Воин-Врач

Глава 19 Карты, деньги, нетопыри

Когда со стола убрали посуду, Всеслав велел принести тонкую шкуру и угля побольше. Дарёна с сыном на руках сидела возле окна, с братишкой играл Глеб. Роман смотрел на младших братьев, изображая взрослое снисхождение, но чувствовалось, что сам бы не прочь был посюсюкать. Но не на людях. Старший сын великого князя — это не шутки. Это ответственность, как говорил отец. Роман с ним и раньше-то никогда не спорил, а уж после вчерашнего-то…

За столом остались сотники и Юрий. Ждали ещё безногого Ставра с его огромным поводырём-переноской, за ними уже убежала Домна.

— Рома, Глеб, идите ближе, — позвал Всеслав. — Смотрите сюда. Будем слушать, чего на миру случилось, пока мы с кротами да червяками в яме в горелки играли.

Князь нарочно шутил и смеялся при каждом возможном случае над этим годом, что пришлось выбросить из жизни и ему, и сыновьям. Потому что видел и по себе, и по ним, как в течение этого подземного плена менялся настрой. Ярая ненависть к предателям, бесчестно и подло преступившим клятву, менялась со временем менялась на злую, но безысходную, тянущую душу апатию. Приходил и страх. Глебка по возрасту боялся чаще, хоть и старался не подавать виду. Ромка отлично усвоил семейный воинский навык и превращал страх в ненависть. Несколько раз сторожа, устав слушать его крики и удары по брёвнам поруба, отливали их всех водой. Потом приходилось долго сохнуть — ветра под землёй не было, как и места, чтоб развесить сырую одежду. Хотя вешай-не вешай, а Солнца тоже не было, и сушить тряпки приходилось на себе.

Очень редко, раз за одну-две луны, приходили вести «с воли». И лишь однажды удалось ответить на них, зная, что караульщики не слышат и не перехватят. Вернее, даже не зная, а надеясь. И вышло это аккурат за неделю до того, как копьё ночного убийцы пронзило время и пространство, притащив в этот мир меня. Умница Рысь команды выполнил все, в срок и блестяще. Поэтому и удалось подняться из-под земли сразу на великокняжеский престол. Дедко Яр «наводил мосты» с местными единоверцами, страдавшими от преследований ромеев, византийских пропагандистов новой веры. Гнат по корчмам да торгам, по всей округе искал и примечал дружинных, кто не был в восторге от власти Ярославичей, трио которых правило, опираясь на алчность и обман. Причём, ничуть не стесняясь «кидать» даже друг друга. Поражение от половцев на Альте-реке, что окончательно отвратило народ от слишком хитрой троицы князей, по слухам, тоже произошло из-за этого. Понадеявшись на дружинных и на собственные полководческие таланты, о которых братья были излишне высокого мнения, Изяслав и Всеволод не стали нанимать в помощь ни смоленцев, ни черниговцев, как предлагал Святослав. Во-первых, боялись его усиления, ведь Чернигов был именно Святославовой вотчиной. Да и деньжат свободных не нашлось — потратились на очередную аферу с Микулой со товарищи, закупив много зерна и отправив частью свеям, а частью полякам. В конце лета, не зная, каким будет урожай, не подумав о запасах до весны.

Теперь же обо всём, что происходило за этот год, пока обманом захваченный в плен Полоцкий князь с княжатами сидел под землёй, Всеслав вспоминал и говорил легко, как об очередном приключении, которых в жизни его хватало. Потому что очень не хотел, чтобы это «сидение в порубе» испохабило парней. Ясно, что год — это не двадцать три года, которые провёл в темнице Судислав Псковский после того, как его законопатил туда «мудрый» Ярослав, опасаясь конкуренции. Но, вроде бы, не окоченели парни душами, не озлобились. И князь был этому искренне рад. Нельзя будущим вождям расти исключительно в страхе, злобе и обмане. Тех же братцев-Ярославичей возьми — неужели хороши выросли?

