Волчья шкура

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

— Красота Божия! Нет ничего лучше наших мест, хоть весь мир обойди.

— А что, дядя, бывал где? Мир-то велик, небось? Жизни не хватит обойти весь?

— Эх, Малый, жизни, может, и хватило бы, да Бог не позволит бродить по миру без цели, без толку… Видишь, как устроено: весна-лето-осень — работа без продыху, а на зиму не хватает заробленного: к весне так брюхо подводит, что не до странствий… да… еле дожидаешься весны-погоды, чтобы, с Божьей помощью, опять топор в руки и за дело! И правильно. Сколько хорошего в жизни работой нароблено.

Ус вздохнул и огляделся.

— Красота!..

Дикая степь с вылизанными временем волнами холмов с пожухлыми травами по гребням, с островами дубрав и трещинами балок обрывалась гигантской ступенью в месте разомкнутого кольца меловых гор.

Здесь, на просторной площадке, выбитой высоко над рекой, чтобы никакой разлив не достал, монахи наказали поставить избушку для паломников. Братия исполняет все послушания: и строит, и кельи в горе долбит, и рыбу ловит. И еду монахи готовят, и одежду себе шьют. А уж молятся! — это у них непрестанно. Но, видно, много всего накопилось, вот и наняли трех работников избушку срубить. Еще к прошлой зиме сговорились.

В самые морозы, чтобы сока в дереве меньше было, повалили работники не один десяток гладких и высоких сосен. По весне ошкурили их, а летом начали ставить сруб. И все это только за еду, и чтобы насельники в молитвах своих поминали.

Не бедная обитель, не бедная… А кто деньгами платить любит? Уж верно, не монахи. Поэтому и богатеют год от года. Да чего чужое добро считать! Еда — грех жаловаться. Если бы можно было на год вперед брюхо набить, и то осталось бы. А молитва из чистых уст — что может быть дороже? Грехов-то у слабого человека, как блох на собаке, и откуда берутся? Ох-ох!

А эти, святые да безгрешные, тоже несладко им. С рассвета до заката в заботах да молитвах уже лет триста, с тех пор, как обитель стоит. Основали ее, говорят, монахи греческие, что бежали из-под Царя-града от иконоборцев. Избрали они место чудное для пустынножительства и духовных подвигов. Не иначе, Господь указал.

— Вот и еще день прошел в труде нелегком, еду отработали. Сруб почти закончен, будет избушка. До заморозков управимся. Скоро каша поспеет, да маслицем, маслицем ее конопляным щедрой рукой полить, что может быть лучше на свежем воздухе! А там, как стемнеет чуток — в шалаш, и до утра свободен, до Божьей радости, восхода солнечного.

Ус помешал липовой ложкой кашу — хороша! Дух сытный, живой. А простор, а воля! До края земли — без конца! Благодать… В таком просторе те двое не помеха. И у них вечеря, а что, живые люди.

Малый, парнишка, осторожно глянул в сторону путников.

— Дядя, а из дальних краев чужанин, видать. Третий день отдыхает.

— Чего ж не отдохнуть в этаком благодатном месте да с таким слугой. Знаешь, кто в услужении у него? Монахи говорят, богатырь известный, Чеботком звать. Земли наши от врагов охраняет.

— У-у-у!.. Здоровенный и хмурый… Страшно, небось, с таким на узкой тропинке да в предночном лесу повстречаться… Не разминешься. Где стоял, там без добра и останешься. Хорошо, если живым отпустит. Уж лучше с чужанином…

— А что чужанин? Человек, по всему видать, крещеный, хотя одет не по-нашему. Вон, какой крест многоконечный на накидке. И не бедный. На трех лошадях вдвоем: видел, кобылы под ними, жеребец с добром. Тоже отдыхают, Божьи твари.

Лошади тихо бродили по дороге, выбитой в меловой горе: голову опускать не нужно, чтобы с краев высоких обочин щипать траву.

Ус украдкой оглянулся. Ва-ажный гость, по мелким делам далеко не едут. А как третьего дня стали на ночлег, раскинул Чеботок две палатки полотняные, не шалаши простые. Важный, да-а, вечеряет сомом печеным на рожне, подношение от братии. Видели работники, с каким почтением монахи каждый день приносят гостю ягоды, грибы, рыбу свежего улова.

И богатый, и важный, и праведный, а страшный, не дай Бог, какой! Рожа белая, как первый снег, ни кровинки, будто не в дороге время проводит, а в сыром бессветном подземелье прозябает. Волосы тоже белые, льняные, как в щелоке бабьем вываренные. А глаза! Зыркнул разок в сторону строителей, когда приехал — будто в прорубь сизую окунул. И не кивнул, и не глянул больше, будто и не люди рядом. Хорошо, что сейчас прикрыл глазищи-то свои, разморило после сомятины.

А Чеботок-то, Чеботок еще страшнее. Огромный, как дуб могучий столетний. Руки-лопаты, а когда палатки ставил, так ковылял, что показалось, вот-вот, ноги его переплетутся, свалится он и подняться без помощи сердобольной не сможет. Не тут-то было! Управился ходко и с палатками, и костер развел, и воды наносил, и поливал ловко хозяину на спину, и растер суровым полотном его докрасна. Накидку белую с червонным крестом широко раскинул единым махом для просушки на орешнике, складочки не оставил. А на лошадь верхом ни один прямой так не сядет. Видно, что богатырь, к седлу привычный, как привязанный. Чего в услужение низкое пошел? За какие посулы? Все три дня без дела ни сидит, чужанину в глаза заглядывает, как послушный пес. И ходит за ним, так за малым дитятком не всякая нянька ходит. Только наладился погрызть каленых на углях орешков, как увидел, что хозяин глаза смежил, тут же хрустеть перестал, башкой поводит, дело ищет. А скорлупы полная бородища, стряхнул бы… Видом своим Божью красоту портит!

Ох, хорошо! Ус потянулся.

— Знай, малец, Бог дает человеку осень для душевного покоя. Все хорошо, все ладно в Божьем мире: весной человек встряхивается от зимнего безделья, готовится к работе. Летом, понятно, самая работа. По сторонам глянуть нет времени, успевай поворачиваться. Зимой спячка вполглаза, отдых всякой твари не помеха. А уж осень — под конец всех трудов — дар Божий нам, грешным. Даже деревья, как свечи теплые в праздничном храме. Глянь вокруг, возьми всю красу в сердце свое, зимой будет милее.

Малый широко распахнул глаза. Как это дядя Ус видит все, где слова берет? И все лаской, добром говорит, все объясняет. За всю сиротскую жизнь мальчишка не слышал столько хороших слов, как за это лето. А тычков да подзатыльников — вот чудо! — ни одного! Малый и не знал, что так бывает. Как же не уважить дядю, не посмотреть по сторонам, может, правда, милее станет, и есть перехочется. И где это Куля носит? За маслицем конопляным послал его дядя Ус, когда пшено в воду засыпал.

Вокруг, сколько глаз хватало, расстилалась широкая равнина. Защищенная от ветров горами, она нежилась под низким солнцем, укрывшись от всех бед. Внизу, на самом берегу, ивы тихо роняют узкие листья в мутную воду, и они лодочками уносятся далеко-далеко в неведомые края. А березы, осины на другом берегу и точно — свечи, свечи теплые, веселые, не понимают, что ли, что спать пора уже, и радуются, так радуются, будто им, разноцветистым, жить вечно и гореть без конца. Вот дубы грустят, потому что лысеют, как деды, тут не до радости. Раз лысый, значит уже старый, и смертушка не за горами. Малый знает, так бабка говорила и вправду померла. А дубы, что дубы, ничего им не сробится, оттают по весне, зазеленеют и помолодеют. И стоять будут три века, а может, и больше, не люди, чай…

Третий из работников, Куль, здоровенный детина с простоватым лицом, появился из-за деревьев. В руке он нес плошку с конопляным маслом. Ус осторожно принял ее, полил кашу.

