Волнующая игра

15

— Я хочу посмотреть на тебя с другим мужчиной, — сказал Йейл Джей Джей одной августовской ночью, когда они уже почти заснули. — Я давно хотел сказать тебе это.

— Ну, вот и хорошо, что сказал, мы ведь обещали друг другу, что всегда будем говорить все, — сказала Джей Джей, никак не проявляя своих чувств, — метод, которому она научилась у Александра.

— Я хотел бы посмотреть на тебя с Полем. Я уже сказал ему об этом, — продолжал Йейл. — Как ты к этому относишься? — Они также обещали друг другу, что они никогда не будут навязывать другому свои желания.

Джей Джей вспомнила свои давнишние фантазии о Йейле и Энсоне Херроне в «Бель Эре». Это было всего два года назад. Ей показалось, что с тех пор прошла целая жизнь. Сейчас в Сент-Тропезе эти фантазии могли стать реальностью, но Джей Джей колебалась.

— Джей Джей, ты не ответила. Что ты об этом думаешь? Не втроем. Только вы двое.

— Я согласна, Йейл, если ты этого хочешь, — наконец произнесла Джей Джей.

— Только если это и тебе доставит удовольствие, — ответил Йейл. — Скажи мне, что и тебе будет хорошо.

— Да, — сказала Джей Джей и спросила себя, почему она лжет. Может быть, потому, что это лишь наполовину было ложью.

Йейл сам выбирал любовников для Джей Джей, и вначале он только наблюдал за ними. С течением времени ему стало казаться нормальным, что он целует и ласкает Джей Джей одновременно с ее любовниками, потому что наблюдение возбуждало и его. Делая это, Йейл неизбежно дотрагивался и до них. Вначале соприкосновение руки Йейла с рукой другого мужчины было простой случайностью, легкое соприкосновение, которое тут же прекращалось. Уже больше года прошло, как он занимался любовью с мужчиной. После нескольких посещений Оливера Холборна Йейл прекратил их отношения. Он говорил себе, что ему стало скучно, и он разочаровался. Но он опасался, что, если будет продолжать, он не сможет остановиться.

— Не борись с собой, — сказал Роман Барток однажды вечером, нежно поглаживая руку Йейла. — Настоящий грех — это сопротивление собственной чувственности.

Роман Барток был поклонником бисексуальных отношений, постоянным членом перемещающейся из Сент-Тропеза в Беверли Хиллз и в Гштаад группы. Его мемуары, четыре тома его сексуальной жизни, были восторженно встречены современными критиками. Роман писал на английском языке, и его произведения были переведены на все основные европейские языки, а также на японский, причем каждый последующий том продавался успешнее, чем предыдущий. Он писал только об одном — о собственных аппетитах — и, делая это, стал героем интеллигенции и большого числа средних читателей, которые, пусть только в своих фантазиях, хотели достичь той же степени личной свободы, которую Роман прославил своей жизнью и книгами.

Небольшого роста, изящный, элегантный человек, Роман был бесконечно горд своими внешними данными. О совершенстве его пропорций и изяществе движений говорили почти столько же, сколько о его литературных способностях. Лежа на диване в халате от Шарве, он с четверга по субботу диктовал по пять часов в день английскому секретарю, с которым работал еще над своей первой книгой четырнадцать лет тому назад. Благодаря собственным заработкам, подаркам поклонников, некоторые из которых были его любовниками, а некоторые — нет, благодаря умелым инвестициям в недвижимость и акции, Роман Барток, сын школьного учителя, мальчик, который рос в Чехословакии в пятидесяти километрах к западу от украинской границы в сельской деревушке, где белые овцы и пятнистые коровы паслись на зеленых холмах в вечной буколической дремоте, владел теперь миллионным состоянием. Его преследовал страх собственной несостоятельности: временами Бартоку казалось, что он был не художником, а мелким мошенником, и он жил, опасаясь, что каким-нибудь образом его секрет будет раскрыт, и читатели, которые превозносили его, теперь будут поносить. Духовный последователь Д. Лоуренса, Роман Барток считал, что эротическое наслаждение является единственной целью в жизни, поскольку только путем эротического наслаждения человек способен победить осознание неизбежности собственной смерти. Только Эрос и Танатос, говорил он, символизируют реальность. Эти же имена — Эрос и Танатос — он дал двум персидским котам, которых держал у себя. Это считалось дерзким, шикарным, как и рассчитывал Роман.

Роман советовал Йейлу исследовать свои стремления, а не подавлять их.

— Существует только две возможности, — обычно говорил Роман. — Или ты любишь, или — умираешь.

Вначале Йейл занимался любовью с Романом только в присутствии Джей Джей. И вначале было очевидно, что Йейл предпочитал, чтобы Роман был на вторых ролях. Затем постепенно всем троим стало ясно, что Йейл предпочитает Романа. Джей Джей, которая всегда думала, что если ее будут любить два мужчины одновременно, она будет ощущать себя женщиной в большей степени, поняла, что она ошибалась. Она чувствовала себя женщиной в меньшей степени, и чем чаще Йейл говорил, что любит ее, тем меньше она себе нравилась. Джей Джей надеялась, что ореол очарования, окутывающий ее и привлекавший столько внимания, привлечет наконец и Александра, но этого не произошло. Джей Джей давно его не видела и только изредка разговаривала с ним по телефону. Когда он звонил ей, то в основном говорил о Жаклин, о том, как быстро она растет, какая она хорошенькая, и теперь, ровно через год после смерти Сергея, Джей Джей практически потеряла надежду вернуть Александра.

