Волчье море

5

Дождь стучал по колпаку моего плаща, налетая с гор, которые Козленок назвал Троодосом. Мы взобрались высоко, море скрылось из вида, вместе с оливами и рожковыми деревцами, их сменили известняковые скалы и редкие сосны, приземистые дубки и стройные деревья, о которых Сигват сказал, что это кедры. Тут было прохладно, чисто и мокро, и мы дожидались возвращения разведчиков.

— Монастырь падать, — сказал Козленок, гордый тем, что составил заодно несколько северных слов, и ткнул пальцем вперед. Он весь дрожал в своей рваной рубахе, хотя Финн выделил ему плащ из наших запасов, и мальчишка укутался в этот плащ с головой. Нам самим, однако, день казался привычно свежим, Финн прогудел: «Почти как дома» — и взъерошил Козленку копну черных волос.

Это Финн привел Козленка и его брата, похожих друг на друга, как два весла, — оба темноволосые, с оливкового оттенка кожей и черными глазами. Один постарше, с гордостью поведал Финн, ему девять, а брату восемь.

Их мать, толстуха в черном, обычно прикрывавшая рот ладонью, пряча отсутствие зубов, все пять лет носила данам воду и пищу; нынче она, с другими горожанами, отстирывала и чинила нашу одежду. Даны по одному и по двое сходили в бани, возвращались чистые и причесанные. Затем им подстригали волосы и бороды, изрядно спутавшиеся за эти пять лет, — среди северян даны самые охочие покрасоваться.

Финн с чего-то проникся к Козлятам, которые бегали за ним, белозубо улыбаясь, точно две собачки, с тех пор, как пришли к нам и вызвались нас обстирывать, — их отец умер от лихорадки несколько лет назад.

— В них видна арабская кровь, — сказал я брату Иоанну, когда тот поведал мне, что эти мальчишки болтают по-восточному.

— Насчет крови не знаю, а в матери арабы всяко побывали, — усмехнулся Финн и закрутил ус; думаю, у него был свой интерес — отсутствие зубов не помеха для мужчины, долго болтавшегося в море.

Хавскип привели в бухту под суровым взглядом Валанта и надлежащим образом передали нам — впрочем, я заметил два греческих дромона, легкие галеры с катапультами на палубах, в створе гавани, явно на случай, если мы сглупим и попытаемся удрать.

Гизур поднялся на борт вместе с даном по имени Хрольв, который имел навык кораблевождения, а прочие даны сгрудились на берегу, вдыхая смолистый запах сосен.

Один из них, Свартар, сказал мне, что хавскип зовется «Айвур», «Свирепый», а я спросил, будут ли даны против, если мы назовем корабль «Сохатым фьордов», как заведено у Братства для всех челнов — пускай служат нам эти «Сохатые», увы, недолго.

Свартар ответил, что потолкует со своими, а я прибавил, что созову тинг и мы примем решение сообща. Свартар мне понравился, он очень быстро приспособился к новым порядкам и часто смеялся, даже над собственными невзгодами.

В юности он помогал монетному мастеру в Йорвике, лет десять назад или около того был учеником мастера по имени Фротрик, который чеканил монету для юного конунга Эадвига.

— Но я так и не освоил это дело, — признался он, когда мы стали его расспрашивать. — А потом вдруг сделал добрый чекан, уж поверьте, справный и ладный, с одной стороны надпись «Eadwig Rex» и крест, с другой имя и клеймо Фротрика. Имя конунга вышло на загляденье, а вот Фротриково я вырезал вверх ногами и наизнанку, так что прочесть его можно было только в отражении.

Все захохотали и принялись хлопать себя по коленям, когда Свартар добавил, что Фротрик на пробу поставил оттиск на чекане — а затем в ярости вышвырнул чекан на улицу, и Свартара вместе с ним.

— Так что я решил, что ремесло не для меня, и тем же летом присоединился к викингам. И до сих пор с ними.

Нового «Сохатого» объявили годным к выходу в море, пусть даже его парус, пять лет пролежавший сложенным на дворе, требовал починки, да и оснастку почти всю надо было заменить.

Я велел Радославу, Квасиру, Гизуру, Коротышке Элдгриму и шестерым данам остаться в Ларнаке, стеречь и чинить оба корабля, а затем показал Козлятам две серебряных монеты, чеканки Великого Города, и сказал, что это их доля. Один будет нашим проводником, а другой — гонцом: если на берегу что-нибудь стрясется, он известит нас об этом — Коротышка умел резать руны на дереве, и малец принесет деревяшку с письменами, которые способны прочесть лишь северяне.

— Я пойду, — воскликнул старший, стукнув себя по груди рукой в бесчисленных ссадинах. — Только мне нужны меч и щит. И еще шлем.

Финн усмехнулся, выдал ему все из своих личных запасов и хмыкнул, когда мальчишка сгорбился под тяжестью оружия.

— Как насчет доброй кольчуги, храбрый Бальдр? — Он постучал с улыбкой по верхней части шлема, в котором голова мальчишки словно утонула, и спросил, есть ли кто-нибудь дома. Потом снял шлем, взъерошил мальчику волосы и прибавил: — Думаю, обойдешься своей пращой.

Козленок засмеялся и вернул оружие, явно довольный, что избавился от такого груза. Я же сообразил, что не могу и впредь именовать его просто Козленком, и спросил, как его зовут.

Финн застонал.

— Ну чего привязался, Торговец? — он покачал головой в притворном горе. — Какая тебе разница?

Мальчик глубоко вдохнул и гордо выпятил челюсть.

— Иоанн Дука Ангел Палеолог Рауль Ласкарис Торник Филантропен Асанес, — выпалил он и широко улыбнулся. Финн ухмыльнулся в ответ.

— Имя длиннее, чем он сам, — пробормотал я. — Пожалуй, предпочту Козленка. А твой брат? Я не стану повторять ошибку и спрашивать у него.

— Его зовут Власий, — ответил мальчик и недоуменно, даже сердито уставился на нас, когда все покатились со смеху.

Затем, с копьями, круглыми щитами и в кожаных шлемах, которые прислал Тагардис, остальные даны заодно с моими людьми отправились, нагруженные мехами с водой, вяленым мясом и хлебом, в глубь острова. Едва мы двинулись в путь, начался дождь.

Три дня спустя ни дождь, ни студеный ветер, принесший сырость, и не думали униматься. Мы тем временем поднялись в холмы, постепенно забирая к востоку. Мы были уже довольно близко от Като Лефкары и городка Лефкара, по слухам, оплота Фарука, а дождь все лил, оседая пеленой влаги на лицах и ресницах. Правда, для северян было достаточно тепло, чтобы мы как следует пропотели под броней.

Те, чья очередь была нести тяжелые мешки, которые я распорядился взять с собой, ворчали вдвое больше остальных, и никому не нравилось постоянно ходить мокрым.