Сыновья с улыбками подходили, садясь по обе руки от отца. Не имея представления о том, чего он задумал, они верили ему безоговорочно и готовы были всегда и во всём поддержать и выполнить его волю. Как вчера, например, когда он передал с Лютом наказ: «беречь Дарёну и Рогволда, на берег не спускаться, к окнам близко не подходить». Другие бы обиделись, мол, самое интересное опять пропустить пришлось. Всеславичи же были уверены в том, что князь знает, что делает. И семейную прибаутку про то, что нельзя класть все яйца в одну штанину, тоже помнили. А лик Перунов, что искрил над берегом белыми глазами и серебряными нитями молний в бороде, им и так виден был, даже не подходя близко к окнам. Его здесь все видели, да, поди, и не только тут. В Полоцке, может, и не разглядеть было, но в Турове, Пинске, Чернигове и Речице видали наверняка — уж больно велик был да страшен.

На расстеленной шкуре Всеслав уверенными скупыми движениями провёл несколько линий. Даже мне, со здешней географией знакомому слабо, было ясно — реки. Вот Днепр тянется с севера на юг, вот Западная Двина, вот Сож, Неман, Припять и Висла. Сверху, стало быть, Балтийское море, внизу Чёрное, что в этом времени Русским зовут. Хорошо зовут, правильно.

Ведомая какими-то недоступными мне знаниями, рука князя наносила на карте крестики-города, половину из которых я тоже не знал, и границы княжеств-государств, о которых тоже имел представление довольно слабое. Почти вся Прибалтика, к примеру, осталась вообще без отметок, белым пятном. За Онежским и Ладожским озёрами тоже особо ничего не было. Не было узнаваемого Кольского полуострова, что кашалотьей мордой нырял в Белое море. Которого, кстати, тоже не было.

Память князя обозначала отмечаемые на карте места, чтоб, наверное, я тут, внутри него, вовсе уж двоечником себя не чувствовал. Но только продолжала удивлять. Столицей Польши была не Варшава, а какое-то Гнезно. Вместо Софии и Будапешта были Преслав и какой-то Веспрем. Швеция тоже удивила отсутствием Стокгольма, но наличием Ситгуны, что бы это ни было. Зато Стамбул стоял именно там, где и раньше, то есть позже, только назывался Царьградом.

В дверь, раскрывшуюся с душераздирающим скрипом, едва ли не на карачках пробрался Гарасим. Ну да, не под его профиль тут окопы рылись, конечно. Вежливым басом, в котором явно читались некоторые опаска и, на удивление, смущение, он поприветствовал всех собравшихся, и снял рюкзак, высаживая на лавку Ставра. Тот здоровался без смущения, привычно. Явно за столами сиживал, доводилось с приличными людьми беседовать, не всю жизнь по лесам да папертям без ног отирался.

— Дедко Яр, Ставр, смотрите, — начал князь, обращаясь к старшим, но глянув и на Алеся с Гнатом, — вот земли наши и соседские. Вот тут мы, вот Киев, вот Днепр, от него уж сами отложите на восход да на закат сколь надо. Мы с сынами за год червяков накопали с большим запасом. Пора и на рыбалку идти.

Сотники и тайные советники, а Яр со Ставром на них походили вполне, ухмыльнулись совершенно одинаково княжьему намёку. Дарёна же с Домной наоборот выглядели чуть встревоженно, но тоже абсолютно одинаково. Оно и понятно, женщины такие намёки обычно воспринимают не как шанс в бою славу и честь добыть, а как растущую вероятность вдовами остаться.

— Был с Буривоем разговор, о котором вы знаете. Вот чтоб в ту сторону дорожку наладить, хочу новости от вас узнать: как на наших землях дела обстоят, и как на соседских, — Всеслав утвердил на столе локти, умостив подбородок на сложенные ладони, выражая готовность слушать.

Волхв и безногий помощник другого волхва начали степенно, размеренно. Что, мол, порядка нет и в старые времена было гораздо лучше. У князя ни мускула на лице не дрогнуло, он знал, что это обязательная, свойственная возрасту, присказка, а сказка будет впереди. Главное, их не торопить и не перебивать, а то были все шансы услышать сказочку про белого бычка, который в грош не ставит мудрые седины и былые заслуги. Поэтому Всеслав внимательно слушал, сохраняя заинтересованное и почтительное выражение на лице. И был вознаграждён за терпение.

