль действительно плывет куда-нибудь?

Тристрам прислушался. Регистры корабельного двигателя–органа звучали, действуя на желудок успокаивающе, как теплый компресс, но невозможно было определить…

– Я не знаю. Мне все равно.

Вошел дежурный сержант – прыщавый молодой человек с лошадиными зубами и жилистой, как канат, шеей. На голове его была фуражка, на рукаве повязка с буквами «ДС».

– Что там происходит, наверху? – спросил Тристрам.

– А мне почем знать? У меня работы по горло, а тут еще этим занимайся!

Сержант сунул руку в карман брюк.

– Это капрал-почтальон должен разносить. – Он перетасовал пачку писем.

– Письма?

– У меня и так работы до черта! Этот наш начальник Трупе – настоящий ублюдок, – продолжал разоряться сержант. – Хватайте! – Он бросил письма на середину стола, за которым сидели картежники. – Скорее бы смерть пришла да полететь бы к ангелам!

– Где вы их взяли? – спросил, нахмурившись, озадаченный Лайтбоди.

– В корабельной канцелярии. Там говорят, что письма сбросили с вертолета.

Началась общая свалка. Один из картежников заскулил: «Ну вот, и как раз, когда мне поперла приличная карта!» Есть! Одно письмо для него, для Тристрама. Первое, самое первое, буквально и абсолютно наипервейшее с тех пор, как он вступил в армию. Был ли это зловещий сюжетный поворот, элемент сценария фильма? Он узнал почерк, сердце его бешено забилось. Исходя потом и дрожа, Тристрам лежал на своей койке, не в состоянии распечатать конверт трясущимися пальцами. Да! Да! Да! Это была она – его любовь: запах сандалового и камфорного дерева.

«Дорогой мой, дорогой мой Тристрам! В этом сумасшедшем мире произошли такие изменения, так много разных событий случилось с тех пор, как мы расстались с тобой так несчастливо, что я даже сказать ничего толком не могу, кроме того, что я без тебя скучаю, что я тебя люблю и очень хочу быть с тобой…» Тристрам прочитал письмо четыре раза и, кажется, потерял сознание. Придя в себя, он обнаружил, что сжимает письмо мертвой хваткой.

«… Глядя на море, я теперь каждый день молюсь, чтобы оно мне тебя вернуло. Я люблю тебя, и если когда-нибудь я причинила тебе боль, прости меня. Вернись, вернись…» Да! Да! Да! Он будет жить. Им не удастся его прикончить.

Дрожа от слабости, Тристрам сполз со своей койки на палубу, сжимая в руке письмо, словно недельную получку. Не обращая внимания на окружающих, он опустился на колени, закрыл глаза и молитвенно сложил руки. Сержант Лайтбоди в изумлении наблюдал за Тристрамом. Один из картежников проговорил: «Это он, козел, с начальником разговаривает», – и быстро и умело раздал карты.

Глава 6

Еще три дня в утробе корабля: постоянно горящий свет, стук двигателя, сырость на переборках, шум вентиляции… Яйца вкрутую на завтрак, толстые ломти хлеба и мясные консервы на обед, булочка к чаю, какао и сыр на ужин, запор – новая забота на весь день – и мысли обо всем этом в солдатских головах.

И вдруг однажды, в сонное послеобеденное время, наверху раздался гудок, а откуда-то, очень издалека, послышался ответный гудок. Потом стало слышно, как долго с грохотом разматывается якорная цепь, а из громкоговорителей раздался голос корабельного старшины: «Высадка в семнадцать ноль-ноль, чай в шестнадцать ноль-ноль, построение в шестнадцать тридцать».

– Вы слышите этот странный звук? – спросил сержант Лайтбоди, усиленно скашивая глаза в направлении своего настороженного левого уха.

– Пушки?

– Во всяком случае, звук похож.

– Да.

В голове Тристрама, возникнув неизвестно откуда, зазвучали слова старинной песни: «Нас лупили под Лузом, а вы пили от пуза, а то пили вы от пуза, о чем не слышали под Лузом…» Где этот Луз и что они там делали? «Верните меня в старую добрую Блайти, посадите на поезд до…» («Блайти» – это ранение, обеспечивающее отправку на родину, не так ли? Такая рана была сияющей мечтой, как и Англия, поэтому слова «Англия» и «тяжелая рана» стали синонимами. Как трагична человеческая судьба!) С тоскливой монотонностью солдаты его взвода повторяли сентиментальный припев:

Тристрам все жевал и жевал и никак не мог разжевать сухую булочку с тмином, которую им выдали к чаю: ему приходилось чуть ли не пальцем проталкивать кусочки булочки в желудок.

Напившись чаю, Тристрам надел шинель с рядом металлических пуговиц на груди, неглубокую стальную каску, похожую на перевернутую ванночку, в каких купаются птицы, и приобрел вид человечка с детского рисунка. Потом он взвалил на спину ранец, закинул на плечо полевую сумку, пристегнул подсумки и сухо щелкнул затвором пистолета. Скоро – образцовый солдат – он был готов предстать перед своим взводом и мистером Доллимором.

Войдя в столовую, Тристрам сразу же увидел мистера Доллимора, который уже был там и, обращаясь к солдатам, говорил: – Мы очень любим нашу добрую старую Англию. Всё для нее сделаем, что можем, так, ребята?

Его глаза сияли за стеклами очков, лоб был влажным, как стальная переборка. Смущенные солдаты отводили глаза. Тристрам вдруг понял, что очень их любит.