Она прилетела с юга Франции в начале сентября в аэропорт «Шарль де Голль» в Париже из Ниццы. Она шла по терминалу для пребывающих вместе с Данте, Йейлом и Романом и двумя носильщиками с четырьмя тележками, заваленными багажом, когда случайно подняла глаза и увидела Александра, который шел навстречу ей с тремя мужчинами. Они были погружены в разговор, но в то мгновение, когда Джей Джей увидела Александра, он оглянулся, и их взгляды встретились. Без единого слова, не замедлив шага, Александр прошел мимо.

«Роллс-ройс», который заказал Йейл, стоял у тротуара, услужливые носильщики укладывали багаж. В этот момент стоявший невдалеке Александр оторвался от своей группы и подошел к ним. Он обменялся приветствиями с Романом, которого он никогда не видел, но узнал по фотографиям. Человек, имеющий деньги, Александр восхищался людьми, имеющими талант. Знаменитости производили на него неотразимое впечатление, особенно творческие люди, которые имели и талант, и успех, и состояние. Он лишь слегка кивнул Йейлу. Александр в глубине души был рад, что Йейл и Аликс разошлись. Он не сомневался, что Аликс, когда пройдет боль и обида, устроит свою жизнь гораздо лучше. Затем, повернувшись к Джей Джей, он произнес:

— Ты никогда раньше не была такой красивой.

Джей Джей благодарно улыбнулась в ответ и исчезла в недрах огромного автомобиля. Она знала, как неотразимо она выглядела, загоревшая и отдохнувшая после проведенного в Сент-Тропезе месяца. И она знала то, чего не мог знать Александр: что Йейл и Роман интересовались друг другом, а не ею. Но это не имело значения, потому что, с точки зрения Александра, все выглядело так, как будто Джей Джей снова, как когда-то, путешествовала с двумя любовниками.

Джей Джей не удивилась, когда через несколько дней Александр позвонил ей и пригласил провести выходные с ним на яхте приятеля, стоявшей в Болье. Она знала, что он позвонит, она ждала этого.

Два человека, которые думали только о настоящем, Джей Джей и Александр, были заговорщиками против прошлого, и они получили удовольствие от выходных, наполненных жадными удовольствиями — любовью, обедами, напитками, плаванием и солнцем, покупками в маленьких магазинчиках, которые окружали стоянку яхт в Болье, игрой в местном казино, небольшом, напоминавшем элегантный свадебный торт, более интимном, чем казино в Монте-Карло — и ни разу не заговорили ни о Сергее, ни о Масатлане, ни о Йейле. В понедельник Джей Джей вернулась в Париж, а Александр направился в Мехико, где разрабатывались планы торжественного открытия отеля «Рэймонт Масатлан Плайя Бланка», которое должно было состояться через год. Александр намеревался устроить грандиозный прием, затмивший бы прошлогоднее торжество по случаю открытия отеля «Рэймонт Бекуи».

— Тебя видели в Болье, — сказал Йейл, когда Джей Джей вернулась в Париж. Она уехала на выходные, не сказав ему, куда направляется. — Бритта и Пьер-Жиль завтракали в «Африканской королеве», они видели, как ты поднималась на яхту. Я видел Бритту вчера на обеде. Она сказала, что ты выглядела очень счастливой, — сказал Йейл. — Ты и Александр.

Джей Джей была в своей гардеробной, и питательная маска, которая толстым слоем лежала на ее лице, мешала ей говорить. В ее глазах можно было прочесть только молчаливое внимание.

— Сегодня вечером мы идем на вечер ароматов, — напомнил Йейл. Почта Йейла и Джей Джей была полна приглашений. Каждый день их приглашали на коктейли, приемы, обеды, просмотры, показы моделей, открытия выставок, различные мероприятия, частные и коммерческие, которые заполняют осенний светский календарь «всего Парижа». Джей Джей с лицом, скованным маской, беззвучно кивнула.

— Когда ты увидишься с ним опять? — спросил Йейл, зная, что Джей Джей не могла ответить. Она позволила себе, чтобы не испортить маску, лишь самую легкую реакцию, самую беглую улыбку и пожала плечами.

— Мы с Романом заедем за тобой и за Данте в половине шестого, — произнес Йейл. Затем, выходя из гардеробной, он добавил: — Джей Джей, я действительно думаю, что мы должны пожениться. Это будет превосходно, мы вчетвером… ты и Александр, я и Роман.

Оставшись одна, Джей Джей закрыла глаза, положив сверху ватные тампоны, пропитанные гамамелисом, чтобы избавиться от незначительной припухлости, появившейся под глазами. На секунду невыплаканные слезы защипали глаза. Данте всегда говорил ей, что она отверженная, а она никогда так не считала, но сейчас задумалась об этом. Она жила в квартире, которую оплачивал Александр, носила одежду, которую покупал он, ела пищу, за которую платил он. Если он хотел ее только тогда, когда она принадлежала кому-то другому, может быть, ей стоило выйти замуж за Йейла…

«Самое прекрасное чувство, которое доступно изгою, — думал Данте, — это свобода; худшее — это страх.

