Воины снегов

Глава 8 ОСТРОГ

Наверное, с высоты птичьего полёта пейзаж выглядел эффектно: тёмная вода реки, по которой движется множество лодок; присыпанные снегом заросли в пойме и на террасах; чёрный неровный частокол крепости. За ним сгрудились деревянные строения. Их крыши тоже завалены мокрым снегом. Труб нигде нет — помещения отапливаются по-чёрному.

Там, где это оказалось возможным, брёвна вкопаны в грунт вертикально, большей же частью изгородь опирается на козельчатый помост. За ней территория могучей империи, а снаружи — пустыня, населённая дикарями. Люди в крепости суетятся. Летний снегопад им некстати — у кого-то порох оказался сырым, у кого-то проблемы с огнём. Воспользовавшись моментом, промышленники скапливаются у приказной избы — им предстоит сражаться наравне со служилыми, а огневого припаса нет. У кого он и есть, тот «своё» тратить не желает — доказывай потом, сколь раз стрельнул! Деваться приказчику некуда, и начинается раздача — как ни спешно, а всё под запись. И вот раздаются голоса: «Плывут! Плывут!» Все — кто с чем — бросаются к стенам и лезут, оскальзываясь, на бревенчатые помосты.

Пересекая ширь основного русла, к крепости движутся длинные лодки, наполненные людьми в летних меховых одеждах и костяных доспехах. Недружным хором звучат над водой крики кормчих, которыми они подбадривают гребцов:

— Хой! Эн-хой! Хой!

В остроге четыре орудия — по здешним местам целая батарея. Только на реку смотрят лишь два. Ещё одно пушкарям удаётся спешно перетащить — чуть ноги себе не отдавили! Четвёртую пушку решено не трогать — оставить обращённой к лесу. Это, якобы для острастки — ну как и оттуда полезут! На самом же деле помост вокруг неё так прогнил, что и ходить-то по нему страшно, не то что тяжести таскать.

Кое-как зарядились, на воду навели и команды ждать стали.

Сотрудник Российской Академии наук Кирилл Иванов плыл в атаку на буксире. В лодке он нашёл какую-то палку и пытался закрепить на её конце тлеющий фитиль — чтобы быть подальше от запального отверстия в момент выстрела. Его тактический (или стратегический?) план был прост: подобраться к острогу, пугнуть защитников выстрелом (можем, дескать, мы и сами шевелить усами!) и вступить в переговоры.

Фитиль он кое-как привязал, после чего осмотрел окрестный пейзаж. От увиденного захотелось скрипеть зубами и материться:

— Чаяк! Чаяк, твою мать! Скажи ты людям! Скомандуй! Нельзя же всем кучей плыть! Порознь же надо! Ведь одним выстрелом половину байдар накроет!

Таучин оглянулся и сделал жест, означающий, надо полагать, полную утрату контроля над ситуацией. Впрочем, он, похоже, больше был озабочен тем, что его байдара, вынужденная тащить за собой деревянную лодку, всё больше и больше отстаёт от прочих.

До низкого берега осталось, наверное, метров 150, а до стены, соответственно, две сотни, когда за остриями брёвен возникла какая-то новая суета. Кирилл догадался, что сейчас последует, и инстинктивно зажмурился. Впрочем, тут же и открыл глаза, сообразив, что это никоим образом не поможет. А что тут может помочь? Доспехи он решил не надевать — в отличие от соратников. Последние, оказавшись в воде, тонут без особого сопротивления — в доспехах и без, — а он-то плавать умеет! Вот только понадобится ли это умение...

Бах! Бах! Бах!

Эхо прокатилось над водой и перемешалось с криками обороняющихся и атакующих. Сначала показалось, что никто ни в кого не попал, но несколько секунд спустя одна из байдар повернулась бортом к берегу и медленно завалилась набок. Что там происходило с экипажем, рассмотреть Кирилл не смог — загородили борта других лодок.

— Отпускай! — закричал аспирант своим буксировщикам. — Уходи с линии огня!

Вряд ли Чаяк понял все слова, но смысл жестов уловил и убрал буксирный багор. Его байдара взяла чуть левее и устремилась к берегу. Кирилл же насухо вытер руку о штаны, достал из бочонка щепоть пороху, высыпал её на полку, пробрался обратно на корму и, дождавшись, когда течением повернёт лодку так, чтобы с гарантией никого не задеть, ткнул фитилём в осыпающуюся кучку возле запального отверстия. Сначала ему показалось, что он зря старался — фитиль просто потух. Однако потом последовала вспышка и... жахнуло!

Если бы выстрел производился с борта, а не с носа, переворот, наверное, был бы гарантирован. Орудие отдачей перекосило, оно съехало на ремнях вниз. Впрочем, бомбардир и в мыслях не держал, что пушка может снова понадобиться. Он кое-как разобрал вёсла и начал устраиваться для гребли. Пока он этим занимался, тяжёлое деревянное корыто повернулось на 180 градусов, и гребец оказался спиной к «сцене» театра военных действий. Работать вёслами в таком положении было относительно удобно, но не видно, куда плывёшь. Пришлось разворачиваться, чтобы табанить. К тому времени, когда корабль занял нужное положение в пространстве, перед стенами крепости уже шёл процесс десантирования. Оттуда доносились крики и редкие ружейные выстрелы. Вне зависимости от своего желания Кирилл оказался в роли зрителя, рискующего, правда, в любой момент получить шальную пулю.

Пока он работал брёвнами, изображающими вёсла, высадка закончилась. Однако атакующие не полезли на стены, высота которых далеко не везде превышала три-четыре метра, а распределились среди кустов вдоль берега и принялись перестреливаться с защитниками. В крепость полетели стрелы и камни из пращей, в ответ — тоже стрелы и ружейные выстрелы. Кто находился в более выгодном положении, объяснять было не нужно.

Лодка никак не желала двигаться по прямой. Кирилл люто злился на неё, на себя и на то безобразие, которое творилось у него на глазах: «Одну из исторических загадок можно считать решённой! А именно: каким образом русские конквистадоры умудрялись в своих острогах отбивать штурмы и выдерживать осады противника, чья численность была многократно выше? Мало того, что им обычно удавалось отбиться, они делали это с буквально символическими потерями! Причём вооружены русские были по европейским меркам плохо, обучены и того хуже. Противостояли же им чуть ли не профессиональные воины! А ларчик просто открывался: первые шкуру свою спасали, а вторые демонстрировали друг другу удаль молодецкую. Причём делали это не как лучше, а как у них принято. Вон, кажется, знаменитый силач из посёлка Нугун вышел вперёд — весь в костяных доспехах — и пуляет из своего дальнобойного лука. А вокруг него суетятся «подмышечные» помощники. Зачем, спрашивается, он вылез? Ведь дождётся пули, от которой никакой доспех не спасёт! Идиот! Все — идиоты!! Э-э... А-а... А куда это, собственно говоря, я плыву? И зачем?! Меня ж там убьют!»

Было совершенно ясно, что все задумки со стрельбой, переговорами, освобождением пленных — просто наивные фантазии дилетанта. Однако не менее ясным оказалось и другое: он — человек из иного мира — желает поскорее оказаться на берегу, где идёт битва: «Но почему?! С какой стати?! А вот ХОЧУ — и всё!! Потому что ТАМ УБИВАЮТ МОИХ ЛЮДЕЙ — друзей, родственников, знакомых! Ч-чёрт, ну какие ж они мне родственники?!.»

Никаких рациональных ответов на заданные вопросы не существовало, и Кирилл просто поддался душевному порыву. Он перестал табанить, развернул лодку и заработал вёслами обычным способом — до треска напрягая мышцы спины и ног.

Когда Кирилл оказался на берегу, перестрелка почти прекратилась — человек на стене махал руками и что-то кричал. Учёный пробрался туда, где рядом стояли Рычкын и Чаяк:

— Это кто там? Чего хочет?

— Мэгый вроде бы, — ответил Рычкын. — Говорит, что если мы не уйдём, то менгиты убьют и его, и всех людей, которые у них есть.

— Правильный приём — ничего не скажешь! — вздохнул Кирилл. — А много у них пленных?

— Кто его знает — давай спросим!

Спрашивать, однако, не пришлось: над зубьями частокола показалась ещё одна черноволосая голова, а потом и корпус человека, одетого в летнюю парку. Руки он держал в каком-то странном положении.

— А это ещё кто такой? — удивился Кирилл.

— Кажется, младшая жена Мэгыя, — не очень уверенно ответил Чаяк. — Зачем же они ей руки связали?

— Хы-хы, бабы боятся! — догадался Рычкын. — Лучше б...

Он не договорил — рядом с первой фигурой на мгновение возникли две головы в островерхих железных шапках. Раздался тонкий пронзительный крик, и женщина полетела вниз — её, похоже, сбросили со стены.

До земли было метров пять, но она не долетела — верёвка с петлёй, надетая ей на шею, оказалась короткой.

— Задушили, — констатировал Чаяк. — Интересный способ — мы так не делаем.

— Конечно, — кивнул Рычкын, — у нас таких заборов нет. А зачем они бабу-то? Смотри, вон ещё одну ведут.

— Ага. С ребёнком, кажется.

— У Мэгыя разве была беременная жена?

— Не-ет, конечно! Это у его старшего сына должна была весной родить. Наверное, она и есть.

— Скорее всего. А чего они её не связали? И раздели зачем-то?

— Сейчас, наверное, увидим...

Кирилл слушал этот неспешный диалог старых воинов и слова не мог вымолвить. Их у него возникло столько, что он просто захлебнулся.

Орущего младенца насадили на один из кольев забора. Женщину сбросили со стены вниз — со вспоротым животом.

Падение тела на землю было отмечено радостными криками таучинов. Оказалось, что один из палачей, переваливая через острия дергающееся окровавленное тело, слишком сильно высунулся. И получил стрелу в шею! Не факт, конечно, что она у него не была защищена кольчугой, но попадание отметило большинство зрителей. Обороняющиеся этот опыт учли — следующую жертву, как и первую, просто повесили на частоколе.

Уразумев, очевидно, что казнь женщин на врагов впечатления не производит, менгиты перешли к мужчинам. Простого повешения никто из них не удостоился — фантазия у палачей была изощрённой.

Кирилл наконец обрёл дар речи:

— Что ж вы стоите?! Они ж людей убивают!!

— Плохо убивают, — вздохнул Чаяк. — Мы тоже не дадим им умереть правильно.

— Да что ж ты говоришь такое?! Надо же... Грузиться и уходить надо! Тогда их в живых оставят!

— Ты думаешь? А зачем?

Учёный не нашёлся что ответить. Целая стая мыслей в его голове сбилась в кучу, смешалась: «Казнь заложников — очень древний приём. Стоит показать, что он срабатывает, проявить слабость, и он превратится в систему...»

Он так ничего и не придумал, кроме одного — надо что-то делать. Дальше всё получилось как-то рефлекторно. Когда над частоколом появилась голова очередной жертвы, он кинулся вперёд и, пробежав десяток метров, заорал, размахивая руками:

— Стойте! Прекратите! Таучины говорить с вами будут!

Несколько секунд удивлённой тишины — и с той, и с другой стороны. Больше всего Кирилл боялся, что сейчас кто-нибудь высунется из-за частокола, получит стрелу, и всё начнётся сначала. Но народец в крепости был стреляный — в прямом смысле слова — и высовываться никто не стал. Зато спросили — довольно громко по-русски:

— Ты хто такой?

— Служилый человек! — наугад заорал Кирилл. — Кой год в ясыре (в плену) парюсь!

— А чей будешь?

— Икутского острогу! Кирьян сын Матвеев кличут!

— Ты, что ль, с пищали стрелял?

— Стрелял — понудили нехристи!

— Зарядов-то у вас много?

— Немерено! — радостно закричал Кирилл. — Ночью велено два бочонка под вратную башню зарыть, а поутру и рвануть!

— Под вратную, гришь...

На стенах крепости кто-то куда-то перемещался, слышался мат.

— Чо голосишь-то? — прозвучал новый голос.

— Кончай стрелять! А то, ить, порежут мя бесы эти!

— Знамо дело! — с некоторым сочувствием ответили из-за брёвен. — Да тока семь бед — один ответ! По что пришли? Чо хочут-та?

Кирилл помолчал, собираясь с мыслями, и завыл — громко и жалобно:

— Слы-ышь, православны-ыя! Начальство поклика-ай! Пущай гово-орит с нехристя-ями! А я толмачить буду! Загу-убят ведь душу мою-ю, загу-убя-ят! Кой месяц не пощу-усь, не причаща-аюсь — вспоможи-ите-е!!

План был наивный, но не безумный. Основной расчёт на то, что этот мир — его реалии — очень близки (если не идентичны!) прошлому родной страны. А в этом прошлом при освоении дальних концов Сибири постоянно ощущался острый дефицит «кадров». Соответственно, в казаки верстали чуть ли не всех подряд, вплоть до явных уголовников. Служилых ничему не учили, мало что им давали, а требовали от них всякого. В том числе платить из государева жалованья в войсковую казну этакий налог — на выкуп пленных. Уж как они платили и куда на самом деле шли эти средства — другой вопрос, но каждый конквистадор мог рассчитывать — теоретически — что в беде его не бросят. Вот сейчас Кирилл публично объявил, что находится в плену, и отмахнуться, отказаться от попытки его вызволения казачье руководство не может — неприлично это.

Кроме того, осаждённые, наверно, не заинтересованы в затягивании военных действий — сплошной разор и никакого прибытка. А таучинам будет почётно и лестно, если менгиты начнут переговоры — это можно считать если и не победой, то признанием силы.

Ожидание длилось минут десять-пятнадцать. Наконец из крепости раздался крик:

— Кирюха! Скажи, чтоб отошли подалее! С тойоном ихним приказчик говорить будет!

«Сработало! — облегчённо вздохнул учёный. — Что дальше?»

Высокие договаривающиеся стороны сошлись на поле — расчищенном участке перед воротами. Общались, естественно, под прицелом ружей и луков. Немалого труда стоило Кириллу объяснить таучинам, что не стрелять надо, а просто быть наготове. Впрочем, как оказалось, некоторый опыт ведения переговоров у них имелся — перед началом битвы или после неё при ничейных результатах. Тот факт, что один из «настоящих людей» может говорить на языке менгитов, удивления у соратников почему-то не вызвал. Наверное, они сочли это ещё одной Кирилловой странностью, вроде умывания по утрам.

Острожный приказчик, конечно, на переговоры не вышел. Со стороны противника тоже возникла проблема: включать Рычкына в состав делегации было опасно, поскольку слишком он злобен и глуп, а Чаяка показывать нельзя — его тут знают в качестве таучинского «князца», который ударился в «измену». Пришлось пригласить несколько малознакомых воинов посолидней — просто для видимости.

Мероприятие затянулось до вечера. Много раз служилые отправляли гонца в крепость — утрясать детали. Пока он ходил туда-сюда, Кириллу нужно было общаться с оставшимися переговорщиками «за жизнь». Поскольку в реалиях казачьей жизни он понимал плохо (мягко выражаясь!), пришлось срочно придумать себе амнезию — частичную потерю памяти: куда-то с кем-то шли, напали какие-то инородцы и чем-то дали по башке — очнулся в плену.

Переговоры шли трудно — и не только потому, что Кириллу приходилось делать «неидентичный» перевод высказываний. Всплыла масса осложняющих обстоятельств и бюрократических закавык. В принципе, острожное начальство не прочь отпустить Мэгыя, если таучинское войско уйдёт. Однако данный иноземец уже проходит по бумагам как официальный аманат — заложник, за которого должны платить ясак. Это с одной стороны, а с другой — никто этот самый ясак платить не собирается. Немногие знакомые таучины — из «мирных» — в глаза смеются: за что давать?! Чтоб Мэгыя не обижали? Да он сам кого хош обидит! Он в плену оказался? Ну и дурак! Коли его победили, так должен был зарезаться или попросить смерти — не мужик, что ли?! А если смерти ему не дали, если обманом в плен взяли — значит, менгиты плохие — с какой тогда стати вообще с ними разговаривать, тем более что-то им давать?!

Кирилл напряг память, мобилизовал свои лингвистические способности и пустился в объяснения. Раз за разом он повторял на разные лады, что брать у таучинов заложников бесполезно — свою жизнь они не ценят. Единственный способ хотя бы формально подвести их «под руку государеву», это заинтересовать какими-то подарками, наладить дружеские отношения. Ему возражали: брать аманатов — воля высшего начальства, и не нам с ней спорить. Кроме того, немирных «иноземцев» велено побивать, а не одаривать. Впрочем, одаривать всё-таки пытались, но народец оказался весьма подлый, и толку от того никакого не было.

Надо признать, что аргументы у служилых были вескими. Кирилл изворачивался как мог, чтобы уладить дело миром. Даже предложил обменять Мэгыя на пушку, хотя и не был уверен, что Рычкын согласится её отдать. Такой обмен, однако, оппонентов не заинтересовал — орудие не с их «подотчёта», откуда оно взялось у таучинов, никто не ведает, а потому и чёрт с ним.

Выход в конце концов нашёлся. Кирилл кое-как сумел объяснить, что пирамиды власти у таучинов нет — никаких родов и племён в наличии не имеется. Ни платить за Мэгыя, ни всерьёз заступаться за него никто не будет — данная баталия, по большому счёту, затеяна «из принципа», а не ради его спасения. А вот сам Мэгый, если в плену останутся члены его семьи, может, и согласится вносить ясак, но для этого он должен оказаться на свободе. Эту идею Кирилл подкрепил историей о якобы подслушанном разговоре «сильных людей» таучинов. Коварные иноземцы, если не смогут взять острог, собираются организовать блокаду крепости и заняться грабежом окрестных мавчувенов, дабы лишить гарнизон средств к существованию.

В крепость в очередной раз был отправлен гонец. Кирилл нервничал: за спиной гомонила вооружённая и почти неуправляемая толпа, а впереди — на стене и у ворот — среди служилых время от времени мелькала рыжая борода: «Если это тот самый казачок, который участвовал в драке на Уюнкаре, то история про мой плен и потерю памяти окажется шитой белыми нитками».

Гонец вернулся к переговорщикам и принёс радостную весть — на сей раз предложение «проходит». В том смысле, что острожное начальство и сам Мэгый согласны. Последний в этот момент, вероятно, уже приносит шерть — клятву верности. Более того, раз он теперь стал ясачным, то ему дадут подарки и отпустят с ним захваченных малых детей. Правда, и к таучинам имеется дополнительное требование: они должны отпустить пленного казака — не гоже крещёному находиться в руках нехристей!

В первый момент Кирилл испытал чувство «глубокого удовлетворения», во второй — прикинул возможные варианты собственной участи, ужаснулся и принялся себя успокаивать: «В конце концов, ведь я и сам русский! Ведь я в доме должен жить, а не в кожаном шатре!» Успокоения не получилось, зато стало ясно, что ради собственного благополучия он не в состоянии обречь на гибель людей — даже незнакомых, даже не очень хороших. Впрочем, заниматься самокопанием ему было некогда — предстояло как-то замотивировать для таучинов своё «желание» остаться у менгитов.

Мотивировка получилась такая: он — таучинский воин Кирь — приглашён в острог как почётный гость и приглашение принял. В этих гостях он, очевидно, пробудет до зимы и вернётся домой вместе с Чаяком, когда тот окажется в этих краях со своим торговым караваном. А до тех пор Кирь просит «друга» присмотреть за его семьёй и имуществом.

Покинуть таучинов оказалось до обидного легко. Если опытный Чаяк что-то и заподозрил, то виду не подал, а все остальные придерживались мнения, что каждый взрослый мужчина волен распоряжаться своей судьбой по собственному усмотрению.

Обмен «пленными» состоялся. Проходил он в обстановке взаимного недоверия и почти открытой враждебности. Кирилл старательно изображал из себя всего лишь толмача-переводчика и страшно боялся, что в последний момент кто-нибудь из друзей-таучинов «взбрыкнёт» и всё испортит. Однако обошлось, и аспирант вздохнул облегчённо: «Одни уходят сочинять легенды о том, как лихим натиском одолели менгитов в их деревянном стойбище, другие отпускают основного заложника и благодарят Бога за избавление от погибели — ай да я! В крепости мне вряд ли что-нибудь предъявят — кроме рыжего никто меня вблизи не видел. Да и тому ещё доказать придётся, что на Уюнкаре был именно я. В случае чего пойду в глухой «отказ». Жалко, что Луноликую теперь не скоро увижу... Если хорошо устроюсь, может, и её удастся как-нибудь перетащить в острог? Хотя она ж заядлая оленеводка...

Подобные мысли крутились в голове Кирилла до самого того момента, когда за его спиной закрылись острожные ворота. Внутри его встречала небольшая толпа вооружённых бородатых людей. Учёный добросовестно изобразил перед ними радость освобождения из плена, но они почему-то его чувств не разделили. Наоборот — один из служилых шагнул вперёд и, рыча что-то матерное; схватил аспиранта за грудки. Сообразить, как ловчее освободиться от захвата, тот не успел — удар сзади в основание черепа ему нанесли мастерски.

Нокаут был полным, так что Кирилл и не почувствовал, как его бьют ногами. Момент просветления наступил потом, когда его волокли по земле за руки.

— Вы обалдели, что ли?! — прохрипел великий миротворец. — С ума все посходили?!

В ответ ему врезали сначала по рёбрам, а потом добавили чем-то по многострадальной голове, и он вновь успокоился.

Как выяснилось позже, Кирилл ошибся в оценке не одного, а обоих участников вооружённого конфликта — в общем, вёл себя как настоящий дилетант. Среди прочего он узнал, что возле ворот его били совсем недолго, поскольку служилых вновь призвали на стены.

Дело было в том, что Мэгый, за чью свободу Кирилл заплатил собственной, оставался верноподданным русского царя ровно столько времени, сколько ему понадобилось, чтобы добраться до ближайшего вооружённого таучина. Как назло, им оказался один из его «друзей», который отдал лук и колчан со стрелами по первому требованию. В крепости осталось трое членов семьи Мэгыя, но этот факт не помешал воину отправить полдюжины стрел в направлении острожной стены. И если бы просто в направлении... Этот таучин оказался «профессиональным» лучником, можно даже сказать, снайпером! Русские были настороже, но тем не менее рёв сотен глоток возвестил о двух попаданиях! После этого можно было считать, что Кирилл старался напрасно — все переговоры пошли насмарку, поскольку глупое и бессмысленное сражение продолжилось с новой силой. Это с одной стороны, а с другой...

А с другой стороны, нормальной битвы уже не получилось. Таучинам надоело тратить стрелы впустую, да и осталось их совсем немного. Боевой порыв в значительной мере выдохся, и поддержать его было нечем, кроме воинственных воплей Мэгыя. Однако данный воин, хоть и считался великим лучником, ни особым авторитетом, ни влиянием не пользовался. Формальная цель похода была достигнута, а придумать новую было некому. Народ начал вспоминать о срочных домашних делах и грузиться на байдары. Русские им не мешали — у них хватило ума не искать для себя дополнительных приключений. Казачий десятник, пожелавший выслужиться, надорвал глотку, скликая добровольцев на вылазку. Таковых не нашлось: что толку рубиться с иноземцами, у которых ничего нет, кроме оружия и дикарской чести? То ли дело взять их стойбище — там наверняка найдётся, чем поживиться.

Очнулся Кирилл на подстилке из ольховых веток, с которых давно облезли не только листья, но и кора. В помещении было мало света и очень плохо пахло — человеческими экскрементами. Он оказался здесь не один. Сосед дал ему глотнуть затхлой воды из деревянной миски и предложил познакомиться — кажется, сиделец отчаянно скучал.

Звали его Мефодий. Находился он здесь уже давно, но почему-то не выглядел особенно истощённым и истерзанным пытками, хотя и грязен был чрезвычайно. По его словам, прошлой зимой он прибыл в острог, чтобы испросить у приказчика разрешение для промысла пушнины и дичи на подведомственной территории. Однако среди местных промышленников нашлись недоброжелатели, которые, боясь конкуренции, оклеветали новенького — донесли начальству, будто это беглый казак и к тому же душегуб и разбойник, которого разыскивают по всей Сибири. Мужика задержали и допросили по всей форме — с применением пыток. Вину свою он отрицал категорически, и следствие застопорилось. Протоколы допросов подозреваемого и доносчиков были отправлены с оказией в Икутск, дабы начальство вынесло решение о судьбе задержанного — то ли отправить для дальнейшего следствия, то ли повесить на месте, то ли отпустить с Богом. Был в ситуации и тонкий нюанс — документы до начальства могут двигаться и полгода, и год, да и ответная бумага придёт не быстрее. Кроме того, совсем не факт, что канцелярия икутского воеводы займётся рассмотрением документов немедленно по их получении.

Дослушав историю до конца, Кирилл совершенно утвердился во мнении, что имеет дело именно с разбойником, хотя ни единого слова в пользу этого не прозвучало: усмешки, интонации и подмигивания, как известно, «кделу не пришьёшь». Аспирант решил показать, что намёки понял:

— Хорошо устроился: сверху не капает, и харч казённый!

— Не жалуюсь, — ухмыльнулся Мефодий.

Когда Кирилл встречался взглядом с этим пожилым жилистым мужиком, то... Ну, не то чтобы мурашки бежали по коже, но возникало желание оказаться как можно дальше от этой особи или полностью подчиниться её власти. Что-то в этом взгляде было над-человеческое, точнее до-человеческое — разум, лишённый каких-либо норм этики и морали. На аспиранта он смотрел так, словно тот был букашкой, которую раздавить ничего не стоит, просто палец пачкать не хочется.

— Так ты, паря, значится, в неволе бусурманской страдал? Обеспамятовал, значит?

— Ничего не помню! — подтвердил Кирилл. — Только имя своё и знаю, а отца с матерью забыл.

— Это дело знакомое, — многозначительно кивнул Мефодий. — По молодости лет такое часто случается. Ну да наш Кузьма средство верное знает — мигом твою головушку исцелит.

— Это кто ж такой? Лекарь?

— Знамо дело — лекарь! Ката местного так кличут.

— Но я же ни в чём не виноват! Я как лучше хотел!

— Лучше?! — коротко хохотнул Мефодий. — Двух служилых упокоил, а Игнашку упустил!

— Не было такого! — вскинулся Кирилл. — Попутал он меня с кем-то!

— Кто попутал? — участливо заинтересовался собеседник. — Кто на тебя поклёп возвёл?

— Ну, рыжий этот! Как там его...

— А Игнашкой прозывается, — напомнил сокамерник и мерзко ухмыльнулся. — А ты почём знаешь, что рыжий он?

— Я... Ну... — растерялся Кирилл. До него вдруг дошло, что он себя выдал, причём совершенно идиотски — чуть ли не на первом же слове! Нужно было срочно придумать что-то убедительное, но голова гудела, и мысли путались: — Видел его... У ворот видел...

— То-то, что у ворот, — удовлетворённо кивнул Мефодий. — Не гоже мне, невинному, с убивцем рядом сидеть. Ну да Господь терпел и нам велел. Так что ж ты Игнашку не упокоил до кучи? Иль думал, он тебе за то в ноженьки поклонится?

— Ничего я не думал!

— Оно и видно! С иноземцами здешними, поди, сговорился? Добра, небось, награбил немерено, не считано, а? В схронах, поди, лежит?

— Какие тут, к чёрту, схроны?! — слабо возмутился Кирилл. — Что говоришь?!

— И то верно, — как бы согласился собеседник. — Схроны здесь не с руки делать — погниёт пушнина. Если что и есть, так небось у таучинов хранится? Без тебя не отдадут — верно?

Кирилл вздохнул и промолчал.

На допрос пленника призвали уже на другой день. Предварительно настоятельно посоветовали опорожнить кишечник над ямой в углу «камеры». Необходимость этого узнику объяснили очень доходчиво: писарь, да и сам приказчик не любят, когда клиент гадит на дыбе. Можно, конечно, этим пренебречь, но пытать «по уставу» всё равно будут, а еды до конца «процедур» не дадут — из чисто эстетических соображений.

Перемещаясь из одного строения в другое, подследственный заметил, что выпавший снег почти весь растаял. «Если непогода охватила обширные пространства, то на реке, наверное, скоро начнётся паводок. Острог стоит очень низко — что будет? — подумал аспирант. — Впрочем, это не моя забота...»

Что такое дыба, Кирилл проходил. И макеты в музеях видел. И всю эту незатейливую механику понимал. Кроме одного: если человек и так уже висит на вывернутых руках, если вес его тела держится на одних связках, на растянутых сумках плечевых суставов, то зачем его ещё и поджаривать или бить кнутом? Разве можно сделать больнее? Скорее возникнет «эффект торможения» или болевой шок...

В Коймском остроге не было ни настоящего пыточного застенка, ни настоящей дыбы. Для соответствующих целей приспособили пристройку к приказной избе. Верёвка с петлёй для рук была просто перекинута через стропила крыши.

На допросе присутствовали сам приказчик острога, писарь, палач и его помощник — дебильный парень по имени Якашка. Кириллу зачитали показания, данные против него. Они содержали описания двух эпизодов. События в перевальной долине Уюнкара были изложены довольно точно — подследственному инкриминировалось пособничество немирным иноземцам, два убийства и покушение на третье. Второй эпизод — налёт на стоянку служилых и их союзников — состоял сплошь из домыслов и фантазий. Получалось, что обвиняемый атаковал походный лагерь во главе целой армии, но нападение было отражено ружейным огнём и «лучным» боем.

Кирилл слушал и рассматривал обстановку помещения. Зубоврачебный кабинет, который так пугает многих, она не напоминала вовсе. Скорее наоборот. Чистоту здесь не наводили, похоже, со дня постройки. К концу чтения жить ему расхотелось, и он принял решение говорить правду. По его представлениям, подследственным аналогичных времён родного мира приходилось доказывать не только собственную невиновность, но и вину, так что лишнего на себя брать, пожалуй, не стоило.