В трюм ворвался холодный морской воздух: открыли люки. Из громкоговорителей послышался равнодушный голос корабельного старшины, который начал объявлять порядок высадки. У Тристрама было время не спеша выбраться на палубу.

Темнота, редкие огоньки, леера, тросы, плюющиеся матросы в свитерах, обжигающий холод. На берегу – треск и глухие удары, вспышки разрывов.

– Где мы? – спросил Тристрам матроса с плоским лицом.

Матрос покрутил головой и сообщил, что не говорит по–английски: – Инго хуа, во бу дун.

«Китаец», – подумал Тристрам. Морской ветер шипел и свистел, это был язык чужого моря. «Чужого ли?» – задумался он.

Солдаты, взвод за взводом, быстро перебирая ногами в тяжелых ботинках, спускались по крутым сходням. Темный причал вонял мазутом. Фонарей было очень мало, словно было введено затемнение, но какое-то не совсем настоящее.

Офицеры-транспортники сновали взад и вперед, размахивая планшетками. Служащие военной полиции неторопливо прогуливались парами. Майор-штабник с красными петлицами и деланным акцентом аристократа орал на солдат, как погонщик скота, и подравнивал свой фланг с помощью плетеного кожаного стека. Мистер Доллимор, вместе с другими младшими офицерами, был вызван на короткое совещание неподалеку от какого-то сарая. В глубине суши слышались залпы тяжелых орудий и визг снарядов, виднелись огненные вспышки – в общем, все, как в кино про войну. Незнакомый капитан с торчащими, как У жука, усами, сильно жестикулируя, что-то объяснял мистеру Доллимору и его товарищам, которые стояли, разинув рот. «А где же капитаны из нашей бригады? – Тристрам с беспокойством заметил, что среди офицеров их части нет ни одного званием выше лейтенанта. – Так-так. Значит, капитан Беренс просто сопровождал свою роту до корабля; значит, пушечное мясо – это от лейтенанта и ниже…» Мистер Доллимор вернулся назад и, запыхаясь, сообщил, что им предстоит совершить марш до базового лагеря, который находится в миле отсюда. Взвод за взводом батальон тронулся в путь, ведомый незнакомым капитаном. Солдаты тихо запели, прислушиваясь к ночи:

Был безлунный вечер. Вспышки подсвечивали странные силуэты изуродованных деревьев по обе стороны шоссе. Кругом расстилалось пустынное, без единого деревенского дома, поле. Неожиданно капрал Хейзкелл сказал: – Я это место знаю. Клянусь. Есть тут что-то такое в воздухе… мягкое. Это Кэрри. Или Клэр. Или Голуэй. Я до войны объездил все западное побережье, – объяснил он почти извиняющимся тоном.

– Купить-продать, понимаете. Я эту часть Ирландии как свои пять пальцев знаю. Такая, знаете, дождливая мягкость здесь.. . Значит, это мы с Маками идем воевать… Ну-ну. Дерутся они, как дьяволы. И никакие комплексы их не мучают. Отрежут вам башку и набьют опилками.

Приблизившись к базовому лагерю, подразделения перешли на строевой шаг. Их встретили забор из колючей проволоки, бетонные столбы ворот, болтающуюся створку которых придерживал часовой, и бараки с освещенными окнами. В лагере почти не наблюдалось движения. Какой-то солдат, напевая, нес кружки с чаем, стараясь не уронить лежавшие сверху булочки. Из сарая с вывеской «Сержантская столовая» доносилось меланхолическое позвякивание посуды на накрываемых столах, пахло не очень горячим жиром, в котором что-то жарилось.

Раздалась команда «Стой!». Солдатам приказали повзводно следовать в казармы под командой нестроевых младших капралов, обутых в парусиновые туфли. Рожи капралов светились довольством штабных крыс. Сержантов разместили в помещениях без всяких удобств: под потолком слабо горела красным светом одна-единственная голая лампочка, на полу лежали пыльные засаленные ватные матрацы. Ни коек, ни запасных одеял не было. Грязная плита стояла холодной. Проводником сержантов был мрачный старшина из хозчасти.

– Где мы находимся? – спросил Тристрам.

– В базовом лагере двести двадцать два.

– Это мы знаем. Где он находится? – В ответ старшина с чмоканьем втянул воздух через зубы и вышел.

– Прислушайтесь, – сказал сержант Лайтбоди Тристраму, когда они, сбросив ранцы, встали у двери. – Вы ничего странного не замечаете в звуках стрельбы?

– Тут так много всяких звуков…

– Я понимаю, но вы прислушайтесь. Звуки доносятся вон оттуда. «Дада-рам, дада-рам, дада-рам». Улавливаете?

– Вроде бы.

– «Дада-рам. Дада-рам». Это ни о чем вам не напоминает?

– Очень правильный ритм, да? Я понимаю, что вы имеете в виду: ритм слишком правильный!

– Совершенно верно! Не напоминает ли это вам прощальную речь командира части немного?

– Боже! Боже! – прошептал потрясенный открытием Тристрам. – Поцарапанная граммофонная пластинка! Не может быть!

– Очень даже может быть. Мощное усиление. Вспышки магния. Электронная война, граммофонная война. И противник, бедняга, видит и слышит то же самое.

– Мы должны вырваться отсюда!

Тристрама била дрожь.

– Невозможно. Мы здесь в такой же ловушке, как и на корабле. Забор под током, часовому приказано стрелять без предупреждения. Нам придется сидеть здесь до конца.

Но они все же дошли до проволочного забора, который был высотой футов в двенадцать Ограждение было сплетено на совесть. Тристрам осветил землю фонариком – Смотрите.