Сексуальный изгой, Данте мог выбирать между легкими, ни к чему не обязывающими отношениями, и серьезной, глубокой, захватывающей страстью, имел свободу выбора. Страх касался старения и потери привлекательности, в конечном итоге — потери свободы. В последнее время Данте начал избегать солнца, чтобы сохранить юную эластичность кожи, следовал строгой диете, чтобы бороться с некоторой дряблостью тела, заниматься различными гимнастическими упражнениями и глубоким массажем для поддержания тонуса мышц. Данте знал слишком много отчаявшихся гомосексуалистов, и он не хотел превращаться в то, что он называл «старой королевой», слишком много пьющей по вечерам, слишком сильно дрожащей по утрам. Он хотел теперь, когда тридцатипятилетний рубеж был уже не за горами, того же, что и тогда в Масатлане, — изменить свою жизнь. Некоторые вещи были очевидны и просты. Он перестал ходить в бани, одинаковые в Париже, Лондоне, Риме и Нью-Йорке; он больше не посещал «голубых» баров на Плас Пигаль, в Челси и Уэст Вилледже. Он не ездил на Файр Айленди Кей Уэст, Миконос и Капри. Он отнюдь не стремился изменить основы своего поведения — гомосексуальные отношения, которые он принял и признал, когда ему было двенадцать лет. Ему доставляли удовольствие заигрывания преподавателя романских языков из университета в Эксан-Провансе, проводившего лето на арендованной вилле недалеко от дома родителей Данте в Тоскане. После этого лета Данте научился самостоятельно удовлетворять свои желания, а теперь вдруг он захотел давать, а не получать, создавать, а не извлекать удовольствие и двигаться дальше. События, происшедшие в Масатлане, глубоко изменили Данте, там он увидел, как далеко может завести снисходительность к самому себе, и это испугало его. Несмотря на бросающийся в глаза вызов, Данте хотел быть хорошим человеком. Он был умен и энергичен, и ему нужно было куда-то направить свой ум и энергию. Он много путешествовал, имел хорошие связи, был организован. Он мог много дать, но не знал, как реализовать себя, и именно в таком напряженном ожидании перемен он встретил на этом вечере ароматов Коула Уайтло.

Коул происходил из семьи английских интеллигентов, государственных служащих и священнослужителей. История семьи Уайтло знала несколько выдающихся и в то же время скромных гомосексуалистов. Коул был еще одним, но, как он любил повторять, его нельзя было назвать ни выдающимся, ни уж, конечно, скромным. Следствием его особенно вызывающего поведения явилось то, что семья лишила его наследства. Но это произошло в его бунтарской молодости, и примирение было достигнуто, хотя, к огромному облегчению, как самого Коула, так и его семьи, он проводил в семейном гнезде в Йоркшире мало времени.

— В возрасте трех лет, — повторял он, — я переставил мебель в своей детской, и с тех пор я никогда не останавливался. — Дизайнер и художник по интерьеру, получивший образование в Королевской академии искусств, Коул был театральным декоратором вначале в провинциальных труппах, затем в Уэст-Энде, а еще позднее на Бродвее. От театральных декораций он перешел к дизайну интерьеров для друзей, а затем для частных и коммерческих заказчиков. Он получил заказ на разработку интерьеров самолетов компании «Эр Франс» и с помощью ортопеда создал стул для машинистки, который потом стал использоваться в офисах всего мира.

Как дизайнер Коул обладал неоспоримыми способностями, как бизнесмен он был абсолютно беспомощен. Он приводил в уныние бухгалтеров, забывая как платить по счетам, так и выставлять их; когда он все-таки выставлял счета, он обычно занижал суммы.

— Я делал всего понемногу, — сказал Коул Данте в тот вечер, когда они встретились на коктейле, посвященном выпуску новых духов, дизайн флакона для которых разработал Коул, — и я стар, устал и разорен.

— Ты ведь не думаешь, что я поверю в это, — ответил Данте. Коул, которому было тридцать семь лет и который выглядел на двадцать семь, был безукоризненно одет, как, впрочем, и всегда. Он был тем человеком, думал Данте, чья пижама никогда не мнется.

— Тогда ты должен поверить вполовину, — согласился Коул, — потому что одна вторая сказанного — правда.

— Я не попробовал и половины от твоего представления о половине, — сказал Данте. — Я предавался праздности и закончил тем же, что и ты: старостью, усталостью, разорением.

Коул улыбнулся.

— Давай пообедаем, — предложил он. — Может быть, в данном случае две ошибки в сумме дадут положительный результат. Данте, привыкший к мгновенному установлению отношений на столь же короткие промежутки времени, не позволял этим отношениям перерасти в дружеские. Он обедал с Коулом, завтракал с ним, ходил с ним в театр и на балет, и к тому времени, как они стали заниматься любовью, он знал Коула, знал его сильные и слабые стороны. Коул был лоялен, до смешного честен; он нетерпимо относился к ошибкам и имел резкий темперамент, что компенсировал столь же быстрыми извинениями и раскаянием. Он был более чем щедр — он тратил время, внимание, расположение на окружающих его людей, и впервые Данте получал удовольствие от щедрости приятеля.

— Я начинаю думать, что у нас может быть будущее, — сказал однажды Коул во время завтрака в маленьком офисе, который он снимал над магазинчиком на улице Бак. — В конце концов, ты так долго мирился со мной, а я явно нуждаюсь в помощи.

За месяцы, прошедшие после их встречи, Данте начал приводить в некоторый порядок дела Коула, упорядочивая его счета, получение и выплату денег с помощью одного из бухгалтеров Коула, вздохнувшего с облегчением. Он даже нанял адвоката, чтобы привести в порядок дела Коула по патентам на его изобретения.

