Вокруг трона Екатерины Великой

1

х и скверным характером наградила мать-природа княгиню Екатерину Романовну Дашкову! Впрочем, зачем сваливать на мать-природу то, что сама Екатерина выработала в себе, соединив с врождённой родовитой спесью несколько идей, вычитанных ею в книгах французских энциклопедистов, а также с презрением глядя на всеобщее невежество, окружавшее её.

Родовитая спесь вкоренилась в характер Екатерины Романовны не на пустом месте — она действительно происходила из знатнейшего в России рода Воронцовых. Имена этих царедворцев, всегда близко стоявших у трона, покрыли себя славой ещё в пятнадцатом веке. Они сражались с врагами русской земли: и с Казанью, татарским ханством, и с сильной Литвой, всегда обращавшей жадные взоры на несметные богатства и необозримые пространства России, — справлялись даже с набегами, устраиваемыми извечным противником — татарскими крымчаками, боролись под знамёнами и хоругвями московских князей.

Один из Воронцовых стал воспитателем и наставником молодого, в то время ещё малолетнего царя Ивана, прозванного позже Грозным. Учил его Михаил Воронцов всему, что было тогда в стиле века, обуздывал его нелепые и скверные выходки, за что и поплатился своей головой — обвинил Грозный учителя в покушении на свою самодержавную власть да и отрубил ему голову. Сыновья Михаила тоже не избежали участи отца, но один погиб от руки самодержавного царя, а второй сложил голову на воинском посту.

Словом, предки Екатерины были славны и делами, и ратными подвигами, да и теперь, в восемнадцатом веке, стояли близко к трону, своими советами и участием помогая русским царям.

Трое братьев Воронцовых — Иван, Михаил и Роман — славились и богатством, и знатностью, и причастностью к делам государственным. Средний — Михаил Илларионович — стал вице-канцлером при императрице Елизавете, старший — Иван — женился на Марье Артемьевне, дочери знаменитого Волынского, которому Анна Иоанновна отрубила голову, а Елизавета, сменившая её на престоле, полностью оправдала его и возвратила из ссылки всех его детей, вернув и все их наследственные владения. Иван богатым барином жил в Москве, много сделал для её развития и градостроительства и пользовался славой человека доброго, хлебосольного и щедрого.

Зато младший — Роман — превзошёл своих братьев мотовством и разгульной жизнью. После смерти своей жены, принёсшей ему четверых детей, закрутился он в попойках, похождениях и распутстве. А детей разбросал по разным сторонам. Старших — Марию и Елизавету — пристроил фрейлинами при дворе императрицы Елизаветы, младшего — Александра — оставил в своих деревнях, приставив к нему воспитателей и гувернёров, а самую смуглую и некрасивую — Екатерину — отдал в дом брата — вице-канцлера.

Михаил был женат на двоюродной сестре императрицы Елизаветы — Анне Карловне Скавронской, происходившей из той шведской ветви родственников Екатерины Первой, которые после смерти Петра Первого обсели её престол, как мухи.

В этой семье воспитывалась одна-единственная дочь Анета, и Михаил попросил Романа отдать Екатерину к нему в дом: обе были одногодки, родились почти в один день и все воспитатели и гувернёры, учителя и няньки стали у них, этих двух девочек, общими...

С раннего детства знала Екатерина все интриги, происходившие при царском дворе, читывала государственные бумаги, которые вице-канцлер нередко приносил домой, а то и принимал чиновников у себя в покоях.

Анета не особенно интересовалась этими государственными бумагами. Хватало с неё и того, что надо было под присмотром учителей болтать изрядно по-французски, по-немецки и по-английски, уметь изящно танцевать все новейшие европейские танцы да ещё рисовать грифелем и писать масляными красками портреты ближайших родственников. А у Екатерины вызывали интерес как раз эти государственные дела — с раннего возраста забиралась она в кабинет дяди Михаила Воронцова и прислушивалась к разговорам, ведущимся там.

Впрочем, может быть, ничего бы и не вышло из этого, кабы не подходящий случай. Екатерина заболела оспой, а тогда при дворе она считалась особенно опасной и заразной, и все дети, да и взрослые, кто подвергся такому несчастью, изгонялись из окружения императрицы, отправлялись подальше, в свои поместья или дальние деревни, чтобы, не дай бог, не заразить императрицу. Елизавета особенно боялась этого, потому что жених её, готовившийся к свадьбе, неожиданно заболел этой страшной болезнью и умер накануне дня свадьбы. И долго жалела Елизавета своего жениха, вспоминала его до самой своей кончины, даже жену своему наследнику, Петру Голштинскому, выбрала из той же семьи, из которой происходил её умерший жених.

Вот потому и всполошились все в доме Воронцовых, когда доктор объявил об ужасной заразе. Конечно, и Анна Карловна, и Михаил Илларионович любили свою воспитанницу и племянницу как свою родную дочь, но делать нечего, оставалось лишь покориться царским приказам. И маленькую Екатерину под присмотром двух немецких нянек отправили в самую дальнюю, захолустную деревню, чтобы императрица даже не знала о болезни Екатерины.

Вот тут-то, в глухой деревушке, засыпанной снегами, и началось настоящее образование Екатерины Романовны. У неё и без того было много книг — снабжал её всеми новинками французской литературы сам фаворит Елизаветы — Иван Иванович Шувалов, большой книгочей и книголюб, недаром основал он Московский университет и всем делам и куртагам предпочитал хорошую книгу.

Екатерина познакомилась с ним при дворе, где бывала у своих сестёр — Елизаветы и Марии. Поскольку никто из фрейлин не интересовался чтением, а мыслями были лишь на балах, Иван Иванович и приметил некрасивую девчушку, жадными взглядами следившую за новыми изданиями у него в руках.

Она попросила привезти ей все книжки, которые уже собрались в её обширной библиотеке, и умоляла знакомых просить Ивана Ивановича присылать ей новые издания. Странно, но фаворит императрицы снизошёл к просьбам племянницы вице-канцлера, и с каждой новой почтой Екатерина получала целые пачки новых книг.

Это были не только любовные французские романы, но и серьёзные книги, освещавшие все новейшие философские мысли, бурно расцветшие во Франции именно в восемнадцатом веке...

Екатерина Романовна проглатывала все книги, что присылал ей Иван Иванович Шувалов, а потом начала просить прислать то, о чём она вычитала в самых новых изданиях. Даже «Энциклопедический словарь» Бейля, в котором были помещены статьи о литературе, астрономии, математике, картографии, она прочитывала залпом, возвращаясь к напечатанному по нескольку раз.

Немки-няньки плохо прислуживали княжне. Иной раз не дозовёшься, не допросишься обыкновенного бульона, надо было непременно бежать босиком по холодному полу к дверям, чтобы выпросить чашку чаю. И Екатерина почувствовала отвращение к людям — слишком хорошо узнала она их натуру и навсегда стала мрачной и злобной.

А когда она вернулась в Петербург, распираемая знаниями, сведениями, новыми горизонтами мыслей, и пустилась было обсуждать эти серьёзные вопросы с окружавшими её людьми, на неё начали смотреть как на помешанную. Ну кому могло прийти в голову, что у этой девчонки столько самых разных знаний, и зачем они ей нужны, если всё её устремление должно состоять лишь в одном: как удачно выйти замуж, народить детей, составить счастье семье и мужу!..

Она осталась одинокой и непонятой даже в своей довольно-таки образованной среде. Приходя во дворец к сёстрам, служившим фрейлинами, она чаще всего заставала старшую, Елизавету, самозабвенно играющей в карты с великим князем Петром, и бесконечно удивлялась, почему Пётр вдруг стал отличать её сестру — толстую, рябую, неуклюжую, грубую на слова и жесты. Случайная встреча с Екатериной Алексеевной, великой княгиней, женой Петра, объяснила ей всё. Её сестра, Елизавета, стала любовницей Петра, во всём потакает ему, старается, как и он, напиваться на всех вечеринках с его голштинскими солдатами, курить, как и он, вонючие трубки, ругаться с изяществом извозчика...

Но скоро обе Екатерины перешли к вещам гораздо более занимательным: начали разговаривать о французской литературе, об энциклопедистах, о смелых и свежих идеях, бродивших по Европе, и обнаружили, что их вкусы и мнения совпадают, а разговоры становятся всё более любопытными и увлекательными.

С этих самых пор Екатерина Романовна стала смотреть на весь двор как на скопище невежественных, необразованных людей и теперь почитала только себя да ещё великую княгиню людьми современными, образованными и умными.

Эта её родовитая спесь да в сочетании с её образованностью и стали отправной точкой её скверного, взбалмошного и неуживчивого характера. Презрительное отношение к окружающим, высокомерное чувство первенства и превосходства сделали её человеком, стремящимся хоть как-то участвовать во всех политических событиях, развили в ней честолюбие и желание во всём быть первой.

Слегка притушили эти её чувства лишь скорая свадьба с князем Дашковым и рождение двоих детей.

И снова, отправившись в Москву, чтобы показаться родителям князя, она почувствовала, что превосходит всех своей начитанностью и знаниями. Мать князя сразу невзлюбила невестку за то, что та не могла даже отдать приказание прислуге на русском языке — при дворе говорили только по-французски или по-немецки, и свой родной язык Екатерина Романовна почти не знала, никто и не занимался с ней её родной речью.

И потому конечно же Екатерина Романовна не могла вести разговоры со свекровью — та знала лишь свой, родной, русский...

Она поспешила отправиться в Петербург.

Ей было всего восемнадцать лет, когда она начала участвовать в политике. В 1761 году она приехала из Москвы и поселилась на лето на даче своего дяди, Михаила Воронцова. Дача была как раз на полпути между Петергофом, где решила пребывать императрица Елизавета вместе с маленьким Павлом, сыном Екатерины и Петра, и Ораниенбаумом, где проживали великая княгиня и великий князь.

Екатерине Алексеевне было позволено навещать своего сына раз в неделю, в воскресенье, — императрица по-прежнему не отпускала от себя внука и не доверяла его воспитание ни отцу, ни матери. И Екатерина покорно приезжала в воскресенье, чтобы увидеть маленького Павла. Но и свидания с ним были очень коротки, Елизавета разрешала разве что поинтересоваться успехами внука в ученье, а потом забирала его с собой на прогулку, как она это называла, именно затем, чтобы свидания сына и матери не продолжались более часа.

Великая княгиня сразу же уезжала, но по пути останавливалась у Екатерины Дашковой, брала её и увозила с собой в Ораниенбаум. Там они много болтали, сближаясь всё больше и больше. Общие темы их бесед вряд ли были очень весёлыми: Екатерина Алексеевна была слишком встревожена своей судьбой, висевшей на волоске, а у Екатерины Романовны уже определился её мрачный нрав. Но они обсуждали самые животрепещущие темы: как сложится судьба Екатерины после смерти тётушки-императрицы, как будет жить Россия под властью голштинского унтер-офицера Петра, не признающего никого в мире, кроме великого Фридриха Второго, прусского короля.

Беседы их были чересчур откровенны, и вскоре Екатерина, великая княгиня, приобрела себе не просто подругу, а товарища, готового со шпагой в руке защищать её честь и достоинство. А за три дня до смерти Елизаветы Дашкова появилась во дворце Екатерины с чёрного хода. Она услышала, как вещала на улицах Петербурга юродивая Ксения, чтобы прихожане пекли блины. А блины бывают только на поминках, и значит, скоро быть смерти императрицы, и что будет потом — одному Богу известно.

Екатерина Романовна прибежала в спальню к великой княгине замерзшая, ещё не совсем оправившаяся от болезни, с промокшими ногами и красным носом.

Великая княгиня приняла её, лёжа в постели, приказала сбросить шубу и лезть под тёплые одеяла, чтобы согреться.

Екатерина Дашкова принялась выспрашивать великую княгиню, что та собирается предпринимать в случае смерти императрицы, есть ли у неё какой-то план предотвратить те события, которые назревают. А события могли сложиться, как об этом говорили уже все во дворце, следующим образом: Пётр заявлял неоднократно, что едва он сделается императором, как тут же разведётся с женой, женится на Елизавете Воронцовой, старшей сестре Дашковой, и объявит незаконным наследника Павла, чтобы возвести на трон ребёнка от Елизаветы...

Всё это носилось в воздухе, все об этом знали и втихомолку шептались, но никто ничего не предпринимал, чтобы предотвратить это.

И Екатерина Дашкова изумилась, услышав, что у Екатерины нет никаких планов, что она всё оставляет на волю Божью, что если суждено чему-то случиться, то всё и произойдёт по велению Бога.

«Она не хочет ни во что вмешиваться, — подумалось Дашковой, — так я сама буду работать на её пользу...»

Дашкова вернулась домой поздно вечером и тут же села составлять планы заговора, переворота в пользу Екатерины. Планы были сумбурные, но для начала она стала ездить по своим близким аристократам, говорить с ними и вербовать сторонников Екатерины...

Она и не знала, что в спальне Екатерины уже давно созрел план заговора, что Орловы уже давно вербуют сторонников великой княгини, но не в великосветских гостиных, а в полках гвардии, которая одна только и составляла силу, способную произвести переворот.

Дашкова всё ещё носилась по гостиным, уговаривая присоединиться к сторонникам Екатерины гетмана Разумовского, Никиту Панина, воспитателя великого князя Павла, аристократов Пассека, Рославлева и других.

Но всё это были одни лишь разговоры — никаких планов, ничего конкретного не предлагала Дашкова.

И все, с кем она говорила, отмалчивались, скрывали от молоденькой княгини, что давно уже посвящены во все дворцовые интриги и даже с ними уже велись переговоры от имени Екатерины. Чересчур ненадёжной казалась им юная княгиня, младшая сестра Елизаветы, уже давно ставшей фавориткой Петра, и опасались слишком близкого родства Дашковой с нею. Могла быть тут и просто провокация, чтобы вскрыть корни заговора.

