Волчий замок

Руки мои слабы, и голова моя склоняется на грудь под тяжестью прожитых лет и совершенных грехов, но, хоть большую часть своей неправедной жизни провел я в молитвах в стенах скромного аббатства Штольпе, не могу и не хочу я уповать на милость Господа нашего. Велика тяжесть прегрешений моих, и не хватит ни одной, ни дюжины жизней, чтобы искупить их молитвами. Идет год 1180 от Рождества Христова, и сегодня в аббатстве был заложен первый камень одного из трех нефов базилики святого Иоанна Крестителя. В меру скромных сил своих я помогаю в этом богоугодном деле, как помогал при постройке самих стен аббатства, но не имею надежды увидеть его завершение. Бремя прожитых зим непосильным становится для слабеющего тела моего. Нет, завершение земной жизни моей не страшит меня, со спокойным сердцем готов предстать я пред суровым судом Его и понести заслуженную кару за свершенные мной злодеяния. Однако же тайна, кою хранил я долгие годы, не раскрывая даже при покаянии добрым братьям моим — mea culpa! mea maxima culpa![1] — гнетет мою душу и довлеет надо мной, лишая сна и покоя.

Итак, пришел я к решению изложить в этих записях историю, изменившую жизнь мою и, после долгих скитаний, приведшую меня в стены сей скромной обители. Историю из жизни рыцаря-крестоносца Готлиба из Хавельберга. Историю страха, обмана и смерти, историю ложных следов и истинных демонов.

Историю поисков Волчьего замка.

Вот она.

То был год 1151 от Рождества Христова, и Великая Германская Империя отнюдь не самым великим образом зализывала раны, полученные в бесславном походе на Святую землю. Почти два года минуло с тех пор, как господин и соратник мой, Вальгрим, верный ленник маркграфа Вильгельма, вернулся в свои земли в Северной марке. Вместе с ним возвратились в родные земли шесть рыцарей, среди коих был и я, Готлиб из Хавельберга. Семь воинов, двое из которых были искалечены, вот все, что осталось от трех дюжин рыцарей и оруженосцев, что ушли из земель Вальгрима в Великий крестовый поход за славой и, чего уж греха таить, за толикой баснословных сельджукских богатств, коих мы так и не обрели.

Возвращение в родной замок принесло господину едва ли не большее разочарование, чем Крестовый поход. За без малого три года его отсутствия тяжелая болезнь унесла жизни обоих малолетних детей моего повелителя, а супруга его, не в силах перенести горя и не имея поддержки своего мужа, наложила на себя руки. Будто мало было всего этого, владения его пришли в упадок, на трактах хозяйничали разбойники, разгорелся спор со строптивым соседом из-за окраинных земель, а управляющий, поставленный во главе лена на время отсутствия господина, оказался нечист на руку и, по слухам, покрывал богопротивную торговлю людьми. За что и был он казнен Вальгримом собственноручно и, надо признать, без должного разбирательства, что, впрочем, неудивительно при таких обстоятельствах.

Однако же господин мой и друг явил несгибаемую силу духа и железной рукой принялся наводить порядок в своих землях, искоренять работорговлю и очищать тракты от лихих людей. Конечно же, во всех начинаниях его товарищи по Крестовому походу были ему верной опорой. Не раз бились мы с ним рука об руку в землях сельджуков, и не раз пришлось нам обнажать мечи в его собственных владениях. Вскорости дела пошли на лад, ибо одного слуха о приближении отряда во главе с воинами Господа, несущими на накидках своих Его Святой Крест, хватало, дабы даже самым отчаянным сорвиголовам жизнь честная и безгрешная, но долгая, становилась милее жизни разгульной и беззаконной, но близящейся к кровавому концу. Тракты вновь стали безопасны, крестьяне смогли спокойно работать, и деревни исправно приносили доход.

Ссора же с владетелем-соседом, грозившая вылиться в противную Господу братоубийственную свару, обернулась парой дружеских зуботычин и удалой попойкой, потому как на встречу явились отряды ленных воинов, ведомые крестоносными рыцарями, кои бились бок о бок под Константинополем и Дамаском и хорошо знали друг друга. Земельный спор, таким образом, был решен миром, если не считать нескольких выбитых в разгульном веселии зубов.

Осень того года выдалась спокойной и сытой, лен господина моего Вальгрима вновь богател и, вместо угодных Господу молитв и подобающих воину сражений, проводили мы время в праздном веселии и застольях. Должен признать, это тяготило меня все больше, ибо застолья становились все более необузданными, а гости соратника и господина моего нравились мне все меньше. Взгляды некоторых и сами повадки их казались мне порочными и неподобающими, и многие из них не по душе были мне. Однако же, хоть и дошел я с господином сухим путем до самого Дамаска, и не раз спасал ему жизнь, место свое я понимал и ни словом не упрекал своего хозяина. Лишь на пирах оных появлялся я все реже, а появившись — стремился поскорее их покинуть, не чиня никому обид.

Но был Вальгрим господином внимательным и чутким и однажды призвал меня к себе в покои. Он неоднократно называл меня своею правой рукой, так что в стенах его замка имел я волю пройти куда пожелаю, в том числе и в покои его, в любое время дня и ночи. Злоупотреблять возможностями этими я себе не допускал, но по зову его явился немедленно, хоть час был поздний.

Увидев меня, господин поднялся со скамьи и обнял меня за плечи.

— Готлиб, друг мой! Вот и снова я во хмелю, а ты в печали! Уныние есть тяжкий грех, неугодный Господу, кому как не тебе знать это? — вопросил он с деланной суровостью, лукаво глядя на меня.

Я улыбнулся дружеской шутке его.

— Я не в унынии, господин мой, только лишь во скуке. Славные дни служения тебе мечом и делом завершились, лен твой спокоен и сыт, и я не нахожу себе места в праздности, посвящая все время молитвам, — теперь уже я смотрел на него лукаво. — Уж не испросить ли мне твоего благословения на постриг? Праздность и молитвы подобают скорее монаху, нежели рыцарю.

Вальгрим гулко расхохотался и, налив в кубок вина, подал его мне.

— Пей, друг Готлиб, доколе не свершил постриг. Хотя, вино, как я знаю, равно прилично как монаху, так и воину.

Смеясь, выпили мы вина, и он пригласил меня сесть.

— Вижу я, друг мой, что праздная жизнь стала тебе в тягость, а забавы мои не развлекают тебя, — заговорил он, оставив шутки. — Помню ярость твою в боях и упорство в вере. Кому кроме тебя могу я доверить жизнь свою без страха? На кого еще могу положиться?

— Каждый из соратников наших, кои бились с нами против сельджуков и византийцев, предан тебе, — не раздумывая ответил я ему.

— То верно, Готлиб, верно. И все же, среди них ты всегда был первым по храбрости и благочестию. Сослужишь ли мне еще одну службу?

— Только в том я и вижу смысл жизни своей, господин мой, помимо служения Господу, — отвечал я.

Он кивнул, не ожидая другого ответа.

— Верно сказал ты, что избавлены владения мои от злых людей, но ошибся, думая, что они спокойны, — осторожно проговорил он. — Скажи, поверишь ли ты, что исчадия ада ступили на земли мои и нашли себе здесь оплот и гнездовье?

— Не верую в исчадий ада на земле, — твердо ответил я, — ибо верую лишь в Господа и силу Его. Не дозволит Он порождениям дьявола ступать по священной земле Империи. Все зло в мире лишь от грехов людских, кои творят они, бездумно пользуясь свободой воли, дарованной им Господом.

— Такого ответа и ждал я от тебя, — невесело улыбнулся он. — Потому и призвал тебя, что знаю силу веры твоей и на нее уповаю.

Он поднялся и принялся мерить комнату тяжелыми шагами. И ранее был он крепким и могучим воином, теперь же пиры и сытая жизнь начали отягощать его сверх былого, отчего поступь его была тяжела.

— Не первый год доходят до меня странные слухи из северных деревень. Слухи о пропадающих людях и чудовищных демонах, лишенных людского облика. До сих пор не придавал я им значения, ибо были дела важнее и насущнее, да и доверия к таковым слухам я не чувствовал. Но время идет, а слухи не утихают, и начинаю я думать, нет ли в них крупиц истины.

Я молчал, хоть и понял уже, чего он попросит. Понял и возрадовался в душе, что хоть ненадолго избавлен буду от дремотной праздности и вновь выйду на бой во славу Господа, хоть ни на миг не допускал я мысли, будто и впрямь могут жить где-то демоны во плоти.

— Посему, дабы избавить от страха подданных моих, прошу тебя отправиться на север, найти исток богопротивных слухов и деяний и искоренить зло в земле моей твердой рукою. Еще раз спрошу тебя, друг и соратник, готов ли сослужить мне такую службу и встать лицом к лицу с самими демонами ада, если допустит то Всевышний?

Я встал и преклонил колено перед ним.

— Готов, господин мой, послужить Господу нашему в борьбе с нечистыми врагами его, а тебе — в деле защиты земель твоих от всякого зла.

— Славно, — он взял меня за плечи и поднял на ноги. — Славно, Готлиб. Возьми с собой Вернера и Вигхарда, их мечи тоже засиделись в ножнах, да и кому, как не воинам господним противостоять злу. А за провожатого вам будет Гельтвиг, он родом из тех мест.

— Гельтвиг, господин мой? Разумно ли, он совсем молод.

— Юность не порок, мой славный воин, да и не ты ли сам посвятил его в рыцари в Триполи, на обратном пути из Святой земли? Разве не явил он немалую доблесть перед лицом врага?

— Пред лицом людей да, господин, но ты говорил об исчадиях ада, — с сомнением покачал я головой. — Гельтвиг храбр и силен, но я сомневаюсь в крепости его веры, и, право, сожалею подчас о своем поспешном решении сделать его рыцарем.

— Где же, как не в борьбе с врагом рода человеческого, проверяется крепость веры, Готлиб? — разумно рассудил Вальгрим. — И не ты ли отрицаешь саму возможность встречи с исчадиями ада? Отправляйтесь, как будете готовы, и да пребудет с вами Бог.

Так был решен вопрос о составе нашей группы; так и вышло, что в первый месяц зимы четыре рыцаря, побывавших в Святой земле, неспешно ехали по безлюдному тракту на самую северную окраину Северной марки Империи. Уговорились мы отправиться через седмицу, по завершении должных сборов и молитв, однако на четвертый день случился в замке очередной пир, из тех, что претили мне все больше и больше, и я, не сдержавшись, поведал соратникам своим о желании как можно скорее покинуть гостеприимные стены. К удивлению моему, Вигхард и Вернер охотно согласились со мной в этом желании, а Гельтвиг, увидев единодушие наше, тут же предложил уезжать, не дожидаясь рассвета. Урезонив пылкого юношу, порешили мы все же двинуться в путь с первыми лучами солнца, выехав, таковым образом, на два дня раньше срока.

Вооружились мы на славу, с должным вниманием отнесшись к слухам о кровавых расправах с дерзнувшими воспротивиться темным силам. Каждый ехал в тяжелой кольчуге, не спеша, впрочем, надеть капюшоны и шлемы. Белые сюрко с крестами скрывались теперь под тяжелыми, но теплыми шкурами — первый месяц зимы выдался холодным, и земли марки уже покрыты были снегами. Спутники мои вооружились верными прямыми клинками, Гельтвиг и Вернер — под одну руку, а Вигхард любимым своим длинным клинком, которым одинаково ловко мог орудовать как двумя руками, так и одной. Перетянутая кожей длинная рукоять этого меча теперь покачивалась возле его седла рядом с моим коленом. Я же взял с собой изогнутую саблю дамасской стали, кою привез как трофей с востока. Взятая на потеху, она пришлась мне по руке, удивительно быстро обвыкся я с непривычным оружием неверных и полюбил превыше любого другого.

По недолгом обсуждении отказались мы от луков, но взяли каждый по паре добрых боевых ножей, кои все, кроме Гельтвига, умели метнуть верной рукой точнее, а главное быстрее любой стрелы. Отказался я также и от предложенных мне арбалетов. Против нечистых слуг Сатаны, буде такие встретятся нам, арбалеты все равно будут бессильны, а против христиан, сколь угодно злокозненных, использовать арбалет запретил несколько лет назад сам Папа. Кроме того, признаюсь честно, почитал я арбалет оружием мерзким и недостойным рыцаря, хоть и понимал неразумность подобных суждений.

Вигхард, который ехал рядом со мной, всегда был человеком суровым и неразговорчивым, потому пребывал в молчании. Я же в день тот тако же не тяготел к праздным беседам, ведь душа моя терзаема была сомнениями и стыдом. Не мог я допустить мысли о существовании адских сил на священной земле Империи, ибо это означало допустить слабость Господа, что было невыразимым кощунством. Но и слухи, которые поведал мне мой господин, я не мог не принять во внимание. Слухи эти, к стыду моему, поколебали уверенность мою, а негромкий разговор, что вели позади Гельтвиг с Вернером, и к коему я поневоле прислушивался, лишь усугублял мои терзания.

— Продали душу свою самому врагу рода человеческого, и он дал им взамен силу и облики диких зверей! — с жаром рассказывал Гельтвиг.

— С раннего детства страшусь зайцев и ежей, — отвечал ему Вернер, коему, хоть и ненамного он был старше малыша, жизнерадостность и задорный нрав не изменяли даже перед лицом смерти. — Или возьмем белок! Даже помыслить боязно, до того опасные и злокозненные звери.

— Тебе лишь бы шутить! — досадливо воскликнул наш юный крестоносец. — Говорю тебе, то не выдумки! Я с малых лет слышал эти легенды, а теперь, видно, кто-то пробудил древнее зло, и оно вернулось в наши земли.

— Древнее? Так ведь люди лишь несколько лет, как пропадать начали, разве нет, Готлиб? — удивленно окликнул меня Вернер.

— Слухи ходят, что чудовища явились спустя без малого год после нашего отбытия в Святую землю, — подтвердил я, не оглядываясь.

— Видно прознали, что все воины Христовы ушли из марки! — убежденно заявил юноша. — Вот и полезли к нам из приморских земель, от этих дикарей-вендов[2]! Славного, видать, шороху навели у них Медведь со Львом!

— Вот и не возьму я в толк, Гельтвиг, какие ж это ты легенды слышал в малолетстве, коли нечисть сюда только три года как из дикарских земель явилась? — тон, которым Вернер проговорил слово «малолетство», лишний раз подмечал юный возраст Гельтвига и заставил нас с Вигхардом, переглянувшись, усмехнуться.