Начало формироваться нормальное движение наличности, и впервые в жизни Коула, в ее деловой и личной сфере, наметилось нечто, напоминающее стабильность. Все это произошло благодаря Данте, и Коул ценил это и был благодарен Данте за все.

— Коул, ты знаешь, что я всегда хотел делать это. Ты знаешь, как я к тебе отношусь, — сказал Данте. Они были вместе постоянно, не считая того, что Коул по-прежнему содержал свой дом в Кенсингтоне, а в Париже жил в гостинице, а Данте, который уже не жил с Джей Джей на авеню Фош, снял небольшую квартиру на Монмартре. — Давай жить вместе.

— Я не знаю… — с сомнением произнес Коул. Он говорил, что хотел постоянных отношений, но когда Данте выразил это словами, Коул почувствовал, что он опасается. Это будет серьезное обязательство, а Коул всегда избегал обязательств. Для него обязательства означали взросление, а взросление означало старение, потерю свободы, утрату свежести, скуку, отказ от творчества, которое было для него важнее самой жизни. Для Коула обязательство означало конец всего, и он испугался. Он запаниковал и попросил отсрочку. — Мне нужно подумать.

— Мы не становимся моложе, — говорил Данте, все более остро ощущавший возраст.

Данте думал об обязательствах не как о потере, а как о приобретении: стабильности, устойчивости в жизни, безопасности и свободы изменяться рядом с кем-то, кто тоже изменяется. Он был разочарован, что Коул не был, как он, готов объединить их жизни. Но он не хотел заставлять Коула принимать на себя обязательства до тех пор, пока он сам не будет готов к этому. Данте осознавал, что Коул, как и все, кого он хорошо знал, независимо от того, были ли они гомосексуальны или гетеросексуальны, так или иначе были ранимы, чего-то боялись, даже если шрамы были хорошо спрятаны, а страхи незаметны.

— Я все понимаю, но я боюсь… — сказал Коул, тоже отдающий себе отчет в том, что время проходит, — я никогда ни с кем не жил. Я и хочу перемен, и боюсь их панически. — Коул помолчал. — Ты можешь понять?

— Конечно, — ответил Данте.

— Ты не покинешь меня, Данте? — спросил Коул, вдруг заволновавшись. — Только потому, что я не могу сразу сказать «да»?

— Нет, я не покину тебя, — ответил Данте. Он был очень разочарован, но его чувства к Коулу были сильны. Он не мог забыть о них, потому что он не получил того, что хотел, в ту же минуту. — Я не собираюсь уходить.

Коул почувствовал облегчение. Ему не нужно было ничего говорить, выражение его лица само говорило о том, что он чувствовал.

— Ты едешь домой в Тоскану на Рождество? — спросил Коул.

Родители Данте были еще живы, и он был очень к ним привязан.

— Я езжу туда каждый год, — ответил Данте. — Я надеялся, что ты поедешь со мной. — Данте хотел познакомить его со своими родителями. Он никогда этого не делал раньше. Хотя его родители, конечно, знали о его сексуальных предпочтениях, они давно признали их, хотя и с обреченностью.

— Роман Барток пригласил меня поехать с ним в Каир, — сказал Коул, огорченный тем, что ему приходится дважды отказывать Данте. — Я там никогда не был, и мне хочется поехать.

— Значит, на праздники мы не увидимся, — грустно произнес Данте.

— Я уже обещал ему, — сказал Коул. Ему тоже стало грустно при мысли о праздниках без своего любовника. — И я хочу поехать. Меня всегда привлекали египетские мотивы. Я думал, что у меня могут появиться какие-нибудь идеи. Я думал о том, чтобы подготовить египетскую коллекцию… мебели, например, или узоров для тканей.

— Это хорошая мысль, — согласился Данте. Как всегда, Коул поражал своей способностью придумать что-то новое, что-то свежее. Данте позавидовал его творческой способности. Уже было поздно, и Данте выбросил в мусорный контейнер упаковочную бумагу от сэндвичей и разовые стаканчики для кофе. Собираясь уходить, он произнес: — Счастливого Рождества, Коул. Я искренне говорю это.

— Счастливого Рождества, — ответил Коул, и на мгновение ему захотелось сказать Данте, что он отменит поездку в Каир, что он хочет провести праздники с ним. Но он не был готов взять на себя такое обязательство. Он хотел поехать в Каир, и, в конце концов, когда Данте уходил, он сказал ему: — Давай вместе пообедаем в первый же вечер, как вернемся в Париж.

В тот день Данте шел по парижским улицам со счастливой уверенностью, что их отношения вовсе не подошли к концу, а, наоборот, приблизились к новому началу.

В Каире связь, которая началась скандалом, закончилась жестокостью.