Узкий луч освещал обугленный трупик воробья Помахивая пустым котелком, к ним приближался похожий на кролика младший капрал. Он был без головного убора, воротник кителя расстегнут.

– Держитесь отсюда подальше, ребятки, – проговорил он с наглостью лагерного ветерана. – Это же электричество. И очень много вольт. Сгорите, к чертовой матери.

– Где именно мы находимся? – спросил его сержант Лайтбоди.

– В базовом лагере двести двадцать два.

– О! Ради всего святого, где он находится? – воскликнул Тристрам.

– А это к делу не относится, – с проницательностью, свойственной его званию, ответил младший капрал – Это не имеет никакого значения. Есть такой кусочек земли, и все.

На дороге, проходившей рядом с лагерем, послышался усиливающийся рев моторов. Показался трехтонный грузовик с зажженными фарами, он направлялся к берегу моря. Вслед за ним проехал еще один грузовик, потом еще и еще… Это была целая колонна из десяти машин. Младший капрал стоял по стойке «смирно» до тех пор, пока не скрылся из глаз последний красный огонек.

– Покойнички, – сообщил он с тихим удовлетворением. – Полные грузовики трупов. А ведь подумать только, всего два дня назад они тоже были здесь, прогуливались, как и вы, перед ужином, а может, и со мной разговаривали, как и вы…

С деланной скорбью младший капрал покачал головой.

Далекий граммофон продолжал крутить пластинку: «Дада-рам, дада-рам…»

Глава 7

На следующее утро, сразу после мессы, им объявили, что вечером их отправят на фронт. Участие в каком-то шоу стало неизбежным. Мистер Доллимор сиял в его предвкушении.

– «Трубите трубы над морем тр-р-рупов!» – бестактно продекламировал он, стоя перед своим взводом.

– Похоже, что вы обуреваемы очень сильными позывами к смерти, – заметил Тристрам, чистивший свой пистолет.

– Что? Как? – Мистер Доллимор вернулся к реальности из своего цитатника. – Мы останемся живы. А боши получат свое, все, что им причитается!

– Боши?

– Да, враги. Это другое название противника, – объяснил Доллимор. – Когда я учился на офицерских курсах, нам каждый вечер кино показывали. Там всегда были боши. Нет, вру. Иногда там были фрицы. А иногда Джерри.

– Понятно. И вы, наверное, «проходили» стихи о войне?

– Да, утром в субботу. После перерыва. «Для воспитания боевого духа», – говорил капитан Одэн-Ишервуд. Это были мои любимые занятия.

– Понятно.

День был сухим и холодным, ветер поднимал пыль. Перед глазами – колючая проволока под сильным током, надписи «МО»

– «Министерство обороны», перепаханное взрывами поле за забором, приводящее в уныние точно так же, как и неспокойные воды Атлантики вокруг острова Б6. Вдали все так же трещали разрывы и были слышны глухие удары. Представление было круглосуточным. Вполне возможно, что диск-жокеи в звании младших капралов работали в три смены, но в небе не было ни одной вспышки В полдень древний аэроплан – растяжки, распорки, открытая кабина, машущий рукой летчик в защитных очках – пролетел над лагерем туда и обратно.

– Один из наших, – объяснил взводу мистер Доллимор. – Это наши доблестные Королевские военно-воздушные силы.

На обед были мясные консервы с гарниром из сушеных овощей, потом пара часов сна на раскладушке, потом чай с рыбным паштетом и Индивидуальным Фруктовым Пирогом Арбакля. Вечером, когда солнце утонуло в море, в этой блестящей под луной кастрюле, полной звездной яичной скорлупы, пришло время получать со склада боеприпасы, а также мясные консервы, по банке на нос, и по краюхе серого хлеба. На этикетке консервной банки выделялись два крупных иероглифа: Тристрам усмехнулся: любой дурак, если у него сестра в Китае, может понять, что означает второй раздвоенный иероглиф (выходит, для китайцев сущность человека заключается в его раздвоенности?). Кстати, как-то она там поживает? И что с американским братом? За одиннадцать месяцев Тристрам получил одно письмо, всего одно, от близкого ему человека. И самого дорогого. Он похлопал себя по нагрудному карману, где письмо лежало в целости и сохранности.

«Шу жэнь», так? Транслитерация латиницей ясно виднелась на нижнем краю этикетки. Сочная, мягкая, готовая к употреблению человечина.

С наступлением сумерек их построили в походную колонну. Фляги были наполнены водой, штыки примкнуты, стальные каски обтянуты чехлами. Командование принял на себя мистер Солтер, офицер из другого батальона. Ему недавно присвоили звание капитана, и поэтому он чувствовал себя еще несколько не в своей тарелке Похоже, на имевшейся у него бумажке был изображен маршрут следования. Провожать их никто не собирался. Капитан Солтер срывающимся на писк голосом скомандовал: «Направо по три шагом – марш!» – и Тристрам, выполняя команду, удивился ее несоответствию истории. Он был совершенно уверен, что во времена «тех» войн походные колонны строили «по четыре». Похоже, что в основе современной войны лежала эклектическая простота: «Не будем слишком педантичными».

Строевым шагом отряд промаршировал к выходу из лагеря. Кроме часового, которому по уставу полагалось отсалютовать им оружием, никто не помахал им рукой на прощанье. Они повернули направо и, пройдя с четверть мили, перешли на вольный шаг. Никто не запевал больше. Примкнутые штыки винтовок качались, как ветви Бирнамского леса. Между мощными взрывами, глухими ударами и трубными звуками, которые теперь были слышны на гораздо более широком пространстве, чем раньше (поцарапанную пластинку, по всей вероятности, «сняли с вооружения»), можно было слышать, как булькает вода в болтающихся флягах. Вспыхивали зарницы, по обеим сторонам дороги при внезапных световых сполохах вырисовывались силуэты изуродованных деревьев. Отряд прошел через деревню, превращенную в невообразимую мешанину готических руин; в нескольких сотнях ярдов за окраиной деревни был отдан приказ остановиться.