Ничего, кроме уклончивых вздохов да крайне осторожных слов, не могла найти в гостиных Дашкова...

Императрица Елизавета умерла под самое Рождество 1761 года. Мирно, без всяких эксцессов вступил на престол Пётр Третий, и сразу же посыпались указы, вызывающие у всех придворных и у гвардии недоумённые вопросы и тихий ропот недовольства. Едва тётушка закрыла глаза, как Пётр послал Фридриху, прусскому королю, послание о мире. Семь лет воевала Россия с Фридрихом и уже поставила его на колени. Этот великий король был на грани самоубийства — настолько разгромлена была его армия, а от Пруссии оставался небольшой клочок земли — все занимали русские войска. Но судьба была так милостива к этому королю, что послала смерть Елизавете, и Пётр немедленно заключил с Фридрихом мирный договор, вернув ему всё утраченное...

И тут же Пётр стал готовиться к походу на Данию, чтобы вернуть клочок земли возле его Голштинского герцогства. Зароптала гвардия, только что сражавшаяся с Фридрихом, а теперь находившаяся в арьергарде прусских солдат, ставших союзниками. Армия ничего не могла сказать, у неё не было такой возможности, а гвардия, разленившаяся и сидевшая в столице, развлекавшаяся лишь разводами да вахтпарадами, уже громко возмущалась распоряжениями нового царя...

Екатерина Романовна бегала по гостиным, вербуя сторонников Екатерины и всячески понося Петра, но прекрасно понимала, что в случае неудачи заговора, в случае провала не сносить головы было даже не ей, а мужу её, князю Дашкову, командиру полка гвардейцев, в котором тоже раздавались голоса возмущения против Петра.

В случае неудачи, думалось княгине, ей ничего не будет: Пётр — её крестный отец, воспринимал её от купели, относился к ней с нежностью и любовью главным образом из-за Елизаветы, на которой мечтал жениться; дядюшка — всесильный канцлер Воронцов — тоже не даст племянницу в обиду. А у Дашкова нет таких великих заступников, и в случае чего голова его может слететь с широких и крепких плеч.

Едва сделав привычный утренний туалет, набросив нарядное платье — парадную робу, помчалась она к Воронцову...

Он читал новый указ императора, только что полученный им из рук самого Петра, — указ о вольности дворянской. Теперь дворянам разрешалось служить лишь по их желанию, а стародавние законы о непременной службе дворян по защите императорской чести отменялись. И Воронцов размышлял над этим указом — теперь императорская власть как будто оставалась без особой защиты...

Екатерина влетела в кабинет дяди, даже не спрашивая разрешения на визит. Влепила поцелуй любимому дядюшке и сразу приступила к сути своего прихода:

— Дядюшка, что хочешь делай, но удали моего Дашкова от двора...

Воронцов в изумлении поднял глаза.

— Не удивляйся, дядюшка, но поход в Данию намечен на скорое время, и там может погибнуть мой муж — что тогда буду я делать с моими двумя крошками?

Конечно, поход в Данию, куда Пётр собирался отправить всю столичную гвардию, был для Екатерины только предлогом — она боялась опасности пострашнее войны...

— Да куда ж я его могу отправить? — опять удивился канцлер.

— Что ж, уже нет и свободных посольских мест? — напрямую спросила она. — Разве нельзя послать его в Англию, Швецию или, скажем, в Италию?

— Ну, племянница, ты просишь невозможного. Все посольские места давно заняты, все послы состоят при своих должностях, а если кого смещать, так предлог надобен, да и времени уйдёт немало...

— Погляди, погляди, дядюшка, где ещё есть свободное местечко, умоляю тебя, не оставь меня сиротой с моими крошками...

Воронцов погрузился в чтение списка всех посольств при разных странах.

— Только и есть, что в Константинополе, — нерешительно сказал он, — да ведь даль какая, зашлёшь, а турки могут и в Семибашенный посадить.

— Ты лишь назначь, дядюшка, а уж сборы и дорога столько времени займут, да и в Москве муж у своей матери может задержаться, не к спеху же к должности прискакать...

— Ладно, Константинополь так Константинополь, — пожал плечами любящий дядюшка и снова занялся своими государственными бумагами.

Екатерина Романовна вернулась домой уже с подписанным императорским указом о назначении Дашкова послом в Константинополь.

Прочитав императорский указ, Михаил Дашков взбеленился.

— Как, — бушевал он, — вся армия пойдёт в поход на Данию, а я — в тихий угол? Да все мои товарищи по полку скажут, что я дезертировал, прячусь от пуль! Никогда и нигде не укрывались от опасности Дашковы, всегда всей своей жизнью, верой и правдой служили царю-батюшке!

Он едва не полетел тут же во дворец просить об отмене позорного для него указа.

Екатерина Романовна молча смотрела на него.

— Да и какой из меня дипломат? — продолжал Дашков. — Я знаю только кавалерийские экзерсисы[22], да стрелять умею, да на врага могу пойти с открытой грудью! Что я понимаю в посольском деле, кто учил меня этому? И никогда Дашковы не служили отечеству иначе, чем с оружием в руках. Что подумают мои товарищи в полку, что скажут о трусе Дашкове?

— Ты, Михайло, никогда трусом не был, а что посылают тебя в даль далёкую — так это ещё опаснее, чем на войну идти. Что, если турки посадят тебя в Семибашенный замок да издеваться начнут? И как ещё больше можно служить отечеству, если не утихомириванием этих басурманов, которые только и ждут урвать от России кусок да обратить в рабство наших южных славян. Нет, Михайло, не прав ты — твоя служба может быть почётней и опасней, чем служба в полку...

Дашков присел рядом с Екатериной Романовной, гнев его постепенно утихал, он слушал и слушал разумные слова жены и снова и снова удивлялся, как может такая молоденькая женщина держать такие разумные речи...

— Да и потом, подумай сам, Михайло, — говорила княгиня, — видишь, как неустойчив нрав у нашего императора? Да ты на слова не опаслив, чаю, уж и во дворце знают, какие речи ты говорил о Петре, моём крестном отце? И самое тебе время ехать в Москву. Побудешь там с полгода — надо же ведь и посольство собрать немалое, — а там уж видно будет, что и как повернётся.

И всё больше прислушивался Дашков к словам жены и втайне, в душе понимал, как она права и как разумно может оценить всю обстановку.

В тот же день он начал готовиться к отъезду. Радовался, что попадёт в Москву, что погостит у матушки в имениях, что увидит двоих своих детей, которых Екатерина Романовна оставила на бабушку.

Словом, после вспышки гнева наступила мирная пора, началась подготовка к спешному отъезду, и снова разумные советы жены действовали на Михаила умиротворяюще.

Екатерина Романовна успокоилась только тогда, когда скрылась за воротами дорожная кибитка князя Дашкова, когда улеглась и пыль на дороге, взбитая копытами четвёрки вороных коней.

Теперь у неё были развязаны руки, теперь она могла не страшиться за мужа и детей, теперь она была в состоянии очертя голову броситься в заговор, агитировать за Екатерину Алексеевну, говорить с офицерами, с аристократами — словом, готовить переворот, хоть и не было у души этого заговора, великой княгини, никакого плана, никакого обозримого замысла, было одно лишь стремление, одно лишь желание — занять российский престол.

2

«Милый, милый мой князь, здравствуй, дорогой! Если б ты знал только, как я скучаю по тебе, как всё время видятся мне твои ясные глазоньки, как тянется сама рука погладить твои пышные пушистые усы, как хочется хоть на миг прижаться к твоему сильному прекрасному телу...»

Княгиня на миг остановилась, макнула перо в мраморную чернильницу. Как хотелось ей всё рассказать Мишелю, передать ему ту особую атмосферу, которая наполняла воздух в доме Кейта, куда ездила она к завтраку с дотошным и проницательным послом Англии! Он всегда знал всё, во всём разбирался лучше, чем кто-либо другой, и уж его послания в Лондон были обстоятельнее и глубже, чем других его коллег, хоть бы того же испанского посланника или, скажем, прусского...

Как хотелось ей описать этот завтрак, весь разговор с Кейтом, как мечталось выставить себя в таком радостном свете, умной и проницательной...

Но она вздохнула и начала писать о том, что и она, и дочка здоровы и в доме всё слава богу...

Нельзя, нельзя было писать Мишелю правду, нельзя и намёком обмолвиться, какую бурную деятельность развила его жёнушка по его отъезде.

Она опять вспомнила громадную залу у Кейта, маленькие тарталетки и свежие русские булки на круглом столе, рассчитанном персон этак на двадцать. Но сидели за столом лишь она и Кейт, живой благообразный англичанин, прекрасно говорящий по-русски и до тонкостей знающий все свежие сплетни и слухи...

Кейт внимательно взглянул на Дашкову и ни с того ни с сего неожиданно заявил, что по Петербургу носятся совсем уж несообразные слухи — будто бы гвардия собирается взбунтоваться и низложить императора.

Екатерина Романовна в изумлении подняла глаза на Кейта — с чего вдруг такие разговоры? Или знает что или просто наталкивает на то, чтобы и она что-нибудь недружелюбное по отношению к Петру сказала? Хитёр Кейт, ух хитёр и знает всё, да только как расценивает?

Чашка с крепчайшим кофе застыла в её руке, но на лице не отразилось ничего.

— Как вы меня испугали, — вздохнула она и поставила чашку на блюдце. — Мой муж тоже гвардеец, теперь, правда, послан в Константинополь, послом. Да ведь это ничего не значит — дойдёт дело, могут и его привлечь, а уж он-то ни слухом ни духом не виноват. Ох, боюсь я за милого моего князя! Правда, он теперь далеко, будет добираться до турок с извещением о воцарении Петра Третьего.

Она встревоженно посмотрела на Кейта, светского льва и дамского угодника, стараясь в его лице найти отголоски тревоги и суетливости по случаю бунта.

Но Кейт продолжал болтать о предстоящем бунте как о деле совершенно невыполнимом, словно бы раскладывал перед княгиней целую колоду карт.

— Гвардия может и взбунтоваться, да только кто её поддержит? Без главарей, без вожаков из родовитых особ ничего не выйдет. Лишь прогонят нескольких солдат через палки, кое-кого сошлют в Сибирь, кое-кого могут и расстрелять. Но всё это выеденного яйца не стоит, ведь офицеры не станут отказываться от участия в войне с Данией — там им и награды, и чины, а солдат — что ж, солдат существо бессловесное, куда погонят, туда и пойдёт.

— Вы думаете, что всё это было бы бессмысленно? — с тревогой спросила княгиня. — Зачем тогда поднимать бунт, зачем лишние наказания?

Кейт снова внимательно глянул на молоденькую княгиню. Похвально, что ничем не выдаёт себя, а он наверняка знал, что почему-то в последнее время участились визиты гвардейских офицеров в дом княгини Дашковой. То один, то другой, а то и многие вместе...

— А гвардия привыкла жить в тепле да добре, — заулыбался Кейт, — а теперь что же, погонят из столицы, с тёпленьких местечек в Данию, да ещё сзади будут голштинские капралы подгонять. Да и из родовитых людей никто не решится подставить себя под удар, ваши графы, бароны и князья не привыкли чем-нибудь жертвовать, если нет заранее объявленной милости...

Дашкова тоже внимательно посмотрела на Кейта. Да, слишком хорошо понимает он настроения и характеры местной родовитой знати, но чего он от неё хочет, неужели думает, что вот так, на блюдечке она всё ему и выложит, да ещё и имена назовёт? «Нет, милостивый государь, вы хитры, а я ещё хитрее...» — заключила Екатерина Романовна.

Она мило болтала, беспокоилась как будто о муже, всё расспрашивала, что известно о главарях бунта. Кейт тоже мило улыбался, затаённо смотрел на княгиню, примечал, где покраснеет, где улыбнётся. Нет, маленькая княгиня казалась совершенно непричастной к заговору, и Кейту нечего было о ней сообщать в Лондон...

Зато от этого завтрака остались у Дашковой самые разные воспоминания. И хороший совет — да, без главарей из родовитых, аристократических семей солдатский бунт ничего не стоит. А вот кто может его возглавить? Она и сама усомнилась, начала перебирать тех, с кем уже говорила, кто уже был посвящён в тайну заговора. Ничего не было дельного, только одни разговоры, да и сама Екатерина Алексеевна не давала ещё никому слова, что возглавит этот солдатский бунт.

Было над чем подумать.

А рука привычно писала всякие нежности, всякие тревоги по поводу здоровья Мишеля и детей — старших сыновей отдала Дашкова на воспитание бабушке, а теперь там и сам отец. Ничтожные новости, никчёмные дела, только одни страхи за мужа, за его здоровье, за его сборы...

Умом же слушала себя: кто ещё будет за них, кто ещё за императрицу Екатерину, впрочем, как это там говорил Панин, не императрицей она должна быть, а регентшей — ведь у неё никаких прав на престол нет, она чистокровная немка, лишь по мужу и русская. Пока не взойдёт на престол её сын, Павел, быть ей регентшей...

И вновь Дашкова стала перебирать в памяти последние события. Хорошо, если на стороне Екатерины Разумовский — аристократ, правда, не из старинных родов, да только он полковник Измайловского полка, солдаты его любят, а уж богатств не счесть — баловень судьбы. Заикнулась было Дашкова, спросила у Панина, с кем Разумовский, но тот не ответил. То ли посчитал, что княгине не надо знать этого, то ли сам с Разумовским ещё не говорил. Важная фигура, нужная, как раз для заговора...

Тут ей принесли формальное приглашение на парадный обед в Петергофе по случаю дня тезоименитства нового монарха. Приглашение было богато украшено золотом, строчки букв явственно величественны, и нечего даже и думать о том, чтобы не явиться на этот парадный обед...