— Это нынешние недавно пришли, — не сдавался Гельтвиг. — А легенды издавна в наших землях рассказывают. Про людских волков и про их запретный замок в лесах.

— Не белки, значит, — вздохнул неунывающий Вернер. — То жаль. А может, хоть лисицы, а?

Гельтвиг оскорбленно умолк, что никого давно уже не пугало, ведь молчать долго наш малыш все равно не мог. Мы и любили его по-отечески за детскую невинную душу и горячий нрав. Но рыцарство свое он заслужил честно, очертя голову бросаясь в самые безнадежные сечи со всей бесшабашной смелостью молодости, которая не то чтобы не верит в смерть, но просто не понимает ее существования. Иногда казалось мне, что каждая битва была для него лишь очередной игрой, после которой все упавшие должны были встать и пойти вместе на пир, хоть и выходил он из боя с ног до головы залитый живой горячей кровью и видел своих товарищей изрубленными до неузнаваемости. Однако же, как бы ни ценил я его неустрашимость и задор, не мог ускользнуть от меня неподдельный страх в его голосе, когда говорил он о сказочных людских волках. Потому положил я себе присматривать за ним и не оставлять его один на один с неведомыми опасностями, что ждут нас впереди.

Ехали споро, хоть и не понукали лишний раз укрытых попонами коней, так что до деревни добрались в уже зарождающихся сумерках. Я ненадолго задержался на взгорке, окинув взглядом деревню и местность перед нами, спутники мои остановились рядом. Деревенька была маленькой — с десяток маленьких домишек — и почти безлюдной, лишь над крышами курились дымки. Позади нее начинался лес, от крайних домов до опушки было не больше половины перелета стрелы. Тракт тут изгибался широкой подковой, обегая высунувшийся на запад лесной мыс, вдоль него и лежали деревни, из которых приходили дурные вести. Первая была прямо перед нами, но искать тут ночлега не приходилось, уж слишком бедно выглядели местные дома.

Лес за деревней был мрачен и тих, а белое снежное покрывало перед ним не пятнали ничьи следы. Впрочем, снег в последние дни шел часто и густо, и о следах помышлять было рано. Если верить слухам, именно в этом лесу обитало зло, кое поклялся я искоренить. Прищурив глаза, окинул я взглядом мрачное древесное войско, что стеной стояло по правую руку и, казалось, заходило далеко на левый наш фланг, будто вознамерившись взять нас в клещи.

С севера, едва не цепляя темным брюхом колючие вершины высоких деревьев, ползла нам навстречу новая снежная туча. Даже под лучами заходящего солнца лес был мрачен и темен, и на долгий миг почувствовал я себя, будто и в самом деле перед великой армией, что стала в боевые порядки и ждала лишь приказа предводителя своего к атаке. Внутренним оком узрел я четырех рыцарей, вышедших на бой со многими тысячами, и сжалось сердце мое в недобром предчувствии.

— Готлиб? — негромкий голос Вигхарда пробудил меня от тревожных дум.

Не желая голосом своим выдать одолевшую меня тревогу, подал я знак рукой, и мы тронулись к деревне.

Навстречу лесу.

Меж домов ехали в предвечерней тишине, нарушаемой лишь звяканьем оружия и фырканьем коней. Ставни и двери домов были плотно закрыты, даже те крестьяне, коих еще видели мы со взгорка, завидев нас, поспешили в дома. Навстречу нам, часто кланяясь, вышел лишь один, видно, местный голова.

— Благослови вас Всевышний, милостивые господа! — издалека взвыл он, заставив коней дрогнуть, а меня поморщиться.

Я одернул медвежью полсть так, чтобы смерд разглядел Святой Крест на моем сюрко, и он разглядел.

— Есть ли здесь достойный ночлег для рыцарей и стойло для коней? — прервал Вигхард крестьянина, который начал было нести какую-то испуганно-льстивую околесицу.

Вопрос, впрочем, был праздный, ведь ни того, ни другого в этой деревеньке не было видно, в чем и поспешил нас заверить местный староста, рассыпаясь в извинениях.

— Умолкни, — дернул щекой Вигхард, и крестьянин смолк на полуслове.

— Гельтвиг, ты у нас за провожатого, — окликнул я юного рыцаря, и они с Вернером подъехали ближе. — Где в этих краях искать ночлег?

— Тракт ведет на север, в Поморье, — развел руками юноша. — Не много путников тут проходит, так что и постоялых дворов нет. Когда-то в соседнем селении тамошний голова принимал на постой.

— Так, герр рыцарь, все так, — залебезил голова, — старый Ратвар будет счастлив дать кров добродетельным воинам Христовым.

На лице крестьянина было написано плохо скрываемое облегчение, он прекрасно знал, что будь на то наша воля, мы бы приказали ему освободить для нас его собственную халупу. Однако достойного места для коней тут все же не было, да и для себя не видел я ни одного подходящего дома. По уверениям Гельтвига, добраться до соседней деревни мы могли еще до полуночи, и я рассудил, что это было самым разумным решением. Прежде чем тронуться, я знаком подозвал крестьянина ближе.

— Пропадали ли люди в деревне в последние дни? — спросил я, вглядываясь в его лицо, и, могу поклясться, на нем отразился страх.

— Герр рыцарь… — отвел глаза староста. — Леса у нас дикие, дремучие… кто заблудится, кого зверь порвет…

— Пропадали ли люди, я спрашиваю?

— Седмицу тому Фарвин с сынком в лес за хворостом пошли. Фарвин сказывал, что ненадолго лишь разошлись, а мальчика и след простыл. Уж мы искали, да…

— Волков видели?

— Не видать волков, добрый господин, совсем нет, — истово замотал головой крестьянин. — Заплутал мальчишка, поди, леса у нас дикие, коль далеко заберешься, то пропадешь, уж говорили ему…

Брезгливо отвернувшись, я махнул рукой, и мы пустили коней тихой рысью. Бессвязное лопотание крестьянина осталось позади, заглушенное шумом копыт и упряжи.

— Et lupus rapit et dispergit oves[3], — негромко произнес Вигхард.

Я мрачно кивнул, давая знать, что слышу его. При упоминании волков деревенский голова стал белее снега, но не мог я допустить мысли, что он меня сознательно обманывал. Значит, волчьи стаи ни при чем, но само слово «волки» ввергает жителей в ужас. Взгляд мой невольно обратился к лесу, что тянулся по правую руку, мрачный и темный, словно грозовая туча. Солнце клонилось к горизонту и освещало неровный строй деревьев у его окраины, но в глубине жила тьма. Лес наливался мраком с каждой пройденной рутой[4] и подкрадывался все ближе в сгущающихся сумерках.

— А что-то скучно едем, ганза[5], — вдруг очнулся от раздумий Вернер. — Гельтвиг, глянь-ка, как темнеет уже, да и лес рядом. Самое время для твоих сказок!

— Вот еще, время, — опасливо отозвался юноша, косясь на деревья, — к ночи про такие вещи говорить.

— Вот оно и видно, что местный ты, — раззадоривал его Вернер. — Даже в темноте видно, как побелел, а, Вигхард? Ну, точно как тот оборванец в деревне!

— И вовсе не побелел! — тут же вспыхнул наш малыш. — Вот расскажу все, как слышал, посмотрим тогда, кто побелеет!

— Ох, давненько я этак не пугался, — не унимался его спутник. — Последний раз так боялся под Дамаском, когда пришла весть, что войско Нур ад-Дина на марше!

— Тогда было чего бояться, — хмуро прервал я их, раздосадованный не столько неуместным весельем, сколько тем, что слышалось мне под ним: опаской, которую скрывал за шутками Вернер; искренним страхом в голосе бесстрашного доселе Гельтвига.

Даже привычное мрачное молчание Вигхарда сейчас виделось мне преисполненным незнакомой тревоги.

— Было, но Гельтвиг все ж боевито выглядел, не в пример как сейчас, — отозвался Вернер в надежде добиться ответа от юноши, но мрачный тон мой, казалось, призвал обоих к порядку.

— А пусть бы рассказал, Готлиб, — вдруг подал голос Вигхард, и я удивленно глянул на него. — С чего-то ведь надо начать.

Подумав, не мог я не согласиться с моим молчаливым товарищем. Страхи суеверные есть слабость, коей избегать должен воин Господа даже в сердце своем, а я мрачным видом сам поселяю страхи эти в умах своих соратников. Знание же местных легенд может навести нас на верный след. Укорив себя за то, что сам не пришел я к этой мысли и не расспросил нашего провожатого ранее, я кивнул.

— Ну, славно! — опять повеселел Вернер, — А я уж было заскучал по шпильманам[6]. Поведай же нам, славный Гельтвиг, о похождениях Изенгрима[7] в ваших краях.

— Вот уж радость! Мечтал я, что вернусь на родину воином и рыцарем, а вернулся сказителем и шутом, — посетовал юноша, но ослушаться не посмел. — Сказывают, что в глубине леса на невысокой скале стоял когда-то монастырь, в коем монахи и их послушники переписывали древние книги. И были среди тех писаний богоугодные, что множились во славу Господа и несли истинную веру в другие земли. И были книги мерзкие, кои сохранялись и переписывались лишь для сохранения знаний нечестивых, как сохраняет лекарь знания о болезнях, дабы уметь врачевать их и других лекарей научать…

— Полно, Гельтвиг, отринь меч, сними кольчугу, — восхищенно воскликнул Вернер. — Славный же из тебя выйдет шпильман!

Юноша бросил коня в сторону, тесня товарища.

— Хочешь насмешничать, ступай назад, пусть тебе тот крестьянин сказки рассказывает, — сердито ответил он другу, но все ж видно было, что похвала ему польстила, даже страх на время пропал из голоса, и я узнал прежнего бесшабашного Гельтвига.

Вернер замахал руками, всем своим видом являя готовность слушать рассказчика хоть всю ночь.

— В одной из таких злокозненных книг нашел брат Рудольф, хранитель монастырской библиотеки, описание мерзостного обряда, каковой суть силу нечеловеческую и долгие лета жизни обещал свершившим его. А найдя, впал в великое искушение, ибо был он крепок телом и жизнелюбив, но многие года тяготили его, тело теряло крепость, волосы пятнала седина, и чувствовал он недалекий закат жизни своей. Прельстившись же сам, тайно искушал он тако же других послушников и монахов и преуспел в том, ибо нечистый даровал ему силу убеждения, ведь ничто так не радует Отца лжи, как грехопадение праведных. И возник в святом месте тайный нечестивый ковен, в каковом состояли дюжина братьев-отступников с Рудольфом во главе. Тогда и начали пропадать люди в окрестных селениях, ибо для свершения богопротивного обряда требовались живые сердца человеческие, и чем моложе сердце, тем больше сил и годов жизненных получал творящий нечестивое действо. Слишком поздно монахи поняли, что дьявольская месса готовится в стенах монастыря. В ночь, когда взошла над колокольней монастыря полная луна, разбужены они были громким шумом. Поднявшиеся в тревоге братья обнаружили, что святыни пропали, а из подвалов под монастырем доносятся страшные крики и вой, вроде волчьего.

Голос нашего сказителя все утихал, пока рассказывал он нам легенду, и сейчас еле слышен был за шорохом снега под копытами коней. Лес, будто не желая упустить ни слова из мрачной истории, тайну коей он хранил, подступил вплотную, и Гельтвиг то и дело косился во тьму меж голых деревьев.

Я встряхнулся, прогоняя из разума картины, навеянные словами нашего молодого товарища. От движения моего с плеч посыпался снег, и понял я, что уже какое-то время едем мы под кружащими в воздухе хлопьями. Припомнилась мне туча, что ползла с севера, и подумалось, что непросто теперь будет искать следы злодеев, кто бы они ни были.

— Так, а дальше-то что? — сказал за всех Вернер. — Волки их там порвали, что ли?

— Не было в подвале волков, — глухо отозвался юноша, вновь бросив быстрый взгляд в сторону леса. — Когда настоятель распахнул двери, увидел он…

И вновь умолк наш велеречивый рассказчик, будто страшась вслух произнести слышанное им в детстве.

— Ты воин Христа, Гельтвиг! — не сдержал я досады, хоть и понимал, что за сомнения и страхи досадую более на себя, нежели на молодого нашего товарища. — Святой Крест Его на твоих одеждах начертан, и меч твой благословлен святыми отцами церкви нашей! Не к лицу воину Господа дрожать перед бабьими россказнями! Не слыхал я страха в голосе твоем, не видел робости в делах доселе! Право же, начинаю я жалеть, что сам назвал тебя рыцарем.

— Не страшусь ни людей, ни смерти, и ты верно знаешь о том, друг Готлиб! — вспылил юноша, смиряя гарцующего коня. — Но пред происками дьявола бессильны бывают достойнейшие меня!

— Да досказывай сказку, Гельтвиг! — не выдержал Вернер, хоть и видно было, что даже ему не по себе стало от мрачной легенды и близости ночного безмолвного леса. — Сказано тебе, то знания, нужные для исполнения миссии нашей, вот и договаривай как есть.

— Не может тело человеческое содержать ярость и силу жизненную, ему неподобающую! — все так же запальчиво ответил наш рассказчик, уязвленный отповедью моей. — Узрел настоятель оскверненные святыни, окровавленные людские сердца и нечестивые письмена на полу и стенах. Но все это меркло пред существами, что выли и корчились в муках посреди подвала. Тела их покрывались шерстью, ноги и руки изламывались, а лица превращались в звериные рыла. На глазах пораженных ужасом монахов стали ослушники чудовищами, полулюдьми-полуволками, ибо таковую форму выбрал нечистый вместилищем для звериной силы и нечеловеческого долголетия, но в книге злокозненной умолчали о том. Страшнейшим же из обманутых был вожак их, могучий зверь с седою полосой на волчьем рыле. И, вместо покаяния, кое не тела, так души их могло бы спасти, впали отступники в звериную ярость и бросились на святых братьев своих и страшное побоище учинили в стенах монастыря. Лишь немногие послушники и монахи в темноте ночной ускользнуть смогли от порождений дьявола, так и стала известна история сего грехопадения. В храме же страшные зверства творили людские волки, и оскверняли Святое Распятие тем, что срывали одежды с монахов, прибивали их к распятию и рвали их, живых, клыками и когтями. И преисполнилась чаша терпения Господа: невиданная доселе гроза разразилась над проклятым с тех пор монастырем, били слепящие молнии в колокольню и постройки, обрушая входы и выходы. И воспылали книги в библиотеке и масло в хранилищах, и деревянные перекрытия и строения, и исчезли следы мерзости в пламени очищающем, и рухнули своды на головы богопротивным чудовищам, и так сгорели они заживо, ибо хоть и бушевала гроза вокруг монастыря, но в огонь волей Господа ни одна капля не упала. Так закончилась эта история, и то место в глубине лесов забыто, и дороги к нему тако же, и зовется оно с тех пор Волчьим замком, ибо на руинах его стаи волков воют на полную луну, скорбя по Царям своим, кои едва не пришли в мир Божий чрез алчность и страх человеческие.