— Вот и вечеря готова, Господу нашему слава. Слышал я такую сказку. Когда Бог творил небо, и землю, и воду, и живность всю, и все-все-все… шесть дней работал без устали. Посмотрел на труды — понравилось. Понял, что устал, и решил прилечь отдохнуть. А в том месте, куда головушку свою приложил, земля-то и просела. Вот оно это самое место и есть.

«Люди… — Тамплиер усмехнулся, не открывая глаз. — Везде одинаковые, как братья, во все времена, во всех странах. Хвалят родные места, будто лучше ничего и нет на земле, а сами дальше соседней деревни не забредали. Сказки сочиняют, правды не видят. А зачем им правда? Слышал бы Баз, куда головушку его уложили — прямо в мел! Вот бы посмеялся! А точно, провал, будто нарочно кто примял гору. На лунный кратер похоже. А как это Усу объяснить? И нужно ли? Белокожий потянулся, приподнял голову, прислушался…

Чеботок метнул взгляд в его сторону, стараясь предугадать следующее движение, но хозяин опять прикрыл глаза.

Уж как любил Чеботок хозяина, как любил! Вот прикажи разодрать этих людишек в клочья — мига лишнего не прожили бы! А чего языками плещут, топают, не сторожась! Видят же, отдыхает хозяин, заснул чуть, а они: бл-бл-бл, — так бы и придушил! Добрый лыцарь, не чета князю киевскому, никогда таких добрых Чеботок не встречал, разве матушка да странники, что косточки ему размяли, на ноги поставили. Давно это было! А с тех пор и не знал милости такой. Рядом с собой держит не просто, а ради дела святого, тайну доверил спасительную и награду посулил — вечную память после смерти. Добрый и сильный, посильней его самого будет — богатырь, как зверь, силу чует нутром, по взгляду.

Не может Чеботок без дела сидеть, хоть какую малость для хозяина сделать, пока важного ждать. Харкнул от души и начал подниматься, опираясь на молодой дубок-палицу, обитый по комелю железными обручами.

Старший из работников перестал мешать кашу. Детина замер с ложкой в руках, парнишка отполз на другую сторону костра. Несет нелегкая… Стараясь не встретиться взглядом с нежданным гостем, они, затаив дыхание, наблюдали, как Чеботок приближается к ним, неуклюже переваливаясь.

А он, дернув по пути пучок пакли из сруба, молча потянул из руки старшого плошку с остатками масла и вернулся на свое место. Вот и дело нашлось, слава Богу! Чеботок еще раз заботливо глянул на хозяина — хоть бы крошечку такой красы невиданной ему, бессчастному, век Бога бы благодарил! — укрепил плошку на земле и начал чистить лыцареву кольчугу.

Работники разом вздохнули, перекрестились и потянулись ложками к каше. В это время забеспокоились лошади. Ус укоризненно покачал головой, не дадут повечерять спокойно! Белый развел губы в усмешке, приоткрыл глаза. Светлая синева его взгляда растопила сумерки. Вскоре послышался топот, и из-за поворота показались всадники.

Ус опять поднял персты ко лбу, Куль раскрыл рот да так и застыл, а Малый-парнишка захлопал глазами, переводя взгляд со всадника на привставшего чужанина. Никак братья родные повстречались в дальней стороне?

Один из трех всадников был точь-в-точь чужанин: такой же белорожий, беловолосый и синеглазый. Разве что этот, с Чеботком, постарше пришлого, хоть и без бороды. Двое других — тоже чудо из чудес: лица твердые, как у идолов, из дерева резаных, и цветом, что кора дубовая; взгляд жесткий, нездешний. Одежа ни на что не похожа — шкуры звериные, тертыми ремнями препоясанные. Лошади, и те чудные, мохноногие, приземистые, гривы чуток не до колен.

Самих трое, а лошадей по две на каждого. На одной верхом, другая на привязи, груженая.

Огляделись идолы, не здороваясь, и, спешившись, сразу начали ладить стоянку.

Ус, хоть и страшно ему стало под взглядами темными, пересилил себя, Малого приобнял, шепнул утешительно: «Не дрожи, за морями, говорят, не только, как мы, но и всякие живут, а все Божьи создания. Велик Господь и многообразен в детях своих». А про себя подумал: «Кто их знает, не обидели бы, и Чеботок не защита. Братья… От одного отца дети и то разные. А тут…»

Но никто из пришлых не мыслил обижать работников, слава Богу! Чернющие скользили под деревьями, как тени, Чеботок склонился над кольчугой. Белокожие, едва кивнув друг другу, отошли в сторону. Старший чужанин сдернул, походя, с куста белую накидку с красным крестом и закутался в нее знобко. Так и стали на краю обрыва. Со стороны казалось, что расстались братья ненадолго и встретились в условленном месте, не успев соскучиться…

Вот теперь и за кашу приняться можно. Зачерпнув по старшинству первую ложку, Ус, повел глазами в сторону белых:

— Примечай, парнишка, дивны обычаи в других землях. Родные, видать, а встретились на чужбине далекой, не поздоровались, не обнялись по христианскому братолюбию, и чтобы обрадовались, как у нас заведено, не заметно. Стоят и молчат. Чудно!

Каждый шаг давался Кагану с трудом, каждый проклятый шаг, что приближал его к Тамплиеру. Он чувствовал себя тварью с перебитым хребтом, которая, преодолевая смертную муку, ползет к милостивому и всесильному хозяину в надежде, лизнув ему руку, вернуть жизнь. Жизнь, что по капле выходит из обреченного тела. И ненавидел себя за это. И шел не в силах расстаться с глупой надеждой.

Тамплиер все прочитал на пепельном лице, еще больше сказали ему потухшие глаза. Набрав полную грудь воздуха, он гордо выпрямился, расправил плечи и ухмыльнулся. «Вот и встретились. Говорил я, что сам найду тебя, когда время придет. Надеюсь, ты понимаешь, что это мое время, твоего совсем не осталось».

Каган отвел глаза и опустил голову, будто подставляя ее под удар. Пальцы его то сжимались в кулаки, то напряженно разжимались. Ноги в мягких сапогах подрагивали. «Думай, что хочешь, только не отбирай жизнь. Жизнь…»

Прикрыв белыми веками торжествующий взгляд, Тамплиер перевел мысли на другое. Так, жмурясь, сытый кот играет с жалкой мышью. «Следил я за твоим народом, долго следил. После того, как пала Троя, верная союзница хеттов, он был обречен. Объединившись, фригийцы и филистимляне сокрушили Хеттскую империю. Осталось от нее лишь маленькое Ванское царство. Его смыла волна арийских племен, завершив начатое «народами моря». Рассыпались твои хетты мелкими осколками: смешавшись с арийцами, породили армян; поднявшись в горы, дали жизнь адыгам и абхазам.

Но человек, хранивший твою жизнь, ушел дальше на восток, и я не смог проследить его путь. Интересно, куда он делся?»

Много мог бы рассказать Каган о судьбе последнего осколка своего народа, но не осталось у него сил поддерживать разговор. Одна мысль металась в его голове: «Вспоминай, что хочешь, оставь мне жизнь. Жизнь…»

Но Тамплиер уже потерял интерес к судьбе хранителя жизни Кагана. Мысли его опять перескочили: «Дети Хета… Хет — сын Ханаана, внук Хама, правнук Ноя… — он покачал головой и нахмурился. — Как все запутано, как все просто…»

Скрипнув зубами от унижения, Каган тихо, очень тихо выдохнул:

— Ты знаешь, у меня уже пять предметов из семи. Выбирай любой, только оставь мне жизнь.

