Волчье море

8

Настал последний день греческих пасхальных церемоний, которые, как мнилось нам, северянам, растянулись на недели: с утра до вечера звонили колокола, а священники, пропахшие ладаном, помахивали золотыми кадилами; на них самих было столько золота, что хотелось их ограбить прямо здесь и сейчас.

Помню образ мертвого Христа в богато украшенном гробу, помню многолюдные шествия с пением и восхвалением книги, которую брат Иоанн — кривясь и сплюнув — назвал греческими евангелиями. Всего два года назад я знать не знал о такой книге.

Люди распевали песнопения, разбрасывали лавровый лист, служили бдения, постились и праздновали. Разумеется, мы не могли оставаться в стороне, будучи ныне добропорядочными христианами, но я видел и жертвенные побеги, плывущие по Оронту, приношения Остаре, сделанные втихомолку. И не все из тех, кто так поступал, были нашими побратимами.

Брат Иоанн не возражал, поскольку он считал греков еретиками, а они, полагая западных христиан заблудшими, относились к нему самому и того хуже. Да что говорить, любой здешний христианин, казалось, глядел на брата Иоанна и ему подобных как на ложных служителей Мертвого Бога; именно потому мы и уважали маленького священника и позволили ему нас окрестить. Оковы этого обращения, и прежде не слишком суровые, ныне спадали, по той причине, что они оказались бессильны: клятва Одину по-прежнему держалась.

Итак, мы стояли под жарким весенним солнцем, все разряженные, и смотрели, как греческие священники потеют в своих богатых золотых одеяниях, что тяжелее кольчуг, как они бредут по улицам Антиохии с их иконами и Христом в гробу. А потом, с братом Иоанном, Финном, Радославом и еще несколькими побратимами, этакой свитой ярла, я отправился к Скарпхеддину — невежливо отказывать, коли тебя зовут на пир в честь другого вождя.

Вдобавок мы знали, что там будет Старкад. С его прибытием я совсем запутался, не в силах решить, что же делать. Нужно доставить яйца шелкопрядов и письмо Хониата в руки василевсу лично, ибо я не мог доверять никому. Но Великий Город далеко, а Старкад рядом.

Прочие, все еще уверенные, что в кожухе, припрятанном на «Сохатом», хранится жемчуг, искренне радовались, что Старкад так близко — в особенности Ботольв. Он хотел убить Старкада — ведь тот был причастен к его порабощению, а Финн мечтал выпустить Старкаду кишки и намотать их на палку, а потом вонзить ему в сердце рунный меч.

Эта греза согревала душу, однако Старкад состоял нынче при снежноголовом Бранде, и это был умный ход: всякое покушение на него грозило обернуться смертной казнью. В общем, близок локоток, да не укусишь.

Финн бранился, рычал и хмурился, и проклятий было хоть отбавляй, но ничего не складывалось, и я сам злился ничуть не меньше остальных. Рунный Змей здесь, и мы здесь, но меч столь же далек от нас, как и прежде.

— Спокойнее, парни, — советовал брат Иоанн. — Есть разные способы отобрать у человека его добро, и, как вам ведомо, я не новичок в таких делах — хоть и привержен благочестию. Господь укажет нам путь, не сомневайтесь.

Так что мы криво усмехались друг другу и выжидали.

В тот теплый вечер в становище Скарпхеддина собралось немало гостей. Его люди пекли лепешки и жарили истекавших жиром быков. Медовые яблоки, рыба с луком в козьем молоке, колы со змеиным жиром, свининой и чечевицей — добрая северная еда посреди знойного Серкланда, в духоте местной ночи, в чаду костров и свечей; пахло дымом, кровью, мочой и рвотой… Запах дома.

Подавали и конину, как распорядился Бранд. Впоследствии, когда правитель Бранда, Эйрик по прозвищу Сегерсалл — Победоносный, стал конунгом и окрестил свеев и геатов, Бранд тоже принял крещение, но в ту пору он и его дружина принадлежали Одину и Тору. А раз среди людей Скарпхеддина были христопоклонники, отказывавшиеся есть конину, мол, это еда язычников, Бранд своим ловким ходом без труда выяснил, кто каким богам служит.

Пива не наливали, потому что варить его было не из чего — мусульманские земли, их бог запрещал хмельные напитки. И из-за этого, как сказал Финн, эти мусульмане частенько получали пинки от греков-ромеев из Миклагарда.

