Волчья шкура

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Тужься, девонька, тужься… Что же ты такая непонятливая? Не в грудь, а на низ, на низ, как по-большому…

— А по-другому нельзя?

— Шутишь? Это хорошо для ребеночка… — акушерка задумалась, потом кивнула. — Можно и по-другому. Но это не для всех. Дала нам ночью поспать — как умею, помогу тебе, выглажу младенчика.

Она размяла пальцы и подула на них, чтобы разогреть.

— А ты не ленись, не расслабляйся, работай, работай, помогай мне.

То ли от мягких круговых движений, то ли от желания угодить доброму человеку Ира сосредоточилась, представила, как это делается, и впервые правильно поднатужилась.

— Вот так, вот так, умница, вижу головку, теперь уже скоро…

Всю прошлую ночь Ира ходила по длинному коридору родильного отделения от окна до лестничной площадки.

А когда становилось совсем невмоготу, ложилась на жесткую кушетку, которая почему-то стояла в туалете. Боль тут же таяла, будто просачивалась сквозь холодную клеенку, и давала измученной роженице чуть отдохнуть.

Казалось, что на всем этаже, кроме нее, никого не было. Сестринский пост, освещенный тусклой лампочкой, так и остался пустым. Только в темной палате посередине коридора кто-то самозабвенно с переливами — вверх-вниз — храпел. Кричи, плачь, жалуйся — никто не услышит, никто не поможет.

Под утро боль стала невыносимой и, чтобы заглушить ее, пришлось пару раз вцепиться зубами в руку выше локтя. На третий раз боль, разжимая зубы, прорвалась стоном, всхлипом, и по всему этажу раскатилось первобытное утробное рычание.

Храп замер на середине подъема, и тут же в палате появилась акушерка.

— Пора, девонька, пора, что ж ты так засиделась? Почему раньше не позвала? Ну, с Богом!

Новорожденный не заплакал. Молодая мать в тревоге прислушивалась. Акушерка, повернувшись спиной к родильному столу, бегло осмотрела младенца и едва слышно охнула.

Крохотный мальчик двух минут от роду, покрытый слизью и кровью, водил пронзительно голубыми глазами из стороны в сторону. Взгляд его был внимательным и серьезным. Он с интересом осматривался вокруг.

На секунду взгляд младенца застыл, между бровями скользнула складочка. Он нахмурился, задумался и, как будто вспомнив, что нужно сделать, сморщился. Черты его крошечного личика расплылись, глазки помутнели, рот разошелся в крике.

— Познакомься, мамочка с сыночком, — заученная привычная фраза помогла акушерке прийти в себя. «Но пусть я до пенсии останусь без ночных дежурств, если мне это привиделось!»

Жар августовского полдня опалил лицо: на Иру смотрели голубые глаза Большого Шамана и Великого воина Кагана. Так тому и быть…

— Здравствуй, — шевельнула губами.

В родильный зал вошла заведующая отделением.

— Доброе утро! Поздравляю, Ирочка! Привет тебе от Юрия Васильевича. Как наш богатырь, Нина Петровна?

— Все хорошо, справились. Мамочка у нас умница. Пусть отдыхает, она заслужила. Посмотрите мальчика, Елена Александровна.

Акушерка кивнула на пеленальный стол.

Что-то в тоне и во взгляде Нины насторожило заведующую. Они давно работали вместе и научились понимать друг друга, не тревожа молодых мамаш.

Врач и акушерка подошли к младенцу. Нина Петровна распеленала его.

— Вампиреныш, Елена Александровна, чистый вампиреныш! — выдохнула она, убедившись, что Ира дремлет на каталке, и торопливо зашептала что-то на ухо Елене Александровне.

— Можете отдохнуть, Ниночка. Чайку попейте, успокойтесь. Пусть девочки приготовят Ирочке палату. И, пожалуйста, никому ни слова, хорошо?

Елена наблюдала Ирочку с того дня, как Юра Машков привел ее. Он думал, что состояние его подопечной связано с трагическими событиями, которые ей пришлось пережить. Сначала смерть мамы, потом какая-то напряженная работа и загадочная история в конце лета, о которой толком никто ничего не мог рассказать. В результате — сильнейший стресс. Сама же девушка выглядела и вела себя так, будто ничего особенного с ней не случилось. И беременность оказалась ей очень к лицу. Об отце будущего ребенка она говорить не захотела. А теперь вот это. Бедная девочка…

Ребенок оказался поразительно белокожим с яркими голубыми глазами. И без крайней плоти. Уму непостижимо! А если еще поверить Нине… Скорее всего, это от лекарств, которые Ира принимала. Другого объяснения нет. А если так, то неизвестно, чем все это может закончиться. Бедная, бедная… Чем можно ей помочь? Хорошо, ребенок — моя забота, посмотрим, что будет дальше, может, обойдется. Если нет… Ну что ж, девочка молодая, здоровая, вся жизнь впереди, встретит свое счастье, будут у нее хорошие детки. Начнет все сначала. Все с начала? Да, с начала!