– Можете оправиться! – выкрикнул капитан Солтер. – Разойдись!

Все разбрелись. Скоро даже самый глупый человек догадался бы, что значит команда «оправиться», у дороги стало уютно от приносящего облегчение теплого журчания. Всех снова построили.

– Сейчас мы находимся очень близко от линии фронта, – объявил капитан Солтер, – и враг может подвергнуть нас артиллерийскому обстрелу.

(«Чушь!» – подумал Тристрам.) – Дальше пойдем в колонну по одному, придерживаясь левой стороны дороги.

(«С „tre corde“ на „una corda"[16], как приглушенное пианино».) Отряд перестроился в одну длинную струну, и марш возобновился. Пройдя еще с милю, они увидели слева от дороги нечто похожее на разрушенный деревенский дом. При свете зарницы капитан Солтер сверился со своей бумажкой, словно уточняя номер дома. Явно удовлетворенный, он смело направился ко входной двери. Длинная цепочка людей последовала за ним.

К своему удивлению, Тристрам обнаружил, что они попали в траншею.

– Странный домишко, – проворчал какой-то солдатик, словно действительно ожидал приглашения на званый ужин. «Домишко» был обыкновенной декорацией, какие сооружают для съемок фильмов. Тристрам осветил фонариком поверхность земли: какие-то ямы, мотки проволоки, бросившийся бежать маленький зверек с длинным хвостом – и немедленно услышал: «Выключите фонарь, черт вас дери!!» Тристрам повиновался: голос был властный. Вдоль бесконечной цепочки людей передавались слова предупреждений: «Яма,… ама,… ма. Провод,… овод,… вот». Слова изменялись согласно фонетике английского языка.

Тристрам, спотыкаясь, брел в голове первого отделения своего взвода. Он ясно различал мелькающие перед ним кадры, когда небо освещалось фейерверками. (А что же это еще могло быть? Эти вспышки должны быть фейерверками!) Несомненно, здесь должны находиться и позиции, и вторая линия траншей, и часовые на стрелковых ступенях окопов, и дым, и вонь из землянок, но где это все? Лабиринт окопов казался совершенно необитаемым, никто не встретил их криками приветствий… Неожиданно траншея повернула направо. Шедшие впереди, спотыкаясь и тихо ругаясь, набивались в землянки.

– Противник, – с благоговейным страхом зашептал мистер Доллимор, – находится всего в ста ярдах отсюда. Вон там. – Красиво освещенный вспышкой, он указал в направлении полосы ничейной земли (или как она там называется). – Нам нужно выставить часовых. По одному через каждые сорок-пятьдесят ярдов.

– Послушайте, – обратился к лейтенанту Тристрам, – кто нами командует? И кто мы такие? В состав какой части мы входим?

– Дорогой мой, вы задаете слишком много вопросов, – кротко взглянул на Тристрама мистер Доллимор при новой вспышке фейерверка.

– Я хочу знать, – объяснил Тристрам, – мы что, подкрепление для какой-нибудь части, которая уже сидит в этих окопах, или же мы… Что мы такое?! Откуда мы получаем приказы? И какие приказы нам отданы?

– Послушайте, сержант, не ломайте голову над всеми этими заковыристыми вопросами, – по-отечески посоветовал ему мистер Доллимор. – Не беспокойтесь. Об этом есть кому подумать. Проверьте лучше, хорошо ли разместились люди. А потом распорядитесь насчет часовых, ладно?

Между тем безвредный шум продолжался. Проигрыватели надрывались, симулируя ожесточенную войну. Громкоговорители, должно быть, находились совсем рядом. Струи огня исключительной силы вырывались из земли, словно фантастические горящие нефтяные фонтаны.

– Красоти-и-ища! – проговорил солдат из Северной провинции, выглядывая из землянки.

– Какой смысл выставлять часовых? – наседал на Доллимора Тристрам. – Нет там никакого противника. А то все – туфта! Очень скоро всю эту траншею взорвут, а взрывать будут с помощью дистанционного управления. И сделает это какой-нибудь проклятый паук-кровопийца, который сидит на базе. Вы что, не понимаете? Это же новый способ, современный способ избавиться от лишнего населения. Эти шумы – туфта! И вспышки – туфта. Где наша артиллерия? Видели вы хоть одну пушку у нас в тылу? Конечно, не видели! Видели вы хоть один разрыв снаряда или шрапнели? Высуньте голову за бруствер. Что произойдет, как думаете?

Тристрам вскарабкался наверх по аккуратно уложенным, видимо каменщиком, мешкам с землей и выглянул наружу. Короткая вспышка осветила плоскую равнину и вереницу деревьев вдали, на фоне холмов.

– Видали? – спросил Тристрам, спускаясь вниз.

– У меня большое желание посадить вас под арест! – трясясь от злости, прошипел Доллимор. – У меня большое желание разжаловать вас немедленно! У меня большое желание..

– Вы не можете, – отрицательно покрутил головой Тристрам. – Вы только лейтенант. И ваш временно исполняющий обязанности кого-то там капитан тоже не может этого сделать. А вы вот ответьте мне еще на один вопрос: где старшие офицеры? Да здесь и днем с огнем не найдешь ни одного большого начальника! Где, например, штаб батальона? Возвращаюсь к моему предыдущему вопросу: кто отдает нам приказы?