Все еще хмурясь, Тамплиер процедил:

— У тебя? Пять предметов? А, ну да, шлем при тебе, у переправы — ремни и наплечники, в Шхеме — наушники и ожерелье. Но их еще забрать нужно. В тех местах сейчас неспокойно, ох как неспокойно. Перемирие с сарацинами только видимость. Разве можно Салах ад-Дину доверять? Хотя, что тебе до Салах ад-Дина! Ты и о Ерушалаиме, небось, не слыхал. А там был дворец База, и какой дворец! Ничего не осталось, и База сейчас там нет.

— Два предмета. Шлем сейчас забирай и любой из тайников.

— Нет, Баз меня не поймет, это он назначил нам наказание. А спорщиков по мелочам я всегда найду вместо тебя.

Лицо Тамплиера стало задумчивым, мечтательным. Взгляд невольно обратился к утесу с прорезанными

окнами-бойницами. И это испугало Кагана еще больше.

— Пала? Ты нашел ее? Неужели здесь? Или все-таки «золотой венец»?

— Чего скрывать, умрешь все равно, так пусть тебе совсем горько будет. Да, пала, вуали. Здесь, в подземелье.

Каган совсем посерел.

— Тебе уже обмен ни к чему. А мне…

И махнул рукой.

— Пусть будет, как должно быть.

Глядя мимо Тамплиера, Каган обратился к своим спутникам-телохранителям и быстро заговорил. Воины опустили руки с оружием, но лица их остались бесстрастными.

Тамплиер подождал, пока звуки варварской речи стихнут, и кивнул Чеботку.

— Пришло твое время, время спасительной тайны.

Ус, отбросив ложку, едва успел прикрыть лицо Малого ладонями и прижал его лохматую голову к своей груди. Братья чего-то не поделили, и старший, руки пачкать брезгуя, натравил для наказания своего слугу. Пусть так заведено в их землях, но ни к чему видеть мальцу, как страхолюдище богатырь, замахнувшись, ударил того, второго белого поперёк спины.

Сам же Ус и Куль глаз не могли оторвать от жестокосердой расправы. Как это, покорного, безоружного и в спину? Не по-христиански это, у нас так не водится. Но, будто завороженные, смотрели они на молодого чужанина, на то, как выгнула его дугой зверская сила, голову отбросила к лопаткам, как дернулись руки, не подчиняясь надломленному телу, как вытянуло судорогой носки. И рухнул он ничком без и стона и вздоха, молча, страшно молча на землю.

Тамплиер одобрительно хлопнул в ладоши.

— Хороший удар. Вот и свершилось доброе дело.

Чеботок удивленно шмыгнул носом и даже засопел от обиды.

— Ну, ладно, ладно, пусть святое. И сам святым станешь, и память о тебе вечной будет. Я от своих слов не отказываюсь. Проверь, чтобы не сомневаться.

Чеботок тяжело согнулся и перевернул тело. Рванув шелковую рубаху, он довольно забурчал себе под нос:

— Ах ты, нехристь, паган, враг всех крещеных…

Не услышал Ус, что бормочет убогий, но увидел: не было креста на обнаженной груди.

Тамплиер повернулся лицом к долине. Дивной песней полились гортанные слова над притихшей перед вечером равниной. Замерли работники, опустили головы идолы, корявый Чеботок, прикрыв глаза, поднял блаженное лицо на голос обожаемого хозяина.

— Слушай, Хетт-Имзакан-Каган! Через три дня невыносимых мучений, помня о том, что я буду процветать и наслаждаться своим новым положением, ты умрешь и будешь похоронен верными спутниками. Вернешься ты, когда… — Тамплиер оглянулся и увидел бородатые мужские лица, — …девственница без принуждения и корыстного умысла обнажится перед тобой и расставит ноги свои.

Далеко ушел ты от остатков некогда могучего народа, но только кетка сможет возродить тебя в лоне своем. Вот тогда и живи… Да хоть вечно!

Тамплиер задумался. «А не поторопился ли я? Хитер тот, чье последнее земное имя Каган, хитер и непрост. Жаль, что сказанное слово не возьмешь обратно, но кто помешает мне сделать пророчество невыполнимым? Я еще не закончил».

Белый рыцарь властно притянул к себе голову Чеботка и зашептал ему на ухо, указывая глазами на поверженного врага. Чеботок приосанился, вытащил из-за голенища нож с узким лезвием, одним махом вспорол шаровары раненого, коротко резанул и, едва глянув на кровавый ошметок, с отвращением отбросил его в сторону.

— И пусть хоть все девственницы мира раздвинут перед тобой ноги, жалкий кастрат! — рыцарь пошевелил носком сапога голову поверженного соперника и поспешил произнести последнюю фразу, которая делает пророчество окончательным и необратимым. — Да сбудется!

Темно и тихо на поляне. Черно от беды непонятной и от того жуткой. Злобный Чеботок гадает, отплевываясь, от кого Божий свет спас, от бусурманина или от жида и бормочет: паган, нехристь…

Ус с помощниками отложили ложки. Недоеденная каша застыла комом в миске. Сгрудились возле костра, смотрят, как пришлые ладят носилки своему предводителю. И что за люди! Дали бы упокоиться душе, хоть и некрещеной.

Подумал-подумал Ус и вынул из-за пазухи заветную скляночку. Такая маленькая, а большую силу имеет. В ней настой из сорока трав, собранных и тайно заговоренных бабкой Казулихой. А для пущей силы Ус подлил в него лампадного масла и подержал под иконой Спасителя, но так, чтоб братья не увидели. Жаль отдавать, да что поделать, того болезного жальчее. Поднялся, сторожко поглядывая на застывшего в думах под накидкой чужанина и его верного пса Чеботка, и сунул скляночку в руку одного из идолов.

*****

Уль не бегает в стороне, не вынюхивает дичь и не облаивает белок, он жмется к ногам хозяина. Шерсть на его загривке ходит волнами, бугрится. Если бы пряди собачьего меха не были такими длинными и тяжелыми, то она стала бы дыбом.

Тропа, протоптанная зверьем вдоль берега Елогуя, еще влажная от стаявшего снега. Поджав хвост, пес косится на глубокие следы с острыми прорезями огромных когтей. Медведица недавно прошла по плотному, чисто промытому песку возле воды, и теперь она бродит где-то рядом, за стволами и еловыми лапами чернолесья, или переходит от проталины к проталине в частоколе горельника. Она не уходит, кружит и кружит, выжидая, когда можно напасть наверняка. Но кеты не псы, страх не живет в их сердцах.

Бальдя и Тыган довольны: охота удалась. Бальдя меткой стрелой снял с верхушки лиственницы глухаря — Тыган подбил двух токующих тетеревов. И еще на них выскочил годовалый пестун. Несмышленыш, он так и не узнал, кто хозяин в тайге! Череп у дитенка мал и покат, башка большая и мясистая, а пущенная Бальдей стрела вошла точно в глаз. Вереща от боли, звереныш закрутился на месте, слепо отмахиваясь от звонкого лая собаки. Смешно было смотреть, как он, пытаясь освободиться от торчащей из морды стрелы, загоняет ее еще глубже.

Охотники молоды, сильны и смелы. Медвежонка и птицу они подвесили на ствол молодой березы. Так добычу можно легко нести на плечах до самого стойбища. В свободной руке у Бальди рогатина, у Тыгана — грозный атась. И то, что рядом бродит медведица, их не пугает, совсем не пугает. У них одна забота: приманить ее поближе к стойбищу, чтобы легче потом было перенести разделанную тушу.

Они оставят племени много еды. Но уже кто-то другой отнесет кости медведя в тайгу и будет просить прощения у духа Медведя. Это их последняя охота в родных местах. Живой Идол выбрал их, лучших охотников племени кетов, для большого перехода.

Каган хрипло вскрикнул и протяжно застонал. Его стон слился с завыванием холодного ветра, что наклонил сухие перья ковыля, погнал в степь колючий шар перекати-поля.