«Не пойду, — сразу же решила княгиня. — Что я там не видела — снова праздные речи, снова напьётся Пётр и будет выкрикивать бессмысленные слова, обижать всех вокруг речами неразумными, а все только и станут делать вид, что слова царя ах как милостивы, и глядеть будут на этого прусского капрала глазами преданной собаки, выпрашивающей хоть какую-никакую да кость...»

«Нет, не поеду», — твёрдо решила она.

Вечером к ней заглянули на огонёк офицеры Преображенского полка — Бредихин, Рославлев, Пассек. С ней, княгиней, они могли разговаривать совершенно откровенно — где и кто с кем говорил, как настроены солдаты, какова обстановка в полках.

Но все эти разговоры были туманны, далеки от начала переворота, лишь указывали на неопределённость, уходящую в будущее. Никаких определённостей, никакого намёка на число, на дату переворота — словом, всё в стадии разговоров. И видно было, что уповают офицеры только на отъезд Петра в армию, чтобы без него произвести переворот. «Ну, это ещё когда будет», — подумала княгиня, но взгляд её упал на отделанное золотом приглашение на парадный обед в Петергоф. Через три дня после этого обеда Пётр собирался выехать к армии...

И опять ничего определённого, опять одни лишь пустые разговоры — да, готовы солдаты на бунт, да только кто их возглавит, кому придёт в голову подставлять свою судьбу под удар?..

Офицеры ушли, и снова надолго задумалась княгиня. Что она в состоянии сделать, если даже сама Екатерина, императрица, ничего не может сказать определённого, если и она не имеет никакого плана...

Дашкова легла спать всё ещё в горьких думах о том, что заговор пока держится на одних лишь словах, на одних лишь встречах, ничего нет конкретного, даже у Екатерины, ради которой и затевается этот сыр-бор, нет никакой ясности. И только вставал перед всеми заговорщиками срок, в который и должно было уложиться это их мероприятие: через три дня после празднования дня своего тезоименитства Пётр отправлялся в Данию вместе с армией, и вот тут-то и надо было действовать.

А как действовать, что предпринять — никто ничего не знал, всё расплывалось в прекраснодушных мечтаниях да решительных словах. Никто ничего не предпринимал, никто не действовал. Лишь офицеры, которым доверилась княгиня, могли бы начать действовать, но ими никто не руководил, никто не поставил их в известность относительно какого-нибудь начала, срока, даты и хоть плохонького, но плана. Без плана, как и говорил Кейт, всё могло вылиться лишь в солдатский бунт, который так просто было подавить Петру...

Екатерина Романовна долго сидела у окна, всматриваясь в белесоватую мглу небес. В Петербурге стояли белые ночи, солнце едва скрывалось за горизонтом и тут же словно выплывало из небытия, а время своего отсутствия заменяло не темнотой, а полусумерками, которые легко можно было использовать, чтобы читать без свечи. Но белые ночи действовали на княгиню угнетающе, она не могла спать в такую белесоватую печаль, закутывала большие окна тяжёлыми бархатными гардинами, но всё равно сквозь щели пробивался белёсый свет, и нечего было и думать даже, чтобы уснуть крепко, не обращая внимания на этот свет.

Она мучилась часов до трёх, никак не могла вызвать в себе тот блаженный покой, в котором и приходит сон, пила свои отвары, которые так искусно готовила старая нянька, и всё равно не могла решиться нырнуть под жаркие одеяла, закрыть глаза и утонуть в дрёме.

Уже под самое утро сон наконец сморил её. Ей снились какие-то сражения, битвы, где она на своём огромном вороном скакуне размахивала саблей и задыхалась от криков, поворачивала на тёмные густые толпы солдат, раздавала им приказы, но никто её не слушал, и рот её был разинут в крике, который чувствовала лишь она одна.

В спальне было темно и тихо — бархатные шторы всё-таки запрещали свету вход в окна и только слегка золотились понизу, отзываясь навстречу заре и дню. Но Екатерине Романовне не пришлось долго спать в этот раз.

Едва слышно отворилась дверь, старая нянька с ослепшими от темноты глазами долго всматривалась во мрак и покой спальни и лишь потом тихонько позвала:

— Княгинюшка, дитятко...

Екатерина Романовна не отозвалась — она только что опять провалилась в воинственный сон, опять скакала на своём огромном чёрном коне, размахивала саблей в ничто, в тошнотворную серую муть громады армии. И опять её никто не слышал...

— Дитятко, — потрясла нянька Екатерину Романовну за круглое белое плечо, высунувшееся из-под одеяла.

Княгиня едва открыла глаза и снова провалилась в сон, но нянька всё трясла и трясла её за плечо, и Екатерина Романовна наконец разлепила сонные глаза, словно засыпанные песком, и недовольно буркнула:

— Просила же не будить... Теперь опять не усну всю ночь...

— Дитятко родное, — запричитала нянька в голос, — день белый на дворе, да и гость к вам ранний пожаловал...

— Кого ещё там принесло, — проворчала княгиня, но выпростала из-под одеял ноги, потом скинула душную жаркую перину и подняла глаза на няньку.

— А просили в любое время принимать князя Репнина, — защитилась от её угрюмого и гневного взгляда нянька, — и вот он, приехал раненько, знать, подпирает, нельзя отложить на позднее...

Полыхнула горькая мысль — уж не с арестом ли спешит предупредить её князь Репнин: всё-таки родня, хоть и седьмая вода на киселе...

— Скажи, сейчас буду, — сонно проговорила княгиня, но уже страх схватил её за самое сердце, и она, не глядя, как одевается, накинула большой тёплый халат, сунула ноги в пушистые шлёпанцы, едва пригладила жиденькие волосы и спешно выскочила в гостиную залу.

Князь сидел у стола и пил чай из принесённого нянькой самовара. Репнин был племянником Панина, родня Екатерины Романовны по двоюродной сестре самого князя Дашкова — был женат на ней не больше чем полтора года, и детей у них ещё не было.

Она торопливо присела сбоку стола, потянулась за чашкой.

— Всё пропало, — ровным бесстрастным голосом сказал князь Репнин.

И у княгини задрожали руки, чашка выпала из пальцев и откатилась к краю стола.

— Говорите, — легко вымолвилось, словно и не сжимал страх её сердце ледяной лапой.

— Императору показалось обидным удовольствоваться только парадным обедом по случаю заключения мира с Пруссией, — ровно, бесстрастно говорил Репнин. — Сегодня вечером он закатил ужин в Летнем дворце на Фонтанке, так повеселился, что из-за стола не смог встать, пришлось лакеям вынести его к карете и отвезти в Зимний...

Княгиню знобило, руки у неё по-прежнему дрожали, но она спокойно выслушивала Репнина. Ведь не приехал же он лишь из-за такой малости, как ужин императора...

— Император не пригласил императрицу на этот ужин, она по-прежнему в Петергофе.

«А вот уже начинаются последние новости», — подумалось княгине, и она поплотнее устроилась на стуле, руки её перестали дрожать. Она одёрнула себя, словно трусоватую скаковую лошадь: а ну-ка замолчи, да слушай, да думай...

— Но самое пикантное в том, что на этом ужине он преподнёс вашей сестре, Елизавете Воронцовой, орден Святой Екатерины...

Княгиня резко подняла голову: вот она, новость, которую и не ждали.

— Да, да, — заметил её рывок князь Репнин, — а как вы знаете, награждают этим орденом только членов императорской фамилии, значит...

Он не договорил и упёрся взглядом в лицо княгини. Она молчала. Что ж, значит, рябая и толстая Лизка всё-таки добилась своего. Раз уже пожалована орденом Святой Екатерины, значит, и в самом деле выйдет замуж за Петра. А императрицу, значит... Такова и будет её судьба: либо крепость, либо монастырь...

— А меня император посылает в Берлин, — снова ровно и совершенно бесстрастно заговорил Репнин. — Сказал, чтобы все приказы и пожелания прусского короля исполнял. Резидент, дескать, в Берлине, чуть ли не посол, а только представитель России в Пруссии, но главное — чтобы молниеносно исполнять все пожелания и приказы Фридриха... — повторил князь.

Он покачал головой, и в глазах его наконец появилось выражение горя и зажатого гнева.

— Значит, семь лет воевали, довели Фридриха едва не до самоубийства, а теперь ему же и подчиняйся...

Репнин опустил голову, и слёзы едва не закапали с его щёк.

— Видно, в день тезоименитства всё и произойдёт, — добавил он, всё не поднимая головы. — Устранит Екатерину, а нас погонит воевать с Данией. И к чему, зачем так Отечество утеснять?

Этот его вопрос был явно риторический, и княгиня поняла, что он ждёт от неё утешения, её твёрдого слова, что такое не случится. А как не случится, если всё уже готово...

Значит, через три дня в Петергофе, во дворце, при всех генералах и знатных людях, произойдёт переворот в пользу Елизаветы Воронцовой...

— Что ж делать, — сказала Дашкова не так решительно, как хотелось бы Репнину, — будем и мы ждать, чем всё закончится. А только я не поеду на этот раз в Петергоф, хоть мне и прислали уже приглашение...

Она помолчала, потом вспомнила, что на часах всего лишь раннее утро, и посоветовала Репнину:

— Поезжайте домой, отдохните, а после заезжайте к Никите Ивановичу Панину: уж он-то что-нибудь да придумает...

— К сожалению, мой дядюшка чересчур холоден и ленив, чтобы предпринимать что-то, — грустно усмехнулся Репнин, — да и срок очень уж мал, никто ничего не успеет сделать...

И всё-таки княгиня выпроводила Репнина с неясной надеждой: вроде и не открывается она, а возможно, и у неё есть какие-никакие ходы-выходы, на то она и умница, и определённо держит сторону Екатерины — императрицы...

Эти три дня до парадного обеда в Петергофе княгиня не знала покоя. То и дело приказывала она запрягать лошадей, садилась в карету и объезжала тех, с кем ещё не успела переговорить, кому ещё не рассказала последние новости. Чаще всего виделась она с Никитой Ивановичем Паниным, горячим сторонником Екатерины, воспитателем её сына, Павла. С Екатериной Панин много разговаривал о её судьбе, о России, которую потянет в сторону Пруссии новый император, о будущем наследника. Но эти разговоры словно были прикрыты лёгкой вуалью — вроде бы и разговоры, да все какие-то академические, теоретические, никак к практике не применимые. Лишь с июня, когда уже начали вовсю прорисовываться планы Петра, когда стало ясно, что новый император заменит всю гвардию своими голштинцами и вовсе упразднит её, а то и пошлёт воевать за кусочек земли — Голштинию — с Данией и поставит ещё русские войска под руку Фридриха, — разговоры с Екатериной стали принимать всё большую определённость и форму практических планов. Сначала Панин предлагал арестовать Петра в Зимнем дворце, как некогда арестовала Елизавета Анну Леопольдовну, и потом заключить его в Шлиссельбургскую крепость. Но Пётр уехал в свой любимый Ораниенбаум, и эта часть плана отпала сама собой. Значит, надо арестовать Петра в то время, когда он поедет к войскам, направляющимся в Данию...

Но даже и тогда, когда продумывался этот план, было в нём что-то холодное и ленивое, как сам Никита Иванович. И теперь оставалось всего три дня, и всем планам заговорщиков настал бы конец. Тут нужны были действия, и действия самые решительные и, может быть, даже несколько необдуманные.

Накануне переворота они с Никитой Ивановичем Паниным сидели в тёплом полусумраке вечера в гостиной зале, пили чай из пышущего самовара и толковали всё об одном и том же — о перевороте.

Вошла служанка и скромно объявила:

— Какой-то поручик стучится, просил сказать...

Княгиня сразу нахмурилась, Никита Иванович подозрительно сощурился.

Вообще-то Екатерина Романовна почти не общалась с гвардейцами, если не было на то оснований, — зналась же она только с родовитыми военными, и все они были хорошо ей знакомы, но поручиков среди соучастников не было.

Но она сделала приглашающий жест, и в комнату, нагнувшись под низкой притолокой, ступил высоченный поручик в мундире Преображенского полка, с удивительно чистым, белым и красивым лицом.

Княгиня никогда его не встречала, и первое, что она подумала, было: «Дожила, всякая низость в мой дом тащится...»

Но военный представился:

— Поручик Преображенского полка Григорий Орлов...

И княгиня увидела одобрительную улыбку на лице Никиты Ивановича Панина. «Знает он его, видимо», — подумалось ей, и она приглашающим жестом усадила поручика за самовар.

— Вероятно, вас прислали с каким-нибудь сообщением? — немного резковато спросила она.

Григорий прищурился, несколько раз поглядел то на Дашкову, то на Панина, потом так же резковато, как и княгиня, ответил:

— Говорят, вы всё знаете, потому и к вам направился я сам. А новость важная: Пассек арестован...

Княгиня задохнулась, но вежливо налила полную чашку чаю и подвинула её к поручику.

Она молчала. Говорил Панин:

— А причина ареста?

— Никто не знает, арестован, говорят, по приказу императора...

Княгиня подняла глаза на Панина. Ведь это провал! Пассек — один из активнейших участников заговора, если он расскажет всё о нём на следствии — тут же покатятся головы...

— Я думаю, что он может быть арестован по какому-нибудь поводу из-за недостатков в полку. Может быть, даже по причине недисциплинированности, — сказал Панин. — Наш император любит порядок, — глубокомысленно завершил он.

— Может, и так, — покладисто согласился молодой красавец, отпил глоток чаю и заторопился.

Княгиня не встала, чтобы проводить его, а он слегка поклонился им и выскочил за порог...

— Что вы думаете? — обратилась Дашкова к Панину.