Разведчики вернулись с трех разных направлений. Все они были данами, ибо никто из дюжины моих побратимов не был особенно силен в охоте или следопытстве. У данов нашлось трое, и лучшим из них был Хальфред, тот, что выступил против Траина. Его называли Косоглазым — левый глаз у него словно прилип к носу; но, косоглазый или нет, он читал следы с той же легкостью, с какой монахи разбирают латынь.

Он был сухощавым и сноровистым и раньше трудился на Кнуда, обитавшего в Лимфьорде. Кнуд славился по всей Дании как скряга, обретший богатство работорговлей — он похищал эстов и ливов по всему побережью Балтики и продавал их купцам из Дюффлина и Йорвика.

От него требовалось, сказал Хальфред Косоглазый, находить беглецов, а поскольку Кнуд не тратился на стражу, работы было много, но в конце концов ему это занятие стало надоедать. Мало-помалу он отдалился от родни — никому не хотелось водиться с охотником на людей, пусть даже рабов.

Я порадовался скупости Кнуда — как выяснилось, Хальфред читал следы на земле, как мой отец когда-то читал ветра и течения, — ни в чем не уступал прежним нашим разведчикам, Носу Мешком и Стейнтору, которых Один забрал в Вальгаллу.

— Там одно из Христовых мест с куполом, Торговец, — сказал Косоглазый, обращаясь ко мне так, как обращались Финн и другие; это был хороший признак. — Все разрушено, как и говорил Козленок.

— Это место называется церковь, — вздохнул брат Иоанн. — Сколько раз тебе повторять?

Двое других разведчиков, Гарди и Хедин Шкуродер, сморкаясь сквозь пальцы, рассказали, что не видели ничего, кроме дождя, скал и холмов вдалеке.

— Ни единой живой души, — мрачно проворчал Шкуродер, — правда, мне попался козий помет, значит, что-то все-таки живет в этой Богом проклятой глуши. — И, как подобает служителю Христа, которым он назвался, он повинился перед мокрым братом Иоанном и осенил себя крестным знамением, одновременно сотворив знак против зла во славу Одина.

Мы осторожно подобрались к купольной церкви, так тихо, как только способны двигаться почти пять дюжин северян с боевым снаряжением, — то бишь довольно громко.

Миновали холм с лысой макушкой, спустились по поросшему кустарником склону, пересекли разлившийся ручей и взобрались на следующий холм, где стояла церковь — три почерневших стены и купол, частью обрушившийся. Белый шарик солнца проступал сквозь тучи, едва-едва, и, кроме запаха сырой земли, ощущался слабый привкус обугленной древесины — и чего-то еще, сладковатый, как легкий мед.

— Хейя! — проворчал Арнор, почесывая свой расщепленный нос. — Мертвяки.

Так и было, и, выглядывая их, я словно заметил пятнистого оленя в гуще листвы — вдруг все бросилось в глаза.

Мертвые лежали повсюду, скрюченные, скукоженные, точно пустые мехи из-под воды, и стебли трав проросли через тела. Я видел лохмотья одежд, желтоватые кости; Гарди потянул за бурую палку, как ему помнилось, а вытащил кость с ошметками плоти, в которой кишели личинки. В воздухе разлилась жгучая вонь, глаза заслезились.

Мы осторожно бродили среди углей и тел. Я на всякий случай расставил дозоры, хотя мертвецы явно погибли несколько месяцев назад. Брат Иоанн опустился на колени и стал молился, а остальные шарили по развалинам. Дождь пошел снова, несильно, будто и небо заплакало.

— Странное место, — пробормотал Сигват, — даже для Христова дома. Я повидал немало — как и ты, Торговец, — но тут… Зачем им все эти колеса?

Когда он упомянул об этом, я и сам обратил внимание. Землю усеивали обугленные деревяшки и осколки камня вперемешку с кусками железа, а еще — почерневшие ободья, ступицы и спицы. Сигват прав — это было странно даже для греков, приверженных Христу.

— Может, Козленок знает, — сказал я, но Сигват меня не слушал. Он смотрел в небо, и, проследив его взгляд, я заметил крошечные черные точки. — Вороны? — Его зрение было острым, как игла, сам я почти ничего не различал.

Сигват покачал головой.

— Коршуны. Птицы Локи, коварные, как он сам. Они расскажут нашим врагам, что мы здесь. Учуяли мертвецов, падальщики, и уповают на свежую пищу.

Он передернул плечами, и меня пробрала дрожь, ибо Сигват никогда не ошибался насчет зверей и птиц. Когда я сказал это вслух, он угрюмо повернулся ко мне и пожал плечами.

— Мы с матерью узнали мой жребий, когда коршун заговорил со мной. Ей так сказала вельва из соседней долины.

— Разве коршуны говорят? — спросил я. — По-моему, только вороны на такое способны.

— Не голосом, — пояснил Сигват и снова пожал плечами. — Иначе.

— Смеркается, Убийца Медведя, — сообщил Косоглазый. — Надо идти.

Убийца Медведя. Он прислушивался к разговорам у костра, и ему явно понравилась история о том, как меня нашли рядом с телом громадного белого медведя, и мое копье торчало в пасти зверюги. Я не убивал его, хотя этого никто не знал, кроме меня самого, и это имя было мне не по душе. Услышав такое имя, свирепые воины с лицами в шрамах, жадные до славы, хмурились, будто я бросал им вызов.

Я еще раз взглянул на небо, жемчужно-серое и пустынное, не считая далеких коршунов. Тут есть вода и где укрыться, но соседство с мертвецами в темноте казалось не слишком привлекательным.

Обернувшись, я знаком велел двигаться дальше и показал разведчикам идти вперед. Потом я увидел брата Иоанна, который обнимал Козленка и что-то негромко приговаривал. Козленок всхлипнул, повернулся ко мне заплаканным лицом; горе его было столь велико, что он уже не рыдал, а просто давился слезами.

— Его друзья, — сказал брат Иоанн и повел рукой в сторону.

Я пригляделся. Крохотные тельца, горки плоти и драного тряпья. Дети. Десятки детей.

— Тут работали с шелком, — пояснил брат Иоанн. — Иоанн Асанес сам крутил эти колеса, извлекая шелк из коконов — это занятие для мальчиков, — но убежал, потому что его руки сильно пострадали от кипятка, который здесь использовали. Он не вернулся, но слышал, что на монастырь напал тот самый Фарук. Вот почему он напросился с нами. — Монах ласково погладил мальчика по плечу. — Думал, что придет с воинами и спасет всех, как герой. Он не ждал такого, да и я тоже. Все мертвы. Что же, паренек, — consumpsit vires fortuna nocendo.

Лично я сомневался, что Норны исчерпали свою способность уязвлять. Эти три сестры, как я выяснил, бесконечно изобретательны в умении причинять боль людям. Козленок, конечно, не поверил монаху, — рыдая, он упал на колени, потом повалился навзничь и распростерся на земле.

— Qui facet in terra, non habet unde cadat, — промолвил брат Иоанн.