– Это нарушение субординации! – трясся мистер Доллимор. – А также измена!

– Э-э, что за бред! – оборвал его Тристрам без всякой субординации. – Ваш долг рассказать людям, что здесь творится. Ваш долг отвести людей обратно в базовый лагерь и предотвратить официально санкционированную бойню. И ваш долг – начать задавать вопросы. Хоть бы иногда.

– Не растолковывайте мне мои обязанности! – завизжал мистер Доллимор, неожиданно для Тристрама вытаскивая пистолет. – У меня большое желание пристрелить вас! Мне дано такое право! За распространение паники и пораженческих настроений!

Пистолет в руке лейтенанта трясся так сильно, словно Доллимора била тропическая лихорадка.

– У вас пистолет на предохранителе, – спокойно проговорил Тристрам. – Так что заткнитесь. Кишка у вас тонка. Ну ладно, я отсюда сматываюсь. – И он повернулся кругом.

– О нет! Вы отсюда не смотаетесь!

И, к удивлению Тристрама, Доллимор, щелкнув предохранителем, нажал на спусковой крючок. Выстрел – и пуля, просвистев далеко мимо цели, застряла в мешке с песком. Кто-то из жующих солдат (а некоторые даже перестали жевать) высунулся из землянки, выпучив глаза в ту сторону, откуда раздался настоящий выстрел.

– Хорошо, – вздохнул Тристрам. – Подождите только, вот и все. И увидите, что я прав. Вы… идиот!

Глава 8

Тристрам был не совсем прав. Здравый смысл должен был бы подсказать ему, что в его эмоциональных рассуждениях есть слабое место.

Мистер Доллимор бросился разыскивать тот несчастный штаб, который был выдуман исполняющим обязанности начальствующего лица капитаном Солтером.

Тристрам отправился в расположение своего взвода. Капрал Хейзкелл сообщил ему: – Знаете, что я нашел, серж? Трилистник. Это доказывает, что тогда мы были совершенно правы.

– А вы не можете объяснить, почему мы здесь находимся? – спросил Тристрам.

Капрал Хейзкелл растянул рот до ушей и ответил: – Чтобы воевать с Маками, как я и говорил. Хотя почему мы должны с ними воевать – одному Богу известно. Мы ведь до сих пор не знаем и половины того, что должны знать о происходящем, так ведь? Судя по тому, что я слышал в новостях пару недель назад, мне казалось, что это должны быть китайцы. Может быть, ирландцы и китайцы сговорились?

У Тристрама мелькнула мысль: «Может быть, следует рассказать все капралу Хейзкеллу? На вид вполне добропорядочный отец семейства. Но они же мне никогда не поверят!» Было слышно, как всего в нескольких ярдах от них, в той же траншее, что-то напевает один из новоиспеченных офицеров. Может быть, там у них, на офицерских курсах, есть специальные занятия по изучению старинных военных песен?

Тристрам соображал, может ли он попытаться как-нибудь потихоньку смыться:"Если рассматривать всю эту затею как ловушку, как изуверскую выдумку, тогда пути назад, за линию окопов, нет. Если и есть какой-нибудь выход отсюда, то только вперед, через бруствер, а уж там – как повезет».

Он спросил Хейзкелла: – Вы совершенно уверены, что это западное побережье Ирландии?

– Уж если я в чем уверен, так именно в этом.

– Но вы не можете сказать, где точно?

– Нет, – ответил капрал Хейзкелл. – Но определенно могу сказать, что мы не севернее Коннаута. Это или графство Голуэй, или Клэр, или Керри.

– Понятно. Ну а если кому-нибудь захотелось добраться до противоположного берега?

– Вам бы сначала пришлось найти железную дорогу, так ведь? У них тут в Ирландии сплошь старые паровозы, во всяком случае, так было, когда я здесь разъезжал. Дайте подумать… Если это Керри, тогда вам нужно добираться от Килларни до Дангарвана. А если мы дальше к северу, то от Листоуэла через Лимерик, Типперэри и Килкени до Уэксфорда. Или, если мы, предположим, в графстве Клэр…

– Благодарю вас, капрал.

– Но это дело безнадежное, конечно, если мы в состоянии войны с Маками. Они перережут вам горло сразу же, как только услышат ваш выговор.

– Понятно. Все равно спасибо.

– Уж не собираетесь ли вы дать деру, серж, а?

– Нет-нет, что вы, конечно, нет!

Тристрам выбрался из тесной вонючей землянки, набитой сидящими и лежащими вповалку людьми, и направился к ближайшему часовому перекинуться парой слов.

Часовой, прыщеватый парень по фамилии Бёрден, сообщил ему: – Они там занимают позиции, серж.

– Где? Кто?

– Ну, там.

Часовой мотнул головой в каске в сторону окопов противника.

Тристрам прислушался. Китайцы?

Был слышен невнятный говор довольно высоких голосов. Записанные на пластинку шумы боя значительно ослабли.

«Вот оно!» Сердце у Тристрама упало: он оказался не прав, совершенно не прав! Противник существовал. Тристрам стал прислушиваться к звукам еще более внимательно.

– Похоже, что они занимают окопы очень быстро и почти без шума. По-видимому, очень дисциплинированный народ.

– Ну, теперь нам не долго ждать, – произнес Тристрам. Словно в подтверждение его слов, к ним, спотыкаясь о дно окопа, приблизился мистер Доллимор. Увидев Тристрама, он сказал: – Это вы? Капитан Солтер говорит, что вас нужно посадить под строгий арест. Правда, он сказал также, что теперь слишком поздно. В двадцать два ноль-ноль мы атакуем. Сверим часы!