Стамбул соединяет в себе черты Востока и Запада, Каир — Ближнего Востока и Африки, Средиземноморья и Нила, культ Изиды здесь переплетается с поклонением Аллаху. Европейцы чувствуют себя в изоляции в каирском многоязычье, в этом шумном и одновременно непроницаемом для посторонних мире. Романа Бартока привлекали и арабское гостеприимство, и жестокость, ореол фатализма, пышные похоронные традиции. Бартоку нравилось вдыхать проникающие повсюду ароматы экзотических специй, свежемолотого кофе и благовоний, получаемых из цветов, специально выращиваемых в садах Фаюмского оазиса. Его интересовало богатое прошлое, плодородие дельты Нила, дающей с помощью ирригационных систем, изобретенных в древности, водяных колес, все еще приводящихся в движение волами, три урожая в год; вызывали любопытство путешествия бедуинов от оазиса к оазису, нищие, демонстрирующие свои уродства в надежде получить мелкую монету. Роман даже имел квартиру в Каире. Расположенная на верхнем этаже в бывшем королевском дворце между Британским посольством и мостом Эль Тахрир, квартира Романа выходила окнами на Нил, где фелуки, арабские лодки с экзотическими тонкими треугольными парусами, сновали по коричневым водам реки, образуя столь же плотный транспортный поток, как и людской, движущийся по улицам и переулкам самого Каира. На противоположном берегу были видны густые зеленые тахрирские сады.

— В Египте нет ничего нового, — говорил Роман. — Искусство, наука, архитектура — у египтян все было, или они это изобрели. Они все уже видели. Египет — это единственное место, где я чувствую себя таким, как все. И я хочу быть обычным, никаким, одним из многих!

Роман пригласил в Каир Джей Джей и Йейла, и вместе с Коулом они образовали группу из четырех человек. Они переночевали в Каире, а затем на нильском пароходике отправились в Луксор, бывшие Фивы, столицу древнего египетского государства. Сам Роман был их гидом по Луксорскому храму, открытому двору и залам с колоннами, часовням и святилищам солнца; он сопровождал их в расположенный недалеко Карнак, в великий храм Амона-Ра, построенный фараонами Двенадцатой династии, расширенный и прекрасно украшенный последующими поколениями.

— «Только число песчинок, — произнес Роман, цитируя Гомера, — превышает богатства Фив». Вы должны представлять себе, — продолжал он, — то, чего уже нет: украшения из золота и серебра, золотые пластины на шеях, горящие на солнце и видимые издалека, обелиски из розового гранита и украшения из драгоценных и полудрагоценных камней. Вы должны представить аромат ладана, увидеть позолоченные лодки богов, качающиеся на плечах жрецов, услышать шум огромной толпы, охваченной религиозным экстазом.

— В других местах история измеряется сотнями лет. В Египте она измеряется тысячелетиями, — закончил Роман. — В Египте, в отличие от Запада, смерть является частью жизни. Подобное отношение делает все возможным, дозволено все: нет ничего, чего нельзя было бы простить.

Но Роман ошибся, потому что именно в Каире произошло то, чему не могло быть прощения.

В Каире Джей Джей открыла удовольствия утаивания. Она последовала примеру арабских женщин и заказала себе платья и головные уборы из тонкого белого египетского хлопка. С лицом, закрытым по самые глаза, подведенные арабской краской для век, купленной в парфюмерном магазине в Эль Халили, она двигалась молча, незаметная для других, но внимательно наблюдающая за всем, что происходит вокруг.

В Каире, через пятнадцать месяцев после смерти Сергея, Джей Джей плыла по течению, одинокая, стыдящаяся. Она была матерью ребенка, которого никогда не видела; она была любовницей человека, который хотел других мужчин. Она дважды виделась с Александром после Болье, и ей стало до боли очевидно, что он больше не любит ее: он не говорил о любви, никогда не целовал ее в губы. Когда он ласкал ее, она чувствовала, что он следует лишь зову плоти, который он ненавидит, но перед которым не может устоять.

Данте уже не жил с ней, к концу августа Джей Джей почувствовала, что ему не терпится уйти. Сейчас он снимал квартиру, предпочитая жить один. Это было неприятие, которое причиняло особую боль; если бы он нашел кого-то другого, Джей Джей могла бы понять. Но покинуть ее для одиночества, этого она не могла понять. Нельзя сказать, что Джей Джей обвиняла Данте в чем-либо. Дело, вероятно, было в том, что внутри ее была пустота, которую требовалось чем-либо наполнить. Она не могла этого требовать от мужчины, который был ее другом.

Джей Джей думала о Сергее и не чувствовала вины. То, что она чувствовала, было страшнее: она чувствовала пустоту. Ей нужно было внимание, она должна была чувствовать себя привлекательной и желанной. Но никто не обращал на нее внимания. Сейчас уже и Йейл.

В конце семьдесят седьмого года Йейл Уоррэнт был в беде — в финансовом и сексуальном отношении.

Компания «Уоррэнт, Чарлтон и Дувр» оказалась в затруднительном положении. Акции, которые в шестидесятых шли по высокому соотношению цен и доходов, устойчиво падали в цене на Лондонской бирже. С двенадцати фунтов пяти шиллингов цена за акцию снизилась до четырех фунтов семи шиллингов. Убытки на займах приближались к семидесяти миллионам фунтов, а Лондонский банк, который в предыдущем году предоставил компании ссуду в размере ста миллионов фунтов, занимал осторожную позицию. По требованию банка группа аудиторов начала расследование дел компании. Их заключение было убийственным: банковское подразделение, подразделение Йейла, как они утверждали, существовало как внутренний банк, который на конец ноября дал займов на сумму девяносто восемь миллионов долларов компаниям, в которых компания «Уоррэнт, Карлтон и Доувер» имела интересы; перечень этих займов, утверждали аудиторы в особенно жестоких выражениях, состоял из небольшого числа очень крупных займов; далее, утверждали они, имело место серьезное несоответствие между сроками активов и пассивов. Они указали, не выдвигая обвинения на возможность того, что английский закон мог быть нарушен, когда ссуды принадлежавших компании денег, данные зависимым от нее фирмам, были использованы на покупку акций материнской компании. За год, делалось в отчете заключение, чистые убытки компании составили шестьдесят четыре миллиона семьсот тысяч фунтов, что почти в два раза превышало прошлогодние убытки в размере тридцати четырех миллионов двухсот тысяч фунтов.