Скорое будущее показало, что логика и доводы разума годятся лишь для первого этапа допроса, который проводится «без применения». А потом...

С перерывами допрос продолжался весь день. Приказчик крыл матом Кузьму за то, что подследственный то и дело теряет сознание. Палач пытался оправдываться, сваливая вину на служилых, которые слишком усердствовали при «взятии». Под вечер присутствующие стали часто с тревогой повторять слово «вода». Кирилл с облегчением подумал, что это средство, наверное, перестало помогать при приведении его в чувство.

Очнулся он в полной темноте. Кажется, это была та самая камера, откуда его увели утром. Снаружи доносился какой-то невнятный шум, тревожные голоса людей и даже крики. Впрочем, на пожар или ночное нападение это было не похоже — происходило что-то другое. Рядом громко шептались двое — на каком-то тарабарском языке. «Кто добавился?! Говор знакомый — с придыханием на низких тонах... Кто это?! — мучительно пытался понять аспирант, словно от этого зависела его жизнь. — Да ведь это же... Кузьма!»

Открытие было настолько неожиданным, что Кирилл застонал, и на него обратили внимание.

— Очухался, убивец? — насмешливо проговорил Мефодий. — Кончай отдыхать — вода пошла. К утру, поди, до крыш всё затопит.

— Добром-то делиться будешь, иль тя тут оставить? — Голос явно принадлежал палачу. — Ты нам не шибко нужен.

«Да они в сговоре! — осенило Кирилла. — Ничего себе?!»

— Буду, — сказал аспирант. — Всё отдам — всё, что нажито непосильным трудом!

— Знаем мы твои труды! — хмыкнул сокамерник. — Идти-то сможешь?

— Сможет! — заверил Кузьма. — Я ему ног не ломал, и пятки пока прижигать не стал.

Надо полагать, дальнейшее действо следовало бы назвать «побегом», хотя никакого «бега», разумеется, не было. Тюремную избу от забора отделяли в основном хозяйственные постройки. В просветах между ними временами мелькали люди. Мефодий шёл первым, следом, как зомби, двигался Кирилл. Кузьма замыкал процессию, и его хриплое дыхание за спиной действовало на аспиранта весьма «благотворно».

Жители, похоже, готовились к срочной эвакуации — им было не до беглецов. Тем не менее процессия старалась не попадаться им на глаза — перемещалась от стены к стене, от угла до угла. Довольно долго это удавалось, а потом вышла заминка.

Нужно было преодолеть проулок — пространство между двумя строениями. Одно из них, вероятно, было жилым — возле некоего подобия крыльца женщина и подросток грузили на кривобокие деревянные санки мешки с домашним скарбом. Как и куда они собирались их тащить, было совершенно непонятно. Процессия остановилась, Мефодий осмотрел соседние проходы, после чего Кирилл стал свидетелем беззвучного и очень быстрого разговора своих спутников — взглядами и короткими жестами:

— «Обойдём?»

— «Не получится!»

— «Плохо...»

— «Надо этих!»

— «Давай, но аккуратно...»

Кирилл предпочёл бы совсем не видеть дальнейшего, но веки отказались опускаться, и память запечатлела всё... Мефодий двигался с грацией леопарда, слегка приболевшего геморроем.

«Господи, — ужаснулся учёный, — как мало нужно, чтобы убить человека! Всякие там двуручные мечи, секиры с алебардами, многометровые рыцарские копья — дешёвая романтика, детский сад на прогулке... Всего-то и надо: грузик (ружейная пуля?) на коротком ремешке, и живые становятся мёртвыми!»

Мефодий начал было ворошить барахло (привычно и ловко!), но Кузьма рыкнул на него, и беглецы двинулись дальше, прикрыв трупы мешками.

Остаток пути они почти бежали. Из какой-то развалюхи высунулся мужик и окликнул их, вероятно, спутав с кем-то. Кузьма в два прыжка оказался рядом. Труп он пихнул обратно в сарай, а дверь подпёр палкой.

Острожную стену уже начало подтапливать — воды по колено. На этом участке периметра брёвна частокола не были вкопаны в землю, а опирались на козельчатый помост. Никаких часовых на настиле не наблюдалось.

— Здесь вроде? — то ли вопросительно, то ли утвердительно проговорил Мефодий.

— Сам не видишь?! — отреагировал Кузьма. — Шустрей давай!

Они дружно навалились на брёвна. Послышался скрип, и нижние концы раздвинулись, образовав приличную щель. За ней плескалась вода, а вдали в предутренних сумерках угадывались верхушки полузатопленных кустов. Выбравшись на ту сторону, бывший палач первым делом грязно выругался:

— Где он, паскуда?!

— Да вон, кажись! — указал его спутник. — За кустами прячется. Шумни-ка ему!

Лодка оказалась большой долблёнкой с наращёнными бортами. Управлял ею Якашка. Первым делом Кузьма перебрал (пересчитал?) мешки, лежавшие на дне, и влепил безответному подручному подзатыльник за то, что один из них подмок. Оказавшись в лодке, Кирилл смог рассмотреть груз получше — большинство мешков были не завязаны, а зашиты, кое-где виднелись печати. «Пушную казну пограбили, — догадался аспирант. — Мафия бессмертна... Но на что они рассчитывают?»

Глава 9 АТАМАН

Лодка двигалась не по основному руслу, а по боковым протокам, между затопленных зарослей — течение здесь было слабее, а кое-где и вовсе отсутствовало. Вёслами работал в основном Якашка — не жалея сил, до кровавых мозолей. Надо полагать, ему очень хотелось казаться нужным, а лучше — незаменимым. С изрядной долей насмешки Кириллу предложили ему пособить, но учёный в ответ ругнулся: делайте со мной что хотите, а работать не буду! Впрочем, он и не смог бы, даже если б захотел.

Плыли весь день — не останавливаясь. На короткой ночёвке костра не разводили и вскоре снова пустились в путь. Ближе к вечеру второго дня пути старшие беглецы начали проявлять беспокойство — что-то они чуяли. Кириллу тоже показалось, будто в воздухе появился запах дыма. В конце концов лодку направили к берегу. Там Мефодий с Якашкой пошли на разведку — вверх по течению. Вернулся Мефодий один. О судьбе подручного Кузьма его не спросил — лишь глянул с усмешкой и символически перекрестился. Интерес его был в другом.

— Они?

— Кажись, они. Войско великое — струги считать устал. На приколе стоят — видать, воду дурную пережидают.

— Сё — благо, — кивнул бывший кат и обратился к Кириллу: — Ну, вот, паря, кажись, добрались. Порадуйся с нами.

Учёный демонстративно отвернулся, но с противоположной стороны сидел Мефодий — ещё менее привлекательное зрелище.

— Убивайте, гады! Чего ждёте-то?!

— Экий ты быстрый, — качнул патлатой башкой бывший узник. — Поживи пока. Ты ж богатство наше, оберег и надёжа!

— Руки у меня вывернуты, а то я бы показал вам и оберег, и надёжу!

— За это ты Кузьме спасибо скажи — он с тобой лаской обошёлся. Что рожу-то кривишь? Он мастер великий — мог бы и до рёбер кнутом ободрать, а он гладил тебя только.

— Зачем?

— А вот затем! — мелко засмеялся разбойник. — Кто там на реке дымы пускает, знаешь? То — власть новая с Икутска идёт, порядок и спрос учинять будет. Приказчик-то коймский проворовался давно — будет с него спрос, ох будет! А нам с новой властью полюбовно договориться надо. Для того мы сказку ей расскажем — какие бесчинства приказчик творил. Вот, скажем, взяли людишки человечка ценного, для государевой службы полезного: и места-то он знает, и по-таучински балакает, и грамоте обучен. Так он — приказчик — уморить его велел, чтоб, значит, воеводе новому не достался. А мы с Кузьмой, хоть и грешные, но государев интерес блюдём. Тебя, значит, от смерти неминучей уберегли и воеводе доставили.

— Ловко придумано, — усмехнулся учёный, пытаясь вспомнить, когда он проговорился, что умеет читать и писать. — Может, вы мне язык отрежете, чтоб я лишнего про вас не сказал? Вы ж душегубы, убийцы!

— Экий неразумный! — хрипло рассмеялся Кузьма. — Кому ж ты без языка нужен?! Ты нас за дурней-то не держи! Сказочку мы тебе сейчас поведаем, а более ничего ты воеводе не скажешь. Потому как сам ты есть душегуб и убивец: двух служилых порешил, с каземата сбежал, казну государеву пограбил и в бега кинулся — насилу догнали варнака!

— Это же бред! — изумился Кирилл. — Кто ж такому поверит?!

— Сё — правда подлинная! — торжественно поднял палец Мефодий. — Или, думаешь, мы с Кузьмой под кнутом что иное скажем? Дело привычное... А твой сказ кто подтвердит, а? То-то!

— И про то, будто в Икутске повёрстан, не вякай, — добавил бывший палач. — Не был ты там отродясь! С тех краёв служилых мы, кажись, скоро встретим — не признают они тя, верно?

Разбойники занялись удалением печатей с мешков, а Кирилл смотрел на мутную воду и думал о том, что, похоже, попал по-крупному. Его знания по истории подтверждали — разбойники всё рассчитали верно. В похожие времена в родном мире следствие велось однообразно и формально. Чтобы показания были сочтены истиной, подследственный должен пройти весь набор пыток и не изменить их до самой смерти. Другой способ — это когда несколько подозреваемых под пыткой независимо друг от друга показывают одно и то же. Именно поэтому двое бандитов почти не боятся друг друга — даже спиной поворачиваются.

«Ладно, будь пока по-вашему, — решил учёный. — С волками жить — по-волчьи выть. Однако большое дерьмо начинается с маленьких компромиссов — можно и самому волком сделаться. Но, чёрт побери, нужно сколько-то времени, чтобы руки пришли в норму — с таким растяжением связок я ни на что не годен!»

Войско стояло на устье реки — правого притока Коймы. Было оно действительно большим — не меньше трёх-четырёх сотен русских и «иноземцев». Это были не местные мавчувены — языка их Кирилл не понимал. Основная часть личного состава расположилась на том берегу притока, и несколько десятков человек — на этом.

Кузьма и Мефодий высмотрели четверых мужиков, которые на малой лодке проверяли сеть в заводи. Кроме мусора, похоже, ничего им не попалось. Незнакомцев рыбаки встретили настороженно — разобрали оружие, навели единственное ружьё. Пришлось объясняться — доказывать, что православные и с благими намерениями. Узнав, что новые люди плывут из Коймского острога и хотят присоединиться к войску, казаки неохотно рассказали, что жестоко страдают в пути от бескормицы — припасов взяли в обрез, рассчитывая на рыбу, а её в реке оказалось мало, а тут ещё и большая вода пошла — совсем плохо. Имеется и другая беда — не хуже первой. Командует войском офицер — капитан Петруцкий. Однако есть и другой командир — казачий атаман Шишаков. Оба царёвым указом назначены, а кто главнее — не ясно.

Как там и что, снизу не видно, только нет мира средь командиров. В пути поначалу они ругались матерно, потом по пьяни морды бить друг другу стали — да при людях! Только никто никого не одолел — срам один получился. А как кончилось казённое зелье, отцы-командиры прекратили мордобитие и стали держаться порознь. Народ тоже разделился — кто к Шишакову, а кто к Петруцкому прибился. Потому здесь и встали по разным берегам — чтоб друг друга не злить да на глаза лишний раз не попадаться.

Проблемы выбора у беглецов не возникло: конечно же к атаману, благо его люди стоят здесь рядом! Приём «в ряды» прошёл буднично и просто. Десятник расспросил, а подьячий записал со слов прибывших, какого они роду-племени и откуда. Кирилл полагал, что далее последует вызов «на собеседование» к «самому». Однако никуда их не вызвали, и вскоре стало ясно, почему. Никакого довольствия, никакого общего котла в войске не существовало. Служилые сами кучковались по три-пять человек — земляки, родственники или просто приятели — и что-то варили, если, конечно, пища имелась в наличии. Обмундирования не выдавалось — каждый был одет во что горазд. Оружие тоже у каждого было своё — сабли, палаши, пики, бердыши, пальмы и рогатины явно охотничьего назначения. Большинство имело хоть какие-нибудь, но доспехи. Огнестрельного оружия было довольно много — от старинных фитильных пищалей до сравнительно прогрессивных кремнёвок. У одного из пятидесятников Кирилл заметил приспособу, которую определил как кавалерийский штуцер. Ещё больше удивило Кирилла наличие у каждого «воина» личной собственности — каких-то тюков, мешков, сумок. Вокруг этого имущества в основном и крутились интересы служилых: у кого чего есть, а у кого нет и кто что кому должен.

Кузьма и Мефодий ни в какую компанию вливаться не стали, а расположились особняком и, организовав костерок, принялись варить в помятом котле изрядно подгнившую юколу. Когда варево упрело и малоприятная вонь стала распространяться по лагерю, к костерку начали подтягиваться служилые — на предмет поболтать да узнать, нет ли общих знакомых. Их принимали и допускали к котлу, благо деревянные ложки у гостей были свои. Кирилл хлебать из общего котла отказался, и ему всучили персональную (довольно грязную) деревянную плошку с едой. Общественности же пояснили, что он — Кирьян — головой и руками плох, потому что побывал в плену у иноземцев, а потом в остроге познакомился с дыбой. Парень, дескать, ещё не оклемался: ему из котла есть — проливать только. Никого такое сообщение не удивило — гости сочли своим долгом выразить сочувствие пострадавшему и поделиться собственным опытом. Судя по их рассказам, на дыбе побывал каждый второй, не считая первого, и никто увечным от этого не сделался — ну разве что самую малость.

Рыбу доели, юшку выхлебали и принялись вспоминать, кто, когда и при каких обстоятельствах последний раз ел хлеб. Оказалось, что очень давно. Насколько смог понять слушатель, данная публика в большинстве своём приписана к разным острогам, разбросанным по сибирским рекам. Им положено жалованье — деньгами, мукой и солью. Жалованья этого они не получают по многу лет, так что мечтой жизни служилого является полный расчёт с казной — огромное богатство. Правда, большинство успело задолжать той же казне немногим меньше, чем она им. Соответственно, «подняться» люди смогут лишь в случае удачного похода. На Петруцкого в этом смысле надежды мало, а вот атаман — свой человек и нужды людей понимает. Он вроде бы хочет вести свой «полк» не к острогу, где «ловить нечего», а на восток — на «хлебные» места. Под таковыми подразумеваются районы, где пушнина есть, а государевой власти нет. Вот только припасов для такого похода совсем мало...

Дело близилось к ночи, а расходиться народ не собирался. Кузьма с Мефодием довольно ловко поддерживали разговор, провоцировали рассказы о тяготах государевой службы, причём сами о себе практически ничего не говорили. Кирилл слушал, но мало что понимал — большинство географических названий и имён были ему незнакомы. Зато у него складывалось впечатление, что его спутники, как шпионы, собирают информацию. За пару часов они, наверное, смогли составить представление об экономических и политических событиях на огромной территории, где и малые-то расстояния измеряются неделями пути.

Кто-то из присутствующих заметил на воде лодку, плывущую сверху по течению притока. Народ начал всматриваться в сумерки полярной ночи и гадать, к какому берегу она пристанет — к «нашему» или Петруцкого. Оказалось — к нашему. В обширном лагере возникло движение — служилые не спеша, как бы между делом, стали стягиваться к атаманской палатке. В неё же первым делом направились и прибывшие на лодке. Один из них, как смог заметить Кирилл, оказался не казаком, а, вероятно, местным мавчувеном. Его руки были связаны за спиной. Вокруг палатки собралась небольшая толпа.

— Ну? — спросил Кузьма, когда Мефодий из этой толпы выбрался.

— Служилые на погляд плавали, ясыря (пленного) привезли. Атаман спрашивать его будет.

— Как бы не...

— Думаешь, донесли уже?

— А то! Такой народец... — усмехнулся бывший палач и обратился к Кириллу: — Ты, паря, помни наш сказ! Язык-то придерживай, а то ведь оговорим согласно — смерти просить, как милости, будешь, а никто не подаст. Уразумел?

Предположение оказалось верным — информация о том, что в лагерь прибыл новый толмач, уже дошла до начальства. От входа раздались крики:

— Зовут к атаману! Где он есть? Кирьян, что ли, кличут? Сюда его!

— Ну, ступай, паря, — подтолкнул в спину Мефодий. — И доброту нашу помни.

Народ перед Кириллом расступился, а потом сомкнулся за его спиной. Внутри сооружения из парусины и палок было темновато, но глаза быстро привыкли. Не узнать атамана было трудно — хотя бы по приличному брюху, покоящемуся на коленях, и высокой шапке. В отличие от остальных, бороду он брил (время от времени, конечно), зато усы свисали до груди. Рядом сидел довольно небрежно одетый мужик с широкой доской на коленях. Похоже, она играла роль письменного стола — на ней располагался лист бумаги и не то большой пузырёк, не то маленький кувшинчик с чернилами. Писарь был занят затачиванием пера и на появление нового персонажа внимания не обратил. По бокам от атамана располагались пятидесятник и сотник, а перед ним на коленях стоял тот самый мавчувен со связанными руками, только теперь он был голым по пояс — обрывки меховой рубахи валялись рядом. На тощем его теле темнели кровоподтёки и полосы от ударов. Морщинистое лицо с заплывшим глазом выражало полнейшую обречённость. Кирилл поискал глазами икону, обнаружил её в дальнем углу и старательно перекрестился.

— Ты, что ль, Кирьян Матвеев? — спросил пятидесятник. — Атаману кланяйся! Иль аршин проглотил?

Кирилл изобразил некое подобие поклона и мрачно порадовался, что шапка у него отсутствует — «ломать» не заставят.

— Правду бают, что по-ихнему мекаешь? — этот вопрос задал уже сам атаман. — Иль набрехал писарю?

— Я такого не говорил, — твёрдо ответил учёный. — А за людей не отвечаю.

— Ы? — уставился атаман на писаря.

— Угу, — кивнул тот. — Сё друзья евойные донесли.

— Так кумекаешь аль нет?

— Ну, пару слов знаю...

— Не нукай — не запряг! — без особой злобы рыкнул атаман. — Давай, спрашивай этого, как зовут, какого рода и почто в измену ударился.

— Попробую, — вздохнул учёный и опустился на корточки перед пленным. При этом ему пришлось повернуться к атаману спиной. Тот обиженно засопел, но промолчал.

— Кто ты? — спросил Кирилл на языке таучинов. — Я не враг тебе. Может, смогу как-нибудь помочь?

— Помоги умереть!

— Не сейчас. Твой род действительно отказался платить менгитам?

— У-у, ненасытные животы, — простонал пленный. — Им никогда не бывает достаточно!

— Рассказывай, — попросил Кирилл. — Этот человек представляет здесь силу главного владыки менгитов. Может, он накажет тех, кто обижает вас. Говори!

Минут через пять Кирилл поднялся на ноги и обратился к слушателям:

— Тут какая-то ошибка — этого человека надо отпустить. Он и его родственники ни в чём не ви...

— Языком-то не мели попусту! — прервал его сотник. — Дело сказывай! А Андрюшка пущай пишет, верно, Степан Никифорыч?

— Верно, — качнул шапкой атаман. — Видать, сей ясырь таучинский и впрямь с головой не дружит. Да уж ладно, послушаем.

Кириллу очень хотелось сказать этим людям, что он о них думает, но он вспомнил застенок и сдержался. Глядя в землю, чтобы не злиться, он начал излагать то, что узнал от «языка». Ничего добавлять от себя было не нужно — это была правда, и она говорила сама за себя.

Люди рода новитаг в конце зимы отдали ясак без недоимок. Кроме того, они принесли в крепость много подарков слугам белого владыки, чтобы заслужить их милость, а также еду для заложников — мясо, рыбу, заготовленные осенью ягоды. За это им позволили видеть родственников, содержащихся в остроге, и дали бумагу, где про всё это нарисовано волшебными знаками. Зимой русские несколько раз брали у них ездовых оленей — без платы, без записи — и ни одного не вернули. Из-за этого не получилось большого кочевья туда, где весной происходит массовый забой оленей на переправах. В итоге добрая сотня мужчин, женщин и детей рода новитаг оказалась в плачевном состоянии — теперь вся надежда на осень. Пока же им приходится питаться рыбой и травой. Он — Анкугат — не понимает, почему русские напали, когда он вышел приветствовать их? Зачем они перебили его семью? Зачем его схватили и привезли сюда?

— Погоди-ка! — прервал рассказ атаман. — Сколько, говоришь, людишек у него в юрте было?

Переводчик задал вопрос, и туземец начал называть имена. Атаман слушал и загибал пальцы. Закончив счёт, он вопросительно уставился на сотника:

— А Митяй что сказал?

— Вроде как четверо, — пожал плечами казак. — Надо других поспрошать.

Участников экспедиции за «языком» стали по одному вызывать в палатку и выяснять подробности расправы над жителями встреченной «юрты». Кирилл не сразу сообразил, что именно обеспокоило высокое начальство. Оказалось, что пленник назвал шестерых, а убили служилые только четверых — это не есть хорошо. Вывод же атаман сделал неожиданный:

— Спешить надо!

— Надо, однако, — согласились остальные начальники.

— Завтра и двинем, так?

— Так! Истинно — так!

— Вот и порешили, — кивнул главный и обратился к писарю: — Андрюха, ты что там накарябал? Проговори нам по-быстрому да сходи людям прочитай.

— Сей момент, Степан Никифорыч, сей момент! — засуетился писарь. — Значится, так: «Ска-ска по расспросу иноземского мужика Анкулата, что быть есть из улуса новитагова. Мужик сей взят был с боем великим государя нашего служилыми людьми»... Имена опосля пропишу. Раны аль увечья какие указывать?

— Чёрта им лысого, а не раны! — озлился атаман. — Двух нехристей упустили — весь улус теперь взбаламутят! Дальше читай!

— «...Тот мужик Анкулат на расспросе показал, что ясаку они с родом своим не платят, аманатов не дают и государевых милостей знать не желают. Людей же служилых всякий раз побивают, когда и до смерти, а живот их себе имают. Того пуще ходят они с улусом своим войной на государевых ясачных людишек. Людишкам тем ясаку платить не велят, а кого и побивают до смерти, детишек и жёнок в полон уводят. От бесчинств тех ясачный народец по реке...» Как река-то сия называется? Ладно, опосля впишу, «...по реке проживающий в великую скудость пришёл, кто к измене, а кто и к кочевью в края незнаемые склоняется... Расспрос сей писал сын казачий Андрюшка Иванов, толмачил же коймского острогу служилый человек Кирюшка Матвеев сын. К сему он руку приложил: с моих слов записано верно...»

— Хорошо излагает, мерзавец! — одобрительно кивнул атаман. — Приятно слушать.

— Да-а, — завистливо вздохнул сотник, — грамота — дар Божий. А как сказано: «С моих слов записано верно!» Сразу видно, что у самого воеводы в писарях ходил!

— Пока не проворовался, ха-ха! — поддержал тему пятидесятник. — Давай, Кирюха, прикладывай руку да ступай восвояси. К походу готовься — завтра поутру двинем!

— Приложить?! — с тихим изумлением переспросил Кирилл и шагнул к писарю. — Я приложу!

Приличного удара кулаком — по морде чернильной крысе — не получилось, поскольку аспирант напрочь забыл о своих вывихнутых плечевых суставах. Зато сам он огрёб по полной программе. Впрочем, запомнилась ему только первая вспышка боли — били саблей в ножнах по шее.

— Ну, будет! Будет вам! — рыкнул Шишаков. — Что бы вы так нехристей пластали! Сказано ж было: на голову он слабый!

— То-то что слабый, а Андрюхе, почитай, два зуба выбил!

— Тебе его зубов жалко? О другом думай!

— Это о чём же, атаман?

— О том... Видать, убогий этот, и вправду, по-ихнему понимает. А без толмача нам нельзя...

— Неужто другого не сыщем?!

— Сыщешь ты... Знаю я толмачей этих... Придуриваются только! А этот, кажись, без обмана. Только бы Петруцкий не прознал!

— Не прознает, — заверил сотник. — Люди кругом верные!

— Ох-хо-хо... — вздохнул главный начальник: чувствовалось, что последнему утверждению он не верит совершенно.

А Кирилл лежал на утоптанной земле и безуспешно пытался восстановить дыхание. Он лежал и думал, что вот его — человека глубоко мирного — эти отморозки довели до того, что он готов отдать жизнь, чтобы придушить хоть одного из них. Потом его вязали, куда-то волокли, потом развязывали... Краем уха он слышал отголоски казачьего схода:

— Любо! Сё нам любо!

Служилые, которым было поручено присматривать за Кириллом, в медицине ничего не понимали, но знали, как не дать человеку помереть до срока. Собравшись с силами, аспирант попытался спровоцировать убийство собственной бесценной личности: начал плеваться, хрипеть гнусные (как ему казалось) ругательства в лицо мучителей и всячески их оскорблять. Толку от этого не было никакого. Утро он встретил в деревянном корыте — большом и тяжёлом, — которое гнали вверх по течению три пары гребцов. Им приходилось нелегко, хотя ветер был почти попутным и слабо надувал парус, сшитый из лоскутов всевозможных тканей.

А потом был день абсурда. Кому-то понадобилось, чтобы Кирилл всё видел и запомнил. Его затащили на бугор на правом берегу реки и заставили смотреть на происходящее с расстояния чуть больше сотни метров. Пару лет назад, изучая документы соответствующей эпохи родного мира, Кирилл дорого бы дал, чтобы оказаться свидетелем подобного действа. Увы, теперь он стал не свидетелем, а участником. Точнее, соучастником.

На шестиметровом обрыве над рекой располагалось сооружение, которое русские называли «острожек». В центре помещалось довольно обширное полуподземное жилище, в котором летом, наверное, постоянно никто не жил. Рядом располагалось несколько шатров из шкур, явно представляющих собой временные помещения. Вся верхняя часть бугра была обнесена... Чем? Сразу и не подберёшь термин. В общем, некоей изгородью, в создании которой участвовал дёрн, срезанный большими кусками, брёвна плавника, принесённые с реки, камни, нарты, куски шкур и ремни, которыми всё это было увязано и переплетено. Надо полагать, что отряд таучинских лучников, подъехав зимой на беговых нартах, посмотрел бы на эту фортификацию, да и отправился бы искать более лёгкой добычи. Сейчас, однако, к крепости подступали не подвижные и лёгкие таучинские воины, жаждущие не столько поживы, сколько славы, а полуголодные злобные менгиты, не знающие местных правил воинской чести.

При всём при том баталия началась всё-таки с попытки переговоров. Навстречу казачьему десанту из острожка спустились трое стариков. «Им всё равно помирать, их не жалко, — подумал Кирилл. — Впрочем, скорее всего, они сами вызвались — это их долг и обязанность». Один из делегатов — в отороченной красивым мехом парке — начал что-то визгливо кричать и размахивать рукой, в которой он держал небольшой светлый предмет. Похоже, это был лист бумаги, скатанный в трубочку. Казаки, уже оказавшиеся на берегу, ответили смехом и матерной бранью. Они стали делать призывные жесты ещё остававшимся на воде соратникам: «Айда, ребята!»

Народ со стругов и лодок дружно повалил на берег, не считаясь с промоченной обувью, но высоко поднимая над головой ружья и пороховницы. В общей толкотне и шуме старики-переговорщики были, как бы между делом, зарублены палашами или саблями. Кирилл скрипел зубами от бессильного гнева и старался запечатлеть в памяти всё, что видит, не упуская деталей. Среди прочего он отметил, что один из нападающих (Кузьма?!) задержался у трупа первого старика и что-то сунул себе за пазуху.

Атака застопорилась на дистанции метров 30-40 от стен. Жидкий недружный ружейный залп на осаждённых особого впечатления не произвёл — из крепости сыпались стрелы и камни, выпущенные, вероятно, при помощи пращей. Туземные союзники русских стреляли в ответ из луков, но, похоже, без особой надежды поразить хорошо укрытого противника. Перезаряжать ружья под обстрелом казакам было явно не с руки. Они остановились, начали перекликаться, а потом и вовсе подались назад.

«Уйти решили?! — удивился Кирилл. — Вот уж на них не похоже. Может, хотят устроить очередной сход? Демократы, мать их ети...»

Некое подобие всенародного вече на берегу действительно состоялось. Заняло оно вряд ли больше десяти минут — пятидесятник что-то кричал, ему что-то отвечали. Потом решение было принято, утверждено и стало руководством к действию. Примерно треть состава русских отправилась к судам и стала возле них копошиться. Остальные зарядили ружья, перегруппировались и... Ну да: и погнали на штурм своих «иноземных» союзников! Делалось это при помощи мата, пинков и тычков в спины стволами.

На сей раз нападающие продвинулись дальше. Однако когда дистанция сократилась до двух-трёх десятков метров, среди штурмующих здесь и там стали падать раненые и убитые — в основном, конечно, «иноземцы». Русские, участвовавшие в приступе, почти все были в железных доспехах, им приходилось легче, но вперёд они не рвались, особенно после того, как разрядили ружья. В конце концов в тылу раздался переливчатый разбойничий посвист, и началось дружное отступление.

На сей раз враждующие стороны разошлись надолго. Одни копошились за своей уродливой стеной, другие — на берегу возле лодок и стругов. Измученный неудобной позой, душевной и физической болью во всех частях тела, Кирилл не то заснул на своём посту, не то потерял сознание. Пришёл в себя он не добровольно — охранник пребольно тёр ему уши и грязно ругался при этом.