Вместо пива гостей угощали набидом, который делали христианские монахи в Антиохии и продавали купцам-иудеям, а те уже продавали мусульманам. Набид гнали из изюма и смоквы, вымоченной в воде; по мусульманскому обычаю, замачивать плоды в воде можно только два дня. Конечно, арабы, любившие выпить, охотно раскупали и настойку на трех- и четырехдневных смоквах, — а как установили Финн с Радославом, лучше всего шла настойка шестидневной выдержки, если ее смешать с медом и вином, отчего она становилась на вкус почти медовой.

Скарпхеддин постарался угодить Бранду, но ему также пришлось позвать иудейских, арабских и греческих купцов, которые ссужали его деньгами, а еще командиров из войска стратегоса — но сам главный полководец был занят, собирая новых воинов в Тарсе.

— Значит, скоро они будут сражаться, — сказал Финн, когда мы укрылись под полотняным навесом, который сочился влагой.

— Чем скорее мы уберемся отсюда, тем лучше, — отозвался я, сожалея, что напялил на себя новый плащ, захотел похвастаться застежкой. — Если задержимся, мы растаем, как масло на сковородке, в этой проклятой Одином кузнице. Или окажемся в первом ряду римского войска.

Это настолько расходилось с нашими намерениями, что все засмеялись. Мой вам совет: не делайте так, когда боги вас слушают.

Пир выдался странным — люди притворялись, что пируют в северных чертогах, но все виделось каким-то искаженным, будто под водой.

Иудеи и мусульмане вежливо улыбались и старались удостовериться, что им не подсунули свинину, тыкая мясо ножами и входившими в обиход двузубыми вилками; северяне-христопоклонники осторожно нюхали мясо, чтобы убедиться, что это не конина; лишь служители древних богов были веселы и мели все подряд, некоторые из них спьяну попробовали освоить двузубые вилки и попрокалывали себе щеки и языки, из-за чего им оставалось только пить дальше.

Скарпхеддин, узкобедрый и туго перетянутый поясом, шагнул вперед, поднял руку и позвал своего скальда, прежде чем сесть на свое высокое место: видно, мнил себя слишком важным, чтобы даже говорить самому. Скальд, златоволосый, но с темными пятнами под мышками, отчетливо заметными на зеленой рубахе, громко объявил, что великий ярл приносит дар добрым богам Севера.

Иудеи, мусульмане и верные Христу озабоченно зашевелились, забеспокоились. Финн, изнывавший от духоты, пробормотал что-то насчет задницы Одина. Вдруг он весь подобрался.

— Старкад, — процедил он.

Подавшись вперед, как охотничья собака в стойке, Старкад с вызовом глядел на Финна. На поясе у него висел рунный меч — все пришли на пир с оружием, — и пальцы так и норовили коснуться рукояти, точно паучьи лапы. Его глаза, светло-голубые, как старый лед, отыскали меня и словно вцепились в мой взгляд, как если бы он пытался заставить меня вспыхнуть пламенем.

Вот они мы, каждый жаждет того, чем владеет другой, каждый скован страхом перед тем, что может начаться, если мы просто кинемся друг на друга. Мои ноги дрожали, пот струился по спине, и я вдруг подумал, насколько в безопасности кожух в укромном уголке на борту «Сохатого». Скальд Скарпхеддина между тем умолк. Дружный вздох облегчения грозил задуть сальные свечи.

Церемония еще не завершилась, и брат Иоанн хмыкнул, будто ему врезали под дых, и начертал оберег от дурного глаза.

Даже Скарпхеддин не посмел запереть собственную мать, и она выползла на свет, в своей накидке из кошачьих шкур, гремя бесчисленными побрякушками и амулетами. Послышался шум, словно вспорхнула спугнутая стая птиц, устрашенные христиане осеняли себя крестными знамениями, а люди Бранда творили знаки от сглаза.

Но не Торхалла меня поразила, точно молот Тора, пусть она была уродлива, как истинная дочь Хель. Нет, это была фостри Скарпхеддина, та, кого Торхалла наставляла в своем чародействе; она вышла следом за ведьмой, величаво и уверенно.

Платье цвета закатного неба, на груди стеклянные бусы. Черный колпак из овчины, обшитый белым мехом, покрывал светлые волосы. В руке деревянный посох с медным навершием, увенчанным черными вороньими перьями. Я услышал, как Сигват шумно втянул воздух.

