Глава 2 Семейство в раю

Обоз собрался в Красном Селе, несколько жителей которого, богатых купцов, тоже решили ехать в Вологду. Почтенный был обоз – пять десятков саней, при них два десятка молодцов на крепких конях, да каждый кучер вооружен и саблей, и плетью с зашитым в кончик кусочком свинца; уезжали из Москвы к новой жизни людно, конно и оружно. Везли жен, детей, стариков; везли товары, припасы, корм для возников; вели и дюжину заводных коней.

Ехали, дав порядочный крюк, проселками, чуть ли не волчьими тропами. Чуть что – молодцы хватались за оружие. Первый долгий отдых дали себе и коням в селе под названием Рогожа. А потом уж отдыхали в Ярославле.

Старый подьячий Деревнин был истинный москвич – то есть полагал Москву единственно достойным местом для проживания, а на прочие города глядел свысока, считая, что живут там по давней поговорке: в лесу родились, пню молились. О Вологде он знал очень мало, а его семейство – и того менее.

По дороге Мартьян Гречишников взял его в свои сани ради приятного разговора, а в деревнинские сани сослал свою глухую бабку, которая не понимала, за какие грехи ее тащат зимней дорогой через страшные леса.

Купец глядел на Вологду со своей, купецкой точки зрения. И, как полагается толковому купцу, помнил все, что могло мешать или способствовать торговле. Тем более Вологда считалась городом хлебным. В недавние голодные годы цена на хлеб подскочила здесь в несколько раз, но он все же был, хотя и пришлось подъесть все старые запасы.

– Вот толкуют – был-де покойный государь Иван Васильевич великий грешник, – говорил купец. – А в Вологде его чуть ли не за святого почитают. Город-то при нем благоденствовать стал. А все из-за английской торговли. Три судна послал английский король – или королева?.. Тремя судами английские купцы шли новые земли открывать, попали в бурю, одно уцелело, спаслось в устье Двины. С того пошла вся торговля! И они, англичане, через Вологду к нашему царю ездили, и он их великой милостью пожаловал – велел торговать в наших краях. И вот уж сколько годов каждое лето у Николо-Карельской обители их суда пристают, и к Новому Холмогорскому городку тоже идут. Там Архангельская обитель, вокруг нее поставлен острог, и там же пристань при нем. Бывает, до девяти зараз! А оттуда водой везут товары в Вологду, а из Вологды уже дальше. И отменные сукна к нам везут, и мы им свои сукна сбываем. И бархаты везут, и шелка, и тонкое полотно. Погоди, доедем, мешки и тюки развяжем – я твоим дочкам по семь аршин подарю.

– И долог ли путь? – спросил Деревнин.

– Ох, долог… Речка Вологда петляет, что твой заяц, и речка Сухона, в которую она впадает, не лучше. А иного пути летом нет – кругом болота да топи. Коли идти на струге – две недели. По зимнику можно за восемь дней добежать.

– А теперь англичане с нами торгуют?

– Вот то-то и оно, что друзья познаются в беде, – со вздохом ответил Гречишников. – Они нас не бросили. У них на Москве был свой двор, туда и товары свозили, всякий мог прийти, о дельце своем потолковать. У них служили отличные толмачи, да что толмачи! Когда кому выгода нужна, и по-китайски, и по-персидски заговорит. Сами английские купцы уже наловчились по-нашему объясняться. Иных детьми привезли, они у нас выросли, даже наше платье часто носят. А как иначе? Зимой в коротких кафтанишках не побегаешь, зимой длинный кафтан нужен и шуба до пят.

– А у них короткие, как у поляков? – полюбопытствовал Деревнин. Он, служа в приказе, англичан видел, но не приглядывался; к тому же у них хватало ума в холода надевать длинные шубы.

– Что поляки! У них кургузые кафтанишки и срама не закрывают! Как раз зимой все свое хозяйство поморозишь. Хотя… Иван Андреич, в Вологде я тебя насмешу – покажу англичанина в английских портах. Уж не знаю – шерстью их, что ли, набивают? Делаются круглые, вот такущие, плотные, ножом не проткнешь, сзади поглядишь – баба бабой! Прямо рука тянется ущипнуть.

– А для чего? – удивился старый подьячий.

