Волчье море

4

«Волчок», как я уже упоминал, не был ни ловким драккаром, ни даже хавскипом. Он переваливался по волнам, вместо того чтобы их рассекать, кидался на них, точно медведь. И становилось понятно, почему народы Срединного моря говорят о корабле «она» — плыть на кнорре все равно что уламывать женщину, брать лаской, а не таской, покуда она не смилостивится.

Финн насмешливо сплюнул, когда я это сказал, — мол, люди разумные так обхаживают быков, жеребцов и боровов, а вообще корабль — это корабль и не жди добра, коли все примутся обряжать корабли в юбки. Если уж на то пошло, женщина в море бесполезна. Короче, подытожил он, не зря в нашем северном языке корабль — «оно», не женщина и не мужчина.

Сигват согласился со мной.

— Сам посуди, — прибавил он, — на корабль вечно тратишься, как и на женщину. А вокруг постоянно болтается толпа мужиков. И верх корабль выставляет, а низ прячет тоже по-женски.

— Нужна сноровка, чтобы справиться с обоими, и с кораблем, и с бабой, — хохотнул Квасир.

Остальные поддержали, принялись подбирать новые сравнения и попутно проклинать наше средство передвижения. Под парусом кнорр — отличный корабль, но когда ветер стих, приходится спускать парус и просто ждать, катаясь на волнах, пока снова не задует — либо плыть, куда несет течение.

У Гизура было собственное мнение о корабле Радослава.

— За оснасткой надо бы приглядеть, кое-чего подтянуть да подправить, — пробурчал он. — Веревки укоротить, клинья подбить, крепеж наладить. — Он вскинул руку, словно показывая мне драгоценный камень, хотя его лицо кривилось от отвращения. На раскрытой ладони у него лежала горстка чего-то вроде овсянки. — Только погляди на это, Орм! Только погляди!

— Что это? — уточнил Радослав с опаской, а я присмотрелся. Древесная гниль? На нас пало проклятие рун?

— Стружка с веревок, — усмехнулся Гизур. Я посмотрел на брус поперек круглой мачты, елозивший по ней вместе с парусом вверх и вниз. — Веревки скоблят дерево, — хмуро пояснил Гизур. — Отсюда и стружка.

Радослав потер подбородок и дернул себя за прядь, затем уныло повел плечами.

— Знаешь, для меня это всего лишь второй выход в море в жизни. Я речник, родился и вырос гребцом. Я торговал на реке, вверх и вниз от Киева, менял меха на серебро и жил достойно, покуда не начались стычки с хазарами и булгарами. Так что я купил корабль, решив ловить удачу.

Гизур сразу подобрел, хлопнул погрустневшего славянина по плечу, так он показывал, что сочувствует, — поговаривали, что за это его и назвали в честь матери, Гюды. Отец же Гизура, болтали, уплыл на запад, соблазнившись байками о земле на закате, — уплыл и не вернулся.

Мы редко теряли из виду берег в этом скопище островов и без труда находили себе стоянку на ночь. Правда, я предпочитал спать на палубе, а не на суше, поскольку опасался всего, что могло таиться в отдалении от кромки воды.

Когда погода благоприятствовала, мы плыли и по ночам, на что не отваживались никакие другие моряки — только северяне; вдобавок с нами был Гизур. Дни становились все теплее, но по-прежнему дождило, и приходилось натягивать парус над палубой, даже когда ввечеру над головами раскидывался ясный небосвод с великим колесом звезд. Наконец мы наполнили пресной водой меха перед долгим переходом к Кипру по глубоководью, и потянулась череда дней, похожих один на другой, покуда устойчивый попутный ветер нес корабль по сине-зеленому морю.

Встречных кораблей нам не попадалось, а в последнюю ночь перед Кипром, на кровавом закате, Финн поджарил свежевыловленной рыбы на костерке поверх камней в днище, и мы расселись, скрестив ноги, и съели эту рыбу с густой просяной кашицей и водянистым пивом, приправленным выжимкой из лимонов: мы наловчились так делать, чтобы отбить мерзкий привкус пива, слишком долго колыхавшегося в бочонке. А еще лимоны не хуже морошки лечили дорожную хворь, ту самую, от которой тело покрывалось язвами, а зубы начинали шататься.

Все же мы скучали по вкусу морошки, и Арнор завел печальную песню, полную студеного тумана и молочной белизны северного моря, где лед крошит в песок могучие камни.

Затем разговор зашел о Кипре, Серкланде, рунном мече и наших побратимах. В который уже раз мы обсуждали одно и то же, вертели те же самые слова, как вертят в пальцах какие-нибудь диковинные монеты в надежде узнать, сколько они вправду стоят.

Радослав единственный знал многое о Кипре, ведь римляне совсем недавно отняли этот остров у арабов. Несколько лет два народа пытались ужиться вместе, но потом василевс изгнал арабов и предал мечу всех, кто не пожелал уплыть.

