Волка - убить

9

Дождь омыл город. В лучах заходящего солнца мостовые блестели, как золотые пластины, над ними курилась тонкая дымка. Насыщенный влагой воздух был теплым и неподвижным. Пока Дрейтон ехал по Хай-стрит на взятой у Которна машине и ставил её в переулке, он волновался так, что к горлу подкатывал комок, и констеблю хотелось глотнуть свежего воздуха, а не этой удушливой влаги.

Увидев Линду, Дрейтон испытал потрясение. В промежутке между встречами он предавался фантазиям на её счет и ожидал, что действительность разочарует его. Линда — всего лишь девушка, которая ему нравится и которой он завладеет, если сможет. Почему же тогда многочисленные покупатели лавки, среди которых были и хорошенькие девушки, кажутся ему безликими и такими одинаковыми? Чувственность, накатившая на него накануне вечером, обрела форму навязчивых раздумий о том, как вернее всего добиться своего, превратилась в холодные расчеты. Но теперь она вновь обрушилась на Дрейтона подобно ударной волне, и он неотрывно таращился на Линду, а в ушах у него все стоял звон дверного колокольчика.

Их взгляды встретились, и Линда тускло, украдкой улыбнулась ему, чуть вздернув уголки рта. Дрейтон отвернулся и принялся убивать время возле полки с дешевыми книжками. В лавке стоял противный кухонный дух, пахло пищей, поглощаемой хозяевами в подсобке, тошнотворно разило леденцами без оберток и пылью, которую никто никогда не вытирал. На верхней полке фарфоровый спаниель все так же страдал под гнетом корзины с пыльными цветами. Никто его, беднягу, не купит, как не купят и стоявших рядом кувшина и пепельницы. Какой ценитель веджвудского фарфора, какой ценитель чего бы то ни было, если уж на то пошло, согласится переступить порог этой лавки?

Но покупателей все прибывало. Звяканье колокольчика начинало раздражать Дрейтона. Он крутанул стеллаж, и пестрые обложки слились, замелькали, будто в калейдоскопе: пистолет, череп, осыпанная розами девица в луже крови. Констебль взглянул на часы. Он пробыл в лавке всего две минуты. За это время вышел только один покупатель, но тотчас вошла женщина купить выкройку платья. Дрейтон услышал, как Линда вкрадчиво, почти злорадно сказала:

— Извините, мы закрываемся.

Женщина возмутилась. Выкройка нужна ей нынче же вечером, срочно. Дрейтон почувствовал, как Линда пожала плечами, услышал её твердый отказ. Неужели она всегда отшивает людей с таким холодным непробиваемым спокойствием? Что-то бормоча, женщина покинула лавочку. Жалюзи опустились, и Дрейтон заметил, как Линда перевернула табличку на двери.

Она медленно направилась к нему. На лице её больше не было улыбки, руки висели вдоль тела, и констебль решил, что она готовится к разговору. Возможно, будет извиняться или ставить какие-то условия. Но вместо этого Линда молча подняла голову и с легким чувственным вздохом разомкнула губы. Дрейтон мгновенно проникся её настроением, и несколько секунд они касались друг друга только устами. Потом он обнял Линду и смежил веки, чтобы не видеть глумливых обложек с совокупляющимися всевозможными способами любовниками. Не видеть этого современного обряда жервоприношения богам плодородия.

Дрейтон оторвался от девушки и пробормотал:

— Пойдем.

Линда тихо засмеялась, и он был вынужден так же тихо хихикнуть в ответ. Дрейтон понимал, что они смеются над собственной слабостью и беззащитностью перед лицом охватившего их чувства.

— Да, пойдем.

Она тяжело дышала. Ее прерывистый рассыпчатый смех звучал совсем не весело. «Марк?» — полувопросительно произнесла Линда. И повторила: «Марк». Словно звуки его имени успокаивали её. Дрейтону же в её голосе послышались нотки обещания.

— Мы поедем в Помфрет, — сказал он. — Я на машине.

— В Черитонский лес?

Он кивнул, почувствовав укол разочарования.

— Ты уже бывала там раньше?

Она уловила подтекст этого вопроса.

— С мамой и папой на пикниках, — Линда серьезно посмотрела на него и добавила: — Тогда все было иначе.

Это могло означать все что угодно. Что Линда никогда не ездила туда с мужчиной, чтобы предаться любовным утехам или просто побродить, держась за руки. Слова — лишь способ скрыть чувства и намерения.