Новый штурм был уже в разгаре — два десятка служилых пёрли на бугор к «крепостным» стенам. Сбившись в кучки по пять человек, они прикрывались сооружениями из связанных вёсел и палок, подобранных на берегу. Снаружи конструкции были переплетены ветками и обтянуты или просто прикрыты чем попало — шкурами, свёрнутыми парусами, полосатой покрышкой палатки пятидесятника и чем-то ещё. Похоже, в дело пустили всё, что имелось под руками, — вплоть до спальных подстилок. Четыре этих «осадных щита» поддерживали на весу и двигали вперёд туземные союзники, а служилые за ними укрывались.

«Просто и мудро! — грустно подумал Кирилл. — Что против этих тряпок может сделать камень или стрела с костяным наконечником? Шишку набить тому, кто за ними прячется?»

В этот раз казаки тащили с собой не только свои ружья, ни и крупногабаритное холодное оружие — копья, пики и рогатины. Когда все четыре группы атакующих сошлись возле ворот, точнее, завала, их заменяющего, был дан залп — как всегда недружный. А потом окрестности огласились рёвом и воплями — служилые пошли врукопашную. И первое, что они сделали, перебив и разогнав ближайших защитников, это начали растаскивать завал на входе. Как только образовалась дыра, в неё, визжа и толкаясь, хлынули туземные союзники.

Кирилл закрыл глаза, не желая видеть дальнейшего. Потом устыдился своей слабости и вновь открыл их.

Служилых, прорвавшихся в «острожек», оказалось раза в три меньше, чем защитников, однако они с лихвой компенсировали малочисленность своей яростью: образовав некое подобие изогнутого полумесяцем строя, казаки с рёвом и криками ринулись вперёд, круша всё на своём пути. Их тыл и фланги кое-как прикрывали союзники. Бой шёл за каждый шатёр: подобравшись к стенам, нападающие старались завалить жилище, выбив боковые жерди или набросив два-три аркана на верхушки шестов, торчащие из дыры дымохода. Когда это удавалось, крики дерущихся мужчин заглушали женские и детские вопли.

Кирилл попытался абстрагироваться от деталей, не думать о том, что именно эти крики означают, и анализировать ситуацию холодно и спокойно. Получалось плохо: «Бесполезно сравнивать тактико-технические данные луков и ружей, костяных и железных доспехов. Не в них дело, не в них! А в чём? В чём-то нематериальном — боевом духе, что ли... Это у диких животных захватчик обычно проигрывает, даже если он сильнее, а у людей... Это не туземцы, а служилые дерутся с яростью крыс, загнанных в угол! А мавчувены... Они и перед лицом смерти не могут хоть как-то организоваться, каждый дерётся и погибает сам по себе — геройски, наверное, но почти бессмысленно. Их личная, индивидуальная воинственность, умение пользоваться копьём или луком хороша для выяснения отношений друг с другом, но не против такого натиска. Они здесь просто жили, а к ним пришли чужаки, которые им кажутся дьяволами — выжимки огромного этноса, способные выживать и побеждать любой ценой в любых условиях... Воистину против такого лома нет приёма!»

Между тем бой шёл уже у стен полуподземного жилища. В дело пошли палки и колья — обломки шестов от шатров. По-видимому, пользоваться длинными копьями в такой тесноте стало невозможно. Вряд ли это продолжалось долго — находящихся снаружи защитников просто перебили.

На этом, похоже, всё опять застопорилось — большущая полуземлянка для обороны была приспособлена плохо, но тем не менее из щелей и дыр летели стрелы, а на вершине купола в дымовом отверстии кто-то из защитников оборудовал некое подобие огневой позиции. Нападающие отошли за пределы прицельного выстрела и занялись добиванием раненых и перевязкой собственных ран. От берега к полю боя двинулась небольшая делегация — сотник с охраной. Они призывно помахали руками, и конвоиры, как всегда бесцеремонно, подхватили Кирилла и поволокли вниз — похоже, настал и его черёд.

— Скажи им, — кивнул на жилище сотник, — пускай миром ясак дадут и аманата. Тогда мы уйдём.

— Какой, к чёрту, ясак?! — возмутился учёный, корчась от боли — его держали, заломив многострадальные руки за спину. — Они ж расплатились давно! Вы ж, по сути, государевых людей грабите! Вы ж их защищать должны, а вы...

Он не договорил, захлебнувшись болью — руки выкрутили ещё сильнее и при этом встряхнули.

— Языком-то не мели, паря! Ясырь верно показал — немирные они. Видал, как хлестались? Сколь людей переранили, нехристи!

— Вы первые начали!

— Да, видать, тебе последний умишко отшибли, — покачал головой сотник. — Будешь толмачить или как?

— Врёшь ты всё! Зачем тебе аманат — от них уже есть заложники в остроге!

— Что ты так за нечисть эту маешься? — удивился подошедший пятидесятник. — О своей душе думай! Пускай дадут барахлишко, какое есть, — видишь, как православные поиздержались. Зачем нам нору ихнюю зорить? Ещё поранят кого или, того хуже, смертию побьют. Разве тебе крещёных не жалко? Понимать должен — просто так нам уйти отсюда никак не можно!

Какая-то извращённая, изуверская логика во всём этом была — штурм требовалось довести до конца. Иначе народ не поймёт...

Его качало из стороны в сторону. Перед глазами всё плыло то вправо, то влево. Иногда казалось, что он не в гору поднимается, а идёт по склону вниз. Несколько раз Кирилл падал, но нечеловеческим усилием заставлял себя подняться на ноги и двигаться дальше. В конце концов стена из брёвен и дёрна оказалась прямо перед его глазами — метрах в пяти-семи — и аспирант понял, что дальше идти не обязательно. Было немного обидно, что осаждённые не подстрелили его на подходе — не надо было бы больше мучаться и что-то говорить. Он посмотрел наверх — двое мавчувенов, стоя на крыше жилища, целились в него из луков.

— Убейте меня, люди! — попросил Кирилл. — Стреляйте скорее!

— Зачем пришёл, проклятый таучин?

«Ну конечно, — безнадёжно усмехнулся учёный, — у меня таучинское произношение. Им ни за что не понять, что русские бывают разные и играют по разным правилам. Гораздо проще решить, что в их беде повинны извечные враги-таучины».

— Я не таучин, — сказал Кирилл. — Я менгит — стреляйте!

— Врёшь! — сказали сверху. — Мы видели, как эти демоны заставляли тебя сюда идти, а ты не хотел. Так зачем?

— Они велели сказать вам, что уйдут, если к ним выйдет главный человек рода, если вы отдадите одежду и шкуры, которые им нужны.

— Тогда они уйдут?

— Не знаю. Так сказал самый сильный их воин.

— Мы будем говорить с нашими старейшинами. Жди!

— Вас обманут!

— Ты слышал слово «настоящих людей»! Жди здесь, проклятый таучин!

«Мать машу, — вяло ругнулся Кирилл, опускаясь на землю. — Весь мир — дерьмо, и я посередине!»

Потом он, завалившись на бок, смотрел, как из жилища наружу выкидывают шкуры, посуду, какие-то мешки, связки сухой рыбы, полуобглоданный олений окорок... Потом рядом с Кириллом оказался пожилой татуированный мавчувен с довольно величественной осанкой.

— Главный менгит должен быть доволен — мы отдали всё, что имели. Наши дети теперь будут спать на голой земле и питаться травой. Пусть заберёт свою добычу и уходит!

— Они заберут и тебя, — проговорил Кирилл. — Лучше бы ты умер сразу.

— Успею, — усмехнулся старейшина. — Дух смерти витает возле меня.

— Зря ты на него надеешься... — вздохнул учёный.

На благополучный исход Кирилл почти не надеялся — его память хранила массу исторических прецедентов. Только он был слишком измучен, чтобы рассортировать вероятности, а инстинкт самосохранения требовал верить в лучшее. И подвёл.

Служилые тщательно подобрали всё, что было выброшено из жилища — до последнего клочка шкуры. Они собрали вообще всё на территории «острожка», включая покрышки от шатров, старые поломанные нарты и лыжи-снегоступы. Пока туземные союзники перетаскивали добычу на берег, служилые разворотили насыпь, вытащили из неё брёвна и завалили ими выход из полуземлянки мавчувенов. Раньше, чем находящиеся внутри что-то поняли, щели и дыры в стенах, через которые они отстреливались, были засыпаны землёй и дёрном. «Огневая позиция» на дымоходе была «подавлена» парой выстрелов из ружей. Застрявшие в дыре трупы вытащили наружу, раздели и в голом виде сбросили внутрь. Потом туда же полетели горящие обломки слег от шатров — дров вокруг было много.

Тяга в жилище оказалась плохой, так что деревянный внутренний каркас по-настоящему разгорелся, только когда крики заживо погребённых уже почти стихли...

В какой-то момент Кирилл обнаружил себя на берегу, где шёл пересчёт добычи и потерь. Писарь, как ему и положено, писал. К нему выстроилась целая очередь. Чтоб сомнений не возникало, Андрей озвучивал текст вслух:

«...вину принести отказались и зачали драться зело жестоко. Стрелы пускали и каменьем метали, от того многие люди увечье приняли. С помощью божьей стену взяли и на острожек взошли. На том острожке бились ручным боем, друг друга имаяся руками. И убили те инородцы злые у нас служилого Сурханка Прокопьева да промышленного человека Афанасья Путилкина. Акромя того служилых переранили многих. Как-то: Пашку Хвостова топором в голову и кольем в руку, так что хворый совсем сделался. Антипку Проклова копьём в бочину сразили, едва жив остался. Евтюшку Митреева из лука в лоб поранили и из лука же в ногу колена выше. Фомку Семёнова кольём изранили и едва глазу не лишили. Терешку Миткина ножами порезали и каменьем в лоб угодили, что он памяти лишился. Титка же Занякина из лука в переносье сразили и пальца на левой руке лишили...»

Тут впереди очереди раздались возмущённые крики, возникло нечто вроде скандала. Этот самый Титка утверждал, что лишился не одного, а двух пальцев. Однако грамотей при поддержке публики доказывал, что второй палец, может быть, ещё и прирастёт — получится не правда, а кривда! Вот если б совсем отвалился, тогда другое дело, а так — нечего тень на плетень наводить! Конца этой истории Кирилл не узнал — его потащили к начальству.

Пока продолжалась драка, Шишаков со своего струга не слезал — как и положено полководцу, он наблюдал битву издалека. Теперь же изволил ступить на берег, поскольку требовалось решить чрезвычайно важную проблему. По словам Анкугата (Кириллом переведённым!), побитые немирные иноземцы давали (!) острожным служилым упряжных оленей. О чём это говорит? О том, что они их держат, что они у них где-то есть — не всех же отдали! Стадо, конечно, не «мясное», а маленькое, которое полуоседлые приречные жители держат для транспортных нужд. Пасут его, разумеется, где-то неподалёку. Так вот: где именно? Объяснить вопрос пленному смогли при помощи жестов, а вот понять ответ оказалось не по силам. Значит, нужен толмач. Кириллу в очередной раз мучительно захотелось покончить жизнь самоубийством или спровоцировать на убийство охрану. Только он уже знал, что ничего не получится.

Он честно перевёл ответ мавчувена: оставшихся оленей забили и съели весной — не помирать же с голоду. Пленному, конечно, не поверили — привязали к бревну и стали потихоньку поджаривать на углях голые ноги. Запахло горелым мясом... Когда туземец терял сознание, его поливали водой из речки. После третьего такого эксцесса подозрение пало на Кирилла — он, дескать, неправильно толмачит. Второе бревно — для переводчика — было, оказывается, уже припасено. Кирилл попытался составить «липу» — описание места, где якобы находятся остатки стада. Наверное, он не успел её хорошенько продумать и запомнить, а потому сбивался, когда оказывался на грани беспамятства. Впрочем, вряд ли в такой ситуации ему могло хоть что-то помочь. Кроме смерти, конечно. А она упорно не приходила...

Глава 10 КАПИТАН

Часовому надоело ходить кругами возле двух неподвижных тел, лежавших на прибрежном песке. Он отошёл чуть в сторону — где начиналась травка — уселся на землю и прислонился спиной к стволу чахлой чозении. Постепенно он перестал шевелиться, послышалось его мерное сопение, а потом и всхрапывание. «Притомился служилый, — без всякого сочувствия думал Кирилл, разглядывая звёзды. — После такой-то битвы тебе ещё и караул нести по жребию выпало! Удавить бы тебя...»

Последняя мысль возвращалась вновь и вновь, вытесняя, затмевая все остальные. Она стала прямо-таки болезненно навязчивой и настолько сильной, что Кирилл решился пошевелить руками, проверяя, крепко ли они связаны. Не проверил — ниже локтей он их вообще не почувствовал. Тогда появилась другая идея — как-нибудь доползти (точнее, докатиться) до воды. Сначала напиться вволю, а потом утопиться.

Он долго собирался с силами, чтобы не застонать, когда сделает первое движение. Наконец решил, что пора, и перевернулся на другой бок — лицом к охраннику. Кажется, ему удалось сдержать стон, но служилый дёрнулся, засучил ногами, вскинул к горлу руки, выпустив ружьё, с которым спал в обнимку. Кирилл, не моргая, смотрел на эту пантомиму, пока она не кончилась — тело завалилось на бок, а за деревом обрисовалась склонённая фигура. Бесшумно двигаясь на полусогнутых ногах, Мефодий обошёл труп и присел возле Кирилла:

— Живой ли?

— Местами...

— Ну-ну. Пойдём до воды, однако. Орать не будешь?

— А ты мне по башке вдарь, — шёпотом посоветовал учёный. — Может, сдохну наконец, и всё будет тихо!

— Успеешь ещё!

— Иноземец тут со мной... Новитаг...

— Щас подмогнём — мы ж не звери!

Бывший тюремный сиделец проворно метнулся в сторону. Тихий хриплый стон стал подтверждением его гуманных устремлений. Кирилл подумал, что за последние дни он, пожалуй, научился по предсмертным хрипам определять, каким именно способом данный человек умерщвлён. Пока он размышлял на эти возвышенные темы, рядом материализовалась ещё одна тень — такая же бесшумная и быстрая. «Сколько же этим мужикам лет? — отрешённо подумал Кирилл. — Они казались мне дремучими стариками — это из-за бород, что ли? Наверное, им лет по сорок — самый расцвет сил. Подонки...»

Надо сказать, что тащили его вполне грамотно — видать, не впервой. Правда, пока добрались до струга, пару раз приходилось замирать, пережидая опасность. В эти моменты Кирилл чувствовал сзади на шее и возле рта тёплые шершавые ладони. От них исходила какая-то спокойная уверенность: всё, дескать, будет хорошо — не сомневайся! Он и не сомневался: одно слаженное, привычное движение этих ладоней, и шейные позвонки хрустнут, жизнь кончится...

В одной из лодок, стоящих на приколе, их ждали двое незнакомых Кириллу казаков. Они ловко приняли груз, уложили его на мягкие тюки и бесшумно разобрали вёсла. Возле судов, конечно же, был часовой. С ним попрощались шёпотом:

— Будь здрав, Онуфрий!

— И вам того же! Помянуть мя в покаянной грамоте не забудь — мол, обманом завлекли, насильством держали!

— Всё сполним, как говорено. А нас ты не видел!

— Знамо дело — не видел!

Как бы в подтверждение своих слов, часовой зевнул, перекрестив рот, отвернулся от воды и стал всматриваться в тёмный берег. Его собеседник оставил вёсла, взял что-то длинное, лежавшее вдоль борта, и привстал, опершись коленом на лавку. То, что у него оказалось в руках, опознать было нетрудно — средний лук мавчувенского типа. Всё произошло очень быстро: встал, поднял, натянул тетиву и сразу же отпустил. Короткий посвист — часовой дёрнулся, повернулся было к воде, но ни сказать чего-либо, ни крикнуть не смог — как бы кашлянул пару раз и повалился на песок.

— Экий ты косорукий! — шёпотом упрекнул напарника второй служилый. — Чуть всё дело не спортил!

— Лук-то чужой, — так же шёпотом ответил стрелок. — И стрела иноземская — видать, чуть выше пошла.

— Ладно, сделано дело. Греби давай!

Утро настало какое-то мутное, туманное и зябкое. Когда выяснилось, что погони нет, народ в лодке слегка расслабился, разговоры стали громче, послышались шуточки-прибауточки — в основном на пытошно-могильную тему. Кириллу было холодно, больно, неудобно и непонятно. Для начала он попросил воды — напиться, а потом попытался выяснить, что, собственно говоря, происходит, почему и зачем. На радостях, что побег прошёл успешно, воды ему дали и даже кое-что объяснили.

Казачий атаман со старшиной затеяли дело перспективное на предмет обогащения, но чрезвычайно опасное. Коли добудут они для казны вдоволь мягкой рухляди и моржовой кости, все грехи им простятся, ещё и милости будут, а коли нет? Велика земля Российская, а бежать особо некуда, если только не доживать свой век в чаще нехоженой. Впрочем, риск — дело привычное и обычное в этих краях, но сейчас столкнулись сразу три силы. Олицетворяют их приказчик Коймского острога, капитан Петруцкий и атаман Шишаков. Грабёж ясачных мавчувенов близ острога, может быть, и сошёл бы атаману с рук, не будь он в ссоре с Петруцким. Последний, безусловно, сделает всё, чтоб опорочить в глазах далёких властей своего соперника. И конечно, будет рад свидетелям его беззаконий. Вот они, эти свидетели, к капитану и плывут, сбежав «тёмной» ночью из стана ворога.

По-настоящему Кирилл пришёл в себя только несколько дней спустя. Пропущенное время в памяти восстанавливалось лишь отрывками. Его довезли до стана Петруцкого, который уже готовился к отплытию в Коймский острог. Был бесконечно долгий «базар» в палатке капитана. Кажется, Кузьма с Мефодием внаглую выторговывали себе прощение грехов (старых и мелких, конечно) за его — Кириллову — душу. Про него рассказали всё: и что он понимает местные языки, и что знает, наверное, географию, и что, возможно, лишь притворяется, что был в плену у таучинов, и прочая, и прочая... А главное, сей Кирьян был толмачом у Шишакова и под любой пыткой расскажет, что ясачных инородцев побивали если не по прямому приказу атамана, то с его одобрения. Долгие переговоры закончились к взаимному удовольствию: капитан обещал, приняв власть в остроге, забыть о прошлом служилых и даже пожаловать их чем-то. Поняв, что его продали со всеми потрохами, Кирилл испытал даже некоторое облегчение — уйти из-под власти разбойников казалось ему скорее удачей, чем наоборот.

После того как сделка состоялась, Кирилл в полубредовом состоянии попытался затеять собственную игру — признался, что обучен грамоте, и сказал, что готов прописать всё как есть о деяниях «злого татя» Шишакова. Его расчёт был прост: грамотеи тут в цене, а работать пером может лишь относительно здоровый человек — который, по крайней мере, способен сидеть и шевелить пальцами. Он хотел получить возможность оклематься, хоть как-то восстановиться и тогда... Тогда... Дух захватывало от перспектив, причём очень кровавых — всех злодеев он поубивает, а хорошим людям даст волю. В этих планах побег фигурировал как нечто само собой разумеющееся, но жизнь оказалась непохожей на малобюджетный боевичок, в котором главный герой, снятый с пыточного станка, сначала долго целуется с возлюбленной, а потом хватает меч (пулемёт, автомат, бластер) и начинает крушить врагов направо и налево.

Принял игру представитель государственной власти или нет, Кириллу он не доложил. По прибытии в крепость аспирант оказался в знакомом каземате, где после паводка на полу хлюпала вода, а старая подстилка из веток оказалась перемешанной с человеческими экскрементами, всплывшими из ямы в углу, и собачьим дерьмом, принесённым водой с улицы. Здесь же находился старый знакомый — острожный писарь-целовальник. Злорадствовать по этому поводу Кирилл не стал, а в первый же день устроил скандал: обругал матом охранника, отказался принимать пищу и грозился про всё рассказать начальству — про что именно и какому начальству, уточнить он не мог. Тем не менее его беспомощное буйство дало результат — пришли трое служилых и принялись пинать его по рёбрам, отчего учёный довольно быстро потерял сознание.

Очнулся он в другом месте — сравнительно (лишь!) более чистом и весьма густонаселённом. В низком щелястом срубе, площадью, наверное, метров пятнадцать, он оказался шестым. Кроме него здесь обитало ещё пятеро «государевых», так сказать, людей — аманатов от ясачных племён мавчувенов. Среди них был один подросток, двое мужчин неопределённого возраста и два совсем дряхлых старика. Последних почти каждый день выводили на волю — побираться на территории острога и в ближайших к нему «хуторах». До «камеры» они, впрочем, почти ничего не доносили — подаяние отбирала охрана. Можно было лишь удивляться выверенному искусству казаков-первопроходцев — заложников регулярно кормили, но ровно настолько, чтобы они не загнулись. Впрочем, бывали в их жизни и праздники — время от времени всю «камеру» выводили «пастись» за ограду острога. Причём пастись в буквальном смысле слова — щипать и есть травку. Собственно говоря, все окрестности были покрыты плотными зарослями ягодников — голубики, шикши, брусники. Однако все они близ крепости были варварски обобраны и вытоптаны ещё до наступления хоть какой-нибудь спелости — от авитаминоза, похоже, страдали не только аманаты. Тем не менее, как только на Кирилловых ногах наросла хоть какая-то кожа, он стал принимать участие в этих походах. И не переставал удивляться, до чего же вкусными могут быть просто листья и хвоя, не говоря уж про редкие, пропущенные кем-то ягодки, название которых было Кириллу неизвестно.

Осень принесла новые радости и горести. Главная радость — исчезли комары, которые с маниакальным упорством высасывали, казалось, не только кровь, но и душу, причём круглые сутки. Зато стало холодно — особенно по ночам. Никаких одеял узники не имели, так что спать пришлось прижавшись друг к другу. И это при том, что каждый отчаянно ненавидел всех остальных — результат длительного пребывания в замкнутом пространстве и хронического недоедания.

Первый осенний снежок, пролежавший всего несколько часов, произвёл целый переворот в Кирилловой душе — он понял наконец, что находится на грани. На той самой грани, за которой начинается маразм бессилия. Ещё пара недель такой жизни, и он будет ни на что не способен — в принципе.

Снег — это возможность передвигаться, это собачьи или оленьи упряжки, это замёрзшие болота и реки. Как ни парадоксально, но настоящая жизнь в Арктике возможна лишь зимой!

В честь праздника — чтобы не дать угаснуть порыву — Кирилл прокусил себе губу и глотнул крови. Это отрезвило его ещё больше. «Первым делом надо прояснить собственное состояние. Постоянная слабость и апатия имеют, скорее всего, психологическую природу. Рёбра вроде бы срослись, суставы пришли в норму, но их нужно разрабатывать. Ноги тоже в приличном состоянии, хотя ходьба радости и не доставляет. Значит...»

Сокамерники и охрана, наверное, решили, что данный узник окончательно повредился рассудком — другого объяснения его поведению они придумать не могли. Кирилл начал делать зарядку, заниматься физкультурой или чёрт его знает чем. Мавчувены хотя бы имели представление о тренировках для развития выносливости и силы, русским же всё это было в диковинку. Два-три раза в день Кирилл бесцеремонно сгонял публику в угол и на освободившемся пространстве начинал упражняться — отжиматься, приседать, прыгать на месте. Сначала напрягаться было мучительно трудно, накатывала апатия и слабость, перед глазами плыли круги, а в душе копошились сомнения — зачем всё это, для чего? Однако он нагонял в сознании злобу на самого себя и продолжал занятия. Когда и это переставало помогать, Кирилл представлял себе мясистое, налитое дурной кровью лицо атамана Шишакова — тогда наружу рвались ругательства, а боль и слабость отступали. Наверное, в такие моменты он действительно становился похож на безумного — сокамерники испуганно жались по углам.

Странное поведение узника, конечно, не осталось без внимания властей предержащих. Кто-то кому-то что-то шепнул, и в результате главный надзиратель был призван пред светлые (мутные) очи начальства.

— Не врёшь? — поинтересовался Петруцкий, выслушав доклад.

— Свят-крест, ваш-бродь! Свят-крест!

— Ты это прекрати, — поморщился капитан. — Тебе ли крестом клясться?! Вот такие вот каты и умучили Спасителя нашего!

— Почто ж хаете, ваш-бродь? — очень натурально обиделся Кузьма. — Спаситель, помнится, рек про блудную деву: «Кто без греха — брось в неё камень!» Оне хоть и жиды были, однако ж камня в неё не кинули. Уразумели, значится, что каждый со грехом!

— Это ты-то — дева!? Гы-гы-гы!

— Ваш-бродь, за намёки такие и обиду поиметь можно...

— Что-о-о?! Да как ты смеешь, смерд вонючий?!

— Прощения просим, ваш-бродь, а только смердами не бывали — ни отцы, ни деды наши. Кандальниками, убивцами, ушкуйниками — то было, а смердами — свят-свят!

— Ладно уж, языком-то не мели... — сбавил тон начальник. — Так что там Кириллка? Нешто и правда на людей кидается?

— Рычит, аки пёс цепной, — сё правда! Кидаться, однако, не кидается — слабоват больно. Всё Степан Никифорыча поминает... Мыслю я, коли этакого пса подкормить да с цепи спустить — всех порвёт!

— Так уж и всех?

— Ну, может, не всех...

— Подкормить, говоришь? Ладно, ступай... И присматривай за ним, слышь, присматривай!

— Сполню, ваш-бродь! — подобострастно заверил Кузьма, пятясь к двери. — Всё сполню! Только...

— Что ещё?!

— Н-ну... Эта... Пожаловали б вы мне рублёв пять, ваш-бродь...

— Ах ты, сукин сын! Тебе всё мало?! Проигрался, поди?

— На зароке я, ваш-бродь, — склонил голову служилый. — Не играю боле. Девку-ясырку у Митьки Кривого прикупить хочу — без бабы-то плохо.

— Страхолюдину эту?! Да ей цена красная — полтинник!

— Не отдаст за полтинник Митька. С лица-то не воду пить, а девка хозяйственная...

Этот диалог, конечно, слышало множество ушей. Зато взглядов, которыми собеседники обменивались, не видел никто. А взгляды эти означали, что драгунский капитан и служилый с сомнительным прошлым прекрасно понимают друг друга. Оба знают, что женщина-мавчувенка, о которой идёт речь, отличается от прочих не внешностью и кулинарными способностями, а тем, что вполне прилично говорит по-русски — она толмачка! При всём при том запрошенная сумма (по «безналу», конечно) значительно превышает её стоимость — деньги нужны на что-то другое.

— Ну, ты... — капитан матерно выругался. При этом его взгляд и интонация содержали как бы обещание подумать над предложением. — Ступай, Кузьма!

Узников вывели на очередной «выпас» — собирать то, что осталось на ближних ягодниках. Ничего там, конечно, не осталось, но пройтись по вольному воздуху, понюхать дым «нормального» человеческого жилья, увидеть хоть какие-то лица, кроме постылых сокамерников, — это ж почти счастье. На пути к острожным воротам, однако, случился эксцесс: дверь одной из крайних изб со скрипом открылась, и на крыльцо выбралась баба — нормальная сибирячка (среди её предков, похоже, были и русские) средних лет. В своих засаленных тряпках женщина выглядела грушеобразно — тощие плечи, плоская грудь и широченный (но тоже плоский) зад при откровенно коротких ногах. Впрочем, до её ног никому дела не было, поскольку мини-юбки в этом мире ещё не изобрели. Служилый, бывший в тот день конвойным, предложил бабе пригласить его в гости — кваску попить. На двусмысленный обиняк женщина ответила громогласно и однозначно — в том смысле, что импотента-сифилитика она не желает, а хочет вон того — кудрявого. Процессия остановилась, и государевы узники покорно слушали, как их охрана упражняется в светском остроумии с местной дамой. Совсем не сразу до Кирилла дошло, что речь идёт именно о нём.

Вообще-то, подкармливать заключённых для местного населения считалось почти обязанностью — богоугодным делом. В данном же случае побега никто не опасался, спешить было некуда — так почему ж не пойти навстречу пожеланиям трудящихся? Охрана и пошла: выпихнула Кирилла из «строя» и с похабными шуточками с рук на руки передала сердобольной бабе.

— С собой бы дала, — пробурчал Кирилл, неловко усаживаясь за стол. — В избу-то зачем звать?

— Так ведь отымут, — совершенно справедливо ответила женщина. — А на всех вас не напасёшься! Кушай вот...

Учёному предстояло одолеть горшок варева из рыбьих голов и приличную груду самой рыбы — в варёном виде. Что он и сделал.

Такие заходы в гости сделались почти регулярными. Более того, женщина время от времени приходила к аманатской избе, требовала, чтобы к ней вывели «кудрявого», и индивидуально кормила его — прямо на крыльце, у всех на виду. При этом она плотоядно на него посматривала и жалостливо вздыхала. Причину столь вольного поведения и относительного благополучия женщины, имеющей троих малолетних детей, Кирилл выяснил без особого труда: Настасья — казачья вдова, и от казны ей положено содержание. Кроме того, она состоит в интимной связи с доброй половиной мужского населения острога, причём небесплатно. Старожилы, конечно, давно обзавелись туземными «подругами», а вот команда, прибывшая с Петруцким, испытывает в женщинах острый недостаток.