— Снова Локи нам пособляет, — угрюмо проворчал Финн. — Ладно, всех перебьем.

Что до Серкланда, там бывал, как выяснилось, только брат Иоанн. Из нас далее всех ходили Амунд и Оски — с Эйнаром они когда-то совершили набег на берег Омейядов и через Геркулесовы столпы, что мы зовем Норвасундом, вышли в Срединное море.

Но Серкланд, который у нас еще называют Йорсаландом, оставался для большинства неведомым краем. Я знал лишь, что именем своим этой край обязан серкам — белым рубахам, которые тамошние мужчины носили вместо пристойной одежды.

Другие слыхали истории новокрестившихся северян, что бывали в том краю и переплывали реку Иордан, вязали узлы в кустах на дальней стороне в доказательство того, что они истинные паломники во славу Белого Христа. В этих историях были ковры, летавшие по воздуху, превращение воды в вино или вино и рыба, которыми Христос накормил целое воинство.

Брат Иоанн поведал нам, что в Серкланде видимо-невидимо змей, что там жарко и что люди, которые правят в том краю, Аббасиды, — наихудшие среди язычников.

— Хуже, чем мы? — усмехнулся Квасир.

— Уж поверь, — строго сказал брат Иоанн. — Вас хоть можно убедить не грешить и признать истинного Бога, а эти арабы верят в своего Магомета и убивают, отвергая истинную веру.

— Убивают? Не умирают? — уточнил Сигват, и брат Иоанн скорбно кивнул.

— К вечному стыду добрых христиан, эти язычники владеют святыми местами.

— Я слыхал, — вмешался Радослав, — они не лезут на рожон против христиан, я слышал, хотя Миклагард объявил им войну. Они даже терпят иудеев, что и подавно удивительно, если вспомнить, каковы эти люди. Самим древним римлянам не удалось их полностью подчинить.

— Верно, — брат Иоанн вздохнул. — Omnia mutantor, et nos mutamur in illis. Времена меняются, и нам положено. — Финн одобрительно хмыкнул. — И нас тоже древние римляне покорить не смогли. Может, объединиться с этими иудеями и задать Старкаду жару? Если они вроде тех иудеев из Хазарии, бойцы из них неплохие, поверьте. Я помню Саркел.

— Проще добыть летучий ковер, — пробурчал Сигват, поглаживая по голове одного из своих воронов. Обе птицы настолько привыкли к людям, что стали почти ручными, а от таких польза невелика. И побратимы по-прежнему с опаской косились на Сигвата, с воронами на плечах, будто посланца Одина.

— Надеюсь, мы настигнем Старкада до того, как прибудем в Серкланд, — сказал я. Амунд меня поддержал: мол, он терпеть не может змей. Брат Иоанн похлопал его по плечу.

— Не тревожься из-за них, — изрек он, — ибо разве я не из той земли, откуда изгнал всех змей святой Патрик? Никакая змея не подползет к нам, учуяв мою поступь.

— В любом случае, — добавил Сигват, — у меня с собой олений рог.

Теперь уже брат Иоанн явно растерялся, и Сигват рассказал, что олень не может размножаться, покуда не проглотит змею, а потому охотится на них повсюду. А змеи, зная о том, убегают от оленей; выходит, олений рог от них убережет — можно просто соскрести с него стружки и бросить в огонь, и один только запах прикончит змей.

Брат Иоанн кивнул, и я оценил, как он воспринял новое знание — словно нашел на берегу перо невиданной доселе птицы или раковину. Другие служители Христа — тот же Мартин — осенили бы себя крестным знамением, отгоняя злых духов, и объявили бы Сигвата приспешником дьявола.

На следующий день пришлось бороться со встречным ветром, так что все мы изрядно вымотались, пока не завели «Волчок» в тихую гавань Ларнаки. Я настаивал вдобавок на осторожности и требовал, чтобы мы подкрались понезаметнее и были готовы в любое мгновение развернуться и уйти, если углядим кнорр Старкада.

Город раскинулся на холмах скопищем белых домиков и Христовых церквей, над которыми высилась крепость, а поверхность изогнутой полумесяцем бухты усеивали крошечные рыбацкие лодки, ярко разукрашенные, и у каждой на носу нарисован глаз — греческий знак против зла. А за городом виднелась местность, одинаковая для всех здешних островов: серый камень и сухая земля с редкими серо-зелеными кустами.

— Приятное местечко, — сказал Квасир, потирая руки и принюхиваясь: отчетливо пахло готовящейся едой. — Чую, тут есть чем промочить горло.