Она села в машину и отправила короткий, но обязательный обряд — одернула юбку, сняла перчатки, положила сумочку под приборный щиток. Почему женщины вечно претендуют на утонченность, уделяют столько внимания мелочам, почти никогда не забывая о них? Маска, которую Линда надела сейчас, была совсем не похожа на ту, с которой она выскользнула из его объятий. Теперь её лицо выражало горделивое самодовольство и казалось вправленным в окно машины, будто в рамку, чтобы весь мир мог полюбоваться ею: вот я, в машине с мужчиной.

— Где ты хочешь поесть? — спросил Дрейтон. — Я думаю, в черитонской гостинице на опушке леса.

— Я не голодна. Может, выпьем?

Неужели она и прежде бывала в таких местах? Не могла побороть соблазн показаться на людях? Дрейтон всем сердцем презирал её за происхождение, за убогость речи, за достойную сожаления узость кругозора. Но близость тела Линды волновала его, и он с трудом сохранял самообладание. Сможет ли он высидеть почти час в баре гостиницы, о чем будет с ней говорить, сумеет ли удержаться и не полезть к девушке с ласками? Ведь ему нечего ей сказать. Правила игры подразумевали легкую пикировку, мелкие знаки внимания. Выражаясь языком орнитологов, токование и распускание перьев. Прежде чем приехать в лавочку, Дрейтон усердно репетировал это вступление, но теперь ему казалось, что оно — пройденный этап. Поцелуй подвел их к грани. Дрейтону безумно хотелось, чтобы Линда хоть немножко поиграла, выказала радость, которая, возможно, облечет её похоть в какие-то более приличные формы.

— Не знаю, — глухо ответил он. — Надо же: я достаю машину, и в тот же вечер прекращается дождь, который лил несколько недель.

— Без неё мы бы сюда не добрались, — впереди, за кронами покрывающихся листвой деревьев, сияли в сумерках огоньки Помфрета. — Темнеет, — добавила Линда.

Лихорадочно придумывая тему для разговора, Дрейтон нарушил важнейшее правило.

— Сегодня мы допрашивали парня по имени Кэркпатрик, — сказал он, хотя обсуждать работу полиции было не принято, а возможно, даже и незаконно. — Ваш покупатель. Не знаешь такого?

— Они не представляются, — ответила Линда.

— Живет где-то здесь, — продолжал Дрейтон.

Именно здесь, подумал он. Перед ними маячила черная стена леса, а на её фоне, будто разбросанные по зеленому лугу кубики, виднелись штук десять бело-голубых домиков в деревенском стиле.

— Ой, смотри! — воскликнула Линда. — Вон та машина.

Она стояла на одной из подъездных дорожек, играя розовыми и лиловыми тонами в свете висевшей на крыльце лампы.

— Этого человека ты имел в виду? Подумать только, раскатывать всюду на такой машине. Я чуть не умерла со смеху.

То, что такой пустяк смог развеселить его, покоробило Дрейтона. Констебль почувствовал, как у него сжимаются губы.

— Что он натворил? — спросила Линда.

— Не задавай таких вопросов.

— Какие мы осторожные, — сказала она, и Дрейтон почувствовал её взгляд. — Наверное, твои начальники довольны тобой.

— Надеюсь.

Дрейтону казалось, что Линда улыбается, но он не смел повернуть голову. Внезапно его осенило: а что, если она молчит и скучает по тем же причинам, по которым молчит и скучает он сам? Эта мысль поразила констебля. Здесь, на опушке соснового леса, дорога была темная, и он не мог даже на миг отвести от неё глаза. Вдали, во впадине меж черными волнами хвои, маячили огоньки гостиницы. Линда положила руку на его колено.

— Марк, — сказала она. — Марк, мне расхотелось пить.

Было почти девять, когда Бэрдену позвонили из участка.

— Руби Брэнч снова пришла, сэр, — донесся голос Мартина. — С ней Нобби Кларк. Хотят видеть вас. Я не смог вытянуть из них ни слова.

Он говорил заискивающим тоном, словно боялся головомойки. Но Бэрден сказал лишь:

— Сейчас буду.

Он почувствовал, как от нервного напряжения сводит мышцы горла. Значит, сейчас что-то произойдет. Усталости как не бывало.

Руби сидела в коридоре полицейского участка, у неё был жалкий, почти мученический вид, лицо выражало смирение. Рядом с ней, втиснув объемистые телеса в красное кресло, похожее на ложку, восседал Нобби Кларк, скупщик краденого из Сьюингбери. Увидев его, Бэрден вспомнил их последнюю встречу. Тогда Нобби лучился насмешливым презрением, оценивал украшения и надменно отказывал несчастной женщине, но теперь вид у него сделался подобострастный. Бэрден разом ожесточился и впал в ярость.