Пояс из коры, с вставками древесины орешника, дерева Фрейи; на поясе большой кожаный кошель, где, как я знал, лежали обереги. На ногах башмаки из телячьей кожи, на руках перчатки — и ни пятнышка пота на платье. Даже сейчас, когда я убедился, что все мои надежды напрасны, мне подумалось, что Свала прекрасна.

— Она похитила твоего ворона, — сказал я Сигвату, и тот крякнул.

— Хуже того, — ответил он с болью в голосе и прижал ладонью мою руку, привлекая мое внимание. — Боюсь, она похитила твое сердце.

Толпа заревела, мой голос был едва слышен мне самому, но я был уверен, что расслышал верно, и меня скрутила боль — не судьба, видно, найти настоящую любовь, только чародейскую тень от нее.

— Посохом своим она его не проткнет.

Шестидневная медовуха — коварный напиток, вечером она наполняет тебя силой богов, а в холодном свете утра словно разваливается в твоем чреве полусгнившим трупом; во рту гадко, череп будто раскалывается.

Я проснулся — хотя сам не назвал бы сном те муки, какие пережил ночью, — в чужом теле. Ноги отказывались поднимать меня, пальцы рук мнились складками войлока. Брат Иоанн сидел на корточках рядом со мной, мрачный, как вестник судьбы; искоса поглядел на меня и ушел прежде, чем я успел сосредоточиться.

Внезапно на меня обрушилась вода, дыхание пресеклось, и словно спала завеса: я увидел и осознал, где я и кто я, рассмотрел яркий свет восходящего солнца, вынырнул, помотал головой, вяло обругал тех, кто учинил со мной такое, потом сел, протер глаза и откашлялся.

Козленок, бледный, но улыбающийся, сжимал в руках пустую деревянную бадью. Брат Иоанн держал другую, принесенную с реки, и задумчиво смотрел на меня. Я поднял руку, убеждая остановиться.

— Наконец-то, — проворчал монах. — Финну с Радославом, между прочим, еще хуже твоего. Квасиру и Хедину получше. А вот Ивар Гот умер.

Я как раз вытирал лицо и промокал мокрые и липкие волосы, так что не сразу сообразил, о чем он. Потом до меня дошло, и я изумленно уставился на монаха. Как Ивар мог умереть? Он был вместе с нами, помогал мне накачиваться шестидневным набидом, его опухшее лицо побагровело, как и у всех прочих, и, хотя отек мешал ему говорить, он заставлял нас хохотать над своими шуточками.

Брат Иоанн вздохнул. Козленок бросил бадью и накрыл меня своим плащом, чтобы обсушить.

— Моя вина, — печально сказал маленький монах. — Надо было отвести его к греческим хирургеонам с этим зубом.

— Они бы его исцелили, — поддержал Козленок, задирая рубаху, чтобы показать мне лилово-красный рубец шрама. — Они и мертвых воскресят.

— Сатанинское отродье, — беззлобно ругнулся брат Иоанн. — Иди, найди Сигвата. Не беги, предупреждаю, иначе рана откроется. — Монах повернулся ко мне, а Козленок медленно побрел прочь. — Ему еще рано вставать, но разве такого удержишь!..

— Знаю, набид крепкий, — выдавил я, — но ведь от него не умирают, правда? Он же не убивает, так?

Брат Иоанн отдал мне ведро, чтобы я попил, и я послушался, но жажду не утолил.

— Ивара убил его зуб. Там завелся гной, в опухоли. Ты его видел. Он не хотел идти к грекам, хотя ясно, что вреда бы они не причинили. А так яд из зуба, должно быть, отравлял его каждый день после нашего отплытия с Кипра.

Я вспомнил лицо Ивара, раздувшееся с одной стороны, и шрам на щеке, в том месте, куда угодила стрела. Другая сторона лица запала и словно высохла, так что он смахивал на изъеденный червями сыр.

— Зуб его убил, — повторил я. Брат Иоанн согласно кивнул.

— И это лишь первая из многих смертей, — сказал он. — Пришла весть: стратегос Красные Сапоги будет здесь через два дня, вместе с войском. А Старкад рассказывает всем, кто захочет послушать, что Братство разграбило церковь на Кипре и истребило много добрых христиан.

Я поднялся, накинул плащ на плечи, отчаянно желая, чтобы в голове прояснилось.

— Кто-нибудь его слушает?

Брат Иоанн пожал плечами.