В родильном зале было тихо, только посапывал спящий младенец, и тихонько вздыхала во сне его мама.

— Ирочка, детка, проснись, послушай меня…

Елена Александровна зашептала, с тревогой вглядываясь в бледное лицо Ирочки.

— Ну что, согласна?

Ира кивнула. Она почти ничего не поняла: какая-то мелкая операция, пока она здесь… в будущем может пригодиться. Но если Елене Александровне нужно, она согласна. Дали бы поспать…

«Платиновые» мозги, как всегда, нашли решение, а «золотые» руки, как всегда, ювелирно выполнили работу.

В родильной карточке Ирины Анатольевны Коваленко появилась новая запись: «Девственная плева родильницы восстановлена по морально-этическим мотивам».

*****

Скоро рванет… Лениво помахивая красным флажком, Анчар остановился на перекрестке грунтовой и асфальтовой дорог возле кучи строительного мусора. Сколько их было, этих взрывов, в его жизни, а хорошо он помнит только первый, когда отец взял его с собой на рыбалку.

Ловили по-офицерски, «на динамит». Вода вздулась огромным пузырем. Глухо ухнуло так, что земля загудела. С заполошным кряканьем взметнулась стайка уток, пузырь опал, и по озеру пошли гулять волны. Отец с друзьями, громко хохоча и весело матерясь, столкнули резиновые лодки прямо в крупную рябь.

Эх, отец, отец… Угораздило же тебя поднять вертолет в такой ветер! Ну, подумаешь, обварился кипятком повар-первогодок, с кем не бывает. Так на беду, у него оказалось слабое сердце, гребут-то в армию всех. Загибался парень, фельдшер сказал, что без дивизионного госпиталя не обойтись. Мама узнала, упросила взять и ее: решила к Новому году поменять занавески, а подходящих кружев в поселке не оказалось, заодно и поможет фельдшеру Пете, присмотрит в дороге за солдатом, как всегда. И спорил ты с ней, даже рявкнул пару раз от души, да разве убедишь маму… Хоронили всех в закрытых гробах.

Анчар показал флажком притормозившему «Сеату», что можно ехать, сюда камни не долетят; сдвинул на затылок пятнистую солдатскую панаму — подарок Йоси — и смахнул со лба пот. Что-то долго сегодня Йоси возится…

Первую боевую гранату он бросил в Суворовском училище, где проходил циничную и жестокую подготовку к жизни и службе.

Там же, в Суворовском, получил прозвище Анчар. Сначала попытались окрестить худого и юркого рыжеватого новичка Тараканом. Х-ха, щас! Как услышал, «тубаретку» поднял, не глядя, и попер ломом. Дошло.

Любимый стишок, который с мамой учил, — «Анчар» Александра Сергеевича Пушкина. В училище, пока не разобрался, что к чему, читал его направо и налево: новым приятелям доверительно, на уроке литературы для отмазки, на концерте — звонко и грозно, «с выражением», как мама. К счастью, он быстро понял, что все «свое» здоровее хранить в себе, поэтому читать вслух стишок перестал, но слово прилипло. Не ломить же второй раз на толпу, пусть будет. Слово красивое, нерусское, да и вообще…

Прозвище увязалось за ним в Рязанское училище ВДВ, а потом в подмосковное Монино. Оттуда вышел Анчар лейтенантом с закодированной восьмизначным числом военной специальностью.

Земля дрогнула. Над невысокими холмами с грохотом поднялась и опала гигантская стена подорванного грунта. На «Командирских» — 12.07, работу закончили. Не спеша, с удовольствием приминая тяжелыми ботинками мягкую меловую пыль, Анчар двинул назад. К машине нужно идти в обход высокой гряды между дорогой и местом взрыва. Йоси, как всегда, сработал отлично: взрыв превратил камни в строительный щебень и уложил его в правильную призму.