— Ну? — спросил он. — Чего вы хотите?

Руби с тяжким скорбным вздохом обвела глазами пестрое убранство вестибюля и, словно обращаясь к предметам обстановки, ответила:

— Негоже так говорить с женщиной, которая проделала долгий путь, чтобы встретиться с вами. Я, можно сказать, пошла на жертву.

Нобби Кларк молчал. Он сунул руки в карманы и, казалось, заботился лишь о том, чтобы не свалиться с сиденья, не рассчитанного на таких толстяков. Маленькие глазки, прикрытые складками жира, настороженно смотрели в одну точку.

— Что он здесь делает? — спросил Бэрден.

Руби решила говорить и за себя, и за Нобби.

— Я догадывалась, что Джордж пойдет к нему, они ведь старые приятели. Выйдя отсюда, я села на автобус и поехала в Сьюингбери. — Она помолчала, потом многозначительно добавила: — И помогала вам. Но если вы ничего не хотите знать, как угодно, мне все равно. — Руби схватила сумочку и встала. Ее пышная грудь заколыхалась, и меховой воротник пошел волнами.

— Прошу в мой кабинет.

Нобби Кларк молча поднялся на ноги. Бэрден смотрел сверху вниз на его макушку. Волос у Нобби почти не осталось, только клок, похожий на пучок перьев. Жалкое подобие короны на бесформенной брюкве.

Не желая терять времени, Бэрден сказал:

— Ну, ладно, выкладывайте, что там у вас.

Наградой ему стала легкая дрожь, пробежавшая по могучим плечам Нобби.

— Можно закрыть дверь? — спросила Руби. В кабинете было светлее, и лицо женщины казалось измученным. — Покажите ему, мистер Кларк.

Ювелир заколебался.

— Послушайте, мистер Бэрден, — впервые заговорил он. — У нас с вами долго не было никаких трений, праильно? Лет, наверное, семь или восемь.

— Шесть, — резко сказал Бэрден. — Через месяц будет шесть с тех пор, как вам пришлось малость поволноваться из-за приобретения тех часов.

Нобби с досадой ответил:

— Тогда-то я и завязал.

— Не вижу, какое отношение это имеет к нашему делу. — Руби села и вновь обрела уверенность в себе. — Не знаю, зачем вам нужно унижать его. Я пришла сюда по доброй воле…

— Замолчите, — прикрикнул на неё Бэрден. — Думаете, я не понимаю, что происходит? Вы разозлились на любовника и хотите утопить его. Вы идете в эту крысиную нору в Сьюингбери и спрашиваете Нобби, что он приобрел у Обезьяны Мэтьюза в прошлый четверг. Я его унижаю? Это просто смешно. Вы хотели отомстить, а не помочь нам. Естественно, Кларк пришел с вами, когда вы сказали ему, что Обезьяна у нас. А сейчас можете рассказать остальное, только избавьте меня от ваших рыданий.

— Нобби хочет быть уверенным, что у него не будет никаких неприятностей, — похныкивая, произнесла Руби. — Он ничего не знал. А я? Как я могла знать? В четверг я на два часа оставила Джорджа одного и пошла зарабатывать деньги, чтобы обеспечить ему вольготную жизнь… — Тут она, вероятно, вспомнила, что Бэрден призывал её не давать воли чувствам, и продолжала более спокойным тоном: — Должно быть, он нашел её за одним из кресел.

— Нашел что?

Толстая рука нырнула в бесформенный карман, появилась вновь и бросила на стол Бэрдена что-то тяжелое и блестящее.

— Вот вам вещица прекрасной работы, мистер Бэрден. Восемнадцать каратов золота. И чувствуется рука мастера.

Это была блестящая зажигалка из червонного золота, размером со спичечный коробок, но тоньше, с изящно выгравированным узором из виноградных листьев и гроздьев. Бэрден повертел её в руках и поджал губы. Понизу шла надпись: «Энн, огоньку моей жизни».

Лицо Нобби пересекла глубокая складка, будто трещина на кормовой свекле, которая уже не помещается в своей кожуре. Он улыбался.

— Это случилось в четверг утром, мистер Бэрден. — Его пухлые руки затряслись. — Обезьяна мне говорит: возьми по дешевке. А я ему: где ты её достал? Знаю ведь, что он за человек. «Не все то золото, что блестит», говорю.

— Но, если это не золото, вам наплевать, откуда взялась зажигалка, — злорадно сказал Бэрден.

Нобби пытливо взглянул на него.