— С этим придется погодить, — Финн мотнул головой в сторону берега: там собрались местные, одновременно любопытствующие и напуганные. От крепости, по извилистой, как змея, дороге, к берегу спускалась вереница вооруженных мужчин с копьями, а возглавлял ее верховой на коне.

Побратимы переглянулись, взялись было за оружие, но я улыбнулся и указал на свернувшуюся клубочком кошку под растянутой на берегу рыболовной сетью.

— Сегодня тут никто не будет драться, — произнес я. Сигват усмехнулся и кивнул. Остальные явно озадачились, но Сигват вспомнил. На поле брани случается много чего. Но на этом поле никогда не увидишь кошку.

Я словно воочию увидел искаженное лихорадкой лицо Скарти, трясущегося всем телом в стене щитов под иззубренной стеной Саркела, услышал его голос, тихий, заплетающийся, снова узрел знак Одина — птицу, взмывшую над проливным дождем стрел и крови и севшую на кромку осадной башни.

Мгновения спустя стрела угодила Скарти в горло, и он замолчал навсегда, так что для него птица оказалась дурным предзнаменованием; быть может, он это знал.

Теперь хотелось верить, что он не ошибался в толковании знамений. Прикинем, успел ли Старкад добраться сюда и настропалить местных; или он отправил корабль с письмом, а сам предпочел двигаться дальше, в Серкланд, на поиски монаха. Молюсь Одину, чтобы он еще не скоро сообразил, как я его обманул: мне нужно время — лишить его этого сокровища, из-за которого он на нас ополчился.

Так или иначе, тут были солдаты, и местные расступались, пропуская их к берегу. Они выстроились двумя ровными рядами — подбитые кожаные доспехи, железные шлемы, круглые щиты и копья.

Командир выглядел грозно в своей броне — здесь ее называют пластинчатой — и великолепном шлеме, казалось, выточенном из кабаньих клыков и увенчанном длинным конским хвостом.

— Да их пустым мехом разогнать можно, — проворчал Финн и сплюнул за борт. — Тоже мне, вояки.

Он не преувеличивал: солдатами этих людей можно было именовать с большой натяжкой, явно торговый люд, натягивавший доспехи для устрашения чужаков или для какой-нибудь церемонии. Я испытал облегчение, но тут заметил еще одну компанию — кучку слуг и носилки вроде тех, что часто нам встречались в Великом Городе. Внезапно я осознал, что мои штаны едва прикрывают колени, а рубаха вся в грязных разводах и пропиталась морской солью и потом.

Носилки замерли, из них показалась величавая фигура в пышных белых одеждах. Мужчина, совсем лысый, разве что клочки седых волос торчат на висках, и гладко выбритый, если не считать тонкого клина на подбородке. Эта бородка и крупные уши делали старика похожим на козла, но командир приветствовал его уважительно.

Я велел Финну и прочим надеть кольчуги, чтобы спрятать под доспехами драную одежду. Потом сам скользнул в кольчугу, ощутив кожей прикосновение металла, и одолжил у Амунда штаны, а он забрал мои, скрывая срам, и встал позади остальных.

Я сошел на берег, окруженный мужчинами в кольчугах, гордо вскинув голову, как подобает ярлу. Солнце слепило глаза, волны разбивались о песок. Козлолицый шагнул мне навстречу, огляделся и вежливо кивнул.

Я кивнул в ответ, и он заговорил по-гречески. Я понимал этот язык, хотя писать на нем еще не умел, но старик говорил так быстро, что мне пришлось вскинуть руку, чтобы его остановить. Он, очевидно, растерялся, движение у меня получилось весьма властным, хотя я ничего такого не замышлял. Старик моргнул, а я догадался, что он спрашивал, кто среди нас главный, и никак не предполагал, что им окажется мальчишка. Прервав его на середине фразы, я все равно что представился — вышло внушительно.

— Говорите помедленнее, пожалуйста. Я Орм сын Рерика, торговец из Великого Города, мой корабль зовется «Волчок».

Он заломил бровь, прокашлялся и медленно сообщил, что он — Константин, кефал Ларнаки; я знал, что это слово обозначает у греков кого-то вроде наместника.

Командир солдат снял шлем, открыв круглое, как луна, лицо и потные редкие волосы, и назвался, с коротким кивком, Никосом Тагардисом. Он был кентархом, и ему подчинялись несколько сотен человек — правда, если все они такие же, как те, что толпились за его спиной, было бы кем командовать!

Выяснилось, что местные рады нашему прибытию. Когда варяги навещали их в последний раз, никаких неприятностей не случилось. Константин снова взобрался на носилки и повел нашу малочисленную компанию в город.

За спиной загудели голоса, местные подступили к воде, а мои побратимы попрыгали с палубы на сушу. Финн уже хвастался своими скудными познаниями в греческом. Надеюсь, Радослав и брат Иоанн сделали то, о чем я просил, и продадут ровно столько добычи, сколько нужно, чтобы заплатить за еду.