Умолк Гельтвиг, и молчали другие, и в этой тишине как никогда вдруг ощутил я тяжесть Святого Креста на моей груди: хоть и был он для глаз лишь краской на ткани, для духа же стал вдруг тяжкою ношей. Могу ли поверить в гнездовье исчадий ада на земле Священной Империи? Опять вспомнился мне страх, охвативший крестьянина, когда помянул я волков.

Молчали спутники мои, погруженные в думы, и молчал лес, и казалось мне, что чувствую я духом своим недобрый взор из темноты, и взор этот заставлял мутиться мысли в голове, и вновь сжималось сердце мое в тисках недобрых предчувствий.

— Sed et si ambulavero in valle mortis non timebo malum…[8] — прошептал я еле слышно себе самому, ободряя в душе огонек веры, коего лампада затрепетала, замерцала впервые за долгие годы жизни моей. — Non timebo malum…[9]

— Не можно душе, Богом данной, жить в теле зверя, так говорил святой Амвросий, — вдруг произнес Вигхард, чем несказанно удивил нас всех, ибо ранее не слыхали мы от него подобных речей и глубоких познаний в богословии не ждали. — И сам человек, как подобие Господа, не может изменяем быть кем-то, кроме самого Всевышнего. Особенно же Сатане не по силам подобное.

Почувствовав наши удивленные взгляды, воин встряхнулся, сбрасывая снег с плеч и головы, и допустил на суровое лицо свое лукавую улыбку.

— Не тебе одному, Готлиб, причащаться книг, в странствиях встреченных. Хоть и худо, а грамоте я все же обучен.

— Ох и ганза у меня, — с виду искренне восхитился Вернер. — Два ученых богослова и шпильман! Где ж вы таланты свои ранее скрывали, други верные? Все больше подвиги я ваши видел в деле ратном да в трапезах.

— Случая не было похваляться, — нелюбезно отозвался я и присовокупил: — Верно сказал Вигхард, сказки это все.

— Но сказки славные, разрази меня гром! — продолжил восторгаться неунывающий воин и опасливо глянул в низкое черное небо, теперь уже густо сыплющее снегом. — И рассказано складно. Так выходит, что на том все и кончилось, Гельтвиг? Сгорели исчадия ада, да и дело с концом.

— На том заканчивается легенда, и начинаются слухи, — вздохнул юноша.

— Вот и славно, а то деревни покамест не видно, — поерзал в седле Вернер. — Сказывай дальше.

— Кто говорит, что спасся в ту ночь вожак: то ли за убегающим монахом кинулся, до того, как гроза разразилась, то ли в монастырских подвалах затворился и пожар переждал. А кто сказывает, что погибли все чудища, да осталась книга та злокозненная в каменном подвале, недоступная огню. Будто бы нашли ее недобрые люди, власти алчущие, и снова свершили обряд. Так ли, иначе ли, а только когда пропадает кто в этом лесу, говорят, что людские волки забрали его, ибо нужны им сердца человеческие для продления жизни и восполнения сил нечестивых.

— В этаких дебрях и без всяких демонов пропасть недолго, — хмыкнул Вернер. — Не звери порвут, так сам заплутаешь.

— Да и не так часто пропадали-то до последнего времени, — задумчиво отозвался Гельтвиг. — А теперь видишь как, до господина Вальгрима слухи дошли, да такие, что не охотников выслал волков по лесам загонять, а четверку крестоносных рыцарей.

— Господину виднее, кого посылать, — сухо сказал я.

Никто не ответил, и вновь окунулись мы в шорох снега под ногами утомленных коней и тихий скрип деревьев во тьме ночного леса.

Товарищам моим пересказывал я слухи, что поведал мне господин Вальгрим: о том, что в последние годы все чаще и чаще пропадали люди в этих лесах, и трудно было уже говорить об обманчивых лесных тропах и диких зверях. Последней же каплей стало то, что несколько дней назад пропали двое детей недалеко от деревни, а отец их, что с ними вместе отправился, был найден жестоко убитым. Тогда-то и взмолились крестьяне из деревень о защите и спасении от темных сил.

Не сказал я лишь об одном: убитый крестьянин был найден нагим, бесстыдно распяленным на ветвях близких дерев, словно в богохульном подобии распятия. И был он страшно изорван словно бы когтями и клыками звериными. Не стал я говорить им это тогда, а ныне и вовсе не хотел, дабы не сеять в душах их излишнего страха. Но едва ли можно было избегнуть этого теперь, после поведанного нам юным рыцарем. Однако же не сейчас, не во тьме полуночной. Хватит на сей день страшных сказок и былей.

— А что, Гельтвиг… — начал было Вернер, видно, собираясь испросить новых сказаний для развлечения, но Вигхард вдруг перебил его.

— Селение, — обронил он, устало махнув рукою в кольчужной рукавице, и пришпорил коня.

Впереди и впрямь показались темные глыбы строений, которые ничем иным быть не могли, кроме как домами новой деревни. Вскоре уже ехали мы по улице меж домов, кои тут были крепче и больше, нежели в деревне, где были мы ранее. Дом же местного головы найти было нетрудно, ибо был он самым большим и окружен был навесами и постройками, обещавшими отдых уставшим нашим скакунам. Время было позднее, и староста Ратвар явился на наш стук не скоро. Явившись же и узнав, что прибыли мы по приказу господина, большой радости не выказал, ибо платы за постой спрашивать с нас не смел. И все же имя Вальгрима и кресты на наших накидках дело свое свершили, коней наших увел в стойла сам староста, а жена его отвела нас в странноприимный дом, каковой стоял наособицу, чуть поодаль собственного дома головы. Дом был невелик и холоден, но быстро появились в нем и жаровня, и лучины, да и позднюю холодную вечерю супруга Ратвара подала нам, не скупясь, так что в обиде мы не остались.

Когда окончили мы трапезу, прошедшую в усталом молчании, сил наших хватило лишь на то, чтоб растянуться на соломенных тюфяках и кануть в тяжелый сон без сновидений.

Поутру Ратвар подал воды для умывания и накрыл утреню, я же принялся расспрашивать его о происходящем в деревне и окрестностях, надеясь хоть немного больше получить, нежели от крестьянина, встреченного нами вчера. Местный староста выглядел старше и не в пример спокойнее, это вселяло надежду.

— Ратвар, ушей господина Вальгрима достигли вести о недобрых делах, что творятся в окрестностях этого леса, — начал я, как мог осторожно, опасаясь, как бы и этот человек не впал в ужас.

— Недобрых делах, герр Готлиб? — невозмутимо отозвался староста.

— Разве не посылал ты никого в замок с жалобой на исчезновение людей в лесу?

— О… — Ратвар казался удивленным. — Сам я никого не посылал, господин. Но, может быть, кто-то все же решился…

— У тебя не пропадали люди?

— Дети, мой господин. Дети. Поздней осенью, незадолго до снега, дочка Бернхарда не вернулась из леса, — мужчина присел на скамью возле очага. — Они с матерью собирали там хворост и разошлись. Мы так и не нашли ее.

— Сколько детей пропало за последние три года?

— С дюжину, — не моргнув глазом, отвечал Ратвар. — И двух крестьян звери порвали.

— И ты не донес господину? — нахмурился Вернер.

— Не хотел стать третьим, добрые господа, — староста отвесил нам покаянный поклон, но по виду его ясно было, что большой вины за собой он не видит.

— Кого боишься? — хмуро вопросил я.

Староста отвел глаза, на лице его было сомнение.

— Как знать, герр Готлиб… Детей не дал мне Господь, и сам я прожил немало зим, потому и говорю с вами без страха. И все же не хотел бы я умирать долгой смертью в когтях диких зверей. Да и поведать могу немногое, но вы, я вижу, уже знаете все.

— Кто же может знать больше твоего? С кого спрашивать?

Староста замешкался, сомневаясь еще более чем раньше, но собрался все же с духом.

— Герр Готлиб, — он поднялся, вновь поклонившись, — если надобно спросить о том, чего не может знать человек, мы идем к Рунвальде. Но пристойно ли вам, воинам Господа, пятнать себя разговорами с гадалкой…

— То мы сами решим, — оборвал его я. — Смотри, Ратвар. Если прознаем, что сокрыл от нас что-то — вернемся.

— Как будет угодно господину, — без большого страха отозвался староста. — Но и тогда ничего сверх сказанного не смогу я поведать.

Я отпустил его, и уже открыл он дверь, когда окликнул его Гельтвиг:

— На постой только ты пускаешь? Нет ли других, кто ночлег дает в окрестных селениях?

— Не слыхал о том, герр рыцарь, но бывало, что путники отвергали мое гостеприимство и спешили продолжить путь, даже в поздний час. Видно, Альвин, староста селения, что далее по тракту лежит, пускает иных на постой.

— Чудно выходит, — заговорил Вернер, выждав, пока удалится староста. — Кто ж до замка вести донес, если тут каждый лишнее слово сказать опасается?

— Расспросим в других деревнях, — ответил я. — Как бы то ни было, следует по всем проехать и разузнать. Заканчивайте трапезу и в дорогу. А по пути проведаем эту… Рунвальду.

Дом гадалки стоял чуть в стороне от селения и был удивительно мал и тесен с виду, чему я возрадовался, ибо не хотелось мне товарищей своих вводить в нечестивое общение с безбожной колдуньей. Подумалось мне, все же, что и одному к ней идти неразумно, ведь не известно, какое дьявольское обольщение может навести на мой разум ворожея. Хоть и казалось это мне слабостью — сомневаться в могуществе Святого Креста на моем сюрко и допускать мысль о том, что безбожная женщина превозмочь может оборону его — но и почитать себя носителем необоримой силы господней было бы непомерной гордыней. Так рассудив, обратил я взор на товарища, коего почитал самым надежным из трех спутников моих, и в который уже раз убедился в надежности его: Вигхард не сводил с меня глаз и, встретив взгляд мой, лишь кивнул и потянул из ножен длинный меч.

Может, и покажется кому-то, что в ожидании боя разумнее было воину в тесное жилище брать с собой боевой нож, вроде того что к голени моей ремнями был прихвачен, или верный топорик на коротком топорище, каковой висел ныне у бедра Вигхарда. Однако же рассудивший так упускает из виду две немаловажные истины. Первая в том состоит, что мало какой нож или топор бросится в глаза и вселит робость в сердце так, как благородный блеск рыцарского клинка; меч же Вигхарда необычной длиной и формой своей взгляды привлекал и робость вселял сугубо. Вторая же причина, по которой я и не помыслил остановить товарища своего, была в том, что не раз видел я ловкость его с клинком этим и знал верно, что буде придется нам биться в доме — длина меча помехой не станет, и будут удары рыцаря так же быстры и смертоносны, как посреди открытого поля.

Вот потому, оставив на страже Вернера и Гельтвига, двинулись мы к дому гадалки вдвоем. Вигхард нес меч, уложив плоской стороной на плечо, как делал всегда, когда чаял близкого боя, но противника еще не видел, перед домом же ловко перебросил его на сгиб руки. Возле двери придержал меня рукой друг мой и указал на глаза. Кивнув, положил я одну ладонь на потрепанное ветрами и дождями дерево двери, другой же закрыл глаза, чтобы они отвыкли от света солнечного и сияния снегов и подготовились к сумраку, что, несомненно, ждал нас в жилище гадалки. Всякий, кто рассудит, что излишние осторожничали мы перед встречей с жалкой женщиной, скажу я так: видывал я немало безрассудных храбрецов, да немногие из них до моих лет дожить сумели. С ворожеями же и иными носителями знаний богопротивных воин должен быть как никогда настороже.

Когда сгустилась темнота под моими веками, толкнул я дверь, прошагал через маленькие сени и вошел в комнату, нырнув под низкую притолоку дверного проема. В доме и впрямь было темно, но глазам подготовленным достаточно было света от очага в дальнем углу и маленького оконца, чтобы разглядеть небольшой стол с куском белой холстины на нем по левую руку от входа. Разглядел я так же сидевшую за ним согбенную фигуру, укутанную в темные ткани и потрепанные шкуры. Войдя, шагнул я в сторону, и вмиг встал рядом со мной Вигхард.

— Я ждала вас, воины Господа, — вместо приветствия сказала карга.

Впрочем, голос ее не показался мне голосом старухи, но был, напротив, силен и глубок.

— Ты каждого вошедшего ждешь, — без уважения отозвался Вигхард, и я жестом попросил его умолкнуть.

Если кому и осквернять себя разговором с погрязшей в бесовском колдовстве старухой, так мне, как предводителю. По знаку моему отошел рыцарь к дальней стене и прислонился к ней в беззаботной расслабленной позе, удобно устроив клинок на сгибе руки. Расслабленность эта, как давно знал я, была обманчива, ибо сулила удар мгновенный и смертоносный.

— Мне нужны ответы, женщина, — сказал я, как мог, сурово, чтобы поняла сразу, что играть в ее игры мы не намерены.

— Воин Христа, ходивший в далекие жаркие земли и вернувшийся в наши снега. Воин верующий, но не верящий. Ты пришел за ответами, которые уже знаешь, — негромко рассмеялась гадалка. — А вот известны ли тебе верные вопросы?

Я не мог разглядеть ее лица за тряпками и шкурами, в кои она куталась, руки ее сложены были возле лона. По ладоням, баюкавшим полотняный мешочек, не смог я ее возраст распознать. Кожа была бела и тонка, пальцы длинны. Плясало пламя, и играли тени в комнате, и казались руки ее то юными, то старыми.

— Не говори со мной загадками, Рунвальда, — ответил я ей, отводя глаза от смущающих разум игр света. — Ты скажешь мне все, что знаешь, или я спрошу сталью.

— Я скажу тебе то, что знаю, воин, — помолчав, сказала она. — Но не из страха. Хоть и думаешь ты, что соратник твой может вмиг оборвать мою жизнь по одному лишь знаку твоему, знаю я верно, что не погибну ни от клинка, ни от стрелы, ни от рук человеческих. Каждому из нас своя судьба уготована, тебе волки и снег, мне псы и огонь.

— Хватит плести словеса и смущать умы наши! — возвысил я голос, а Вигхард позади гадалки вперился в меня взглядом, ожидая знака. — Говори, знаешь ли о Волчьем замке? Как нам найти его?