Сейчас домой, в душ и спать. Да, Анчар, не забудь, что нужно еще в «русский» магазин зайти, водки купить, колбаса кончилась, да и того-сего по мелочи. Он настолько сжился со своим прозвищем, что часто в мыслях так и обращался к себе: эй, Анчар!.. давай, Анчар!.. эх, Анчар, Анчар…

Слева заработала камнедробилка, по ту сторону дороги, на холме, заскрежетал оживший экскаватор. Стройка, разбуженная взрывом, быстро набирала потерянный темп. Предстояло срыть три четверти холма. Измельченный в камнедробилке грунт увезут, а на выровненной площадке начнут строить сразу несколько заводов — начало большой промзоны.

Камни после сегодняшнего взрыва будут вывозить завтра, потому что сначала все вокруг должны осмотреть археологи, такой закон. Через час они и подъедут. Несколько участков уже обнесены красно-белыми лентами. Анчар успел заглянуть, что там, в пустотах, но ничего интересного не увидел. В открывшихся после взрыва пещерах можно было угадать подобие древней кладки, ступени, ведущие вниз, но дальше все терялось в земляных завалах. Краем уха слышал он, что в древности здесь был город, а гряда, которую он сейчас обходит, — это городской вал.

А там что, впереди? Метрах в десяти, слева, земля осела небольшой ступенькой, обнажив известняковую породу. С перекрестка не увидеть. Да и с той стороны, куда он направляется, не заметно, слишком далеко. Анчар огляделся и в три прыжка оказался на гряде. Так и есть, провал. Узкая щель, примерно полметра на метр. Много историй ходит о не замеченных вовремя провалах…

Нагнулся, попытался рассмотреть, что в глубине. Пустота. Лег на живот, сунув голову в щель. Солнце было почти в зените, и его прямые лучи освещали открывшееся взгляду помещение. Глаза быстро привыкли к темноте: довольно большая, округлой формы комната; насколько можно судить, потолок сферический. Провал пришелся на высшую его точку, где толщина известняка не больше тридцати сантиметров. И он, Анчар, давит на эти сантиметры всем своим весом. Как бы не ухнуть вниз в самый интересный момент… Прямо под ним, в тени головы, — высеченный из известняка куб или, возможно, пьедестал, так как на нем стоит… а вот, что стоит, не разглядеть.

Понятно, Йоси его ждать не будет, уедет минут через десять, может, посигналит для вида. Археологи приедут через час или раньше. От Иерусалима до места чуть больше часа езды в это время дня, а они уже выехали, времени им дается в обрез. Решай, Анчар!

В момент решил и рванул назад, к перекрестку. Там, среди мусора, он видел обрезки арматуры, большие картонные коробки. Что-то можно будет приспособить под лопатку.

Через двадцать минут щель была тщательно замаскирована, даже дерн настелил, как учили.

*****

Странная жизнь продолжалась. Стало понятно, что она окончательно разделилась надвое. Как поминальная стопочка, что раскололась на две половинки, и не собрать, не склеить.

Для людей и на людях все просто, как у всех.

Радость, радость и счастье — сыночек Мишенька, крепыш, умница, красавчик. Петровна не налюбуется, с рук «внучка» не спускает, каждый день Господа благодарит за нежданный подарок.

— Вот, солнышко, оформит мамочка квартиру, и сменяем мы ее и мою «однушку» на хоромы, чтобы манюне было светло и просторно, а потом пойдем мы в школу, мамочка нам костюмчик сошьет, как у принца, а бабуля портфель купит самый лучший и положит туда всякого добра: и ручек, и карандашиков в пенальчике, и тетрадок нарядных. Чтоб у нас на уроке всего в достатке было… а букет у нас будет — ух, какой букетище! И подарим мы его нашей учительнице, самой лучшей на свете. На бабушку Раду похожей…

А Мишенька-солнышко нежится у бабули на ручках, глазенками голубыми поводит, слюнка прозрачная — к ранним зубкам — стекает с тугой красной губки на подбородочек снежной белизны.

А если в гостях пеленочки обмочит, Петровна Ирочке и привстать не даст.

— Сиди, сиди, деточка. Отдыхай, тебе и так достается. По всему балкону паруса развешаны, богатырь растет! Ночами-то дает поспать?

— Дает, Петровна, такой спокойный мальчик. Разок за ночь встану одеяльце поправить, и сухой до утра, да, Мишенька?