Если упал наземь, ниже уже не упадешь. Справедливо, но пареньку не поможет.

— Поднимай его, мы выступаем, — сказал я, суровее, чем собирался, ибо зловоние от мертвых тел заставляло спешить. Брат Иоанн нагнулся, приобнял вздрагивающие плечи, побуждая Козленка встать и вполголоса утешая. С тем мы и ушли из этого мертвого места.

Час спустя Гарди прибежал обратно и поведал о хуторе впереди, с ручьем поблизости, — как раз когда ветер сделался холоднее и мрак растекся вокруг, подобно черной воде. «Там тоже мертвяки», — сказал Гарди, отчего у меня на сердце стало еще тяжелее, потому что дальше идти сегодня не стоило — но какой смысл менять одно поле трупов на другое?

Хутор оказался скоплением развалин, сильнее всего пострадали хозяйственные постройки, почти целиком из древесины местных чахлых сосенок. Дом лишился крыши, но толстые стены уцелели, хоть и обуглились. Хутор окружали сжатые поля и рощицы деревьев, которые я с первого взгляда принял за оливы, но это была другая порода, и ветви в сумерках торчали голыми костями. Во дворе валялись ошметки расколотой и сожженной деревянной рамы вроде козлов, на которых вялят селедку, вот только без решетки.

Финн перевернул ногой труп, и послышался такой звук, будто зашипела змея, а потом треснули, сломавшись, два полусгнивших древка стрел.

— От силы двое мертвых, не больше. Другие, верно, бежали в церковь, хотели спастись, — проворчал он и сделал знак против бродячих призраков. Я попросил брата Иоанна помолиться Христу за убитых — на всякий случай, ведь мы собирались тут заночевать.

Мы разожгли костер, хоть я и считал, что это неразумно, — но потом представил, как мои люди сидят плотными кучками и настороженно всматриваются во тьму, ожидая, что на них вот-вот накинутся злобные призраки неупокоенных мертвецов.

Огонь изгнал темноту и страх. Горячая еда помогла, а час спустя уже раздались смешки.

Я сел в сторонке и, глядя на деревья, пытался сообразить, что это за порода, но безуспешно. Хотел было спросить у Козленка, однако тот уснул, измученный горем, и я еще не настолько зачерствел сердцем, чтобы его будить.

Финн присел рядом, ковырял в зубах. Он мотнул головой в сторону костра и усмехнулся.

— Мы теперь почти заодно, Торговец, а добрый бой законопатит все швы.

— Долго ждать не придется, — отозвался я, и мы замолчали и сидели в тишине, покуда Арнор не затеял состязание в загадках, начав с той, что про мед, известной даже младенцам.

— Я знал ответ, еще когда не родился! — прогремел Финн, подходя к огню. — Экий ты олух, приятель! Да как ты смеешь сидеть тут, с носом как задница, и загадывать нам детские загадки?

Арнор потупился и промолчал, зато дан по имени Вагн — все называли его Слепнем за язвительность — не замедлил с ответом.

— Что режет, но не убивает? — спросил он, и все принялись переглядываться и чесаться. — Язык Финна! — воскликнул сам Слепень, и северяне дружно громыхнули хохотом.

— Уже лучше, — дружелюбно признал Финн, отпихивая кого-то, чтобы подсесть к костру. — А еще что-нибудь, ты, малявка кусачая?

Я слушал их и вспоминал, как Эйнар тоже сидел в молчании, вроде со всеми и сам по себе. Чувствовал ли он то же самое, что и я сейчас? Я соскользнул вниз по стене и откинул голову, ощущая тепло пламени, слушая голоса и смех. Меч опалил мои веки, едва я их смежил. Рунный Змей, мерцавший вне досягаемости…

Ветер коснулся моей щеки, в нем был соленый вкус моря; и я будто очутился на кочковатой траве Бьорнсхавена, где кружат над головами чайки, а волдыри на руках сохнут под летним солнцем, где песок и галька… Заржал конь, и я словно увидел его воочию, серого, с искусанным оводами крупом, задирающего верхнюю губу, ловя запах кобылы…

В темноте слышится лязг, сверкают искры, каждая вспыхивает на краткий миг, принимая очертания огненной человеческой фигуры, голой до пояса, торс блестит от пота, могучая рука вздымается и опускается, ударяя молотом по раскаленной полосе железа на наковальне.

Выглядит как Тор, подумалось мне, но лицо скуластое и миндалевидные глаза словно щели. Финн. Был ли Громовержец финном? Нет, не финн. Вельсунг, один из детей Одина, его потомок, способный поэтому менять облик. Я забыл об этом.

Кто-то шевельнулся рядом во тьме, слишком темный, чтобы разглядеть, но я откуда-то знал, что это Эйнар, и почти видел, как он стоит подле меня, и обвислые крыльях его волос черным дымом облекают голову…

— Я убил тебя, — говорю я и прибавляю: — Ты это заслужил.

— Думал, ты моя погибель, — отвечает он, — и так и вышло.

— Ты убил моего отца, — говорю я.

Тишина.

— Правда ли, что в Вальгалле стены из щитов, а крыша из копий? — спрашиваю я.

— Откуда мне знать? Я не могу перейти Биврест — ведь я нарушил клятву Одина на Гунгнире, — отвечает он и становится вполоборота, так что из тени проступает блеск глаза. — Покуда зло не исправлено, я остаюсь тут, — его голос едва слышен.

Я молчу, ибо понимаю: он хочет, чтобы я все исправил; но я понятия не имею, как это сделать.

Молот все лязгает, без передышки. Эйнар поднимает руку — твердую и крепкую, как при жизни. Я даже различаю шрамы на костяшках пальцев, следы всех ударов, полученных в схватках.

— Он кует не для Старкада, — говорит Эйнар, указывая на кузнеца. Во тьме рунный змей крадется вдоль лезвия меча, алый в бликах рдяного пламени.

— Для Атли, — соглашаюсь я, смущенный тем, что он этого не знает, хотя восседает на черном троне.

— Он умер, — говорит Эйнар. — Твоя рука держит меч. Ты должен его вернуть.

Я ощутил, как он уходит, а лязг молота все громче и громче.

— На что похожа смерть? — кричу я, почти без надежны на ответ.

— Долгое-долгое ожидание, — отвечает он и исчезает.

Громовой грохот вернул меня обратно, к развалинам монастыря и прогоревшему костру. Люди выскакивали из постройки, в которой Косоглазый, кому выпало нести последний дозор в эту ночь, колотил копьем по ржавому железному ободу. Те, кто спал в колпаках, поспешно их стягивали.

— Какого хера? — гаркнул Финн, и его поддержал хор голосов. Мутноглазые спросонья, все тем не менее собрались с оружием в руках.

Косоглазый молча ткнул пальцем. На склоне холма, почти сливаясь с серо-зеленым кустарником, выстроился десяток всадников. Они разглядывали нас.

— Только появились, — доложил Косоглазый. — На рассвете.