— Я могу сказать лишь то, что знаю я. И еще то, что поведают мне Боги… Было мне видение этой ночью, и сказано мне было, что ты знаешь, где гнездо порока, но я нет.

— Бог един, женщина, те же, кого ты богами называешь, есть демоны, и за общение с ними еще спросят с тебя. А пока отвечай, кто забирает детей и юношей с девицами из окрестных деревень? — вновь вопросил я и качнул головой в ответ Вигхарду, который многозначительно водил пальцем по лезвию меча.

Пытками добьемся мы ответов, то верно, но вот правдивых ли? Пытки, бывает, вынуждают людей говорить не истину, но лишь то, что хочет слышать пытающий. Да и не следует воинам Господа вести себя, будто безбожники и дикари.

До поры.

— Lupi rapaces in vos, non parcentes gregi,[10] — тихо пробормотала гадалка, но расслышали мы с Вигхардом каждое слово. — Приходят за ними оборотни, кои отринули облик человеческий, и теперь quasi lupi rapientes praedam ad effundendum sanguinem et perdendas animas et avare sectanda lucra.[11]

— Верно ли то истинные вервольфы из легенд? Чудовища, кои в волчьем обличье людскую злобу таят?

— И это не ведомо мне, но знаю, что тебе, воин, и никому иному возможно увидеть истинные лики оборотней. Что до волков, сказано было мне в видении так: не всяк тот волк, у кого зубы волчьи, не всяк тот человек, у кого лик человечий. Имеющий уши да услышит.

— Ты ничего не открыла мне, — произнес я. — Болтаешь вздор и отвлекаешь внимание наше пустыми словами. Загадками говоришь, чтобы с верного пути сбить!

— Загадками говорят те, кто превыше, я же лишь толковать могу их в силу возможностей своих, — не испугалась моего сурового голоса Рунвальда, словно и впрямь верила, что даже с вооруженным рыцарем за спиной пребывает она в безопасности. — Путь же указать могу лишь одним способом, что ведом мне.

Она приподняла мешочек, из которого донесся деревянный перестук.

— Могу погадать, как издавна гадали предки наши, и испросить совета у высших сил. Такая власть мне дана. Но хочешь ли ты того?

Не лежала душа моя к нечестивым играм, и почти произнес я это вслух, но несказанно удивил меня мой соратник:

— И пусть бы ее, — произнес он вдруг. — Пусть гадает.

Я смотрел на него изумленно, и даже сама Рунвальда, кажется, дрогнула от удивления при звуке его голоса.

— Пусть болтает, — пояснил мой друг в ответ на вопрошающий взгляд. — Нам от того урона нет, а она волей божьей вдруг да и сболтнет чего лишнего, что сейчас утаить желает. Не прямо, так намеками. Коль иначе спрашивать мы ее пока не намерены, пусть хоть так язык распускает.

— Славные советы дает твой друг, когда решает рот раскрыть, — захихикала ворожея и встряхнула мешочек. — Так что, отважный рыцарь, осмелишься задать свой вопрос силам, что превыше зверей и людей?

— Делай что хочешь, женщина, но помни: как уйдем мы, так же и вернемся однажды. И спросим сторицей за каждую ложь, что сказала ты сегодня.

— Ни слова лжи мною не сказано, — пожала плечами согбенная гадалка. — А вернуться в дом мой вам не суждено.

Прежде, чем успели мы ответить что-то, она перевернула кошель над расстеленной на столе белой холстиной, и из него посыпались деревянные кружочки размером с монету, но потолще. В беспорядке легли они на ткань, однако ж ни один со стола не скатился. Припоминал я смутно подобные гадания, и казалось мне, что на кружках должны быть руны, но чисты были те кусочки дерева, что лежали на ткани перед Рунвальдой.

— Нужно, чтобы ты выбрал три, по ним истолкую я судьбу твою, — проскрипела ворожея, и я в который раз уже не смог опознать по голосу года ее, ибо то кряхтела и каркала она, как старуха, то говорила голосом грудным и мягким, словно зрелая женщина.

С сомнением взирал я на рассыпанные по ткани деревяшки и не мог решиться. Прав Вигхард в который уже раз: все слова собрать нам следует, что сказаны могут быть, все, что помочь нам может, и только если недостаточно этого станет, тогда придет время расспросов иных. Но и марать руки и душу безбожной ворожбой я не хотел.

И вновь товарищ мой пришел мне на помощь.

— Как удобно, что нас тут трое, — негромко сказал он. — Три безделицы, каждому по одной, верно?

И, прежде чем, успела старуха возразить, прошелестело лезвие его меча возле ее уха и уперлось острым концом в один из деревянных кружков на столе.

— Вот этот пусть мой будет.

Даже не дрогнула Рунвальда, хоть и близок был клинок к ее шее, лишь головой качнула.

— Сам не ведаешь, что сотворяешь ты, воин Господа, три судьбы воедино сплетая и единой нитью связывая. До этой поры, как вошли вы, так и уйти могли, своею волей шагая. Если же я с вами выберу — я глашатаем наших судеб стану, и не уйдет от них ни один из нас. Верно ли хочешь того?

— Болтай, — скучающим голосом отозвался воин, возвращая клинок на прежнее место. — Болтай, гадалка, покуда не по твою душу пришли.

Я кивнул, соглашаясь с его решением, ибо хоть и противно Богу было то, в чем сейчас принимали мы участие, но и бежать отсюда в страхе перед пустыми словесами согбенной старухи было посрамлением как чести рыцарской, так и истинной веры.

Рунвальда взяла кружок, в коий клинок упирался, и перевернула его. На оборотной стороне черным и впрямь была выведена руна:

— Тейваз, — каркнула гадалка и хрипло рассмеялась. — Знаешь, что таит она, рыцарь?

Вигхард дернул щекой, будто желая повторить свое «болтай», но смолчал. Рунвальда, словно услышав непроизнесенное, кивнула и продолжила.

— Для пращуров наших означала эта руна имя верховного Бога Тюра, что был храбрейшим и честнейшим. А еще одноруким был Тюр, и не храбрость была причиной того увечья, но честность.

— Жаль, Вернера не взяли, — в притворной скуке вздохнул я. — Вот уж кто сказкам порадовался бы.

— Решили однажды боги сковать Фенрира, ужасного волка, ибо непомерны стали силы его и необуздан нрав, — будто не слыша меня, нараспев заговорила Рунвальда. — Но рвал все путы дерзкий зверь и из всех уз вырывался. Тогда сковали им гномы особую цепь, кою не смог бы разорвать Фенрир, и стали Боги похваляться этим, возбуждая в нем любопытство и спесь. Предложили они волку испробовать колдовские путы, но был зверь хитер и подозрителен, и соглашался лишь с условием: да вложит кто из богов руку ему в пасть, лишь тогда дозволит он сковать себя. И согласился Тюр, честность которого была известна всем, и вложил руку в пасть волка, коего сам вскармливал, ибо другие страшились, и так скован был Фенрир. Поняв же, что тенет разорвать не сможет, впал зверь в ярость и сжал челюсти свои, и так стал Тюр одноруким, но готов был он к той жертве во имя усмирения обезумевшего волка.

— Толкование этой сказки и мне понятно, — заговорил я. — Пророчишь увечье рыцарю, дух его смутить хочешь?

— Где боги руку теряют, там смертные жизнями расплачиваются! — зашипела Рунвальда, нахохлившись, будто ворона. — Сколько жизней в пасть волчью вложить готовы ради усмирения зверя?

— Жизнью рисковать — не в новинку для воина, — безмятежно молвил Вигхард и поудобнее перехватил меч. — Теперь ты выбирай, старуха, да рассказывай позабавней.

Не стала перечить Рунвальда, протянула руку к кружкам, но дрогнула рука в последний момент.

— Не гадает знающий на свою судьбу, — сказала она негромко, и вновь голос ее не похож был на старушечий. — Ибо лишь другим могу ее растолковать, моя же закрыта и непонятна разуму моему. Но сейчас… кто знает.

Он несмело сомкнула тонкие пальцы на одном из кружков и перевернула. А перевернув, вскрикнула в отвращении и отбросила его, будто мерзкого жука подняла, и упал кружок на стол, являя нам рисунок:

— Кеназ! — выплюнула Рунвальда и затрясла головой. — Кеназ! Факел! Огонь и псы из видений моих! Не знаю я толкования и знать его не желаю. Но теперь уж верно связана я с судьбой, что эта руна возвещает, и не избегну ее.

Умолкла она и подняла лицо ко мне, и разглядел я под шкурами подбородок, и губы ее, и прядь волос. И опять не смог опознать возраста. Белел в тенях подбородок, губы очерчены были сурово и резко, и прядь волос в темноте блестела золотом, но не могу сказать я, что не помнилось это мне, обманчивы были блики огня и тени тесной комнаты.

Я взглянул на Вигхарда, и тот пожал плечами, словно говоря: «Сыграй в эту игру, что нам с того?» Вот в ком вера была тверда, и никакие сказки не тревожили безмятежности его. Вздохнув, указал я на ближний ко мне кружок, что лежал чуть поодаль других, на краю белой холстины. Рунвальда потянулась, перевернула его, и увидели мы третий знак:

— Райдо, — прочла ворожея. — Путь. Что ж, так тому и быть. Ты пришел узнать путь к Волчьему замку, но не готовят Боги единого пути никому, ибо каждый волен решать за себя. Так и перед тобой, рыцарь, два пути. Первый путь — назад, откуда пришел ты. Хоть и ведет он к Волчьему замку, но на том пути не скоро сыщешь ты оный и сыщешь ли, не ведаю, но оборотня не избегнешь. Второй путь — вперед, и станет он судьбой твоей, если его изберешь. Уводит он тебя от Волчьего замка, но приведет к нему скорее, чем первый, и узришь ты его в ночь полной луны.

Согбенная темная фигура за столом скорчилась, согнулась еще ниже, и голос ее теперь стал и впрямь старческим, будто ворон каркающий говорила она.

— Но всему своя цена, и на втором пути потеряешь ты друзей, и трижды нарушишь клятвы свои, и Бога своего предашь, и господина, и себя самого, и станешь себе ненавистен. Первый путь — вопросы без ответов, второй — ответы, которых знать не хотел бы. Смерть кружит вокруг тебя, воин, и идут по следу отринувшие облик людской, и встретишь ты оборотня в конце каждого пути, но разными будут те встречи. Выбирай, рыцарь, больше мне нечего поведать тебе.

Мы с Вигхардом переглянулись, и увидел я в его глазах недобрый блеск, но не хотел прибегать к излишней жестокости. Пока не хотел.

Дом гадалки покидали в молчании, Вигхард, уходя, провел лезвием клинка по столешнице, оставив на память Рунвальдье длинную царапину на потемневшем дереве.

У дверей мы постояли, щурясь от солнечного света, глянули друг на друга, на товарищей наших, что невдалеке на мечах неспешно бились, друг другу что-то показывая. Посмотрел я в глаза Вигхарду и качнул головой, а он кивнул еле заметно, опять мысли мои читая, как бывает меж воинами, кои долгие годы бок о бок бьются и все повадки друг друга знают. Нельзя было говорить молодым товарищам нашим о слышанном у Рунвальды, ни к чему им слушать ни о жизнях, что в пасть волчью вложить надо, ни о друзьях, коих терять мне суждено. Достаточно с Гельтвига страшных сказок о вервольфах, пустая болтовня ворожеи дух юного крестоносца не укрепит.

Потому, когда подошли мы к товарищам нашим, отмахнулся я от вопросов о разговоре с гадалкой, сказав только, что новый ворох бабьих сказок услышали мы с Вигхардом. И думалось мне тогда, что мало я грешил против истины.

— Однако ж, поведала она нам, куда идти, — усмехнулся я, устраиваясь в седле. — Дальше вкруг леса, на север.

— Ох, ганза, — вмиг притворно огорчился Вернер, — я-то, видно, тоже гадателем мог заделаться, ибо тот же путь и мне видится предрешенным.

И впрямь, не видел я иного пути, кроме как проехать через все селения, что возле леса стояли, и вызнать все, что возможно о пропадающих людях. Буде на то воля Господа — укажет он воинам своим путь истинный и выведет на источник разорения, если же нет… Вот тогда и придет время для нового разговора и со старостой, что говорит мало и боится невесть кого, и с гадалкой, что говорит много, да лишь запутывает умы и сказки богомерзкие рассказывает. Тогда — спросится с них сугубо, и как знать, может, заговорят они иначе, чем сейчас.

Перед дорогой отправились в дом старосты, чтобы отобедать и переждать снегопад, но снег и не думал утихать, так что после полудня решили трогаться в путь. Валило густо и коням уже нелегко становилось вздымать белую целину, потому шли мы гуськом и часто меняли ведущего. Ветер с полей мел густую поземку и следы наши спешил замести, низко висевшие тучи помогали в том, по мере сил засыпая нас колючими хлопьями. Озирая вершившуюся вкруг нас непогоду, думал я, что даже пройди тут стая волчья незадолго перед нами — и тогда не нашли бы мы ни следа от нее. И взмолился я Всевышнему в душе своей о помощи для нас и о знаке явственном, что облегчил бы нам поиски. И услышал Господь молитвы мои, но впоследствии много сожалел я о том, что вознес их бездумно, не ведая, чего прошу.

В селение въехали, когда уже начало темнеть, и сразу поняли, что не так давно тут стряслась беда. Немало крестьян высыпало на улицу и, невзирая на непогоду, стояли кучками возле домов и что-то обсуждали. Вернер спросил у одних, что стряслось, и нам отвечали, что этой ночью свершен был набег на село, и страшное разорение учинено было; сказать же, кто напал, ни один из крестьян не мог. И не просто не мог, а бледнел в ужасе и замолкал, сильно тем напоминая старосту первой деревни, что при слове «волки» белее снега стал.

Дав коням шпор, поскакали мы на другой конец селения, куда нам указали крестьяне, и нашли возле одного из домов на окраине сборище людей большее, чем другие. Крестьяне, завидев нас, спешно разошлись, остался лишь рослый мужчина, до бровей заросший густой полуседой бородой, да юноша, в чертах которого угадывалось родство с рослым. Мужчина, как заметил я, что-то негромко втолковывал юноше, пока приближались мы. Тот ответил, словно в испуге, но отец лишь глянул сурово из-под кустистых бровей.

— Кто здесь Альвин? — громко спросил я, спешиваясь.

— Я, господин, — отозвался бородач, кланяясь, и добавил, обращаясь к сыну: — Ну, ступай, передай весть.

Юноша поклонился отцу и мне и заспешил прочь.

