Волчицы из Машкуля

Однажды — это было в 1843 году — к воротам шартрского монастыря кармелиток в семь часов вечера подъехала тяжелая карета.

В карете было пятеро путешественников: двое детей лет восьми или девяти, мужчина и женщина лет тридцати-тридцати пяти и старый крестьянин, еще вполне крепкий, но с седой головой; хотя на старике была деревенская одежда, он сидел в карете рядом с дамой, посадив на колени одного из детей, забавлявшегося кольцами толстой стальной цепочки, на которой к петлице жилета были прицеплены часы, и загорелой морщинистой рукой гладил ребенка по шелковистым волосам.

Когда лошадь свернула с мощеной дороги, чтобы направиться в предместье Сен-Жан, карету сильно встряхнуло, и дама выглянула в окошко, но тотчас же отпрянула назад: когда она увидела перед собой высокие монастырские стены и мрачные ворота, на лице ее отразилась скорбь.

Возница слез с лошади, подошел к воротам и произнес:

— Это здесь.

Дама сжала руку сидевшего напротив мужа, и две крупные слезы скатились по ее щекам.

— Ну, Мари, мужайтесь! — сказал молодой мужчина (наши читатели, вероятно, уже узнали в нем барона Мишеля де ла Ложери). — Мне жаль, что правила монастыря запрещают мне разделить с вами этот печальный долг, и впервые за последние десять лет мы будем страдать порознь!

— Вы не забудете сказать ей обо мне? — произнес старый крестьянин.

— Да, мой Жан, — ответила Мари.

И молодая женщина, поставив ногу на подножку кареты, сошла на землю и постучалась в ворота.

Стук молотка разнесся эхом под мрачными сводами.

— Матушка святая Марта? — спросила дама.

— Вы та дама, которую ожидает наша матушка? — спросила кармелитка.

— Да, сестра моя.

— Тогда входите! Вы сейчас ее увидите, но вам надо знать о том, что по правилам монастыря, несмотря на высокое ее положение здесь, вы сможете с ней говорить лишь в присутствии одной из ее сестер; правила особо запрещают говорить с ней о мирских делах: она оставила их навсегда.

Мари склонила голову.

Привратница прошла вперед, и баронесса де ла Ложери последовала за ней по темному и сырому коридору, куда выходила дюжина дверей. Толкнув одну из них, монахиня посторонилась, чтобы пропустить Мари.

От волнения молодая женщина на секунду остановилась в дверях: но тут же, собравшись с духом, перешагнула через порог и вошла в тесную келью, занимавшую не более восьми квадратных футов.

Кроме узкой кровати, стула и скамеечки для молитвы в келье не было другой мебели; все убранство состояло из нескольких картинок на религиозные сюжеты, приколотых к голым стенам, и выполненной из черного дерева и меди фигуры распятого Христа, распростершего руки над скамеечкой для молитвы.

Мари ничего этого не увидела.

На кровати лежала женщина с лицом, будто вылепленным из прозрачного желтого воска, а на ее бескровных губах, казалось, уже застыл последний вздох.

И этой женщиной была или, вернее, когда-то была Берта!

Теперь перед Мари находилась матушка святая Марта, настоятельница шартрского монастыря кармелиток.

И она отдавала Богу душу.

Увидев вошедшую, умирающая раскрыла объятия, и Мари с порога бросилась к ней.

Время шло, а они все не разжимали крепко сплетенных рук; Мари обливала слезами лицо сестры, а Берта лишь тяжело вздыхала, ибо в ее глубоко запавших от бесконечных постов, молитв и тягот монастырской жизни глазах застыла живая скорбь, давно исчерпавшая весь запас ее слез.

Сидевшая на стуле за чтением молитвенника монахиня не столько была занята молитвами, сколько присматривалась и прислушивалась к тому, что происходило в келье.

По-видимому, ей показалось, что, вопреки правилам монастыря, сестры слишком уж долго обнимаются, и монахиня легонько кашлянула, чтобы призвать сестер к порядку.

Матушка святая Марта мягко отстранила от себя Мари, но не отпустила ее руку из своей ладони.

— Сестра! Сестра! — прошептала Мари. — Разве мы могли себе когда-нибудь представить такую встречу?

— На все воля Божья, и надо смириться, — ответила кармелитка.

— Его воля бывает порой слишком суровой, — вздохнула Мари.

— Сестра моя, что вы такое говорите! Напротив, Бог ко мне был и так слишком снисходителен и милостив. Вместо того чтобы заставить меня еще долгие годы страдать на земле, он оказывает милость, призывая меня к себе.

— Там вы встретитесь с нашим отцом! — сказала Мари.

— А кого я оставлю здесь, на этом свете?

— Нашего доброго друга Жана Уллье, он жив и по-прежнему вас любит.

— Благодарю… А еще?

— Моего мужа… и двоих детей, мальчика зовут Пьер, а девочку Берта, и я научила их молиться за вас.

На щеках умирающей появился легкий румянец.

— Дорогие мои крошки! — прошептала она. — Если Бог оставит для меня местечко рядом с ним, я буду молиться за них на Небесах.

Тишину нарушили удары колокола, затем послышался звон колокольчика и наконец в коридоре раздались шаги, приближавшиеся к келье.

Это священник шел причащать умирающую.

