Волчий замок

Голова моя пошла кругом, и невольно шаг назад сделал я от пленника, оглядываясь к входу, где темной кучей лежало тело одного из похитителей. А рядом с ним арбалет, из коего убит был Вигхард. Рыцарь-крестоносец с кривым мечом.

— Ты хитер, — снова раскашлялся хриплым смехом мужчина, силясь ремень на обрубке ноги туже затянуть, кровь и жизнь в жилах удерживая. — Другому клинок отдал, потому и спутали вас. Был бы арбалет у меня, нипочем бы не ошибся. Я видел тебя тогда, на поляне.

— Что ж не убил? Там же, на поляне? — обернулся я к нему, чувствуя, как ненависть и ярость меня переполняют.

— Не по вашу душу шли, — скривился Рудольф. — Лесоруб тот… Давно надо было его… Дерзкий слишком. Других подбивал противиться нам. Вас двумя днями позднее ждали, вот и решили напоследок страху навести. Чтоб народец носа из домов не казал, охоту нам не портил.

— Дальше, — вновь приблизился я к нему, меч поудобнее перехватывая.

— Дальше не так пошло, как нами задумано было, — говорил пленник. — Детей мы отправили в условное место, с ними четверо ушли, остальные на поляне задержались с лесорубом да женой его повеселиться. Позабавились знатно, и с живыми, и с мертвыми, даже времени счет потеряли, а там и друзья твои пожаловали.

Рудольф поднял голову и посмотрел на меня.

— И тогда глупость я сделал, что тут скажешь. Решил, что против двоих мы всей ганзой запросто выдюжим. А когда юнец спину показал, я и вовсе осторожность потерял, хоть и мог бы понять, с кем дело имею. Двоих тот воин зарубил, третьего так посек, что он позднее богу душу отдал. Тут бы мне приказать сюда вернуться за арбалетом, да решил я, что достаточно страху мы на вас нагнали. Никак не думал, что в ночь к стае в лес придете. А вы пришли.

В слабеющем голосе Рудольфа послышалось уважение.

— Я уже ученый был. Знал, что на поляне вас не взять, но понадеялся в снега выгнать. Мы-то на лапах этих всяко резвее вас были бы. Уж как-нибудь разделили б да забили. Но и это не вышло, только мальчишка голову и потерял. Тогда увел я своих, двинули сразу сюда, передохнули, раны перевязали. Знак, местными поданный, увидели, только поздно. А к утру вернулись те, кто детей увел, и мы своими тропами всей ганзой да с арбалетом двинулись к тракту.

Теперь он смотрел в пол и улыбался, головой качая.

— Я думал, теперь-то вы в бега ударитесь. Вдвоем, да против стаи, какой же глупец полезет? Думал на обратном пути вас перехватить, сам тебе болт в сердце всадить чаял, а второго уж как-нибудь одолели бы. Снегу насыпало хорошо, даже конному непросто против нас было б, да и арбалет под рукой. Не было приказа всех убивать непременно, только твою голову требовали и втрое ценили против обычного. Но за остальных все ж цену давали, буде удастся их убить.

Он вздохнул и опять ремень на обрубке ноги затянул, морщась.

— Но и тут ты меня провел. То ли храбрый ты безмерно, то ли глупый, вот что я скажу. Но Бог тебя, видно, и вправду любит.[14] А теперь помоги, больше мне рассказать нечего.

— Кто рыцаря на поляне убил? — не шевельнулся я.

— Я, — оскалился Рудольф. — Ох и злость меня тогда взяла, а я еще от забавы с крестьянами горячий был. Я и с телом его потешиться хотел, да вы потеху сорвали. И юнца тоже я забил, душу отвел. А теперь помогай, рыцарь, исполняй клятву, как у вас заведено.

Я слушал его и все в голове моей нить к нити складывались и в полотно ткалось. И на полотне том, будто слова «mane thecel fares»[15], кровью начертанные, виделось мне теперь все, как есть и как было. И как должно теперь быть.

И в тот миг понял я, что умер Готлиб из Хавельберга, рыцарь Империи и воин Христов, крестоносец и верный вассал. Умер здесь, в разрушенном монастыре, ложно Волчьим замком именуемом.

Отступил я на шаг от Рудольфа и, наклонившись, положил клинок на каменный пол. Пленник смотрел на меня со злой ухмылкой, ожидая помощи и исполнения клятвы. Я же, морщась от боли в ранах, стянул с себя сюрко, кровью испачканное, и накрыл им тело Вигхарда, а после вернулся к мечу и поднял его. Удивление скользнуло по лицу разбойника, но ни сделать, ни сказать ничего не успел он.

Не рубит дамасская сталь доспехов и кольчуг, сказки это, как и оборотни лишь сказки. Но все же есть доля истины и в сказках, как есть те, кто лик имеет человеческий, intrinsecus autem sunt lupi rapaces[16]. Так же есть правда в сказках о стали дамасской, ибо рубит она славно.