Я же просто диву давался, слушая имена, названия городов и даты, которые мне и в моём времени ничего бы не сказали. Но попадались и такие имена, которые память сохранила и реагировала на них неожиданно. Слышать про Вильгельма Завоевателя, Генриха Четвёртого, Романа Диогена и Константина Дуку так, будто речь шла о живых или недавно, вот только что буквально, ушедших людях, а не фольклорных персонажах масштаба Бабы Яги и Кощея Бессмертного было сложно. Но помогала выдержка князя. И то, что «за рулём» сидевшего с заинтересованным видом тела, сидел он. Я бы такое выражение лица не удержал бы нипочём.

Разошедшиеся деды, перебивая и дополняя друг друга, добрались до карты и угольков, и, кроша одно об другое, принялись чертить, отмеряя что-то тёмными узловатыми пальцами. Политинформация и мировая повестка стали вырисовываться, в прямом смысле слова. И там было, чего нарисовать, на что посмотреть, и ещё больше — над чем подумать.

С улицы донёсся звук, будто кто-то наступил кошке на хвост. Князь же опознал его, как крик потревоженной иволги, чем меня озадачил — я подобного не слышал никогда. Видимо, не довелось за ту, прошлую жизнь, ни разу напугать красивую жёлтую птичку так, чтобы она взялась издавать такое.

— Княже, гость твой, как и обещался, после обедни пришёл, — «перевёл» с птичьего Рысь. А Ставр крутанулся на месте, оборачиваясь к двери, и в руке его блеснул нож. И сделано это было очень быстро.

— Тихо всем! — накрыл горницу голос Всеслава.

Картина, остановившаяся, как в игре моего детства, по команде «море волнуется — три, морская фигура на месте замри!», выходила тревожная. Запястье правой руки старого воина было зажато левой рукой Вара, а в правой у него был засапожник, остановившийся по пути к бороде Ставра. В ладонях Гарасима, что стоял у стены, за стол не садившись, обнаружились давешние ножи-мечи, удивившие тогда нас с Гнатом. Между его разведёнными в стороны руками, почти касаясь середины груди лесного великана, там, где заканчивались рёбра и грудина, замер меч Немого, под углом снизу вверх. Нажми он сейчас так — железо точно пробило бы аорту, и «починить» Буривоева начальника охраны не смог бы даже я, даже в операционной. Домна закрыла собой Дарёнку с сыном, и тоже не с пустыми руками. Эти серебристые рыбки, что были в её ладонях, умелые люди вгоняли в дубовую доску на половину клинка с десятка шагов. В мягком животе такой ножичек бы и вовсе потерялся, ищи — не хочу. Я не хотел. Князь, видимо, тоже. Но движение зав.столовой по защите жены и ребёнка оценил.

— Всем убрать оружие. Вообще всем, Рысь, — уточнил князь отдельно для друга. Тот покосился на вождя, но тоже меч спрятал. Как и Алесь свою неизменную саблю. Ждан с Янкой тоже медленно убирали ножи.

— Вы, гости лесные, всего не знаете. Но клятву верности мне дали. Вот её я и требую. Ставр, Гарасим, — это снова был тот самый голос, с которым не хотелось спорить. Его и слышать-то лишний раз, наверное, желания не возникало.

Фокусник-медведь опять «испарил» клинки из ладоней так, что даже у невозмутимого Немого дрогнула пара шрамов на лице. Нож, выпавший из руки Ставра, подхватил Вар и вежливо вручил хозяину, рукоятью вперёд, перекинув лезвием к себе. Дед хмуро принял оружие, разворачиваясь обратно к столу гораздо медленнее. Весь вид его напоминал матёрого горбатого бандита Карпа. Того и гляди, скажет: «Ваша взяла, банкуйте!».