Наконец-то выпал настоящий снег, который таять уже не собирался. Народ усиленно занимался заготовкой рыбы по последней открытой воде. Возле острога стали появляться оленьи и собачьи упряжки ясачных мавчувенов. Они привозили, в основном, пищевые припасы — оленьи туши и рыбу. В остроге как бы началась страда, и Кирилла стали призывать «на дело». Как оказалось, на этом глухом краю российской ойкумены бюрократизм процветает со страшной силой. Вся ясачная публика поимённо записана в особые книги, где отмечается, кто что когда принёс, чего и сколько остался должен. Имелась и расходная статья — какие подарки выданы. Всё это делопроизводство представляло собой целый ворох исписанной бумаги. Каждая запись могла стоить человеческих жизней, могла обречь кого-то на голод и рабство, а могла и обогатить. Скажем, «фонд» государевых подарков, при острейшем дефиците любых «европейских» товаров, представлял собой, по-видимому, целое состояние и, несмотря на записи, крайне трудно было поверить, что их действительно кому-то выдавали просто так. При всём при том прежний острожный писарь-целовальник находился под следствием и сидел в арестантской избе, а новый до крепости не добрался, поскольку примкнул к Шишакову.

В прежней — научной — жизни Кириллу приходилось иметь дело с документами XVII—XVIII веков, хотя специалистом он не был. Не слишком корявую скоропись он мог кое-как разбирать и даже умел имитировать её на бумаге — знатоки говорили, что получается очень похоже. Оказавшись, очевидно, в безвыходном положении, острожное начальство попыталось заставить Кирилла принять бухгалтерию, от чего тот сначала категорически отказался. Это привело к ужесточению режима — перестали выводить на прогулки, что ломало все надежды и смутные планы. Тогда Кирилл затеял подобие торга — разбираться в старых записях он не будет (по малограмотности!), а станет писать по новой. За это ему должны давать мясную пищу два раза в день и разрешить ночевать... Ну, скажем, в ясачной избе, поскольку она всё равно охраняется. Не сразу, но условия были приняты.

Через несколько дней процесс приёма-сдачи товаров наладился: мавчувены подгоняли нарты к острожным воротам, распрягали и уводили животных. После этого ворота открывались, и гружёные сани в сопровождении одного-двух туземцев вручную волокли к амбару. Там, в кривобокой продымлённой пристройке, сидел Кирилл и, периодически отогревая пальцы у пламени лучины, карябал пером дикого гуся или чайки: имя, название семьи или рода, от которых доставлен продукт, а также описание самого продукта. Всё это в присутствии трёх охранников — они же свидетели, они же грузчики. Буквально на второй день служилые столковались промеж себя и попытались часть продукта проносить мимо казённого амбара, а от «писаря» потребовали соответствующей корректировки записей. Кирилл ответил на это матерной бранью, а потом поставил в известность начальство. Оно отреагировало просто и мудро — охранники стали сменяться каждый день по жребию.

Ночевал теперь Кирилл прямо на складе — завернувшись в оленьи шкуры, меченные казённой печатью. Утром и вечером приходила Настасья с горшком варёной оленины. Это стало для неё официальной обязанностью — мясо для «писаря» ей выдавали. Пока Кирилл ел, женщина щёлкала орешки кедрового стланика и пересказывала новости и сплетни. Среди них встречались довольно интересные — позволяющие составить представление о положении дел в крепости.

Набеги немирных иноземцев Коймскому острогу теперь не страшны — гарнизон увеличился в три (если не больше!) раза. Однако служилых надо чем-то кормить, да и пришедшие с ними промышленники вряд ли смогут обеспечить себя продовольствием. Из Икутска должны подвезти огневой и хлебный припас для войска, но все сроки прошли, а каравана как не было, так и нет. В общем: «Нам и раньше-то не до жиру было, а как теперь перезимуем, одному Богу известно...» Положение усугублялось ещё и тем, что с установлением нартового пути ясачным инородцам начали досаждать банды разбойников-таучинов. Если они усилят свой натиск, то подвоз продовольствия в крепость может вообще прекратиться: «Ох, что будет, что будет...»

Кирилл и сам теперь мог примерно соотнести «потребности» и «возможности» населения острога. Кроме того, он хоть и смутно, но представлял себе путь от Икутска до Коймска: никак не меньше тысячи километров — через две больших реки и горный хребет. На что в этой ситуации рассчитывает Петруцкий, было совершенно не ясно. Получалось, что атаман Шишаков поступил более мудро — по слухам, он со своей малой командой ушёл на реку Ог, где успешно приводит «под руку государеву» неясачных инородцев.

На четвёртый день трудовой деятельности перед Кириллом предстал маленький сморщенный человечек, доставивший груз свежемороженой рыбы. Кирилл записал о нём всё, что положено, а потом весь вечер и часть ночи маялся, пытаясь вспомнить, где и в какой связи он слышал это имя. Вспомнил лишь в утренней дрёме и уснуть уже не смог — это имя как-то раз упомянул Чаяк, перечисляя своих «друзей» среди мавчувенов.

Рабочий день Кирилл начал с того, что просмотрел вчерашние записи, решил что-то поправить и посадил кляксу — как раз на то место, где были «анкетные данные» ясакоплательщика. Кляксу он предъявил охране и потребовал доставить к нему данного иноземца для составления новой записи. Служилые рассказали Кириллу много интересного о его способностях и талантах, но в конце концов отправили гонца за ворота — искать вчерашнего мавчувена. Оного не нашли — уехал «до дому» сразу после посещения острога.

Впечатление от этого события наложилось на информацию, полученную от «кормилицы», и сформировало у Кирилла некое... предчувствие, что ли. Или, может быть, ощущение, что «время пошло». Он совершенно чётко осознавал, чего больше всего хочет в жизни — бежать отсюда и каким-то образом рассчитаться с Шишаковым. Однако ни малейшей возможности сделать это он не видел: «Покинуть острог не трудно, но без транспорта, без продуктов и зимней одежды я не смогу удалиться и на два десятка километров. С окрестными мавчувенами не договориться — для них я таучин или менгит. Они меня убьют или вернут в крепость — на этом всё и кончится».

Никакого плана — реально выполнимого — Кирилл составить не мог. Нужна была некая «оказия», и она в конце концов появилась!

Однажды вечером в обиталище «писаря» явилась Настасья и стала звать его ночевать к себе в избу — с охраной она, дескать, договорилась. Кирилл вежливо отказался, заявив, что боится прогневать начальство. Собственно говоря, это было не первое предложение такого рода и не первый отказ — раньше женщина не обижалась или, во всяком случае, виду не подавала. Теперь же она стала ныть, плакаться и жаловаться на трудную жизнь. Никто её, бедную, не любит и не жалеет. Вот появилась возможность разжиться мяском для детишек, а Кирилл помочь не хочет. Она к нему со всей душой, а он вот такой нехороший.

Кириллу не хотелось, чтобы его считали нехорошим, и помочь он, конечно, согласился. Женщина ободрилась и рассказала ему следующее. К острогу приехал какой-то мавчувен — один, но с двумя нартами, каждая из которых была запряжена парой оленей. Он расположился в стороне от основной стоянки, поскольку там сплошь «собачники». Настасья это всё видела и оценила ситуацию как весьма перспективную — один олень у инородца лишний, поскольку в грузовую нарту двух животных обычно не впрягают. Она смело направилась к приезжему и вступила в переговоры — олень за половой акт с «белой» женщиной. Обычно её словарного запаса хватало для заключения подобных сделок, но этот нехристь оказался каким-то придурочным, и договориться они не смогли. Вроде бы и «согрешить» инородец хочет, и оленя ему не жалко, но не понимает он связи одного с другим и просит привести «говорящего» человека. Настасья пыталась объяснить, что уже поздно, что «говорящий» придти не сможет, но приезжий настаивал и даже дал какой-то подарок в качестве взятки для переводчика. Что за подарок? Да вот — ерунда какая-то!

«Это не ерунда! — хотел заорать Кирилл, когда на ладонь его лёг вощёный цилиндрик. — Совсем это не ерунда!! Это стреляная гильза дробового патрона шестнадцатого калибра!»

— Что ж, — сказал он вслух, пытаясь выглядеть ленивым и невозмутимым, — давай сходим, раз такое дело. Утром, да?

— Как же утром-то? — вздохнула женщина. — При божьем свете согрешить — не отмолишь потом! Да и заберут у него завтра олешков за недоимки иль перекупит кто — народец-то ушлый у нас!

— Резонно... — почесал затылок учёный. — И что ты предлагаешь? Прямо сейчас идти?! Стемнеет же скоро, а меня и днём-то без охраны за ворота не выпускают!

— На что нам ворота? Дырок, что ль, мало?

Кирилл знал, что это правда — мирное население и собаки потихоньку проделали в частоколе несколько проходов. Их периодически заделывали, но вскоре появлялись новые — кому ж охота обходить половину острога, чтобы пройти в ворота с вязанкой хвороста?!

— Толку-то мне с тех дырок! На стене полно служилых — подстрелят почём зря!

— Да где ж полно-то?! — всплеснула руками Настасья. — Нынче вечером лишь малый наряд заступает. Кум мой там будет — уж не обидит убогую!

Про кума Кирилл не поверил, но сомневаться, что тётка способна договориться со служилыми, не приходилось. Его заинтересовало другое:

— А почему только малый наряд?

— Так ведь сегодня наши вернулись, что на погляд ходили. Донесли капитану, будто до самого Уюнкара таучинов не видели. Какие и были, на ту сторону ушли. Потому сотник полный наряд и не поставил — чего ж мужикам зря сопли морозить!

— Всё-то ты знаешь! — восхитился Кирилл.

— Что все ведают, то и я — что такого-то?! — удивилась Настасья. — Мы всегда так живём.

— Прямо не крепость, а большая деревня!

— Деревня и есть, — вздохнула женщина. — Только жнём, что не сеяли.

Покинуть острог оказалось на удивление легко — никаких романтических переползаний или перебеганий за спиной часового, никаких лазаний по карнизам и водосточным трубам. Давно расшатанное бревно было отодвинуто в сторону, и «свобода радостно приняла у входа». Снаружи, кстати, к этому месту вела утоптанная тропа, хорошо различимая даже в полутьме.

На этом, однако, везение кончилось. С тропы пришлось свернуть и идти по целине. Это было бы ещё терпимо, если бы путники направлялись прямиком к цели. Однако никакого ориентира не имелось — многие мавчувены, как и таучины, разводят огонь лишь для приготовления пищи — и женщина, похоже, просто заблудилась. Точнее, она потеряла место, где остановился на ночь интересующий её иноземец. Они часа два лазали по заснеженным кустам, и каждую открывшуюся поляну Настасья опознавала как «ту самую». Мороз был несильный, да и ветер вовсе не валил с ног, но Кирилл был, по сути, в летней одежде, кое-как усиленной чужими обносками. Кроме неуклонного замерзания, он ощущал лютую досаду на себя и на весь свет — все мечты, все грандиозные планы рушились из-за элементарной бестолковости женщины! В конце концов Кирилл решил, что, как только перестанет чувствовать пальцы на ногах, он заставит Настасью повернуть обратно — уж острог-то не потеряется!

Он почти созрел для возвращения, когда разглядел в лунном свете очередной санный след и пошёл по нему, хотя Настасья уверяла, что ведёт он «не туда». Через полсотни метров открылась обширная поляна, и женщина радостно вскрикнула:

— Вот они! Я ж говорила: здесь где-то!

Спорить и выяснять, кто такие «они», Кирилл не стал, а направился на противоположный конец поляны, где слабо шевелились рогатые контуры. Приближение человека оленей не обрадовало, но убежать они не могли — были «стреножены» таучинским способом и запряжены в беговую нарту, на которой лежал какой-то груз. Этот своеобразный якорь животным приходилось таскать за собой при пастьбе.

Луна вылезла из-за тучи — вероятно, она хотела, чтобы увиденное произвело на Кирилла наибольшее впечатление.

Аспирант ногой утопил в снег крюк-тормоз нарты. Насколько он мог судить об оленьей стати, это были прекрасные бегуны, причём хорошо отъевшиеся. Мешки на нарте были уложены и увязаны так, словно возница только что отлучился и сейчас вернётся, чтобы продолжить путь. Судьба (или кто?) словно предлагала острожному узнику занять его место. Только Кирилл не поддался на провокацию, а начал развязывать ремни. Содержимое небольшого тяжёлого мешочка он угадал — комки оленьего мяса и жира. Палка, закреплённая вдоль правого борта нарты, оказалась копьём с роговым наконечником. Рядом под петли был подсунут длинный прут, похожий на удилище с костяным грузиком на тонком конце — этой штукой погоняют оленей. С горловиной большого мягкого мешка пришлось повозиться. Кирилл вывалил содержимое на нарту и тихо рассмеялся от счастья: «Одежда! Комплект зимней меховой одежды! И обувь!!»

Нижняя меховая рубаха была ношеной и воняла чужим потом, но Кирилл начал переодеваться немедленно. Главное, что его обрадовало, — сапоги пришлись впору, в них даже были вложены свежие травяные стельки!

— Куда ж он делся — нехристь проклятый? — растерянно проговорила подошедшая Настасья. — Тут же вот был, на поляне! И оленей бросил! Ой, а добра-то сколько!

— Добро, да не то! — решительно заявил Кирилл. — Прости меня, Христа ради, но всё это я заберу себе и в острог больше не вернусь. Ну, разве что мёртвым, если поймают!

— Свят, свят, свят! Да куда ж ты ночью-то?! Да по холоду?!

— Бог поможет! Лучше скажи, как сделать, чтобы тебе за меня не досталось? Может, избить и связать?

— Ты чо-о?! Смерти моей желаешь?! Так-то хоть не узнает никто, а кто видел — молчать будет! Кому ж кнута пробовать охота?! Иди уж...

— Прощай, Настасья! Спасибо тебе за всё... Наверное, я поступаю с тобой по-свински, наверное, меня будет мучить совесть. Но выбора у меня нет — прости!

— Бог простит, — вздохнула женщина и перекрестила его.

— Запорю! — рыкнул капитан. — На куски порежу и псам скормлю!

— Воля ваша, — вздохнул Кузьма. — А только убёг он — не иначе.

— Всё обыскали?

— Всё как есть, ваш-бродь! Почитай, всех служилых на ноги подняли! Никто не видел, никто не слышал!

— Иноземцев возле острога спрашивал?

— Знамо дело, спрашивал! Вроде как проезжал кто-то ночью на оленях — собаки учуяли. А может, и врут.

— Ему что, кто-то нарту дал?!

— Не могу знать, ваш-бродь!

— Ах ты...

Разговор начальства никто, конечно, специально не подслушивал, но не было никаких сомнений, что уже к вечеру он будет дословно известен доброй половине острога. Всё сказанное было законно и правильно, за исключением маленькой странности: как-то не очень искренне возмущался капитан, и как-то не очень сильно трепетал главный надзиратель. Последний даже не получил по морде, когда сказал, что отправить людей «вдогон» удастся не раньше завтрашнего утра.

Глава 11 БЕГЛЕЦ

Вопрос: как далеко можно уехать на оленях? Ответ: да как угодно! В том смысле, что упряжные олени — это почти вечный двигатель. Если в пути не торопиться, если давать животным достаточно времени на отдых и кормёжку, то на одной паре можно ехать хоть всю зиму. Кирилл это знал — теоретически. А вот опыта у него было мало: какие можно делать перегоны? С какой скоростью? Какой длительности должны быть остановки? Никаких инструкций на этот счёт, конечно, не существует — для человека тундры все эти знания и навыки естественны, как способность дышать. Когда нужно давать отдых оленям? Когда начнут уставать, конечно! А как это определить? Да что тут определять-то?!

При всём при том Кирилл не на прогулку выехал, а отправился в побег. И за ним наверняка будет погоня. От неё нужно оторваться как можно дальше: суметь выжать из животных всё возможное и при этом не остаться пешим. По здравом размышлении задача казалась невыполнимой — острожное начальство наверняка отправит «вдогон» кого-нибудь из тундровиков-мавчувенов. Как тягаться с ними тому, кто в этом мире всего-то «без году неделя»?! И всё-таки надежда у Кирилла оставалась. Во-первых, был шанс, что погоня упустит один день — пока-то найдут подходящих людей и упряжки, пока-то соберутся, ведь ездовых оленей в крепости не держат. А во-вторых, получив небольшую фору, в случае удачи можно добраться до Уюнкара, за которым якобы кочуют таучины. И самое главное: не Бог же лично послал ему упряжку, одежду и оружие! Да ещё и предварительно показав «пароль» — предмет из другого мира! Значит, друзья должны где-то ждать, где-то встречать! О том, что делать, если никто его не встретит, Кирилл старался не думать.

Но думать пришлось — три дня спустя.

Он стоял, пошатываясь от усталости, на низком перевале и разглядывал тундру — впереди и сзади.

Впереди был снежный простор и — ни души до самого горизонта. Если не считать, конечно, всемогущего демона Тгелета, чья скалистая обитель виднелась вдали. Позади было гораздо оживлённей — караван преследователей уже перестал казаться тёмной змейкой, уже можно было сосчитать оленьи упряжки. Только Кирилл не стал напрягать ради этого зрение: «Какая разница, их пять или десять? Мне в любом случае хватит! Но где же таучины, чёрт побери?! Где Чаяк?! Мне подготовили побег, так почему не обеспечили прикрытие? Какой тогда во всём этом смысл?!»

Среди бесчисленных вариантов ответов — один другого фантастичней — к реальности, похоже, имел отношение лишь один. И был он безрадостным: чего-то Кирилл не понимает в психологии своих друзей, не тех поступков от них ожидает: «Значит, я обречён — нужно просто суметь красиво умереть. Вполне, кстати, возможно, что именно для этого мне и дали возможность бежать».

Бывший аспирант уже готов был принять эту мысль в качестве руководства к действию, но тут перед его мысленным взором всплыло знакомое видение: раскормленная наглая рожа атамана Шишакова, лица его прихвостней, Кузьмы, Мефодия, прочих... И вновь, как уже не раз бывало, внутренности скрутило мучительным спазмом: «Гады, сволочи, отребье! Ну куда и зачем вы припёрлись?! Что вы тут забыли?! — Кирилл глубоко вдохнул и выдохнул морозный воздух. — Нет, не сдамся! Самоубийства, красивой смерти не будет! Буду сопротивляться, изворачиваться до последней возможности! И после неё!»

Вспышка ослепительной ярости миновала, в мозгу прояснилось — нужно использовать малейший шанс. «А он у меня есть? — мысленно усмехнулся Кирилл. — Догонят и расстреляют из луков. Или, того хуже, подранят, изловят арканом и потащат обратно. Куда можно деться в открытой тундре?! Ну, если только под крыло, под защиту Тгелета... А что? Ведь это мысль! Для местных жителей духи столь же реальны, как и всё остальное! Но в погоне наверняка участвуют и служилые... A-а, посмотрим! До той горушки мои олени, может быть, и дотянут!»

Раньше Кирилл уже оказывался в пределах видимости этой странной формы рельефа. Припомнив лекции по геоморфологии, он решил, что это останец древней поверхности выравнивания или, может быть, давно потухший, полуразрушенный водой и морозом вулкан. В пользу последнего предположения свидетельствовали рассказы таучинов о ручье, вытекающем из этих скал, — он замерзает лишь в самые лютые морозы, да и то, кажется, не весь. Неоспоримым доказательством пребывания там Тгелета является то, что горный массивчик издалека напоминает широкую низкую ярангу, в которой горит костёр, — из отверстия в своде временами поднимается дым. Кирилл, конечно, понимал, что никакой это не дым, а просто пар от термального источника, который виден лишь в тихую морозную погоду.

Таучины рассказывали, что не так давно это место было очень популярным. Более того, здесь они ежегодно собирались на некое подобие ярмарки, в которой участвовали и их вековечные враги мавчувены. Дело в том, что Тгелет — людоед (точнее, душеед), причём чрезвычайно кровожадный. Стоит кому-то пролить человеческую кровь возле его жилища, как он немедленно захочет ещё. И тогда ни правым, ни виноватым мало не покажется.

Спрашивается, зачем было рисковать? Какие ярмарки в условиях полного самообеспечения?! По большому счёту, конечно, никто никому для выживания не нужен, а вот для жизни... Одни умеют делать изумительные поделки из моржовой и оленьей кости — иголки, проколки, наконечники для стрел и копий, гарпуны. Другие не знают, куда девать шкурки новорождённых телят, которые в огромном количестве гибнут каждой весной. А ведь лучшего материала для летней, осенней и весенней одежды и придумать нельзя! У третьих есть то, без чего жителям тундры обходиться трудно, — лучшие ремни и ремённые верёвки делаются из шкур морских животных. А такая, казалось бы, мелочь, как подошвы для обуви? Ни один зверь тундры не имеет подходящей кожи, и вот лахтаки... И потом: что является одним из главных удовольствий в жизни? Еда, конечно! Причём не своя, привычная, а чужая, деликатесная! Для морского зверобоя оленина как для школьницы пирожное, а олений пастух пускает слюни при виде не очень свежего куска китового жира, который летом и собаки-то едят неохотно. В повседневной жизни обмен, конечно, идёт, но ему многое мешает, и главное — страсти человеческие при отсутствии общих правил поведения. А здесь — возле жилища Тгелета — такие правила есть, и, чуть что не так, жестокая кара неизбежна.

Насколько смог понять Кирилл, данная благая традиция начала стремительно деградировать с появлением русских. Никакого изобилия товаров они, конечно, не создали, но, бесцеремонно вмешиваясь в местные дела, окончательно поссорили таучинов и мавчувенов. Вялотекущее противостояние превратилось в тотальную войну. Тгелету по-прежнему поклоняются те и эти, но собираться вместе не рискуют даже под его присмотром.

В демонов и духов Кирилл всё ещё не верил, но на безрыбье, как известно, и рак за рыбу сойдёт. Всё, на что осталось ему надеяться, — мавчувены не решатся творить там насилие, и никаким русским их не заставить. Он в очередной раз ошибся, но понял это слишком поздно.

Когда упряжка беглеца достигла основания склона, зимний день уже превратился в вечер. Двигаться дальше было некуда, незачем и... не на чем — один из оленей рухнул на колени, а потом завалился на бок, второй, кажется, собирался последовать его примеру. Упряжки погони распределились полукругом, грамотно прижимая жертву к довольно крутой осыпи, увенчанной наверху скалой: «То ли они не местные и о Тгелете не знают, то ли служилых боятся сильнее, чем злого духа!»

Распрягать оленей учёный не стал — просто отцепил их постромки и, ухватившись за переднюю дугу, подтащил нарту к базальтовой глыбе, скатившейся когда-то сверху, — не ахти какое, но всё же укрытие. Он едва успел оборудовать свою «огневую позицию», как вокруг начали падать стрелы. Правда, били пока не прицельно — навесом. «М-да-а, — подумал Кирилл, — до темноты, похоже, мне не дожить. Эх, был бы у меня тот доспех... Впрочем, в тылу у лучников двое служилых, и один из них с ружьём, — против пули в упор никакой доспех не устоит. Хотя, возможно, они собираются брать меня живым... Вот уж фигушки! Только у меня и ножа-то нет, чтобы зарезаться... И как же воевать? Попробовать психологическую атаку? А собственно, что ещё остаётся?!»

— Вы что, страх забыли?! — заорал Кирилл на языке таучинов. — Тгелета не боитесь?!

Наступающие замедлили движение, стали перекликаться. Приготовленные к пуску стрелы одна за другой начали опускаться к земле, а головы их хозяев наоборот — подниматься кверху. Вероятно, нарушители древней традиции пытались рассмотреть хозяина здешних мест.

— Страх забыли?! — постарался закрепить успех учёный. — Воюете на земле великого духа?! А где ваши дары для него? Где кровь жертвенных животных?

Несколько передовых мавчувенов сошлись поближе и принялись что-то обсуждать, показывая руками то в сторону беглеца, то на скалу. Стояли они очень удобно, и Кириллу было до слёз обидно, что он не может всадить в них заряд картечи. Раньше, чем он придумал, чем бы ещё припугнуть врагов, раздался крик по-русски, точнее рёв:

— A-а, бляжьи дети!! Вперёд, су-уки!!!

Два низкорослых кривоногих казака бежали сзади к атакующим. Один размахивал короткой широкой саблей (палашом?), а в левой руке нёс тяжеленную фузею с палками, привязанными к стволу. У другого ружья не было, и свой длинный топор он держал двумя руками. Чуть отставший от других мавчувен попытался что-то объяснить им, показывая вверх на скалистую стену. Ничего понимать служилый не захотел, а подбежав, наотмашь рубанул лучника куда-то в область шеи. Секундой позже его напарник аналогичным образом поступил ещё с одним туземцем. Последнему повезло меньше — он не был убит на месте, а только ранен, причём, похоже, очень болезненно. Воин упал, стал корчиться на окровавленном снегу и надрывно кричать. Эти крики возымели действие — то и дело оглядываясь на русских, мавчувены возобновили атаку.

Стрельба сделалась более эффективной — выглядывать из-за укрытия стало почти невозможно. «Гадство! — запаниковал осаждённый. — Ведь и копьём помахать не дадут! Подойдут вплотную и... Нет, пора умирать, а то поздно будет! Но как? Подставиться? А если только ранят?»

Решение подсказал противник — Кирилл увидел, что один из служилых опустился в снег на колено и пристраивает свою фузею на сошках — готовится стрелять. Упускать такой случай было нельзя, и учёный поднялся во весь рост:

— Бейте, гады!!!

— Не моги!! — раздался хриплый крик в ответ. — Живым возьму выблядка!!

Замахиваясь топором, казак устремился вперёд. «А ведь это, похоже, старый знакомый! — мысленно усмехнулся Кирилл. — Тот самый, которого я когда-то не добил, который выдал меня острожному приказчику. Кажется, он считает, что это я ему должен, а не наоборот. Сейчас будет рукопашная: отсталое первобытное копьё против прогрессивного стрелецкого бердыша — какая романтика!»

И схватка началась — наверное, к немалой радости тех, кто из участников боя превратился в зрителей.

Копьё было добротным, но стопроцентно «чужим» — за время своего бегства Кирилл успел несколько раз подержать его в руках, но познакомиться по-настоящему, конечно, так и не смог. Он вообще давно не тренировался и находился далеко не в лучшей форме. Более того, сейчас к его физическому состоянию понятие «форма» было просто неприменимо. Тот факт, что простые служилые вообще никогда не тренируются и никаких приёмов не отрабатывают, был весьма слабым утешением. Впрочем, Кирилл в нём и не нуждался — он видел перед собой перекошенное бессмысленной яростью лицо бандита, конквистадора, отброса огромной империи. Это был не человек, а воплощение абсолютного зла, с которым нужно поступать только одним способом — уничтожать. Мгновенное осознание этого погасило все мысли, все сомнения — он оказался в «режиме боя».

Прямой длинный тычок в корпус атакующего не получился: на замахе снизу вверх казак чуть не поймал копьё в просвет между тупьём клинка и концом древка. И сразу нанёс удар — с маху из-за спины. Кирилл едва успел принять древко на древко. Он подался в сторону, уходя с линии атаки, отпихивая неуклюжее оружие противника в сторону. Пока тот обретал равновесие и опору для нового замаха, Кирилл успел развернуться, перехватить оружие и глянуть вперёд — за спину казака. Никто, кажется, не бежал к дерущимся — значит, поединок... Под второй удар он вновь косо подставил древко, держа его двумя руками прямым хватом. На сей раз отвода не получилось: бердыш зацепился — как бы заклинился — косицей и остался на месте. Противники сошлись почти вплотную, меряясь силой — кто кого передавит. Кирилл был на полголовы выше, но, кажется, слабее. Он не стал этого уточнять, а, качнувшись вправо, на возвратном движении резко вывернулся влево, оставляя перед противником пустоту для движения вперёд. Тот и устремился туда, предварительно дыхнув в лицо смрадом. «Зубы гниют», — успел подумать учёный. А вот чего он не успел, так это сделать подножку, хотя момент был подходящим. Наконечник смотрел в другую сторону, разворачивать оружие было некогда, и Кирилл ударил древком как палкой — нанёс косой секущий в голову. Но попал лишь по рукам, вновь поднимавшим оружие...

Казак, похоже, вошёл в экстаз и напрочь забыл, что собирался брать Кирилла живым. В безумных глазах его светилось единственное желание — изрубить противника в капусту. Тяжёлая ржавая железяка на палке вдруг стала почти невесомой в его руках. «И ведь убьёт, — мелькнула нестрашная мысль. — Если не я его! Пора кончать!» И Кирилл, уклонившись от очередного удара, ударил сам — нанёс мощный проникающий в грудь. Противник с трудом устоял на ногах, а Кирилл остался почти безоружным — наконечник копья был безнадёжно сломан. «Да у него же панцирь под рубахой! Кираса какая-то! Гадство!! Ну!!!»

Казак был всё-таки ошарашен этим ударом и пропустил следующий — стопой по корпусу. Он вновь устоял на ногах, но это его уже не спасло — Кирилл бил и бил пустым древком, целясь в голову. Он сам обезумел — казалось, вся боль, все унижения последних месяцев перетекли в его мышцы. И через них — в палку, которой он орудовал. Потом он расстался с ней и выхватил у падающего противника его бердыш. Первый удар получился плашмя, но Кирилл этого не заметил — бил и бил, проминая тонкое железо и дробя кости под ним...

Гладкая рукоятка выскользнула из пальцев, но они так и остались скрюченными по её форме. Некоторое время Кирилл смотрел на них, а потом поднял глаза и обозрел всё поле боя в целом. Понять происходящее он смог не сразу: получалось, что мавчувены «делают ноги» или, попросту, удирают. Большинство уже добежало до своих нарт, отстали лишь те, кто тащил убитых сородичей. Второй служилый стоял в снегу на коленях и слабо покачивался из стороны в сторону — из его шеи торчало древко стрелы. Вот он перестал качаться и, казалось, попытался встать, но вместо этого упал лицом вниз и задёргал ногами.