— Скарпхеддин, например. Или греки-командиры. Ярл Бранд, мне говорили, только посмеялся, когда узнал, отчего греки слегка поумерили пыл, ведь Бранд грабил на всем пути до Срединного моря, и я не удивлюсь, если он не щадил монастыри. Грекам, похоже, нужен Бранд и его люди. Но все же Бранд обязан помочь Старкаду, раз этот пес принес ему клятву верности.

— Ты одобряешь разграбление церквей, монах? — удивился я его словам.

— Не стал бы, будь они прежними монастырями, — ответил брат Иоанн, — но нынешние — лишь пустые оболочки, под которыми затаились невежество и глупость. Lucri bonus est odor ex re qualibet, как сказал бы ярл Бранд, знай он Ювенала.

Я никогда не слышал о Ювенале, но слова «сладок запах денег, откуда бы те ни взялись», безусловно, подошли бы любому ярлу. Брат Иоанн повел меня к нашим палаткам, голова кружилась от винных паров и мыслей о том, как бы нам половчее удрать отсюда, прежде чем враги захлопнут ловушку.

Мы сожгли Ивара Гота по обычаю восточной Норвегии, ибо жара уже коснулась его тела. Козленок стоял рядом со мной, бледный и до сих пор хрипящий; он весь дрожал, пока люди Бранда и Скарпхеддина, тоже любившие посмеяться шуточкам Ивара, складывали хворост для погребального костра.

Греческим святошам было досадно, что человека, вроде бы обратившегося в Христову веру, сжигают как язычника, — но мы не стали их слушать, потому что хотели похоронить Ивара достойно, с доспехом и оружием. Местные козопасы-грабители могил наверняка придут ночью и все уволокут — это оружие стоило целого состояния, даже если разломать его натрое.

Так что встали у облитого маслом костра, зажгли его и отправили Ивара в чертоги Асгарда.

— Я тоже почти умер, — прошептал Козленок, и я стиснул его плечо, ощущая, как ему страшно. Сердце в груди колотилось, как птица в клетке.

— Ты не умер, хвала богам.

Он посмотрел на меня.

— Как ты можешь не бояться смерти, Торговец?

Ну и вопрос. Ответить на него, впрочем, достаточно просто: сам увидишь. Но Козленок нуждался в обереге, в защите, и потому я снял с шеи молот Тора, тот самый, который носил мой отец, чью окровавленную голову я нашел в грязи под стенами Саркела и забрал прежде, чем стервятники над ней потешились.

— Вот лучший податель храбрости, — сказал я, накидывая кожаный ремешок ему через голову. Он потрогал оберег, столь схожий с христианским крестом, и нахмурился.

— Я не могу. А как же ты?

Я наполовину обнажил свой волнистый клинок.

— Вот защита еще надежнее, но слишком тяжелая для тебя. Пока носи амулет.

Он сжал оберег в кулачке и улыбнулся, весь его страх сгинул. Я ощутил, как колыхнулась разлитая в мире сила сейд. Быть может, Рыжебородый и вправду благословил этот амулет.

Финн и другие хотели поставить камень в память Ивара, но поблизости не нашлось ни одного подходящего, да и резчика рун было не сыскать в доступных пределах — за всю мою жизнь я наткнулся всего на один такой камень; сомневаюсь, что их больше сотни на всем белом свете. А ныне и того меньше.

В конце концов они взяли под руки Коротышку Элдгрима, который менее прочих ошибался в рунах, доставили его в Антиохию и заставили вырезать имя Ивара на придверной колонне одной из церквей, покуда священники трясли бородами и грозили позвать стражу.

Как сказал Финн, меньшим, что христиане могли сделать для Ивара, который вместе с нами окунался в воду и умер не на поле брани, было его имя на одном из домов Белого Бога. У них таких домов предостаточно.

Я напомнил, что если Христос не примет Ивара, он уйдет в чертоги Хель, прекрасные и уродливые, как она сама. Известно, что умершие от хвори или от старости, в итоге рассаживаются на богато убранные скамьи Хельхейма.

У погребального костра мы столкнулись со Старкадом — он и его люди явились туда якобы для того, чтобы почтить Ивара. Мы глядели друг на друга поверх жарко пылавшего хвороста — две своры волкодавов, которых удерживают разве что страх перед призраком Ивара и опасение устроить всеобщий переполох.