— Что стряслось у вас? — спросил я старосту, и тот замялся, кланяясь, будто думал, стоит ли говорить. — Ну?

— Ночью, господин, — невнятно начал он, — ночью-то было, не видели мы, кто…

— Толком говори.

— На дом лесоруба Вольвига… Напали неведомые нам лихие… люди, — выдавил староста, кланяясь и пряча глаза. — Не иначе, всех увели, пустой дом-то, герр рыцарь, разорение…

Говорил Альвин странно, будто сквозь сжатые губы, все норовя склонить лицо.

— Сколько людей пропало?

— Сам Вольвиг, жена его да деток двое, мальчик с девочкой, погодки.

— Был кто в доме? Заходили?

— Нет, господин, не осмелились, — это и так было видно по нетронутому снегу, что с ночи засыпал следы перед домом.

— Что ночью было, видели что?

— Шум великий, крик и в… — тянул староста. — Не знаем, господин, не видели мы…

— Что ж, никто не вышел на шум? В помощь соседу своему? Даже с рассветом в дом не зашли!

— Мы простые крестьяне, господин… — мямлил староста, кланяясь еще ниже и отводя глаза. — Мы не воины, мы…

Я отвернулся от лебезящего смерда и посмотрел на подошедших соратников. Глаза у всех горели тем огнем, что в глазах псов охотничьих загорается, буде удается им запах звериный взять. Вот они, следы зла, прямо перед нами, Божий промысел, не иначе. Услышаны молитвы мои и дан нам след, и надобно лишь пойти по нему, вцепиться в горло разорителям и истребить их. Не было у меня сомнений в том, что достанет силы у четверки воинов Христовых, чтоб перебить свору лесных грабителей, обвыкших только лишь с крестьянами воевать.

— Надобно дом осмотреть, — сгорал от нетерпения Вернер. — Глянуть, какие следы оставили, может, есть знаки верные!

— Все так, — кивнул я, но пыл его остудил, — но все сразу вваливаться не станем, только еще больший беспорядок учиним. Так сделаем: я в дом пойду, погляжу что там, как смогу осторожно. Вы же дорогу осмотрите, хоть и затоптано все давно крестьянами, да и снег с утра валит, а все же высматривайте следы, кои странными вам покажутся. Не улетели отсюда напавшие, ногами своими ушли и крестьян увели. Ищите! Вигхард, ты осмотри дорогу к тракту, на север, там крестьяне менее всего ходили. Но один далеко не заходи. Вернер с Гельтвигом, вы по деревне идите, смотрите зорко вдвоем, много там чужих следов, а все же милостью божьей вдруг да найдете что-то. Если узнаем, в какую сторону пошли — уже большое дело! С нами Бог!

— С нами Бог! — ответствовали мне друзья и разошлись мы в разные стороны.

Как и думал я, ни единый след не пятнал снежный покров, что от прохожей тропы до крыльца вел, замело, завалило следы, не разглядеть. Однако же, чтобы разорение увидеть, не нужно было близко к дому подходить. Дверь входная сорвана была с верхней петли страшною силой, и на нижней петле изогнутой держалась, наискось в дом клонясь. На дереве следы были ясными, и никакой снег не мог таких следов замести — царапины глубокие, словно шипами или гвоздями кто бил.

Или когтями.

Сердце мое забилось чаще, и понял я, почему никто не отважился в дом ступить доселе. Страх местных крестьян перед волками был столь же силен, сколь и необъясним. Я снял перчатку и провел пальцами по глубоким бороздам в косяках и двери.

Страх перед волками? Или следует хоть в душе своей истинным именем называть зверей, что по этим лесам рыскают? Признать, что ныне ночью в считанных милях от нас кощунственные создания дьявола — вервольфы — в дом крестьянский ворвались и подданных Священной Германской Империи убивали? Вспомнились мне слова Рунвальды: «Рыцарь верующий, но не верящий».

Поверить ли?

Осторожно отряхнув снег с сапог, шагнул я в дом. Глубокие царапины покрывали тако же стены, виднелись на столе и скамьях, что перевернуты были и разбросаны по дому. Когда глаза мои обвыклись с полумраком, рассмотрел я пятно на полу, кое ничем, кроме пролитой крови, быть не могло. И пропустило сердце в груди моей удар, и дыхание сперло, ибо хоть и немного было крови на полу, но хватило ее, чтоб оставил кто-то следы на полу. Следы же таковы были, что твердо решил я Гельтвига в дом не допускать, ибо то были отпечатки лап, вроде собачьих или волчьих, но больше, куда больше. В две мои ладони был один след, и по их расположению мог я сказать, что не на четырех лапах бегал тот, кто эти следы оставлял. Людские волки, вервольфы. Смотри, Готлиб, и думай, веруешь ты или веришь?

Не так много времени успело пройти, как вошел в дом Вигхард с факелом, что вытребовал он у старосты. С огнем стали лучше видны следы разорения. Нашли мы так же несколько клоков серой шерсти, и сомнений та шерсть не оставляла — волчий то был волос.

С тяжелым сердцем вышел я на тускнеющий свет дневной, и только успел понимающе с Вигхардом переглянуться, как подошли товарищи наши.

— Ничего, Готлиб, — качнул головой Гельтвиг, косясь в темный проем дверной за нашими спинами. — Ни следа, ни знака, что не затоптано, то снегом заметено.

— Так же и у меня, — согласно кивнул Вигхард, и вдвоем с ним будто бы ненамеренно оттеснили мы Вернера с Гельтвигом от дома, где разорение ночное вершилось. — Никак не понять, куда шли.

— Что в доме? — любопытный Вернер шагнул было к проему, но я остановил его.

— Ничего. Кровь и разорение, но ничего ясного.

— Что же, упустили? — досадливо воскликнул он и пнул снег подле дороги. — Перед самым носом нашим лиходеи крестьян уводят, а мы, как слепые псы, только воздух нюхаем!

— Так сделаем, — твердо сказал я, надеясь вселить в молодых соратников боевой дух и уверенность, коей сам не чувствовал. — Разделимся на пары и идем по тракту в обе стороны. На север мы с Вигхардом пойдем, там никто из нас еще не был, места незнакомые и потому опасные. Вы же вдвоем обратно езжайте, ту дорогу уже видели мы и вряд ли могли явный след пропустить, но проверить все одно надо. Смотрите на лес и на снег перед лесом, ищите любой знак. Может, не все еще замело, может, хоть что-то заметим: тряпицу на ветке или крови пятно на коре.

Вернер качнул головой огорченно, и видел я, что нет в нем надежды на зоркость глаз наших.

— Эх, кабы не снег, — высказал его мысли Гельтвиг. — Хоть бы в земле следы видно было. А теперь…

— Если хоть что-то заметите — не мыслите вдвоем идти по следу, — наказал я. — Не дело это, разделившись, по лесу скитаться. Проверьте, убедитесь твердо, что на след напали — и сразу назад. Если же ничего не найдете, то возвращайтесь как сумерки взор смущать станут, нет толку в том, чтоб в темноте следы выискивать. В доме старосты заночуем. Все ясно? Ну, с Богом!

Вызнав у угрюмого космача, где его дом, и дав указание готовить нам ночлег, разошлись мы вновь. Мы с Вигхардом правили коней на север, вдоль кромки лесной, зорко все вокруг себя из седел озирая. Снег сыпать из туч перестал, но ветер дул с заснеженных полей, облака снега нес и швырял их в древесный строй, будто рои стрел на ряды воинов. Лес же стоял мрачно и сурово, и ни на шаг отступать не намеревался под натиском этим. Ровной была холстина снежная перед нами, и опушка лесная нетронута, и не было нигде ни следа живой твари божьей.

— С кем же воевать доведется нам, Готлиб? — спросил меня Вигхард, как отъехали мы от селения. — Что за звери такие следы оставить могли?

— Кабы знать… — отозвался я, уже не скрывая тревоги, — Если все же волки, то крупные не в пример обычным.

— И двуногие, — мрачно кивнул воин, рассудивший, видно, так же, как и я. — Не сочти за трусость, друг мой, но не следует ли нам вернуться за подмогой?

— Славно выглядеть будем мы, когда встанем пред господином и скажем, что сбежали, едва лишь след собачий завидев, — покачал я головой.

Вигхард смолчал, но и так понятно было мне, что далеко не от собачьих следов бежать мы собрались.

— Как же людей тут бросим? — спросил я еще. — Мы, воины Господа, несущие его Святой Крест — как отступить можем, даже пред адскими исчадиями?

— Мы, воины Господа, несшие его Святой Крест, отступали уже из-под Дамаска, да не пред посланцами Сатаны, а пред обычным человеком.

— Но не бросали на растерзание Нур ад-Дину подданных Германской Империи, коих, как рыцари, клялись защищать, не щадя жизни, — отвечал я.

Молчал Вигхард, но и в молчании его слышал я, что не убедил его.

— Сперва все же выясним, что Господь позволит, а дале рассудим, — решил я, и воин кивнул, соглашаясь.

С каждой пройденной рутой все яснее становилось, что никто этим путем не проходил. Либо же, что следов их нам уже не найти, как ни старайся. Сверх того, росли во мне тревога и сомнения. Все больше думалось мне, что свершил я ошибку, отсылая Гельтвига и Вернера вдвоем. Вернер воин храбрый и горячий, и в том достоинство его, и в том его недостаток, ибо свершает деяния, о коих по здравом рассуждении отказаться бы стоило. Утешало меня лишь то, что Гельтвиг страшился леса и зла, что в нем обитало, и должен был удержать друга от скоропалительных порывов. И все же, росла во мне тревога с каждой минутой, и против воли вспоминался скрипучий старушечий голос: «Сколько жизней в пасть волчью вложить готовы?» Длинны ночи на севере, дни коротки, светает поздно. На сколько нас опережают ночные разорители, далеко ли ушли с угнанными крестьянами? Не оставили ли кого позади, дабы за погоней следить? Неспокойна была душа моя, и тревога снедала меня.

Наконец, отчаявшись найти хоть малый знак, махнул я рукой Вигхарду:

— Поворачиваем! Идем в селение, вдруг молодые наши нашли что. Если нет, то смириться придется — упустили зверя. Ушел в метель, замело стёжку. Даже псы охотничьи след теряют, нет и нам в том стыда. Найдем новый.

Вигхард кивнул устало, и мы двинулись назад, и я все понукал коня своего, ибо грызла меня тревога.

В селение вернулись в сумерках, и тревога моя усилилась, когда в доме старосты не нашли мы друзей наших. Рослый Альвин накрыл на стол, рта не раскрывая. Был он угрюм и с виду негостеприимен, но семью свою, как видно, услал он в другой дом, сам же остался нам в услужение.

— А что ж не сына своего послал к нам? — спросил я, пытаясь от дурных мыслей отвлечься. — Негоже отцу радеть там, где сыновних сил достает, неужто у старосты важнее дел нет?

— Разве есть дела важнее, чем защитникам нашим гостеприимство оказать? — отвечал мужчина в странной своей манере, едва раскрывая рот. — Сына же услал еще засветло в соседнее село, из которого вы прибыли, герр Готлиб, дабы предупредил и к осторожности призвал. Вскорости вернуться должен.

Удивленно глянул на него Вигхард в этот миг, от лопатки бараньей оторвавшись, будто что-то спросить хотел. Не спросил, однако ж, а я решил, что тревожится друг мой о соратниках наших, как и я сам.

— Долго нет их, — сказал я ему. — Стемнело уж.

Он кивнул и глянул на меня вопрошающе.

— Ждем еще чуть, — ответил я на его взгляд. — Если не вернутся — идем навстречу. Альвин, раздобудь нам с полдюжины факелов. Довольно с меня ночной темноты.

Ушел староста и вернулся с факелами, и все не было друзей наших, и звука коней с улицы не слышно.

— Идем, — решил я.

Но успели мы лишь облачиться в одежды и вооружиться, как храп конский и топот копыт донеслись с улицы. И сжалось сердце мое, и содрогнулась душа, и тревога взвилась в ней хищной птицей. Слишком шальным тот галоп был, слишком спешным и безоглядным, и храп лошади загнанным и испуганным слышался мне. Несколько мгновений спустя распахнулась дверь, и ворвался в дом Гельтвиг. При виде его понял я, что худшие опасения мои в жизнь претворились, ибо не следовал за ним напарник его. Лицо же юноши было бледным, словно из воска, в глазах зеницы были огромны, и во тьме их, будто во тьме ночного леса, видел я тени ночных кошмаров. Руки и губы его дрожали, будто в падучей и поначалу не мог он вымолвить ни слова, лишь стонал потерянно и сдавленно, словно невидимые руки сжимали ему горло и воздуха вдохнуть не позволяли.

Я схватил его за плечи и все старался выспросить, что случилось, но не мог Гельтвиг выдавить ни слова, и стоял лишь потому, что я держал его. И тогда всколыхнулась во мне злость и, сильно встряхнув его, возвысил я голос:

— Приди в себя, воин! Разве так должно рыцарю себя держать?! Где Вернер, где оставил ты друга своего, в какой опасности?!

Вздрогнув от крика моего, юноша будто из неведомого колодца вынырнул и увидел огонь очага и лица наши и, показалось мне, только в миг сей вернулся из тьмы.

— Я… Там… Они…

— Дело говори! — рыкнул Вигхард, сжимая зубы. — Быстро!

— Мы не нашли следов! — торопливо заговорил Гельтвиг. — Совсем не нашли, и я говорил, что надо возвращаться, но Вернер углядел в лесу распадок и сказал, что надобно проверить. Я отговаривал!

— Дальше! — поторопил я.

— Там, на ветвях кустов… Вернер клок шерсти увидел, словно бы волчьей. В распадке снег не так глубок был, и ложбина вглубь леса вела. Вернер решил, что надо пройти дале и посмотреть, не найдем ли еще следов.

Вигхард позади забормотал ругательства, коими не должен осквернять свои уста воин Господа, но не одернул я его, ибо и сам те же слова едва сдержал.

— И мы шли дале, и… и… видели в снегу знаки… неясно чьи, но следы. Я сказал, что надо вернуться, но Вернер посмеялся над страхами моими и ответил, что давно ушли те, кто следы оставил, а надобно убедиться, что не по следу оленей или вепрей идем. И так шли мы, и стало смеркаться, и я снова просил вернуться, но тут вышли мы на поляну…

Юношу снова начало трясти, губы его запрыгали, а глаза расширились, словно вновь погружался он во тьму, и я не остановил его.

И продолжил Гельтвиг нараспев, будто бы вновь легенду рассказывая, но в сей раз говорил он о том, что сам видел. И хоть тепло было в комнате, но мороз сковывал меня, когда смотрел я в глаза юноши.