— Нельзя же всё ставить в зависимость от нас. Жизнь идёт...

— Вы так и не поговорили с Разумовским? — спросила княгиня.

Панин пошевелился в мягком кресле и, вздохнув, ответил:

— Думаю, что в этом и нет нужды. Гетман и сам ненавидит императора, издевается над ним, так и бросает остротами, а бедный Пётр их не понимает и ценит Разумовского больше прежнего. Думаю, что хитрый хохол молчит и втихомолку работает на императрицу. Он в неё был влюблён, ещё когда она была великой княгиней, а уж теперь и вовсе действует так, чтоб комар носа не подточил...

«Как же он был прав, этот умнейший и ленивейший человек!» — много позже вспоминала Екатерина Романовна. К Разумовскому в тот вечер тоже явился один из Орловых, младший брат Фёдор, и тоже рассказал ему про арест Пассека. Но был откровеннее, чем Григорий Орлов у княгини, уехавший сразу из её дома под присмотр флигель-адъютанта Перфильева, шпиона и доносчика императора, и даже сел играть с ним в карты. Фёдор высказал всё, как было условлено: завтра на рассвете Орловы привезут императрицу в казармы Измайловского полка и провозгласят императрицей-самодержицей...

И никакого ответа не дождался Фёдор. Разумовский не произнёс ни единого слова, но по уходе Фёдора позвал Тауберта, начальника типографии, и приказал ему отпечатать манифест о восхождении на престол Екатерины. Тот пытался было протестовать, но Разумовский возразил, что Тауберт и так много знает, а значит, обе их головы всё равно что в закладе и потому манифест должен быть к утру отпечатан. Тому ничего не оставалось делать, кроме как покориться...

А на рассвете Кирилл Разумовский собрался, оделся в свой полковничий мундир Измайловского полка, сел на вороного скакуна и помчался к казармам своего полка...

Он немножко опоздал — уже шла присяга, принимал её седенький полковой священник, солдаты, взволнованные и радостные, кричали поминутно: «Ура нашей матушке-императрице!» — а Екатерина стояла в плохонькой коляске и подавала солдатам руку — они целовали её и кричали громче прежнего.

Увидев своего полковника верхом, солдаты затихли: что скажет, что сделает их командир?

А командир упал на колени перед Екатериной и поцеловал ей руку...

3

Спустя много лет после переворота 28 июня 1762 года княгиня Дашкова в своих «Записках» преувеличила свою роль в этом событии как только могла. И будто бы знала она, что Орловы собираются привезти императрицу на рассвете 28 июня в Петербург из Петергофа, и что сама давала распоряжение Орловым привезти императрицу, и что упрекала их за нерасторопность и нерадивость...

Ничего подобного в самом деле не было. Проспала княгинюшка и приезд Екатерины, и провозглашение её самодержавной императрицей...

Она опять долго не могла заснуть — эти белые ночи угнетали её, заставляли ворочаться с боку на бок, не давали глазам закрыться. И она снова и снова продумывала, как произойдёт переворот, но всё это было для неё ещё в неближнем будущем, а теперь она решала, поедет на парадный обед в Петергоф или же скажется больной. С одной стороны, хотелось посмотреть, что изобретёт Пётр, чтобы арестовать Екатерину, как будет держаться отставленная императрица, с другой — в сущности, самой ей ничто не грозило. Хоть она и участвовала в хитросплетениях для переворота и обожала свою подругу — Екатерину, но всё-таки сестра её была бы императрицей, а крестный отец Пётр любил бедную княгиню и частенько говаривал ей:

— Если вы не хотите здесь жить (он имел в виду Ораниенбаум, куда переселился на летние месяцы со всем двором, кроме Екатерины, живущей в Петергофе), всё равно должны каждый день приезжать сюда, и я желаю, чтобы вы были больше со мной, чем с императрицей...

Но не послушалась своего крестного отца Екатерина Романовна и продолжала бывать у императрицы больше, чем у императора. И на это сумел Пётр произнести фразу, которую она запомнила на всю свою жизнь и оценила только много времени спустя после его гибели:

Дочь моя, помните, что благоразумнее и безопаснее иметь дело с такими простаками, как мы, чем с великими умами, которые, выжав весь сок из лимона, выбрасывают его вон...

Ещё с вечера она приказала приготовить себе парадное платье — мало ли для чего оно могло понадобиться, — а уж если ехать в Петергоф на парадный обед, то без такого парадного платья, или робы, как называли этот тяжёлый наряд, не обойтись. Так она и не решила, поедет в Петергоф или же притворится больной, провертелась в громоздких тяжёлых одеялах до самого рассвета и заснула, вся наполненная мрачными предчувствиями и тягостными думами...

Так и не увидела Екатерина Романовна, как подъехала к казармам Измайловского полка будущая самодержавная императрица, как метался Григорий Орлов от одного домишка до другого, где жили солдаты, и сперва появились перед Екатериной лишь с десяток солдат. Но и они кричали ей здравицу, хлопали ошалелыми глазами, глядя, как с их помощью, с их согласия и ободрения становится на русский престол жена их государя, приехавшая просить у солдат защиты от мужа-самодура, угрожающего её жизни, а главное — жизни наследника трона, Павла...

Григорий бегал и бегал от одного домишка до другого, солдаты выскакивали в одном нижнем белье, но, схватившись за ружья, подбегали к поцарапанной обветшалой коляске, где в траурном платье и неказистой чёрной шляпе, собрав волосы на затылке под простенький гребень, стояла Екатерина.

Она обратилась к ним со словами, которые могли бы растрогать сердце самого жестокосердного человека, просила защиты и ободрения. И солдаты в немом восторге от собственной значимости дивились на эту кроткую и трогательную беззащитную женщину, ищущую у них защиты и утешения.

А Григорий уже вёл к коляске старенького полкового священника — отца Алексея — и тут же стал приводить к присяге солдат. Отец Алексей давно уже был обласкан Орловыми, и Екатерина понимала, что без его согласия, без его участия не смогла бы состояться эта скоропалительная присяга, которую солдаты давали ей, матушке-государыне Екатерине...

Но тут на своём гнедом иноходце появился полковник Измайловского полка, и сердце Екатерины дрогнуло: а ну как своенравный полковник, малороссийский гетман, обласканный и задаренный троном всем, что только было возможно, гаркнет на солдат, скажет слова о верности императору, которых Екатерина боялась, солдаты ведь тоже давали ему присягу, — и всё рухнет, ничто не состоится. Но она одёрнула себя: прекрасно зная об отношении Разумовского к императору, далее и думать не хотела, что Кирилл Разумовский пойдёт против неё...

И полковник сделал так, как представляла себе Екатерина ещё за минуту до его поступка: он спрыгнул со своего громадного коня, упал на колени перед Екатериной и приложился губами к её руке...

Она победила Измайловский полк, хотя хорошо понимала, что ничего ещё не кончено, что надо поднять солдат других полков, что одного Измайловского полка совершенно недостаточно. И это нужно было делать теперь, сейчас, хоть ни плана, ни какого-либо устремления всё ещё так и не состоялось. Григорий предложил идти всем полком с Екатериной во главе на Фонтанку, к Семёновскому полку, чтобы поднять этот полк, и снова идти, теперь уже к Преображенскому, потом к другим полкам, которые уже были готовы к тому, чтобы провозгласить Екатерину самодержицей.

Но едва полк, так и не построившийся в стройные колонны, повернул на мост через Неву, чтобы свернуть направо, к казармам Семёновского полка, как надобность в этом миновала — семёновцы бежали навстречу, радостно крича, бежали толпой, без всякого строя: они давно уже были подготовлены Орловыми и теперь спешили занять первые места в кортеже Екатерины.

Екатерина давно уже поняла, что Алексей Орлов в принципе обманул её, ничто не было готово к перевороту, солдаты только теперь узнавали о провозглашении её императрицей, но она уяснила также, что момент был действительно нужным, именно этот момент, потому что в армии высшей точкой недовольства Петром оставалось лишь это время. И пусть всё идёт так, как идёт — распропагандированные солдаты присоединяются к кортежу Екатерины, всё ещё едущей в дрянной коляске, в траурном платье и чёрной шляпе...

Французский поверенный в иностранных делах в Петербурге Рюльер так писал о восхождении Екатерины на престол:

«Чтобы сделаться самодержавной властительницей самого обширного государства в мире, прибыла Екатерина между семью и восемью часами, она отправилась в дорогу, поверив на слово солдату, везли её крестьяне, сопровождал любовник, и сзади следовали горничная и парикмахер...»

Бежали и бежали к Екатерине солдаты других полков, узнавшие о перевороте, и становились в хвост огромной уже к девяти часам процессии. Лишь один Преображенский полк сделал слабую попытку сопротивления.

Командовал ротой в этом полку Семён Воронцов, и полк был предан Петру. Семён, как и другие, мечтал о том, чтобы его сестра заняла место Екатерины, и сегодняшний парадный обед в Петергофе должен был упрочить не только его положение, но и положение всех его родичей.

Поэтому он не пожелал помогать делу, которое вело к краху всех его надежд. Кроме того, Семён Воронцов ни на минуту не забывал, что присягал он на верность Петру, и потому в решительную минуту он обратился к солдатам с речью, и под его влиянием полк бросился на толпу, обступившую Екатерину. Две маленькие армии встретились перед самой церковью Казанской Божьей Матери. Екатерину окружала беспорядочная, хотя и огромная толпа солдат, а преображенцы шли стройными рядами, и им ничего не стоило рассеять эту хаотическую свиту Екатерины.

Но счастье Екатерины было предопределено. Две армии стояли друг против друга, и неизвестно, кто выдержал бы это сражение.

Вдруг один из сослуживцев Семёна Воронцова, шедший в самом конце полка, крикнул изо всех сил:

— Ура! Да здравствует императрица!

И этого было достаточно: словно сигнальный выстрел потряс весь полк. Солдаты кинулись к своим братьям по оружию других полков, вставали на колени перед Екатериной и раскаивались в том, что собирались было рассеять толпу сторонников Екатерины. Они вымаливали у царицы прощение за то, что сразу не признали своих товарищей, винили во всём своих офицеров. Арестовав Воронцова и Воейкова, они заставили их переломить шпаги перед Екатериной.

Никогда, во всё время своего царствования не могла Екатерина забыть этот момент, когда её жизнь и корона были в такой опасности. Сердце у неё замерло, она следила глазами за колышущимся морем голов и каждую минуту ждала провала всей операции. И позже, при других обстоятельствах, в другие времена, не могла Екатерина простить Семёну Воронцову и Воейкову эту тягостную для неё минуту.

Семён Воронцов был известен как храбрый воин и отличный командир, но он вынужден был выйти в отставку, и Екатерина услала его в почётную ссылку — послом в Лондон. Недоброжелательством был отмечен каждый шаг Екатерины по отношению к Воронцову. Как ни странно, сестру его не коснулась тяжёлая царская десница. Екатерина просто приказала ей поселиться в подмосковных деревнях и не выезжать оттуда до её указа...

Минута, когда всё пришло в смятение, кончилась. Екатерина нимало не дрогнула и поспешила в Казанский собор. Священники встретили её с распростёртыми объятиями. И неудивительно. Только три дня назад при освящении евангелического костёла в Ораниенбауме Пётр распорядился считать все религии в государстве полноправными, и костёл для своих голштинцев был одним из его орудий, направленных против духовенства. Пётр приказал отобрать все земли, принадлежащие монастырям и церквям, и передать их в казну государства. Священники дружно восстали против этого, разнесли слухи, что император хочет всех записать в прусскую веру, притесняет духовенство. Екатерина явилась для них избавительницей и защитницей православия, их земель и богатств. Дружной семьёй вышли они из Казанского собора и устроили Екатерине благодарственный молебен по случаю вступления на российский престол...

И лишь тогда, после этого молебна, после благодарственных молений Екатерина отправилась в Зимний дворец, сопровождаемая теперь уже бесчисленной толпой: к солдатам присоединились и горожане, толком так и не знающие, что происходит, но любопытные и зеваки, каких всегда было много на петербургских улицах.

В Зимнем дворце Екатерину уже ожидали члены Сената, Синода, знатные люди государства. Они поспешили принести ей присягу в верности, и сенаторы уже советовали ей, что предпринять дальше...

Княгиня Дашкова узнала обо всём происшедшем только в середине дня, когда кухарки и служанки собрались на рынок за припасами и обнаружили, что все лавки закрыты, а на улицах течёт громадная людская толпа.

Старая нянька поспешила разбудить княгиню, и та встала с ругательствами за раннее пробуждение, потому что голова её всё ещё не пришла в порядок от тягостных дум ночью.

Но нянька быстро закрыла рот Екатерине Романовне словами:

— Говорят, императрицу провозгласили, уж и молебен в Казанском соборе был...

Княгиню словно подхватило с постели.

Вот когда пригодилось парадное платье. Она ещё порасспросила своих слуг и поняла, что Екатерина, провозглашённая императрицей, уже работает в Зимнем, при ней и сенаторы, и Священный синод, и все уже принесли присягу новой самодержавной императрице...

Дашкова велела закладывать карету, и, обрядившись в парадное платье, поехала к Зимнему.

На площади перед дворцом было не протолкнуться. Море голов, видное из окон Зимнего, составляло огромную толпу, и Екатерина Романовна поняла, что ближе к дворцу ей не проехать. Она велела кучеру остановиться на самом краю, где народу было поменьше.

Она вышла из кареты и решилась уже перейти площадь, хоть и не знала, сумеет ли одолеть такую густую и плотную толпу. На её счастье, несколько военных, которые стояли в толпе, узнали её, подняли на руки и понесли поверх голов стоявших на площади людей.