— Строиться, — велел я, и мои люди послушно встали в боевой порядок, кольчужные в первом ряду, щиты подняты. Всадники тронули коней, словно заструились в полумраке, легко преодолели мокрый склон. Их возглавлял человек в черной чалме, он правил лошадью без рук, опустив их вдоль тела и показывая, что безоружен и хочет поговорить.

Всадники явно умели воевать, и по моей спине пополз холодок, когда они приблизились настолько, что Черная Чалма очутился от меня всего в нескольких шагах.

Конь крупный и сильный, а седок — умелый наездник. При себе у него был причудливо изогнутый лук, на левом бедре висел колчан с глубоким вырезом, из которого виднелись древки стрел — и вытащить эти стрелки, как я понял, при надобности было очень просто.

Еще у него был меч, на другом боку, — не кривая сабля, но почти прямой. К седлу крепились топор и булава с головой диковинного животного на рукояти, а со стремени свисал заостренный шлем с кольчужной подложкой.

Всадник носил кольчугу, под которую оделся соответственно, но вот ноги его защищали разве что просторные штаны из какого-то черного полотна — называется руби, кто желает. Щит, маленький и круглый, с металлической набойкой снаружи, у коня на спине попона из кожи, разрисованная листьями, с пышными кистями цветной шерсти и золочеными медальонами. Черный плащ прикрывал всаднику спину и ниспадал на конский круп.

Все другие походили на него, правда, вооружены были еще длинными копьями.

Мы молча разглядывали друг друга. У него была смуглая кожа Синих людей из южных пустынь, коротко остриженные волосы, маленькая бородка и глаза черные, как гагат. Я позвал Козленка переводить с арабского на греческий, ведь брат Иоанн признавался, что знает лишь пару-тройку слов, — а хвастовства сколько было!

Козленок под моей ладонью трясся, точно побитый пес. Араб заговорил.

— Я Фейсал ибн Садик, — объявил он. — Кто посмел ступить на земли эмира Фарука?

— Я Орм сын Рерика, — ответил я, надеясь, что мой голос не дрожит и не даст петуха. — Мне сказали, эти земли принадлежат императору Великого Города.

Козленок перевел, и Фейсал прищурился.

— У тебя еще борода не выросла.

Я потер подбородок, нащупал редкую щетину, потом склонил голову, признавая его правоту, и вежливо улыбнулся. Подумаешь…

Фейсал пренебрежительно махнул рукой.

— Мы были тут задолго до греков, — высокомерно проронил он. — И никто нами не повелевает. Зачем вы здесь?

— Мы ищем церковь Архангела Михаила в Като Лефкара, — сказал я. — Чтобы поклониться иконам и побеседовать со святыми отцами.

Он оглядел мое войско, затем что-то сказал, и Козленок замешкался. Я толкнул его, и мальчик тоскливо уставился на меня.

— Он говорит, что слыхал о людях из северных краев, будто они не верят в Христа, а суть мерзкие язычники, — пролепетал Козленок. — И что… — Он замолчал, облизнул губы. Я снова его пихнул, ощущая, как внутри словно все замерзает. — Он говорит, что ты и твои собаки могут проваливать в свои гребаные конуры и не осквернять более земли великого эмира, защитника правоверных… Прости, господин Орм, но именно так он говорит…

Я сжал его плечо, заставляя умолкнуть, затем взглянул в черные глаза Фейсала. За моей спиной негромко ворчали подслушивавшие даны, неплохо изучившие греческий за пять лет в каменоломне.

— Скажи ему, — процедил я, — что мы — Братство Одина и принесли ему смерть от меча, топора и огня. Скажи, что мы пойдем туда, куда собирались, а если он встанет на нашем пути, я убью всех его людей, а его самого пущу вокруг палки и наматывать на нее кишки, покуда не подохнет.

Козленок перевел, с запинками, широко раскрыв глаза, а я отчаянно пытался устоять на подгибающихся ногах мысленно благодарил Старкада за столь приятную встречу.

Черные глаза блеснули, Фейсал на миг замер в седле. Затем он обрушил на Козленка целый поток слов. Мальчик повернулся ко мне, но, прежде чем он начал говорить, я поднял руку, веля молчать.

— Скажи этому наглому козопасу, пусть уматывает. Мне некогда с ним возиться. Либо он сражается, либо садится на корточки, как женщина. Ему выбирать.

Я подождал, пока Козленок переведет, потом схватил его за плечо и повел обратно, к мрачной стене щитов. Мои люди одобрительно заворчали и принялись стучать оружием о щиты.

— Ну? Что он сказал? Что ты сказал? — Финн, казалось, готов сгрызть край своего щита.

Стоявший рядом Сигват усмехнулся:

— Учил бы греческий как следует, не только как будет «трахаться» и «пить».

Я велел приготовиться, догадываясь, что этот десяток — далеко не все арабы. И оказался прав. Едва мы отошли от развалин и приблизились к рощице кривых деревьев, на холме показались новые всадники. Их было много.

Я проклял нашу удачу и греков. Сотня или около того, сказал Валант. Он забыл упомянуть, что арабы верхом и отлично вооружены, а у меня ватага данов в обносках с копьями и щитами.

Мы встали в роще, а всадники собрались вместе и пронзительно завопили что-то вроде «илля-ла-лаакба».

— Торговец, — проворчал Финн, — здесь слишком просторно, деревья растут рядами, и они проскачут вдоль рядов, не задержавшись. Надо было оставаться в развалинах. Шиш бы они нас тогда взяли.

Но я хотел, чтобы они напали. Хотел разъярить их, заставить наброситься на юнца, по глупости избравшего такое неподходящее место. Хотел, чтобы Фейсал прискакал к нам сам, а не вздумал из осторожности пострелять из луков.

Так я и объяснил Финну, одновременно приказав разложить те самые тяжелые мешки, которые мы тащили на себе.

Финн помотал головой, когда услышал о моем замысле.

— Хейя! Далеко глядишь. Если выживем, это тебя прославит.

— Уже, — ответил я достаточно громко, чтобы слышали все. — Я Убийца Медведя.

Такова цена за гривну ярла — хвастаться и стоять в первом ряду побратимов. Но оно того стоило. Мои люди снова застучали в щиты, зарычали, и этот громовый рык на мгновение даже вынудил замолчать всадников. Затем они снова завопили и пришли в движение — словно оползень по склону.

— Стройся! — крикнул я, бросаясь в первый ряд. — Щиты сомкнуть!

Щиты, потрепанные, но крепкие, гулко ударились друг о друга; залязгало оружие. Краем глаза я углядел сверкнувший сбоку наконечник копья. В последний миг эти копья выдвинутся вперед, так что мы окажемся как бы за частоколом, а те, кто в кольчугах, будут защищать лишенных брони копейщиков.

Земля затряслась. Камни подпрыгивали, будто горох на сковороде, пронзительные крики становились все громче. Мне захотелось отлить, ноги подкашивались, но я уверял себя, что это от дрожи земли.