Охотники очнулись от воспоминаний, остановились и осторожно опустили на землю носилки. Бальдя отер лицо Кагана тряпицей, смоченной в целебном настое из склянки хорошего человека. Ох, как плотно облепила скулы серая кожа! Плохой знак… Влил несколько капель в посиневшие губы.

— Каган, Каган, недалеко Тор-городок, его уже видно. Позволь остановиться там, передохнем, лошадей накормим. Может, шамана найдем, посмотрит он тебя.

Каган приоткрыл измученные желтые глаза и просипел, выдувая пузыри кровавой пены:

— Нет, вперед, только вперед, в Ерушалим. Пусть не дойдем, но все ближе… Верю, что вернусь… Эрина поможет, или Нахаш… Только не Баз… Вперед!

Бальдя и Тыган переглянулись: не в себе Живой Идол, бредит, как человек… Им стало страшно. Скоро третья зима, как они в пути. Чем дальше от чумов, тем зима короче, а лето длиннее. А там, куда идут они, зимы и вовсе нет. Каган так говорил. Далеко ушли они от своего племени, и не вернуться им без Великого Охотника, ни за что не вернуться.

Каган научил молодых охотников скакать на лошадях и владеть саблей; слова с голоса писать научил; узнали кеты вкус вина и диковинных плодов, а он смеялся, когда видел изумленные новой жизнью лица.

Их охотно принимали в караваны, чтобы от разбойников оберегали. И Большой Шаман с ними вместе защищал купцов и товар.

Переправлялись через широкие, как небо, реки, пробирались по узким, как ремень, тропкам. Бальдя почти совсем утонул — Каган вдохнул в него жизнь. Тыган сорвался в пропасть — Каган рывком вернул его на скалу.

И все по пути солнца шли, все время на запад. И шли, шли без остановки, без передышки.

А однажды остановились в большом городе. Бухара, Каган сказал. Ох, и долго там пробыли! Думали кеты, что это конец пути, скоро домой. Но утро перетекало в вечер, и еще, и еще, а они не двигались с места, не собирались в дорогу.

Жили сначала в караван-сарае, потом у бабы белоснежной, как Каган, Эриной звалась, а кеты называли ее Шаманкой. Все ночи проводил с ней Каган.

Когда сбросила она в первый раз шитое золотыми нитями покрывало, которым по обычаю того города женщины укутывались с головы до ног, если в люди выходили, увидели юноши красавицу, как из первого снега, самого чистого, самого нежного, слепленную. Лицо белое, красоты невиданной, глаза голубые-голубые, вот если бы лед теплым был, точно такие. Рот алый. Вспомнили Бальдя и Тыган бруснику, красную ягоду, в снегу, переглянулись и разулыбались от радости. А на голове невидаль — месяц перевернутый рожками вверх. И не шапка, и не гребешок, не понять что, а нарядно.

Молодые кеты хозяйством в доме Шаманки занимались: убирали, еду готовили, на рынок ходили.

Большой Шаман в первый же день приказал им не бояться, а идти в город, к людям, слушать их речи, учиться языку. Оказалось, что в городе так же безопасно, как и в тайге или в степи, если знать его законы.

Бальдя и Тыган бродили по шумным и тихим улицам, торговались на рынке, сидели на большой площади возле каменного озера, опустив пальцы в воду, Елогуй вспоминали.

Вышли они как-то вечером, сели на пороге, чтобы никто хозяев не потревожил. Слышали, хоть и не прислушивались, что в комнате делается. Долго о чем-то говорили Каган и Шаманка. Бальдя бы уже не выдержал, и Тыган тоже, хоть он моложе. Ну о чем говорить можно, если такая красавица рядом сидит? Нет, не понять Кагана. Недаром Живым Идолом звался.

— Слушай, родной, и верь мне. Долог твой путь до Ерушалаима, всякое может случиться. Враг твой лютый ждет тебя, а ты и не знаешь, где и когда с ним встретишься. Жизнь ему должен? Сделай, как я говорю, не пожалеешь: сохрани свое семя. Знаю я людей, на рынке сидят, в глубокой тайне с нами работают. Сведу тебя с ними, сделают по моему заказу все, что нужно.

Видели Бальдя и Тыган, как бережно заворачивал Каган в большой красного шелка платок крошечные медные кувшинчики с узкими высокими горлышками и замысловатые вещицы из бронзы, а потом уложил сверток в кожаную сумку с тисненым узором.

А вчера они встретили другого Великого Шамана, отмеченного огненным крестом, и Каган велел им опустить оружие и не вмешиваться, что бы ни случилось. Теперь он умирает, и что будет, когда совсем умрет? Что же с ними будет?

Охотники подоткнули волчью шкуру, которой был укрыт еще живой Идол, и начали осторожно поднимать носилки.

Тамплиер зажег свою свечу от свечи, услужливо протянутой монахом. В избушке все равно было темно.

Эта избушка прилепилась боком к стене, вытесанной в меловой горе. Два окошка и низкая дверь — вот и весь свет, если днем, а вечером двух свечей никак не хватает, от них только тени сгустились под потолком. Прямо напротив входной двери, за которой остался на страже Чеботок, чернел проем, обрамленный грубыми балками.

Монах перекрестился, быстро пробормотал молитву и, пригнувшись, шагнул в проем, который вел внутрь горы.

Белокожий последовал за ним. Ход оказался просторным: два человека могли разминуться, не касаясь гладких меловых стен. Под высоким незаконченным сводом даже рослому Тамплиеру не пришлось нагибаться.

Сначала, не больше десяти шагов, ход шел прямо, а потом раздвоился. Один рукав вел вверх. Там, в тупике, почти на вершине, была церковь, высеченная внутри скалы. Второй — круто спускался вниз. Туда монах и повернул. Широкое покрывало его клобука и ряса закрывали огонек свечи, но идти можно было без опаски. Путь оказался неожиданно долгим, пока натоптанная в мелу тропка не превратилась в крутые ступени. Они привели к запертой двери.

Обычай прятать сокровища под руслом реки монахи переняли у хазар, и белый лыцарь был из немногих, кому они доверили свою тайну.

В небольшой овальной комнате Тамплиер огляделся, подняв свечу. Высеченная вместе с комнатой громоздкая колонна подпирает свод. И стены, и свод кажутся грязными и липкими даже с виду: они старательно покрыты чем-то в несколько слоев, может, сосновой смолой, может, воском. Это покрытие — надежная защита от влаги, но поглощает и без того скудный свет, поэтому огонек свечи еле освещает дубовые полки, опоясывающие комнату. Колонна не тронута и играет дивой росписью. Все библейские сказания изображены на ней яркими, сочными красками, пропитавшими мел навсегда.

У пола — сотворение мира, изгнание из рая, дальше — история многотерпеливого, избранного Господом народа, выше — Дева Мария, Благая Весть и под потолком, после распятия Христа, во всю опояску — Вознесение.

Тамплиер за спиной монаха подмигнул Спасителю: шалом! Жаль братия потолок загадила, я бы тут такое изобразил! Самое-то забавное случилось потом.

На полках, что ближе к дверям, — монастырские записи на бересте, а дальше — папирусы. Тамплиер взял в руки один, другой.

— Евангелие?

Монах трижды перекрестился с поклонами в сторону свитков.

— Сорок жизнеописаний Сына Отца нашего небесного. А вот иконы древние, сотни лет им. Послал Господь святую Ирину, императрицу византийскую, защитникам веры истинной в помощь. Не дала иродам все лики святые огню предать. Монахи, что бежали в стародревние времена от иконоборцев проклятых, унесли с собой, что могли. Так и сохранились святыни и до нас дошли.