Сидит Ира на кухне у Петровны, отдыхает и страшно ей: скоро домой. Постоит у закрытой двери, сколько выдержит, и вперед, как в омут…

Перед визитами Елены Александровны Ира быстренько наводила порядок: разбрасывала по дивану игрушки, выравнивала в рядок бутылочки с сосками, пеленала Мишу и устраивала его в манеже. А уж за тем, чтобы на балконе всегда развевались «паруса», следила особо: каждое утро полоскала в тазу чистые пеленки и развешивала их уголок к уголку. Потом их сменили ряды ползунков.

Елена Александровна проведывала их часто: сначала каждую неделю забегала при любой возможности, теперь реже, два-три раза в месяц — и всегда с подарками. Ирочке она дарила что-нибудь из косметики дорогущей, красивое белье, на которое никаких денег не хватит, книги. Однажды принесла две низки туалетной бумаги, в другой раз — стопку полотенец, от огромной простыни до маленькой, в две ладони, салфеточки. Мишеньку, крестника, завалила игрушками, одежками, книжками на каждый день и «на вырост».

— Ой, Елена Александровна, избаловали вы нас. Скажи, Мишенька, спасибо! Давайте я вам что-нибудь сошью! Как же благодарить вас?

— Ничего, Ирочка, сочтемся на том свете угольками, — а сама с Мишеньки глаз не сводит. Каждую складочку, каждый ноготок проверит. Локоны белого золота сквозь пальцы пропустит, все тельце прогладит, простучит до самых пяточек, а пяточки пощекочет. И расспрашивает до мельчайших подробностей: как кушает, как спит, покакал ли и сколько раз…

В конце осмотра в глазки Мишеньке глубоко-глубоко заглянет, замрет на несколько минут, вздохнет и улыбнется:

— Все в порядке, Ирочка, даже лучше, чем в порядке. Чудесный у тебя сынок, крепкий, здоровый. Все хорошо. Наливай чаек, что-то устала я.

И как будто не Ирочку, а себя успокоила до следующего раза. Никак не могла себе простить, что не обратила вовремя внимания на таблетки, которые принимала Ирочка до визита к ней. Пока, к счастью, нет никаких проблем с малышом, а там, кто знает! Поживем — увидим…

А Ира и так знает, что все в порядке, пока они с Мишенькой на людях, пока Елена Александровна чай пьет. Кивает ей Ирочка, улыбается, Мишеньку легонько покачивает и думает о том, что вот закроет за крестной дверь, постоит в прихожей — рука на замке — сколько сможет, и назад, в тихую, пустую комнату.

Здесь, за закрытыми дверями, проходила вторая жизнь, тайная и непонятная, в которой хозяином был тот, кого все считали ее сыночком Мишенькой. Иногда Ира чувствовала себя гостьей, иногда служанкой, но в этой жизни от нее ничего не зависело, она была никому не интересна и не особенно нужна. Здесь все решает он, и все будет так, как он хочет. Знать бы, чего он захочет…

В этой жизни Ира даже про себя не называла его сыном.

От пеленок младенец категорически отказался в первый же вечер. Просто не дал себя запеленать: расставил локти, раздвинул колени и выбрался из сверточка, как мотылек из кокона.

Он не плакал, а покашливал, если что-то просил. Методом проб и ошибок Ира быстро научилась угадывать его желания. Сначала их было два: поесть и на горшок. Грудь сосал вдумчиво, серьезно, а потом показывал на кашу, пюре, суп. Ровно через месяц от груди отвернулся.

На четвертом месяце он уже крепко стоял на ногах, но шлепался на спину, когда кто-то звонил в дверь.

Каждое утро младенец кашлем и жестами «велел» включить радио и телевизор одновременно и до позднего вечера не разрешал выключать. Новости слушал очень внимательно, любил документальные фильмы, а вот музыку он не воспринимал совсем. По вечерам увлеченно смотрел боевики.

Ира ему была совсем не нужна, и она, быстро справившись с домашними делами, садилась за шитье. Он приучил Иру раз в день навещать Петровну, а когда забегали по вечерам Ирины подружки, у нее опять появлялся сыночек-младенец, красавчик и умничка.

В тетрадке с антресолей Ира написала о мальчике, который странным и непостижимым образом появился в ее жизни. Написала о любви к своему еще не родившемуся сыну, и о жутком ужасе, когда в его первом же его взгляде прочитала, что, не сын он ей вовсе; о тайне, с которой так трудно, почти невозможно было справиться на первых порах; о глухой тоске бессонными ночами и о дневном страхе ожидания катастрофы. Может, права была та, черная, посреди комнаты?..