— Держись! — взревел Финн. — Стоим стеной!..

Они влетели в рощицу кривых деревьев, разделились на отряды, чтобы проскакать между рядов. Белый тутовник, вот что это такое, как я узнал позже; на нем разводили шелковичных червей для мастерской в монастыре.

Всадники стремительно накатывались, строем в два-три человека, держа обеими руками свои тяжелые копья — над головой или на уровне бедра. Я увидел Фейсала, теперь в шлеме и броне, и понял, что он высматривает меня, но нас разделяли два ряда деревьев; значит, ему придется проломиться через ветви и собственных конников.

Еще мгновение… Побратимы дружно заревели, шире расставили ноги, готовясь принять удар, выдвинули копья… И первые всадники напоролись на заблаговременно рассыпанные «вороньи когти», открыв кровавую жатву.

Удар был силен, наш строй зашатался, но устоял. Лошади кричали, сбивались с намета, спотыкались и падали, увлекая за собой следующих. Другие летели вперед, конь и всадник вместе, животное дрыгало копытами и с истошным воплем падало на частокол копий, а следом погибал и ездок. Они умирали, а мы стряхивали их с копий, как ягнятину с вертела.

Тутовник трещал, люди и лошади барахтались повсюду, арабы пытались высвободиться из-под тех, кто валился на них сзади, а крайние задние ряды — совсем уже редкие — поспешно сворачивали в разные стороны, чтобы не угодить в общую кучу.

Я повел Братство вперед твердым шагом, мы рубили, кололи и крушили всадников, подняв щиты и оставляя добивать врага тем, кто прикрывал нам спины. Один из наших завизжал, наступив на «вороний коготь», и это послужило своевременным предостережением остальным. Я видел, как кто-то пронзил врага копьем, а потом выдернул оружие, упершись ногой в грудь мертвеца.

Копыто ударило в мой щит, отшвырнуло меня в сторону, кто-то топором раскроил череп упавшему животному, чтобы оно перестало дрыгаться. Еще один конь зашевелился, норовя подняться, однако из его распоротого брюха вываливались лиловые внутренности. Араб выбрался из кучи, кашляя кровью. Ему хватило времени увидеть, как мой волнистый клинок отнимает его жизнь.

Большинство из них были уже мертвы, растоптаны и раздавлены громадной кучей из людей и лошадей, настолько высокой, что нам пришлось взбираться на нее, чтобы напасть на уцелевших.

Засвистели стрелы, оставшиеся в живых арабы спохватились и взялись за луки, но для них уже все было кончено — полегло ведь не меньше половины всего отряда. Я приказал прикрывать щитами тех, кто шел за нами и добивал раненых.

Наконец Sarakenoi развернулись и поскакали прочь, трусливо убегая. Мы радостно заорали, застучали в щиты, а Козленок приплясывал, прерываясь время от времени, чтобы вложить камень в пращу и метнуть в спины убегающим врагам. Может, кого-то он и задел.

Финн подошел, вытирая с лица пот и кровь, и похлопал меня по спине.

— Да уж, показали мы этим козопасам! Наших всего двое убитых, и еще несколько царапин. Волосатые ятра Одина, юный Орм, ты отлично придумал!

Остальные согласились с ним, после того как ограбили мертвых. Лошади все еще брыкались и стонали, высоко и тонко, и этот звук донимал сильнее людских стенаний. Мы прикончили несчастных животных, быстро и решительно, а немногих уцелевших, что выбрались из кучи и стояли неподалеку, все в пене, согнали вместе и успокоили — они нам вполне пригодятся.

Тридцать четыре мертвых араба и почти столько же лошадей. Я мысленно вознес хвалу Тюру Однорукому, древнему богу битв, за то, что надоумил прихватить «вороньи когти» с Патмоса.

Брат Иоанн осмотрел наших раненых — ничего серьезного — и двоих погибших. Один оказался даном, чьего имени я не знал. Вторым был Арнор. Один из умиравших на скаку всадников вонзил в него копье, прямо в переносицу — а Арнор как раз приподнял наглазник шлема, чтобы не бередить застарелую рану.

— Вот уж кому не везло с носом, — мрачно пошутил Сигват.

Отыскали и Фейсала, под шестью телами сверху, уже мертвого, и расставание с жизнью оставило на его лице жуткую гримасу; изо рта тонкой струйкой тянулась кровь. Он сломал шею, голова была вывернута так, словно он глядел через плечо на прожитые годы. Козленок плюнул на него, а потом еще пнул тело.

Я позволил своим людям пограбить, но они и сами, бывалые рубаки, понимали, что мешкать не стоит и бессмысленно таскать с собой лишние тяжелые доспехи и оружие. Пока они искали монеты и украшения, мы с братом Иоанном принялись обкладывать гору трупов горелыми деревяшками из развалин; потом и другие заметили и присоединились к нам.

Мы положили Арнора и дана на вершине кучи, копья на груди, и подожгли по нашему старинному, прадедовскому обычаю, который кое-кто считает лучше нового, с могилами-лодками. Готовя тела к погребению, я нашел лист тутовника во рту Арнора и не смог себя заставить его выбросить. Он до сих пор со мной.

Вскоре мы покинули это место, усадив тех раненых, кто не мог идти, на трех лошадей, на других животных навьючили два последних тяжелых мешка с «вороньими когтями». И двинулись споро, почти рысью, туда, где, по словам Козленка, находилась деревня Като Лефкара. Лишь жирный столб дыма отмечал место побоища.

Дым и зловещие стервятники, птицы Локи. Я поежился, вдруг подумав, что Сигват был прав — они устроили себе пир.

Козленок сидел и смотрел на меня по-кошачьи, не мигая, и его взгляд ощущался, что называется, кожей.

Мы все расположились с подветренной стороны склона, под защитой местных сосен. Ручеек журчал по камням, мы жевали холодную баранину и лепешки и говорили отрывисто, если вообще открывали рты.

— Брат Иоанн сказал, вы верите в чужих богов, — выдал наконец Козленок своим звонким голоском. — Вы язычники, верно?

Я посмотрел на него, вдруг почувствовав себя безмерно старым. Всего два года назад я был таким, как он, ничего не знал и кичился собственной храбростью — ведь я собирал птичьи яйца на отвесных скалах и даже отваживался посидеть, скрестив ноги, на крупе самого горячего из жеребцов моего приемного отца Гудлейва.

А теперь я тут, на голом и сыром склоне холма на острове в Срединном море, и гривна ярла оттягивает мне шею, лица мертвецов заполонили мои сны, и я рыщу по свету в поисках рунного клинка и тайны серебряного клада…

— А ты? — вопросом на вопрос ответил я.

— Нет! Я добрый христианин, — возмутился он. — Я верую в Бога. — Сидевший рядом брат Иоанн одобрительно кивнул, и Козленок прибавил: — А вы веруете в ложных богов, так брат Иоанн говорит.