— Дарёна, ступайте с Домной в соседнюю горницу. С владыкой парой слов перекинемся и обратно вас позову. Может по-разному разговор пойти, нечего вам на это глядеть, — продолжал командовать Всеслав. Женщины поднялись и пошли в смежную комнату ещё до того, как он закончил фразу. У двери, закрывшейся за их спинами, встал Немой и, неожиданно, Гарасим, глянувший на только что едва не убившего его с профессиональным уважением.

— Гнат, гость наш ночной ходить-говорить может ещё?

— Говорит — не уймёшь, княже. Ходит хуже. Под себя, в основном, — буркнул хмурый Гнат.

— Сполосните его, может пригодиться. Пусть за дверью подождёт, — продолжал князь.

Рысь подошёл к окну и в несколько жестов, снова удививших Ставра и Гарасима, передал сообщение кому-то снаружи. Молча. И так же молча стал возле двери, положив руку на рукоять меча. И, пожалуй, только я знал, что за этой обманчивой, очень обманчиво-спокойной позой крылась готовность убить любого быстрее, чем глаз моргнёт.

— Вам, гости лесные, повторю: всё, о чём с вами и Буривоем говорено было, силы не теряет. Моё слово крепко, и в том честь моя порукой. Поэтому сегодня никто Егора-грека убивать не будет, ясно?

— Ясно, княже, — хмуро подтвердил безногий воин, а великан просто кивнул молча.

— Вот и ладно. Не хватало нам в самом начале ещё промеж собой свариться начать. Нет уж, хватит. Нагрызлись-нарубились вдосталь. Теперь их черёд, — непонятно закончил Всеслав, убирая локти со стола.

Дверь в комнату распахнулась, и в горницу едва ли не бегом ввалился митрополит. На гневном лице полыхали глаза и раздувались ноздри орлиного носа. Но гнев мгновенно отступил на второй план, едва он приметил на столе нашу карту. Вспомнив, как быстро и внимательно скакали его глаза по грамотке и ряду торговому, князь одним движением сложил шкуру вдвое, выдернув один её край из-под руки вздрогнувшего деда Яра.

— Это что же такое творят твои люди, Всеслав⁈ — начал набирать громкость Георгий, поняв, что «сфотографировать» тайный план не вышло.

— Что именно сотворили мои люди в городе, что взялись хранить и беречь? — князь позволил себе чуть приподнять левую бровь, изобразив вежливый интерес. То, как он выделил голосом «мои», как и лицо его, вежливость исключали напрочь. И сыновья, и сотники видели, что Всеслав сдерживал бешенство лишь потому, что выбирал для его выхода подходящее время.

— А то ты не знаешь⁈ — святой отец, видимо, учился скандалить на Константинопольских рынках, что на улице Меса или на площади Августеон, под статуей императора Юстиниана. На Константиновой площади, как говорила память князя, народ был богатого подбору, там за такое поведение и убить могли, и на крупную сумму оштрафовать.

— Расскажи, Егор. Людей у меня много, вдруг и вправду за каким-то безобразником не уследил,— спокойно, будто бы вовсе без интереса и без единой эмоции продолжил Всеслав.

— Твои бандиты похитили моего верного слугу, диакона! Средь бела дня! Священника! —всё сильнее заводился митрополит. Допуская ошибки, чего делать явно не следовало. Афанасия «добыли», как сдержанно похвастался Рысь, в то самое время, когда Всеслав говорил на тризне. Это был точно не день. И провели захват так, что связать его с дружиной мог только тот, кто очень этого хотел. И почему-то не боялся огульно обвинять княжью дружину в преступлениях. Что было, как уже весь Киев прекрасно понял, чревато.

— Кто видел злодеев? Кто слово скажет о том, что именно мои вои похитили святого отца? — Глеб потянулся к столу и отхлебнул квасу из корчажки. От голоса отца во рту пересохло не только у него.

— Нет больше в городе охотников да умельцев, кроме твоих, что могут, что смеют помыслить да сладить такое!— загонял себя в угол грек.