Хотя в отчете аудиторов подчеркивалось, что нет никаких свидетельств того, что мистер Уоррэнт или кто-либо другой из директоров компании лично обогатился в результате каких-то операций компании, в нем тем не менее отмечалось, что мистеру Уоррэнту была предоставлена внутрифирменная ссуда под недвижимость в размере трехсот пятидесяти тысяч фунтов для приобретения дома в Белгревии.

Лондонский банк оказывал давление на партнеров Йейла, настаивая, чтобы Йейл был освобожден от должности президента до того, как он будет решать вопрос о новых займах компании. Как наиболее известный член совета директоров компании, Йейл стал главным объектом критики. Вначале Йейл отказался от приглашения Романа поехать в Каир, но затем решил поехать.

— Они не владеют мной, — сказал он, имея в виду своих партнеров, аудиторов и банкиров. — Я разбогател не для того, чтобы быть вынужденным проводить рождественские праздники в Лондоне.

Однако, оказавшись в Каире, Йейл оставался взвинченным. Он чувствовал, что его обманули.

— Я должен был продать свои акции год назад. Я хотел тогда получить наличные, но дал себя от этого отговорить. Я стоил миллионы. Они обещали мне, что я буду стоить еще дороже, если сохраню свои акции. Я не должен был их слушать.

Йейл бесконечно говорил о деньгах, о том, какой несправедливой была критика аудиторов, о планах компенсировать свои потери. Он во многом обвинял Джей Джей.

— Если бы не ты и твоя разорительность, я мог бы уйти от дел и жить в роскоши остаток своих дней.

Джей Джей научилась не отвечать на обвинения Йейла, потому что ее ответы, как бы тщательно она ни подбирала слова, приводили Йейла в беспричинную, бешеную ярость. Дело заключалось в том, что Александр Рэймонт содержал ее и оплачивал все ее счета. Хотя он никогда не поднимал на нее руку, Джей Джей начала бояться Йейла, так же как она боялась Сергея, и она задумывалась над тем, что было такое в ней, что вызывало по отношению к ней страсть и одновременно ее бешеного спутника — ярость.

Финансовые проблемы давили на Йейла извне. Сексуальные проблемы угрожали ему изнутри. Ему все труднее становилось сохранять видимость бисексуальности, в то время как он стремился стать исключительно гомосексуальным. Тот факт, что он начал предпочитать мужчин женщинам, не так беспокоил его, как то мрачное очарование, которое требовалось его желаниям. Он уже не мог сдерживать извращенность своих потребностей, и его неспособность контролировать их заставляла его опасаться роковых последствий.

Он пытался скрыть происходящие в нем перемены от Джей Джей, но ее потребность в любви и внимании возрастала теми же темпами, что и его физическое отвращение к ней. Вначале ей нравились, как она говорила, их любовные утехи втроем с Романом. Она блаженствовала, будучи центром внимания двух мужчин одновременно. Но постепенно стало очевидно, что Йейл уделял больше внимания Роману, чем ей.

— Я чувствую себя отстраненной, — сокрушалась Джей Джей ранней осенью в Париже. — Ты обращаешь больше внимания на Романа, чем на меня.

— Джей Джей, дорогая, ты просто ненасытна, — ответил Йейл. — Ты все это придумываешь.

— Я не знаю, — неуверенно произнесла Джей Джей и затем добавила: — Возможно, ты прав. — Она больше ценила мнения других о себе, чем свое собственное, и обычно уступала.

— Единственное, что мне пока неведомо, — это смерть, — произнес Роман, получая удовольствие, как и всегда, от воздействия его самых дерзких заявлений на слушателей. Джей Джей, Йейл и Роман проводили вечер в элегантном публичном доме в старом коптском районе Каира, построенном на месте крепости римлян. Публичный дом, который Джей Джей представляла себе убогим и мрачным, в действительности оказался столь же шикарным, как и самые роскошные ночные клубы Парижа или Нью-Йорка.

Здесь предлагались французские вина и шампанское, изысканные блюда, приготовленные поваром, которого переманили огромной зарплатой из трехзвездочного ресторана в Лионе. Сочные овощи и нежные летние фрукты, белые персики и крошечная малина, растущие на плодородной почве Нильской дельты, были представлены в виде живых натюрмортов на серебряных блюдах, размещенных на столиках, покрытых накрахмаленными белыми льняными скатертями. Развлечения и украшения были лучшими из того, что могли предложить египетские музыканты и танцоры, художники и архитекторы. Стены были отделаны сине-белыми фаянсовыми плитками с роскошным, запутанным арабским узором; восточные ковры цвета дымчатого стекла делали полы мягкими и приятными для ног. Посетители сидели на удобных кожаных подушках, разложенных вокруг низких круглых медных столов, и свет свечей падал из филигранных отверстий в оловянных фонарях, освещая помещение ромбовидными полосками света. Музыканты играли гипнотизирующие, повторяющиеся арабские мелодии на струнных и духовых инструментах, названия которых были Джей Джей неизвестны. Женщина, исполняющая танец живота, грациозная как балерина, соблазнительная как проститутка, изображала танец, наверно, созданный две тысячи лет назад для удовольствия фараона. То и дело посетители уходили, чтобы вкусить удовольствия в комнатах наверху. Ненавязчивое движение вверх и вниз было единственным свидетельством того, что это был публичный дом, а не просто элегантный и дорогой ночной клуб.