– А их спроси. Портки, стало быть, вот по сих пор, а дальше – длинные чулки. Это, сам понимаешь, тоже не для нашей зимы. И обувка – вроде наших ичедыгов, легонькая, но с пряжечками, с ленточками. Ну да бог с ними, пусть хоть в персидском платье ходят, не наша печаль. Главное – они нас не бросили, не сбежали за море. А как впустили в Москву поляков, как стало видно, что от поляков нашей с англичанами торговле ждать беды, так они всем своим двором перебрались в Вологду. А Вологда, коли что, от поляков отобьется. Особливо теперь, когда все наши северные города – заодно и друг дружке могут помощь прислать. Прошло то время, когда поляков в города впускали! Еще царь Василий Иванович, когда в Вологде скопилось великое множество товара, оттого что купцы боялись везти его в Москву, велел воеводам все сделать, чтобы город оборонить. И тут английские купцы вместе с нашими вошли в совет, чтобы всем в этом деле быть заодно, и ратным людям, и нам, торговым, и городским головам.

– Немало англичан в нашем войске служит, – вспомнил Деревнин. – И немцев также.

Вот тут уже он мог рассказать Мартьяну Петровичу, как в пору, когда царь Иван Васильевич собрался Ливонию воевать и одерживал победы, было взято в плен немало немцев, служивших в польском войске, и им предложили перейти на службу к русскому царю, и они согласились.

– Когда с ханом Девлет-Гиреем воевали, от тех резвых немцев немалая польза была. Их посылали в тыл к ханским отрядам для особого промысла. Наши так ходить по вражьим тылам не были обучены, а эти – умели.

– Служба у них такая, – согласился Гречишников. – А что, и англичане тогда нашему царю служили?

– И эти у нас завелись. Только в приказных столбцах их писали: «немчины английской земли». Тогда для нас все, что не по-нашему лопочет, – немчин! Потом уж разобрались. А они, англичане, к нам попали случайно. Сам я при осаде Везенберга не был, мне тестев кум рассказал. Мы сидели в крепости…

И как же иначе сказать-то? Именно «мы».

– …А шведы прислали брать Везенберг войско, что навербовали невесть где. И оказались там природные немчины и те, кого мы тогда звали немчинами скотской или шкотской земли. Что ты хохочешь? Кум сказывал – сами себя они так звали. И вот те и эти немчины меж собой передрались, даже из пушек палили. Природные немчины оказались сильнее скотских, и скотские к нам в крепость перебежали. Вот как раз среди них были англичане. Тем осада и кончилась. А они стали служить нашему царю…

Беседа эта была приятна Деревнину уже и потому, что в последние месяцы он из лиц мужского пола видел только Гаврюшку и Антипа, служившего и сторожем, и дворником, и истопником, а с ними особо не потолкуешь – оба глупы и малознающи. Выбирался в храм Божий с внуком, оставив дома Антипа, но там особо не поговоришь. Да и не с кем – давние товарищи-подьячие да писцы в Огородники не забредают.

Он истосковался по правильной и неторопливой мужской беседе.

По дороге во время остановок, чтобы дать отдых лошадям, женщины пересаживались из саней в сани – для забавы. Авдотья с Настасьей расспрашивали про божьего человека Васятку, им отвечали: да, точно, и пропажи находил, и правду всем в глаза говорил.

– Что ж его с собой не взяли?

– А не пожелал. Сказал: желаю видеть великий пожар, в коем многие грешники сгинут. Мы ему: так и ты ведь сгинешь! А он нам: так я и есть самый великий грешник. Что тут скажешь… Хлеба ему оставили, ключ от кладовых дали – там еще припасы есть. Он за нас молиться обещал. А у него молитва – крепкая!


Обоз продвигался не слишком резво, дабы коней не изнужить. Если бы ехать так, как едут зимой купцы, меняющие коней в известных местах, то от Москвы до Вологды можно за шесть, даже за пять дней добежать. Когда везут стариков с детьми да двух брюхатых баб, да еще коней берегут, то дней требуется одиннадцать, в чем Деревнин сам и убедился.

– Ну, Вологда уж близко, – сказал Антип, успевший сдружиться с прочими кучерами, которые научили его приметам. – Вон, вишь, по правую руку колокольня? То Покровская церковь в Козлене. Когда она вот этак выглядывает – до Насон-города и пяти верст не будет. А вон там луковки – то Успенский собор. Он в самом вологодском кремле стоит, над рекой.

– Слава те, Господи! – воскликнул Деревнин. Не видел он ни креста на Покровском храме, ни пяти луковок – серые пятна стояли в глазах. Но радость Антипа чистосердечно разделил.