Опустили её только перед самым входом во дворец. Она удивилась, что нигде нет постов и что каждый, кто стоял на площади, мог в любое время войти во дворец и выйти из него. Но это соображение скользнуло в её голове как-то быстро, просто ей было отрадно, что никто не остановил её.

Мельком увидела она своего дядю, канцлера Воронцова. Он пришёл во дворец, заметил Екатерину и спросил её, почему она покинула Петергоф, поскольку сегодня должен был состояться парадный обед. Он ничего не понимал во всей этой ситуации, и Екатерина не стала объяснять канцлеру то, что свершилось. Она лишь знаком показала ему на стопку отпечатанных манифестов, а потом на море голов перед Зимним дворцом.

Воронцова увели. Ему предложили пойти в церковь целовать крест на верность Екатерине. Он не сопротивлялся, послушно присягнул Екатерине в верности, и больше у него не было возможности спрашивать Екатерину о её поведении.

Княгиня добралась до дворца как раз в то время, когда Сенат, Синод и все правительственные чиновники давали присягу, как давали до этого присягу и гвардейские полки. А раз полки доверились Екатерине, поддержали её, то и все высшие чиновники империи вслед за войсками присягнули на верность императрице, с нынешнего дня ставшей самодержицей...

Дашкова поднялась по мраморной лестнице, забитой людьми, бродившими туда-сюда, гвардейцами и горожанами, и очутилась перед громадной тяжёлой резной дверью. Только тут и был караул — на часах стояли гвардейцы Измайловского полка. Но лицо княгини показалось знакомым одному из солдат, и он услужливо распахнул резную высоченную дверь. Екатерина Романовна едва не зажмурилась — настолько много света, солнечного сияния брызнуло ей прямо в глаза. Двухсветная зала поражала обилием солнечных искорок, сверкавших на золочёных воротниках и плечах сенатских деятелей, а от риз, надетых на высших священников Синода и покрытых сплошным узором золота, стреляли сияющие искры.

Золототканые одежды так и светились в огромном море солнечного блеска, и лишь фигура императрицы, стоявшей впереди всех этих раззолоченных чиновников, выбивалась из общего сияния. На Екатерине всё ещё было надето простое чёрное траурное платье, а её густые каштановые косы прикрывала чёрная кружевная шляпа.

Екатерина увидела свою подругу и едва сделала шаг к ней навстречу, как княгиня подбежала к молодой императрице и сжала её в своих объятиях.

Обняла Дашкову и Екатерина. Обе они только и выговаривали единственное:

— Слава Богу! Слава Богу!

Руки их разжались, и Дашкова увидела, что на Екатерине ещё нет голубой Андреевской ленты, а через плечо протянута лента ордена Святой Екатерины. «Как же так, — подумала княгиня, — ведь орден Святой Екатерины был дан ещё молоденькой немецкой принцессе, когда перед свадьбой императрица Елизавета надела его на Екатерину. А знак высшего монаршего достоинства на Екатерине теперь отсутствует».

И Дашкова не растерялась. Рядом стоял её дядя, Никита Панин, воспитатель Павла, уже показавший народу маленького наследника, — Екатерина подхватила Павла из рук Панина и вышла с ним на балкон. На груди Панина голубела лента Андреевского ордена.

Княгиня подбежала к Панину, рывком сняла голубую ленту с его плеча, снова подбежала к Екатерине и водрузила ей на грудь эту ленту. Но ей пришлось снять ленту ордена Святой Екатерины и спрятать её в свой карман.

Только тогда княгиня увидела стопку сложенных манифестов, взяла один из них и поспешила домой, чтобы пообедать, привести себя в порядок и подогнать по фигуре мундир поручика Пушкина, отдавшего ей свой наряд.

Дома она тщательно изучила манифест, отпечатанный ещё ночью в типографии Тауберта по приказу Разумовского, и нашла, что слог его очень хорош и отвечает всем правилам русской теперешней грамматики.

«Божией милостью мы, Екатерина Вторая, императрица и самодержица всероссийская и пр., и пр., и пр.

Всем прямым сынам отечества российского явно оказалось, какая опасность всему государству российскому начиналась самим делом. А именно, закон наш православный греческий перво всего восчувствовал своё потрясение и истребление своих преданий церковных, так что церковь наша греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменою древнего в России православия и принятием иноверного закона.

Второе. Слава российская, возведённая на высокую степень своим победоносным оружием, чрез многое своё кровопролитие заключением нового мира с самым ея злодеем отдана уже в действительное порабощение. А между тем внутренние порядки, составляющие целость всего нашего отечества, совсем ниспровержены. Того ради убеждены будучи всех наших верноподданных таковою опасностью, принуждены были, приняв Бога и его правосудие себе в помощь, а особливо видев к тому желание всех наших верноподданных, ясное и нелицемерное, вступили на престол наш российский самодержавный, в чём и все наши верноподданные присягу нам торжественную учинили...»

Подписано было Екатериной...

Нашла Екатерина и её тайные сторонники, чем уколоть сердце русского человека — переменой вероисповедания с греческого на лютеранский. Да, лишь это и бросалось в глаза прежде всего, а какой русский человек не восстанет против такого! Поняла Екатерина душу и сердце русского народа, строго державшегося за свою веру и готового ради неё идти на смерть и любые муки.

С самого утра, как сказывали княгине её служанки, уже не преминувшие затеряться в толпе, восславляющей новую императрицу, раздавались народу отпечатанные листки манифеста. Но как же было мало грамотных в столице России, если возле каждого читальщика собирались целые толпы, задние недослышали и втискивались в другую толпу, просили и требовали повторить тот или иной кусок текста! И главным во всём манифесте было только одно — угроза переменить вероисповедание. Это действовало как кнут, занесённый над головой, это вызывало немедленную реакцию православных, тем более что и священнослужители присоединили свои голоса к голосу народа — Пётр лишил их поместий, уделов, крепостных крестьян, а новая императрица, как думалось священникам, не сделает такой ошибки, какую сделал Пётр...

Из Зимнего княгиня поехала к себе в дом, задала задачу портному, приказав подогнать мундир преображенца на свою фигуру, пообедала и решила снова поехать к императрице.

Но в Зимнем она уже не застала ни Екатерины, ни Сената, ни Синода. Все перебрались в Летний Елизаветинский дворец, туда же были стянуты и все войска.

Летний дворец Елизаветы помещался прямо напротив дворца Строгановых, и Екатерине пришлось просить графа Строганова сделать её своей постоялицей: во дворце не оказалось ничего, кроме голых стен да кое-какой запущенной мебели. И слуги, которые уже к тому времени появились у Екатерины, были вынуждены перетаскивать из дворца Строгановых и мебель, и посуду, да сверх того ещё и приготовить там обед для императрицы...

Но к Елизаветинскому дворцу у Полицейского моста уже стягивались все войска. Теперь это были уже не войска, одетые в похожую на прусскую форму, а как бы вернувшиеся во времена Елизаветы. Каптенармусы[23] без всякого на то приказа на больших фурах привезли к полкам старые елизаветинские мундиры, хранившиеся в полковых цейхгаузах[24], и солдаты мигом переоделись. Даже Екатерина, выйдя из Зимнего дворца, не узнала своих пособников...

Когда княгиня подъехала в своей карете к Полицейскому мосту, ей показалось, что вокруг Летнего дворца раскинулся военный лагерь. По обе стороны моста тянулись чёткие ряды солдат, с удовольствием и радостью выполнявших все команды своих офицеров, а сам дворец был оцеплен густой сетью солдат.

Но княгиню беспрепятственно пропускали везде: уже все знали, что она — одна из главных фигур переворота, что её помощь и поддержка помогли Екатерине занять российский престол, и потому она только ласково улыбалась гвардейцам, останавливающим экипаж. Увидев её лицо, солдаты опускали ружья, и проезд княгине был обеспечен.

«Это очень умно со стороны императрицы, — подумала княгиня, — но ведь Пётр может неожиданно приехать, и неизвестно, с какой стороны его ждать». С этой мыслью она и ринулась в громадную, почти пустую залу, где совещались и новая императрица, и все члены Сената, и даже священнослужители, руководившие Святейшим синодом.

Гвардейцы, стоявшие на часах перед входом в залу совещаний, молча распахнули дверь перед молоденькой княгиней.

На кое-как составленных стульях сидели раззолоченные сенаторы, а на обтрёпанном стуле перед ними сидела, а чаще всего расхаживала Екатерина.

Княгиня вошла и оторопела — все члены Сената встали и поклонились ей в пояс. Она ответила реверансом и тут же подошла к Екатерине.

— Надеюсь, вы обезопасили себя? — тихонько шепнула она на ухо императрице. — Ведь Пётр может объявиться с минуты на минуту...

— О, не беспокойтесь, княгиня, — улыбнулась Екатерина своей помощнице, — с самого утра везде патрули, военные любят порядок, а к единственному проезду у Калинкина моста отряжён эскадрон. И бывший император послал туда, к этой дороге, свой любимый конногвардейский полк. Но солдаты перешли на нашу сторону, а офицеров арестовали...

— Да, но с моря... — не унималась княгиня.

— И там тоже всё в порядке. Теперь вот готовим указы для всей армии с требованием принести присягу новому царствованию...

— Извините, господа, — повернулась княгиня в сторону сенаторов, — что я отняла у вас время и государыню...

Екатерина снова улыбнулась княгине, и молоденькая сподвижница выскочила за дверь.

И вновь началось совещание важных сановников и новорождённой императрицы.

Как поступать дальше, что предпринять, как обезопасить себя и столицу от возможного приезда императора? Конечно, нужно было прежде всего опередить Петра в армии, написать манифесты о восшествии Екатерины на престол, развезти их по войскам, а особенно в те войска, что уже приготовились к походу в Данию. И тут смелая и неожиданная мысль пришла в голову Екатерине. Манифесты ещё нужно было написать, и хотя секретарь Теплов был под рукой, но необходимо время, чтобы войска узнали о совершившемся перевороте и о присяге гвардии императрице. Конечно, сразу же следует отправить гонцов во все полки и команды, в Кронштадт, на все флотилии и суда с манифестом и присяжными листами. На всё это нужно время. Поэтому решили не соблюдать проформу, а вместо указа дать, например в Кронштадт, только записку самой Екатерины с указанием повиноваться посланному ею лицу.

Всё равно, надо было начать действовать — от Петра уже явились посланцы, царедворцы, искавшие лишь предлога удалиться от императора.

Но у Петра были в Ораниенбауме его любимые голштинцы, он мог уехать к войску, подготовленному для войны с Данией, как ему и предлагал фельдмаршал Миних, он мог захватить Кронштадт. И Екатерина возвестила, что сама пойдёт в Ораниенбаум впереди войск.

Это решение было встречено шумным ликованием. Все прекрасно сознавали, что этот поход будет только прогулкой, развлечением. Солдаты, стоящие с утра под ружьём, радовались, что наконец-то будет завершение их труду, в котором они сыграли такую видную роль.

И войско стало собираться в поход на законного императора. Первыми выступили легкоконные полки, преимущественно гусары и казаки. Их повёл Алексей Орлов.

Князю Мещёрскому указано было предводительствовать артиллерией с несколькими полевыми полками.

Сама Екатерина взялась руководить гвардией, которая должна была составить арьергард.

К десяти вечера все войска ушли из столицы. Екатерина оставила Сенату записку:

«Господа сенаторы! Я теперь выхожу с войском, чтоб утвердить и обнадёжить престол, оставляя вам, яко доверенному лицу, верховному моему правительству, с полною доверенностью, под стражу: отечество, народ и сына моего. Екатерина».

Сенат во всё время похода заседал в зале Елизаветинского дворца, а в смежной зале помещался наследник престола, Павел. Сенат обязан был как можно чаще сообщать Екатерине все новости...

Гвардейские полки выстроились перед дворцом. Екатерина явилась перед солдатами в мундире Преображенского полка, на высоком белоснежном коне, с саблей в руке и возвестила громким голосом, слышном во всех концах близлежащих улиц, что она возвела сама себя в чин полковника Преображенского полка и сама поведёт гвардию вперёд, чтобы защитить и отстоять честь императорской фамилии, наследника престола и себя, императрицу всероссийскую.

Многократное громкоголосое «Ура!», «Да здравствует императрица Екатерина!», «Многая лета матушке Екатерине!» заставило трепетать воздух над Мойкой, и солдаты, которых императрица пропускала мимо себя, восторженно кричали и кричали ей здравицы. Вся гвардия выступала повзводно, солдаты шли церемониальным маршем, и народ Петербурга также поддерживал многоголосые крики, переполняя воздух белой ночи восторгом и радостью.

В десять вечера, когда с Невы потянуло прохладой, а светлый сумрак белой ночи просветлел ещё более, готовясь к раннему восходу солнца, Екатерина выехала перед последними взводами гвардейцев в мундире и с саблей.

Она была очень хороша в этом радостном волнении светлого вечера: зелёный мундир, красные лацканы, высокие ботфорты, треуголка, украшенная плюмажем и золотой бахромой, — всё было ей к лицу.

Такой и увидела её княгиня Дашкова, когда вылетела из ближайшего переулка на громадном вороном коне с широкой, словно диван, спиной. Она была также одета в мундир Преображенского полка, хорошо подогнанный по её хрупкой фигуре.

Она оглядела сидящую на белоснежном рысаке Екатерину и сравнила её с собой. Обе они выглядели прекрасно, и может быть, такое возможно было лишь сегодня, в день торжества Екатерины. «Наверное, мундир императрицы будет храниться как реликвия в роду Александра Талызина, у которого Екатерина позаимствовала мундир», — подумала Дашкова, и в голове у неё мелькнуло, что и её мундир, позаимствованный ею у поручика Пушкина, тоже станет реликвией...

Она подскакала к Екатерине и вскинула руку в приветствии.

— Опаздываете, княгиня, — ласково уколола её Екатерина, — уже прошли все полки, остались лишь несколько взводов для охраны...