Стремительно темнело. Кирилл сидел на своей нарте и смотрел, как исчезают в сумерках упряжки мавчувенов, слушал их затихающие вдали крики. «Удрали, гады... Тгелета испугались... Так, значит, сильно испугались, что решились прикончить второго служилого... Или это в него злой дух стрелой пульнул? Ха-ха... А пушку его тоже он забрал? Мне б она пригодилась... К чёрту, всё к чёрту... Я опять убил человека! Забил, перемесил топором... У меня, должно быть, нервное потрясение, истерика, шок и всё такое. А — нету! Какой он человек?! Случись всё по новой, я б его... Сам, наверное, становлюсь как они...»

Вместе с остатками света исчезали и силы — моральные и физические. Многодневный недосып, смертельная усталость, только что пережитый стресс всё решительнее, всё дружнее заявляли о себе. Негнущимися пальцами Кирилл кое-как развязал мешок и попытался съесть кусок «пеммикана». Не получилось — слюна отказывалась выделяться, и жвачку пришлось выплюнуть. Обустроить своё спальное место он толком не смог.

Проснулся или очнулся Кирилл оттого, что затекла рука и жутко замёрз бок, на котором он лежал, — соорудить приличную подстилку на санях он не удосужился. Кряхтя и постанывая, учёный сел, помассировал лицо и с удивлением обнаружил, что видимость улучшилась — как бы светлее стало вокруг. «Луна, что ли, вышла? — мелькнула вполне естественная, но неправдоподобная мысль. — Какая там луна?! Это ж просто рассвет! А я всё ещё жив... Впрочем, может быть, ненадолго. А, плевать!»

Кирилл поднялся на ноги, справил нужду и полез в мешок за остатками «пеммикана». Пока он жевал, заедая пищу снегом, почти совсем рассвело, и стало видно, что вчерашние события ему не приснились: на снегу валялись трупы служилых, его упряжный олень лежал на боку — он, похоже, тоже был мёртв. «Ну вот, — невесело усмехнулся Кирилл, — еды полно, а транспорта нет. Впрочем, не факт, что Тгелет собирается оставить меня в живых. Скоро станет совсем светло, и этот вопрос можно будет прояснить».

Чтобы решить, как жить дальше, информации отчаянно не хватало, и учёный отправился её добывать — побрёл по снегу вдоль склона. Как оказалось, место это часто посещаемое — то и дело встречались старые следы от саней, олений помёт, а в одном месте что-то похожее на чью-то ночёвку. Обрисовалась и тенденция — чем дальше от места вчерашнего боя, тем признаков былого присутствия людей становилось меньше. Примерно в полутора километрах от ночёвки снег сделался девственно чистым, и Кирилл повернул обратно. По рассказам он знал, что основное место сборищ и жертвоприношений находится на берегу незамерзающего ручья — получалось, что он двигался в противоположную сторону.

Гипотеза оказалась верной — часом позже Кирилл оказался возле этого самого ручья. Вверх по течению его долина превращалась в довольно узкий каньон, который резко изгибался и далеко не просматривался. Внизу же — в полукилометре от начала склона — синела огромная наледь. Похоже, в оттепели незамёрзшая вода текла поверх льда, но тоже в конце концов замерзала, образуя этакий прозрачный слоёный пирог. Между наледью и началом склона весь снег был истоптан и изъезжен, кое-где виднелись даже старые кострища. «Толку-то от этого, — мрачно размышлял Кирилл. — На здешних помойках ничем полезным не разживёшься. Таучины и мавчувены кроме оленьих костей ничего после себя не оставляют. Хотя, с другой стороны, они приносят жертвы Тгелету. Причём эти „подарки“ не символические, как в большинстве других случаев, а вполне конкретные. Вряд ли нематериальный дух их употребляет, значит, где-то здесь должен быть целый склад. Где? Вон там, наверное, за этими камнями».

Ни на что особенное Кирилл не рассчитывал — в лучшем случае, за скалистым выступом на левом берегу ручья будет валяться несколько мороженых, обглоданных песцами оленьих туш. То, что он увидел, заставило его сначала не поверить своим глазам, а потом отшатнуться назад — под прикрытие камней — и стиснуть в руке то, что осталось от его копья.

На пространстве между парящей водой и скалами копытили снег четыре оленя!

Один из них был привязан к кусту ольхи, торчащему из снега, недлинные поводки других крепились к камням, специально принесённым со склона или вынутым из ручья. Первая мысль у Кирилла была о том, что где-то рядом должны быть хозяева. Может быть, как раз в этот момент кто-то из них целится ему в спину из лука? Однако за спиной лучников не оказалось, как, собственно говоря, и мест, где они могли бы спрятаться — ну, если только зарыться в снег! Учёный перевёл дух и стал вспоминать рассказы об этом месте жертвоприношений. Получалось, что спрятаться на той стороне хозяева животных тоже не могли, поскольку подниматься так далеко вверх по ручью людям нельзя.

«Откуда же взялись олени? И когда? Снег они перекопали и загадили, кажется, не сильно. Значит, привязали их недавно — вряд ли больше суток назад. А кто? Вчерашние мавчувены? Получается, что больше некому, если, конечно, Тгелет не послал их мне в подарок. Может, они ещё и ездовые?! Вообще-то, полудикий стадный олень ни за что не согласится пастись на привязи. Значит...»

Кирилл выбрался на открытое пространство и двинулся к ближайшему животному. Приближение человека оленя не обрадовало, но панической реакции не последовало. Учёный увидел то, что готов был увидеть, — небольшую потёртость шерсти на груди и шее — след от лямки-хомута. У остальных было то же самое. Уши всех четверых оказались хитро обкусаны по тонкому краю. Это были клейма хозяев, причём у всех разные — Кириллу незнакомые. Впрочем, не так уж много он знал этих знаков.

— А плевать! — сказал учёный вслух, и голос его странно прозвучал в тишине. — Плевать на духов и демонов! И на людей тоже! Мне опять кто-то даёт шанс — я его использую!

Сборы были недолгими. Кирилл по-прежнему не чувствовал угрызений совести по поводу совершенного убийства (ну, почти не чувствовал...), однако уточнять степень собственной «обурелости» не стал — оружие и доспехи погибших служилых оставил на месте. Он вообще не подходил к трупам и старался пореже смотреть в их сторону.

Часа через два учёный снова был в пути. Олени плохо слушались незнакомого погонщика, и ему с трудом удавалось заставить бежать их ровно и в нужную сторону. «Привыкнут, — успокаивал себя ездок. — Путь предстоит в любом случае дальний — я даже толком не знаю, где находится ближайшее стойбище. Вряд ли люди Бэчуглина остались на том же месте...»

И вновь (в который уже раз!) судьба распорядилась иначе. Утром третьего дня пути Кирилл увидел вдали караван, который двигался ему навстречу. Его самого, надо полагать, заметили ещё раньше. Таучины это или мавчувены, нужно удирать от них или готовиться к радостной встрече, решить учёный не мог, а потому просто продолжил движение прежним курсом. И на сей раз не ошибся.

Это были таучины — друзья, «родственники» и просто знакомые. Оказавшись среди них, Кирилл испытал не просто радость, а прямо-таки восторг — словно вернулся домой, словно попал наконец к по-настоящему своим. Он даже заподозрил, что столь сильные эмоции являются следствием колдовского обряда, через который он когда-то прошёл. «Кругом бескрайняя тундра, покрытая снегом. Комочки человеческих жизней на её лоне смотрятся просто жалко. А эти люди (да и я?!) чувствуют себя здесь комфортно! Ветер не валит с ног — значит, погода тихая, плевок не замерзает на лету — значит, тепло! Ну, дикари, конечно, но почему мне-то с ними так хорошо?! Почему не... В общем, протеста во мне такая жизнь больше не вызывает, не то что острожное сидение. А ведь в остроге, если честно, в последнее время я жил лучше, чем многие местные, — мне не надо было заморачиваться вечно-бесконечной проблемой тепла и питания...»

Движение каравана было остановлено, на снегу раскинули большой походный полог, дабы люди могли вволю пообщаться с человеком, которого давно не видели. Женщин, правда, среди путников не было, так что угощаться пришлось «всухомятку». Как и полагается в таких случаях, первоочередные, волновавшие всех вопросы были отложены на потом, а беседа началась со второстепенных новостей, которые сообщались со всеми мыслимыми и немыслимыми подробностями. Тем не менее общая картина происходящего для Кирилла всё-таки вырисовалась — правда, очень нескоро.

Этот год оказался, в целом, удачным и для оленеводов, и для морских охотников, что случается не часто. После осенних праздников, после забоя оленей как-то само собой сформировалось ополчение, численностью около двух сотен человек. Оно, конечно, не стояло лагерем посреди тундры — воины продолжали жить в своих посёлках и стойбищах, но каждый был «на связи» с десятком других чудаков, готовых куда-нибудь отправиться в поисках добычи и славы. Ну, а если люди хотят, то они и отправятся — рано или поздно.

Поход возглавила группа «сильных» людей, среди которых были, конечно, старые знакомые — Чаяк, Бэчуглин, Рычкын. Войско собралось и двинулось вглубь материка, но уже на второй-третий день пути со всей остротой встал вопрос: а куда — конкретно — идти? Направо, налево или, может быть, вообще прямо?! У каждого маршрута есть свои достоинства и недостатки — как выбрать? После дискуссии, едва не закончившейся поединками, армия разделилась — большая часть воинов решила направиться на юго-восток, где, по слухам, местные мавчувены сильно «поднялись» по части оленей. Группа сторонников (друзей и родственников) Чаяка и примкнувшие к ним люди Рычкына двинулись к бассейну Коймы. Среди аргументов в пользу данного маршрута фигурировал и такой: узнать, как дела у великого воина Киря. Если с ним случилось что-нибудь плохое, это будет прекрасным поводом для мести — демонстрации геройства на ниве убийств и грабежей тамошних жителей.

— Не понял! — вскинулся Кирилл. — А кто готовил мой побег из деревянного стойбища?

— Готовил?! — непонимающе переглянулись «сильные» люди. — Как это? И зачем? Разве ты не мог сам в любой момент уйти от менгитов? Может быть, до нашей тундры оттуда в одиночку добраться и трудно, но в «верхнюю» — мир мёртвых — для воина путь всегда открыт!

— Давайте сразу договоримся, — вздохнул учёный, — мёртвые предки сказали, что не желают меня видеть, пока я не закончу свои дела в «нижней» тундре. Уйти к ним по своему желанию я не могу — в отличие от вас.

— Тяжёлый случай, — вздохнули «сильные» люди. — Мы сочувствуем тебе, Кирь.

— Я не понимаю, откуда взялись нарта, олени, одежда, копьё и еда? Дело было так...

Кирилл рассказал о своём побеге, рассчитывая получить какие-то объяснения. История слушателей очень заинтересовала, и они принялись выспрашивать подробности. Великий воин часа два добросовестно вспоминал и описывал внешний облик погибших оленей, форму их рогов и клейма на ушах, крепление наконечника на копье и его форму, устройство нарты, размеры и качество её составных частей, выделку ремней креплений и узлов на них. Когда дело дошло до одежды, которую он получил «в подарок», и до того, чем (кем) пахла нижняя меховая рубаха, учёный наконец возмутился:

— Да что ж вы меня-то пытаете?! Одежда моя рядом с пологом лежит — только руку протянуть! А нарта возле кустов осталась — сами смотрите, щупайте, хоть на вкус пробуйте!

Идея присутствующим понравилась, и они начали покидать помещение. Исследование «вещественных доказательств» продолжалось ещё добрых два часа, после чего «эксперты» один за другим переключились на другие занятия, к «делу» отношения не имеющие. Было похоже, что давать заключение или выносить вердикт они и не собирались, а просто удовлетворили своё любопытство. Кирилла это устроить никак не могло, и он прицепился к Чаяку:

— И что? Что вы увидели-узнали-поняли?

— Всё!

— А я — ничего! Откуда взялась упряжка?

— Что же тут понимать, друг? — удивился воин. — Ты же сам всё объяснил: люди «верхней» тундры не хотят пока тебя видеть. Вот они и дали тебе то, что нужно для жизни здесь.

— Бли-и-н! А чего ж вы тогда мусолили рога, ремни, узлы и прочую фигню?!

— Ну, не каждый день приходится видеть подарки из мира мёртвых, — объяснил Чаяк. — Интересно же! А что такое «блин» и «фигня»?

— Неважно, — вздохнул Кирилл. — Потом объясню.

Остановка в пути грозила затянуться. Над боевым отрядом таучинов нависла прежняя опасность — разброда и раскола из-за отсутствия чёткого руководства, из-за неопределённости целей. В значительной мере в этом был виноват Кирилл, поскольку автоматически оказался включённым в группу предводителей. Он категорически возражал против движения к Коймскому острогу — там стало много служилых, там появился новый начальник, который значительно повысил дисциплину и боеготовность. Ему возражали, что это значения не имеет, что это даже и лучше — больше возможностей проявить геройство и удаль. Дело чуть не дошло до ссоры.

— Разве ты живой?! — закричал Рычкын. — Мы думали, что ты причастился бешенству менгитов, а оно превратило тебя в бабу! Какой ты таучин?!

— Слушай, ты, великий воин! — возмутился бывший аспирант. — Я бывал в мире будущего (не важно, каким образом)! Там очень немногие помнят, что таучины умели сражаться! Вы отдали свою землю, свой образ жизни за водку, за чай, за табак!

— Надо же, как интересно! — удивился Чаяк. — Неужели тундра и горы годятся для обмена? И за них можно получить такие ценные вещи?! Я бы с удовольствием отдал вот ту большую сопку за маленький мешочек чая — ха-ха! Мне нравится мир будущего — похоже, менгиты в нём совсем глупые!

— Может, они и глупые, но в будущем таучины пасут их оленей! На их земле!

— Это не наше будущее! — взвизгнул Рычкын. — С нами такого не случится! О-о, я понял, я знаю, почему ты не можешь умереть по своему желанию! Тебя не примут предки, потому что ты стал трусом!

Вероятно, после такого утверждения следовало переходить на язык жестов — драться с оппонентом. Чаяк предпринял отчаянную попытку спасти ситуацию:

— По-моему, ты не прав, Рыч! Вовсе не поэтому Кирю нельзя умирать. Посмотри в его глаза, посмотри! Неужели не видишь, что в этого парня вселился Ньхутьяга?!

Учёный содрогнулся, потрясённый проницательностью первобытного купца и воина. Если отбросить мифологические накрутки и надстройки, то суть он угадал верно. Рычкып молчал, не пытаясь возражать, и Кирилл сам подал голос:

— Да, это так: я одержим местью. Не вижу причин скрывать это. Мне нельзя покидать этот мир, не свершив её!

— Это другое дело, — сморщился в довольной улыбке Рычкып. — Месть — это правильное, угодное всем духам и демонам дело. А кто твой враг? Ты убьёшь его, а мы истребим его родственников и друзей! Его мальчики станут нашими воинами, а женщины будут рожать нам сыновей! Имя! Имя назови!

— Назови, — поддержал Чаяк. — Иначе оно сожжёт тебя изнутри.

— Неужели я выгляжу таким чокнутым? — довольно вяло удивился Кирилл. — Я понимаю, что всё это бессмысленно, но... Но его зовут атаман Шишаков. Наверное, он не лучше и не хуже многих, но я имел дело именно с ним. И хочу его смерти.

— О-о, — протянул Рычкып.

— Да-а, — качнул головой Чаяк. — Мы слышали о нём — это достойный противник!

— А воинами деревянного стойбища на Койме теперь командует капитан Петруцкий, — продолжил учёный. — Он — враг Шишакова!

— А значит... твой друг?!

— Ну, нет, — мрачно усмехнулся Кирилл. — Таких друзей мне и с доплатой не надо. Но он хоть какой-то порядок пытается поддерживать, вроде как волю своего царя выполняет.

«Очень печально, что психоз (или что?) стал настолько явным, что его замечают ближние, — размышлял Кирилл, пользуясь тем, что на него перестали обращать внимание. — С другой стороны, бессмысленный набег на острог не состоится — и это хорошо. Но куда теперь они клонят?! Нет, с этими ребятами не соскучишься!»

Последнее замечание оказалось полностью правильным. Предводители воинов дружно изменили планы — решили присоединиться к той части таучинской «армии», которая отправилась на юго-восток. Догнать её будет нетрудно, потому что люди Бэчуглина идут с тяжёлым обозом, в котором имеются шатры и женщины, чтобы их ставить. Почему туда? А потому что в тех краях, по слухам, обосновался атаман Шишаков со своей командой, а среди нас есть законный претендент на его голову. Так что вперёд!

Вперёд, конечно, сразу не получилось, поскольку возникло мнение, что раз они находятся в непосредственной близости от обиталища Тгелета, то надо бы его посетить: принести соответствующие жертвы и заручиться если не прямой поддержкой, то хотя бы благосклонностью к задуманному мероприятию. Нашлись и несогласные: крюк всё-таки не маленький, а один из участников недавно общался с этим демоном, оставил ему богатые дары (оружие и доспехи менгитов), и всё обошлось благополучно. В итоге Кирилла снова взяли в оборот, требуя подробностей о его пребывании возле обиталища Тгелета. Пришлось вновь рассказывать. Интерес уже был односторонний — учёный больше не надеялся получить рациональные объяснения непонятных явлений. Он их и не получил.

Больше всего слушателей заинтересовали непонятно откуда возникшие олени. Животных безошибочно опознали в небольшом стаде, отловили арканами и подвергли тщательному осмотру. Вывод был сделан однозначный — эти олени раньше принадлежали мавчувенам. Истолковать сей факт оказалось несложно: их послал Кириллу лично Тгелет именно для того, чтобы он с друзьями отправился на исконные земли мавчувенов, сделал их оленей своими и заодно совершил месть. О приоритетах, конечно, возник спор — что в первую очередь, а что во вторую, но разногласия в этом вопросе не были принципиальными. Принципиальным было другое: Кирь получил вполне конкретную поддержу высших сил, что, безусловно, делает его первым среди равных — по крайней мере в этом походе.

«То есть я становлюсь фактическим главарём этой шайки?! — догадался учёный. Он почесал затылок и мысленно махнул рукой: — Чёрт с вами! Может, крови поменьше прольётся? С Шишаковым-то в любом случае надо разобраться... Очень хорошо, что Чаяк захватил мой доспех, копьё и тесак, но плохо, что не взял ружьё. Впрочем, я сам виноват — запретил ему прикасаться к этому оружию. Вместо него он привёз всякий ненужный хлам вроде мобильного телефона — смешно! Эх, спросить бы, как поживает Луноликая, только задавать мужчинам вопросы о жене неприлично, а женщин здесь нет...»

Глава 12 НАШЕСТВИЕ

И вновь — бесконечный размеренный бег оленей. Скрип снега под полозьями, заснеженная тундра, холмы, речные долины. Короткий обморочный ночной сон, когда до пробуждения не успеваешь даже как следует промёрзнуть. Кирилл уже не удивлялся самому себе: если бы ему кто-нибудь сказал год назад, что он будет спать на морозе в одежде, а ужин — промороженный кусок жира с мясом — разогревать в собственном желудке и при этом чувствовать себя почти нормально, он бы не поверил, он бы смеялся...

Несколько раз караван останавливался рядом с небольшими стойбищами оленных таучинов. В гости к ним не ходили — слишком уж много было приезжих. Местные приходили сами, приносили еду и вели долгие разговоры с «сильными» воинами. Потом отряд двигался дальше, увеличившись на несколько человек. На седьмой день пути произошла встреча с «основными силами». Кирилл и себе-то не хотел признаваться, что ждёт с нетерпением этого события: вдруг среди женщин окажется его Луноликая? Её не оказалось, и он надолго впал в депрессию. Немалого труда стоило уговорить себя, что отсутствию «жены» можно только радоваться — по-хорошему, ей не место в таком походе, ведь в случае поражения женщины неминуемо погибнут. Таучины их не берегут и не ценят, но всё-таки молодых и красивых (детородных) стараются на войну не брать.

Бэчуглин и другие предводители отнеслись к появлению пополнения спокойно — по их представлениям, «плюс на минус будет ноль», то есть достоинства и недостатки объединения «армий» друг друга компенсируют. С одной стороны, при такой численности войско становится практически непобедимым (если не вмешаются менгиты, конечно), но с другой — ему и добычи потребуется больше.

Движение продолжалось, и ландшафт вокруг постепенно менялся — чаще встречались небольшие сопки, заросли кустов по долинам ручьёв и речек день ото дня становились выше и гуще, а снег глубже. Ездовым оленям здесь требовалось больше времени на выпас и отдых, но всё-таки эта земля ещё была землёй таучинов. Стали встречаться меленькие (две-три семьи) стойбища какого-то странного робкого народа, язык которого был понятен с трудом. Эти люди жили охотой на диких оленей и ловлей рыбы. Таучины их не обижали, хотя «своими» не считали. Кирилл подозревал, что так происходит потому, что взять у них нечего, да и бойцы они никудышные. То, что в жизни этих людей серьёзное значение имеет рыбалка, говорило о том, что войско находится в бассейне какой-то крупной реки, куда, вероятно, заходит нереститься «красная» рыба.

Река эта вскоре показалась вдали — по её долине росло то, что уже можно было назвать лесом. Кириллу объяснили, что на той стороне живут одни мавчувены — всё, что сможешь взять, будет твоим. Впрочем, будучи включённым в состав «высшего руководства», он и сам старался держаться в курсе оперативной информации, поступающей от местных жителей. Картина складывалась примерно такая.

Летом на реке появились весьма странные и очень свирепые демоны. Сначала они просто отбирали у туземцев еду и понравившихся девушек. Некоторых девушек потом убивали, как и тех, у кого нечего было взять. Потом они потребовали, чтобы люди сами приносили еду и красивые шкурки в их жилища из деревьев, которые они начали строить на одном из островов. Когда выпал снег, демоны поставили в лесу ловушки на соболей, а в тундре — на лис и песцов. При этом они требовали, чтобы нормальные люди тоже ловили для них этих зверей. Можно было бы откочевать подальше от таких безумцев, но они забрали к себе в стойбище лучших людей из многих семей и, чуть что, начинали их пытать и «плохо» убивать. Эти пришельцы были двух видов: усатые-бородатые менгиты и чужеземцы, вполне похожие на людей, но не говорящие на человеческом языке. Первые гораздо свирепей, но и вторые тоже хороши.

Впрочем, как понял Кирилл, ситуация складывалась не так уж и просто. Судя по всему, здесь проходил «межэтнический шов» — проживали представители разных племён и народов, мира между которыми испокон веку не было. По-видимому, казачье руководство пыталось проводить какую-то политику, задабривая одних за счёт других. Времени прошло не много, но русским уже удалось собрать довольно приличное оленье стадо, которое считалось их собственностью, хотя находилось в распоряжении влиятельного туземного клана правобережных мавчувенов. А вот чего казаки делать, похоже, и не пытались, так это имитировать приведение туземцев «под руку государеву». Во всяком случае, ни один из информаторов, отвечая на вопросы Кирилла, так и не смог понять, о чём идёт речь.

До деревянного стойбища менгитов было ещё далеко, когда таучинская «армия» утратила целостность и порыв — она находилась уже в районе, где было чем поживиться. Войско распалось на несколько отрядов, каждый из которых двигался сам по себе, торопясь первым взять добычу. На свой недоумённый вопрос Кирилл получил резонный ответ, что собраться вместе недолго, но зачем это делать, если нет достойного противника? День спустя учёный оказался свидетелем первой битвы. Отряд Чаяка опоздал — к крупному стойбищу мавчувенов конкуренты вышли первыми, и опоздавшим оставалось лишь наблюдать схватку с соседней сопки.

На защиту семи яранг вышло полтора десятка мужчин, вооружённых луками и копьями. Им противостояло примерно столько же таучинов, подъехавших на своих беговых нартах чуть ли не на расстояние выстрела. Противники построились «толпой» и принялись орать — вероятно, объяснять, за кого они держат друг друга и что сейчас сделают со своими оппонентами. Кирилл сначала подумал, что мавчувены просто тянут время, пока у них в тылу идёт лихорадочная погрузка нарт, запряжённых одним-двумя оленями. Потом он сообразил, что для эвакуации стойбища транспортных средств должно быть в несколько раз больше.

Предварить битву, конечно, должен был поединок. На него вышел высокий воин-мавчувен в кожаном доспехе с копьём. Его противник-таучин, наоборот, демонстративно сбросил одежду и остался голым по пояс. Данный поступок соратники приветствовали дружным гоготом и улюлюканьем. Как оказалось, не зря — после нескольких выпадов мавчувен оказался на снегу и был безжалостно заколот. Заменить его желающих не нашлось, и началась перестрелка.

Оружие у всех было примерно одинаковое, что позволяло беспрепятственно пользоваться чужими стрелами. Особых различий в организации боя Кирилл также не заметил: там и здесь имелось некое ядро из трёх-четырёх человек, одетых в доспехи (в данном случае лёгкие или неполные). «Латники» находились в центральной — выпуклой — части «строя». На флангах, отогнутых чуть назад для увеличения дистанции, располагались бездоспешные лучники, а в тылу шустро перемещалась какая-то молодёжь, которая не столько стреляла сама, сколько подбирала чужие стрелы.

При внешнем равенстве сил, таучины почти сразу начали потихоньку продвигаться вперёд, заставляя противника отступать. Мавчувены так и пятились, пока не оказались возле своих шатров. А потом их строй смешался, и началось бегство, хотя ни убитых, ни тяжелораненых среди них не было.

— И что? — вздохнул Кирилл. — А если бы они не отступили? Если бы победили?

— Пришлось бы оставить их в покое, — пожал плечами Чаяк. — Только так почти никогда не бывает — они слишком трусливы.

— Не понял?! — удивился учёный. — Мы что, не пришли бы на помощь нашим? Не отомстили бы за своих проклятым мавчувенам?!

— За что мстить-то, если они честно сражались? А от помощи наши сами отказались, чтобы не делить добычу.

«Не верю», — подумал Кирилл, но благоразумно промолчал.

Данный эпизод вполне мог бы создать иллюзию «благородных разбойников», которые честно сражаются со своими жертвами, дают им реальный шанс уцелеть и даже выйти сухими из воды. Мог бы, если бы не финал, свидетелем которого Кириллу пришлось стать. Стойбище было уничтожено: не успевшие сбежать мужчины, старики, совсем уж маленькие дети и часть женщин были перебиты. Жалкий скарб и несколько пленных погрузили на нарты. Всё остальное переломали и бросили. Как выяснилось чуть позже, победители совсем не были удовлетворены результатами битвы: главную ценность для них представляли олени, а их удалось захватить всего два-три десятка.

В тот же день где-то на расстоянии дневного перехода было разгромлено ещё одно стойбище, население которого даже не попыталось организовать сопротивление. Результат оказался сходным — маленькое «транспортное» стадо, которого хозяевам самим едва хватало для перекочёвки.

— Наверное, их ограбили ещё до нас, — мрачно усмехнулся Кирилл.

— Может быть, — легко согласился Чаяк. — Но здешние всегда были бедными. Они ленивы и не хотят пасти стада.

— А живут чем? — удивился учёный.

— О, весной и осенью через реку идут «дикари». Их бывает столько, что не видно земли!

— Как карибу в Америке?

— Где?!

— Ну, там... Там — за большой водой — куда вы плаваете на байдарах торговать или воевать.

Пока что поход нельзя было считать особо успешным, а от группы Чаяка удача совсем отвернулась. Как-то раз один из воинов усмотрел между холмов стадо в несколько десятков голов, которое куда-то гнали пастухи. Не дожидаясь команды, таучины с радостными криками устремились в погоню. Чаяк, как владелец лучшей упряжки, разумеется, мчался впереди. Трое пастухов вдали повели себя странно: вместо того чтобы попытаться спастись, бросив стадо, они сбили его в кучу и остановились в ожидании неприятеля. Не менее странно отреагировал на этот манёвр и предводитель разбойников. Он придержал своих оленей, пропуская вперёд упряжки соратников — к немалой их радости, кстати. В конце концов он поравнялся с нартой Кирилла, тащившейся последней.

— Что, жажда наживы прошла? — насмешливо спросил учёный. — Грабить расхотелось?

— Мне кажется, я их знаю, — печально сказал Чаяк.

— Ну-ну, — кивнул Кирилл. Ему было известно, что в этих краях его «друг» бывал не раз — и как торговец, и как разбойник.

Несколько молодых воинов соскочили с нарт и, нацепив снегоступы, побежали к оленям, чтобы не дать им разбрестись, пока остальные будут разбираться с их хозяевами. К тому времени, когда главари подъехали к месту действия, оно уже началось — два десятка вооружённых копьями мужчин окружили трёх туземцев, которые почти не отличались от них ни одеждой, ни тёмными от зимнего загара и грязи лицами. На обнажённых головах даже причёски с выбритыми макушками были такими же. Высокий худой старик с жидкой седой бородёнкой и молодой мужчина плотного телосложения держали в руках копья. Женщина стояла за их спинами и была безоружна.

— Трусливые псы! — кричал старик на почти чистом таучинском и угрожающе размахивал копьём. — Пожиратели трупов! Убирайтесь в свои логова! Грызите там старые кости, ешьте своё дерьмо! Ну, кто из вас хочет попробовать моего копья? Ну?! Я буду гнать вас пинками до самого моря! Ну, кто хочет, жалкие бабы!

Столь яростный и красноречивый отпор явно шокировал нападающих — похоже, они на такое не рассчитывали и теперь переглядывались несколько растерянно. Между тем старик продолжал, брызгая слюной:

— Бросьте копья, сопливые дети! Бросьте оружие настоящих воинов, возьмите луки и убейте нас! Пусть птицы разнесут весть о вашей слабости! Пусть смеются над вами даже глупые важенки! Я не испугался воинов Кытмака! Я не покорился менгитам! А вы думаете, что испугаюсь вас?! Вот тебя, да? Или тебя?! Ха-ха!! Ну, что же ты? Выходи!