– Атакуем? Как атакуем?!

– Вот опять вы с вашими глупыми вопросами! Ровно в двадцать два ноль-ноль мы поднимаемся из окопов. А сейчас…

– Доллимор посмотрел на часы, – точно двадцать один тридцать четыре. Штыки примкнуть. Нам приказано захватить вражескую траншею.

Лейтенант был весел и возбужден.

– Кто отдал приказ?

– Не ваше дело, кто отдал приказ! Поднимайте взвод по тревоге. Винтовки снарядить, да пусть не забудут дослать патрон в патронник!

Теперь Доллимор стоял прямо, со значительной миной на лице.

– Англия! – неожиданно произнес он, гнусавя от слез. Тристрам, которому уже нечего было сказать в данной ситуации, отдал честь.

В двадцать один сорок внезапно наступила полная тишина. Ощущение было, как от пощечины.

– О Господи! – вырвалось у солдат, лишившихся привычного шума. Вспышек света больше не было. В этой странной настороженной темноте кашель и шепот солдат противника был слышен более ясно – это были голоса щуплых жителей Востока.

В двадцать один сорок пять солдаты выстроились вдоль траншеи; открыв рты и тяжело дыша. Мистер Доллимор, держа в трясущейся руке пистолет, неотрывно следил за стрелкой часов. Он был готов повести за собой тридцать человек в смелую атаку («стал некий уголок, средь поля, на чужбине»), чтобы отдать Богу душу («навеки Англией»).

Двадцать один пятьдесят. Казалось, слышно, как бьются сердца.

Тристрам знал, какая роль предназначена ему в предстоящем самоубийстве: если мистер Доллимор должен был повести за собой солдат, то он должен был подгонять их. («Поднимайтесь и лезьте наверх, вы, скоты, не то сейчас всех вас, трусов, перестреляю!!!») Двадцать один пятьдесят пять.

– О бог войны, – шептал мистер Доллимор, – укрепи мое солдатское сердце. Двадцать один пятьдесят шесть.

– Я хочу к мамочке! – кривляясь, всхлипнул какой-то юморист-кокни.

Двадцать один пятьдесят семь.

– Или же, – проговорил капрал Хейзкелл, – если бы мы находились значительно ниже, вам можно было бы добраться из Бентри до Корка.

Двадцать один пятьдесят восемь. Штыки колебались. Кто-то начал икать, произнося каждый раз: «Пардон!» Двадцать один пятьдесят девять.

– Ахх… – выдохнул мистер Доллимор, вглядываясь в циферблат своих часов так пристально, словно это была арена блошиного цирка. – Сейчас пойдем, сейчас пойдем…

Двадцать два ноль-ноль.

Оглушительно звонко завизжали беспощадные свистки вдоль всей линии окопов, и немедленно загремела сводящая с ума фонографическая бомбардировка. При свете слабых спазматических вспышек было видно, как мистер Доллимор, размахивая пистолетом и распялив рот в неслышном боевом кличе выпускника офицерских курсов, лезет через бруствер.

– Вперед, вы, бараны! – заорал Тристрам. Рассыпая угрозы, он совал пистолет под ребра солдатам, награждал их пинками и выталкивал наверх. Солдаты карабкались через бруствер, некоторые делали это довольно проворно.

– Нет! Нет! – кричал маленький невзрачный солдатик. – Ради Бога, не заставляйте меня!

– Лезь наверх, чтоб тебя разорвало! – рычал Тристрам сквозь зубы.

Сверху послышался вопль капрала Хейзкелла: – Господи, они прут на нас!

Затрещали и захлопали винтовочные выстрелы, холодный воздух наполнился сильным запахом копченого бекона. Почему-то казалось, что разом зажгли тысячу спичек. Тоскливо засвистели пули. Стали слышны жуткие ругательства и крики. Тристрам, выглянув из окопа, увидел резко очерченные фигуры людей, сошедшихся в рукопашной схватке: они неуклюже падали, стреляли, кололи штыками. Все было, как в старых фильмах «про войну». Тристрам отчетливо увидел, что мистер Доллимор начинает падать на спину (как всегда, здесь был и элемент абсурда: казалось, что он исполняет танец и старается удержаться на ногах, чтобы этот танец продолжить) и затем падает с открытым ртом. Капрал Хейзкелл был тяжело ранен в ногу. Валясь на землю, он продолжал стрелять. Хейзкелл открыл свой рот для пули, как для причастия. Пуля разнесла ему лицо. Тристрам, опершись коленом на верхний мешок с песком, в бешенстве разрядил свой пистолет в неровную цепь набегавших на него солдат противника. Это была бойня, это было взаимное истребление, промахнуться было невозможно. Запоздало заразившись лихорадочным ознобом от мертвого бедняги Доллимора, Тристрам перезарядил пистолет и задом сполз в траншею, всаживая носки ботинок в щели между мешками с песком. Теперь из-за бруствера были видны только его глаза, каска и рука со стреляющим пистолетом.

И Тристрам разглядел врага. Это были люди странного телосложения, низкорослые, с объемистой грудью и бедрами, кричащие высокими, как у женщин, голосами. Люди падали один за другим, воздух был полон вкусного дыма и звенел от пуль. Тристрам смотрел, а какой-то не затронутый эмоциями участок мозга рассортировывал происходящее по своим местам: все это было предопределено Священной Игрой Пелагианской Эпохи. Он почувствовал тошноту, и его вырвало кислым полупереваренным мясом. Один из солдат его взвода, бросив винтовку и хватая руками воздух, повернул назад, к окопу.