— Fere libenter homines id quod volunt credunt, — произнес я. Брат Иоанн закашлялся, потом усмехнулся, а Козленок, конечно, ничего не понял. — Люди почти всегда готовы поверить, во что им хочется, — перевел я. Не знаю, кто впервые это сказал, но мыслил он по-нашему, по-северному. Козленку такая мудрость пока была не по плечу. — Во всяком случае, — добавил я, — у греков когда-то тоже было много богов.

— Монахи в Ларнаке говорят, что мы жили в страхе перед ними, пока не узрели истинный свет, — прошептал мальчик.

Брат Иоанн усмехнулся.

— Знай, юный Иоанн, что те ложные боги сами боялись нас и нам завидовали, потому что не могли умереть. А без страха смерти как возможно ощутить радость жизни?

— Наши боги не такие, — вставил я, — им ведомо, что все они погибнут, чтобы возник новый, лучший мир. Вот почему Всеотец Один такой мрачный.

Козленок поглядел на меня, на брата Иоанна и снова на меня.

— Но разве не тому же учат Христос и церковь, брат Иоанн?

— Истинно так, — согласился монах, и Козленок насупил брови, силясь разобраться. Тут по каменистой осыпи к нам скатился Финн и кинул мальчику кусок козьего сыра и хлеб.

— Брось, бьярки, — пробурчал он, косясь на нас. — От этих разговоров о богах голова болит.

Они ушли вдвоем, и брат Иоанн тихо засмеялся.

— Не думаю, что мы сумели просветить бедного мальчика, — сказал он, потом взглянул мне в глаза. — Что до тебя, Орм, я считаю, что ты обрел Бога.

— Слухов много ходит, — отозвался я, — но вашего Христа я в жизни не встречал.

Брат Иоанн поджал губы.

— Тьма подступает, — произнес он строго. — И твои сны чернее день ото дня. Берегись, юный Орм, чтобы не рухнуть в бездну, иначе для тебя спасения уже не будет.

От необходимости отвечать меня избавило возвращении Хедина и Хальфреда, которые ходили на разведку за холмы, туда, где стояла деревня Като Лефкара.

— Люди с оружием, — доложил Хедин, — может, десятков пять, со щитами, копьями и мечами, но брони у них нет, на головах эти черные арабские колпаки. Зато есть луки, Убийца Медведя, и они перестреляют нас, как зайцев.

— Конные?

Косоглазый покачал головой:

— Ни следа. Те, кто сражался с нами, ускакали не сюда.

И то сказать, с какой стати? Они наверняка помчались прямиком к Фаруку, рассказать ему, что произошло, и теперь он сам скачет сюда, ведь некоторые всадники Фейсала слышали, как я говорил, что нам нужно в Като Лефкара.

Я посмотрел на темнеющее небо.

— Там не только воины, — прибавил Хедин, посасывая кусок козьего сыра, чтобы тот сделался не таким жестким.

— Еще бы не быть, это же деревня, — проворчал подошедший Финн, но Хедин покачал головой.

— Дети и женщины в длинных одеждах, лица закрыты. Это не по-гречески, так?

Нет, это обычай Серкланда. Этот Фарук явно не простой грабитель, один из тех арабских вельмож, которым император Миклагарда велел покинуть Кипр и кто решил остаться и сражаться, и все его люди вместе с ним. Он захватил целый город и несколько деревень, и его следовало опасаться всерьез.

— Мы нападем в сумерках, — сказал я, — чтобы лучники не смогли толком целиться. Все, что нам нужно, — это добраться до церкви и найти «посылку», о которой говорил Валант. А потом мы уплывем.

— Значит, будем воровать? — уточнил Косоглазый, и даже некоторые из данов загоготали.

— Догадался, умник, — откликнулся Хедин Шкуродер, хлопая его по плечу.

Я ушел от них, чтобы подумать; меня заботило, что делать с ранеными. Один уже метался в лихорадке, другой сильно хромал — ходить, как прежде, ему не суждено, однако на лошади он вполне усидит.

Лихорадка поразила нашего давнего побратима, по имени Овейг, того самого, кто наступил на «вороний коготь». Ранка вроде бы крошечная, такие заживают за полдня, не больше. Выходит, в рану попал яд; нужно предупредить тех, кто разбрасывает «вороньи когти», чтобы были осмотрительнее. В следующий миг я устыдился своих мыслей: ведь рядом умирает старый товарищ.

Брат Иоанн сидел подле него, прикладывая ко лбу Овейга мокрую тряпицу и бормоча свои песнопения. При виде меня монах перекрестился и всплеснул руками.

— Я молюсь земле и высокому небу, солнцу и Деве Марии и, конечно, Господу Нашему, чтобы они ниспослали исцеление, даровали мне умение лечить руками и словом. Сгинь, лихорадка, из груди и из тела, из рук и из ног, из глаз и из ушей, отовсюду, где зло таится…

Это нисколько не подействовало. Финн встал на колени с другого бока, и Овейг открыл глаза и слабо усмехнулся. Пот сочился из его пор, как вода из спелого сыра.

— Думал, валькирии красивше, — выдавил он, сознавая неизбежное.

Финн угрюмо кивнул. Мы все знали, что валькирии прекрасны. Они скачут на волках и забирают павших воинов, дикие и беспощадные, — но времени на утешительную ложь уже не оставалось.

— Одна ждет тебя, — произнес Финн почти ласково. — У нее волосы цвета красного золота, груди как подушки, глаза глядят только на тебя, и она заждалась. — Его мозолистая лапища накрыла лоб Овейга. Раненый замер на миг, потом новая судорога сотрясла его тело. — Доброго пути, брат.

Финн другой рукой провел лезвием ножа по горлу Овейга, затем прижал тело к земле; кровь медленно растекалась по груди, выплескивалась и бурлила, как вода в горячем источнике. Скоро Овейг затих окончательно, будто застыл, как густая кашица.

Некоторое время спустя Финн выпрямился, вытер кровь с рук, протер нож — тот, который я ему отдал и который он назвал Жрецом, — штаниной Овейга. И посмотрел на меня поверх мертвого тела.

— В следующий раз сам это делай, — сказал он, и мне вспомнилось, что именно так поступал Эйнар. Финн прав, это дело ярла.

— Только попробуй подойти, — прорычал Сумарлиди, второй раненый. Он с усилием уселся и вытащил из ножен свой сакс. — Левая нога у меня здоровая, а если что, я могу ползать.

— Тогда ползи к лошади и забирайся на нее, — бросил я, — и готовься скакать во весь опор.

— Заскочишь с земли-то? — полюбопытствовал Финн и сам зашелся от смеха.

Мы затаились чуть выше подножия холма, так что, подняв голову, я мог видеть очертания домов, возвышавшийся над ними купол церкви Архангела Михаила и блики свечей и костров, при взгляде на которые становилось еще холоднее, ветренее и темнее.