— О, ваше величество, — разулыбалась Дашкова, — вы не поверите, но меня задержал мой портной...

Екатерина отметила про себя, что Дашкова не сказала ей даже слова извинения, а ответила так, как будто портной — самое главное дело в её жизни. И уже тогда закралось у неё сомнение: так ли уж предана ей молоденькая княгиня?

А княгиня Дашкова сияла от лучей славы, которые падали на неё через Екатерину, императрицу.

И уже через день слава нашла Дашкову: иностранные министры при русском дворе отписали своим правительствам, что Екатерина ехала в Ораниенбаум вместе с молоденькой — девятнадцати лет — княгиней Дашковой, руководительницей всего заговора. «Она возвела Екатерину на престол!» — разнеслось по всей Европе.

Это был её звёздный час — час, который оставил её имя в истории.

Но княгиня напрасно строила воздушные замки. Как и посланники при русском дворе, она ожидала, что уж если не править ей вместе с Екатериной, то хотя бы управлять внешней политикой, быть министром. Но её честолюбие столкнулось с честолюбием самой Екатерины, и всего через несколько месяцев Дашкова оказалась в оппозиции к новой императрице.

Пока же она скакала рядом с Екатериной и упивалась сознанием своей особой роли в судьбе русской императрицы.

4

Всего девять вёрст от Петербурга прошли войска, возглавляемые Екатериной, Это было для княгини поистине незабываемое зрелище — впереди небольшой отряд конных гвардейцев, за ними на довольно значительном расстоянии Екатерина и княгиня Дашкова на своих чистокровных великолепных лошадях, сзади блестящая свита царедворцев, и только потом замыкающий отряд конных гвардейцев.

Княгиня то и дело поглядывала на императрицу, отныне самодержицу всероссийскую. Та сидела на своём белом скакуне гордо и величественно, и даже треуголка, слегка сползавшая ей на лоб, не мешала ей красиво держать удила, и конь покорно слушался её, умеряя шаг. Княгиня старалась держаться так же, как императрица, и радужные мечты застилали ей глаза, заставляли рисовать в воображении картины того, как она, княгиня, будет ведать всей внешней политикой России, влезать во все государственные дела и даже, может быть, давать советы Екатерине и слегка руководить ею...

К Екатерине подъехал кто-то из важных сановников и тихо шепнул ей на ухо, что войска слишком устали и пора позаботиться о ночлеге.

Екатерина встрепенулась. Да, конечно, с восьми утра были солдаты под ружьём, присягали, затем охраняли её в Зимнем, а потом и в Елизаветинском дворце и не ели, не пили с самого утра. Да и сама Екатерина чувствовала, что и ей, с раннего утра бывшей в таком напряжении, в лучах поднимающейся славы и огромных забот, следует отдохнуть.

Скоро подъехали к неказистой деревушке с единственной харчевней, которую местные крестьяне весело окрестили «Красным кабаком», и Екатерина решила отдохнуть здесь.

Сумеречный свет белой ночи позволял видеть всё вокруг, и солдаты немедленно расположились биваками[25] вокруг харчевни. Загорелись бледные в северной ночи костры, кашевары взялись за приготовление пищи, а солдаты немедленно повалились прямо на землю и прикрыли глаза в ожидании каши...

Для Екатерины и княгини Дашковой не нашлось иного места, как на старой деревянной кровати в самом просторном помещении харчевни. Кровать была ветхая, крестьянская, не слишком чистые тряпицы покрывали её поверхность, но женщины быстро вышли из положения. Княгиня Дашкова присмотрелась к длинному тёплому и широкому плащу капитана гвардейцев и выпросила его для отдыха императрицы.

Плащ отлично заменил и простыни, и одеяла. На его свободной и мягкой подкладке они удобно разместились, отвернувшись друг от друга. Сапоги и мундиры решено было не снимать: слишком кратким был отдых — всего три часа. Уже на самом рассвете необходимо было снова садиться на лошадей и отправляться в путь. Теперь они должны были добраться до Петергофа и там ждать вестей от передового отряда Алексея Орлова.

Но волнения сегодняшнего дня, продолжающегося так долго, не давали им уснуть. Поворочавшись, поёрзав на подкладке офицерского плаща, они вместе взглянули друг на друга и расхохотались. Не спалось обеим.

— Что ж, не спим, значит, будем работать, — сказала Екатерина и тут же, пристроившись с пером, принялась сочинять манифесты, которые надо было выпустить в народ не далее как завтра.

Впрочем, о каком завтра могла идти речь — уже сегодня, поскольку в крохотные слюдяные окна уже давно светила белёсая мгла белой ночи и вот-вот и прольются в них солнечные лучи.

Они тихонько заговорили. Екатерина делилась с подругой мыслями о стиле манифестов. Княгиня сразу же стала оспаривать её мысли, направлять их в сторону — необходимую, как ей казалось. Екатерина задумчиво взглядывала на княгиню, грызя кончик приготовленного для неё пера.

Внезапно взгляд княгини упал на тесовую перегородку, в которой она увидела небольшую тёмную дверь.

— Ваше величество, — прервала она ход мыслей Екатерины, — вы не знаете, куда ведёт эта дверца?

Екатерина удивлённо оглянулась на дверь.

— Вы, конечно, позволите мне проверить, куда выходит эта дверь и нет ли там для вас опасности...

Не успела она ещё закрыть рот, как в противоположную дверь тихо вошёл дежурный офицер и свистящим шёпотом доложил:

— Никита Иванович просит принять...

— Зовите, зовите, — спрыгнула с просторной кровати Екатерина и обернулась к княгине. — Да, да, идите, княгиня, проверьте, что там...

Екатерина Романовна ещё помедлила, хотела взглянуть на Панина, но увидела холодное лицо императрицы и поняла, что та не жаждет тройной встречи. А Панин приехал из Сената, может быть, привёз новости, которые княгине и вовсе не полагалось знать...

Дашкова с силой толкнула дверцу за спинкой кровати, дверь тревожно заскрипела на ржавых петлях — видно, давно никто не ходил этим ходом.

Княгиня распахнула небольшую дверцу и вошла, не оглядываясь, в длинный тёмный коридор. Здесь не было даже таких крошечных слюдяных окошек, как в спальне, и она осторожно нашаривала ногой пол, чтобы избежать ненужных случайностей.

Коридор привёл её к другой дверце, точно такой, как и за кроватью императрицы. И снова ей пришлось приложить немалые усилия, чтобы открыть её. Дверь также натужно и тягуче заскрипела, и прямо в лицо княгини ударил белёсый свет северной ночи.

Она постояла на пороге, привыкая к свету, потом увидела на дворе множество гвардейцев, расположившихся на ночлег.

Дашкова прошла между спящими солдатами, не выпускающими из рук оружия, заметила тихо разговаривающего с солдатом молоденького гвардейского офицера и сразу же приступила к своей цели.

— Вы, молодой человек, знаете, кого вас поставили охранять?

Офицер вскочил, вытянулся перед княгиней, узнав в ней ту, что ехала во главе отряда рядом с императрицей, и не нашёлся что ответить.

— Вы охраняете саму императрицу,— выговаривала ему княгиня на французском языке, — и вы даже не потрудились поставить караул у дверей, которые ведут в спальню...

Она всё распекала и распекала бедного молоденького офицера, и голос её становился всё громче, выше и пронзительнее.

Его услышала и Екатерина.

— О, — пожаловалась она Панину, — характер у вашей племянницы совсем не мёд…

— Ну, вы ещё узнаете его хорошо, — пообещал Панин, тоже знающий, каким вздорным и вспыльчивым характером обладает его племянница.

А княгиня вернулась с самым победительным видом и чётко отрапортовала:

— Ваше величество, караул у вашей двери поставлен...

И только тут она повернулась к Панину:

— Здравствуйте, дядюшка. С чем приехали?

Екатерина поняла, что и в этой беседе княгиня грозит захватить первенствующее положение, и потому вмешалась в разговор, обратившись к Панину:

— Ну, мы уже всё обсудили, вам пора обратно или вы останетесь до Петергофа?

— Пожалуй, пойду, прилягу где-нибудь в сене, а утром провожу вас до замка...

Две женщины снова улеглись на просторную кровать, но заснуть им так и не удалось. Скоро запели полковые рожки, забили барабаны, зовя солдат в поход, и вот уже вся рать, вышедшая с императрицей против её собственного мужа, погасила бледные костры, собралась с силами, и заржали кони, готовые к новому походу, зазвенели шпоры и стремена, и снова уселись в сёдла две женщины и возглавили поход в Петергоф...

Никита Иванович Панин возвратился в Петербург, чтобы передать Сенату повеление императрицы об обеспечении безопасности столицы со стороны моря. Догнал Панин кортеж уже почти у Петергофа, вновь привезя известия, что в Петербурге всё спокойно и Кронштадт присягнул Екатерине.

До самого Троице-Сергиева монастыря корпус двигался безостановочно. И всё это время, в течение нескольких часов сердце Екатерины разрывало лишь одно: что делает Пётр, что устроено им для обороны, где отряд Алексея Орлова? Пока что не было никаких известий ниоткуда, и княгиня Дашкова, взглядывая на ехавшую рядом с нею императрицу, тоже волновалась и тревожилась обо всём на свете.

Только подъехав к монастырю, обе они наконец успокоились. Стали попадаться на дороге люди, бежавшие от Петра, и разведчики из голштинцев, посланные Петром для выяснения обстановки.

Спешившись у монастыря, давая себе краткий отдых, обе женщины успокоились совершенно.

У ворот их ожидал вице-канцлер Голицын, привёзший письмо от Петра Третьего.

Екатерина сошла с коня и внимательно прочитала письмо мужа. Через её плечо взглянула на листок бумаги и княгиня Дашкова.

— Ваше величество, — заговорила она, едва увидела, что Екатерина дочитала все строки, нацарапанные Петром, — мне кажется, начать ему ответ следует таким образом...

И она приготовилась раскрыть свои мысли, но Екатерина вдруг резко оборвала её:

— Никакого ответа не будет. Нельзя создавать у бывшего императора иллюзию, что всё ещё может поправиться...

А именно об этом и писал Пётр: он осознал, что был не прав, обещал жене исправиться и предлагал полное примирение.

Екатерина строго посмотрела на вице-канцлера князя Голицына, и тот поспешил заверить её, что немедленно принесёт присягу в верности ей, императрице.

Теперь настроение Екатерины изменилось, она стала весела и добродушно шутила с приближёнными. Её задача была уже наполовину выполнена — теперь нужно было получить от Петра полное отречение от трона.

От князя Голицына получила Екатерина и полную информацию о том, что происходило и происходит в Ораниенбауме. Князь рассказал ей о неудавшейся экспедиции в Кронштадт и о бурном налёте Алексея Орлова с гусарами. Ещё в пять часов утра гусары прискакали в Петергоф, увидели несколько сот голштинских новобранцев, согнанных на плац для муштровки, опрокинули их, смяли, вырвав деревянные мушкеты, и рассадили всех по подвалам и другим надёжным местам. Узнав, что Пётр находится в Ораниенбауме, Алексей Орлов поскакал туда, и его гусары заняли все посты и входы, отрезав таким образом бывшего императора от всяких сообщений с миром.

Екатерина въехала в Петергоф уже в одиннадцать часов утра с блестящей свитой, войска разместились в зверинце, где ещё недавно маршировали петровские голштинцы.

Громовое «Ура!» встретило императрицу. Здесь она наконец смогла удобно расположиться и засесть за тысячи манифестов и указов, которые следовало выпустить новой власти.

Сюда, в Петергоф, приехал из Ораниенбаума генерал Петра Измайлов. Он привёз Екатерине второе письмо Петра. И тон этого письма был совсем другой. Пётр просил у жены прощения, обещал отказаться от всех прав на российский престол, но умолял выдать ему небольшую сумму денег, чтобы он мог отъехать в свою любимую Голштинию с любимым адъютантом Гудовичем и любовницей Елизаветой Воронцовой.

Очень внимательно читала это письмо Екатерина. И усмехалась. Разве в самом деле уяснил своё положение Пётр, если он хочет уехать в Голштинию, да ещё и получать субсидии от русского престола, разве не понял он, что свергнут, отринут от трона, разве имеет он право ещё что-то просить?

— У вас, ваше величество, есть документ, узаконивающий весь переворот, — не выдержала княгиня Дашкова, — теперь ваше положение безопасно.

Екатерина со вздохом прервала княгиню:

— Пётр сидит в Ораниенбауме, у него много голштинских солдат: если идти туда, может произойти кровопролитие, а этого я и опасаюсь.

Она пристально взглянула на Измайлова и проговорила:

— Мне нужен официальный документ — полное отречение от короны и по всем соответствующим правилам...

Она смотрела на генерала, и он понял, что необходимо сделать ему, чтобы завоевать милость императрицы.

— Если вы доверяете мне, — тихо ответил он, — я берусь доставить вам такой документ...

— Я вам верю, — также тихо сказала Екатерина, — но я дам вам бумагу, откуда надо будет переписать всё в точности, дословно, — тогда его отречение будет считаться действительным...

Екатерина написала записку Петру, в которой требовала, чтобы он «удостоверение дал письменно и своеручно» в том, что отказывается от престола «добровольно и непринуждённо».

Ещё несколько минут потребовалось, чтобы составить текст отречения, который Пётр должен был переписать и под которым ему следовало подписаться...

Всё так и случилось, как предсказывал Измайлов. Пётр настолько ослабел и стал беспомощным, на все согласным, что уговорить его оставить российский престол уже не составляло никакого труда.

Измайлов вышел из кабинета Петра, держа в руках нужную бумагу. На конце её стояла подпись Петра.