Тамплиер поднял брови и небрежно бросил свитки обратно на полку. Монах потупил глаза, стараясь, чтобы гость не заметил укоризны и не обиделся. Засуетившись от неловкости, он ступил за колонну в три обхвата и жестом пригласил лыцаря за собой.

За колонной в небольшой нише на полу стояли кованые сундуки с дорогими облачениями. Они были раскрыты, чтобы древние ткани не задохнулись.

Каждая, даже самая мелкая вещица, драгоценной церковной утвари была бережно завернута в мягкую ткань и трепетно уложена в лыковые короба.

Горшки, доверху наполненные старинным золотом и серебром, рядами стояли на полках вдоль стен. Между ними, завернутые в белый лен — каждая отдельно — стопками лежали древние бесценные иконы. Самой новой из них было больше пяти сотен лет.

Монах вынул из одного сундука несколько шитых золотом мантий, и, осторожно встряхнув, отложил их в сторону. Рядом положил несколько искусно сделанных парчовых поясов. Тамплиер увидел в сундуке омофоры из овечьей шерсти, очень древние, одни из первых. Как же удалось сохранить такую древность?

С сомнением достал монах странную одежду. В монастыре никто не знал, откуда она и сколько хранится здесь. И ценности ее не ведали.

— Все как есть: халат полотна белого шелкового с коробом на вороте, кишка заодно с халатом в перетяжках. Гуляет среди братии сказка, что это одежа Спасителя. И завещал Он ее хранить апостолу Варфоломею.

Монах, придирчиво разглядывая одежду, нет ли на ней пятен и прорех, не заметил, как побледнел Тамплиер, побледнел, прикрыл глаза и покачнулся: сколько времени прошло, а не забыть казнь лютую, позорную после тридцати трех упоительных лет служения добру и благу. «И жизнь твоя закончится страшно, мучительно и позорно». Проклятый Имзакан! Поделом ему! Как сквозь толщу воды, донесся до него голос:

— Но сомневаемся мы: уж больно чудна одежа, и не в одном Евангелии подтверждения ей не нашли. Опасливо, а вдруг это халат царя какого языческого или того хуже, хламида колдуна непотребного, потому и решились продать. Коли грех за нее ляжет, то не на нас, коли благодать на кого другого, то и слава Богу.

*****

Анчар еле дождался, когда «русский» магазин откроется. С таким настроением нужно бежать из дому чем дальше, тем лучше. А куда убежишь? Погано, что возвращаться все равно придется. А как вернуться? Как смотреть на Ирку? И о чем говорить? Все уже сказано.

Хорошо началось это утро! Он проснулся на рассвете. Сна ни в одном глазу — редкая удача! Вечный «недосып» давно стал привычным и не напрягал. По выходным спишь до отвращения, а все мало. Вот бы придумал кто-нибудь способ высыпаться впрок, хотя бы на неделю вперед — весь бы ему почет и памятник до неба от хронически усталого человечества! Рабы, как ни крути, рабы, хоть бы выспаться…

Ирка посапывала на плече.

— Ирочка… Ириша…

— М-м-м?

И улыбнулась сквозь сон… И потянулась к нему, родная, теплая…

Как в прежние времена, взял «ноль-семьдесят пять» «Немирова», колбаски, сырку, банку шпрот, бутылку «колы». Пара пластиковых стаканчиков в машине найдется. А перочинный нож всегда в кармане.

Анчар подрулил к крошечному лесочку посреди города. Хорошее место — столики, скамеечки для пикников, и ехать далеко не нужно. Аккуратно разложил закуску, налил первый стаканчик и задумался.

Пить не хотелось, а что поделаешь! Это что же Ирка себе позволяет? Думать нужно! Так задеть его самолюбие! Ударить наотмашь! За что, почему?

Никогда он не говорил, как любит ее. Что, сама не понимает? И вообще, зачем говорить, когда и так все ясно. Жить он без нее не может, это факт. Вместе им хорошо — это второй. Куда она без него? — третий. Восьмой год вместе. Вот и вся любовь. Разве не так? Слова только мешают и путают.

А тут вдруг захотелось Анчару словами сказать про любовь и все такое… И место подходящее, и время. Постель, как после землетрясения: простыни, подушки — в кучу, Ирка в кольце его рук, не вырвется. Ох, Ирка! Растаял, разнежился вояка.

Так и сказал, как думал:

— Хватит, Ир, пора. Живем вместе, так пусть все по закону будет, а? Ты как?

Ирка вскинулась, рванула простыню на плечи и уставилась на него. Анчар подумал, что от радости она слова вымолвить не может. Как же! Вот тут-то и началось.

— Ой, Андрей, счастье-то какое! Вот не ожидала! Честно, сначала ждала, удивлялась, потом ждать перестала, и так хорошо. Думала, что и ты понимаешь: раз нам пожениться здесь невозможно, так чего зря расстраиваться.

— Говоришь, по закону… Это по какому? Что, есть что-то новое в законах? И как это я пропустила?

— Ты чего, Ир? Распишемся, и все, чтоб, как у людей. Семья…

— Как у людей? У каких людей? У еврейских? Забыл, кто мы с тобой?

— Ну, ты-то, положим…

— Вот именно. Я, Коваленко Ирина Анатольевна, чистой воды еврейка при русском папе. А ты, Андрей Яковлевич Рабинович, кто?

— Ну… Дед Семен, отец бати, был евреем, и бабка Рива.

— Притворяешься, что не понимаешь? А мама? Из польской шляхты? Кто же тебе в Израиле жениться позволит? Вот тебе и весь закон.

— Подумаешь! Смотаемся на Кипр или в Прагу, и все дела. Пол-Израиля так делает.

— А меня спросили, хочу ли я на Кипр? Я здесь хочу! Я гражданка этого государства и не хочу, чтобы моего мужа считали здесь неполноценным.

— Это я неполноценный? Здрасьте, приехали! Вот ты как думаешь…

— Не я, а закон.

— При чем тут закон, Галаха? Не хочешь, так и скажи. Значит, не любишь. А я-то, дурак, размечтался… Ты бы о Мише подумала. Усыновить парня нужно. Совсем от рук отбился.

— О Ми-и-ише?! Андрей, ты что, ничего не понял? Миша… Еще немного и он сам нас с тобой усыновит, если захочет, конечно. Хотя, кто мы для него!..

Тут Анчар не выдержал. Все, что думал про Мишины побрехушки дешевые, про ее дурацкую доверчивость, про свою пахоту на захребетника-придурка, выложил. Ирка молчала, глазами хлопала. Потом попыталась что-то объяснить. Опять боги-ангелы-омфалы, ничего нового. Наша песня хороша, вот как это называется. Надоело!

Анчар не то, чтобы разозлился, просто молча оделся, тихо щелкнул замком и побрел к машине.

Теперь сидит в лесочке, стаканчик пальцем поглаживает, выпить примеряется. Не выходит махом… Объяснения объяснениями, но, как не крути, отказала ему Ирка. Не хочет быть его женой. Утрись, Анчар.

Сзади хрустнула сухая ветка, зашуршали иголки.

Так, не хватало, чтобы бомж к нему присосался. Анчар поднял голову. По пустой дороге возвращались из синагоги верующие. Многие в талесах. У кого на плечах, кто голову покрыл, кто подушечкой сложил, в руках несет.

Может, это один из них с тыла подгребает? Как жениться, так мама у него неподходящая, а как выпить на дармовщинку?

Кто-то сел рядом. Оглядываться не хотелось. Была бы Ирка, он бы ее признал и по вздоху.

— Проблемы?

Рядом, спиной к столу, облокотившись о доски, сидел Миша. И куда растет? В мае тринадцать стукнет, а здоровый, как крепкий парень в расцвете лет. Красивый, рослый, неглупый, очень даже неглупый. А что толку? Ведет себя, как… как царь вселенной, не меньше.

— Ага, выпить не с кем.

— Приглашаешь?