Кони пошли шагом. Обоз медленно втягивался в Верхний посад, в Каменье и дальше, где поселилось немало московских купцов и с ними – Кузьма Гречишников. Там они поставили амбары для товаров, сторожей наняли местных. Понемногу то полдюжины саней, а то и десяток уходили в переулки. Наконец остались только гречишниковские – с людьми и с товаром.

Семейство Деревнина только вертело головами: что за жизнь, что за счастье! Дети по улицам носятся, их выпускают за ворота, не боясь беды. Девки молодые в стайки собираются и гуляют без всякого страха. А вот сани прокатили, в санях веселые нарядные бабы – хотя веселиться и наряжаться грех, Страстная неделя вот-вот начнется. И отпускают их мужья, зная, что никакого дурна от пьяных панов не приключится.

А вот и молодцы!

Деревнинские дочки наконец-то поняли: прав был батюшка, что увез их из Москвы в этот прекрасный город. Женихи-то по улицам – толпами, толпами! Вот один верхом на сером аргамаке проехал, шапочка с отворотами набекрень, бородка золотистая, а очи соколиные!

– Скорее бы в храм Божий, – шепнула Аннушка Василисушке.

Там, в храме, не только Господу молятся да в грехах каются, там свести знакомство можно – но не с молодцом, а с его сестрицами. Батюшка-то опять велит дома сидеть да рукодельничать, а матушка выпросится с дочками в церковь, матушка все понимает! А скоро им уже пятнадцать, самые жаркие годы начинаются.

– Ну, считай, мы уже дома, – сказал Деревнину Мартьян Петрович.

С особой радостью и Деревнин, и его дочки перекрестились на деревянный храм – хорошо, что есть где благодарственный молебен отслужить. Когда Мартьян Петрович велел останавливаться у крытых ворот, Аннушка с Василисой обрадовались – до храма-то идти всего-ничего, улочку перебежать, и строгий батюшка, может, даже без присмотра отпускать будет. Рай, сущий рай эта Вологда!

Привез деревнинское семейство Гречишников на двор к брату Кузьме, а двор был в Кобылиной улице, вблизи от высокого речного берега, из окошек горниц все Заречье видать. Тот таких гостей не ожидал – Мартьян Петрович додумался вывезти из Москвы своего благодетеля в последний, можно сказать, миг. Но не выставлять же на улицу. Кузьма Петрович позвал супругу и приказчика Ивана, своего племянника, велел спешно разузнать, где можно снять за разумные деньги жилье. Позвал также конюха Никанора – посмотреть вороного возника; если Никанор одобрит, то себе оставить, а Деревнину заплатить, если не одобрит – велеть продать.

Супруга, Анна Тимофеевна, тут же забрала к себе Настасью и Авдотью с детьми, мамку Степановну и Феклушку. А внучек любезный, Гаврюшка, был оставлен при деде и слушал беседу старших с большим любопытством.

– Дивно! – сказал Деревнин. – Уж сколь по Вологде проехали – ни единого польского словечка не слышали. Как в рай попали!

– И не услышите, – ответил Кузьма Гречишников. – Я как раз был в Вологде, когда сдуру и с перепугу впустили сюда тушинцев. Да сами их потом и истребили. Полюбилась им, вишь, Вологда! У кого Вологда – у того и все Поморье, иного пути туда, пожалуй, и нет. Опять они приходили – и опять их выпроводили.

Не слишком докапываясь, как так вышло, что убиенный царевич оказался жив, деловитые северяне (и торговые гости, и монахи в обителях, и зажиточные крестьяне, и рыбацкие артели) поспешили подтвердить у нового царя свои стародавние права и льготы, чтобы никто не согнал с земель и не мог увеличить налоги. Тот прислал им воеводу – Федора Нащокина, который оказался большим негодяем. Дал он им и дьяка Ивана Веригина, который додумался до глупости: запечатать в амбарах и на складах все купеческие товары. Купцы ему этого не позволили. Вскоре вологжане, претерпев от неслыханных поборов новой власти, разобрались, что к чему, раскаялись в своей опрометчивой присяге и вернули себе прежнего воеводу – Никиту Михайловича Пушкина, а также прежнего дьяка – Романа Макаровича Воронова. Потом они взяли приступом дом Булгаковых, где сидел тушинский воевода, захватили всех тушинцев и оказавшихся в городе поляков, в том числе пленных. Сгоряча всех их перебили, а трупы скинули с горы в реку Золотицу, она же потащила их в реку Вологду, и там они сгинули. Таким несложным способом вологжане перешли на сторону Москвы и заново присягнули в верности московскому царю. Царь Василий Иванович особой грамотой благодарил их, и более вологжане в политику не лезли. Воевода Скопин-Шуйский прислал им немного войска и своих воевод – Григория Бороздина да Никиту Вышеславцева. И это вологжане от души одобрили.