— Давай я выберу для тебя? — предложил Роман Йейлу. С молчаливого согласия Джей Джей Роман и Йейл начали говорить, как будто ее не было рядом. Джей Джей нравилось, когда решения принимались за нее, точно так же как ей было приятно укрытие в ее белых одеждах.

— Я пойду с тобой, — сказал Йейл. Они встали, оставив Джей Джей одну за столиком. Так же как они исключили ее из своей беседы, они исключили ее и из своей постели, и Джей Джей была этому рада. Она потягивала шампанское из хрустального бокала, заботливо наполненного официантом в белом клубном пиджаке и красной феске. Вначале она не хотела идти в публичный дом, но Йейл и Роман убедили ее, что пока не посетишь подобное заведение, нельзя по-настоящему почувствовать Каира.

— Я не думал, что ты такая пуританка, — заметил Роман.

— Я тоже этого не думала, — ответила Джей Джей.

— О коммерческом сексе можно сказать много, — начал Роман, как обычно стремясь придать своему поведению интеллектуальную значительность. — В конце концов, мы платим за удовлетворение своих аппетитов. Мы покупаем пищу для утоления голода, жидкости — для утоления жажды, произведения искусства — для утоления эстетических потребностей голода. Почему бы нам не платить и за удовлетворение наших сексуальных аппетитов?

Однако не аргументы Романа убедили Джей Джей пойти в ночной клуб. Это сделал ее страх, необъяснимый и пугающий, страх потерять Йейла. Внешне Йейл всячески проявлял свою любовь и взимание. Жизнь с Йейлом давала ей приличное существование и возможность быть индивидуальностью. Джей Джей, которая раньше никогда не сомневалась, что может получить любого мужчину, которого она хочет, сейчас боялась, что, потеряв Йейла, она уже никогда не увидит желания или даже намека на него в глазах мужчины. Йейл хотел пойти в публичный дом, поэтому Джей Джей сопровождала его, не желая обидеть отказом.

Прошло почти полчаса с тех пор, как Йейл и Роман ушли, когда Джей Джей отправилась искать их. Метрдотель, красивый как идол утренних фильмов сороковых годов, указал Джей Джей на ведущую наверх лестницу. Мягкие белые туфли из кожи нерожденных ягнят, которые были на Джей Джей под ее одеждами, не издавали ни звука на белых мраморных ступенях. На площадке на темно-сером бархатном стуле в стиле Людовика XIV перед изящным дамским столом также в стиле первого из великих Людовиков сидела женщина, ухоженная, как продавщица лучшего парижского дома моделей.

— Я ищу мосье Уоррэнта, — начала Джей Джей, инстинктивно переходя на французский.

— Пожалуйста, не называйте имен, — ответила женщина своим безукоризненным акцентом состоятельных англичан, несколько смутив Джей Джей. — Вам только нужно описать людей, которых вы ищете.

— Два господина, — начала Джей Джей. Аккуратно использованный женщиной термин «люди» заставил ее задуматься над тем, сколько женщин посещало эти комнаты. Она описала четкие американские черты Йейла и некрупные, жесткие, нервные черты Романа.

— Вы найдете их в «Эбеновом дереве и слоновой кости», — произнесла женщина, посмотрев список, спрятанный в книге, переплетенной шелком блеклого цвета, и показала в направлении коридора, ведущего вправо от лестничной площадки.

Белый мраморный пол лестничной площадки уступил место ковру глубокого темно-синего цвета. Хрустальные бра на светлых стенах отбрасывали мягкий, приятный свет, и Джей Джей увидела, что на каждой двери написано название: «Розовое масло», «Мечта султана», «Гарем», «Удовольствия паши». Сразу за комнатой с названием «Тернии» было «Эбеновое дерево и слоновая кость». Джей Джей постучала, и тяжелая дверь с большой медной ручкой, расположенной в центре, открылась.

Ковер в этой шестиугольной комнате был черного цвета, стены — белого. В каждом из шести углов комнаты стоял негр в белой атласной рубашке и бриджах до колен с горящим факелом в руках. Огонь факелов служил единственным освещением комнаты, и вначале Джей Джей подумала, что негры были гипсовыми статуями. Мгновение спустя, когда ее глаза привыкли к свету, она поняла, что они живые — одиннадцати-двенадцатилетние мальчики, участвующие в живой картине. Джей Джей захотелось узнать, откуда они, из каких домов или хижин, из каких отдаленных деревень, знали ли о том, чем занимаются их дети, родители, а если знали, то как к этому относились.

В центре комнаты стояла кровать, которая дала комнате ее название. Сделанная из эбенового дерева, инкрустированного резной слоновой костью, изображавшей сложные восточные рисунки, кровать была размером в восемь квадратных футов, с витыми колоннами из дерева и слоновой кости, с зеркалами внутри. Белые простыни и черные меха, смятые сейчас, украшали кровать.