— Он сказал: «Мне её оставила моя старая тетушка Энн». А я ему: веселая, похоже, была старушенция. А не оставила она заодно портсигар и фляжку? Но я только шутил, мистер Бэрден, я не думал, что дело нечисто. — Складка на лице обозначилась снова, но уже не так четко. — Я дал ему двадцатку.

— Оставьте это ребячество. Я не дурак, а вы — не филантроп. — Бэрдену вспомнилась женщина с украшениями в лавке Нобби, и он презрительно добавил: — Вы отделались десяткой.

Кларк не стал спорить.

— Все равно я в убытке, мистер Бэрден. Какая разница, десять или двадцать? Деньги на деревьях не растут. Вы не станете ничего предпринимать? Не будете причинять мне неприятности?

— Убирайтесь отсюда, — устало сказал Бэрден. Нобби вышел. Он сделался ещё меньше, чем обычно, хотя, казалось, ступал на цыпочках. Когда за ним закрылась дверь, Руби уронила свою рыжую голову на руки.

— Дело сделано. Боже, я никогда не думала, что смогу заложить Джорджа.

— Слышите, как вдали кричит петух?

— Вы жестокий человек. С каждым днем вы все больше похожи на своего начальника.

Такая оценка вовсе не огорчила Бэрдена.

— Вы тоже можете идти, — сказал он. — А о том, другом деле, мы больше упоминать не будем. Государство и так потратило на вас немало времени и денег. Хоть сам иди в услужение. — Он усмехнулся, вновь приходя в доброе расположение духа. — Вы просто гений по части уборки авгиевых конюшен.

— Вы позволите мне повидать Джорджа?

— Нет, не позволю. Хорошенького понемножку.

— Я и не надеялась, что позволите, — Руби вздохнула. — Я хотела сказать ему, что очень сожалею. — Старая, уродливая, размалеванная, она устало добавила: — Я люблю его уже двадцать лет. Не думаю, что вы поймете. Вы и все остальные. Для вас это как грязная шутка.

— Доброго вам вечера, Руби. У меня много дел.

Уэксфорд справился бы лучше. Он был бы насмешлив, строг и… нежен. Руби правильно сказала: он, Бэрден, не был способен, никогда не смог бы и даже не захотел понять её. Для него такая любовь была закрытой книгой, мусором, достойным библиотеки Гровера. Он спустился вниз, чтобы потолковать с Обезьяной Мэтьюзом.

— Вам нужна зажигалка, Обезьяна, — сказал Бэрден сквозь облако дыма, глядя на обгорелые спички.

— Они у меня не в чести, мистер Бэрден.

— А если попадется красивая, из чистого золота? Все равно пожалеете денег? — Бэрден подержал зажигалку на ладони, потом поднял повыше, к голой лампочке. — Присвоение потерянного имущества. Как же вы измельчали!

— Полагаю, нет смысла спрашивать, как вы докопались до истины?

— Ни малейшего.

— Руби не могла так поступить со мной, ведь верно?

Бэрден поколебался несколько секунд. Руби сказала, что он становится все больше похожим на Уэксфорда, и он воспринял это как похвалу. Но ведь не только в суровости он мог соперничать со старшим инспектором. Он сделал большие глаза, выказывая раздражение и досаду.

— Руби? Вы меня удивляете.

— Нет. Я не думаю, что она способна. Забудьте мои слова. Она не такая, как эта старая грязная гнида Нобби Кларк. Он готов родную бабку продать на кошачий корм. — Обезьяна с вялым смирением прикурил очередную сигарету и спросил: — Сколько мне дадут?

Фары не горели. Дрейтон остановил машину на поляне, окруженной густым лесом — корабельной сосной и черными елями, из которых можно было делать флагштоки. Но даже их прямые стволы теряли четкость очертаний уже в нескольких ярдах от опушки. За их стеной не существовало ни ночи, ни дня. Только черный лабиринт.

Дрейтон обнял Линду и почувствовал, как бьется её сердце. Ничто не нарушало тишины. Констебль подумал, что, когда он разомкнет веки, кругом будет кромешная тьма (поцелуй был долгим, и оба закрыли глаза), поэтому бледный свет сумерек удивил и испугал его.