Но дни шли, со временем наладилось размеренное, спокойное существование, где у каждого определилось свое место. Обязанности ее оказались несложными. Малыш хлопот не доставлял, лишнего не просил, и прекрасно обходился без нее, как и она без него.

Так прошло полгода. Однажды на рассвете ее разбудили какие-то необычные звуки из комнаты Миши. Ира нашарила тапки, посидела, прислушиваясь: булькающее, гортанное, заикание, как будто слабослышащий с утра пораньше старательно выполняет специальные упражнения. Странно… Может, чем подавился, заболел, или режется зубик?

В дверях она по привычке, но уже без страха остановилась.

Обычно спокойное лицо мальчика скривилось от напряжения. Он гримасничал, раскрывал рот, высовывал и снова прятал язык, пухлые щечки дрожали, перекашивались, надувались и опадали. Но он не выглядел больным, встревоженным или испуганным. Кажется, в жизни ребенка начинается новый этап. Что он ей принесет?

Вдруг странные звуки сложились в неуклюжие, едва понятные, но осмысленные слова:

— Добрррл-л-лое утррр-ло, Ирррл-л-ла!

Ира сползла по стенке на пол, слезы покатилсь по щекам:

— Ты кто?.. Кто ты?..

Невнятно, через «кашу» во рту донеслось:

— А щ-щ-шс-са-ма поду-у-умай… прлр-ро не-порро-чщч-ное зза-чщщ-ча-тие слы-хха-а-лла?

— Кто я? — малыш задумался, помолчал. Улыбнулся снисходительно. — Сама Миш-ш-шей наз-звала. Пусссть будет так.

*****

Уже три дня настроение у Анчара препаршивое. Все тело противно зудит, словно в крапиве вывалялся.

Дернул же черт за руку и ткнул его палец в схему взрыва. Там Анчар заметил ошибку. Маленькая ошибочка, незначительная. Да и не ошибка, если по большому счету: можно так, а можно и эдак. Но «эдак» будет не по правилам, а по опыту, на «авось», как говорится, сойдет, как до сих пор сходило. Но Анчара учили по-другому, и учеба крепко въелась в его душу, мозги, характер. С каждым разом все труднее было себя сдерживать, не замечать местного «авось». Вот и не сдержался в конце концов. Первый раз оказался последним.

Йоси удивленно посмотрел на рабочего. Хороший парень, старательный. Добросовестно и споро управляется с работой. Такой худой, невысокий, а тяжеленные мешки с аммоналом молча таскает, детонаторы вставляет — даже учить не нужно. По утрам грузовик со взрывчаткой «ведет», как привязанный: ни утренний бестолковый поток машин, ни пробки, ни новые маршруты ему не помеха. Мигалку на крышу — и «кадима» — вперед. Надо отметить, иврит у него приличный. С таким ивритом мог бы найти что-нибудь почище, но, видно, не хочет, кто их, этих «русских» поймет. Конечно, можно так, а можно и эдак, но Йоси понимает, что дело не в этом. Такое может увидеть только взрывник, равный по мастерству ему самому. Получается, как ни крути, что во взрывном деле парень разбирается не хуже него, известного на весь Израиль мастера.

К концу работы Йоси был уже хмуро раздражен, а вечером Анчару позвонили из охранной компании и сообщили, что он уволен. Письмо об увольнении придет почтой.

Такую работу потерял! Ну, вставать приходилось в три ночи; а что, сам себе хозяин, дети дома не плачут, да и жены не намечается. По пустым дорогам до кибуца Яд Хана — красота! Там он ждал Йоси и ехал за ним к подземному заводу под Зихрон Яковом. Загрузить мешки с розовым аммоналом, белые колбасы промежуточной пластической взрывчатки, детонаторы, бухту провода, потом сопровождать Йоси до стройки — это вообще не работа… Взрывы готовить — пара пустяков, детские игрушки после того, что ему «там» приходилось делать. Руки сами все помнят. Работа хоть и пыльная, но не внапряг, совсем не внапряг. А в час дня свободен до завтра. Дорога домой, в Петах-Тикву, занимает меньше часа. В это время трассы отдыхают от пробок. И время до вечера свободное, и платили неплохо. За год на машину собрал. Конечно, смотря что здесь считать машиной, но его «Шкода» оказалась крепкой, резвой и неприхотливой. Чего еще!

Указать на ошибку хозяину! Забыл, где находишься? Теперь придется на заводе стеклодрянь глотать.