Когда прокаженная луна отбросила первые тени сквозь прорехи в черных облаках, я подал сигнал, и побратимы на четвереньках потянулись вниз по склону, шурша во тьме, словно жуки крыльями. Лязгнул металл, и я вздрогнул — неужели нас услышали? Но тревоги никто не поднимал, и мы благополучно перебрались через шаткую ограду и укрылись в саду позади какого-то дома.

Финн с усмешкой поглядел на меня, и я увидел у него в зубах тот римский костыль, которым он воспользовался, чтобы разметить участок для хольмганга. Теперь он грыз этот костыль, как собака грызет кость. Зубы скрежетали по клину, не позволяя Финну преждевременно издать боевой клич. Слюна капала на бороду.

Я кивнул. Финн выплюнул костыль, откинул голову и завыл бешеным волком. Другие тоже завопили и рванулись вперед, к домам.

Я тоже побежал, направляясь к церкви, и слышал на бегу истошные крики арабов, застигнутых врасплох. Я миновал несколько домов, со всех сторон доносились треск древесины, проламываемой топорами, топот ног и пронзительные вопли. Кто-то в балахоне метнулся за угол следующего дома, врезался в стену, оглянулся через плечо. Заметив меня, он кинулся обратно — как раз для того, чтобы нанизаться на копье.

Закричала женщина, и через дверь я увидел, как ее повалили наземь двое мужчин и теперь поспешно стягивают с себя штаны. Я выругался сквозь зубы. Наверняка даны, пять лет не вкушавшие плотской любви. Ничего тут не поделаешь.

Я пересек площадь, увидел Финна и окликнул его. Сигват выскочил из соседнего дома, заметил меня и со смехом двинулся наперерез. Показался и Косоглазый, со стрелой на натянутой тетиве. Он оскалился по-волчьи, причем вид у него был такой, словно я застиг его с рукой в моем кошеле; потом он пожал плечами. Вчетвером мы направились к темному входу в церковь, узкому проему шириной в одного человека.

Слишком поздно, самые умные уже укрылись внутри и заложили дверь. Церковь выглядела отличным убежищем. Узкий вход, покатый пол, затем подъем и толстая дверь — тараном тут не воспользуешься. Выше я заметил отверстия вроде бойниц — и едва успел отскочить, когда из одного высунулось копье, точно змеиное жало.

Прижимаясь к стенам, мы подобрались к двери, осмотрелись, потом осторожно вернулись ко входу. Я вышел на деревенскую площадь, добрел до колодца, окруженного рядом поилок, присел, положив щит на колени, а меч на плечо, и прислушался к воплям из домов. Кое-где мелькали человеческие фигуры, будто черные нетопыри. Внезапно ярко полыхнуло пламя, и крыша одного дома рухнула.

Финн зарычал, и я устало кивнул. Он убежал во мрак, волоча за собой Косоглазого, который, судя по всему, хотел остаться рядом со мной; на бегу Финн громогласно требовал затушить пожар, иначе он порвет всем задницы и погасит огонь кровью.

— Это крепость, а не Христова церковь, — проворчал Сигват. — Придется поджигать.

— Нет, — возразил я. — Уже поджигали, хватит… Еще ненароком спалим то, что мы ищем.

— Можно поджечь дверь, как в прошлый раз, — ответил Сигват, поднялся, сложил руки вместе, зачерпнул воды и плеснул себе в лицо. Отряхнувшись, как собака, он пошел собирать дерево на растопку костра.

Двое мужчин со смехом гнались через площадь за вопящей женщиной. Сигват заступил дорогу, пихнул одного в бок и повалил на землю. Это оказался Арнфинн, наш старый побратим. Его товарищ испуганно попятился.

— Вы двое, со мной, — сказал Сигват. Товарищ Арнфинна, глядя, как женщина с визгом исчезает за углом, свирепо зарычал.

— А ты что, за вожака теперь? — Он взвесил в руке окровавленный топор.

— Он меня послал, — ответил Сигват дружелюбно, ткнув пальцем в мою сторону. Я помахал. — А это от меня. — Он двинул рукоятью клинка прямо в челюсть недовольному. Полетели зубы, полилась кровь. Арнфинн тем временем встал и ухмыльнулся, явно пристыженный тем, что повел себя как молокосос.

— Небось не ждал такого, когда за бабенкой погнался, а, Ламби? — Он усмехнулся, помогая подняться товарищу. — Чего тебе, Сигват?

Тот принялся объяснять, а я услышал цокот копыт и чуть не обмочился от страха, но потом разглядел брата Иоанна и Козленка, ведущих в поводу наших лошадей. Раненый Сумарлиди размахивал копьем, сжимая в другой руке щит и пытаясь удержать равновесие — наездник из него был так себе.

— Помогите мне слезть, — прорычал он. — Слишком высоко, чтобы я сам справился.

Мы с братом Иоанном выполнили просьбу, а Козленок вытаращился на представшее его глазам зрелище.

— Ты бы не подпускал его, — пробурчал Сумарлиди, хромая к колодцу. Его нога, как я различил в отблесках пламени, никуда не годилась, ее все равно что не было, мертвый груз, который он обречен таскать до конца жизни.

— Думаю, он уже привык к такому, — ответил брат Иоанн. — Tede pes et cuspide cuspis, arma sonant armis, vir petiturque viro — так уж тут заведено, я хочу сказать.

— Понял бы, что это значит, глядишь, и согласился бы, — фыркнул Сумарлиди. Все замолчали, а горящий дом с грохотом обрушился, и во все стороны полетели искры. Финн отчаянно бранился.

— Это значит, люди всегда сражаются в этих краях, — перевел я. — Как нога?

— Никак, — хмыкнул Сумарлиди и покосился на меня с опаской. — Ты это, Убийца Медведя, не горячись, ладно? Я к валькириям не тороплюсь.

— И в мыслях не было, — процедил я, внезапно разозлившись. Что я им, мясник, что ли?

— Скоро ты позовешь меня со Жрецом, Одноногий, — заявил Финн, подошедший к окончанию нашего разговора. Его лицо было перемазано сажей.

Потребовалось около часа, чтобы утихомирить викингов и собрать всех вместе. Двое успели надраться в стельку, трое были ранены, одному ногтями расцарапали щеку.

— Я юбки-то задрал, — объяснял он своему товарищу, — а она и не дергается, будто так и надо. Ну, я решил поглядеть, на кого влезаю, и тряпку с башки содрал. А она словно спятила вмиг, брыкаться начала, вопить. Морду мне раскроила. Лучше б я…

— Заткнись, — бросил Финн, и дан мгновенно замолчал.

Я высказал все, что накопилось у меня на сердце, — а накопилось немало. И предупредил, что если кто-то снова меня ослушается, я намотаю их кишки на позорный столб.