Анчар молча двинул пустой стаканчик, налил.

— Что-то случилось?

— Да так. Накатило все разом.

Анчар горестно шмыгнул носом.

— Вкалывать — пожалуйста, а жениться, извини, Андрей… Ты, Миша, у нас птичка вольная, жизни не знаешь! Вот я тебе расскажу, глаза приоткрою, чтобы увидел, что тебя ожидает.

— Нет, лучше я тебе расскажу. Ирина сразу поняла. А ты… — Миша махнул рукой.

— Что, я? Неполноценный? Так и скажи.

— Брось, Анчар. Все будет хорошо. Это не ты и не закон, а мир вокруг тебя неполноценный.

— Вот объясни мне, ангел хренов, почему бог один, как говорят, а законов много?

Миша улыбнулся.

— Весь фокус в том, что и богов много. И проблем у них не меньше, чем у тебя, у меня, и у всего мира. Знал бы ты о моих…

— Да, помню, говорил ты, что в какой-то команде. Или в бригаде? — Анчар испытывающе посмотрел на парня. — Под каким-то Базом ходишь?

— Памятливый! Это я тогда на пляже лишку болтнул. В горячке был от волнения, а потом от радости. Знал бы ты, что для меня значит твой подарок! — Миша неторопливо поднес стакан к губам и, мягко запрокинув голову, одним движением влил водку в рот, не покривившись.

Анчар проследил за рукой Миши: «Красиво, и когда успел так наловчиться? А даже не подумал, щенок, что чокнуться в хорошей компании полагается», — и опрокинул в рот содержимое своего стакана, по привычке сморщившись и тряхнув головой, потянулся за хлебом, положил на него несколько слипшихся пластиков сыра и протянул бутерброд Мише.

— Закусывай, закусывай, самое время позавтракать.

Миша жевал, а Анчар, опустив голову, задумался. Вечно с ним, как на вулкане. Баз какой-то… сабра, наверное, «баз» — это «сокол» на иврите, крутая кличка… команда… лишку болтнул… И тот тип на пляже мутный какой-то.

— Так что за Баз-то? Толковый хоть мужик? Взглянуть бы.

Миша сам взял бутылку, разлил по второй. Анчар поднял стакан, кивнул, но пить не торопился. Пусть Миша еще выпьет, язык развяжет.

— Да видел ты его, много раз видел. Пусть не живьем, как говорится…

— В кино, что ли?

— И в кино, и в музеях. А первый раз, наверное, в «Детской Энциклопедии». Была у тебя в детстве? Желтая такая?

Лицо Анчара даже вытянулось от удивления.

— У кого ж ее не было! А чем же он так прославился, что его в энциклопедию поместили? Уж я бы запомнил, я эту энциклопедию вдоль и поперек еще до школы изучил.

Миша не спеша выпил, доел бутерброд, и продолжил, задумчиво глядя перед собой, вроде говорил одно, а думал о другом.

— В Египте одного из богов Ра изображали в виде человеческой фигуры с головой сокола. Это и есть Баз.

Анчар тоже выпил и, не закусывая, протестующе помахал стаканом:

— Стоп, стоп. Я точно помню, что Ра — это бог Солнца, а не какой-то сокол. И знак его — кружочек с крыльями. Не так?

— Нет, не так. Тут твоя энциклопедия ошибается. Солнце — это Солнце, Ра — это Ра, а Баз — это Баз, мой начальник. И знак его — крылатый диск.

Давно разошлись по домам верующие, на выезд из города двинулись автомобили, солнце поднялось над соснами, за соседними столами начали устраиваться компании. Потянуло дымком и запахом шашлыка.

В бутылке осталось на донышке, в консервной банке — одна шпротина, а Миша все втолковывал что-то Анчару, объяснял. Анчар кивал, а в голове крутилось: «Что за болезнь? Вон, как много знает, и все логично вроде, красиво, а послушать — не верю». Не укладывалось у Анчара в голове то, что пытался втолковать ему Миша. Он привык доверять своему опыту, опыту друзей и командиров. В его жизни не было места фантазиям, сказкам, мечтам. Может, и не болен парень, но живет в своем мире, жизни не знает, верит во что ни попадя. Нужно что-то делать, а что? Как убедить мальчишку? Как отвести беду? Знать бы, в чем беда, руки бы вовремя подставить. Пусть пока поговорит, а он, Анчар, послушает, подумает, а там и придумает что-нибудь.

— Ты объясни мне, почему какой-то принцип для нее важнее нормальной жизни? Хорошо это или плохо?

Миша растянул губы в мягкой улыбке, и взгляд его потерял обычную надменность.

— Что такое хорошо и что такое плохо… Что есть добро и что есть зло? Я тебе уже битый час об этом толкую. В этом-то и все дело. Для того и закон, чтоб и в душе каждого человека, и между душами постоянная борьба шла.

Анчар с подозрением посмотрел на Мишу. Час от часу не легче!

— Душа? Ты что, верующий, что ли?

Миша досадливо поморщился.

— Да не верю я, а знаю: есть душа, есть! С телом она не умирает, а возносится и обогащается. Потом ей путь назад, на землю. Но есть и особые случаи, например, души, которые не способны к обогащению, потому что вознеслись уже переполненными. Это души фанатиков, независимо, от того, кем был человек при жизни, негодяем ли ведущим, или блаженным ведомым. Эти не возвращаются, ждут своего часа. Да еще души самоубийц, они болтаются между небом и землей и всем мешают. И ничего с ними не поделать.

Анчар разлил по стаканчикам остатки водки.

— М-мда-а…

За спиной Анчара раздался робкий голос Иры:

— Значит, есть жизнь после смерти?

Миша даже не поднял голову.

— Не совсем жизнь.

Ира присела рядом с Анчаром и легко обняла его за плечи.

— Как это странно.

Анчар почувствовал, как рука Иры напряглась у него на плече.

— А у тебя душа есть?

Миша опустил голову, поводя ею из стороны в сторону. Анчар усмехнулся: ага, умник, вот ты и спекся, водочка, она на ангелов действует, так же, как и на нас, сирых и убогих.

— Не знаю. Душу может только смерть выявить. А мы…

Анчар хлопнул ладонями по столу.

— Все, достаточно. Не хватало, чтобы ты еще, Ир, заразилась.

Миша поднялся.

— Устал что-то, пойду посплю, а вы вернетесь — не шумите, хорошо?

— Да, Миша, отдохни. — Ира поднялась вслед за ним. — Один вопрос, можно?

— Смотря, какой вопрос…

Миша отвечал Ире, а смотрел на Анчара, будто ожидая, что у него тоже найдется вопрос. Но Анчар не слушал, задумавшись о своем.

— Что такое Ра?

Миша посмотрел себе по ноги. Ира проследила за его взглядом, но не увидела на земле ничего, кроме сухих иголок среди россыпи мелких камешков.

*****

Быстро бежит время, а ничего в жизни не меняется уже восемь лет. День похож на день, недели скатываются в серые, мягкие комочки и набиваются в такие же серые мешочки месяцев. Двенадцать мешочков — год, еще двенадцать — два, потом три, восемь… Вот если бы в них хоть на донышке, деньжат завалялось, может, веселее было бы ворочать эти мешки. Но чего нет, того, как видно, уже и не будет.

А как мечталось! Куплю квартиру и покатаю Ирку с Мишей по стране, а там, чем черт не шутит, и за границу вывезу. Ирка, Ирочка… Все бы для нее… на руках бы носил, работал бы день и ночь, чтобы она ни в чем нужды не знала.

Только она смеется, говорит, ей и не нужно ничего, был бы он, Андрей рядом, да Миша жив-здоров, что еще? Счастлива, говорит, любит… А работает почти, как он, по десять-двенадцать часов, разве что не по сменам. Вместе получаем — грех жаловаться, а денег нет.