— Поправь меня, Егор, если я ошибаюсь. Ты ввалился ко мне в дом. Обвинил меня в том, что мои люди украли твоего дьяка. Не имея свидетелей, не видев того своими глазами. Так ли? — вслед за младшим братом отпил из корчажки и Рома, шумно сглотнув. Никто и головы на него не повернул — все смотрели на то, как бледнел и сдувался на глазах митрополит, один из трёх, ну, максимум, пяти самых авторитетных и могущественных людей Киева. Буквально до позавчерашнего дня.

— А почему здесь, за столом твоим, калека?— попробовал резко переключить внимание со своего очевидно проигрышного положения Георгий.

— Потому что нищих духом есть царствие небесное, Егор. Потому что плачущие утешатся, ослабленные исцелятся, ибо на то есть воля Божья, верно? —старики вытаращились на Всеслава. Они не читали ни Ибсена, ни «Поднятой целины» и не знали, что врага надо бить его же оружием. Князь же откуда-то знал. Или догадывался. Ошарашенный митрополит только кивнул, услыхав такие знакомые фразы.

— Но горе, как сказано во Святом Евангелии, богатым и пресыщенным! Ибо отстоят они от утешения своего. Ибо чем больше получают, тем больше хотят, и нет ни мира, ни покоя душам их. И вот они уже места в храме, куда идёт люд хвалу Господу вознести, за серебро продают, да, Егор?

Теперь Всеслав говорил едва ли не с искренним сочувствием, как хороший следователь или особист. Георгий сунул дрожащую руку за пазуху. Князь, прикрыв глаза, поблагодарил Вара, который «помог» митрополиту вынуть ладонь значительно медленнее. В ней лежали чётки и распятие из дорогого нездешнего чёрного дерева.

— И ладно бы, только так. Начинают пресыщенные брата на брата наводить, народ на народ. Делая так, чтобы души десятков и сотен людей невинных, угодных Богу, может, больше вас, попов, отлетали к апостолу Петру, к вратам райским. А некоторые, Егор, вовсе уж страшные дела творят именем Господа, — продолжал князь. И голос его становился ещё опаснее, ещё злее. Напряглись сотники, волхв и Ставр, и так смотревшие на митрополита, как на ядовитую змею.

— Один священник, Егор, привёз речному разбойнику Щуке и ватажникам его три сотни гривен серебра задатку. И посулил втрое больше, когда те дело сладят. А делом тем было подстеречь возле пристаней лодку одну. Забросать её стрелами. Поджечь да утопить, как пойдёт, но чтоб живых не осталось на лодке той.

Всеслав, не имея сил больше сдерживать опалявшую нутро ярость, поднялся над столом, уперев в него добела сжатые кулаки. Сидевшие рядом отодвинулись, будто тот внутренний жар его почуяли кожей.

— И у них бы, может, и сладилось дело, Егор. Да Бог не попустил. Потому как на насаде том плыли мои жена и сын! — сорвался-таки на рык князь.

Георгий повалился на колени. За стеной, за той дверью, откуда он входил, что-то сдвоенно стукнуло негромко, будто куль с телеги упал. Два куля. Рысь удовлетворённо кивнул этому звуку. Надо думать, два крупных инока, что сопровождали везде митрополита, два грека с лицами и, пожалуй, душами и навыками убийц, на помощь ему не кинутся. У них сейчас поважнее дела: как очнуться поскорее, дышать да ходить заново научиться. Князь по потешным поединкам-тренировкам помнил, что каждый из Лютова десятка, даже Клим, что росточком был ниже Глебки, что рукой, что ногой бил так, как не всякий норовистый конь может.

— Рысь! Вели, пусть внесут Афоньку, паскуду и изувера! — продолжал рычать Всеслав. Неожиданное определение «внесут» спокойствию Георгия тоже не поспособствовало. Но когда втащили на какой-то рогоже то, что не так давно, вчера буквально, было диаконом Афанасием, ему стало ещё хуже. Стоявшего на коленях архипастыря заколотила крупная дрожь. И отвести глаз от доставленного он не мог. Только, пожалуй, всё равно успел заметить, как неспешно уезжали с видимой отсюда части дверного проёма два высоких красных сапога, с подрясником, укрывавшим голенища. Охрана его, видимо, неожиданно для сана любила покрасоваться, франты — куда деваться.