Григорий Орлов и князь Голицын, сопровождавшие Измайлова, схватили драгоценный акт отречения и тут же поспешили в Петергоф.

А через несколько минут после их отъезда отправился в Петергоф и Пётр — в закрытой четырёхместной карете с Гудовичем, Воронцовой и Измайловым. Генерал до конца выполнил свою миссию: он не только добился от Петра отречения, но и сумел привезти бывшего царя в Петергоф.

Конвой из гусар, которыми руководил молодой и красивый капрал Григорий Потёмкин, тут же окружил карету. Собственно, это не было арестом формальным, но так получалось, что Пётр попал в руки своих врагов и больше уже не сопротивлялся своей скорбной судьбе...

Едва он подъехал ко дворцу, как молча вышел, молча сдал дежурному офицеру свою шпагу, а лента Андреевского ордена была с него снята как излишняя. Гудович и Воронцова были арестованы, и Пётр остался один.

Ему предложили подобрать для себя место пребывания, он назвал Ропшу, и скоро карета поехала опять — теперь уже на отдалённую мызу[26], в Ропшу, и сопровождали её гвардейцы под начальством Алексея Орлова.

Дело было сделано, можно было возвращаться в столицу...

Апартаменты княгине Дашковой отвели рядом с покоями императрицы. Она разделась, сбросив большие для её ног ботфорты, скинула надоевший гвардейский мундир и нырнула под легчайшее пуховое одеяло. Сон сморил её мгновенно...

А Екатерина в это время работала с секретарями, Паниным и сочиняла новый манифест, который был обращён к сенаторам. Собственно, это был почти дневник, и княгиня Дашкова первая прочла отчёт о петергофском походе, написанный собственноручно императрицей:

«Господа сенаторы!

Вы сами свидетели, каким образом, при самом начатии нашего предприятия, Божье благословение пред нами и всем Отечеством нашим излиялось, а чрез сие я вам объявляю, что оная рука Божия почти и конец всему делу благословенный оказывает.

Мы маршировали от Петербурга до половины пути в неизвестности, что делается в Ораниенбауме, и на половине пути получили подлинное известие, что бывший император со всем находившимся при нём двором, оставя свои мнимые голштинские войска, ретировался на яхте и галере в Кронштадт, куда мужеск и женск пол оного своего двора всех насильно без остатка с собою взял. Но это сие предприятие было им поздно затеяно...

В Кронштадте ему было объявлено, что другого государя, кроме нашего императорского величества, не знают. И было ему объявлено, что если он немедленно не ретируется, то пушками препровождён будет.

Сие от Кронштадта, а другое уведомление о нашем к нему приближении столь много отвагу его поразило, что в убежище он немедленно возымел к раскаянию, почему и прислал к нам два письма: первое через вице-канцлера Голицына на французском языке, в коем просил помилования, а другое через генерал-майора Михаила Львовича Измайлова своеручное ж, — писанные карандашом, что была б только его жизнь спасена, а он ничего столько не желает, как совершенно на век весь свой отказаться от скипетра российского и нам оный со всяким усердием и радостью оставить готов торжественным на весь свет признанием...

Сей момент бывший император к нам в Петергоф и удостоверение своеручное, которого и копию прилагаем, нам подал, а оригинальное мы сами Сенату отдадим.

Екатерина.

Петергоф, 1762 года, июня 29».

Дашкова застала торжествующую Екатерину в то время, когда ей наконец подали обед. Но до самого момента обеда увидела княгиня в столовой зале молодого поручика Григория Орлова, возлежавшего на канапе и вскрывавшего толстые пакеты, вероятно, присланные из Сената.

Княгиня остолбенела. Она много раз видела такие пакеты, приходившие к её дяде. В таких пакетах содержались все новости, а также все тайны царского двора. Как?! Какой-то молоденький поручик, хоть и красивый собой, вскрывает государственные пакеты, тогда как делать это должны лишь особые люди, занимающиеся государственными делами?!

— Молодой человек! — вскричала княгиня. — Как вы смеете вскрывать государственные пакеты, их можно открыть только по повелению государыни-императрицы!..

Григорий внимательно посмотрел на княгиню и обворожительно улыбнулся:

— Да она же сама и приказала мне ознакомиться с этими бумагами. Но тут такая скучища...

Он не встал, как полагалось бы при разговоре с дамой, да ещё такой родовитой, как княгиня, потянулся и даже зевнул.

— Эти пакеты могли бы оставаться нераспечатанными ещё несколько дней, пока императрица не назначит особых людей, чтобы просматривать их. Ни вы, ни я для этого не годимся...

— А, вы уже здесь, — промолвила Екатерина, входя в столовую залу. — Как вы, мой герой?

И снова княгиня была поражена, с какой фамильярностью императрица разговаривает с каким-то поручиком.

— Побаливает моя нога, — неожиданно тоном капризного ребёнка проговорил Орлов, — к обеду не встану...

И он поморщился от мнимой, а может быть, от действительной боли.

— Я прикажу поднести стол прямо к канапе, — произнесла Екатерина.

Она тут же крикнула слугам, чтобы они выполнили её приказание.

— Садитесь, садитесь, княгиня, не стесняйтесь, — пригласила императрица Екатерину Романовну, когда стол был вплотную приставлен к дивану, на котором лежал поручик Орлов.

С угрюмым видом и явной холодностью к Орлову уселась княгиня за стол и лишь слегка поковыряла вилкой в тарелке, всем своим видом показывая, что никогда не стала бы делить трапезу с неродовитым да ещё и нахальным поручиком.

За столом она не сказала Орлову ни единого слова, хотя и он, и Екатерина весело переговаривались.

Двадцать лет после этого обеда Дашкова не разговаривала с Орловым. Не кланялся ей и он...

Но едва она выскочила из-за этого невыносимого для её родовой гордости стола, как тут же побежала за всем приглядывать, всё осматривать, всех распекать. Она приказала солдатам, выкатившим из подвала бочки с венгерским вином и пившим его, словно лёгкий русский мёд, немедленно вылить вино из киверов, куда они его набрали, и вкатить бочки обратно в подвал. Взамен она раздала все бывшие при ней мелкие монеты. Солдаты неохотно повиновались.

Екатерина Романовна бегала по петергофскому парку, где разместились гвардейцы, и, если где-то видела непорядок, шумела и обливала старших офицеров, а порой и солдат холодной водой насмешки и презрения.

В конце концов кто-то из офицеров попросил императрицу успокоить княгиню...

В тот же день, в седьмом часу вечера, войска отправились обратно в Петербург. Но теперь императрица уже не спешила, чтобы въехать в столицу возможно более торжественно.

Лёгкая конница на другой день, в светлое воскресенье, возглавила парадный въезд, за ней шёл императорский эскорт, за ними следовал весь придворный штат, в котором нашлось место и для Дашковой, и только потом ехала Екатерина снова в гвардейском мундире Преображенского полка как старейшей воинской части. За императрицей двигались измайловцы и семёновцы, артиллерия и три линейных полка.

Солнце светило так ярко, что золото на мундирах и белоснежные шарфы отсвечивали и кидали лучики в народ. По обеим сторонам улиц стояли горожане, уже успевшие повеселеть в одном из кабаков — все они были открыты и бесплатно поили солдат. Однако каких-либо беспорядков не было.

Торжественный перезвон колоколов заглушался порой полковой музыкой и громовым «Ура!», которым сопровождали Екатерину возбуждённые горожане — на всех крышах, в окнах, на заборах стояли петербуржцы и наперебой кричали славу новой императрице. На паперти церквей, соборов, часовен в полном торжественном облачении выходили священники и благословляли идущие мимо войска.

Белоснежный конь Екатерины медленным парадным шагом вёз императрицу. Блестящая свита придворных ехала на лошадях вслед за Екатериной, все лица были радостно возбуждены и тоже в такт с горожанами кричали славу новому царствованию.

Одна лишь Дашкова была угрюма и мрачна. Ей определили место среди свиты, а она всё устремлялась взглядом к одинокой всаднице, едущей впереди всех войск. Там, рядом с императрицей, должна была она находиться, там должна была принимать здравицу от народа.

Но нет! Она опустилась в число не самых родовитых, но блестящих лиц царской свиты, она была одна из многих.

Ещё там, на достопамятном обеде в Петергофе, княгиня поняла, что не она царит в сердце императрицы, что есть силы, которые совершили весь переворот и о которых она даже не знала: Екатерина не поделилась с нею секретом об Орловых. И теперь княгиня мучительно и злобно ревновала императрицу к Орлову, понимая, что он занял её законное место в сердце Екатерины.

Священники благословляли крестами войска, проходящие мимо многочисленных церквей, кропили их святой водой, и торжествующий гул города сливался с торжественным звоном колоколов.

Екатерина подъехала к Летнему дворцу, где уже собрались представители Сената и Синода, наследник престола и все, кто имел доступ во дворец.

Императрица проследовала прямо в придворную церковь, к молебну.

А княгиня отправилась домой, мучимая тревожными мыслями. Она хорошо понимала, что Орлов, ставший вдруг самым нежным другом Екатерины, не забудет распекавшего тона княгини, что так или иначе он постарается вытеснить её из придворного круга и из милостей императрицы.

В этом ей пришлось убедиться сразу же, едва она нанесла визит отцу, Роману Воронцову.

К нему приставили двух офицеров, стерегущих каждый его шаг. Рядом были два гвардейских полка, и надзиратели опасались каких-нибудь беспорядков в них из-за домашнего ареста Воронцова.

Княгиня тотчас нашла, что солдат, оставленных на постой в доме её отца, слишком много, и строго стала выговаривать одному из офицеров в своей всегдашней распекающей манере, ссылаясь на то, что императрица крайне благоволит к ней, Дашковой, и вынуждена будет сделать выговор и тем, кто арестовал её отца.

Всё было сделано так, как сказала княгиня. В доме Романа Воронцова оставили только нескольких солдат: распекающий тон Дашковой воздействовал на гвардейских офицеров...

Но на следующий же день, приехав в Летний дворец, княгиня со страхом увидела, как разговаривают с императрицей Орлов и тот из офицеров, что был приставлен к её отцу. Результатом этой интриги явилось то, что императрица холодно обошлась с Дашковой. Уже тогда заметила она на лице своей юной девятнадцатилетней пособницы черты скверного вздорного характера, которым так отличалась княгиня Дашкова.

Много лет спустя об этом её характере писали молоденькие сёстры Вильмот, приехавшие погостить в имение княгини. Они благожелательно относились к Дашковой, но сквозь строки писем проступает неодобрительный взгляд на неё.

«Посмотрели бы вы на княгиню, когда она в зените славы и богатства, владелицей необозримого имения, выходит на прогулку, или, говоря точнее, отправляется осматривать своих подданных!

Она одета в старое, заношенное коричневое платье, на шее платок, заношенный до дыр, — княгиня носит его уже восемнадцать лет и будет носить до самой смерти, так как он принадлежал её подруге — миссис Гамильтон. Княгиня оригинальна во всём, манера её речи своеобразна. Она всё умеет делать — помогает каменщикам возводить стены, собственными руками прокладывает дороги, кормит коров. Она сочиняет музыку, поёт и играет на музыкальных инструментах, пишет статьи, лущит зерно, поправляет священника в церкви, если тот неточен в службе, в своём театре исправляет ошибки актёров. Она доктор, аптекарь, ветеринар, плотник, судья, адвокат — одним словом, княгиня ежечасно совмещает несовместимое. Она ведёт переписку с братом, занимающим первый пост в империи, обсуждая с ним политические вопросы, с литераторами, философами, поэтами, со всеми родными, и притом у неё остаётся ещё уйма времени... По-английски говорит она чудесно, неправильно, как ребёнок, но с необычайной выразительностью, Ей всё равно — говорить по-французски, по-русски или по-английски, и она постоянно смешивает эти языки в одном предложении. Говорит она по-немецки и по-итальянски тоже хорошо... Мысли её постоянно возвращаются ко двору, кабинету, туалетной комнате и будуару Екатерины... Главная зала в Троицком украшена громадным портретом Екатерины на коне, в мундире, изображённой в день свержения с трона её мужа. Княгиня говорит, что сходство очень велико. Портреты Екатерины есть в каждой комнате...»

Этот портрет княгини Дашковой лишь завершает её характер, основой которого стали первые дни царствования Екатерины. Много чего было с тех пор — и немилость императрицы, и многолетние скитания по Европе, и смерть любимого мужа, и смерть сына, и капризы и мотовство дочери, — но она выстояла, вынесла все свои горести. И только одно она не могла простить своей царственной подруге: та наслушалась сплетен, оговоров, наговоров, тихого шёпота Орлова и отвернулась от своей пособницы, молоденькой княгини Дашковой.

5

Зимний дворец весь светился огнями. Тысячи свечей не давали тьме угнездиться в укромных уголках гигантской бальной залы. Как и всегда, на бал к Екатерине, уже двадцать лет спокойно царствующей в громадной России, съехались все самые именитые и самые родовитые люди, разукрашенные бриллиантовыми пуговицами и золотом расшитых воротников. Во всех концах залы прохаживались, прислушиваясь к разговорам, посланники всех стран, с которыми дружила Россия.

Когда в дверях появилась княгиня Дашкова, на неё начали оглядываться, улыбались, ещё не зная, как примет свою прежнюю подругу императрица. Княгиня, одетая более чем просто, не нацепившая на себя ни одного драгоценного камня, смело вгляделась в блеск и мишуру залы и улыбнулась нескольким знакомым, оказавшимся здесь.

К ней пока не подходили: никто не знал отношения Екатерины к прежней подруге, тем более что и Дашкова уже немного поотвыкла от традиций русского двора, поскольку появилась здесь после многолетних поездок по Европе и знакомства с самыми именитыми и образованными людьми.