Взгляд Анчара остановился на «штуковине» из подземной комнаты. Хоть что-то на память осталось. «Штуковина» больше всего походила на тупорылый снаряд четыреста пятидесятого калибра для орудий, что на крейсерах устанавливают, и такой же высоты. Вес примерно соответствовал размеру, килограммов пятьдесят.

Тускло-серый от многовековой, а может, тысячелетней грязи, непонятный предмет был, похоже, цельнолитым, но полым: наклонить или перевернуть — внутри начиналось какое-то шевеление и перекатывание. И не просто, будто что-то оторвалось и болталось внутри, как в пустой банке, нет, звук был постоянного, целенаправленно заданного движения.

Покрыт предмет выпуклым сложным орнаментом: то ли цветочки какие, то ли лепесточки, или просто загогулины…

Анчар попытался ножом очистить поверхность. Матово заблестел металл белого цвета. На этом все и закончилось. Это же нужно выйти в магазин, поискать какую-нибудь подходящую «химию» да мочалок купить и перчаток резиновых. Потом как-нибудь.

Похоже, вещь в доме ненужная и бесполезная, даже ноги не положить — соскальзывают. Продать ее не удастся, а нести назад, чтобы сдать археологам, — себе дороже, проблем не оберешься. И так еле домой допер, чудо, что никто не увидел. А чтобы вынести из дома… Стремно! Пусть стоит.

Да и времени нет, сейчас не до этого. Работа новая, разобраться нужно. В первом же бюро по трудоустройству дали Анчару направление на завод по производству фиберпластовых труб большого диаметра, до трех метров. Говорят, погонный метр трубы завод продает за тысячу долларов.

Его поставили в бригаду, обслуживающую машину. С ним в бригаде шесть человек, кроме него, еще пятеро арабов-палестинцев: Казем, Биляль, Ахмед, Мухамед и Мансур. Сначала думал, что придется «тубареткой» отбиваться, если они «стариковать» начнут, но нет. Парни помогают, объясняют, не нагружают, ведут себя по-товарищески, хотя и не принято здесь так говорить об отношениях с арабами. Все они черноголовые, крепкие, белозубые, всем около тридцати.

Бригадир Казем — болезненно бледный, с высоким, выпуклым лбом и горящими глазами. Анчар решил, что от него нужно держаться подальше, уж слишком похож на фанатика-исламиста. Ну их, этих одержимых всех мастей! А бригадир оказался простым, умным, добрым и очень жизнерадостным. Он объяснил Анчару, что все в бригаде родственники и приходятся друг другу братьями, дядями, племянниками. Но главное — все они друзья: вместе росли, вместе учились и сейчас вместе работают. И добавил: «Закон на этом заводе один: никаких разговоров о политике. Вам, евреям, и нам, арабам, здесь делить нечего. Все пришли сюда деньги зарабатывать, семьи кормить надо».

И его пытались расспросить, нового человека, откуда приехал в Израиль, есть ли семья, кто по профессии. Ответил осторожно, чтобы не обидеть. Не будет же он им в подробностях рассказывать о своей основной профессии. Сам пытается не вспоминать, сколько мусульман отправилось к Аллаху после его командировки в Чечню, да какое отношение имело их спецподразделение к взорванным складам боеприпасов в Приморском крае, и почему застрелился генерал-майор Стовба, лично отдававший им приказы.

Анчара случайно не оказалось в том самолете. Как говорится, не было бы счастья… Накануне вылета ему сломали нос в пьяной драке. В травматологию привезли без сознания и, понятно, без документов. Так он оказался в «цивильной» больнице. Пока очухался, разобрался, «АН-2» взлетел без него и рухнул на территории какого-то завода, прямо на склад горюче-смазочных материалов. Ребята, четверо, погибли, все боевое подразделение. Хорошо, хватило у Анчара времени и ума затаиться в больничке и переждать. Потом шито-крыто уволили его капитаном в запас, выдернув из-под следаков военной прокуратуры. От них-то он и узнал, что комиссия обнаружила в самолете подпиленные тяги управления. Страху натерпелся — жуть! Каждый вечер с жизнью прощался «по-взрослому», все казалось, что ночью по его душу придут. Потом понял, что и днем могли, да, видно, судьба у него счастливая.

Как объяснить, что, оказавшись «на гражданке» без профессии, без связей, без жилья, он мог выбрать только два пути: или к бандитам, или в охрану. На деле, «охрана» оказалась теми же бандитами. Опять следствие… Вспомнил, про дедушку-еврея. Подписку о невыезде дать не успели, зато он успел «дернуть» в Израиль. В то время в Грузии достаточно было до самолета добежать с нужными документами.