Поскольку дело дошло до конкретной личности, деваться воину было некуда, и он шагнул вперёд. В этот момент Кириллу показалось, что стоящий рядом Чаяк как бы напрягся, собираясь что-то сказать или сделать, но в последний момент остановил себя.

Между тем молодой таучин отошёл от своих шагов на пять и взял копьё на изготовку.

— Это — мужчина?! — почти завизжал старик, двигаясь навстречу. — Это — безрогий телёнок! Ха-ха, средь таучинов больше нет воинов! Не буду с тобой драться!

Что там произошло, Кирилл толком не рассмотрел — мешали спины стоящих впереди. Он увидел лишь, что выбитое из рук копьё таучина упало на снег, а его хозяин отшатнулся назад и попятился. Воины загомонили, задвигались. Учёный сообразил, что впопыхах оставил собственное копьё на нарте, а это непорядок. Он оглянулся и увидел, что его олени, вывернув, вероятно, якорь-тормоз из неглубокого снега, направляются вместе с санями к чужому стаду. Со стороны хозяина это было непростительной (и опасной!) небрежностью, которую следовало немедленно исправить. Пока Кирилл бегал туда-сюда, второй акт драмы уже шёл вовсю — начало он опять пропустил.

Зрители распределялись вокруг «арены», явно не рассчитывая на скорый конец представления. Противником местного жителя теперь был флегматичный таучин средних лет, известный среди «своих» как прекрасный борец и копейщик. Первое «знакомство» бойцов уже состоялось, и теперь они топтались на дальней дистанции, подкарауливая движения друг друга — правая рука на торце древка, левая примерно на середине.

Прошло не меньше десяти минут, прежде чем таучин предпринял реальную атаку, резко пойдя на сближение. На встречном движении старик отвёл чужой наконечник и вдруг прыгнул в сторону, пытаясь оказаться сбоку от противника. Таучин повернулся и едва успел уклониться от колющего удара в корпус. Бойцы вновь разошлись на дальнюю дистанцию — оба тяжело дышали, пот лился с них градом.

Ещё минут через пять бесплодного топтания и кружения таучин резко подался назад, едва не налетев на зрителей. Он остановился, распрямил корпус и поднял копьё вертикально, уперев древко в снег — перерыв!

«Да-да, — мысленно усмехнулся Кирилл, — эти дикари настолько дики, что во время смертельных поединков по просьбе любого участника устраивают паузы, дабы бойцы могли отдохнуть. А то и поесть, попить, поспать...»

Ну, спать вроде бы никто пока не собирался, но «тайм-аут» длился не менее получаса. Странно, но зрители-таучины во время перерыва основное внимание уделили участнику-мавчувену. Они его окружили (Кирилл даже не смог протолкаться!) и о чём-то вполне мирно расспрашивали. А вот Чаяк повёл себя странно — от всех удалился, стал рыться в барахле на своей нарте и поправлять упряжь. Кирилл пошёл было к нему, но предводитель вдруг сильно заинтересовался чужими оленями и направился к ним — в другую сторону. «Однако!» — удивился учёный, но окликать своего «друга» не стал.

Второй «раунд» оказался немного короче первого и закончился так же — вничью. Набор приёмов у участников был примерно одинаков, но мавчувен владел ими, пожалуй, искусней. Зато таучин несколько превосходил противника в силе. В третьем «раунде» вообще не было ни одной эффектной атаки — создавалось впечатление, что бойцы изрядно поистратили свою злость и физические силы. В перерыве от зрителей слышались даже призывы продолжить завтра. Тем не менее четвёртый раунд всё-таки начался. Кирилл уже откровенно скучал и посматривал на бойцов лишь время от времени — он наизусть запомнил все их «комбинации», «связки» и, казалось, мог предсказать каждое следующее движение.

И вдруг окрестности огласил дружный крик, заставивший шарахнуться в стороны пасущихся рядом оленей. Опустив копьё, посреди «арены» стоял таучин и прижимал левую руку к груди. Потом он выпустил оружие, колени его подогнулись. Воин завалился на бок, но полминуты спустя собрался с силами и встал на четвереньки, а затем на колени.

— Убей меня, раз я стал для тебя дичью, — прозвучал в тишине его слабый голос. — Убей...

Ритуальная просьба была немедленно выполнена — дергающееся в предсмертных судорогах тело вновь оказалось на испачканном кровью снегу.

— Ну, кто ещё из вас считает себя воином? — хрипло спросил победитель. Он, похоже, и сам с трудом держался на ногах, хотя не был даже ранен. — Кто ещё хочет отведать копья старого Мхатью?

«Приём понятный, — мысленно улыбнулся Кирилл. — Правильный, надо сказать, приём: если желающих не найдётся, то этот мавчувен будет считаться как бы победителем всех присутствующих. Никто ему своё имущество, конечно, не отдаст, да и в живых вряд ли оставят, но как потом смотреть в глаза друг другу?! Рассказ о таком позоре, украшенный придуманными подробностями и правдивым «списком» имён, много лет будет кочевать по тундре и побережью! Договориться о молчании нечего и пытаться — таучины не умеют хранить тайн. Ну, а если выйдет новый противник, то мавчувен, едва начав поединок, может потребовать перерыва для поправки здоровья — на час или, скажем, на неделю».

— Чаяк! — раздались голоса. — Чаяк, где ты?

Тот уже вышагивал к полю боя с копьём в руках — величественно и гордо, как будто мечтал об этом всю предыдущую жизнь. Зрители с готовностью расступились, пропуская нового участника.

— А-а-а, это ты, старый хорёк... — презрительно протянул купец и воин, словно только сейчас разглядел, с кем имеет дело. — Ты готов, наконец, умереть? Пора закончить наш спор!

— Ты ничего не перепутал, выкидыш росомахи? — в тон ему вопросил победитель. — Я-то готов, а вот ты всё никак не соберёшься!

— Пора повидаться с предками — тебе и твоему щенку! — указал Чаяк на молодого мавчувена.

— Ты за сына моего не волнуйся, — усмехнулся воин. — Я сам давно уже с ним не справляюсь!

— Обучил, значит, гадёныша! — прорычал таучин, принимая боевую стойку. — Ну, держись!

«Не верю! — подумал Кирилл. — Опять не верю. Или я плохо Чаяка знаю?!»

Часто-часто застучали друг о друга сухие деревяшки, словно это были не тяжёлые копья, а лёгкие шпаги. Почти неуловимый глазом стремительный танец — пять секунд, десять...

— Хех! — Круговым движением таучин отбросил оружие противника в сторону, а сам прянул назад и остановился, приняв соответствующую позу. — Я вижу, что ты устал, Мхатью! В твои годы надо сидеть в пологе!

— Сражайся, безухий заяц! — не сразу справился с дыханием противник. — Ты опять струсил?!

Насколько Кирилл успел разобраться в местной боевой этике, в данной ситуации мавчувен был скорее не прав, чем наоборот: противник (то есть Чаяк) потребовал перерыва (не важно, с какой мотивировкой!), а он вроде как желает немедленного «продолжения банкета». Разве так поступают настоящие воины?! Ай-я-яй...

Последнее замечание Чаяк пропустил мимо ушей как недостойное внимания и продолжал вещать с важным видом:

— Только мне некогда ждать, пока у тебя перестанут дрожать руки! Мой лучший друг Кирь одержим Ньхутьяга, и я должен помочь ему свершить месть. Потом я приду и убью тебя, твоего сына и твою старую жену. Твоих оленей и твою дочь я заберу с собой. Она будет питаться отбросами, а во время пурги или в сильный мороз станет выносить сосуды с дерьмом из моего полога!

«Нет, ну каков мерзавец! — почти восхитился учёный. — И ёжику понятно, что драться с этим местным самородком он боится (похоже, уже пробовал!), а повернул дело так, что и не придерёшься! И меня приплёл, гад! Интересно, как мавчувен выкрутится?»

— О, да! — насмешливо сказал старик, усаживаясь на снег. — У тебя очень важное дело, которое нельзя откладывать. Боюсь только, что, пока ты будешь занят, предки призовут меня к себе, а мой сын успеет состариться. Неужели ты лишишь меня удовольствия видеть твой предсмертный танец? Я сам готов помочь твоему другу избавиться от Ньхутьяга, только согласись поскорее умереть!

«Изящный выпад! — оценил Кирилл. — Ну, Чаяк, твой ход!»

— Ты?! Помочь?! — притворно изумился таучин. — Да ты и представить не сможешь, кому нам надо отомстить!

— Где уж мне старому... — с не менее фальшивой скорбью вздохнул мавчувен. — А ты скажи — пусть все посмеются!

— Ну, смейся! — выпятил грудь таучин. — Наш кровный враг — главный менгит на этой реке. Его зовут «Атмана Сысакав»!

Пожилой, бесстрашный и, наверное, почти непобедимый мавчувенский воин сидел, расслабленно опустив плечи, и рассматривал снег перед собой. Едва отзвучали хвастливые слова, как что-то случилось и с ним, и с окружающим пространством. Тихо вскрикнула за спиной дочь, коротко простонал, стиснув зубы, сын.

Старик вздрогнул и медленно поднял голову.

Уставился в глаза Чаяка.

И оба замерли.

Зрители молчали, понимая, что происходит необычное.

— Ладно, — первым нарушил тишину Чаяк. Он отвёл взгляд и как-то смущённо покрутил головой, словно разминал шею. — Ладно, чего уж там...

Позже Кирилл сумел правильно сформулировать вопросы и получить на них внятные ответы, которые отчасти удовлетворили его любопытство. Мхатью в детстве был захвачен в плен таучинами и несколько лет провёл среди них. Потом, войдя в силу, он сбежал, похитив оленью упряжку. Парней, отправленных за ним в погоню, беглец убил — одного из засады, а другого одолел в рукопашной. До своих он добрался обмороженным и полуживым от голода. Там он не встретил тёплого приёма — родственники его погибли, а для остальных он стал почти таучином. Тем не менее парень выжил, но ему пришлось устраиваться в одиночку. Физически сильным он был от природы, а у таучинов позаимствовал бесстрашие, лёгкое отношение к смерти и кое-какие воинские навыки. А также чуждое соплеменникам сознание, что оленей надо иметь как можно больше. В общем, Мхатью обзавёлся семьёй и стал кочевать отдельно от всех — сам по себе — постепенно повышая своё благосостояние. Такое положение имело свои преимущества и недостатки: от желающих пограбить приходилось отбиваться в одиночку, но и не нужно было делиться с полуоседлыми соплеменниками во время их регулярных голодовок.

В правила первобытной «рыцарской чести» Кирилл решительно отказывался верить. Тем не менее они сработали: хозяйство Мхатью таучины не тронули — не убили, не угнали ни одного оленя, а маленькое стойбище обошли далеко стороной. На другой день отряд Чаяка сильно уменьшился — по одной-две упряжки воины разъехались в разные стороны. Данный факт вызвал у Кирилла очередной приступ раздражения — как-никак он был одним из предводителей, а никто ему ничего не сказал, разрешения не спросил и даже в известность не поставил! Мрачный, как грозовая туча, Чаяк добровольно ничего объяснять не хотел. Учёный немного поколебался и решил взять своего друга «за жабры».

— Это ты отправил людей?

— Я?! Ну, что ты...

— А куда они поехали? Почему!?

— Чтобы рассказать всем нашим...

— О чём?! О геройстве Мхатью?

— Если бы...

— Знаешь что? — взъярился Кирилл. — Хорош притворяться шлангом! Вот сядь, где стоишь, и объясняй — прямо сейчас! Или ты имеешь секреты от друга?!

— Я не притворяюсь шалыгом, — вздохнул воин, — и никаких секретов не имею. Просто я думал, что ты понимаешь...

В общем, всё оказалось довольно просто — учёный мог бы и сам догадаться. В процессе общения с воинственным мавчувеном Чаяку пришлось признать, точнее, публично объявить, что он «стоит на тропе» кровной мести вместе с Кириллом. Подобное заявление обратить в шутку никак нельзя — с такими вещами не шутят! Однако у Чаяка масса друзей и родственников, особенно среди «сильных» людей. И каждый из них теперь должен решить, присоединится он в благородном деле к Чаяку или нет. Тут уж не до грабежей и добычи, тут дело чести! Хотя, конечно, всегда хочется совместить «приятное с полезным»...

«Похоже, события выходят из-под контроля, — констатировал Кирилл. — Если, разумеется, не признать, что они под ним никогда и не были. Как-то не получается из меня литературно-киношного супермена-полководца».

Размазанная, растёкшаяся ручейками по тундре «армия» вновь начала собираться воедино. Прибыли почти все участники похода — одни из «дружеских» чувств, другие из любопытства, поскольку дело предстояло весьма необычное. В чём же его необычность?

Как историк, Кирилл знал, что «закон кровной мести» в том или ином виде существовал практически у всех народов. Любое государство с момента своего возникновения начинало вести с ним упорную борьбу, которая далеко не всегда заканчивалась успехом. Обыватели родной современности обычно забывают, что этот закон распространяется далеко не на всех, а лишь на «своих» — тех, кого данная общность считает «настоящими» людьми. «Недочеловеков» и «сверхчеловеков» закон не касается: первых желательно убивать при любой возможности, а от вторых спасаться, и в этом нет позора. В данном случае мавчувены для таучинов очень долго были «плохими», но «своими». За последние десятилетия ситуация изменилась — ранг первых как бы понизился. Русские же всегда считались «сверхлюдьми». Соответственно, быть ими побитым не стыдно, а сознательно противостоять — высшее геройство. И вдруг один из «своих» — воинов-таучинов — объявляет «кровным» врагом казачьего начальника! Воин этот, правда, молод и чудаковат, но к нему присоединился всем известный Чаяк, которого в безумии заподозрить никак нельзя!

На очередных «посиделках» предводителей («советом» назвать это было трудно) выяснилось следующее: весть о таучинском нашествии благополучно обогнала отряды грабителей, и местное население — те, кто может — двинулось в сторону деревянного стойбища менгитов, которые вроде бы обещали защиту от кого угодно. Появились основания полагать, что демонические чужаки не обманывают: одна из передовых групп таучинов уже столкнулась с казаками. Бой был коротким — таучины бежали, бросив чужих оленей.

Данный эпизод, конечно, заинтересовал Кирилла в первую очередь: «Служилые оказались там случайно и просто решили поживиться — пограбить награбленное? Или их послал Шишаков для защиты местного населения? Сколько их было и как это выглядело?»

Расспросы очевидцев обрисовали знакомую картину. Русских было до смешного мало — четверо или пятеро. Остальные то ли икуты, то ли мавчувены. Некоторую «поддержку огнём» казаки своим союзникам, конечно, оказали, но в основном просто заставляли их воевать, не давали отступить перед лицом превосходящих сил противника. Ну, а у этого противника сработал коллективный рефлекс — если враг не бежит, значит, надо спасаться самому.

Мнения предводителей, как и следовало ожидать, разделились: уже имеющие какую-то добычу утверждали, что раз такое дело, то надо отсюда сматываться — до лучших времён. Те, кто добычи не имел, настаивали на продолжении похода, мотивируя своё желание необходимостью проявить доблесть. Для совместных действий нужен консенсус, а без него можно только разойтись в разные стороны. Кирилл с Чаяком оказались в сложном положении — в помощи им вроде бы никто не отказывает, но путного ничего не получается, и войско вот-вот развалится. Пока же все оставались на месте и вели бесконечные разговоры, пытаясь склонить оппонентов на свою сторону. Это продолжалось день, два, три... А потом появился Мхатью.

Он приехал на пустых нартах, запряжённых одним оленем, правда, очень крупным (таучины запрягают одного оленя лишь в грузовые нарты, а человеку так ездить стыдно — для оленевода это демонстрация бедности и, соответственно, «слабости»). Причём прибыл он не со стороны своего стойбища, а с противоположной. Явиться в широко раскинувшийся лагерь врагов было, конечно, неслыханной дерзостью. Мавчувен, вероятно, рассчитывал, что его не убьют сразу, поскольку его поединок со знатным таучином не окончен — об этом многие знают! Расчёт оправдался, и гостя отконвоировали туда, где «сильные» люди вели свои бесконечные беседы. На него уставились с немалым удивлением — такое бесстрашие вызывало уважение.

— Возьмите стадо Кытмака, — вместо приветствия сказал Мхатью. — Угоните его в свою тундру. Если вы мужчины, конечно.

— Но-но... — возмутился один из воинов, но был дружно осажен другими:

— Пусть, пусть говорит — мы послушаем!

— Возьмите стадо Кытмака, — повторил мавчувен. — Я знаю, где оно — еду оттуда. Покажу.

Воцарилось молчание — присутствующие пытались осмыслить услышанное. Первым это сделал, конечно, Чаяк:

— Э-э... М-м-м... Но ведь все говорят, что люди Кытмака пасут чужих оленей. Стадо принадлежит менгитам. Разве нет?

— Ты испугался менгитов? — насмешливо вскинул бровь мавчувен. — Мне показалось, что совсем недавно кто-то собирался им мстить. Наверное, я неправильно понял чужие слова, наверное, ты просто...

— Заткнись, волчий помёт! — вскинулся Чаяк. — Я не боюсь менгитов! Я убивал их! Но вот другие...

— Что-о-о?! — Присутствующие отреагировали дружно и однозначно. И без того тёмные лица побурели от прилива крови: — Что ты хочешь сказать?!

— Я? Кхе... Гмы... — изобразил смущение Чаяк. — Я хочу сказать, что некоторые из нас уже утолили свою жажду крови, уже насытились добычей и хотят домой.

— Кто?? — не отставал народ. — Кто насытился?! Назови! Покажи пальцем!!

— Да нет, — опустил глаза Чаяк, — я пошутил... Ну, просто подумал, вдруг кто-нибудь не захочет сражаться с менгитами, ведь они демоны...

Доблестный купец и воин лихорадочно соображал, как с честью выйти из положения, в которое сам же себя поставил. И сообразил:

— Конечно, мы возьмём у менгитов оленей! Но они, наверное, захотят вернуть их... Нам придётся сражаться с ними. О, да! Я буду «кивающим»!

— Ты?! — вполне предсказуемо возмутился Рычкын. — А почему именно ты?! Разве я не сражался с русскими?!

Начался шумный «базар», грозивший перерасти в ссору — для серьёзного дела нужен один руководитель, а «сильные» люди терпеть не могут подчиняться кому-либо. Когда стало ясно, что драки всё-таки не будет, Кирилл потихоньку подобрался к Мхатью, о котором присутствующие на время забыли. Для обращения он выбрал самую уважительную форму, используемую таучинами:

— Скажи мне, «великий воин», почему ты здесь? Какая обида жжёт твоё сердце?

— Было мало оленей, совсем мало... — после паузы тихо проговорил мавчувен. — Дрался за них, убивал, не отдыхал никогда, мало ел, мало спал. Стало много оленей. Сыновья выросли — все сильные. Дал им оленей — у всех одежда, у всех мясо. Внуки родились. Были внуки...

Менгиты пришли. Оленей взяли. Совсем мало осталось — те, кого в тундру увести смог. Трёх сыновей убили. Один только сын остался — у него жену взяли, оленей взяли, детей убили...

Любимца запряг и поехал к Кытмаку. Отдай, говорю, моих оленей — не твои они. Моих и таучины не взяли, отдай! Он рассмеялся только. Сказал: «Не твои они больше! Русскому царю теперь всё принадлежит, а он — мой друг! Ничего не отдам, уходи, пока жив!» Ушёл...

«Получается, что этот человек, начав с нуля, сумел создать большой и, по местным меркам, благополучный клан оленеводов, — осмысливал услышанное Кирилл. — Наверное, он собирался встретить старость в покое и сытости, но в одночасье лишился всего. Конечно, теперь он...» Додумать учёный не успел, потому что спорщики рядом стали слишком громко и часто повторять его имя. Примерно через полчаса стало ясно, кто именно возглавит «армию» в предстоящей схватке с менгитами, чья кандидатура никого не обидит, не заставит чувствовать себя униженным больше других. Возражать Кирилл не стал, поскольку понимал, что будет только хуже.

Впрочем, выражение «будет только хуже» он использовал для успокоения самого себя — своей совести, в разноречивых позывах которой давно запутался. На самом же деле он испытал какое-то извращённое, мазохистское удовлетворение: «Сплав по течению кончился — мне дали вёсла. Уничтожить подонков, стереть с лица земли эту мразь!» Нужные слова как бы сами собой возникли в мозгу и выстроились фразами — тяжёлыми, страшными, правильными. Не слушать их, не принимать их было нельзя.

— Я не просил избирать меня главным воином. Этого захотели вы — все. Вы захотели поставить над собой одержимого Ньхутьяга. Так?

— Да, это так!

— Пока не кончится эта война, для каждого из вас моё слово будет важнее, чем собственные желания, чем советы друзей. Для каждого! Так?

— Да, это так!

— И для тебя? — наугад ткнул пальцем будущий полководец. — Произнеси своё имя, чтобы его услышали ныне живущие и духи их предков. Произнеси и скажи, что в этой войне ты будешь действовать по моему слову! И пусть так сделает каждый! После этого любой из вас, нарушивший клятву, станет врагом мне — и всем остальным. Так?

Народ тихо загомонил: требование было необычно жёстким, но резонным и, в целом, за рамки воинских традиций не выламывалось.

— Да, мы сделаем так!

— Тогда я согласен, — заявил бывший аспирант.

Глава 13 БИТВА

Кирилл и раньше-то не слишком обольщался, однако первые же часы «главнокомандования» показали, что всё обстоит ещё смешнее. Авторитет власти (любой!) у таучинов предельно низок, и принимать решения можно лишь такие, которые не вызовут резкого протеста у «подчинённых». Кроме того, «войско» представляет, по сути, почти неструктурированную толпу, механизма управления которой не существует. Вовсе не факт, что такой механизм можно создать, даже имея на это время и полномочия: любая дисциплина держится в первую очередь на страхе и корысти, а они проявлены у таучинов довольно слабо — дикари-с!

«Что ж, значит, будем исходить из того, что есть, а не из того, чего хочется, — вздохнул главный воин. — Мы идём отбивать чужое стадо. Но сначала устроим идеологическую диверсию».

— Послушай, Мхатью, — сказал мавчувену таучинский предводитель, — мне кажется, что стадо Кытмака мы сможем найти и без тебя. Ты просто расскажешь, как удобней к нему подобраться.

— Расскажу, — кивнул старый воин.

— А к тебе будет другое предложение, — продолжил Кирилл. — У нас в плену есть несколько мавчувенов — они, конечно, тебе не родственники, но всё-таки вы одной крови.

— Зачем ты говоришь мне это? — Недоумённый взгляд тёмно-карих глаз.

— Ты их спасёшь, — усмехнулся учёный. — Как бы. Устроишь им побег — как бы.

— Не понял...

— Объясняю: мы их отпустим, но они должны думать, что сбежали сами — с твоей помощью.

— Куда им бежать?

— К деревянному стойбищу, конечно. Под защиту менгитов!

— Всё равно не понимаю, — признался мавчувен.

— Пусть русским передадут, что пришли люди, которые побывали в плену у таучинов. Вас начнут расспрашивать о нас. И вы всё расскажете — и менгитам, и соплеменникам.

— Что мы должны говорить? — Мхатью, кажется, начал что-то понимать.

— Правду, конечно! Таучины не боятся русских, они смеются над ними. Потому что русскими командует беременная баба.

— Это действительно так?!

— Брюхо у командира большое, — пожал плечами Кирилл. — Об этом, наверное, многие знают. А вот бывают ли у русских женщин усы — здесь не знает никто, верно?

— Верно...

— И ещё: таучины грозятся истребить всех, кто согласился дружить с менгитами, кто помогает им.

Скоро все убедятся, что эти злобные демоны никого не могут защитить — даже себя! — Кирилл сделал многозначительную паузу. — Ты сможешь сделать так, чтобы эти слова услышали и твои соплеменники, и русские?

— Да! — не колеблясь ответил Мхатью.

— А не умереть, остаться в «нижней» тундре — хотя бы ради мести! — ты сможешь?

— Ну... — На сей раз мавчувен заколебался. — Наверное...

— Тогда за дело!

Слова «клятвы» ещё не стёрлись в памяти воинов, так что организовать фальшивый побег было не трудно. По требованию командира люди должны были кричать грозно, но двигаться медленно, стрелять быстро, но мимо. Что ж, наверное, это у главного воина юмор такой — так утончённо он издевается над противником. Впрочем, не исключено, что он так колдует — пытается передать врагам мистическую порчу.

«Будем надеяться, что у них получится, — думал Кирилл, глядя вслед удаляющимся упряжкам. — Не знаю уж, как поступит атаман Шишаков, но я, окажись на его месте, не смог бы найти повод отсидеться в крепости — или что там они успели построить?»

Первый общий приказ был разумным и вполне соответствовал пожеланиям трудящихся. Заключался он в следующем: кто что успел награбить, а также женщин, раненых и лишнее снаряжение отправить домой. И не начинать боевых действий, пока караван не уйдёт достаточно далеко в тундру. За это время самые шустрые пусть выяснят местоположение «казённого» стада и вообще хорошенько разведают обстановку. Проблемы возникли с реализацией лишь второй части плана — «самыми шустрыми» считало себя большинство участников похода. В общем, главнокомандующему пришлось тронуться вперёд на день раньше, чем хотелось — чтобы не остаться на месте стоянки в одиночестве.

Захват «движимого имущества» прошёл практически бескровно. И пастухи, и те, кто изображал охрану, заблаговременно разбежались, даже не обозначив попытку сопротивления. Кирилл не торопился радоваться, а занялся изучением брошенных стоянок людей Кытмака. Не нужно было быть великим следопытом, чтобы понять: здесь жили и чужие люди — таучины и мавчувены иначе раскалывают кости, чтобы достать костный мозг, не жарят мясо на заострённых палках (а здесь обгорелые «шампуры» встречались часто), да и вообще, не разводят таких больших костров, оставляя после них множество недогоревших палок. Вывод: в охране стада принимали участие служилые, но по каким-то своим соображениям сопротивление они решили не организовывать. По каким же? Скорее всего, из-за слишком уж большого численного перевеса противника.

Весьма довольные воины собрали разбежавшихся по тундре оленей и устроили «праздник живота» — вволю напились свежей крови и наелись лакомых кусочков. «Продукт» не жалели и не экономили, поскольку животные ещё не стали по-настоящему своими — почти целые туши остались лежать на снегу. По окончании мероприятия как бы само собой организовалось движение в обратном направлении. Вот тут-то Кирилл и затосковал: оказалось, что такое количество оленей, собранных вместе, может двигаться лишь со скоростью пешехода, если не медленнее. Он поговорил с Чаяком, с другими авторитетными таучинами и пришёл к выводу, что ничего поделать с этим нельзя. По-хорошему следовало бы разбить стадо на несколько частей и гнать их порознь, но... Но это практически невозможно, потому что такая разбивка будет соответствовать делёжке добычи между участниками — дело немыслимо сложное и долгое. «Ну конечно же будет погоня — не может не быть! — признал Кирилл. — Потому охрана и не сопротивлялась — всё равно, дескать, вы никуда не денетесь. А если Мхатью хорошо сработает, то у казачков и выбора-то не останется — только драться! Бандитская разборка, блин...»

Войска противников вступили в визуальный контакт четыре дня спустя. Вечером после безветренного солнечного дня они разглядели друг друга с расстояния в несколько километров, остановились и... начали готовиться к ночлегу.

По логике «белого» человека, следовало выставить охранение, но Кирилл быстро понял, что ничего из этого не получится — нет такой традиции у таучинов, и никогда не было. Можно не спать несколько суток, охраняя летом оленей или работая веслом на промысловой байдаре, а сейчас-то зачем? Какой смысл пялиться в темноту, ведь по ночам не воюют!

«У казаков родного мира были многовековые традиции хождения „за зипунами", — размышлял Кирилл. — И в этом благородном деле они не брезговали никакими приёмами, включая резню спящего противника. А ведь у нас в лагере нет даже собак — никто не гавкнет! Похоже, придётся дежурить самому».

В итоге учёный надолго остался наедине со своими мыслями и мог вволю позаниматься анализом и синтезом, самокопанием, самобичеванием, поисками смысла жизни и различий между добром и злом. Он стоял на вершине невысокой сопки, смотрел на далёкий лагерь противника и маялся: «Считается, что русский народ всегда искал „правду", боролся да „правду", жаждал „правды". А ещё очень популярно было и есть понятие „справедливость". А вон те чего здесь ищут, чего жаждут? В общем-то, понятно — чего... Но сила их жажды просто потрясает!

Я оказался на „этой" стороне, а не на „той" по чистой случайности. Чем одни лучше других? Одни насилуют и грабят, прикрываясь (слегка!) интересами государства. Оно, когда тут утвердится, положит конец междоусобицам, установит закон и порядок — с произволом чиновников, коррупцией, с бесцеремонной эксплуатацией ресурсов. Это государство для туземцев абсолютно чужое, ведь их предки не принимали участия в его создании: работорговцам-викингам задницы не лизали, от богов своих не отказывались, царям-психопатам не подчинялись. Но аборигены тоже насилуют и грабят. Победители, не моргнув глазом, вырезают мирное население и при этом даже не приводят никаких оправданий или оснований. В них просто нет надобности, ведь каждому ясно, что мавчувенов надо грабить и убивать — они для того и существуют!

И всё-таки, и всё-таки... Из подсознания (или откуда?!) упорно выползает мысль, что „правда" сейчас не за русскими. И вовсе не потому, что они меня пытали, что несколько раз чуть не убили...