– О, Господи Иисусе! – причитал солдат. Вдруг из его груди вырвался стон – это пули впились ему в спину. Солдат падал, словно опрокинутый стакан, прямо на Тристрама, увлекая его за собой и обнимая своими слабеющими руками и ногами; это был человеческий остов, в котором происходило отделение духа от тела. Тристрам грохнулся на колеблющийся дощатый настил, стараясь освободиться от объятий инкубуса, который с хрипом выплевывал последние остатки жизни. Вдруг он услышал, как на флангах, словно за кулисами театра, застучал сухой дождь пулеметной стрельбы – несомненно, подлинный звук на фоне бутафорской артиллерийской канонады. «Добивают, – понял Тристрам, – это их добивают».

Скоро грохот оборвался, не было слышно звуков, которые издают человеческие создания, раздавались только животные хрипы последних умирающих.

Одинокая вспышка позволила разглядеть циферблат часов: двадцать два ноль-три.

Три минуты от начала до конца.

С большим трудом Тристрам свалил придавившее его тело на доски настила. Из легких убитого вырвался последний стон. Потрясенный Тристрам с трудом отполз в сторону, чтобы похныкать в одиночестве. Запах чудовищной трапезы из копченого бекона еще носился в воздухе.

Тристрам не мог сдержать нахлынувших на него рыданий, он выл от отчаяния и ужаса. В темноте, словно в зеркале, он видел свое жалкое искаженное лицо, язык, слизывающий слезы, выпяченную нижнюю губу, дрожащую от страха и безнадежности..

Когда этот приступ ужаса кончился, Тристраму показалось, что он слышит, как наверху возобновился бой, однако раздавались отдельные пистолетные выстрелы с неравными промежутками между ними. Выглянув из окопа, Тристрам со страхом заметил мечущиеся лучи фонариков, словно кто-то что-то искал. Ужас снова сковал его.

– Старый добрый «куп де грэйси"[17], – произнес хриплый голос. – Бедная маленькая сучка!

Послышались хлопки двух неотвратимых выстрелов Луч все рыскал и рыскал. Вот он перебежал через край окопа и подобрался к нему. Тристрам лежал неподвижно, на лице его была новая гримаса – это было лицо человека, претерпевшего насильственную смерть.

– Бедный старый педик, – произнес хриплый голос, и пуля звонко щелкнула о кость.

– Здесь сержант! – послышался другой голос. – Но с ним все в порядке.

– Лучше, чтоб наверняка, – посоветовал первый.

– О, черт! – выругался второй. – Меня тошнит от этой работы! Натурально тошнит. Это грязно, мерзко!

Тристрам почувствовал, как луч фонарика скользит по его закрытым глазам и… и идет дальше.

– Хорошо, – проговорил первый голос. – Бросай это дело. Еели тебе позволят. Ты! – окликнул он кого-то, находившегося в отдалении. – Оставь карманы в покое! Никакого мародерства! Имей хоть каплю уважения к покойникам, чтоб ты сдох!

Звуки шагов стали удаляться дальше в поле, время от времени раздавались выстрелы. Тристрам продолжал лежать совершенно неподвижно, как мертвый. Он не пошевелился даже тогда, когда по нему деловито пробежало какое-то маленькое животное, обнюхав лицо и пощекотав усиками. Настала тишина, не нарушаемая людьми, но Тристрам еще долго лежал, не шевелясь и медленно замерзая.

Глава 9

В мертвой, но безопасной тишине, подсвечивая себе фонариком, Тристрам добрался наконец до той землянки, где капрал Хейзкелл преподавал ему географию Ирландии, а солдаты первого отделения его взвода, лежа вповалку, распевая песни и нервничая, ожидали боя. Вход в землянку был завешен одеялом, и внутри еще стоял спертый воздух. Это был запах жизни.

Кругом валялись ранцы и фляги, здесь же, вероятно, лежали и вещи Тристрама, который сбросил этот ненужный груз в землянке одного из отделений, когда занимали окопы. Аккумуляторная лампочка была погашена перед атакой, и Тристрам не стал ее зажигать. Под лучом фонарика на столе заблестели лежавшие кучкой монеты: гинеи, септы, тошроны, кроны, таннеры, квиды, флорины. Тристрам знал, что это была взводная «черная касса». Бесполезная для мертвых, она была наградой уцелевшим. Древняя традиция. Тристрам – единственный оставшийся в живых – низко опустил голову, рассовывая деньги по карманам. Потом он набил первый попавшийся под руку ранец мясными консервами, прицепил к поясу полную флягу с водой и зарядил пистолет. Закончив, он тяжело вздохнул: ему предстоял новый анабасис.

Тристрам выбрался из окопа и, спотыкаясь о трупы, побрел через узкую полосу ничейной земли. Пользоваться фонариком на открытом пространстве он не решался.

Ощупью Тристрам спустился во вражескую траншею, оказавшуюся очень мелкой, так же ощупью выбрался из нее и пошел дальше, морщась от боли в спине, ушибленной при падении с бруствера на дощатый настил, и настороженно ожидая выстрелов возможно притаившихся где-нибудь стрелков.

Только звезды освещали расстилавшуюся перед ним голую землю.