Так что ребята вроде неплохие, но условия ужасные. Получает столько же, сколько и на взрывах, но смена — двенадцать часов, неделя в день, неделя в ночь с двумя выходными в месяц. В воздухе плотным облаком стоит взвесь мельчайшей стеклянной пыли, пропитанной испарениями химических реакций. Этим и дышишь. Стеклянные блестки оседают на одежде, собираются в складках кожи. Три дня отработал — изодрал себя до крови. Парни из бригады посоветовали стирать одежду после работы и держать ее отдельно в пакете. Но все равно тело и днем и ночью зудит, чешется, не помогает ни душ, ни жесткая мочалка, хоть весь вечер не выходи из ванной. Ночью не заснешь… Нужно искать новую работу.

Анчар вышел в полночь на заводской двор покурить. Над далеким Тель-Авивом небо было в сполохах от фейерверков, а здесь тишина, темнота, моросит дождик из случайной тучки, машины монотонно гудят в «автомате». Арабы что-то лопочут гортанно и смеются. Мог ли он, потомственный офицер, отличник спецназовец представить, что двухтысячный год встретит на том же заводе, откуда собирался «дернуть» на третий день работы! Кто бы предсказал ему, «крутому» парню, что будет так, не поверил бы.

Ладно, Анчар, сегодня так, а там посмотрим…

*****

Каждый вечер заканчивался чаепитием. Миша очень полюбил медовый торт по рецепту бабушки Рады, но с ним было много возни, поэтому сошлись на рассыпчатом печенье, которое Ира пекла впрок и складывала в жестяную коробку.

Малыш оказался внимательным и вдумчивым, слушателем. Сам он говорил мало: неразвитое небо полугодовалого ребенка не могло справиться со всеми звуками, он быстро начинал путаться и замолкал на полуслове.

Два вечера ушло на историю волчьей шкуры и рождения Миши. Завтра утром он велел ехать в Краматорск на место захоронения воина-шамана. Ира давно привыкла слушаться, теперь это не вызывало в ней чувства безразличия, неловкости, или неприязни. Отрывистые, короткие распоряжения больше походили на приказы, но Ира не обижалась: Мише еще очень трудно выражать мысли словами. А уж о том, чтобы поспорить или отказаться, и речи не было, Мише виднее.

На людях они продолжали игру «молодая счастливая мамочка с деточкой-сыночком на руках», хотя Ира все чаще кряхтела: «Ох, Миша, ну и тяжелый же ты, еще немного — и я тебя с места не сдвину!» И норовила при каждом удобном случае усадить его в коляску. Коляску Миша обожал, с удовольствием устраивался на сиденье. Дома он давно уже сам топал из комнаты в комнату, а Елена Александровна радовалась, что Мишенька пойдет еще до года:

— Подожди, потерпи чуток, наш мальчик вот-вот побежит — не догонишь.

Петровна готова была и в школу отвезти в колясочке свое сокровище!

Но в автобусе с коляской не управиться, поэтому Ире пришлось тяжко.

Утром, выглянув в окно, она объявила: ночью подморозило, одеваемся теплее!

— Л-лишнее это… не л-л-юблю… ты знаеш-ш-шь…

Тут Ира, которая до сих пор оставляла на ночь в Мишиной комнате окно нараспашку, возмутилась:

— Ты что, хочешь, чтобы меня родительских прав лишили? Октябрь на дворе, а дитя в распашонке! Кто же меня умной назовет?

— Пр-ра-ва, ни-кто-о… Ку-утай…

Пассажиры с умилением посматривали на смугло-румяную мамашу с хорошенькой, беленькой малышкой на руках. Мишу часто принимали за девочку.

Всю дорогу по просьбе Миши Ира тихонько нашептывала ему краткую историю развития человечества.

На пустыре строили дом «с выпендрежем»: башенки, балкончики — по всем правилам новых хозяев жизни. Рабочие уже подвели кирпичные стены под крышу.

Ира расстроилась. Был пустырь никому не нужный, люди с роду-веку обходили его стороной, и вот, на тебе… Она топталась с Мишей на руках, пока не заметила старушку, у которой летом воду пила. Микитовна, кажется, так милиционер называл ее.

Микитовна увидела ее раньше. Она вышла покормить кур, а тут «молодычка з дытыною», и долго, прикрыв рукой глаза от солнца, рассматривала их. Ира обрадовалась:

— Здравствуйте, Микитовна!