— Снег на поляне был вытоптан и, хоть и замело ее вновь, но недостаточно, чтобы скрыть кровь, коя была разлита повсюду. На краю поляны, на деревьях были люди, мужчина и женщина. Были они наги и распяты головой книзу, и руки их и ноги были на обломанные ветви нанизаны. И кожа на них была разодрана, и разорваны лица и груди, и животы распороты, и внутренности их висели, касаясь снега.

Даже дрожь отпустила его, он говорил отстраненно, словно и впрямь рассказывал нам сказку, от кого-то слышанную давным-давно, но только страшнее было то слушать, ибо все вершилось сегодня.

— А потом раздался вой, вроде волчьего, но не такой. Не воют волки злорадно и не воют глумливо, и предвкушения потехи в вое волчьем не можно услышать. Среди дерев они появились и легко ступали по снегам глубоким и не проваливались…

— Явился кто?! — оттолкнув меня, яростно встряхнул Гельтвига мой товарищ. — Сказывай же толком, хватит сказок!

— Людские волки, — словно бы даже удивленно ответил юноша, поднимая глаза на Вигхарда. — Оборотни.

— Где Вернер? — спросил я.

— Он… я… — снова задрожал Гельтвиг. — Они бросились на нас, и мы бились… Но не ранило их железо и не боялись они Святого Креста и… Когда пал Вернер, я…

Вигхард вдруг сделал шаг назад и посмотрел на Гельтвига сурово, будто из лука целился.

— Обнажи меч.

Юноша посмотрел на него удивленно и на меня глаза перевел.

— Обнажи меч, — повторил я за Вигхардом, хоть и не понимал, зачем ему это.

Зашелестел клинок и сверкнул в огне очага, и даже ахнуть не успел я, как ударил Вигхард юного рыцаря в скулу. И без того стоял Гельтвиг неверно, мой же напарник кольчужной рукавицы снять не успел, потому отшатнулся юноша, о стену ударился и рухнул на колени, меч его зазвенел по полу, к моим ногам отлетев.

— Вигхард! Что творишь?! — схватил я товарища за плечо, но тот и сам уже назад отступал, словно страшась худшее над малышом учинить.

— На меч взгляни! — прохрипел Вигхард, скрипя зубами и кулаки стискивая. — Подними и осмотри! Хоть каплю крови найди, хоть шерстинку!

Я поднял клинок и осмотрел. Было оно безукоризненно чистым, каковым и следует блюсти его достойному воину, но каковым не должно оставаться ему сразу после жестокого боя.

— Или думаешь ты, он по дороге сюда остановился и оружие отер? — задыхаясь, проговорил воин.

Я шагнул к Гельтвигу и положил клинок его меча на плечо ему. Юноша поднял на меня глаза, и был в них стыд, и были в них слезы, но был в них и страх, и страха было больше. И так стояли мы, словно я вновь посвящал его в рыцари, но теперь все было иначе.

— Говори.

— Легенды говорят, их сталь не ранит, — прошептал он. — Не можно человеку биться с творениями дьявола, не превозмочь людскому оружию посланцев сатаны…

— Ты бежал, а Вернер остался, — продолжил за него я, не в силах сдержать презрения. — И хоть не надеялся он победить оборотней, но задержать их и дать тебе возможность уйти он мог. И сделал это, и там погиб как рыцарь и как воин. А ты жив.

Содрогался Гельтвиг, но теперь уже не страх сотрясал его тело и душил его, но горе и стыд, и слезы катились из глаз.

— Я не мог… Не мог…

— Сними накидку, не порочь Святой Крест, — устало сказал я, и дернулся он, будто от той пощечины, что получил, становясь рыцарем.

Я же повернулся к Вигхарду и в глазах его увидел смерть, и незачем стало разговаривать, ибо все было ясно.

— Сними накидку и бери факелы. Дорогу покажешь.

Вспыхнул страх в глазах юноши с новой силой, но ослушаться он не посмел. Альвин, все это время простоявший в углу, услужливо склонился, когда я велел ему ждать нашего возвращения. Огонь в очаге опал и тени играли на его заросшем лице, и на миг показалось мне, что он усмехается, но отмел я эти мысли. Придет еще время спросить с крестьянина за дерзость, сейчас же было дело важнее.

Когда сели в седла, я бросил Гельтвигу его меч, и тот поймал его, едва в снег не уронив.

— Есть еще время если не искупить содеянное, так хоть в самом себе страх одолеть, — сказал я ему, а Вигхард уже гарцевал неподалеку, в нетерпении. — Веди.

Шли быстро, как могли, перешли бы и в галоп, но мешал снег. В лес же, в распадок, конными было не проехать, потому привязали мы скакунов к дереву у опушки, где, буде с нами что случится, увидят их крестьяне и отведут в замок. Так весть о нашей судьбе достигнет господина, и место, где вошли мы в леса, известно будет. Отказаться же от поисков товарища не помышляли мы, ибо теплилась еще надежда найти его хоть и измученным, но живым. Вигхарда же, как видел я, вела так же ярость и жажда мести, потому шел он впереди нас по свежему следу, и меч на плече его мерцал гибельно в свете факелов.

Гельтвиг же, напротив, с каждым новым шагом окунался глубже в бездну страха, бормотал под нос что-то неразборчивое и озирался затравленно. Должен признать, и мое сердце не было бестрепетно. Ночь сгустилась над лесом, тучи все еще закрывали небо и прятали луну, и все сыпали колючими хлопьями. Тьма меж деревьев расступалась перед светом наших факелов неохотно и недалеко, что в ней таилось, было неведомо. Но стояли у меня перед глазами большие кровавые следы в крестьянском доме, и разум мой услужливо рисовал в каждой тени, в каждом кусте затаившегося зверя, к прыжку изготовившегося.

— Что бормочешь, Гельтвиг, — негромко окликнул я юношу, в надежде отвлечься от страхов. — Молишься о прощении или защите?

Рыцарь оглянулся на меня через плечо, и в глазах его боле не видел я ничего, кроме страха.

— Они волки, Готлиб! — громко зашептал он. — Волки, стада расхищающие! Мы же овцы, только лишь овцы, и не одолеть овцам волков, сколько б их ни собралось вместе. Вернемся, еще не поздно…

Вигхард впереди вдруг встал как вкопанный и повернулся к юноше.

— Только в память о том, как бился ты в Святых землях, только во имя дружбы нашей, только этим удерживаюсь я от того, чтобы зарубить тебя как труса и предателя, — заговорил он вдруг ровным и спокойным голосом, но в этом голосе чувствовал я яростное безумие, как чувствовал смертоносный удар в расслабленной позе его. — Потому умолкни и не раскрывай рта, иначе долго сдерживать себя не смогу.

Сказав так, вновь зашагал Вигхард по следам, и мы двинулись за ним в молчании. И мнилось мне мелькание теней во тьме меж деревьев, но от прямого взгляда ускользали тени. Я обнажил меч и велел Гельтвигу сделать то же, думая, что он ободрится. Он повиновался, но даже с оружием в руке трясся, словно лист на осеннем ветру, и в страхе смотрел во тьму ночного леса.

Так шли до тех пор, пока не разошлись склоны распадка в стороны и не вышли мы на поляну. Не солгал нам Гельтвиг: снег тут был вытоптан, и немало крови видно было на земле в свете факелов. Крови свернувшейся и снегом присыпанной и затоптанной, и крови недавно пролитой и хорошо приметной. Чуть пройдя вперед, осветил Вигхард и тела крестьян, и содрогнулся я от увиденного и уверился окончательно, что по следам отродий сатаны идем мы, ибо не могут люди такое творить над безвинными.

— Вернер, — охнул Вигхард и бросился вперед к подножию дерев, на которых распялены были обезображенные тела.

Я подбежал к нему и увидел тело товарища нашего, и ярость ударила мне в голову, прогоняя страхи. Живым не взяли его кощунственные порождения ада, но, видно, после смерти хотели глумление учинить, и сорваны были с него кольчуга и часть одежды. Один глаз его был выбит и вместе с ним часть головы его была вмята и разорвана когтями, но второй глаз смотрел зло и весело, будто и в смерти своей видел он чему смеяться.

Услышал я тихое рычание рядом и вскинул глаза, ожидая увидеть волчий оскал, но увидел оскал человечий. То рычал Вигхард, скрежеща зубами и стискивая кулаки. После вскочил он и закричал во тьму яростно:

— Ну! Идите сюда! Где вы, сучье отродье, шелудивые псы?! Идите же!

Я встал рядом с ним, и ярость переполняла меня не менее, чем его, и готов я был броситься на вервольфов не то что с мечом, но и с голыми руками. И так стояли мы, озираясь в безумии и ища схватки, и только лишь Гельтвиг осматривался в ужасе, но я того уже не замечал.

А потом ответила нам тьма дурнотным заунывным воем со всех сторон, глумливым и наглым. Ответила тьма и зашевелилась, задвигалась за пределами того круга света, что бросали наши факелы. Позади дерев, позади распятых разорванных тел, в глубине леса мелькали тени, и скрипел снег, и перекликались гортанные воющие голоса. И были голоса те похожи и на рычание звериное и на разговор людской разом, но были глухи и низки и неразборчивы. В тенях же угадывал я словно бы людей, но странными были очертания их, будто руки их были длиннее, чем должно, и будто звериные рыла вместо лиц смотрели в нашу сторону из темноты.

Вигхард рванулся было во тьму, но отрезвил меня многоголосый вой и мелькание теней, и я успел удержать его.

— Снег, — шепнул ему я. — Там снег глубже. У них лапы широки, мы же в железе проваливаться будем и вязнуть. Там нам смерть, на поляне бой примем.

Рычал Вигхард, словно пес охотничий, что со сворки рвется и хрипит, сам себя удушая, но, видно, не совсем ему ярость глаза застила. Кивнул он и шаг назад от опушки сделал, и отошли мы к середине вытоптанной и залитой кровью поляны.

— Спина к спине, — приказал я, и сомкнули мы спины.

Взвились воющие голоса с той стороны, с коей мы пришли, и стало ясно, что путь назад нам отрезан.

И вот тогда дрогнула юная душа и надломилась. Потерял голову Гельтвиг, не выдержав ужаса, что точил его с тех пор, как услышал он о людских волках. Отбросив меч, которому не верил более, бросился он бежать вглубь леса, мимо распятых тел, во тьму, и на бегу кричал слова молитв, которые помнил, всех вперемешку.

— Гельтвиг! — закричал Вигхард и кинулся было вслед, но опять удержал его я, ведь уже бежал юноша по нетронутому снегу дикого леса.

— Нет! — рванул я товарища за плечо. — Снег! Погибнем там втроем без всякого толку! Спина к спине!

Глянул на меня Вигхард страшно, но приказ исполнил, и так стояли мы посреди поляны окровавленной, каждый с мечом обнаженным и факелом поднятым, и ждали, когда набросятся на нас чудовища.

Гельтвиг же все бежал, крича, и видели мы, как в сугробах тонули ноги его, и кружили тени рядом с ним, и вой гнал его все далее. Вскоре, проваливаясь и падая в снегу, лишился он и факела, и тьма поглотила его. Недолгое время спустя взвился его крик и оборвался, и сменился глумливым воем.

Так погиб юный рыцарь Гельтвиг, и тело его не обретено было никогда для должного упокоения.

Мы же ждали тварей посреди кровавой поляны, на краю которой, будто страшные привратники, белели во тьме распятые и разорванные тела крестьян. Но чувствовал я спиной спину Вигхарда, и вселяло это уверенность в меня, ибо надежнее стены был мой соратник.

Тени вскоре вернулись и вновь выли глумливо, и кружили вокруг, и словно переговаривались на рычащем своем языке. Плясал свет факелов на клинках наших и на телах распятых, и на черных ветвях, и на кровавых пятнах. И потерял я нить времени, и не знал уже, сколько стоим мы так, ожидая удара.

— Ну! — кричал я, горем и ненавистью захлебываясь. — Ну идите, отродья Сатаны! Идите и узнайте, почто овцам зубы!

И еще что-то кричал я, чего не помню теперь и не могу привести, и то, что помню, но тако же не осмелюсь писать теперь, ибо негоже писать подобное монаху и осквернять записи свои подобными кощунствами. Кричали мы вместе и поносили тех, кто во тьме кружил, и призывали кары господни на их головы. Но не бросились они на нас, ни в тот час, ни позже. И меркли факелы, и мы возжигали новые, и ждали, но лишь кружили тени вокруг и выли голоса, и не вышел ни один.

Когда же подернулось черное небо пеплом, и стало ясно, что не за горами рассвет, сгустилась тьма на краю освещенного круга передо мной, и соткалась из нее словно бы рослая фигура. Глаза мои уже подводили меня, но все же всматривался я, как мог, и видел, что существо высоко и космато, что ноги его вроде человечьих, но оканчивались широкими лапищами. Руки же были длиннее, чем у людей, и было словно бы два сустава на них, и оканчивались руки острыми когтями. Морда была волчьей, но в глубине темных глазниц отражалось пламя факелов, и видел в них я злобу не звериную, но сродни человеческой. И на морде разглядел я белесую полосу, словно бы проседь в шерсти.

Поднял вервольф длинную руку и указал на меня, и взвился глумливый вой со всех сторон, словно свидетельствуя увиденное. А потом растворился морок в предутренней тьме, и замер мрак вокруг, и утих скрип снега.

В скором времени поняли мы, что одни остались на этой поляне, и нет вокруг никого, но все же стояли спина к спине, одеревеневшими руками оружие сжимая, пока не рассеялась тьма и не забрезжил рассвет.

Не могли мы унести все тела с поляны, потому лишь сняли крестьян и как могли достойно уложили их. Тело Вернера вынесли из леса и в селение перенесли, а где искать тела лесоруба и жены его, рассказали старосте.

В одну ночь потеряв двух товарищей, ошеломлены мы были и подавлены. Вернувшись в дом местного головы, сидели мы там, силясь собраться с мыслями и понять, что далее делать, староста же, подав снедь на стол, стоял в углу безмолвно, указаний ожидая. Не лез кусок в горло ни мне, ни Вигхарду.

— Что же, возвращаться? — спросил я его, и злоба в душе моей всколыхнулась при мысли этой. — За подмогой идти?

До боли стискивал я зубы при мысли о том, чтобы явиться к господину и сказать, что не только не исполнил я волю его, но и двух воинов потерял. Что прямо из-под носа у меня демоны детей забрали, а я отродьям сатаны хвост конский показал. Не в силах я был свершить такое теперь, но и последнего своего соратника в безнадежный бой вести не хотел.