Мари упала на колени в изголовье кровати Берты.

Вошел священник, держа в левой руке священную дароносицу, а в правой — облатку.

В этот миг, почувствовав, что Берта тянется к ее руке, молодая женщина подумала, что сестра хочет на прощание пожать ей руку.

Но она ошиблась.

Берта передала ей какой-то предмет, который походил на медальон.

Мари хотела взглянуть на него.

— Нет, нет, — сказала Берта, — когда я умру.

Мари кивнула, соглашаясь выполнить ее волю, и уронила голову на скрещенные руки.

Келью заполнили монахини. Они молились, стоя на коленях. И по всей длине коридора, на всем пространстве, которое окидывал взор, стояли на коленях и молились монахини в темных одеждах.

Умирающая, казалось, собралась с последними силами, чтобы предстать перед Создателем, и, слегка приподнявшись, прошептала:

— Господь! Вот и я!

Священник положил ей на губы облатку; умирающая откинулась на подушку, закрыв глаза и сложив руки.

Если бы ее губы не шевелились, то ее можно было принять за покойницу: настолько бледным было ее лицо и едва теплилось ее дыхание.

Священник завершил обряд соборования умирающей, и она уже больше не открывала глаз.

Затем он вышел, и вслед за ним потянулись его помощницы.

Привратница подошла к Мари, по-прежнему стоявшей на коленях, и слегка притронулась рукой к ее плечу.

— Сестра моя, — сказала она, — правила нашего ордена запрещают вам оставаться долее в этой келье.

— Берта! Берта! — произнесла сквозь рыдания Мари. — Ты слышишь, что мне говорят? Боже мой! Двадцать лет мы жили, ни на день не расставаясь, одиннадцать лет провели в разлуке, и теперь не можем побыть вместе хотя бы два часа перед тем, как расстаться навеки!

— Сестра моя, вы можете оставаться в монастыре до тех пор, пока я не умру, и я буду счастлива уйти из земной жизни, зная, что вы рядом со мной и молитесь за меня.

Мари наклонилась, чтобы в последний раз поцеловать умирающую, но присутствовавшая при их свидании монахиня остановила ее со словами:

— Сестра моя, нельзя воспоминаниями о земном отвлекать нашу святую матушку от дороги к Небесам, на которую она уже вступила.

— О! Но я же не могу ее так просто оставить! — воскликнула Мари и, бросившись к постели Берты, прикоснулась поцелуем к ее губам.

В ответ на ее поцелуй губы Берты слегка дрогнули, затем она рукой мягко отстранила от себя сестру.

Однако рука эта не соединилась с другой, а бессильно упала на кровать.

Монахиня подошла к постели умирающей и без единой слезы, без единого вздоха, с бесстрастным лицом, на котором не отражалось ни малейшего волнения и какого бы то ни было переживания, взяла ее руки и соединила их у нее на груди.

Затем она стала потихоньку подталкивать Мари к двери.

— О Берта, Берта! — воскликнула молодая женщина, зарыдав.

Ей показалось, что в ответ на это рыдание послышалось нечто вроде шепота, и в нем ей удалось различить имя «Мари».

Но она уже была в коридоре, и за ней захлопнулась дверь.

— О! Дайте мне на нее еще раз взглянуть! — воскликнула Мари, — всего один раз!

Но монахиня, вытянув руки, преградила ей путь.

— Хорошо, сестра, — сказала Мари, чьи глаза застилали слезы, — проводите меня.

Монахиня привела ее в пустую келью: жившая здесь монахиня скончалась накануне.

Сквозь слезы Мари разглядела скамеечку для молитв и висевшее над ней распятие; едва держась на ногах, она подошла к распятию и встала на колени.

Она провела час в непрерывной молитве.

Наконец на пороге кельи показалась монахиня и все таким же холодным и бесстрастным тоном произнесла:

— Матушка святая Марта только что скончалась.

— Я могу ее видеть? — спросила Мари.

— Это запрещено правилами нашего ордена, — ответила монахиня.

С горьким вздохом Мари уронила голову на руки.

И тут она почувствовала, что в ладони ее зажат предмет, который ей передала Берта перед тем, как навсегда покинуть этот мир.

Матушка святая Марта скончалась, и теперь Мари могла взглянуть на него.

Как она уже догадалась по его форме, перед ней был медальон.

Мари открыла крышку и увидела прядь волос и тонкий листок бумаги.

Прядь была того же цвета, что и волосы Мишеля. А на листке было написано:

— О Боже! — прошептала Мари, подняв глаза к распятию. — Боже, прими ее с милосердием, ибо твои муки длились всего сорок дней, а она страдала целых одиннадцать лет!

И, спрятав на груди медальон, Мари спустилась по холодной и сырой лестнице монастыря.

Карета и все приехавшие вместе с ней по-прежнему ожидали ее у ворот.

— Ну что? — спросил Мишель, распахнув дверцу кареты и выходя навстречу Мари.

— Увы! Все кончено! — сказала она, упав ему на руки. — Она умерла, пообещав, что будет за всех нас молиться на Небесах.

— Счастливые дети! — произнес Жан Уллье, положив одну ладонь на голову мальчика, а другую на голову девочки. — Счастливые дети! Вы можете смело идти по жизни: святая мученица охраняет вас на Небесах!