С берега виднелась лишь малая часть города — в основном он, сонный и ленивый, скрывался в долине между поросшими кустарником холмами. Множество белых домиков, кривые переулки, дюжина колодцев, несколько храмов Христа, из которых один, по крайней мере, был прежде храмом какой-то богини. Даже театр имелся (впрочем, тогда я не знал, что это такое).

Еще в городе был форум, просторная площадь в окружении колонн, высоких, точно стволы деревьев. С краю форума высилось большое белое здание, как нам объяснили, бани.

Мы подошли к нему и вошли внутрь — богатые греки любили вести разговоры в банях, и я с годами научился наслаждаться этим досугом. Внутри налили вина, и мои «охранники» снаружи скривились — их угостили разбавленным пивом. Мы приступили к разговору о том и о сем — и о предыдущих гостях.

— Это было пять лет назад, — сказал Тагардис, повествуя о последнем посещении города моими «родичами». — Они разбойничали вдоль побережья, но всегда ухитрялись удрать до того, как я приводил войско.

Это вам повезло, хмыкнул я мысленно, улыбнулся и кивнул. Вздумай они сражаться, мы бы нынче не беседовали.

— В конце концов, — продолжал Тагардис, равнодушно глядя на меня, — они настолько перепились награбленным вином, что наскочили на мель и уже не могли убежать. Те, кто не погиб, до сих пор сидят в нашей тюрьме.

Если бы меня ударили по голове, и то было бы милосерднее. Улыбка сползла с моего лица, а кефал в очередной раз прокашлялся.

— Разумеется, — елейно произнес он, — у нашего гостя — сына Рерика, верно? — у нашего гостя, я уверен, намерения мирные и выгодные для всех. Какой у вас груз?

Ткани его порадовали, пряности не так сильно, по той причине, как я заподозрил, что они тем дороже, чем дальше от места изготовления, а Кипр слишком близко от этого места.

Потом я поведал, что хочу увидеть архиепископа Гонория, и брови кефала взметнулись вверх, потому что прозвучали эти слова так, будто я говорил о встрече со старым другом.

— Ты знаком с нашим архиепископом? — Кефал медленно взял в руку свою чашу.

— Я должен передать ему почтение от Хониата из Великого Города, — ответил я небрежно. — И вручить письмо.

— От архита Хониата? — уточнил Тагардис, не донеся чашу до губ.

Я кивнул, притворился, будто смакую вино, зажмурив глаза. Сквозь ресницы я увидел, как местные быстро переглянулись.

— Мой командир, несомненно, захочет тебя увидеть, если таково твое желание. Сегодня вечером, — сказал Тагардис. — И архиепископ там тоже будет.

Так-так. Я-то думал, он командует войском.

Тагардис улыбнулся и покачал головой.

— Спасибо на добром слове, друг мой. — Его улыбка сочилась недоверием и ядом. — Но я всего лишь командую отрядом Ларнаки. А все воины на острове подчиняются Льву Валанту.

Меня словно стукнули по лбу, но я постарался скрыть свое изумление, закашлялся, глотнув вина: именно за такие уловки мои люди меня ценят — все греки убеждены, что варвары вроде нас не пьют вина, и любят лишний раз получить тому подтверждение. Вот и сейчас местные снисходительно усмехнулись.

Лев Валант, по слухам, пытался свергнуть василевса всего год назад. Потом он куда-то пропал — чтобы найтись на задворках греческого мира, в компании морских разбойников и неверных.

Кажется, он побратим Иоанна Цимисхия, полководца, которого прозвали Красные Сапоги, ныне командующего войском василевса в Антиохии. Это обстоятельство, по крайней мере, избавило Льва от ослепления, как было принято в Великом Городе обходиться с потерпевшими поражение знатными мятежниками.

Мы встретились в просто обставленной комнате наверху грозной крепости, за едой будто с солдатского стола — привычной для меня, но вряд ли для кефала с архиепископом.

Валант оказался крепким мужчиной средних лет, лицо словно вырублено топором, челюсти тяжелые, плечи толстые, как свиные окорока, волосы и брови отливают сединой, густые и длинные, точно паучьи лапы.

Он попросил письмо, пусть то и предназначалось Гонорию. Даже мне в этот миг мы показались заговорщиками, а архиепископ, тощий и прямой, с избытком колец на пальцах и лицом разъяренного ястреба, пустился было объяснять и начал с того, что огляделся по сторонам, словно высматривая, не подслушивают ли нас.

Это было почти смешно, но меня пробрала дрожь.

— Э… посылка… которую ты должен доставить Хониату, — изрек архиепископ, глядя, как насекомые залетают снаружи через открытые ставни и гибнут в пламени факелов, — ждет в церкви Архангела Михаила в Като Лефкара. Ее оставляли на попечение монахов, но теперь доставят сюда.