— Возвращаться? — глухо повторил мой товарищ, взор от пола не отрывая. — Возвращаться и друзей оставлять неотмщенными? Возвращаться и позволить этой мерзости думать, что воинов Господа можно воем да плясками запугать?!

Поднял он глаза наконец и взглянул на меня, и едва не отшатнулся я от той ярости, что в них кипела.

— Да, друг Готлиб, я сам говорил, что надо нам за подмогой идти, но было то вечером. Сейчас же утро, а меж тем вечером и утром этим лежит ночь, что все поменяла. Не вижу я дороги домой, покуда в крови сучьих выродков меч не искупаю по самую крестовину. Должно мстить за друзей, а не плакать бесплодно!

Чем дальше, тем больше голос его на рычание походил, и понимал я его, ибо и сам, вспоминая, как нашли мы Вернера и потеряли Гельтвига, чувствовал, как переполняет меня гнев и горе.

— И я бы рад вести тебя в бой, Вигхард. Но что делать, коль не берет тварей железо? Как биться?

Он поднял на меня глаза, и удивление на время согнало злобу с его лица.

— Железо не берет? С чего так решил?

— Гельтвиг ведь говорил, — напомнил я.

— Гельтвиг, — вздохнул воин, головой качнув, — молод был и верил всему, что в детстве слышал. Потому и сгинул. Но ты-то, Готлиб, где твои глаза были? Неужто не видел кровь на поляне?

Уязвленный упреком, вспомнил я поляну ночную в свете факелов, вспомнил кровь застарелую, присыпанную снегом. И кровь свежую, Вернером пролитую. Словно теперь только открылись мои глаза, понял я, что много было той крови для одного лишь человека, куда как много.

— Дорого Вернер свою жизнь продал, в том не сомневайся, — проговорил Вигхард, видя понимание на моем лице. — Да хоть бы о том подумай, почему не напали на нас твари? Коль железа не боялись?

Не в силах сдержаться, я встал и принялся мерить шагами комнату, будто зверь в клетке. Вигхард прав, хоть и должен я признать очевидное и поверить в людских волков, однако ж, не все то правда, что народ болтает. Не все то правда…

Я замер посреди комнаты, словно молнией пораженный. Не все то правда. Не всяк тот человек…

— У кого лик человечий, — прошептал я, и рука сама собой на рукоять меча опустилась.

Ибо стоял позади, ожидая указаний, староста. Тот, что волосом зарос непомерно, и в волосе том седины было немало. Тот, кто высок и скрытен, и лишний раз рта не раскроет, а говоря — зубов напоказ не выставит. Тот, вспомнилось мне, кто сына своего отправил в соседнее селение с вестью о разбое. А ведь знал он, что совсем рядом свора звериная, кровью распаленная, и время к ночи клонилось. Однако ж не побоялся отправить отпрыска, и без волнения говорил, что в ночи вернется он. Из соседнего ли села? Или стае тварей весть он нес одному ему известными тропами, что по их душу воины явились?

И словно вновь стоял я на поляне ночной, и тень предо мной из тьмы соткалась. Рослый, с седой полосой на рыле, зверь указывал на меня непомерно длинной рукой, будто бросая вызов. Или говоря, что встретимся вскоре? Мелькнула перед глазами моими недобрая ухмылка старосты, когда уходили мы в ночь за Вернером. Предстало перед взором тело товарища моего, почти обнаженное, в царапинах и ранах. И крик Гельтвига последний взвился в ушах моих, и дале не могу я уверенно сказать, что было.

А потом увидел себя я стоящим над телом сельского старосты, кое распростерлось на полу, из разрубленной шеи кровь и жизнь изливая. Голова же его у ног моих лежала и смотрела на меня с удивлением, и губы все так же сжаты были в последнем усилии. Дамасский клинок тянул руку, капая кровью на пол, и горячие капли были на моем лице.

— Хоть и понимаю я тебя, Готлиб, — произнес позади товарищ мой, — а все же стоило сначала расспросить.

— Это… он? — спросил я, и голос свой не узнал.

— Так же и я думал, да спугнуть не хотел, — поднялся Вигхард и подошел ко мне. — Думал он, верно, что обхитрил нас. Подслушивал, не боясь кары. Я же так думаю: подними ему губы и увидишь клыки, Готлиб, ибо это Рудольф. Вожак, что себя умнее и сильнее нас возомнил и спрятаться решил под самым нашим носом. Ах, жаль, не я его зарубил, право же.

Я опустился на колени, глядя в удивленные мертвые глаза и положил руку на холодеющие губы. Потянул вверх, обнажая то, что силился скрыть от всех тот, кто Альвином себя называл, покуда жив был. И в тот миг пропустило сердце мое удар и замерло, и в животе моем будто бы глыба льда вдруг очутилась, потому что воочию видел я то, чего видеть не ждал. И замер за моей спиной Вигхард, глядя на открывшееся нам, и думалось мне, что хоть не его рука меч карающий держала, но и он так же холод в сердце почувствовал.

Ибо не было клыков под губами старосты, и даже крепких, по-звериному сильных зубов там не было, но были гнилые и кривые пеньки. Дурные зубы, не большая диковина среди крестьян, особенно столько зим отживших. Не волчий оскал прятал от нас Альвин, но недобрым зрелищем не хотел оскорбить. И глядя на эти кривые, гнилые зубы, думал я, что дорого стоило, наверное, отцу сына своего в соседнее село отправлять, зная о зверях близких. А ухмылка его не могла ли привидеться мне в неверных бликах огня? Скрытен же он был не более, чем другие, коих не рубил я бездумно и безумно доселе.

Выходит, виновен Альвин был лишь в дурных зубах да непомерной косматости. А я, воин Господа, рыцарь Священной Германской Империи, клявшийся подданных ее защищать, не щадя живота своего, я своею рукою жизнь его оборвал только потому, что, не сумев уберечь соратников, нашел на кого вину за то возложить.

Я поднял глаза на Вигхарда, но не увидел в его взгляде того ужаса, что ожидал, хоть и схлынула краска с его лица.

— Нет клыков, что ж. Кто не ошибается, — он дернул плечом. — Однако же, думал я с его щенка ответы получить. Значит, не судьба.

Но, видно, обделил нас Господь вниманием своим и благоволением, ибо ошибаться нам было суждено еще не раз и не два.

В этот миг затопали шаги за дверью, и открылась она, и шагнул через порог старший сын Альвина, отца своего позвав. Войдя же, остановился он у порога, пытаясь высмотреть в сумраке отцову фигуру, но вместо того разглядел его на полу мертвым, и меня подле него с окровавленным клинком в руке. Даже в скудном свете видно было, как отхлынула кровь от лица его, и как затрясся он в испуге, к двери отшатнувшись. Я поднялся на ноги с тяжелым сердцем, намереваясь признать вину и по чести ответить за содеянное, но, видно, по-своему истолковал мое движение и мрачный вид мой сын Алвина.

— Не убивайте, добрый господин, — он пал на колени подле тела отца, прижимая руки к груди. — Или меня убейте, только поклянитесь братика и матушку не трогать. Я все скажу, все…

Все еще в ошеломлении, не понял я слов его и стоял будто глухой. Слишком многое обрушилось на меня за эту ночь и утро, не мог разум мой справиться с этим. Я все смотрел на юношу, стоявшего на коленях предо мной так же, как стоял совсем недавно Гельтвиг, и та же мольба и страх виделись мне в глазах его. И все бы иначе могло пойти, когда б не Вигхард, чей быстрый ум и сейчас не изменил ему.

— Говори, — заговорил он почти ласково, приближаясь к сыну старосты, — Говори все, а не то…

Он широким размашистым движением перехватил меч, и тот злобно прошелестел в воздухе, будто и клинку ярость хозяина передалась.

— С отцом твоим я поспешил, а вот с тобой не стану. А там и до щенка доберемся. Говори.

Голос Вигхарда звучал холодно и спокойно, но в тот миг понял я, что не шутит он. И если понадобится, то и до младшего сына старосты очередь дойдет. И не мог я в тот момент верно сказать, стану ли я его останавливать.

Видно, то же и юноша почуял, потому что побледнел он еще сильнее, хоть и не думал я, что сильнее можно. В страхе своем даже забыл он, что клинок Вигхарда чист, и что кровь лишь на моем.

— Я… я скажу… Не троньте братика, герр рыцарь, Христом заклинаю…

— Говори, — оборвал его я. — Клянусь Господом, если все расскажешь, ни тебе, ни семье более урону не будет.

— О… отец… Он уходил в лес временами. Он говорил, так надо. Иначе придут за нами.

— Куда ходил?

— Я покажу… Он мне меты показал, сказывал, что если с ним что… то я должен. К условному месту.

— Он тебя туда послал, когда мы приехали?

Юноша истово закивал, стискивая руки подле груди.

— Да! Да. Сам он при вас остаться должен был.

— Что делал в лесу?

— Знак оставил, как отец учил. Если воины в деревне или еще какая опасность — сломанную ветвь на камне оставлять.

— Значит, знаки тварям подавали?

Юноша сжался, съежился на полу, не в силах поднять глаза.

— Это неправильно, но я не мог ослушаться. Иначе они бы… и братика…

— Ах ты стервь, — жарко выдохнул Вигхард. — Ты их предупредил о нас!

Он шагнул вперед, занося меч, но я ухватил его за запястье, не дав ударить.

— Нет, Вигхард.

— Это из-за него!

— Нет, я сказал. Я поклялся.

Воин отступил, дрожа от ярости, я же вновь приблизился к юноше.

— Возле того камня… кто знаки видит?

— Не могу знать, господин, — замотал головой сын старосты. — Никого там не видел я, а отец не сказывал. Я лишь только ветвь оставил, но…

Он вдруг поднял взгляд и посмотрел мне в лицо, и увидел я в нем то, что хотел бы видеть в лице Гельтвига накануне.

— Там за камнем… скалы начинаются, грядой каменной вглубь леса и вверх ведут. А ведь сказывают, что Волчий замок на скале стоял. Верно, там их логово, герр рыцарь, — он вдруг прянул вперед, к моим ногам потянувшись. — Вы воин Христа, господин, вы ведь… Вы ведь можете, вас Бог хранит…

Он смотрел на меня снизу вверх, и в глазах его я видел боль и ненависть, но не ко мне, убийце отца его, а к демонам лесным, что все окрестные деревни в страхе держали и жуткую дань собирали долгие годы. Замер я, во взгляд этот окунувшись, и вдруг понял, что пути назад нет у меня. Не может воин уйти, за товарищей не отмстив, и не может рыцарь уйти, мольбы о помощи отринув, и не может считающий себя человеком оставить детей противным Господу тварям на кощунственное поругание, что в полнолуние должно было свершиться вновь, как когда-то. Лучше смерть, чем бесчестие, так заведено испокон века на священной земле Империи, на том и стоит она.

— Ступай, расскажи об отце, — велел я. — А потом вернешься. Отведешь нас к этому камню.

Когда вышел юноша, я обернулся к Вигхарду. Тот смотрел на меня сурово.

— Казнить щенка, как путь покажет.

— Нет. Я клятву дал, да и вина на нем лишь в том, что отца ослушаться не посмел и за брата меньшого боялся. Ты со мной?

Смолчал мой соратник, лишь кивнул коротко, и тем больше сказал, чем мог бы словами. Даже если смерть нас ждет там, на скале, нет у нас пути иного.

Через лес шли долго, и сын старосты показывал знаки, которые его вели к условленному месту. Вырванный бурей дуб, оголивший корни, почерневшее дерево, молнией разбитое. Еще дерево, изогнутое и скрученное. Кора, когтями содранная. Приметный расколотый валун. И камень, на коем еще лежала сломанная ветвь. Возле камня отпустил я нашего провожатого, наказав с рассветом следующего дня, буде не вернется никто из нас, отправить весть в замок Вальгрима, что погибли посланные им крестоносцы.

Как ушел он, замели мы следы возле камня и двинулись вверх по гряде, стараясь ничем своего присутствия не выдать. Вигхард нес на плече свой клинок, я же, кроме своей сабли, по неясному мне порыву взял с собой и меч Гельтвига. Казалось мне, что можно смыть позор с клинка кровью демонов и тем хоть отчасти искупить вину юного рыцаря. И, право же, не знаю, Господа то было наущение или сатанинские козни, ибо сыграл этот меч роль немалую в том, что случилось далее.

Шли медленно, хоронясь как могли и следов не оставляя на продуваемых ветром камнях. Потому смеркаться уж начало, когда вышли мы к подножию скалы, на коей возвышались руины. Прежде прочего заметили мы башню полуразрушенную, которая, должно быть, колокольней была в монастыре. Голые камни ее ныне чернели в небе, и ветер гнал снежные полотнища со скал и кутал черный изломанный зуб в белесые саваны.

Отыскали у склона неприметную тропу, которую от снега скала закрывала, и по ней поднялись наверх. Неподалеку от подножия разрушенной колокольни увидели мы руины древние, но все больше голые стены то были, ветром и непогодой источенные. В одном лишь месте, под скальной стеной, приметили мы строение, в коем перекрытия еще сохранялись, и вход в него чернел посреди снегов, будто разверстая пасть, из коей завывания ветра доносились.

Переглянувшись, двинулись мы туда, ступая осторожно. Снега на разрушенном подворье было немного, и следы наши быстро заметало, а значит, и следов оборотней мы увидеть не могли и не знали, здесь ли они. И все же, все вокруг было бездвижно и тихо, и ни одной живой души не чувствовал я поблизости. Рыщет ли стая по лесам, или все же врут легенды? Логово мы нашли, или пустые руины сгоревшего монастыря?

В строение вошли крадучись, чутко вслушиваясь, но ничего, кроме ветра, не слышали. Снега на полу почти не было, и похоже было, что нашли мы кухню монастырскую, но опустошенную и заброшенную задолго до нашего времени.

— Никого, Вигхард, — проговорил я, осматриваясь. — Прав ты был, надо было с мальчишки строже спрашивать.

Но тот лишь качнул головой и двинулся вглубь строения. Я шел следом, и чем дальше мы шли, тем явственней чувствовал я то, что друг мой, верно, заметил первым — запах дыма. Не застарелой гари, въевшейся в камни, а живого свежего дыма. Признаться, мороз пробрал меня до костей при мысли о том, что сейчас найдем мы врата в глубины пекельные, откуда и приходят к нам порождения ада. О подобном же, видно, думал и Вигхард, ибо вдруг остановился он и обернулся ко мне с ледяной ухмылкой на лице.