— Еще один, — проговорил Старкад, лаская рукоять меча, будто бедро женщины. — Если так и дальше пойдет, скоро вы уже никого не побеспокоите.

— Ты вроде как продался, Старкад? — ответил я, стараясь не смотреть на его пальцы, скользящие по рунам на рукояти меча. — Твоих мертвецов на Патмосе мы проводили как заведено, положили Sarakenoi, которые над ними надругались, к их ногам. А добро, вестимо, забрали.

Старкад криво улыбнулся.

— Скоро стратегос получит донесение от Льва Валанта с Кипра, — прорычал он. — И тогда вы вернете все, что украли, и еще сверх того.

— Или василевс узнает обо всем, — ответил я едко. — Уверен, ему знаком почерк Хониата, а в письме упоминается твое имя и посылка, за которую тебе выколют глаза, да и твоим людям заодно.

За его спиной забормотали, но он сделал вид, что не слышит, и усмехнулся.

— Ну зачем же так? Я враждую не с вами, а ярла Бранда можно убедить, и он защитит вас от Кипра. Нам нечего делить, ведь, как я понимаю, вы имеете отношение к монаху из Хаммабурга не больше, чем я сам. Я не знал этого раньше, потому, быть может, мы и выгребали друг против друга. Я готов забыть твою ложь насчет того, что монах бежал в Серкланд, — я узнал, что это правда, хоть ты о том и не подозревал.

Я постарался не выдать удивления: он умен, этот Старкад, и умеет отыскивать правду, что сбивает с ног.

— Верни меч, который украл, — сказал я; ничего другого на ум не пришло.

Он наклонил голову, как любопытствующая птица.

— Слишком ты дорожишь этим клинком, — задумчиво произнес он. — Да, меч добрый и дорогой, но все же…

— Сторгуемся? — перебил я, а он обидно рассмеялся.

— С какой стати? Скоро я получу назад то, что вы похитили с Кипра, — и если греки не ослепят вас за ваши делишки, я сам приду за вами. Меня хранит ярл Бранд, не забывай об этом.

— А Бранд знает, что ты служишь Харальду? — спросил я, и его глаза налились кровью. — И что подумает Синезубый насчет твоей клятвы Бранду? Ты слишком легко нарушаешь обещания, чтобы с тобой договариваться.

— И все-таки, — ответил он хрипло, — я предлагаю перемирие.

Я не смел обернуться, но чувствовал, как мне в спину впиваются взгляды побратимов, и острее всего наверняка взор Ботольва. А еще незримо присутствовали те, кто сидел в темнице, кого по вине Старкада заковали… Тяжесть гривны ярла, другой рунной змеи на моей шее, сделалась нестерпимой.

— Перемирие? — повторил я. — Ради чего? Ты же еще не сдох.

За плечом послышались смешки, и Старкад резко развернулся, махнув полой алого плаща, и скрылся за спинами своих людей. Бросая на нас угрюмые взгляды, они удалились.

Побратимы обступили меня, с усмешками хлопали по плечам. Ботольв, урча от удовольствия, как громадный кот, сказал, что редко ему доводилось слышать такую перепалку, и прочие согласились. Я кивнул, когда мои колени перестали подгибаться. Хвала богам за эти просторные русские штаны.

— Ну, — проворчал Финн, — вот и ладно. Он не станет торговаться, так что придется меч у него отобрать.

В становище мы собрались у огневой ямы и смотрели, как тают в небе черные перья дыма от погребального костра Ивара. Квасир и Финн, которых я поставил командовать воинами, сошлись на том, что единственный способ — найти Старкада и сразиться с ним. Однако никто не знал, как быть с нашим кожухом, насчет которого Старкад был прав: едва Красные Сапоги прибудет, нам не поздоровится.

— Мы можем узнать, где Старкад ночует, и напасть ночью. Так мы задавим его числом, — предложил Радослав.

Финн поджал губы.

— Ночью? Это убийство, а не честный бой.

Я объяснил Радославу. Любая смерть в ночи признается убийством, даже если мы покроем тело, как положено, и немедленно известим о случившемся.

— Какая разница? — пробормотал Квасир. — Ярл Бранд снимет с нас головы, даже если мы победим. Пусть всего один уцелеет, его не пощадят.

Я был уверен, что этим последним окажется Финн либо Квасир, но наверняка никто из данов. Те знали, чем ценен меч, и принесли клятву, как и все остальные, но я сомневался, что они будут биться насмерть. Посулов невообразимого богатства достаточно, чтобы заманить их и увести за собой — и поклясться, — но драться до смерти? Это уже совсем другое дело.