Миша растет, да как растет! И не подумаешь, что в мае тринадцать исполнилось — просто молодой мужик на все двадцать пять. Гормоны… Шляется где-то неделями, приезжает домой, закрывается у себя в комнате, Ирка даже еду туда носит. Поживет день, два, редко неделю, и опять — комнату на ключ, сам за порог — бай!

Сначала боялся Анчар, что связался парень с дурной компанией. С Иркой поговорил. Она успокоила: не переживай, с Мишей ничего плохого случиться не может. И сама не волнуется. Миши нет, не вспоминает о нем. Он приезжает — встречает приветливо, но, где был, что делал и главное, с кем, никогда не спросит. Наготовит вкусненького и таскает подносами ему. Хорошо, не грубит парень, вежливый, спокойный, все «спасибо» да «пожалуйста».

«Андрей, дай полтыщи, пожалуйста… Нет? Ну, тогда, сколько есть. Спасибо…» Вот и все дела… Тот чудной разговор в лесочке пожалуй, самым длинным за все эти годы был. И просьба на пляже год назад странная… Ладно, не жалко, подарил, так подарил.

На Мишу все деньги и уходят. Было бы больше, и больше бы уходило. Вроде, не на глупости просит. Компьютер каждый год меняет, да к нему всякие прибамбасы покупает, книги, учебники, словари. А в последний год новая «фишка» у него появилась: натащил в дом разных серьезных тренажеров, занимается до упаду, и Анчару перепадает. Красота! Не то, что раньше, когда отжимался до пота Анчар на ковре, подтягивался на самодельном турничке в коридоре, да «грушу» лупил под окнами.

А Ирка? Что Ирка, ее понять можно, появился у нее Миша не по-людски, так до сих пор и тянется.

Любит ее Анчар так, как никто никогда никого не любил. Жизнь за нее — пожалуйста, кровь по капле до донышка — не задумается. А помочь, изменить ничего не может. Непонятно, странно все… Остается молчать и ворочать свои мешки…

На лобовое стекло шмякнулась здоровенная капля и поползла вниз, оставляя за собой перламутрово-зеленый след. Ворона, не меньше. Вот уцелила, негодная! Анчар дернул рукой, чтобы включить «дворники», да вовремя сдержался. По стеклу эта сопля размажется, а толку не будет, до завода подождет.

Он стоял в пробке на выезде из города. Новая дорожная развязка — дело хорошее, но утренних проблем даже она решить не может. Машины по-прежнему медленно двигались пару сотен метров до кольца, а там, вырывались на простор новой дороги, кто до Тель-Авива, кто в Петах-Тикву, а большинство, как он, в промзону, на один из заводов.

От скуки Анчар еще раз осмотрел птичью отметину, глянул на высоченный рекламный щит над заправкой «Сонола». Ирка прозвала его фаллическим символом родного города. И даже не покраснела, бесстыдница!

Взгляд скользнул вниз, по крышам передних машин, на обочину и уперся в молодого парня, лениво облокотившегося о капот автомобиля с белыми номерами. Палестинец отвел глаза, достал сотовый телефон, коротко глянул на него, не набирая номера, нажал на кнопку, сказал несколько слов и отключился. Потом, не торопясь, он сел за руль, завел двигатель и проехал вперед, пытаясь влиться в едва ползущий поток машин.

Скучно. Каждое утро одно и то же. Вот и вчера, кажется, этот араб стоял на этом же месте возле кучи картонных ящиков у магазина. Тренированная память возразила: не кажется, точно стоял. И вел себя точно так же. Вроде ждал его, Анчара, появления. Каждое утро одно и то же. Скучно…

Перед будкой охраны на въезде в промзону, как всегда, переминалась с ноги на ногу длинная очередь рабочих-палестинцев. Медленно проезжая мимо, Анчар обратил внимание на араба, который, скользнув взглядом по его машине, и даже, кажется, задержавшись на номере, отвернулся, доставая мобильник. Глянул на него, будто отмечая время, сказал несколько слов и спрятал сотовый. Что это? Случайность, или?.. Да нет, не может быть, что за паранойя! Какая может быть слежка? С Россией давно все концы обрублены, а та история с Мишей… Так это было без малого восемь лет назад. Кому это интересно?

Однако какое-то смутное беспокойство тревожило Анчара всю смену. А что, если это Казем объявился? Или все-таки Россия, Чечня? Приморье? Там речь не о миллионах, о миллиардах шла. Хорошо, предположим, это слежка: элементарный хронометраж, пути следования объекта на работу и обратно, сообщение, кому надо. Все таки лучше проверить, береженого бог бережет. Изменить маршрут он не может, но время изменить в его воле. Обычно он работает с семи утра до полвосьмого вечера, а сегодня уйдет раньше. В конце концов, имеет же он право хоть изредка дать себе небольшую передышку и отработать смену без дополнительных часов.

Выехав с завода, Анчар увидел неторопливо идущего ему навстречу араба. Грамотно: дорога заканчивается тупиком за следующим заводом, так что ни одна машина не проедет незамеченной. В зеркало заднего вида Анчар увидел, что араб, не сходя с тротуара, повернул голову, проводил взглядом его машину и достал мобильник. Интересно…

Подъезжая к городу, Анчар остановился возле арабского магазина, как раз через дорогу от того, возле которого утром он заметил топтуна «номер один». Сигареты кончились и семечек купить пора, любил он, лежа перед телевизором, пощелкать каленые в микроволновке, еще горячие «подсолнухи»…

Вышел, постоял на пороге, прикуривая, незаметно огляделся, нет ли чего подозрительного? Вот так-та-а-ак! Утренний парень-араб отвел глаза и полез за сотовым. Ничего себе, птичка!

Домой, домой! И подумать. Анчар весь день не мог отделаться от мысли, что за ним следят, а здесь, на пороге магазина, окончательно убедился, что опасения его не напрасны. Столько лет прожил тихо-спокойно, изредка и не внапряг вспоминая то, что было в России, или историю с похищением Миши, так вот на тебе!

И все же, кто? Интуиция проснулась и замотала головой: нет, не Россия. Те деятели давно бы выследили, выкрали, башку бы отвернули и кровь по капле выцедили за свои миллиарды. Да и каким боком Анчар к их бабкам? Что он знал? Выполнял приказы, получал зарплату, ни премий, ни дач-дворцов, ни заграниц. Израиль не в счет, заграница, да не та, совсем не та.

Казем?.. Ничего другого в голову не приходит. Попробовать прикинуть, поставить себя на его место? Это для нас с Ириной все в прошлом, а для него? Он-то глубже всех увяз в этой истории. Ушел ведь проигравшим, озлобленным. Сбежал. Мог ли так просто забыть, что какой-то работяга-«русский», туповатый молчун, которого он сам же присмотрел, пригрел и взял в свою бригаду, вдруг развернулся и умыл его, тренированного боевика? Развалил такую операцию, судя по размаху, тщательно подготовленную и почти уже завершенную! Не мог не разозлиться, не мог забыть и простить, когда остыл. Не раз, наверное, в мыслях поджаривал Анчара на медленном огне, переворачивая с боку на бок; на мелкие клочочки разрывал горелое мясо и собакам скармливал. Отомстил бы — успокоился, да руки коротки! Значит, не успокоился. Затаился в надежде, что мир тесен, да и случайности никто не отменял. Живем по соседству, возможно, Казем или кто-то из его приятелей, помнивших Анчара, работает на одном из заводов промзоны. Не исключено, что увидели его, когда стояли в очереди перед шлагбаумом или ждали маршрутку после работы. Да мало ли! Вот и дождался Казем своего часа.

Анчар докурил, стараясь не встретиться взглядом с «топтуном», и пошел к машине.

Дорога к дому была знакома до мелочей, поэтому ничто не отвлекало и не мешало думать «за противника», представлять логику Казема, даже если она на первый взгляд покажется абсурдной.