Роман сидел, скрестив ноги, в ногах кровати, привезенной из Китая, где в прошлые века она использовалась группами курильщиков опиума, и наблюдал, скорее как зритель, заинтересованный, но отстраненный, сцену, которая разыгрывалась перед ним. Йейл нависал над ребенком. Ребенок лежал на животе, а левой рукой Йейл прижимал кисти его рук к простыням над его головой. В правой руке Йейл держал хлыст из черного конского волоса с рукояткой из слоновой кости. Мальчик издавал прерывистые хрипы, а Йейл двигался над ним.

— Остановись! — взвизгнула Джей Джей. — Остановись! — Она быстро подбежала к кровати и, застигнув Йейла врасплох, стащила его с ребенка с такой силой, что Йейл еле удержался, чтобы не упасть на пол. Джей Джей схватила одну из меховых накидок и накрыла ею ребенка. Но к этому моменту Йейл пришел в себя.

— Убирайся! — Йейл со всей силой ударил рукояткой по своей руке. Его лицо побагровело от прилившей крови, он весь дрожал от злости и возбуждения.

— Йейл, ты не соображаешь, что делаешь! — Джей Джей была в ужасе от него, от себя, от того, до чего они дошли.

— Я отлично знаю, что делаю, — ответил Йейл. Его уже давно занимала возможность сочетания боли и удовольствия. Сегодня вечером он решил претворить свои фантазии в жизнь.

— Ты насилуешь ребенка! — Джей Джей подумала о Жаклин.

— Джей Джей, убирайся, — произнес Йейл, холодный, взбешенный, наступая на нее с поднятым хлыстом. Джей Джей посмотрела на Романа.

— Тебе лучше уйти, — спокойно сказал Роман. — Пойдем, — произнес он, вставая, и взял Джей Джей за руку.

— Если я уйду сейчас, — сказала Джей Джей, в упор глядя на Йейла, который не мигая встретил ее взгляд, ты никогда не увидишь больше меня.

— Прекрасно, — ответил он, — потому что если я еще раз тебя увижу, я тебя убью. — Затем он сбросил с мальчика накидку и возобновил сцену, которую он разыгрывал, когда Джей Джей вошла в комнату. Последнее, что услышала Джей Джей, закрывая за собой дверь, был звук хлыста.

Она уехала из Каира на следующее утро.

— Я не осуждаю Джей Джей за уход, — сказал Роман Йейлу несколькими часами позже. Он дождался, когда Йейл вернулся домой, и они перед сном сидели за последним стаканчиком финикового бренди. Уже светало, и солнце вставало над пустыней, превращая ее на несколько минут в яркую фантазию из золотых и розовых цветов. — Ты зашел слишком далеко.

— Ты ошибаешься, — ответил Йейл. Он никогда не был толстым, а после развода с Аликс Йейл потерял пятнадцать фунтов. Сейчас он выглядел изможденным и постаревшим, а его глаза горели лихорадочным блеском. Он уже больше не был похож на американского банкира, принадлежащего к кругу избранных, а скорее напоминал человека, охваченного внутренним беспокойством, подобно мистику, увидевшему ужасное, неотвратимое видение. — Я еще не зашел достаточно далеко.

— Сейчас ты говоришь, как я, — сказал Роман. — Только я знаю, когда я веду себя шокирующе, а ты, как мне кажется, нет.

Йейл не ответил. Казалось, он предался мечтам. Он предвкушал встречу с мальчиком, которого он выбрал, уходя из публичного дома, для наслаждения следующей ночью, и думал о комнате, которую он забронировал. «Тернии».

Два дня спустя Роман последовал за Джей Джей в Париж. Когда она уехала, он понял, что скучает по ней.

Коул, который расстался с группой в Луксоре, путешествовал по Египту один. Он добирался по железной дороге, в старинных американских «шевроле», верхом на верблюдах и лошадях в оазис Эль Фаюм, известный как Сад Египта, провинциальную столицу, где пышно растут персики, мандарины, оливки, виноград и гранаты; пальмы, тамариски, эвкалипты и акации дают драгоценную тень; где во времена Среднего Царства фараоны Двенадцатой династии построили храмы и пирамиды и поклонялись священным крокодилам. Коул был заворожен, он купил знаменитые темно-красные кувшины для воды со множеством ручек. Роспись кувшинов он собирался использовать в египетской коллекции. Он посетил Мемфис, Саккару, Дахшур, Азют, Порт Сафагу, Марса Алам и Суэц.

К тому времени, когда месяц спустя он вернулся в Париж, полный идей, горящий желанием работать, он принял решение: если Данте все еще нуждается в нем, они будут жить вместе. Путешествие Коула по Египту проявилось не только во внешних перемещениях, он очень изменился и внутренне. Он не сказал ничего Данте перед отъездом, но сам опасался того, что будет делать в Египте. Коул всегда раньше был дома осмотрителен, но во время путешествий у него бывали приступы неразборчивости, которые задним числом ужасали его. Коул боялся, что в Египте не сможет остановить себя и окунется в сексуальную оргию. К его удивлению, он ни разу не изменил Данте. Удивило Коула то, что ему даже не было нужно прибегать к дисциплине или силе воли, чтобы держаться подальше от доступных мальчиков; он даже не стремился к ним, он их не желал. Коул хотел только Данте и страшно скучал по нему как по любовнику и как по человеку, с которым хотел бы разделить все радости и открытия своего путешествия. Он обнаружил, завершая поездку по Египту, что начал думать об обязательствах не как о потере, а как о приобретении. Он задумывался над тем, почему ему потребовалось так много времени и столько несчастий, чтобы понять это, и дал себе слово не копаться в прошлом, а начать свое будущее сегодня.