Пройдя, по его расчетам, примерно с милю, Тристрам увидел на горизонте слабые, далеко расположенные друг от друга огоньки. Вынув пистолет, тяжело переставляя ноги, он осторожно продвигался вперед. Огни увеличивались в размерах, и скоро уже стали похожи на фрукты, а не на их семена. Скоро Тристрам, к своему ужасу, увидел высокий проволочный забор, бесконечно растянувшийся в обе стороны. Это было местами освещенное, местами затемненное плотное стальное кружево. Забор, вероятно, под электрическим током, как в базовом лагере. Не оставалось ничего другого, как не таясь идти вдоль ограждения (кругом не было ни кустов, ни деревьев) и, будучи готовым блефовать, угрожать, применять силу, прорываться в открытую, если будет такая возможность.

Через некоторое время Тристрам наконец увидел в этом бесконечном заборе что-то вроде КПП. Он осторожно приблизился: перед ним были прочные металлические ворота, украшенные наверху колючей проволокой Перед воротами торчала маленькая деревянная будка с одним подслеповатым окошком, а перед дверью будки стоя дремал часовой в шинели и каске. Будка, ворота, проволока, темнота, часовой – и ничего больше.

Испуганно вздрогнув, часовой ожил и, вытаращив глаза, направил на Тристрама винтовку.

– Пропустить! – скомандовал Тристрам.

– Откуда вы взялись?! – Довольно тупое лицо часового выражало тревогу.

– Вы что, не видите моего звания? – взорвался Тристрам.

– Дайте мне пройти! Проведите меня к начальнику караула!

– Простите, сержант. Я вроде как обалдел. Первый раз вижу, чтобы кто-нибудь пришел с этой стороны!

Пока все шло хорошо.

Часовой приоткрыл створку ворот, провизжавшую колесиками по земле.

– Сюда, пожалуйста, – проговорил он, хотя никакого другого выхода здесь и не было, – сержант.

Часовой провел Тристрама к домику караульного помещения, открыл дверь и пропустил его внутрь.

С потолка караулки свисала желтая, как апельсин, маломощная лампочка, на стене висели инструкции в рамочках и карта. Нос капрала Хейзкелла сработал удивительно точно: это была карта Ирландии.

За столом, положив ноги на стул, сидел капрал и чистил ногти. Прической и выражением лица он смахивал на Шарля Бодлера.

– Встать, капрал! – рявкнул Тристрам.

Капрал вскочил, в панике уронив стул. Он был напуган офицерским акцентом Тристрама больше, чем его нашивками.

– Хорошо, – проговорил Тристрам. – Садитесь. Вы начальник караула?

– Сержант Форестер. Он спит, сержант. Я его разбужу!

– Не беспокойте его. – Тристрам решил врать напропалую.

– Мне нужен транспорт. Где я могу добыть какой-нибудь транспорт?

Капрал выпучил глаза в точности так, как пучит их сам Шарль Бодлер на своем дагерротипе.

– Ближайший автопарк находится в Дингле… Смотря куда вы хотите ехать.

– Мне нужно доложить об этом последнем шоу, – ответил Тристрам. – Можно взглянуть на карту?

Он подошел к карте, на которой был изображен разноцветный неуклюжий зверь, называвшийся Ирландией.

Дингль находился, само собой, на берегу залива Дингль. Заливы Дингль и Трали вгрызались в территорию графства Керри, образуя полуостров. Глядя на карту, Тристрам все понял: на многих островках и выступах западного побережья красовались флажки Министерства обороны. По всей видимости, Правительство Единой и Неделимой Ирландии сдало эти территории в аренду британскому Министерству обороны для организации псевдотренировочных лагерей.

– Угу, угу, – гмыкал Тристрам, разглядывая карту.

– А где находится то место, куда вы хотите добраться? – спросил капрал.

– Вам бы следовало подумать, прежде чем задавать такой вопрос, – укоризненно проговорил Тристрам. – Есть такая вещь, как военная тайна, слыхали?

– Простите, сержант. Сержант… а что там действительно происходит? – смущенно спросил капрал и ткнул пальцем в направлении огромного огороженного полигона.

– Вы хотите сказать, что вам ничего не известно?

– Никто не имеет права заходить туда, серж. Туда ни разу не пропустили ни одного человека. Мы слышим только шум, и всё. Но, судя по звукам, условия, в которых проходят тренировки, очень приближены к боевым. Но никому и никогда еще не разрешили посмотреть на это, серж. Так предписывают инструкции.

– А обратно людей выпускают?

– Ну, этого тоже не бывает, понимаете… Никто не выходит через эти ворота, вот почему я так думаю. Вы первый, кого я вижу, а я здесь служу уже девять месяцев. Не стоило здесь и ворота городить, правда ведь?

– Ну, не знаю, – проговорил Тристрам. – Сегодня ведь они сослужили свою службу?

– Ваша правда! – ответил капрал, испытывая благоговейное восхищение предусмотрительностью все предвидящего Провидения. – Это действительно совершеннейшая правда!

Полный желания помочь Тристраму, он добавил: – Но, конечно же, вы всегда можете сесть на поезд и поехать туда, куда вам нужно, сержант.

– Где станция?

– О, всего в одной или двух милях отсюда прямо по дороге. Железнодорожная ветка до Трали. Там ходит рабочий поезд до Килларни, часа в два ночи. Вы легко доберетесь, если этот вариант вас устраивает.

(«Думать надо, думать!») Эта ночь еще не кончилась, и тем не менее казалось, что целый пласт какого-то другого времени отделяет его от того момента, когда раздался визг свистков. Сержант Лайтбоди, которого Тристрам вдруг вспомнил, говорил о том, что собирается найти «великое возможно». Странно подумать, но он уже давно нашел его. Которое больше уже не «возможно», конечно. Тристрам поежился.

– Вы не очень хорошо выглядите, сержант. Вы уверены, что сможете туда добраться?

– Я смогу, – ответил Тристрам. – Я должен смочь.