Итак, предположим, Казем считает невероятным, что «русский» случайно оказался под рукой, чтобы попасть в бригаду. С его точки зрения, появление Анчара на заводе сильно похоже на подставу. Не объяснишь же, что это действительно было совершенно случайно.

Следуя этой же логике, ему трудно поверить, что мать похищенного мальчика случайно оказалась напарницей «русского». Значит, Анчар, уже владея информацией, познакомился с матерью мальчишки, научил ее, как вести себя. Этим и объясняется ее спокойствие и легкомыслие. Видимо, женщина оказалась способной ученицей, если они до сих пор вместе. То, что Анчар и Ирина не расстались, известно наверняка, проверить это не сложно.

Значит, Казем убежден, в своей правоте: тут нет места случайностям, а его враги — это боевая группа. Где они живут и работают, давно для него не тайна. Трудно выяснить, на кого работают. Если, по убеждению Казема, они резиденты, то зачем им такое сложное прикрытие? Восемь лет работают простыми рабочими на заводе, получают гроши, купили квартиру в недорогом районе. Не говорит ли это о том, что за ними какая-то мощная организация, а сами они очень ценные ее кадры. А иначе как они могли узнать о законспирированной группе Казема и о задании, которое она получила? Где утечка? Кто предатель?

Анчар включил поворот и обогнул круг перед подъемом в город. Много времени потребовалась, чтобы проверить все детали, выяснить все мелочи, и вот-вот Казем или те, кто стоит за ним, начнут действовать. Не будут же они пасти их с Ириной вечно.

Еще поворот.

Хотели бы убить, чтобы отомстить, нашли бы не один десяток возможностей. И не подъезжал бы сейчас Анчар к дому, и не жарила бы Ирина котлеты к вечным макаронам. Если не подстерегли, чтобы уничтожить, значит, хотят взять живьем. Интересно…

Закрыв машину, Анчар огляделся. Это что же, теперь так и ходить: голову в плечи, глаза в разные стороны? И Ирку обучить? Как же ей, мышке любимой, рассказать? А нужно ли? С первого дня, вернее вечера, он взял на себя ответственность за нее, и ни разу даже в мыслях не появлялось отщипнуть хоть крошечку и переложить назад на тонкие до смешного плечи. И не нужно ей ничего знать, хорошо, хоть реветь по пустякам отвыкла.

Справится Анчар сам, не в первый раз. Уроки, которые остались в прошлом, не забылись, нет, не забылись. Нужно лишь быть аккуратнее, интуицию, ленивую барыню, встряхнуть, учителей добрых вспомнить, а недобрых тем более, да и вообще, мало ли, что понадобится. В нашем деле мелочей не бывает. Так капитан Гронский говорил? А Ирку с Мишей — за спину, в укрытие, в тыл. И цыц мне, не высовываться, пока не разрешу!

Во дворе он присел на лавочку. Закурил и продумал, что может предпринять противник дальше. А дальше, после проверок и слежки, при таком раскладе нужно быть готовым к захвату, никуда не деться.

Захват предполагает длительный допрос и, возможно, дальнейшее использование пленных. Это в теории. А вот о практике лучше совсем не думать, слишком хорошо знает Анчар, что такое практика допроса. Ирка такого на первой же минуте не выдержит. Нет, не думать! Этого допустить никак нельзя. Лучше смерть. Но о ней потом.

Итак, захват. Где? Как? Какими силами?

Захватить человека в Ариэле и вывезти его из города? Очень сложно, так как это один из самых охраняемых городов мира. Он обнесен тройным забором из колючей проволоки, с контрольно-следовой полосой вдоль него. Плюс электронные средства слежения, армия и городская охрана постоянно кружит по периметру. Охраняется въезд и выезд из города. Все это так, но охрана — это далеко не страховка. Могут позвонить в дверь под видом полицейских или соседей. Но Казем знает, что у Анчара есть оружие и он как профессионал умеет им пользоваться. И неизвестно, что в квартире может их ожидать: сигнализация, скрытые камеры.

Могут выманить из города, сообщив, предположим, что Миша попал в беду. Ирина взовьется, ничто ее не удержит.

Захватить машину в пути? Нет, придется перекрыть дорогу перед машиной и позади ее. А на территориях, контролируемых армией и полицией, это невозможно.

Нельзя исключать эти варианты, но Анчар чувствовал, что есть решение проще. Думай, думай…

А если придумать ситуацию, когда они с Ириной окажутся в определенное время, в определенном же месте на «территориях» или поблизости? Место должно быть закрыто от посторонних глаз. Да, задачка предстоит не из легких. Будем ждать…

Добывая из кармана ключи, Анчар решил отвлечься и дать себе передышку: постоять под горячим душем, пообедать, накалить семечек и ждать Ирку. Он так редко приходил первым, что всегда чувствовал себя двоечником-прогульщиком, но Ирке об этом знать не обязательно, а то переполошится, раскудахчется, начнет уговаривать отдохнуть, не оставаться после смены на дополнительные часы. А зарабатывать кто будет? Миша? Он только брать умеет.

Правда, сейчас Анчару было не до эмоций. Все его размышления убеждали в том, что не сегодня-завтра, ну, может, послезавтра нужно готовиться к любым неожиданностям, и будут они весьма неприятными.

Дома Анчар переоделся, умылся, открыл холодильник. Конечно, котлеты с макаронами, спасибо Мише… Ладно, нам не привыкать, мы люди не гордые.

Анчар поставил тарелку в микроволновку, достал из морозилки початую бутылку «Перцовки». Вдруг мобильник зарыдал «Славянку». Ирка!

— Андрей, Андрей, алло! Андрюшка, что я тебе расскажу! Ты меня слышишь?

Анчар отвел руку с мобильником от уха. Ирка верещит — оглохнуть можно. Неужели еще что-то случилось? Судя по тону, не очень печальное.

— Угу…

— Представляешь, час назад весь завод собрали, сказали, что для поддержания настроения работников в период кризиса решено устроить компьютерную лотерею. Разыгрывается, мол, отдых в гостинице на Мертвом море. Номер на двоих, конец недели, три дня и две ночи.

— Самое время. Как раз, когда людей увольняют, и заказов нет? Когда «проценты» за переработку срезают?

Голос у Андрея скучный, равнодушный, Ира даже задохнулась от обиды. Ну, ничего, сейчас она его так обрадует, так обрадует! Он еще запрыгает от радости, как она прыгала! Жаль, что нельзя увидеть этого. Андрей и печалится, и радуется очень сдержанно. Но тут такое! Ни за что не сдержится!

Анчар улыбнулся в трубку. Ох, мышь моя дорогая, доверчивая! Жаль тебя разочаровывать.

— Точно, какой-то «левый» трюк. Или деньги отмывают, или взятка скрытая… или рот кому-то заткнуть подачкой хотят. Кто выиграл-то? Секретарша директора? Начальник отдела контроля? Бухгалтер?

Ира радостно засмеялась в ответ.

— Не угадал, не угадал, а еще умный… Я выиграла. Я! Просто раньше позвонить не могла, все время наши подходили поздравить, работать не давали, бригадирша коситься начала. Ты рад?

— Рад. Когда ехать?

— На следующей неделе, в четверг.

— Следующую неделю я в ночь.

— Ничего, одну ночь пропустишь. Такое раз в жизни бывает, неужели не поймут?

И, перейдя на шепот, Ира зачастила:

— Пока, начальница смотрит, работать нужно, дома договорим, целую.

Анчар улыбнулся замолчавшему мобильнику: «И я тебя целую. И люблю».

Взял в руку «Немиров», задумчиво посмотрел на этикетку и вернул бутылку в холодильник. И ежевечернюю пробежку сегодня придется отставить. Не обращая внимания на писк микроволновки, он открыл окно и закурил.