— Что там? — спросил я.

Валант вытер рот тыльной стороной одной руки и бросил:

— Не твое дело. Просто прими посылку и передай ее своему господину, а тот отвезет ее Хониату. Где вообще этот Старкад?

— Задержался в дороге, — объяснил я. — Дела, знаете ли.

— Слыхал я о его делишках. Какой-то монах-отступник, — проворчал Валант, продолжая хмуриться. — Я-то знаю, вам, волкам, платят достаточно, чтобы отодвинуть все прочее и выполнить наше поручение.

— Я здесь, чтобы это сделать, — ответил я, медоточиво улыбаясь, и примирительно развел руками. — Отдавайте посылку, и я сразу уплыву.

Теперь смутился уже Валант.

— Не все так просто, — промямлил Тагардис, косясь на своего командира. — Возникли… гм… затруднения.

И он выплеснул на меня подробности, как пьяница проливает мед на соседей.

Островом еще недавно совместно управляли Великий Город и арабы, но этому положил конец Никифор Фока, дав понять, что, если арабы не уложат свои пожитки и не уйдут добровольно, он утопит их в море. Большинство подчинились, но кое-кто остался — в частности, человек по имени Фарук затеял разбойничать в холмах.

— К сожалению, он набрал силу, — признал Тагардис. — И захватил город Лефкара. А Като Лефкара — селение поблизости от этого города, и мы уже несколько месяцев не получали оттуда вестей.

— Какие у него силы? — спросил я, чуя, к чему они клонят.

— Около сотни сарацин, — ответил Валант, использовав греческое слово «Sarakenoi». Позже я узнал, что так правильно называть кочевых арабов из пустынь Серкланда, но постепенно прозвище распространилось на всех арабов вообще. Валант оторвал себе новый кусок баранины и прибавил: — У меня людей втрое больше, так что он не нападает. И удрать не может или подмогу получить, ведь и корабли у меня лучше.

— Я видел ваших людей, — сказал я, — а что до кораблей, твои и верно лучше, коли у врага нет даже завалящей лодчонки. — Тагардис оскорбленно поджал губы, а я продолжил: — Чего вы хотите? Нас ведь меньше дюжины.

— Говорят, один варяг стоит десяти противников, — процедил Тагардис.

— Tomanoi, — ответил я, — правильно. — Это было глупо, не стоит оскорблять хозяев; но я был молод и не упускал повода позлорадствовать.

Тагардис резко отодвинулся от стола и приподнялся, побагровев лицом. Архиепископ шумно вздохнул, кефал что-то прошипел.

Валант ударил ладонью по столу, будто рубанул мечом. Все замерли. Он выплюнул хрящ и хмуро посмотрел на меня.

— Я тебя не знаю, но выглядишь ты юнцом, у которого едва пробилась борода. И все же Старкад назначил тебя старшим, значит, ты кое-что умеешь, несмотря на молодость. И в уме тебе не откажешь. Будь у тебя больше людей, ты бы смог прорваться в эту церковь?

— Нет, если мы говорим о тех людях, которых я уже видел, — сказал я. — А откуда вам известно, что Фарук еще не отыскал… посылку?

— Она хорошо спрятана, — пояснил архиепископ. — Кожаная полость длиной с твою руку и чуть толще кожуха для свитка. Я скажу, где она спрятана, когда все будет решено.

Я понятия не имел, на что похож кожух для свитка, но ухватил суть.

— Так что насчет людей?

— Что скажешь о пятидесяти данах?

Я разинул рот, как рыба, вытащенная из воды, спохватился и усмехнулся.

— Если речь о тех, что провели последние пять лет в вашей тюрьме, мой ответ — нет. Какие там пятьдесят данов! Это все равно что пустить волка в овчарню. Да они скорее ограбят всех на острове, чем согласятся сражаться с каким-то Фаруком.

Валант фыркнул.

— Тебе выбирать.

— Нет, — возразил я, — не мне. Пять десятков злобных данов, по-моему, для вас хуже всех Фаруков этого острова.

Валант подался вперед, оперся на стол мясистыми ручищами.

— Последние пять лет они ломали камни для восстановления крепости, — произнес он сурово. — У них нет надежды, нет возможности покинуть наш остров, кроме как согласиться на наши условия. Если обманут, против них будут и Sarakenoi, и я сам, так что проще сразу заколоться. Пусть грабят, пусть хватают все, что подвернется, — им не выстоять, они передохнут от голода. Что толку в богатой добыче, если ее негде потратить? Им не уплыть с острова.

Последние слова он буквально выплюнул, и я понял, что он — такой же узник, как и все прочие; другим даже повезло больше, чем ему.

Я пораскинул мозгами, и чем больше я думал, тем все явственнее вставали перед моим мысленным взором мрачные чертоги Хель, зловещей дочери Локи.