А почему? Ну... В государстве российском на протяжении многих веков смертельные голодовки случались регулярно — иногда по нескольку раз при жизни одного поколения. И это при наличии транспортной сети, относительно хорошо развитой торговли, огромной территории, на которой тотального „недорода" не может быть в принципе. Тем не менее, голодовки — трупы на улицах городов — были! Их даже не всегда фиксировали в летописях, настолько они казались обыденными. Механизм этих бедствий прост: при малейших признаках неблагополучия все, кто может, начинают хлеб скупать и придерживать, в надежде получить „настоящую" цену. Остальному населению остаётся подыхать с голоду — в том числе и под стенами амбаров, в которых гниёт „придержанное" зерно.

В Арктике до прихода „белых" людей голодовки бывали не реже, а то и чаще — природа здесь безжалостна и капризна. Но выживали в них не „богатые" и „сильные", а все или... никто. Парадокс? Пожалуй... Мясные ямы будут опустошены, оленье стадо будет безжалостно забито и съедено, если рядом оказались голодные. И вовсе необязательно это должны быть родственники или друзья — пусть даже бывшие враги! Ради „понта", ради смешной первобытной „чести" имущий станет нищим, обречёт на голод собственную семью, но „принципами не поступится"! Нет, они не психи — в плохой год никакой таучин специально не пойдёт спасать голодающих соседей-мавчувенов. Наоборот — постарается держаться от них подальше! Но уж если до него добрались, деваться будет некуда: нет страшнее обиды, чем упрёк „гостя", что ему дали кусок хуже, чем своим!

Так кто же дикарь, кто варвар?! Первобытное племя, занятое кровавой разборкой с соседями, или государство, беспощадное не только к „чужим“, но и к „своим"? В принципе государство может доразвиться до сытой демократии, при которой жизнь „своего" станет чуть ли не высшей ценностью. А племя может доразвиться... до государства! Нет, что-то тут не так, чего-то я недопонимаю... Ведь движущие силы развития едины для всех... А оно есть, это развитие? А может, круг? Или всё-таки спираль?

Эх, Кирюха, о чём, ну о чём ты думаешь?! Ты же вляпался по самое „не балуй" в какой-то кровавый эпизод чужой истории! Или своей... Но никакого „хронотопа", чтобы сбежать, у тебя нет! А есть копьё с наконечником из моржового бивня и тесак, которым ты толком не умеешь пользоваться! А ещё есть „сдвиг по фазе", который местные называют одержимостью...»

Ночь прошла спокойно. Причины этого спокойствия Кирилл так и не узнал, а она была смешной. Утомлённый переходом атаман Шишаков уснул, и подчинённые не решились его разбудить.

На рассвете возле просыпающегося лагеря показались три чужие оленьи упряжки. Они прибыли откуда-то с северо-востока и до последнего момента двигались скрытно — прикрываясь неровностями рельефа. Кириллу стало обидно: дежурил он, похоже, напрасно, ведь с таким же успехом могло прибыть и тридцать упряжек — никто бы не заметил. В данном случае всё обошлось, поскольку это оказались всего лишь перебежчики — мавчувены, насильно мобилизованные русскими. Точнее, эти муж чины принадлежали к небольшой этнической общности, которая проживала в приграничных районах и умудрялась поддерживать с таучинами относительно мирные отношения. Портить их ради сомнительной благосклонности бородатых демонов воины не хотели, особенно после того, что они узнали от Мхатью. Сведения о противнике, которые привезли перебежчики, почему-то никого, кроме Кирилла, не заинтересовали — все были заняты общением с личными духами-хранителями, проверкой оружия и подготовкой упряжек.

На сей раз воины двигались не друг за другом, не бесконечной цепочкой, а толпой, благо снег позволял обходиться без проторённой колеи для нарт. Далеко ехать, конечно, не пришлось — вскоре впереди показалась точно такая же толпа оленьих упряжек. «Армии» остановились на расстоянии метров пятисот друг от друга. Таучины принялись доставать оружие и надевать доспехи. Насколько можно было рассмотреть, противник занимался тем же самым.

«Что, заранее одеться не могли? — мысленно удивился Кирилл. — Наверное, не могли, наверное, это такая общая традиция, раз даже служилые своих союзников не смогли заставить!» Вместе с молодыми помощниками, прихватив одного из перебежчиков, предводитель поднялся на склон и попытался понять диспозицию. Противник потихоньку выстраивался в линию, образуя некое подобие фронта. Из пояснений перебежчика получалось, что в центре располагаются русские и икуты, которых они привели с собой. Фланги же образуют местные мавчувены, вооружённые в основном луками. В глубоком тылу войска быстро формируется подобие походной крепости из грузовых саней, составленных в круг. Там же топчутся и стреноженные олени.

«Всё ясно, всё понятно, — вздохнул учёный. — Казаки не дураки, или у них хорошие консультанты. В данном случае они не курочат мир под себя, а действуют согласно обстоятельствам. Обстоятельства же таковы: основная масса личного состава с обеих сторон знает лишь два вида противоборства — личные поединки и коллективный дистанционный бой. В таком бою десяток ружей и «русский характер» даст неоспоримое преимущество — победа им гарантирована. Как быть, что делать? Н-н-ну... Если только... Ладно, другого выхода всё равно нет!»

Кирилл отправил парнишку-помощника на поиски Чаяка — из всей публики он представлялся ему самым толковым. «Друг» не подвёл — немного покапризничал, конечно, но согласился взять на себя роль предводителя засадного отряда. Два десятка добровольцев найти оказалось не трудно, и вся эта компания в спешном порядке отправилась в противоположную от поля боя сторону — чтобы оказаться в нужном месте, им предстояло сделать довольно большой круг. Особой радости Кирилл не испытал — это была наиболее простая и лёгкая часть его плана. Остальное зависело, в основном, от него самого — от его умения убеждать, которое обнаружилось совсем недавно.

Начал он, конечно, с «сильных» воинов, а потом перешёл к рядовому составу. Предводитель ничего не просил, ничего не объяснял — просто требовал, грозя позором на том и на этом свете в случае невыполнения.

В обычае мавчувенов, как, впрочем, и таучинов, — выезжать на поле боя на нартах и спешиваться лишь на «линии огня». В данном случае противник избрал оборонительную тактику — стоял на месте с оружием наготове и ждал атаки, а его транспортные средства копытили снег далеко за линией фронта. Ждать пришлось долго — таучины всё никак не решались на активные действия. Но вот послышались крики, воины стали усаживаться на нарты, и минут через пять вся толпа двинулась вперёд — сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее.

Кириллу, конечно, пришлось участвовать в наступлении вместе со всеми. И не где-нибудь, а впереди, правда, не на белом коне, а на лёгких санках, запряжённых двумя серыми оленями. В таком положении ему трудно было следить за действиями «подчинённых», зато они могли следить за ним и, как говорится, брать пример.

Расстояние быстро сокращалось. Впереди раздались крики команд. На флангах возникла некоторая суета, но в центре всё было спокойно — ружья поставлены на сошки или пристроены к лезвиям воткнутых в снег бердышей.

«А ведь сейчас будет ружейный залп, — догадался Кирилл. — Мы проходим линию огня!»

Не давая себе времени на испуг, он заорал во всю мочь:

— Вперёд, таучины!! ЭН-Х-О-ОЙ!!!

И залп грянул.

Впрочем, он был больше похож на очередь...

Но чуть раньше крик предводителя успели подхватить десятки глоток. И звуки выстрелов потонули в их рёве. Дымки, вылетевшие из стволов, вовсе не показались страшными...

Кирилл понял, что цел, и оглянулся: здесь и там падали убитые или раненые — в основном олени. Бегущие следом налетали на них, не успев свернуть, нарты переворачивались. Через мгновение он и сам полетел в снег — его левый олень рухнул как подкошенный.

Копьё оказалось в руке — он использовал его вместо хлыста погонщика. Кирилл вскочил на ноги и завопил, размахивая оружием:

— Впер-рёд! В атаку!! Ур-ра!!!

Вряд ли его расслышали и поняли в общем шуме, тем более что кричал он по-русски. В основном, наверное, подействовал личный пример — сначала на тех, кто был рядом, а потом пошла цепная реакция. В первый момент Кириллу показалось, что он один бежит к недалёкой уже цепи противника, но его почти сразу догнали и перегнали бездоспешные копейщики. Парни торопились проявить геройство и падали, получая стрелы, а Кирилл бежал, бежал по снегу и захлёбывался в жуткой смеси ярости и страха:

— Ур-ра-а!!!

Таучины начали выдвигаться на «огневой рубеж» довольно широким фронтом, но это не было организовано сознательно. Просто многим не хотелось ехать вслед за кем-то, а хотелось быть первым. Такие энтузиасты пристраивали свою упряжку не сзади, а сбоку от соседа, удлиняя тем самым фронт. Первым, естественно, двинулся вперёд центр, где находился Кирилл. Фланги, заметив, что отстают, пустили в ход свои хлысты и глотки. По идее, нужно было подъехать на расстояние прицельного лучного выстрела (метров 60-70) и спешиться, но «кивающий» перед боем всё запутал, требуя вообще не расчехлять луки, а пользоваться только копьями. Спрашивается, где тогда нужно расстаться с упряжкой?

Ружейный залп, естественно, достался центру. После него большинство уцелевших атакующих перешли к передвижению собственными ногами. Разогнавшиеся фланги, ничего толком не поняв, продолжили движение на нартах, обгоняя бегущих. Что уж там подумали мавчувены, на которых с воплями неслась «конная лава», осталось неясным, только они довольно дружно развернулись (кто-то подал дурной пример?) и кинулись бежать к своим упряжкам. В результате русские разом лишились почти всех своих союзников из местного населения.

Десяток секунд спустя упряжки таучинов оказались среди бегущих врагов. «Всадники» принялись действовать кто во что горазд, стремясь утолить свою «жажду крови». Быстро выяснилось, что, сидя на нарте, убивать неудобно — чтобы по-настоящему пустить в ход копьё, нужно спешиться.

Подлые мавчувены не желали быть заколотыми — они хотели спастись — и удирали со всех ног. Причём многие успешно.

Всего этого Кирилл, конечно, не видел. Зато сообразил на бегу, что второго залпа не будет: служилые расстаются с ружьями, берутся за сабли, топоры и копья — у кого что есть. Последняя мысль, мелькнувшая перед тем, как учёный вообще перестал думать, оказалась отнюдь не философской: «Который из них — мой?»

Никакого строя, никаких команд — каждый сам за себя.

Кирилл успел заколоть двоих прежде, чем его стиснули — свои и враги — так, что действовать копьём стало невозможно. Не колеблясь ни секунды, он расстался с громоздким оружием и выдернул из чехла тесак. Тяжёлый когда-то клинок сейчас показался невесомым.

И — косой рубящий сверху.

Под шапкой у казака шлема не было...

Служилые дрались с яростью обречённых, с лихвой компенсирующей недостаток фехтовальных навыков. Только их становилось всё меньше и меньше, а таучинов — наоборот.

Кирилл, оглушённый яростью, оглянулся в поисках новой жертвы. И не нашёл её: все оставшиеся в живых служилые и икуты были заняты — в одиночку или вдвоём-троём они отбивались от озверевших таучинов. Последних было гораздо больше. Кровавая пелена в глазах стремительно рассеивалась, Кирилл увидел знакомые фигуры и понял, что подошли люди Чаяка.

Никакой засады, конечно, не получилось, а вышло нечто похожее на фланговый обход (или как оно там называется?). В общем, эта группа вступила в игру, когда союзники русских уже удирали вовсю. Не удостоив вниманием бегущих мавчувенов, люди Чаяка кинулись туда, где кипел бой. Сами того не желая, они оказались в тылу у служилых, отрезав им путь отступления к импровизированному «вагенбургу».

Оттуда — из-за нарт, заваленных барахлом — летели стрелы, но расстояние было слишком велико, и особого вреда они никому не причиняли. Народу там находилось вроде бы не много — человек, наверное, десять. Кириллу показалось, что среди прочих за баррикадой мелькнула и знакомая шапка атамана. «Они так и будут там сидеть?! А ведь если бы к ним пробились оставшиеся, могли бы и спастись — вести осаду, штурмовать укрепления таучины не умеют. Их последний шанс — вылазка на выручку не добитым ещё своим. Сообразят?»

Служилые начали перебираться через заграждение даже раньше, чем он успел додумать свою мысль до конца.

— Сзади!! — заорал Кирилл. — Смотрите!! Они идут!!!

Выхватив из рук мёртвого казака копьё-рогатину со стальным наконечником, он кинулся было вперёд — навстречу далёкому ещё врагу. Но конечно, не добежал — завяз в драке со служилым, а потом с двумя икутами сразу. Затем пришлось помогать раненому таучину, которого казак едва не зарубил бердышом...

Только что русских просто добивали, пользуясь численным превосходством, и вдруг силы почти сравнялись. Как такое могло произойти?! Да очень просто: большинство таучинов, как и Кирилл, кинулось навстречу новому врагу. Никто ж не указал, кому конкретно встречать тех, а кому остаться драться с этими. Да и какое командование в рукопашной?!

Чудес не бывает — в массовой драке те, кто оказался в самой гуще, почти никогда не остаются невредимыми. То ли он сделал ошибку, то ли просто сработала статистика — в конце концов Кирилл получил удар чем-то в спину, а потом по голове, кое-как защищённой шлемом из костяных пластин. И полетел лицом в истоптанный снег...

Он понял, что жив, и, спустя тысячу лет, кое-как сел, подпирая непослушное тело руками. Сел и увидел, что народу кругом полно, но на ногах — никого. Мир вокруг помутнел, раздвоился и с болезненным скрипом поехал в сторону. Криков: «Вон Кирь! Я нашёл его! Вон он!!!» Кирилл не услышал, потому что опять потерял сознание.

Когда он очнулся в следующий раз, то сразу же чуть не погиб, захлебнувшись собственной рвотой. Его успели спасти — чьи-то заботливые руки перевернули, поддержали тело и голову.

Когда приступ миновал, в мозгу немного прояснилось, и Кирилл понял, что окружающие люди — свои, таучины — чего-то от него хотят, о чём-то упорно спрашивают.

— Встать помогите! — прохрипел учёный. — Что тут такое?

Кирилла поставили на ноги, поддерживая со всех сторон. Неимоверным усилием воли он сфокусировал зрение — чтобы увидеть, чтобы понять.

Перед ним была лёгкая беговая нарта, запряжённая одним оленем, правда, очень крупным. Олень был мёртв и лежал на снегу, откинув назад рогатую голову. А на нарте боком лежал большой толстый человек, одетый в железные латы поверх зимней одежды. Кроме панциря, на нём были поножи, наручи и ещё какие-то приспособления. Шлем на голове отсутствовал, и пропитанные кровью волосы образовали безобразный колтун. Вместо правого глаза у лежащего была кровавая дыра. Левый глаз смотрел на Кирилла. Он моргал, из него текли слёзы.

— Что делать с ним, друг? — спросил Чаяк. — Давай подождём, пока ты окрепнешь!

— Не надо, — выдавил из себя Кирилл. — Не надо. Убейте сами. Только без пыток — я так хо...

Сознание вновь отключилось — у Кирилла было сильнейшее сотрясение мозга.

Случись такое дома, лежать бы Кириллу в реанимации с иглой капельницы в вене. Здесь с ним поступили проще: привязали к грузовой нарте и потихоньку стали транспортировать вместе с прочим грузом. Время от времени друзья и соратники интересовались, жив ли победитель менгитов или уже нет. Если раненый приходил в сознание, они заботливо спрашивали, не хочет ли он «добровольной смерти», и выражали готовность помочь. Кирилл мужественно отказывался.

Конец истории атамана Шишакова учёный узнал много дней спустя, когда уже мог самостоятельно сидеть и даже есть разжёванное для него мясо.

Отчаянная вылазка из «вагенбурга» успеха русским не принесла — наверное, они опоздали. Путь к отступлению им отрезали почти сразу, а вот перебить их никак не удавалось — казачья старшина во главе с Шишаковым дралась яростно и эффективно. Сыграл роль и психологический фактор — почти все они были одеты в хорошие доспехи и казались нападающим неуязвимыми. В конце концов Чаяку кое-как удалось отогнать воинов от последних русских. Возможно, это получилось потому, что самые отчаянные уже погибли под казачьими саблями и топорами. Решено было отправить гонцов за луками и стрелами, а потом поупражняться в меткости с безопасного расстояния.

Пока молодёжь бегала за метательным оружием, а оставшиеся обсуждали, можно ли стрелой убить «железного человека» и как лучше это сделать, к оцеплению подъехала нарта, запряжённая одним оленем. Мхатью обозвал таучинов всякими обидными словами и направился к русским. Те его, наверное, узнали, или, может быть, их обмануло видимое отсутствие оружия — упряжку подпустили совсем близко. Мхатью остановил своего оленя в десятке метров, поднялся с нарты, раболепно поклонился русским и начал к ним приближаться. Возможно, он при этом что-то говорил — точно никто не знает. Один из казаков шагнул навстречу и ударил мавчувена кулаком по голове, а когда тот упал, принялся бить ногами. Мхатью сумел схватить служилого за ногу, повалить и заколоть костяным стилетом. На него тут же накинулись все сразу.

Далее показания очевидцев расходятся: одни говорят, что мавчувена просто убили, другие видели, что он смог встать и заколоть ещё кого-то, третьи доказывают даже, что глаз Шишакову выбил именно он. Последнее представляется крайне маловероятным, поскольку не менее пяти таучинов утверждают, что собственноручно совершили этот подвиг.

Пока мавчувена рвали на куски и рубили в капусту, один из «железных людей» кинулся к нарте и повалился на неё, успев, вероятно, убрать якорь-тормоз. Перепуганный насмерть олень рванул с места и помчался туда, где находилось меньше людей. Оцепление было, конечно, не плотным — таучины стояли несколькими группами довольно далеко друг от друга. У тех, между которыми пробежал олень, аркана с собой не оказалось. Упряжек, на которых можно устроить погоню, поблизости, разумеется, не было. В общем, упустили...

Обида стала ещё горше, когда потом среди трупов не обнаружилось ни одного похожего (по Кирилловым описаниям) на казачьего атамана. Решено было всё-таки организовать погоню — уж больно престижная добыча ушла! Только эта самая погоня далеко не уехала — люди увидели, что олень возвращается, причём вместе с нартой и с грузом на ней. Его постарались не спугнуть — просто следили, куда пойдёт.

Животное остановилось возле растерзанного трупа своего хозяина.

Оленя убили, чтобы Любимец смог встретиться с Мхатью в Другой жизни.

— У него остались здесь сын и какая-то женщина, — вспомнил Кирилл. — Давай будем говорить всем, чтобы их не трогали.

— Давай, — вздохнул Чаяк. — Плохо только, что мавчувены сложат о Мхатью легенды. В них он будет отважней и смелее таучинов, он, наверное, сделается главным победителем русских — ты же знаешь, как это бывает с памятью о героях...

Просьба Кирилла о лёгкой смерти для Шишакова не была выполнена. Слушать рассказ о долгой казни он отказался.

Глава 14 ТГЕЛЕТ

К тому времени, когда Кирилл начал воспринимать и понимать окружающий мир, таучинское воинство всё ещё находилось в пути. Собственно говоря, это было не целенаправленное движение куда-то, не путь-дорога, которую надо пройти как можно быстрее, а этакое кочевье, в котором скорость движения и направление определяется в основном интересами оленьего стада. Тем не менее некоторая целенаправленность всё-таки прослеживалась — поближе к местам исконного обитания участников похода. Попав в «родной» район, та или иная группа отделялась, уводя с собой часть оленей. И наоборот — некоторые семьи из встреченных по пути малооленных стойбищ или просто бессемейные молодые люди выражали желание присоединиться к возвращающейся «армии», дабы помочь пасти добычу, поскольку она создавала новые «рабочие места» в тундре.

Параллельно шёл процесс формирования и распространения пышного букета легенд и сказаний о совершенных подвигах. Это было именно устное народное творчество, а не простая передача информации. Его таучинской спецификой являлось то, что фигуры главных действующих лиц, включая «кивающего» Кирилла, не возвеличивались, не превозносились до небес, а наоборот — как-то меркли, размывались, растворялись в основном участнике событий — «мы», «наши», «таучины». С противником же происходило обратное — служилые и их союзники превращались в жалких прихвостней титанической фигуры «главного менгита».

Процесс рождения эпоса, наверное, был весьма интересен с научной точки зрения, но Кириллу было не до науки. И не только из-за того, что его мучили головные боли. Удар по башке что-то повернул в его сознании, что-то сдвинул — попросту говоря, демон Ньхутьяга покинул его. Демон, значит, отвязался, и Кирилл, оставшись в одиночестве, никак не мог понять, как же он на всё это сподобился: «Столько жизней — и зачем?! Какой во всём этом смысл? Уж если империя взялась кого-то покорять, то она покорит — будьте благонадёжны! Не битьём, так катаньем, не кнутом, так пряником, не штыком, так водкой! Сопротивляться — только лить лишнюю кровь. Если и нужно за что-то бороться, так это за мир — пусть даже «несправедливый»! Ну да: сражаться за мир до последней капли крови... И лучше — вражеской!»

С окончанием военных действий призрак центрального руководства окончательно растаял. Зная таучинскую вспыльчивость, следовало ожидать массы конфликтов всевозможной тяжести из-за добычи. Ссоры, конечно, возникали, дело даже доходило до поединков — борьбы на снегу в полуголом виде. Но не более того! В основном народ умудрялся как-то договариваться. Кирилл не сразу понял, что именно этот переговорный процесс всё ещё держит вместе основную массу участников похода. Вмешиваться в него не имело ни малейшего смысла — интересы Кирилла по старой памяти представлял Чаяк, а сам он вновь сделался фигурой хоть и известной, но маловлиятельной.

Отказавшись от участия в «посиделках», Кирилл лишил себя удовольствия послушать, как его хитромудрый «друг» проводит в жизнь свой новый «коммерческий» план. Его познакомили лишь с результатами. А суть дела была в следующем.

Столь великое и успешное деяние, свершённое таучинами, не обошлось, конечно, без помощи всемогущего демона Тгелета — не забыли предшествующие события? За это его нужно отблагодарить — кто против? Особенно если учесть, что перед началом похода никаких жертв не приносилось — помните? Значит, теперь надо воздать сторицей — есть возражения? Возражений, конечно, нет — мы ещё и попробуем перещеголять друг друга своей щедростью, но уж больно туда идти не хочется — не по пути совсем... Да и зима кончается... В общем, как-то что-то... Ладно! Тогда Чаяк расстарается для общества! Пусть ему отдадут жертвенных оленей, и он отправится с ними к обиталищу Тгелета!

«Ну да, — мысленно усмехнулся Кирилл, — при существующем здесь уровне отчётности и подотчётности можно считать, что ему просто подарят лучшую часть стада — ай да Чаяк! Можно поспорить, что акта „приёма-сдачи“ с печатями и подписями от него никто не потребует!»

— Ты, конечно, пойдёшь со мной, Кирь? — спросил «друг». — У тебя с Тгелетом особые отношения — об этом все знают!

— Слушай, Чаяк! У меня болит голова... Но это — ерунда! Главное, что такая...

«...что такая походная жизнь сидит у меня в печёнках! Я хочу к жене — к Луноликой! — хотел сказать Кирилл, но вовремя осёкся. — Всё это аргументы, недостойные мужчины — по таучинским понятиям, конечно. Нужно придумать что-то другое, но... Но что за намёк про особые отношения? О которых к тому же все знают? А ведь, похоже, он опять меня „подставил"! Точнее, выставил в качестве аргумента, чтобы ответственную (и прибыльную!) миссию поручили именно ему! То есть у Киря „особые отношения", а Чаяк ему первый друг. Значит... Чёрт, ведь придётся соглашаться! Ладно, зато побываю возле „ворот" в родной мир, хотя это, конечно, бесполезно — мне здесь париться ещё два года».

— ...что такая... что такое дело надолго задержит нас, — продолжил Кирилл своё высказывание. — Может начаться весенняя распутица!

— Не беспокойся, друг, — мы успеем! — заверил Чаяк.

Берега тёплого ручья по-прежнему выглядели как бойкий перекрёсток, только без пешеходов и транспорта. Точнее, как место первобытных пикников. Причём какая-то компания «отдыхала» тут совсем недавно — ушла, вероятно, перед самым появлением немаленькой команды Чаяка. Кирилл был теперь «в своём уме», и многое стало интересовать его как учёного: «Куда всё-таки деваются жертвоприношения? А вдруг этот объект связан с „воротами" в другой мир? Перевал Уюнкара, в общем-то, отсюда недалеко... Кроме того, оказывается, существует обряд непосредственного общения с демоном! Ему нужно рассказать о своих проблемах или свершениях, а он может дать совет или просто выразить своё отношение. Между прочим, складывается впечатление, что в данном случае этот обряд я и должен выполнить, меня для того сюда и притащили. Может, обойдётся? Может, я пешком постою?»

В первый же день по прибытии Кириллу показали «исповедальню». Место оказалось не очень таинственным — некое подобие пещеры или грота, глубиной метров семь-восемь. Заканчивалось оно не «коренной» стенкой, а завалом из каменных глыб, причём не до самого свода — там темнела довольно широкая щель. Наверное, пустота в горной породе продолжалась и дальше, но никого это не интересовало — спелеологических упражнений обряд не предусматривал. Зато предусматривал процедуру предварительного «очищения». Она заключалась в том, что перед походом в каменную нору нужно в определённом месте накопать из-под снега веток и мха, разложить их кучками на восемь сторон света и по возможности одновременно поджечь. Потом забраться внутрь этой октограммы, побрызгать в каждую сторону собственной кровью и раздувать эти костерки, не подкладывая нового топлива. Хорошим знаком считается, если все они прогорят одновременно. «Похоже на подачу дымового сигнала, — мысленно усмехнулся Кирилл. — Интересно, зачем он вездесущему демону?»

Всё бы ничего, но завершиться процедура должна была публичным приёмом какой-то дряни, хранящейся у Чаяка в кожаном мешочке. Кирилл попросил показать её и без труда опознал сушёные мухоморы. «Э-э, ребята! — всполошился учёный. — Мы так не договаривались! После этих грибочков и здоровым-то людям мало не кажется, а я со своей больной головой просто копыта откину! Что делать, блин?!»

Почти в отчаянии Кирилл стал перебирать свой скудный скарб, надеясь найти среди немногих имеющихся «иномирных» предметов что-нибудь настолько соблазнительное, чтобы... Как назло, ничего по-настоящему «ценного» Чаяк из его запасов не захватил. Ну, если только... Учёный нажал кнопочку «С» на своём мобильнике, и экранчик засветился!

Выбрать подходящий момент для беседы оказалось нетрудно.

— Ой-е-ей... Ох-хо-хо-о...

— Что печалит тебя, друг?

— Понимаешь, Чаяк... Ведь я убил менгита возле жилища Тгелета!

— Но ведь он не наказал тебя! Скорее наоборот!

— Это так, да... Но, с другой стороны, разве кто-нибудь когда-нибудь был избавлен от наказания за пролитие здесь человеческой крови?

— Никто не знает о таких случаях... Но, наверное, менгиты просто не люди — их можно убивать везде!

— Может быть, ты и прав... Конечно же ты прав, но... Ты же знаешь, Чаяк, чувство страха мне не знакомо! Как и тебе...

— О, да!

— Вот я и думаю... Может, ты сходишь к Тгелету...

— ?!?

— ... и спросишь его, можно ли тебе владеть вот этой волшебной штукой, — Кирилл включил и выключил телефон перед носом собеседника.

— О-о-о!

— А заодно разведаешь, как он ко мне относится — это же не трудно, правда? Мне даже кажется, что если ты расскажешь демону о наших делах, то мне идти туда будет не нужно. Не захочет он меня слушать. Кажется мне так... А?

— Э-э-э... Н-н-у-у...

Расчёт оказался верным на сто процентов. Таучины вообще не слишком сильно трепещут перед своими духами и демонами, а уж Чаяк с его гибким умом и богатым жизненным опытом — тем более. Зато отказаться от понравившейся игрушки этим людям очень трудно — психологически. Кроме того, мужчине неприлично принимать «грибочки» просто так, без повода, а тут повод есть! Конечно же, таучин понял, что его «друг» просто трусит! Он и сам, честно говоря, побаивается, но зелёный холодный огонёк в чёрном предмете — это очень, очень круто!

Кирилл мог гордиться своей хитростью: «Всё получилось! Даже объяснения с соратниками по поводу „подмены” Чаяк взял на себя! Только бы аккумулятор не сдох в последний момент — на индикаторе одна „палка” осталась. Это вообще чудо, что там хоть какой-то заряд остался!»

Тем горше было разочарование, когда едва оклемавшийся после «сеанса» Чаяк вернул прежнему хозяину мобильник и прохрипел:

— Нет... Никак... Он зовёт тебя... К себе!

«Здрасте! — изумился Кирилл и мысленно выругался. — Это ещё что такое?!»

Чуть позже выяснилось, что имеется в виду не повторение обряда «исповедания», а нечто более смешное: Кириллу предстоит отправиться вглубь скального массива — к истокам тёплого ручья!

Из присутствующих здесь соратников учёный смог вытянуть очень немногое: да, такие случаи бывают, но очень, очень редко! Из-за чего, зачем и к чему приводят? Ну, может, старики и знают, а мы — нет! Обычно люди туда не ходят, потому что нельзя. Нельзя — без приглашения.

Свой поход Кирилл решил не откладывать — не дай бог возникнут ещё какие-нибудь осложнения!