Обе кисти, что ремень на ноге обрубленной поправляли, срезал клинок чисто и гладко, и упали они на пол, словно раздутые бледные пауки. Взвыл пленник не своим голосом, с ужасом глядя, как покидают его остатки жизни.

— Ты клялся! Ты клялся! — кричал он, извиваясь на полу в луже крови, слабея с каждым мигом. — Ты клялся!

А после сменились крики воем воистину волчьим и скулением звериным. Но и оно вскоре утихло, оставив ветру в одиночестве выть в дырах полуразрушенной кровли. Так второй раз нарушил я клятву данную, и так понял, где суждено мне третью нарушить, и понял, куда теперь путь мой лежит, который ворожея мне напророчила.

Однако же ушел я из руин не ранее, чем тело Вигхарда достойно в подвале поместил и меч длинный в руки его вложил. И там же в подвале, видно, оставили силы меня, ибо провалился я в темноту и вышел из нее, лишь когда свет дневной снова виден был в дверном проеме.

Ушел я из руин монастыря, унося с собою арбалет и маску волчью, седина на которой золой очажной оказалась.

Дабы не утомлять читателя сверх меры описанием обратного пути, скажу лишь, что до замка господина своего добрался я лишь к следующей ночи, и тьма, окутавшая земли марки, была лишь на руку мне. Как уже говорил я ранее, знали меня хорошо в замке и правой рукой господина считали, потому пройти к его покоям не трудно мне было, и стража у дверей по знаку моему удалилась, удивленный взгляд бросив на арбалет в руке моей. Однако же случалось мне и ранее приходить к господину вооруженным, и, видно, рассудили они, что есть у меня веские причины явиться к Вальгриму с оружием.

Войдя в покои, нашел я господина спящим в постели своей, и был сон его неспокоен, и витал в комнате запах крепкого вина. Подле кровати лежал кувшин разбитый и вокруг него лужа алая, словно пролитая кровь. Не стал я будить господина, но устало сел на скамью у стены и взведенный арбалет на колени уложил, и надел маску волчью на лицо свое, так скрыв его от давнего соратника и повелителя.

Видно, сохранил господин мой чутье воинское, вопреки разгульной жизни, потому недолго ждать мне пришлось, прежде чем заворочался он тяжело среди шкур, заворчал, а после сел на кровати, ногой в лужу разлитого вина угодив.

— Кто здесь? Кто? — утробно рыкнул он, силясь встать на неверные ноги и в сумраке ночном озираясь.

Разглядев же меня, вздрогнул он, но тут же в ярость пришел, не выказывая большого удивления, и упало сердце мое, и понял я в тот миг, что не ошибся и рассудил верно, и пришел куда следует.

— Ты? Рудольф? — прорычал Вальгрим, поднимаясь и рукою за ложе держась, чтобы не упасть. — Как смеешь?! Ты…

Но тут упали его глаза на арбалет, что лежал на моих коленях, и пропала ярость его, будто погасла лампада под порывом ледяного ветра.

— А… — еле слышно сказал он. — Свершилось. Он… Не страдал?

Я же сидел молча, не в силах ответить тому, кого другом своим считал и господином, ибо отнял Господь у меня язык и силы из членов отнял, и покинул меня. И еще вдруг понял я, что неспроста так много вина стал он пить в последнее время.

— Ну? — понукал меня Вальгрим, голос возвышая. — Говори, стервь, когда господин спрашивает! И сними эту погань с лица! Сказано было — не являться в личинах в замке! Страх потерял?! Снимай!

Будто и не моей вовсе волей шевельнулись руки мои, и упала на пол волчья маска с седой полосой золы на шерсти.

И долго, очень долго смотрел на мое лицо друг мой и господин, соратник и повелитель. А после сел тяжело на кровать и голову опустил, и так сидел, на руки свои глядя, пока не вернулся ко мне голос.

— Как же вышло это, Вальгрим? — спросил я, будто со стороны себя слыша. — Как же обрек ты нас на смерть, ведь не было ближе нас тебе никого?

Молчал он, кулаки сжимая и разжимая, и голова его качалась из стороны в сторону, будто пытался он отрицать все, что случилось, как теперь понял я уверенно, по воле его.

— И дети, Вальгрим… Ведь дети. Ты же сам воин Христов…

— Дети! — вдруг вскричал он, голову вскидывая. — Дети?! А мои дети где, Готлиб?! Я, воин Христов, во имя его Святую землю кровью кропил! Друзей там оставил и здоровье, и… И что я нашел в доме моем? Где был Бог?! Что мне теперь до детей чужих?!

— Ты сам за работорговлю зарубил управляющего.

— Да, зарубил, — рыкнул он, вновь голову опуская. — А потом одумался. Деньги немалые, доход надежный. Быстро люди нужные сыскались. Сперва думал, дела поправлю, и довольно, а потом… Почему нет, Готлиб? Нет во мне боле веры в бога и дьявола. Знаю я, что мы одни здесь, среди снегов и крови.