Екатерина ещё не выходила, и все придворные с любопытством ждали, как отнесётся она к опальной княгине.

Императрица вошла быстро, кивком головы здороваясь с присутствующими, и подошла к группе иностранных министров при русском дворе.

Она говорила с ними о вещах, обычных для неё: о политике, о новинках архитектуры, литературы и театра, узнавая детали отношения к этим видам искусства из первых уст.

Увидела она и Дашкову и кивком головы подозвала её к себе. Ласково и милостиво поздоровалась она с княгиней, спросила о её здоровье и здоровье её детей, с которыми Екатерина Романовна путешествовала по Европе, стараясь дать им наилучшее образование.

И только потом, пригнувшись к уху Дашковой, Екатерина сообщила ей:

— Я хочу предложить вам, княгиня, кое-что особенное...

Екатерина сказала это с таким видом, что ближайшие придворные увидели в этом знак неблаговоления и тут же отодвинулись от Дашковой.

— Я закончу разговор, и вы подойдёте ко мне, — объявила Екатерина Дашковой и отвернулась от неё с хмурым и строгим лицом.

Все увидели в этом опять-таки знак немилости и постарались не встречаться с Дашковой даже взглядами...

Княгиня и сама заволновалась, не зная, что стоит за словами императрицы. Кто знает, может, ссылка в подмосковную деревню, где она и так провела несколько лет, стараясь выправить дела в имении и расплатиться с долгами, которые оставил ей после смерти её муж, бывший полковником в Дерпте и тративший все свои средства на устройство полка.

А может быть, императрица выскажет ей порицание за то, что она слишком часто встречалась с Дидро, с Вольтером, с самыми знаменитыми философами и учёными Европы. Кто знает, что может быть на уме у Екатерины...

Дашкова стояла, поражённая предчувствиями, и даже не заметила, как Екатерина вышла на середину залы и уже смотрела на неё, призывая к себе взглядом.

Только тогда, когда княгиню подтолкнули под локоть придворные, у неё хватило сил подойти к Екатерине, в одиночестве стоявшей на открытой середине залы.

— Я хочу изумить вас своим предложением, — серьёзно и строго проговорила Екатерина. — Знаю, что вы, как всегда, будете сопротивляться, но кроме вас, мне кажется, никому недостанет смелости и образованности, чтобы занять это место. А место это — президент Академии наук.

Дашкова была потрясена. Она даже не нашлась что ответить.

— Да, мне кажется, что самый лучший учёный в нашем государстве — это вы, и вы сумеете обуздать профессоров и академиков, которые теперь доставляют мне много хлопот...

Дашкова наконец обрела дар речи.

— Ваше величество! — воскликнула она. — Но я не смогу выполнить вашу волю, и обязанность эту я не в силах исполнить, потому что я круглая невежда, и где уж мне соревноваться с такими умными и учёными людьми, как профессора Академии...

— Ну, положим, не все они умные и такие уж учёные. Вашей образованности хватит на них, — хмуро улыбнулась Екатерина.

— Господи, да назначьте меня начальницей над вашими прачками, — заговорила Дашкова, — и я стану ревностно вам служить. Я не знаю этого ремесла, но буду стараться исправить ошибки, которые могу допустить, а как исправить ошибки, которые повлекут за собой пагубные последствия невежества директора Академии наук?

— Ваш отказ лишь убеждает меня, что мой выбор сделан правильно, — сказала императрица и поспешно отошла от Дашковой.

Придворные расценили этот торопливый отход от Дашковой как свидетельство крайней неприязни Екатерины к ней. Для этого у них были серьёзные основания. Много лет при дворе, исполняя обязанности статс-дамы, которыми почтила её императрица, жаловалась Дашкова на неё всем иностранным послам, что будто бы не получила она от Екатерины ничего, живёт в нищете, и переворот, в котором она играла такую видную роль, ничего ей лично не дал. Дашкова, вероятно, забывала, что указ императрицы, давший ей двадцать четыре тысячи рублей — по тем временам целое состояние, читали все иностранные министры, и даже в Европе знали, чем одарила Екатерина не только Дашкову, но и других участников переворота. Она, Дашкова, ворчала, ей было мало милостей императрицы, хоть и выдавала она всегда себя за бессребреницу...

И холодно отпустила её Екатерина в Европу, и уже не было прежней дружбы и откровенности, словно бы Дашкова сделала своё дело и теперь больше не была нужна императрице...

Словом, мотивов для вывода, что императрица опять холодна и немилостива к княгине, у придворных было немало...

Дашкова, поговорив с Екатериной, поспешила домой. Она не захотела более оставаться на великосветском балу — предложение императрицы так взволновало её, что уже ничем нельзя было занять свои мысли, как анализом этого предложения.

Она не сняла бального платья, а тут же уселась за стол и стала писать длиннющее письмо императрице.

Она выразила в нём свою крайнюю благодарность за такую высокую оценку её, Дашковой, скромных знаний, но принять этот выбор она не решается, так как ещё нигде и никогда не руководила женщина сонмом[27] учёных мужей, да и сама природа сотворила женщин не директорами, а этот шаг — явление историческое, и потомки осудят императрицу за этот странный выбор.

Словом, много чего написала княгиня, мотивируя свой отказ и дрожа от возбуждения и волнения.

С кем ей было посоветоваться? Конечно, с Потёмкиным, который уже стал фаворитом Екатерины, и все дела не решались без его участия. Тем более что Потёмкин уже оказал многие услуги княгине: он посодействовал тому, чтобы дочь Елизаветы Воронцовой, сестры княгини, бывшей фаворитки Петра, была принята в фрейлины при дворе, а её сын при содействии фаворита был произведён в чины в армии. Потёмкин благоволил к Дашковой, потому что и сам был человеком образованным и умным...

И хотя часы пробили полночь, Дашкова поскакала к Потёмкину.

Князь уже давно был в постели, но Дашкову принял.

— Вот письмо, которое я написала её величеству, — объявила ему княгиня. — Я хочу, чтобы вы прочли его, а завтра поутру передали императрице.

Потёмкин взял бумагу и начал читать страстные слова отказа от должности.

Читал он долго, спотыкаясь на особо взволнованных словах княгини. Потом он поднял голову, пристально вгляделся в лицо Дашковой, всё ещё возбуждённое и встревоженное, и вместо ответа разорвал письмо на мелкие кусочки.

Княгиня побелела: как он смел разорвать письмо, адресованное не ему — императрице?

А Потёмкин сказал, что императрица уже давно решила сделать её директором Академии и только она одна способна будет потушить пожары склок и ссор среди учёных мужей. И кроме того, добавил он с усмешкой, императрица надеется удержать княгиню в Петербурге, чтобы иметь возможность наслаждаться обществом такой образованной и умнейшей дамы...

Дашкова как будто несколько оттаяла, доводы Потёмкина польстили ей. Но она снова едет домой, опять пишет ещё более взволнованное и возбуждённое письмо и сразу же отправляет его Екатерине.

Ответ прислан был сразу же, немедленно.

«Понедельник, 8 часов утра.

Вы встаёте ранее меня, прекрасная княгиня, и сегодня к завтраку прислали мне письмо. Отвечая Вам, я приятнее обыкновенного начинаю свой день. Так как Вы не отказываетесь безусловно на моё предложение, то я прощаю Вам всё, что Вы разумеете под словом «неспособность», и оставляю для удобного случая присоединить к нему мои собственные замечания. А то, что Вам угодно называть моим, правом, я заменяю более приличным именем: благодарность. Согласитесь, однако, что для меня замечательная новость — победить такой твёрдый характер, как Ваш. Будьте уверены, что, во всяком случае, когда я могу быть Вам полезной словом или делом, я всегда буду готова к тому с радостью...»

И уже к вечеру княгиня получила письмо от графа Безбородко с копией указа о назначении Дашковой директором Академии...

Безбородко, кстати, написал княгине:

«Её величество поручили мне передать Вам, что Вы во всякое время, когда Вам угодно, утром или вечером, можете обращаться к ней по каждому делу, касающемуся вверенного Вам предприятия, и что она всегда будет готова устранить все препятствия и затруднения, которые могут Вам препятствовать при исполнении Ваших обязанностей...»

Можно ли было больше польстить княгине с её неуёмным честолюбием и жаждой деятельности?

И в этот же день приступила Дашкова к исполнению вверенных ей обязанностей...

Мимоходом бросила Екатерина своему фавориту, а теперь ещё и руководителю всей политики, как внешней, так и внутренней, Григорию Потёмкину:

— Большой кусок зажмёт ей рот...

Екатерина всё ещё подозревала Дашкову в заговорах, переворотах, как было сразу после событий 1762 года: Дашкову присоединяли и к заговору Хитрово, имевшему целью не дать императрице выйти замуж за Григория Орлова, а то и просто убить его. Конечно, Дашкова не была участницей этого заговора, как не стояла она и во главе заговора Мировича, целью которого было посадить на русский трон Иоанна Шестого, объявленного императором в двухмесячном возрасте и дожившего до двадцати четырёх лет в темнице Шлиссельбургской крепости, а потом и погибшего от рук своих надзирателей.

Таковы были наговоры на княгиню со стороны всех Орловых, которых она ненавидела. Теперь Орловы потеряли всё своё значение при императрице, а возвысился Григорий Потёмкин, к которому Дашкова явно благоволила.

И потому Екатерина считала нужным задаривать Дашкову. Она купила ей большой просторный дом на Миллионной улице, подарила несметное богатство в виде имений с двумя тысячами крепостных крестьян, одаривала её орденами, деньгами и много помогала в устройстве всего хозяйства Академии.

Через год Дашкова обратилась к Екатерине с просьбой открыть Российскую академию наук, что и было сделано.

А в академии Дашкова установила такие порядки, что уже через два года здесь царил мир, лад и хозяйственные успехи...

И даже несмотря на гнев императрицы по поводу опубликования мятежной повести Княжнина «Вадим Новгородский», между этими женщинами всё время сохраняется дружба. Всё-таки Екатерина со временем стала ценить то, что Дашкова ехала в Петергоф в 1762 году вместе с нею и была её горячей сторонницей.

Кипучая академическая деятельность княгини прервалась со смертью императрицы. Павел, вступив на престол, отобранный его матерью на тридцать четыре года, первым делом отрешил Дашкову от всех её должностей и сослал в подмосковные деревни. А затем, решив, что наказание слишком мягкое, сослал её в захолустное имение сына в Новгородской губернии. Здесь у Дашковой не было ни бумаги, ни пера, чтобы просить о помиловании. И всё же она отважилась обратиться к императрице, жене Павла, Марии Фёдоровне, и та вымолила для неё прощение. Однако поселиться ей пришлось опять-таки в глухой деревушке Калужской губернии. Она снова занялась там хозяйством, и через короткое время деревня преобразилась: у крестьян появился скот, новые избы и даже одежда стала добротной.

Четыре года оставалась Дашкова в глухом захолустье.

В 1801 году на престол взошёл Александр Первый, и он вспомнил о Княгине. Она получила приглашение жить во дворце, ей даже отвели там апартаменты.

Но она и сама скоро поняла, что становится смешной со своими старомодными платьями и манерами, и что за её спиной раздаются смешки и остроты. Она быстро осознала, что теперь уже приходится не ко двору молодого красивого императора, и уехала в своё Троицкое, которое со временем сделала игрушкой. Она сама строила мосты и дороги, управляя своими крепостными, рыла пруды, а её пшеница была много лучше, чем у соседей...

Современники не смогли оценить её. Свидетельство тому — замечание одного из знатных иностранцев, описавших жизнь при русском дворе:

«Княгиня уже с давних пор сделалась несносна по своему дурному характеру и заслужила всеобщую нелюбовь. Знаменитая героиня 1762 года хвалилась тем, что она подарила трон Екатерине и в то же время со всех знакомых офицеров и адъютантов собирала дань галунами или аксельбантами. Любимым её занятием было отделять шёлк от золота и серебра, которые она потом продавала. Таким образом, те, кто хотел заслужить расположение княгини, должен был прежде всего отослать ей свои старые тряпки с золотым и серебряным шитьём.

Зимой она не приказывала топить залы заседания…

Академии и, однако, требовала, чтобы члены Академии аккуратно посещали заседания...

Очень оригинально было видеть эту женщину одну посреди бородатого духовенства и русских профессоров, которые сидели подле неё с выражением глубокого почтения, хотя в то же время сильно дрожали от холода. Её обхождение с членами Академии было гордо и даже грубо: с учёными она обращалась как с рабами или крепостными...»

Один из многих иностранных писателей заключает это обвинение Дашковой:

«Окончательно смешною сделал княгиню процесс с Александром Нарышкиным, который имел поместье рядом с её землями. Однажды его свиньи поели капусту на полях Дашковой, и та велела перебить животных. Когда Нарышкин после того встретил княгиню при дворе, то громко сказал:

— Посмотрите, как с неё течёт кровь моих свиней!»

И русские современники не больно-то жаловали княгиню. Даже Державин отзывался о ней как о человеке, склонном к «велеречию и тщеславию», «хвастовству», «своекорыстным расчётам», «без которых она ничего и ни для кого не делала». Это Державин обвинил Дашкову в том, что она без всяких причин не любила известного механика-самоучку Кулибина и всё это «по вспыльчивому её или, лучше сказать, сумасшедшему нраву»...

В Троицком княгиня Дашкова написала свои знаменитые «Записки» под давлением и влиянием сестёр Вильмот, двоюродных сестёр знаменитой леди Гамильтон, которую она чрезвычайно любила.

Такова была эта знаменитая женщина. Мелочи в обиходе, наряды и драгоценности не интересовали её, она вся была в плену литературных ассоциаций и служила образцом старого, восемнадцатого века.

Она умерла в январе 1810 года, забытая всеми, кому она помогала и кого обласкала своими услугами.