— Как они выберутся с острова, когда мы добудем посылку? — спросил я наконец. — Мои люди и так едва помещаются на «Волчке». Это простой торговый кнорр. Даже если кто-то погибнет, оставшихся все равно слишком много.

— Сам разбирайся, — угрюмо проворчал Тагардис.

— Я имею в виду, что даны сразу все посчитают, — ответил я. — На кой им такая свобода?

Валант пошевелился.

— Им вернут их корабль, — проронил он. Я моргнул — Тагардис ведь дал понять, что драккар потопили.

— Не совсем, — усмехнулся грек. — У него была дыра в борту. Но с мели его выбросило на берег, а мы починили, что могли, но пока не нашли ему применения.

Скорее уж греки не знают, как ходить на таких кораблях, а данов на него снова ни за что не пустят.

— Я отдам свой корабль и оружие, — сказал Валант, — и клянусь, что позволю им беспрепятственно отплыть на две лиги от гавани. Если после этого они снова нам попадутся, не обессудь — утоплю, как котят. В общем, так. Вы прорываетесь к церкви, добываете посылку и приносите мне, не вскрывая. Я ее запечатаю, и вы поплывете к Хониату; посылку следует передать ему лично в руки. Время работает против нас, действовать надо быстро. Мне плевать на Фарука, важна только посылка. Ясно?

Я едва его слушал. Хавскип. Даже пускай греки не в состоянии отличить задницу от уключины, когда касается северных кораблей, они вряд ли могли испортить его своей починкой и сделать непригодным к плаванию.

Итак, хавскип почти у меня в руках, и все, что нужно, — убедить пять десятков данов не убивать своих пленителей, довериться мне, мальчишке, едва начавшему бриться, и расколошматить араба Фарука с его присными. А там уж я придумаю способ сохранить хавскип за собой — и данов заодно, если получится.

Не удивительно, что вече на борту тем вечером выдалось оживленным.

Брат Иоанн полагал, что мы должны выяснить, сколько среди данов обращенных и окрестить тех, кто еще не принял Христа, чтобы нас объединила вера. Сигват возразил, что не имеет особого значения, в каких богов ты веришь, — важно, в каких людей.

Финн твердил, что пусть они побратаются с нами, и мое сердце упало. Эта клятва Одином ненарушима — более того, она становится все сильнее с каждым воином, который ее приносит.

Квасир, конечно, ухватил суть — для человека с одним глазом он видел куда острее, чем большинство двуглазых. Я тоже понимал, к чему все идет, но попросту не хотел с этим мириться.

— У этих данов уже есть вожак, будь то ярл, с которым они плыли, или тот, которого они слушаются, ежели ярл погиб, — сказал Квасир и покосился на меня. — Орму придется сразиться с ним и победить, иначе все они будут для нас затаившимися врагами, а не кровными братьями, которым можно доверить свою спину.

Пала тишина — смолк даже треск ночных насекомых, — и мой вздох прозвучал громче рокота прибоя.

— Ты почти прав, Квасир, — ответил я. — Думаю, победить будет мало — придется убить. — Потребовалось изрядное усилие, чтобы эти слова прозвучали так, словно я просил передать кусок баранины, но я справился.

— Точно, — Квасир мрачно кивнул.

— А что, если он убьет тебя? — спросил Амунд.

Я пожал плечами.

— Тогда сами решите, как быть.

Я постарался принять безучастный вид, но слова встали комом в горле, а кишки в утробе словно растеклись.

Сигват приподнялся, испортил воздух — получилось звучно, будто простонал в тумане рог. Это всех повеселило, послышались смешки.

— И все же, — заключил брат Иоанн, — пять лет в каменоломне — тут любой разучится сражаться.

За это обстоятельство я ухватился как утопающий за соломинку.

Квасир хмыкнул, потом задумчиво изрек:

— Не соглашайся биться на молотах.

На следующий день, с Квасиром, братом Иоанном и Финном, подпиравшими меня с трех сторон, я стоял перед угрюмыми данами, такими же потрепанными, как любой из рабов в порту Дюффлина. Годы тяжелого труда и недостатка в еде превратили их в жилистых призраков с мышцами тугими, как узлы.

Опаленная солнцем до черноты кожа, волосы выбелены каменной пылью и солнечными лучами, рванье вместо рубах и штанов, одинаково серое от ветхости, словно слившееся цветом с камнем, который эти люди упорно дробили… Они молча глядели на нас. Каменные люди с каменными сердцами.

И все же что-то в них всколыхнулось, когда я заговорил и поведал, что им предстоит, посулил добычу, которую они смогут забрать с собой, — последнее было моим собственным изобретением. В конце концов, я хорошо знал своих сородичей.

— А с чего нам верить, что греки сдержат свои обещания? — спросил один.