Я порадовался, что Дарёнка с Волькой и Домной этого не видели. Пожалуй, перестарались Гнатовы заплечных дел мастера. Афанасий, как сообщала Всеславова память, был смазлив, высок ростом, смугл, с длинными густыми чёрными волосами, характерным носом и курчавой бородой. Очень похож на Георгия. Был.

У лежащего на рогоже куска мяса в рясе не хватало бо́льшей части зубов, волос и, кажется, одного глаза. Или двух, тут и вблизи не разберёшься. Пальцы, те, что оставались, смотрели в стороны под разными углами, природой не предусмотренными. Но для воодушевления и тонкой настройки собеседника на нужный искренне-лирический лад картинка подходила вполне.

— Тати Щукины, что в ближнюю ватагу не вхожи были, знали только то, что дело атаману поручили Изяслав и Всеволод. Но чудом Божьим нашёлся и с ближней дружины разбойник. Явился ему архангел Михаил с мечом пылающим да повелел признаться в увиденном, снять грех с души, — оригинально трактовал вчерашний экспресс-допрос князь. Но сомнений ни у кого не возникло. — Он-то и поведал, при видоках да тиуне, что слова те записал, о том, как пришёл к ним в корчму, не забоявшись, монах из Святой Софии, да привёз серебра почти четыре пуда. Твоим именем, Егор.

— Не-е-ет! — завизжал Георгий, с которого спесь слетела вся, напрочь, давно. — Наговор! Ложь! Сам измыслил! Он сам от Вселенского патриарха наказы получал!

Да, момент был тонковат, но сработало всё вместе: и легкий гипноз, и красиво, как по нотам, разыгранная постановка. Ну и наведённая правильно паника, от которой митрополит путался и забывал слова что в заутрене, что на обедне. Поди-ка припомни всё, когда доносят, что ближнего верного соратника найти не могут днём с огнём? Да вчера довелось разругаться с проклятым Чародеем. Который потом разговаривал с Богом, стоя с прямой спиной и гордо поднятой головой, единственный на всём Днепровском берегу. Да и на целом свете, пожалуй. И народишко тревожил, что тот разговор передавал из уст в уста на каждом углу, с такими деталями, будто бы едва ли не о скором Страшном суде речь шла, о падении Рима и Царьграда. Не мог знать грек, что людишки те были проинструктированы и расставлены Рысью так, чтоб ни единой возможности мимо пройти у него не было. Потому, видать, и влетел он в горницу уже в расстроенных чувствах. А тут уж и вовсе опечалился, вон, видно по нему.

— Нам, дикарям лесным, Егор, вы все, чужеземцы, на одно лицо, — продолжал дожимать Всеслав. — Я на тебя не подумал только потому, что точно знал, где ты в то самое время находился. Это хорошо, что к страшным доказанным грехам Афоньки ты не причастен.

Митрополит часто кивал и сглатывал, стараясь не возвращаться глазами к мычавшему дьяку.

— Да срубить ему башку, да и всех делов! — оскалился Рысь, встав так, чтобы Георгию было его хорошо видно. И меч потащил. Медленно. Как и договаривались.

— Думаешь? — с сомнением повернулся к нему Всеслав. Будто бы и вправду раздумывал об этом.

— Чего тут думать-то? Веру предал? Князей развращал алчностью и блудом? С народа последние резаны выжимал? Ну и всё, мне хватит! Давай-ка его мне, княже! — на лице Гната, и так особенно приятностью не поражавшем, проступило уж и вовсе страшное выражение. Георгий заскулил высоко и неожиданно тонко, засучил ногами в таких же, оказывается, красных сапогах, и пополз было на заднице к двери. Но наткнулся на ноги Гарасима, что перетёк от правой стены. И поднял плечистого и крупного грека над полом, как тряпку.

— Отдай его мне, княже! — зарычал он раненым медведем, брызгая слюной из ощеренной пасти на пастыря.

— Тебе-то он на кой? — будто бы и впрямь удивился Чародей. Этого в сценарии не было.