Признаться, я не гнушался прибегать к повадкам Старкада; уж всяко лучше, чем старинные «кровавые орлы». Над орлами отпетые разбойники вроде моих людей только посмеялись бы, ведь ими обычно грозили ради красного словца; правда, Хедин Шкуродер уверял, что однажды учинил такое наказание, когда грабил земли ливов вдоль Балтики, потому и получил свое прозвище. Другие, впрочем, говорили, что прозвище досталось ему, когда он бил волков на мех; по мне, это ближе к истине.

Когда я закончил, все молча разбрелись, понимая свою вину: всего горстка сарацин мертва, многие бежали, а с дюжину врагов заперлись в церкви, и извлечь их оттуда было совсем непросто.

Мы сидели на площади и смотрели, как воины подтаскивают к узкому дверному проему дерево, копьями проталкивают кучу поближе к двери и поджигают. Я опасался Фарука с его всадниками, а потому разослал дозорных и отправил Косоглазого с Хедином на разведку. Теперь оставалось только ждать, тем более что из узкого проема уже повалил дым.

Ожидание коротали кто как, но грабить и насиловать никто не бежал — все опасались прихода Sarakenoi; один Сумарлиди все ныл, чтобы ему нашли бабу, потому что сам он никого не догонит. Наслушавшись этого нытья, двое поднялись, ушли и вскоре вернулись, волоча за собой скулящую женщину. Сумарлиди разложил ее прямо на поилке и пристроился сверху. Козленок с любопытством наблюдал. Остальным было плевать.

Наконец Сигват донес, что огонь погас, причинив кое-какой урон, но арабы хорошо намочили дверь, даже вина не пожалели — льют вниз прямо сквозь отверстия в стене.

— Значит, вода у них уже кончилась, — сказал брат Иоанн.

— То есть они надеются на подмогу, — продолжил я. — На Фарука и конников.

Эти слова заставили моих людей заторопиться: все понимали, что новая схватка с конницей будет явно не в нашу пользу. Арабы наверняка возьмутся за луки и перебьют нас издалека по одному, как гусей.

Вход в церковь был узким, на одного человека, только у самой двери расширялся так, что трое могли встать рядом. Дерево на двери почернело, но не прогорело, так что мы проникли внутрь и прикрылись щитами от копий из отверстий в стене. После чего Финн и еще двое принялись рубить дверь топорами.

Минуло с полчаса, наполненных шумом и едким мужским потом, когда Финн торжествующе взревел — он проломил в верхнем левом углу маленькую дырку. Топоры заколотили еще яростнее, щепа так и летела в разные стороны, а остальные, по-прежнему укрываясь под щитами, готовились броситься вперед, едва дверь рухнет.

Неожиданно из дыры в двери высунулось копье. Финн как раз наносил очередной удар по двери, а потому резко отшатнулся: по воле Одина топор с размаху вонзился в горло человека за его спиной, и тот захрипел и повалился навзничь.

Началась суматоха, упавший вопил и сучил ногами, его следовало вытащить наружу. В конце концов все бросили рубить и выбрались в ночную прохладу, задыхаясь и отплевываясь. Пострадавший — тот самый Ламби, которому Сигват выбил часть зубов, — уже умер, кровь в ране неспешно сворачивалась.

Мы переглянулись, но никто не торопился озвучивать свои мысли чернее ночи.

— Нам нужен таран, — наконец сказал я.

— С прогибом посредине, — поддакнул Финн.

— Как твой член? — уточнил Сигват.

Финн криво усмехнулся.

— Нас слишком мало, не поднимем, — ответил он, но в его глазах не было смеха.

Тут подбежал Козленок, лицо перекошенное, тыча пальцем себе за спину и не сводя с меня перепуганного взгляда.

— Одноногий упал в колодец, — проскулил мальчик.

Ятра Одина — может ли эта ночь стать еще хуже?

— Норны любят троицу, Торговец, — отозвался Финн устало, когда я выкрикнул эти слова вслух. Все потянулись к колодцу, где брат Иоанн держал за руку дрожащую женщину и вглядывался во мрак внизу.

— Она его столкнула, — объяснил монах, — когда он пытался… Ладно, не важно. В общем, он упал и не издал с тех пор ни звука.

Финн пожал плечами, взял ведро с привязанной к нему веревкой, выбрал слабину, потянул; его глаза расширились, когда он ощутил сопротивление. Он подозвал еще троих, и совместно они вытянули обратно ведро. Ноги Сумарлиди появились над краем колодца..

Его шея была сломана, на лице застыло изумление. Арабка съежилась и тихонько завыла.

— Он больше не с нами, — вздохнул брат Иоанн печально. Финн согласно хмыкнул, то ли из сочувствия, то ли от отвращения.

— Глупая смерть, право слово, — подытожил он.

А меня вдруг посетила безумная мысль, недаром я носил кольцо ярла. Если надеть на труп хороший, крепкий шлем, получится таран с прогибом посредине.

От мертвого Сумарлиди толку было больше, чем от живого; правда, когда мы взломали дверь, даже родная мать не согласилась бы обмывать это тело. Шлем вонзился ему в плоть, и снять его было уже невозможно, так что мы не стали и пробовать, а Финн убил арабку и кинул ее к его ногам — слабое утешение для мертвеца.

Брату Иоанну все это не понравилось, но остальные от него только отмахивались, а он понимал — служение Христу для них покуда в новинку — и не спорил. Меня же, не пожелавшего вмешиваться, он одарил суровым взглядом и промолвил:

— Бездна тем чернее, чем дольше ты в нее глядишь.

Это было после того, как осажденные попытались сдаться, сразу, едва мы снесли дверь. Они отчаянно голосили на своем тарабарском наречии, бросали луки и копья и протягивали руки. Побратимы, чуждые жалости, зарубили всех, мстя за случившееся этой ночью.

— Они достойны лучшего, — твердил брат Иоанн, пытаясь заставить меня прекратить бойню. Глупо с его стороны, так как я не мог этого сделать — и потому злился и едва сдерживал тошноту.

— Если крысу загнать в угол, она тоже будет драться, — огрызнулся я, ощущая, как ноздри забивает сладковатая вонь крови. Отделался от священника и пошел искать то, ради чего мы сюда прорывались. Посылка оказалась на месте, под каменным основанием жаровни в келье настоятеля. Я забрал ее, сунул под рубаху и велел уходить.

Мы задержались только для того, чтобы положить к ногам Сумарлиди и беззубого Ламби окровавленные тела арабов, а затем подожгли церковь и растворились в спасительной темноте.

Еще одно божье место сожжено, еще люди убиты. В ночном мраке сырой ветер охладил мое лицо, тошнота подкатила к горлу, и сил ее сдерживать не осталось. Я согнулся пополам, а когда проблевался, ощутил на плече чью-то руку. Я не хотел никого видеть, но не успел прогнать незваного добряка — меня скрутило снова.

Брат Иоанн похлопал меня по плечу, и я услышал напевное:

— Tacilis descensus Averno.

Сойти в преисподнюю просто.

Мать его за ногу, откуда ему знать? Ведь не он во главе этой шайки.