Вот он. Выше прочих, кости крупнее на локтях и коленях — доказательство того, что, будь кормежка пощедрее, он нарастил бы подлинно каменные мышцы. Проблески исходной огненной рыжины пробивались из-под слоя серой пыли на его волосах и бороде, а голубые глаза были настолько бледными, что, казалось, вообще лишены цвета.

— Потому что я так сказал. Я, Орм сын Рерика, из Братства Одина, даю вам свое слово.

Он повел плечами, покосился на меня, многозначительно сплюнул.

— Ты, юнец? Говоришь, ты ярл? Коли мы понадобились, выходит, тебе не хватает людей, кольцедаритель.

— А ты кто?

— Я Траин и велю тебе проваливать отсюда, парень. Возвращайся, когда подрастешь.

— Дело твое, — проворчал кто-то из-за его спины, поддержанный хором голосов, — а вот я хочу послушать. Пять лет — долгий срок, меня тошнит от камней.

Траин обернулся, и пыль полетела во все стороны.

— Заткни пасть, Хальфред. Мы договорились, что я главный. Я говорю, не вы.

— А что ж ты молчал, когда Хрольв схватился за рулевое весло по пьяни? — немедленно ему возразили. — Чего помалкивал, когда Барди приказал ему править между отмелей, а у него в зенках двоилось? Помню только, как ты булькал заодно с нами, когда мы тонули.

Мне понравился этот Хальфред. Траин нахмурился, но теперь будет проще, раз появились несогласные.

— Вот какой расклад, — сказал я. — Вы получаете свободу, оружие и корабль, но признаете меня своим ярлом и приносите нашу клятву.

Мы клянемся быть братьями друг другу на кости, крови и железе. Гунгниром, копьем Одина, мы клянемся, — да падет на нас его проклятие во всех Девяти мирах и за их пределами, если мы нарушим свою клятву.

Даны переглянулись, и я их понимал: непросто принести такую клятву, да еще именем Сотрясателя, копья Одина, — клятву, которую нельзя нарушить. Она длится до конца твоих дней, если только ты не нашел, кому ее передать, — или не погиб, храня ей верность, в поединке с тем, кто хотел занять твое место (этого не случалось, покуда я состоял в Братстве). Это потому, вдруг понял я, что многие погибали, и всегда были свободные места.

При всем том эти каменные даны готовы были согласиться, точно как измученный жаждой готов опорожнить целый чан. Они предвкушали свободу, уже ощущали вкус морской соли на губах и водяные брызги на лице.

— Кто не желает стать нашими побратимами, может и дальше ломать камни, — продолжил я. — Выберете себе нового вожака, и, раз уж вас больше, чем моих людей, думаю, этим вожаком будет Траин. Так что я избавлю его от хлопот по созыванию тинга и болтовни до упаду, ведь все равно итог будет один. — Я посмотрел на дана. — Мы сразимся, — сказал я небрежно, будто обратился с просьбой передать хлеб.

Настала такая тишина, что было слышно, как лучи солнца ударяются оземь.

— Принимаешь вызов? Или струсил? — давил я. Траин опять нахмурился, явно не поспевая за событиями.

— Я не трус, — наконец прорычал он и оскалился по-волчьи.

— Поглядим, — сказал я ему, и его ухмылка исчезла. Он облизал сухие губы и стал выспрашивать, кто я таков, наглый, дерзкий, самоуверенный мальчишка. Догадайся он, какие усилия мне потребовались, чтобы просто дышать, не подпускать в голос петуха и не рухнуть на подломившихся коленях, он бы не мешкал так долго, прежде чем принять вызов.

Я никогда не сражался в хольмганге, хотя мне и довелось его увидеть, единожды, — двое побратимов, давно уже ушедших в Вальгаллу, ступили с мечами на огороженный участок земли. Хринг протянул не дольше, чем у Хромоногого выступила пена изо рта, и он понял, что ввязался в бой с берсерком. Ему едва хватило времени широко раскрыть глаза от ужаса, а Хромоногий напал — и порубил его в кровавые ошметки.

Хромоногого в последний раз мы видели в окружении врагов на балтийском берегу, он спасал нас, покуда мы уплывали прочь.

Мы нашли ровное, укрытое от любопытных глаз место, пока с данов сбивали оковы. Побратимы, в особенности Финн, не скупились на добрые советы, ибо все знали, что я никогда не сражался в хольмганге. Да и другие тоже, впрочем, — это случалось редко, большинство поединков проходило втайне, без всяких правил и нечасто завершалось смертью.

Я вспомнил слова своего отца, Гуннара Рыжего: смотри, какое оружие у противника, а таковых может быть несколько, если допускается правилами. Себе непременно возьми вторым добрый короткий сакс, в щитовую руку, и, коли выдастся случай, брось щит и удиви соперника, — если сможешь, конечно, уронить щит и удержать в руке сакс, это непросто.