— В чем же я провинился пред тобою, господин мой, что и мою кровь на снегу увидеть возжелал ты?

— Ты… — заворчал он, кулаки стискивая. — Лицо твое осуждающее на каждом пиру, молитвы твои и благочестие. Достойный Готлиб, воин Христов! Упрек мне, во все дни веселий и праздности! А кроме того…

Он вскочил, шатаясь, и заходил тяжело по комнате.

— Думаешь, не видел я, как ты смотрел на гостей? На Рудольфа? Рано или поздно, дознался бы ты до дел моих, а там… Видел я, как ловок ты с клинком, да и другие рыцари прислушивались к тебе и за старшего почитали.

И вот теперь понял я, почему знакомым мне показалось лицо ложного оборотня, и вспомнил я, где видел его ранее. Потому и заговорил так охотно мой пленник, когда судом господина пригрозил я ему. Он и надеяться не смел на такую удачу.

Видно, нечистая совесть Вальгрима подстегнула разум его в подозрениях против меня и так навела на мысли, будто угрожаю я ему самому.

— Упреком ты был мне и угрозой! — подтвердил мои мысли Вальгрим, обернувшись ко мне. — Не мог я больше вас подле себя держать без страха! Но и крови твоей на руках своих видеть не хотел, не желал я, чтоб смерть твоя тень на мой дом бросила. Потому услал тебя подальше и приказал своим людям встретить тебя и убить. А ты все планы мои спутал, на два дня раньше уговоренного в путь тронувшись. Видно, потому и жив остался.

Мой господин остановился у изножья постели и повернулся ко мне, руки развел в стороны.

— И что теперь, Готлиб? — спросил он будто бы устало. — Ты мне клятву верности давал, и, зная благочестие твое, знаю я и то, что убить меня ты не в силах. Я своей руки на тебя тоже поднять не смогу, но… Что теперь?

Поднялся на ноги и я, и так стояли мы в молчании, глядя в глаза друг другу, и чувствовал я, как даже то, что еще оставалось от благочестивого Готлиба из Хавельберга, умирает во мне навечно.

— Ты спрашивал, страдал ли я перед смертью, — произнес я, и был голос мой мертв, будто не я то говорил, но холодное тело, жизни лишенное. — Страдал, старый друг мой.

Хоть и почитал я арбалет оружием презренным и недостойным рыцаря, но каждый, кто себя к воинам причисляет, обязан всяким оружием справно владеть, да и стояли мы слишком близко, чтоб мог я промахнуться.

Вальгрим же, увидев, как поднимаю я арбалет, понял, что ждет его. Распахнулись глаза его в ужасе, и вырвался крик из груди, больше на вой похожий, но недолгим был тот вой. Болт арбалетный в шею ему угодил и пробил горло, и разбил позвонки, и упал он навзничь на шкуры, коими кровать устлана была, и там испустил дух.

Так в третий раз нарушил я клятву свою, и так умер Вальгрим, рыцарь Империи и воин Господа, и нет в его смерти чести, как не было ее в последних годах жизни его.

Я же возложил волчью маску на лицо его, дабы нашедшие тело увидели истинное обличие того, кто для стад своих не пастухом стал, но волком. А после покинул навеки дом человека, коего звал господином своим, покинул в ночи, таясь, как и должно таиться клятвопреступнику и убийце. И все звучало в ушах моих эхо последнего воя оборотня, пока шагал я по темным коридорам.

Когда же шел я ночною дорогой прочь от замка, который домом своим почитал столько лет, ударил мне в спину свет бледный и мертвенный, смутную тень мою под ноги мне постелив. Обернулся я и над черною громадою замка увидел среди разошедшихся туч серебряный круг полной луны.

И таким остался в моей памяти Волчий замок.

Смутными и неторными были пути мои после того, и не стану я перечислять всех трудностей их. Скажу лишь, что долгих два года спустя в Поморье, на берегу реки Пене, встретил я монахов, кои новое аббатство строили в землях язычников. И примкнул к ним, и помогал не щадя сил своих, и так прожил отпущенные Господом зимы среди них, свершив постриг и приняв имя основателя ордена, святого Бенедикта, но то уже иная история, коей не стану я утомлять читающих эти строки.

Такова история Готлиба из Хавельберга, ныне известного в стенах аббатства Штольпе под именем брата Бенедикта, и, дописывая ее, чувствую я, как завершается самая жизнь моя.

История же поиска Волчьего замка, хоть и кажется она оконченной, на деле длится и по сей день и едва ли когда-нибудь завершена будет, ибо, сколько бы веков ни прошло, всегда будут те, кто, презрев законы божьи и человеческие, отвергать будет суть людскую и оборачиваться волком в душе своей.

Помните об этом.