Говорили и о прочем, покуда Финн готовил маньши, арабскую еду — баранина, лук, перец, кориандр, корица, шафран и другие пряности, в том числе мурринаки, приправа из ячменного масла. И этот человек узнал названия многих пряностей всего несколько недель назад!

Не сводя глаз с горшка, мы пускали слюни и говорили о Красных Сапогах и римском войске. Мало кто из нас понимал, какую славу и какие богатства можно завоевать в такой унылой земле, как эта, — тем паче что нынешняя война была одной из череды войн между Великим Городом и Sarakenoi.

— Я потолковал с тем лучником, Зифом, — сказал брат Иоанн, одобрительно принюхиваясь. — По его словам, василевс посулил Господу принести Его Слово язычникам. Это священная война.

Я знал, что все наши войны угодны богам Севера, которые помогают тому или другому, будучи к тебе расположены — или наоборот. Понятия не имею, что греки называют священной войной, но сражаться в ней мне не хочется. Я уже узнал — слишком поздно, — каковы земли, опустошенные войной: все перебиты, все сожжено. Sarakenoi придерживались тех же убеждений, значит, тут нет и следа надежды.

Мы облизывались на стряпню Финна, когда подошла Свала, и ее появление заглушило наши разговоры, словно руку ко рту прижали. Она оглядела нас, почти грустно, и я единственный посмотрел ей в глаза, пусть меня и пробил пот.

Дан Клегги раскрыл было рот, чтобы пошутить, но она так глянула на него, что он поперхнулся словами. Коротышка Элдгрим смерил девушку сердитым взглядом, но, хоть на его покрытом шрамами лице и не было страха, никто не посмел даже пошевелиться, чтобы начертать знак против зла. Она приблизилась и присела рядом со мной, на сей раз одетая просто, волосы уложены в завитую косу. Я никогда не видел своих суровых побратимов такими напуганными.

— Теперь ты знаешь, — сказала она, — и мне жаль, что я вас пугаю.

— Ты третья вельва, которую я встречал, — ответил я, и ее глаза расширились, ведь редко кто отваживался подходить хотя бы к одной. — Лишь одна сделала для меня кое-что хорошее, и то ее дар — как обоюдоострый клинок.

Свала поджала губы.

— Какой урон причинила я?

— Мне — нет, — признал я. — Пока нет. И добра никакого не сотворила. И ворона убила.

— А нечего было подсылать его ко мне, — огрызнулась девушка.

— Один рассердится, — сказал я, — но на твоем месте я бы сильнее опасался Сигвата.

— Фрейя оборонит меня от Одноглазого, — твердо произнесла Свала, — а ваш Сигват, пусть он владеет сейд, не справится с двумя женщинами вроде нас.

Я вздохнул: говорить с ней было все равно что плыть по морю под грозовой тучей. В любое мгновение все может стать еще хуже, чем было.

— Я не хочу ссор между матерью Скарпхеддина, тобою, мной и Сигватом, — сказал я. — Держись подальше от всех нас.

— И от тебя?

— От меня в особенности.

Она выпрямилась, отряхнула колени, потом пристально поглядела на меня.

— Эта Хильд, — проговорила она, и мои жилы словно вымерзли. — Я видела ее, темный призрак в ночи. У нее меч, а у тебя его близнец, — был когда-то.

Я застыл, язык будто прилип к небу. Она вправду видела, прозревала Иное — или подслушала, как бормочу во сне?

Свала улыбнулась.

— У меня есть дар. Выслушай, и я не стану вас больше донимать. Во-первых, Скарпхеддин верит в силу его матери, — и не зря. Торхалла посулила, что вы откроете ему тайну сокровища, вашего сокровища, и будет проще, если вы просто поговорите с ним. В противном случае он может сделать что-то… дурное. Во-вторых, ты должен забрать меч у Старкада, ведь он твой по праву.

Я проглотил комок пыли в горле, разозлился на нее, на эту самоуверенную девку, которая думала, что может вить веревки из Обетного Братства.

— Ведьмы одаривают тройнями, — прохрипел я; да, дерзко, но я был молод и не очень верил, что ее силы простираются дальше подслушивания.

Улыбка Свалы, однако, была сладкой, как плод руммана.

— Я знаю тайну Грязных Штанов, — сказала она.