— Ой, доню, а я, стара, дывлюсь, чи ты, чи ни… Живая, здоровая, та гарна яка! А це ж хто в тэбэ? Донэчка? Красуня!

— Нет, Микитовна, не дочка, сынок у меня, Мишенька…

— Хлопчик, теж гарно… — присмотрелась, видно, разгадала нехитрую женскую загадку: «З того лита, мабудь… Ой, дытыно, дытыно, и нэ побоялась привэсты нэ знамо вид кого…» А вслух сказала:

— Бог дав тоби сыночка за мукы твои… Угу, Мишенька, угу…

Мишенька старательно распустил губы в улыбке, приоткрыв два белых зубка.

— А того, — кивнула на пустырь, — так и нэ знайшлы? От же ж подлюка, от же ж гад!.. Ну, ничого, Бог усэ бачить, поробыться йому!.. Милиция прыходила, були у мэнэ, по пустырю ходылы… А тэпэр, бачиш, и слидов нэ знайдэш, понастройилы, тьфу!..

— Да ладно, нам и так хорошо. Не представляю, как без Миши жила, такая радость… Микитовна, а когда яму под дом копали, ничего необычного в земле не нашли?

— Та що там можэ буты, у зэмли?

— Помните, вы что-то говорили об этом месте, что вроде там черт похоронен. Я-то на историка училась, пришлось из-за Мишеньки отпуск взять, отставать не хочется… Может, найду что интересное, а в университете зачтут.

— Да булы якись желэзякы. Зараз запытаю.

Она резво побежала к стройке. Ирина, спотыкаясь, пошла следом.

— Эй, Василь! Училка будущая по истории интэрэсуеться. Може, що цикавэ знайшлы, як копалы?

Рабочий с удовольствием разогнулся, радуясь передышке.

— Та усе, що було, повыкыдувалы.

— И горшок?

— Ни, у горшку мы алебастр замешуваем. И выкынуть потом нэ жалко.

Ирина прижала к себе Мишу, похлопала его по спинке, скрывая радость:

— А можно посмотреть?

— Дывысь, нэ жалко, за цэ грошей нэ трэба.

В черном с белыми потеками «горшке» Ирина сразу узнала рогатый шлем.

— Отдайте мне, дядечка. Если для учебы не пригодится, под горшок малышу приспособлю. Ни у кого такого не будет.

Василь удивленно посмотрел на молодую женщину.

— Та вин же ж тяжеленный, з чугуну, мабудь, як попрэшь с дытыною на руках?

Микитовна дернула его за рукав:

— Отдай, Васылю, нэ обижай молодыцю, йий и так прийшлось, ох, горэ, горэ…

— Ну, ладно, мэни нэ жалко… А магарыч? Бэз магарыча нэ можно, щоб дытына мымо горшка нэ робыла…

Сейчас шлем, отмытый от алебастра, стоял посреди стола. Чистить его до блеска Миша запретил:

— В багаж-же пойдет, чтоб тамож-жня не заметила.

— Какая таможня? Какой багаж? Мы что, едем куда?

Дитя криво усмехнулось, на щечке появилась ямочка:

— Истор-рик… Ал-лл-хеолог… — со сложными словами он еще не справлялся. Ткнул пальчиком в фотографию шкуры. — Не догадалась по стор-ронам света пр-ровер-рить? Куда мор-рда волка смотр-рит?

— На юго-восток…

— И что у нас там, на юго-востоке?

— Черное море…

— А дальше?

— Турция.

— А за Тур-рцией?

— Не знаю, Африка, наверное…

— Сама ты Афр-рика… Ер-р-русалим, знаешь такой?

Ира кивнула.

— Завтра едем в Донецк, в Евр-рейское агенство, оттуда в ОВИР заказывать паспорт, и начинай пр-родавать гараж-ж, маш-шину, квар-ртиру. Деньги нам на Святой Земле по-на-до-бят-ся. А сейчас собирай все документы. У тебя же мама евр-рейка, значит, и ты тоже.

— Да как же, Миша? Украинка я…

— Это здесь ты укр-раинка. А там в самый раз, по закону, Галаха называется. И я еврей.

Ира вышла из кухни и не услышала, как Миша пробормотал ей в след:

— Евр-рейка… Ты такая же евр-рейка, как и укр-раинка. Кетка ты. А я евр-рей.

И принялся взахлеб смеяться, не мог остановиться, пока не закашлялся:

— Я еврей, я еврей…