Пробираясь по каньончику, он старался не наступать на обледенелые камни и посматривал вверх и в стороны. Невольно напрашивалась мысль, что если в верховьях кто-то живёт, то держать оборону им исключительно удобно — и пулемёта не нужно: «Один-два лучника, засевшие в камнях, смогут перестрелять любое количество непрошеных гостей. А при необходимости можно и обвал устроить. Только ни в какие «затерянные миры» и «земли Санникова» я давно уже не верю. Дикая природа, особенно если это пустыня, очень прозрачна, все следы в ней на виду, а людям (как и динозаврам) нужно кормиться и испражняться...»

Углубившись в размышления, Кирилл умудрился два раза поскользнуться и пребольно шмякнуться на обледенелые камни. На третий раз он каким-то чудом сумел сохранить равновесие и решил, что разврат пора кончать, что нужно искать нормальную дорогу: «Если нельзя идти здесь, то надо попробовать там!»

«Там», то есть на противоположном берегу, его ждала приятная (или какая?!) неожиданность — тропа! Сначала Кирилл, конечно, не поверил и решил, что удобный для ходьбы участок — это случайная «усмешка» мерзлотных процессов. Ан нет — узкая полоска утоптанного снега тянулась и тянулась. Причём создавалось впечатление, что кое-где с пути убраны камни. Это не говоря уж о том, что на обочинах виднелись следы вполне человеческих ног, обутых в обычную зимнюю обувь туземцев!

«А почему нет? — обалдело думал учёный. — Старый японский способ: где легче всего спрятать лист? В кроне дерева, конечно, среди других листьев. Там — на входе — всегда полно следов всяких паломников. А дальше — где тропа — начинается табуированная зона. В общем, простенько, но со вкусом...»

Тропа всё тянулась и тянулась, извиваясь между засыпанных снегом камней. На одном из поворотов Кирилл задержался: «Судя по следам, здесь путникам не раз приходилось перекантовывать тяжёлый груз. Ну, да: здесь ставили, а там принимали. На носилках, что ли, таскали?! Ещё немного, и я поверю в реальность Тгелета и... его команды!»

Поверить действительно вскоре пришлось — а куда деваться под стволами?! Причём под стволами не примитивных кремнёвых фузей, а вполне продвинутых магазинных винтовок системы Мосина! Держали оружие в руках двое парней в обычных меховых одеждах.

— Вы чего? — в некотором (точнее, изрядном!) смущении поинтересовался Кирилл на языке таучинов. — Меня, между прочим, приглашали!

— Что, с оружием? — насмешливо спросил один из парней. — Так не бывает. Оставь копьё здесь — никто его не возьмёт.

Пришлось подчиниться — могли бы и просто отобрать. Кроме того, в предложении содержался как бы намёк, что потом будет возможность свою собственность забрать, — это обнадёживало.

Конвоировали гостя вполне грамотно — один впереди, другой сзади на расстоянии от трёх до пяти метров. Вот только винтовки свои парни повесили за спину, а не несли в руках. То, что открылось Кириллу за очередным поворотом, заставило его на мгновение оцепенеть — он даже забыл опустить на снег ногу, поднятую в очередном шаге.

Такая форма рельефа у геоморфологов называется «цирк» или «кар» и образуется иногда в истоках горных ручьёв. В данном случае эта котловина была не круглой формы, а вытянутой, обрамляющие её склоны представляли собой довольно крутые осыпи-курумники, переходящие наверху в голые скалы. Никакого ледника в центре не было, зато красовалась довольно обширная проталина, на которой парили тёплые ручейки и, кажется, даже травка зеленела. На дальнем конце этой поляны располагалось большое жилище из шкур — явно стационарное, приморского типа. Чуть в стороне и выше по склону красовалось ещё одно произведение архитектуры, не имеющее, наверно, аналогов во внешнем мире — длинная полуземлянка, собранная из камней, дёрна, тонких брёвен и кусков шкур. У этого сооружения имелось даже некое подобие дымовой трубы, из которого поднимался дымок. Чуть правее на склоне резвились трое малышей — этаких меховых колобка. Они катались «с горки» на собственных задницах или на кусках шкуры. В их веселье принимали участие два щенка. Какая-то женщина копошилась у парящей воды, где было устроено некое подобие мостков, у входа в жилище сидел мужчина и тесал длинное тонкое брёвнышко — наверное, делал полоз для нарты.

Этот пейзаж произвёл на Кирилла впечатление довольно сильного удара — пыльным мешком из-за угла по многострадальной голове.

Дело в том, что открывшаяся картина была ему как бы знакома — из детских снов и фантазий, из глюков, когда он болел и лежал с высокой температурой. Трудно сказать, то ли этот пейзаж ему сначала приснился, а потом он начал развивать и оживлять его своим воображением, то ли наоборот. Помнится, в детстве он любил лежать, накрывшись с головой одеялом, и представлять себя в уютном, огороженном скалами мирке, где есть всё, что нужно для счастья, — даже мама! На этот мирок нападали всякие злобные враги, а он с друзьями его защищал. Ну, да, в совсем уж раннем детстве врагами были какие-то чудовища или драконы, потом они как-то постепенно переродились в солдат с ружьями. Он — Кириллка — делал из подушки бруствер и строчил в них из пулемёта! Только они не падали, а шли и шли вперёд, чтобы отнять, разрушить, растоптать всё, что есть хорошего в жизни. От вражьих выстрелов рушились скалы, гибли друзья, и он в конце концов оказывался один на один с толпой врагов. Убежать или спрятаться было нельзя, и он с криком бросался на них, размахивая чем-то длинным и острым. На этом месте Кирилл обычно просыпался, и чем кончилось дело, узнать не мог.

— Нравится? — с некоторым сарказмом проговорил один из конвоиров. — Вот так мы и живём. Иди, раз звали!

— Куда?!

— К Тгелету, конечно! — хихикнул второй — он оказался совсем молодым парнишкой. — Дорогу найдёшь или показать?

— Найду, наверное...

— Только вон там этой зимой болотина образовалась, — указал первый. — Лучше обойди её справа.

— Разберусь, — буркнул учёный и, как сомнамбула, побрёл вперёд. Почему-то он совершенно точно знал, куда ему надо — к входу вон в то строение. Его фальшивая память подсказывала, что всё самое главное находится именно там. Но на входе всегда возникают проблемы: взрослые требуют, чтобы он снял обувь, — вот дураки-то!

— Благодарю вас, — сказал Кирилл, приглаживая пятерней влажные волосы. — Сто лет не мылся. Только данный роман вроде бы проходит как историческая авантюра, а не как фэнтези. Арбузом или манго угощать будете?

— Нету их здесь, — усмехнулся хозяин. — Чудес не бывает. Как звать-то?

Кирилл представился и робко поинтересовался:

— А вы... С кем имею честь?

— Селиверстов Андрей Константинович.

— Надо же, полный тёзка!

— Н-да? Чей же?

— Классика арктической истории! У нас в институте каждый год проводятся Селиверстовские чтения! Он умер в...

— Так-таки классика? — перебил хозяин.

— Конечно!

— Надо же... И что, он совсем помер?

— Ага, во время войны погиб на фронте.

Старик надолго задумался, теребя неопрятную бороду. Потом как-то хитро прищурился и спросил:

— Ты сам-то этого вашего классика читал?

— Обижаете! — заявил Кирилл и не без гордости начал перечислять названия работ. — У нас в институте целая группа работает по изучению его наследия! Я, между прочим, участвовал в подготовке к печати статьи о шаманизме, а по словарю Селиверстова учил язык таучинов! Ну, не только по нему, конечно, но он считается лучшим...

— Неужели о шаманах рассекретили?! — вскинул лохматую бровь старик. — Вместе с выводами?

— Конечно! Все рукописи давно в открытом хранении! А та статья в печать пошла практически полностью, но с комментарием нашего академика, что, мол, автор во многом добросовестно заблуждался, что, мол, современная наука доказала... Но я с ним не согласен — ни черта она не доказала, а вовсе даже наоборот! А почему... Почему, собственно говоря, вы интересуетесь? Вы тоже читали эти работы?

— Я их писал.

— Не понял?! Так вы...

— Хочешь проверить? Давай пройдёмся по знакомым тебе текстам. Память, правда, барахлить стала — вчерашнее забываю, но молодость помню!

— Погодите... Но... Но А. К. Селиверстов погиб на фронте — в начале сорок третьего! Такова официальная информация.

— Она почти правдива, — усмехнулся старик. — В марте сорок третьего доблестный комроты действительно перестал существовать. Вместо него спустя пару месяцев появился зе-ка № 4368.

— Как это? За что?!

— Не «за что?», а «почему?». Всё потому же — слишком много знал. Но мне повезло — на следствии почти не били, а из лагеря выдернули уже через полгода. Правда, к тому времени я уже не катал тачку — зафитилил малость.

— И?

— Подлечили и отправили в Коймск — в здешнюю шарашку.

— Да, я слышал про такую... Только никто не знает, чем она занималась.

— Разумеется! А ведь таких тогда много было — по одним икутским шаманам сколько народу работало!

— Это в войну-то?! — изумился Кирилл. — Но зачем?

— Как это «зачем»? А погоду делать — лётную и нелётную? Думаешь, пустяк?

— Н-ну, вообще-то...

— Вообще-то, было две жёстких линии: одна — внушать обывателю, что всё это чистой воды мракобесие, а другая — изучать и пытаться взять на вооружение.

— И что... Получилось с икутами?

— Откуда ж мне знать? По слухам, вроде бы ни один заклинатель на сотрудничество не пошёл. А на самом деле... Лендлизовские самолёты из Америки гнали как раз через те районы. Некоторые не долетали. Кто знает, сколько бы их не долетело, если бы не... А?

— Здорово! А вы... Ваша шарашка чем занималась?

— Всем понемножку. Нас тут «каждой твари по паре» было — от антропологов до астрономов. Среди прочего и аномалию Уюнкара грызли. Наверное, начальство надеялось через эту дыру выкрасть новейший американский истребитель.

— Но ведь всегда считалось, что никаких переходных зон нет, никаких параллельных миров не существует! Это всё фантазии!

— И я так когда-то думал, — снисходительно улыбнулся старик. — Только всё оказалось иначе. Аномальные явления, колдовство, магия всегда интересовали правителей и всякие серьёзные организации, особенно имперские спецслужбы. Нам на шарашке подкидывали кое-какую совсекретную информацию по исследованиям гитлеровцев. Оказывается, в Третьем рейхе относились к данной теме очень серьёзно и добились поразительных результатов! Наш Лаврентий Павлович очень переживал по этому поводу.

— А как... Почему... Ну, здесь-то...

— Давай я уж сразу объясню, чтоб ты не мучался. Только скажи сначала, ты сюда попал через Громовых?

— Ну, да — почти год назад. Вы их знаете?!

— Кто ж Петровича не знает! Так вот, один из наших «аномальщиков» — там, в Коймске — подружился с местным жителем. Этот мужичок на шарашке вольнонаёмным работал — истопник, дворник, уборщик и всё остальное в одном лице. И как только они подружились, сразу пошли результаты по Уюнкару! Правда, не все они доходили до начальства... Ребята потребовали организовать стационарную базу в непосредственной близости от объекта — «командировку» по-лагерному. Прорыв в иные миры обещали и всё такое. Ну, и прорвались... Представляю, как начальство веселилось — вся «командировка» исчезла, причём вместе с оборудованием и охраной!

— Солдат потом перебили?

— Не всех — были среди них и люди...

За шкурой, прикрывающей вход в комнату, кто-то кашлянул, явно привлекая к себе внимание. Потом послышался молодой голос, говорящий по-таучински:

— Отец, гости неспокойны. Двое ссорятся.

— Присмотри за ними, сынок, — сказал Селиверстов на том же языке. Он пошарил на топчане позади себя, вытащил из-под шкур длинный тяжёлый предмет и продемонстрировал его Кириллу: — Ты, наверное, думаешь, что Тгелет — это я? Нет, это — она!

«Винтовки у местных я уже видел, — соображал учёный. — Эта отличается от прочих наличием снайперского прицела. Штука, похоже, допотопная, но... Но у здешнего демона действительно длинные руки — прицельная дальность у трёхлинейки немалая!» Вошедший таучин привычно принял оружие, кивнул присутствующим и покинул помещение. Кирилл же продолжал мыслить: «Парень обратился к старику так, словно тот приходится ему отцом либо братом отца, а Селиверстов использовал обращение, применимое к сыну или племяннику. Здешние народы такими словами не бросаются — тут у них что, семья?!»

— Так вот, — вернулся хозяин к прерванному разговору, — насколько я понимаю, тот наш истопник нынешнему Петровичу приходился дедом. У них династия, уходящая, похоже, корнями вглубь веков.

— Но как такое может быть?! Чтобы так долго никто ничего не знал?!

— Так уж и никто, — усмехнулся Селиверстов. — Желающий видеть увидит, желающий слышать — услышит. Но об этом мы поговорим как-нибудь потом.

— Я уже понял, откуда у вас винтовки, — в голове Кирилла вопросы свились в клубок, как змеи, и он просто не знал, за что в этом клубке схватиться в первую очередь. — А пулемёта нет? И... Как же вы тут живёте?! Ведь надо же чем-то питаться, обогреваться... Неужели на одних жертвоприношениях Тгелету?! И народ — ведь меня сюда вели местные! Как вы умудряетесь...

— Ну, началось! — со вздохом перебил старик. — Робинзон жил где-то в тропиках, а мы возле полярного круга — разве такое возможно?! Как видишь, возможно. Только у меня пока нет желания рассказывать о нашем жизнеобеспечении. Если только пару слов в общих чертах, чтобы ты не захлебнулся от любопытства и не начал расспрашивать всех встречных.

Основная проблема в высоких широтах — дефицит тепла, малое поступление солнечной энергии. В этом каменном корыте получился этакий оазис: термальный источник, защита от ветра плюс южная экспозиция части склонов — в солнечную погоду даже зимой загорать можно. В общем, вегетационный период растений здесь примерно на месяц длиннее, чем в окружающей тундре. Когда-то тут была роскошная тополёвая роща, только мы её в первый же год истребили на дрова и постройки. Зря, конечно... Зато картошка на склоне вызревает — мелкая, конечно, но в качестве деликатеса годится. Впрочем, местные жители к ней равнодушны.

— Местные...

— А что такого? Тундра тайн не хранит — жилище Тгелета всем известно. Правда, в разной степени — некоторые таучины и мавчувены находятся с этим духом в более тесных отношениях. Одна семья живёт тут постоянно, ещё несколько приходят и уходят.

— Этакие жрецы, да? Особо приближённые?

— Назови это хоть так. Через них родственники делают жертвоприношения. Те, кто оказывается в трудной ситуации, приносят в жертву и детей. Так что их у нас тут много. Потом они возвращаются к своим и становятся новыми, как ты говоришь, «жрецами».

— Э-э-э... Послушайте... — Кирилл напрягся изо всех сил, пытаясь сформулировать главный вопрос — тот, после которого станет ясно, о чём и как спрашивать дальше. — Э-э-э... Послушайте, но зачем всё это? Почему вы здесь, ведь Сталин давно умер, даже перестройка с гласностью давно миновали! Там, за барьером, другая страна! Она бедная, в чём-то уродливая, в чём-то смешная, но она НОРМАЛЬНАЯ! А вы здесь... Почему такая разница во времени? А где все остальные? Не понимаю...

Кирилл запутался, смутился и замолчал. Селиверстов некоторое время задумчиво смотрел на него, как бы что-то решая для себя. Наконец, кажется, решил и сказал:

— Ты ещё молод, Кирилл, но... Но у меня складывается впечатление, что ты — учёный. Не в смысле рода деятельности, а по складу ума и, если хочешь, души. Наверное, и говорить с тобой надо соответствующе. Давай попробуем. Так вот, здесь, в полной изоляции от цивилизованного мира, оказалась группа исследователей — настоящих, между прочим, исследователей. Многие из нас были чуть ли не светилами в своих областях. И ни одного сталиниста — на ту «командировку» мы таких не взяли. Когда стало ясно, что смерть от голода и холода нам больше не грозит, встал вопрос, как и зачем жить дальше. При голосовании никто не воздержался, не подал голоса «против» — будем продолжать работать. Для кого? Для человечества. Понять и принять такое ты можешь?

— Да, пожалуй...

— Тогда слушай дальше. Согласно теории Щукина-Иванова существует бесконечное множество так называемых дубль-реальностей. Мы просто перешли из одной в другую. Эти реальности непрерывно возникают и исчезают. Что нового мы можем узнать при наших возможностях? Не много: исследовать пространственно-временную зону наложения-смыкания и попытаться понять механизм или причины дихотомии.

— Ничего себе — задачки!

— Масштаб, достойный исполнителей. Впрочем, любую сложную проблему можно свести к простому — узловому, так сказать — вопросу. Если одна реальность отделилась от другой, значит, произошло нечто значимое. Оно должно оставить материальные следы, верно? Так что же в этом мире есть такого, чего нет в нашем? Точнее, чего не было в нашем лет триста назад?

— Неужели выяснили?!

— Как тебе сказать... Этим вопросом занимались трое... Ну и, разумеется, возникло три теории или гипотезы, каждая из которых — единственно верная. Мы спорили больше двадцати лет... Я оказался прав, потому что пережил оппонентов — возражать стало некому.

— Это — аргумент, — обалдело поддакнул Кирилл.

— Увы, — качнул головой старик, — просто я был самым молодым, да и на «общих» работах пробыл недолго. У остальных лагерный стаж был о-го-го! Так что гордиться тут нечем...

— И как же по-вашему... Ну, почему миры-то раздвоились?

— Почему? — Глаза старика вдруг сверкнули фанатичным блеском. — Здесь и сейчас существует быстро растущая группа местного населения, которая устойчива к действию алкоголя! Все они, по семейным преданиям, происходят от одного предка! Всё дело в нём!

— Но... А у нас...

— В нашем мире этого предка не было! Или его потомки погибли! Все до одного!

— Но... Но откуда у вас такая информация?

— Поиски причин, поиски различий мы начали, конечно, с людей — с местного населения. Среди прочего стали делать простейшие анализы мочи и крови, которые тут в изобилии оставляли паломники, — Тгелету, сам понимаешь, туземцы поклонялись задолго до нашего появления.

— Анализы?! Здесь?!

— А что такого? Кое-какие химикаты у нас имелись, а чего не хватало, сварганили сами — специалисты среди нас были ещё те. В общем, оказалось, что среди местных таучинов изредка встречаются особи, в организме которых присутствует фермент, разлагающий алкоголь.

— Ну и что? А почему вы решили, что в прошлом нашего мира дело обстояло иначе? В семнадцатом-восемнадцатом веке никто ж анализов не делал! Откуда такие данные?

— По восемнадцатому веку информации действительно почти нет, зато её много по девятнадцатому. Тогда местное население поили все, кому не лень, хотя это и было запрещено правительством. И никто — понимаешь? — никто, ни один наблюдатель не зафиксировал хоть одного непьющего таучина! Хоть мужчину, хоть женщину!

— Н-ну... Разве это показатель?

— Да, показатель: стереотип поведения однозначно подтверждает, что устойчивых к алкоголю не было!

— Что-то я не пойму, Андрей Константинович, — признался Кирилл, — ведь параллельные миры — это различные исторические судьбы... Ну какое может иметь значение, с какой силой члены того или иного общества страдают с похмелья? Это ж бытовые мелочи...

— Это — не мелочи! — заявил Селиверстов и вдруг заговорил убеждённо и страстно: — Реакция на алкоголь обычно наследуется не сама по себе, а вместе с целым букетом других свойств! В том числе с инстинктивными программами! С программами, определяющими поведение людей иной расы! Той, которая тысячи лет назад прошла через революцию неолита — расы воров и тружеников, святых и подонков!!

— По-моему, мы такого не проходили, — пожал плечами Кирилл. — Ну, неолит — это переход к производящему хозяйству... Вместо, значит, охоты и собирательства... А при чём тут инстинктивные программы? Ферменты какие-то...

— Придётся читать лекцию, — вздохнул старик. — Слушать будешь или ты из тех, кто всё, ему неизвестное, считает глупостью?

— Буду.

— Тогда слушай. Человек, в отличие от животных, имеет большую свободу выбора. Но крупные человеческие коллективы, в целом, подчиняются законам развития популяций. Пресловутая неолитическая революция, переход к производящему хозяйству имеет ту же природу.

— Как это?!

— А вот так! Любые зверушки, освоив новую территорию или новый способ добывания пищи, немедленно увеличивают свою численность. Причём увеличивают не в соответствии с ресурсами, а с перебором. После чего начинается голод и спад численности, но опять-таки не до уровня соответствия ресурсам, а ещё ниже. В итоге появляется некий избыток продуктов питания и начинается новый всплеск. И так без конца — у животных. Человек начал выращивать полезные растения и разводить скот — это резко расширило его ресурсную базу. Причём по двум линиям сразу: освоение новых территорий и увеличение производительности труда на прежних. Только увеличение численности всё равно оказалось избыточным. В итоге последние тысячи лет производящая часть человечества почти всё время живёт в условиях дефицита ресурсов.

— Это, наверное, и является стимулом для развития?

— Можно сказать и так. В кризисных условиях вырабатываются или активизируются определённые инстинктивные программы — совсем иные, чем при относительно стабильном благополучии. В частности, появляется стремление к формированию жёстких иерархических пирамид — с доминантом наверху, с субдоминантами посередине и обычной публикой в основании. Именно эти пирамиды и облекаются каменной плотью государств и империй.

— Здрасьте! Всю жизнь считалось, что государство — продукт человеческого разума!

— Внешнее оформление инстинктивной программы, включая строительство дворцов, действительно является продуктом разума, но сама идея принадлежит природе — не надо брать на себя лишнего.

— Погодите! — осенило вдруг Кирилла. — Ведь что-то подобное писал... Дольник, кажется? Но вы-то откуда знаете?! И к чему мне это рассказываете? Мы же находимся фактически за пределами какого-либо государства!

— Это так, но здесь столкнулись люди, веками жившие в условиях жёсткой общественной иерархии, и те, у кого она даже не начала толком зарождаться. Неужели ты думаешь, что преимущество русским даёт огнестрельное оружие?

— Нет, конечно...

— Для тех же служилых существование в иерархической пирамиде естественно. Они умеют командовать и подчиняться, ради более высокого положения, ради чинов или богатства они готовы отцу родному глотку перегрызть, не то что какому-то туземцу!

— Н-ну-у, наверное, вы правы...

— Длительное проживание в условиях государства меняет способы мышления и даже строение мозга.

— Строение мозга?!

— У людей, не имеющих длительного исторического опыта выживания в условиях цивилизации, — у «дикарей» — мозг обычно больше, но та его часть, которая отвечает за абстрактное мышление, развита слабее. Зато гораздо лучше развито конкретно-художественное мышление. Такие люди плохо умеют подчиняться и командовать, с трудом переносят то, что мы называем дисциплиной, испытывают инстинктивное отвращение к регулярному нетворческому труду...

— ...Не умеют предавать и обманывать, — подхватил Кирилл, — соседей грабят из чисто спортивного интереса, а не корысти ради, в трудных же ситуациях просто кончают жизнь самоубийством! Так, да?

— Примерно. Таучины на наших глазах переходят к производящему хозяйству — к крупностадному оленеводству. Причём сами, без подсказки, без помощи «белого» человека! Они ещё не отравлены собственностью, не способны выживать за счёт ближнего, но не способны и к организации, к созданию жёсткой иерархической пирамиды. Значит, в конфликте с более зрелыми цивилизациями они обречены — при всей их воинственности! В нашем родном мире шли такие же процессы, и арктическая цивилизация умерла, не успев толком родиться. А в этой реальности таучинам кто-то занёс уникальный генетический материал. Ты можешь представить себе активный, воинственный первобытный народ, среди которого появились люди с мышлением, с волей «белого» человека? Их пока нет, но уже есть среда, есть субстрат, из которого могут вырасти ЛИЧНОСТИ! Те самые личности, которые творят историю! В общем, в отличие от нашей реальности, здесь таучинам дан шанс.

— Почти понял, но... — Кирилл лихорадочно и беспомощно пытался сообразить, что же мог знать о генетике учёный довоенного времени. К стыду своему, вспомнить этапы развития данной науки он не смог и решил вопрос на этом не заострять. — Значит, таучины могут победить? Но вы-то ведь — русский! А получается, что «болеете» не за «наших»!

— Когда мальчишка-охранник в лагере бил меня прикладом, «нашим» он меня не считал, — усмехнулся старик. — Но ты не думай, что это обида, что это месть. Просто я учёный... Кто знает, если в этой реальности один из арктических народов начнёт строить собственную историю, может, и у других всё сложится иначе? Не будет Гитлера, Сталина, Ленина Кирилл уже «объелся» заумной информацией и был бы рад поговорить о чём-нибудь другом. Ну, например, узнать, нельзя ли как-нибудь побыстрее вернуться в родной мир? И при этом забрать с собой Луноликую? Может быть, вон тот агрегат в углу, похожий на старинный радиоприёмник, как раз и предназначен для открытия «ворот»? Мысль эта так захватила Кирилла, что он спросил совершенно невпопад:

— Что же вы здесь принимаете? Какие волны ловите?

Старик умолк и некоторое время смотрел на Кирилла с явным разочарованием. Наверное, он решил, что напрасно тратит на него слова. Ответ прозвучал как-то устало:

— Это не радио... Это ребята ещё на шарашке соорудили — вектор показывает.

— Вектор чего?

— О, Господи, я ж не физик... и уже не научусь... В общем, в событийно-временном потоке любая реальность как бы перемещается относительно других — с кем-то сходится, от кого-то отдаляется. Вот эта штука и показывает направление движения — только и всего...

— Но ей, наверное, электричество требуется? — не придумал умнее вопроса Кирилл.

— Ну и что? — слегка пожал плечами Селиверстов. — Там сзади ручка есть — крутить надо. Впрочем, возможно, прибор давно неисправен — всегда показывает расхождение.

— Вы, значит, регулярно проверяете?

— Нет, конечно, — время от времени. Вот как узнал, что ты здесь появился, так и проверил — ничто не изменилось!

— То есть я и мои действия как бы нейтральны, незначимы для местной истории?

— Наверное... Серёга Иванов доказывал, что историю направляют лишь те, кому предназначено свыше, а Саня Щукин считал; что происходит компенсационное замещение событий. Если хочешь, давай ещё раз посмотрим.

— Давайте.

— Только динамо сам крутить будешь.

— Конечно! Это не проблема...

Жужжание стихло, и старик откинулся к бревенчатой стене. Кожа на лице его стала такого же цвета, как борода и усы, — желтовато-белого.

— Что с вами? — всполошился Кирилл. — Вам плохо?

— Мне?! Нет, не мне... — пробормотал Селиверстов. — Началось стремительное сближение! Никогда такого не было...

— Что значит сближение? Как это понимать?!

— А вот так! Все отличия местной истории от нашего прошлого вот-вот сведутся на нет — исчезнут, перестанут быть значимыми! Что случилось? Что такого произошло за последние месяцы?!

— Таучины разгромили отряд Шишакова, — доложил Кирилл. — И атамана убили. Но вряд ли это для вас новость. И потом, вы же связываете будущее этого мира с судьбой совсем других лю...

Что-то в голове у Кирилла замкнуло, заискрило, щёлкнуло: «Луноликая объясняла свои странности тем, что среди её предков был русский! Она и её родственники из тех самых людей, о которых говорил Селиверстов, — никакого сомнения!»

И почти сразу в Кирилловом мозгу раздерганные по пространству и времени «непонятки» связались в логичную причинно-следственную цепь.

«А я? Эта странная история с побегом из крепости? Да меня просто использовали в своих интересах — Петруцкий использовал! Это же элементарно! Он ненавидел Шишакова, и, кроме того, ему нужен был повод для военного похода против туземцев. Он организовал мне побег... И не пожалел об этом! Я даже «перевыполнил план»: не просто нагадил Шишакову, а устроил разгром казачьего отряда!

И вовсё это не бред! Собрать обо мне информацию, конечно же, было нетрудно: множество ясачных мавчувенов видело, как я воюю вместе с таучинами, как стреляю из ружья! Мне подсунули стреляную гильзу, и я купился как мальчишка!

Что же дальше? А дальше то, о чём мечталось: армия Петруцкого, вместо того чтобы голодать, бунтовать и разбегаться, обрушится на таучинов! Причём «закон» будет на её стороне, поскольку «иноземцы сии зело немирные». Конквистадоры пройдут огнём и мечом по посёлкам и стойбищам! Что-то подобное было в родном мире? Ещё как! Сейчас, наверное, войско выходит из острога — самое время. Или уже вышло... И Луноликая, и все её родственники, и все, в ком течёт кровь того русского парня, погибнут от рук карателей. Или умрут от голода на выжженной ими земле! Та и эта истории сомкнутся, войдут в резонанс, станут одинаковыми...»

В информации, которую Кирилл получил за последний час, имелась масса противоречий и вопиющих нестыковок, только все они отступили на второй план, перестали быть актуальными. Его размышления прервал Селиверстов:

— Если дело так пойдёт и дальше, то через неделю-другую ты сможешь попасть домой...

— НЕТ! — сказал Кирилл и поднялся на ноги. — ДАЙТЕ ТАУЧИНАМ ОРУЖИЕ! Дайте хоть пару винтовок, и они остановят менгитов!

— Об этом даже не думай, — неожиданно твёрдо ответил Андрей Константинович. — Великому народу не нужна посторонняя помощь. А если нужна — он не великий, он обречён.

— Хотите, чтобы эксперимент был чистым? — скривился Кирилл. — Тогда всадите мне пулю в спину! Иначе я — посторонний — останусь здесь и буду драться!

Он резко повернулся и двинулся к выходу. Хлопнуть дверью не получилось — её здесь заменяла оленья шкура. Кирилл очень спешил и потому не ряс слышал фазу, произнесённую ему вслед:

— Нет, сынок, ты не посторонний, просто ещё не знаешь об этом.