Не стой на месте, не выставляй ноги слишком далеко вперед и старайся поразить ноги и ступни, — так заведено у морских разбойников, ведь раненный в ногу уже не в состоянии биться, его можно не брать в расчет.

Но самый лучший совет я дал себе сам, повторял снова и снова в уме, как молитву Тюру, богу сражений.

Финн и Коротышка Элдгрим отмерили пять локтей укрытия в каждом углу и принялись вбивать колья. Правильных кольев, что зовутся тиоснур, у нас не было. Финн раздобыл у греков четыре римских колышка, около восьми дюймов длиной и с квадратной головкой. Их он и вбил в землю, соблюдя положенный обряд — то есть убедился, что видит небо, взялся за мочку уха и произнес заветные слова.

Брат Иоанн хмуро глядел на языческое непотребство; клинья его заинтересовали, ибо именно такими, он сказал, Иисус Христос был пригвожден к кресту.

Каждый выбрал два оружия и три щита, и бросивший вызов — я — наносил первый удар. Надо постараться, чтобы это получилось как можно убедительнее.

Если одной ногой выскочил за огороженный участок — ступил на пятку, как мы это называли, — поединок продолжится. Если обеими ногами или если пролилась кровь, все кончено.

Траин тоже никогда не дрался в хольмганге, вообще не держал в руках оружия последние пять лет и потому беспокоился. Он улыбался, как собака виляет хвостом, — не потому, что добродушная, а потому, что боится. Верхняя губа словно прилипла к его зубам, и он подбадривал себя, похваляясь перед своими данами, что прикончить мальчишку не займет много времени.

Он выбрал щит, меч и кожаный шлем, как и я сам, но было видно, как неуютно с мечом его ладони, привыкшей за пять лет к молоту и кайлу; он это чувствовал, и страх боролся в нем с необходимостью утвердить себя в глазах остальных.

— Бой! — крикнул Квасир.

Траин полуобернулся к своим людям, как бы ища поддержки, прежде чем замахнуться, — а я последовал совету Гуннара, звучавшему у меня в голове.

Бей быстро. Бей первым.

Я уже преодолел расстояние между нами, и мой замечательный волнистый клинок пел, как птица, в полете.

Пожалуй, удара лучше мне еще наносить не доводилось: прямо по кромке шлема, кусок долой, сквозь мягкую плоть под подбородком, глубже, глубже, даже раздробив кости шеи…

Я чуть не снес ему голову одним этим ударом. В последний миг он, должно быть, заметил блеск лезвия, попытался уклониться, отступить, но слишком медленно, и клинок пронзил его насквозь, а потом выдернулся, когда он все же попятился.

Затем его тело рухнуло вперед, а голова упала за спину, держась на клочке кожи. Кровь забила струей из шеи, залила все вокруг, превратила пыль в кровавую грязь, и он судорожно дернулся на земле, забрызгав кровью мои сапоги.

Мгновение стояла ошеломленная тишина, которую нарушило краткое «Хейя!». Финн.

Один удар. Мои люди радостно загалдели, а я ничего не чувствовал и не слышал ничего, кроме стука Траиновых пяток по земле, кроме бульканья утекавшей из него жизни и грохота собственного дыхания, такого громкого под шлемом.

— Меньше надо было болтать, — отметил Квасир, пихая меня под ребро. — Самое время клясться. Смерть на хольмганге — лучшая наша жертва Одину в этом году.

Так что, будучи ярлом и годи одновременно, все еще с окровавленным клинком в руке, я велел данам принести клятву, и они повиновались, пребывая в растерянности. Потом я распорядился похоронить Траина в могиле-лодке и, поскольку он был человеком Тора, как мне сказали, произнес над ним молитву Громовержцу и положил в могилу серебряный наруч — мой последний; все это заметили. Брат Иоанн мудро помалкивал.

— Хороший удар, — одобрил Финн позже, подойдя с едой ко мне, сидевшему в отдалении от других. Сунул мне кусок мяса, но вкуса я не ощущал и никак не мог справиться с холодным ознобом, хоть и кутался в плащ. — Даны тревожатся, но только из-за того, что Траин уступил так легко. Все они согласны, что ты ударил славно.

— И?

Финн пожал плечами.

— Никто не спорит, что ты наш ярл. Когда порвем этих козопасов, мы все будем заодно, уже не сядем по разные стороны от костра.

Я подошел к огню позднее, под тихий разговор о доме, о краях, где выпало побывать данам, под похвальбу нашими походами. Никто не вспоминал Траина вслух, но я чувствовал, что он лежит недвижно под камнями, с оружием на груди. Пять лет ломать камни — и погибнуть вот так…

Я не мог согреться всю ночь.