— Давай пройдемся, — предложил он, беря её руки в свои. Теперь все было в порядке, дело ладилось. Сам не зная, почему, Дрейтон испытывал не чувство торжества, а смутный, доселе неведомый ему страх. Он не боялся опростоволоситься или потерпеть психологическую неудачу. Скорее это было дурное предчувствие, боязнь ввязаться во что-то неизвестное и ужасное. Раньше его романы не отличались продолжительностью, а некоторые даже приносили радость. Но он никогда ещё не копался в себе. И теперь понимал, что весь прежний опыт совершенно бесполезен. Те чувства, которые он испытывал в прошлом, не шли ни в какое сравнение с нынешними. Они были иными и по силе, и по сути. А сейчас что-то таинственное и пугающее полностью овладело им. Вероятно, такие ощущения испытывает человек, переживающий первую любовь.

— Я словно в чужой стране, — сказала Линда.

Да, верно. Чужая страна с непонятным языком. Не отмеченная на карте. У Дрейтона перехватило дыхание, потому что Линда каким-то телепатическим путем восприняла его чувства. Он посмотрел на нее, проследил за её взглядом, устремленным на кроны деревьев, и разочарованно подумал, что Линда имеет в виду этот лес, а не состояние души.

— Ты когда-нибудь бывала за границей?

— Нет, — ответила она. — Но чувства, наверное, такие же. Я испытывала то же самое вчера вечером. Наедине с тобой, меж высоких стен. Ты думал, что будет так, когда вез меня сюда? — Они двинулись по просеке, проложенной на склоне холма, ровной и четкой как надрез на плотной черной коже. Или как зашитая рана. — Ты думал, что будет так?

— Возможно.

— Ты прямо провидец.

Она дышала легко, хотя подъем был довольно крутым. Впереди и чуть левее меж деревьев петляла узкая тропка.

— Только здесь нет окон, да?

В этот миг он больше всего на свете хотел увидеть её потаенную улыбку. Чуть приподнятые уголки сомкнутых губ. Это желание было даже сильнее стремления полностью овладеть Линдой. Но с тех пор, как они вошли в лес, она ни разу не улыбнулась. В этом и состояла суть её притягательности. Он мог бы целовать её, мог бы добиться того, ради чего затеял сегодняшнюю поездку, но при этом потерял бы наслаждение, изюминку, без которой удовольствие не было бы и вполовину таким острым. А может быть, спас бы свою душу. Ибо он уже стал рабом фетиша.

— Нет окон… — тихо повторила Линда. — Никто за тобой не наблюдает, никто не остановит. — Задыхаясь, добавила она и повернулась к нему. Их лица и тела сблизились. — Я так устала быть на виду, Марк.

Маленький оранжевый квадратик на стене, колокольчик, звон которого то и дело режет слух. Вечные сердитые оклики.

— Ты со мной, — сказал он. — А за мной никто не следит.

Обычно Дрейтон бывал мягок и нерешителен, но сейчас близость женщины заставила его забыть обо всем на свете, разбудила в нем самца, и животная сущность прорвалась наружу.

— Улыбнись мне, — хрипло прошептал он.

Линда положила руки ему на плечи. Ее пальцы сжались. Не крепко и страстно, а лишь чуть-чуть; казалось, она специально рассчитала силу давления, чтобы возбудить его. Ее глаза были пустыми и манили Дрейтона не взглядом, а дрожью полуприкрытых век.

— Улыбнись же…

Она вознаградила его. Дрейтон почувствовал ужасное желание как можно быстрее взять её, но заставил себя не торопиться. Заключив Линду в объятия, он любовался её улыбкой, этой сбывшейся мечтой. А потом наклонился, чтобы поцеловать её в губы.

— Не здесь, — прошептала она. — Там, где темно. Отведи меня в самое темное место.

Ее отклик был и страстным, и обманчивым. Губы Линды щекотали его рот, а слова, казалось, вливались в него подобно согревающему вину.

Узкая лента тропинки манила, и Дрейтон, прижав к себе Линду, увлек её в густую тень под деревьями. Сосновая хвоя шуршала над головой, и звук этот напоминал далекое воркование голубей. Сняв пальто, Дрейтон расстелил его на песке. Потом он услышал шепот Линды. Он не разобрал слов, но понял, что она больше не колеблется и не тянет время. Она потащила его вниз и заставила лечь рядом с собой.

Тьма была почти кромешная. Таинственная, обезличивающая. Похоже, Линде она была необходима так же, как самому Дрейтону — улыбка девушки. Кокетство, робкое молчание уступили место безудержной лихорадочной жажде. Когда она схватила его за волосы, он почувствовал, что руки её вдруг сделались сильными и грубыми, и понял: она не притворяется. Он поцеловал её в горло, потом в грудь, и Линда испустила долгий вздох, исполненный блаженства. Они утонули во мраке, будто в теплой реке. Говорят, такое состояние называется «малой смертью», подумал Дрейтон, а мгновение спустя уже не мог думать ни о чем.