— А что, Готлиб? — негромко сказал он. — Хоть согреемся напоследок, а?

Он скинул меч с плеча и, перехватив поудобнее, двинулся далее, и я обнажил клинок, догоняя его. В конце, возле самой стены под провалившимся потолком, в коем видно было белесое затянутое облаками небо, чернел спуск в подвал. Не сговариваясь, плечо к плечу спустились мы по лестнице и вошли под низкую арку.

Свет тут был скуден, и видны были лишь уходящие во тьму стены, но дымом тянуло явственно. Дымом и запахом шерсти. Вигхард стукнул клинком о камень, и звон отдался под сводами подвала эхом, по которому ясно было, что подземелья простираются далее во тьму.

— Огонь нужен, — вздохнул я, — Жаль факелов не захватили.

— Не нужен, — отозвался Вигхард. — Тут их логово, чуешь, как зверем пахнет? Отсюда приходят и сюда вернутся. Тут и ждать надо.

Я обдумал его слова. Верно, запах сомнений не оставлял, пахло мокрой шерстью, зверем. Верно и то, что нет здесь сейчас никого, но надолго ли? Вернутся твари сюда, в логовище свое, и засаду едва ли ожидать будут. Я силился вспомнить, много ли видел теней во тьме лесной этой ночью, но не мог. Однако же, сколько бы ни было, но двух, а то и трех тварей мы с собой заберем, напав неожиданно, а дальше как Господь позволит. Никогда уже не почувствуют они себя в безопасности и не станут безнаказанно зло творить, по нашим же следам придут новые воины и отмстят за нас, буде не одолеем мы стаю.

— Ждем тут, у входа, — кивнул я Вигхарду. — Как придут, впустим пару, а потом ударим, нельзя больше впускать. Вдруг даровал им нечистый способность в темноте видеть? Тогда как двое слепых мы будем против стаи зрячей.

Встали по обе стороны входа, уговорившись, что я ударю первого, кто войдет, Вигхард же второго, а дале наверх путь прорубим, и в зале будем рубиться спина к спине, как на лесной поляне намеревались.

Пепельный свет в дверном проеме тускнел, навалилась усталость от бессонной ночи, но плох тот воин, что слабости поддается. Так стояли мы с Вигхардом, словно двое стражей, по сторонам двери, и я молился истово, хоть и не знал, услышит ли молитвы мои Господь, ведь осквернил я себя убийством крестьянина. Не безгрешен оказался он, а все же рубил я его не за ту вину, коя лежала на нем, а значит, против чести и совести убивал.

К тому же винил я себя за поспешный суд над Гельтвигом, ибо не мое ли поспешное решение лишило его последней защиты от слуг сатаны? Сам я приказал ему снять сюрко со Святым Крестом и тем, возможно, надломил душу его и обрек на смерть во тьме ночного леса.

Кроме того, вдруг вспомнилось мне, не я ли замарал себя участием в кощунственном еретическом гадании? «И Бога своего предашь, и господина, и себя самого, и станешь себе ненавистен», — зашептала мне в уши старуха Рунвальда, словно в темном подвале неподалеку стояла. И клятвы трижды нарушу, говорила она. Что ж, клятву защищать подданных Империи и вершить справедливость я уже нарушил, ибо убийство старосты справедливым едва ли можно назвать. Долго ли ждать остального? Уже сейчас, отыскивая истину в словах мерзкой ворожеи — не оскорбляю ли я Господа?

За такими размышлениями прошло немало времени и, наконец, услышали мы новые звуки кроме завывания ветра и шелеста снега. Звуки шагов. Я вздрогнул, осознавая, что едва не задремал стоя, и подобрался. Предчувствие схватки прогнало онемение из членов моих, и сонная одурь бежала от меня. Скорее почувствовал, чем услышал я, как с другой стороны двери изготовился к удару Вигхард.

Шаги близились и уже слышали мы глухие голоса, отрывисто лающие что-то друг другу. Вот зазвучали шаги и на лестнице, и пропал свет в дверном проеме, и скользнула во тьму первая тень, а за ней вторая.

И тогда мы начали.

Много сказок ходит про дамасские клинки, слышал я и разговоры о том, что кольчуги и латы они рубят словно пергамент, но только усмехался. Однако же, сталь дамасская и в самом деле отменного качества и рубит славно, что и сейчас доказала в который раз — одним взмахом срубил я голову первому. Вигхард же бил наискось, снизу вверх, как позволял ему длинный меч его, но удар его был страшен и смертоносен, как и всегда, и умер его противник ненамного позже, чем мой. Эхом разнеслись по подвалу всплески, с которыми кровь била в стены и пол.

Ошибся Гельтвиг, и легенды обманывали — смертельной была сталь для тварей, сами звери из плоти и крови были. А значит, не зря мы пришли сюда.

Зарубив первых двух, бросились мы в проем дверной, и там увидели, как вверх по ступеням спешит еще один оборотень, от нас убегая. Перехватив меч за клинок, метнул его Вигхард, словно короткое копье, намереваясь остановить зверя и тем еще несколько мгновений выгадать нам, прежде чем поймут остальные, что угодили в засаду. Но, хоть верен был бросок и пробил меч спину твари, достало в ней жизненной силы, чтоб на подгибающихся ногах пройти последние шаги и выбежать наверх. Не оглядываясь, протянул соратник мой руку мне, и, не колеблясь, вложил я в нее дамасский клинок, сам же, немедля, вынул из ножен меч Гельтвига.

Так, бок о бок, выбежали мы в сумрачный зал и сразу увидели оборотня, пронзенного длинным мечом. Недалеко сумел пройти он, но и того хватило. Опомнились от удивления твари и кинулись на нас, и дальше смешалось все в круговерти схватки.

Хоть было тварей не менее полудюжины, быстро понял я, почему не решились они напасть на нас ночью на поляне, ибо неловкими были их движения, и биться лицом к лицу страшились они.

— Руби! — рявкнул я в морду ближайшему, от чего тот отпрянул, и это стоило ему жизни.

Вигхард же, верно меня поняв, так же прыгнул вперед и рассек грудь еще одной твари. И уже видел я, что вот-вот дрогнут они и побегут, и уже выискивал глазами оборотня с седой полосой на морде, чтобы хоть вожака зарубить, но тут услышал звук, коего не ждал услышать здесь, в логове зверином.

Хлесткий щелчок и короткий свистящий шелест.

Не раздумывая, нырнул я вниз, пригибаясь под взмах чудовища, и метнул из-за голенища нож почти вслепую, на звук, в неясную тень подле входа, что скорчилась сейчас, силясь вновь взвести тетиву арбалета. И не отвратил лица своего Господь в тот миг, направил верно руку мою и даровал удачу, подобная которой только один раз на дюжину бывает в бою — нашел нож свою цель. Вздрогнула тень и завалилась навзничь, стукнул о камни арбалет, из мерзких лап выпавший.

Я обернулся в страхе, ожидая видеть, как падает мой соратник, но увидел вместо того, как клинок дамасский, почти неразличимый в сумеречном зале, в стремительном взмахе разрубает ногу рослого оборотня, отделяя ее чуть выше колена.

А больше увидеть не успел, завидев краем глаза удар и едва успев руку вскинуть, иначе и мою голову смял бы зверь, как накануне Вернеру. Боль ошеломила, но и обострила чувства и бросила меня вперед. Рухнули мы с тварью в едином объятии сплетенные, и стал мир вокруг меня лишь болью, и яростью, и шерстью волчьей, и сталью, и рычанием, и хрипом предсмертным, и вкусом крови на губах, своей и чужой. И встал из нас двоих лишь я один, хоть и тянула меня земля к себе, как никогда прежде.

Я осмотрелся, пошатываясь, и понял, что во всем зале теперь лишь двое стоят на ногах: я и Вигхард. И успел я встретиться с ним взглядом, и кивнуть ободряюще, и увидеть ответную злую улыбку на его лице. А после упал он навзничь, все с той же улыбкой на губах, и клинок дамасский зазвенел на камне торжественно и печально, словно в последний раз ударил колокол на древней разрушенной колокольне.

Не чувствуя ног, подошел я к нему и пал на колени рядом в надежде, что если не жизнь в его теле смогу удержать, так хоть слова последние его услышу и передам людям. Но уже не было жизни в нем, и мертво смотрели глаза, и в груди его, пробив кольчугу, глубоко сидел арбалетный болт, тварью выпущенный. Все слова свои последние сказал он мечом, и Бог и я тому свидетели, что слова эти последними не для него лишь одного стали.

Так умер Вигхард, рыцарь Империи и воин Господа, пал в бою с честью истинно рыцарской и превеликой доблестью. Был ли погребен он, как должно, мне не ведомо, ибо сил сделать это в тот день у меня не было, а после вела меня судьба кружными путями, и не было у меня случая вызнать о том.

Но кажется мне, что подвал древнего монастыря, оружием его очищенный от скверны и зла, достойное место для упокоения рыцаря. И может статься, что и по сей день несет он стражу подле тел тех тварей, длинный клинок свой на груди сжимая.

Я выпрямился и осмотрел поле боя. Неподалеку скулил зверь и все пытался выпавшие внутренности в живот распоротый собрать. Не колеблясь, поднял я свой меч и разрубил мерзкое рыло надвое, сталь о камень клацнула. Потом, вспомнив о рослом оборотне, чью ногу отсек Вигхард, уже получивший смертельную рану, закрутился я, осматриваясь, и увидел зверя у стены, где сидел он и что-то с обрубком ноги делал.

Услышав мои тяжелые, неверные шаги и увидев смерть в глазах моих, вскинул лапы оборотень и взвыл. И в вое том я явственно услышал родное германское наречие.

— Нет! — выл зверь. — Нет! Не убивай!

А потом схватился за голову, сжал затылок, замотал мерзким рылом, будто пытаясь сорвать с себя звериное обличье. И сорвал его, скинул морду волчью на каменный пол. А из-под нее смотрело на меня лицо человеческое, искаженное болью и страхом.

— Не убивай! Не убивай! — все повторял он. — Я расскажу все, что знаю!

Все в голове моей смешалось, и уже не мог я мыслить ясно в тот миг, но виду не подал. Остановил клинок в замахе, на плечо опустил и посмотрел холодно в лицо, которое сейчас смутным пятном белело в сгустившемся сумраке полуразрушенной монастырской кухни. И знакомым казалось мне то лицо, но тени вокруг и тени в голове моей укрыли и спрятали от меня воспоминания о том, где мог я видеть его, и не до того мне было в тот миг.

— Чем же жизнь свою выкупать будешь? — спросил я. — Трех друзей потерял я, ваше логово отыскивая и очищая, чем же ты вергельд[12] платить думаешь?

— Ответами, — прохрипел незнакомец. — Я все расскажу, только не убивай!

— Ты и так кровью истечешь, — я без жалости ткнул его ногой в обрубок, он взвыл.

— Я затянул, ремнями затянул, остановил кровь! Но ты поможешь мне затянуть сильнее и до селения дойти. А я расскажу все, что знаю. Поклянись, что не убьешь!

— К чему мне? Все ответы я из тебя и мечом добыть могу.

— И как поймешь, где истина? Если мне все равно умирать, к чему мне правду рассказывать? Поклянись, что спасешь!

Теснились в голове моей вопросы, путались мысли, и не было сил ответы выпытывать. И потому недолгим были раздумия мои.

— Клянусь Господом, если расскажешь все, что знаешь, то помогу тебе с раной и до селения доведу. А после отвезу в замок господина Вальгрима для суда. Но если во лжи уличу — зарублю без раздумий.

— Спрашивай! — немало крови потерял он, и влажной была одежда от нее, потому сотрясал пленника озноб. — Задавай вопросы, я все скажу!

— Назовись.

— Рудольф мое имя.

Я вздохнул и головой покачал, вновь меч занося, но вскинул руки незнакомец, заслоняясь.

— Нет! Нет! Это правда! Так меня зовут!

И тут едва смех не разобрал меня, хоть и невместно было сейчас веселию предаваться. Но подумалось мне, что умеет провидение шутки шутить куда как смешнее, чем шпильманы и шуты придворные. Видно, и вправду звали Рудольфом[13] того, кто решил в оборотня из легенд рядиться.

— Где дети?

— Тебе уже не догнать, — замотал головой он. — Их отдали сразу же, как увели. Сейчас, должно быть, уже продали.

— Кому? — в голове моей начинало проясняться, и не удивляли меня ответы его.

— Откуда мне знать, мы не продаем, только уводим. А спрос на юношей и девушек, да и на деток малых всегда есть, — он оскалился по-звериному. — Кому на потеху, а кому и… Тут рядом Поморье, где дикари-венды живут, Креста не знающие. Ходят слухи, что и там покупатели находятся.

Я оглянулся потерянно, силясь в мыслях своих уместить, что вовсе не адских исчадий выслеживал и рубил, а работорговцев, коих, думал я, давно мы истребили на земле господина моего. Неподалеку лежала маска волчья с белесой полосой на рыле.

— К чему же… все эти личины?

— Поначалу и без них обходились, да крестьяне лихих людей не так боятся, как оборотней, — опять оскалился Рудольф. — Пару раз на нас едва с топорами да вилами не набросились, еле ноги унесли. А потом вспомнили мы про легенды местные.

Он засмеялся, будто закашлялся, и откинулся спиной на стену.

— Переловили в силки да в ямы волков здешних, наделали масок и одежды, оружия из когтей да клыков. Лапы эти, чтоб следы страшнее были, — он, поморщившись, дернул ногою с широкой лапой на ступне. — Людишки и присмирели. Поверишь ли, иных в лесу встречали — так сами ребенка отдавали, лишь бы живыми уйти.

— Кто заправляет всем?

— Кто ж мне скажет? — хрипло каркнул Рудольф. — Когда-то, как я слышал, через управляющего в замке все дела делались, а потом не стало его, но быстро замена сыскалась. Нам же вести и указы тайными тропами приносили. Есть тут в деревнях те, кто служить согласился из страха за жизнь.

— Знаю, — холодно бросил я. — А вот ты немного знаешь, как я погляжу. Скудный вергельд, уж жалеть начинаю, что обещался тебе помочь.

— Последний приказ, — выдохнул он, пытаясь сесть удобнее на холодном камне. — Последний был не таким, как другие.

Я молчал, ожидая.

— Иногда приносили нам весточки, где указывали точно, кто нужен, мальчик или девочка, и сколько зим. Но последний указ иной был, — Рудольф торопился и клацал зубами. — Не ребенка и не отрока, а рыцаря хотел кто-то. Рыцаря-крестоносца с кривым мечом. Тройная цена за голову. И арбалет с тем указом передали.