— Сожру-у-у! — рык Гарасима, пожалуй, сбил бы с ног и коня-тяжеловоза. Обладая нужной долей фантазии или древних дремучих суеверий средневековья, можно было бы и заметить, как вытягивается из косматой головы медвежья морда, кривя губы над страшными клыками людоеда.

Фигура грека дёрнулась и обвисла, как будто опустели и ряса, и тело под ней, проводив вылетевшую с перепугу душу.

— Погорячились, видать, — смущённо, но совершенно нормальным человеческим голосом прогудел Гарасим.

Тут случилось сразу много всего. Мотнулся, словно от ветра, которого в горнице не было, рукав рясы. Синхронно махнул рукой Ставр. Застучало что-то по половицам. А к державшему грека на вытянутой руке за шиворот великану подскочили Гнат и Вар, хватая митрополита за руки.

— Погорячились они, тьфу ты, щеглы, всему учить надо, — сварливым тоном прохрипел безногий инвалид и тут же охнул, схватив левой рукой себя за правое запястье. — Староват я уже для таких штук. Ты-то куда смотрел, медвежья твоя морда⁈

В незанятом густой шерстью промежутке между бородой и низкой чёлкой Гарасима проявилось раскаяние и вовсе не вязавшееся с образом пристыженное выражение лица.

— Когда дух вон — не так висят! Как не вырвался ещё, падла византийская. Вы, хлопчики, ему ноги бы стянули чем, они, помню, умеют и эдак ещё. А вот бусины надо собрать, и крест тоже. И верёвочку, верёвочка тоже хитра, кажись, — продолжал старик.

— А что с чётками не так? — насторожился князь.

— Всё, если просто сказать. Бусины собрать все до единой, и в рукавицах бы лучше, или через тряпку какую. Там могут смолы́ капельки быть, или кристаллы навроде соли, или цветом отличаться некоторые будут, будто в соке отмачивали их. Оборони Боги, малыш найдёт, как ползать станет. Яд там, да лютый. Лизнул бы он ту бусину — и некого спрашивать стало, враз бы в Преисподнюю свою провалился, во́рон носатый. А верёвочка, думаю, или из звеньев малых сплетена, или из проволочек свита тонких. Вишь, нож-то куда отлетел? Пенька да шёлк так булатные ножи не сбивают, княже, — поучал старый воин.

Гнат, пока он рассказывал, негромко протрещал по-беличьи, и из коридора ввалились трое Лютовых. Увидев, что рубить-стрелять некого, прослушали де́дов инструктаж, и расползлись собирать бусины. Через втрое сложенные холстины.

— А ты, деда, где так ловко научился ножи метать? — спросил Гнат, когда сверкавшего глазами Георгия связали по рукам и ногам, да как-то хитро, заломив согнутые в локтях руки за спину и накинув петлю на шею, внатяг. Рысь разбежался в два прыжка, оттолкнулся ногой от бревна стены и повис на ручке швыркового ножа, что торчал в ла́ге потолка. И очень удивился, что вырвать тот сразу не вышло, пришлось качнуться разок.

— Так на паперти Софии вашей, внучок, — издевательски прохрипел дед. — Сидишь, бывалоча, так скука одолеет — хоть вой. Вот ножичками и баловался. В тот год, когда ты про нетопыриное клеймо прознал, мне его уже с ногами вместе отрубило. Внучок.

Последнюю фразу он говорил другим голосом. Серьёзным и до крайности многозначительным. Судя по поклону, с которым ему снова вручил нож ручкой вперёд теперь уже сам Рысь, он сказал что-то очень важное.

В памяти князя мелькнули какие-то слухи о чуть ли не тайном воинском ордене, где знания передавались тысячелетиями. Те, кто там учился, плавали лучше рыб, бегали быстрей барсов и коней, и только что не летали по небу. Всеслав тем слухам особо не верил, принимая за сказки. Тем, кто успешно проходил испытания, ставили клеймо с силуэтом летучей мыши-нетопыря, где-нибудь в незаметном месте: подмышкой, на ступне, а то и под подбородком, чтоб в бороде видно не было. Вот тебе и сказка — ложь…