Храм, который краем глаза приметил Деревнин, был Ильинским, при Ильинской обители. Рядом был и другой – в честь Варлаама Хутынского, также деревянный. Вот туда и послали Гречишниковы парнишку за батюшкой – Ильинский-то холодный, его на зиму запирают, а Варлаамовский теплый, там и молебен служить.

Кузьма Петрович так был рад, что брат с семьей благополучно до Вологды добрался, что позвал гостей – иные, московские беглецы, с Мартьяном Петровичем были знакомы, иные, вологодские жители, покамест нет. Первым пришел тот, за кем было послано, отец Амвросий, и с ним купец Кондратий Акишев, на чьи средства с прошлого лета обустраивалась небогатая обитель. И тут же пришел сосед, купец Рыбников.

Заговорили о строительстве Успенского Софийского собора, начатого еще при государе Иване Васильевиче, который все еще не был толком завершен. Комнатные женщины меж тем накрывали стол, и Деревнин с Гаврюшкой только что слюнки не роняли: в Москве и до Великого поста питались чуть ли не как иноки-постники, в дороге немногим лучше, а тут с поварни прилетали сладостные запахи доброй горячей еды – хорошая стряпуха такой тебе постный пирог испечет, что пальчики оближешь.

С церковного строительства речь перескочила на покойного царя.

– Иван Васильевич великий затейник был, – сказал Кузьма. – Приехал как-то сюда на Пасху и был недоволен, что город как-то лениво укрепляют. И тут же, в великий пресветлый день, во всех храмах с амвонов объявили: всем, где бы кто ни находился, хоть ты князь, хоть ты воевода, и с женами вместе, из церкви домой не заходя и платья на смирное не переменив, идти таскать дубовые сваи к городскому рву, что потребны для укрепления городовой стены. И что тут поделаешь? Бабы взвыли – но пошли.

– Суров был государь, – согласился Деревнин и подумал: вот такого бы сейчас, чтобы погнать прочь панов без всякого сожаления.

– А то мне еще покойный батюшка рассказывал, – добавил Акишев, – что суров он был не только к людям. Поставили в Насон-городе у архиерейского дома Успенский храм. Что за город, коли в нем Успенского храма нет? Вот церковь готова, вот наш государь входит в нее, чтобы обозреть, и тут ему на голову с потолка что-то валится. Скорее всего, это был кусок штукатурки, и немалый – лицо оцарапал. Тут наш великий государь возмутился и велел новехонькую церковь разобрать. Все взмолились, насилу отговорили. Но еще долго храм стоял неосвященный – царь не велел.

– Ишь ты, вон оно как… – пробормотал Деревнин.

– А еще была большая беда из-за телят, – добавил Рыбников. – Когда стены Насон-города строили, людишки государевы оголодали и ничего иного купить себе не могли, кроме как телят. Зарезали, съели, но когда государь узнал – велел их за то казнить.

– Телятину есть – грех, – согласился отец Амвросий. – Но я иначе слыхал – будто это были не государевы людишки, а пленные поляки, им их вера дозволяет.

– Когда на Москве хозяйничал Расстрига, он тоже телятину ел, – вспомнил Деревнин. – И многим это не нравилось.

Гаврюшка слушал все эти речи с огромным любопытством. Новые знакомцы ему пришлись по душе – веселые, улыбчивые, добрые. Его растил дед, бывавший не в меру угрюм, других взрослых мужчин, кроме сторожа Антипа, Гаврюшка почитай что и не знал. Да и кого он знал? Матушку, что потихоньку баловала? Теток Аннушку и Василису, которым еще и пятнадцати не стукнуло? А соседские ребятишки – они и есть ребятишки, что с них возьмешь.

Мужское общество Гаврюшке страх как полюбилось. Дед ему толковал, что вот пойдет на службу – заведет себе друзей среди приказных и сам во благовременье женится на дочке приказного. Но коли они все таковы, как дед, – купцы лучше, с купцами веселее! Вон как красиво расселись за столом – все дородные, плечистые, белозубые, пышнобородые, в нарядных полосатых зипунах – кафтаны скинуты, потому что горница жарко натоплена.

А на Москве-то все мерзли, дрова берегли…

Первым о Гаврюшке вспомнил Кузьма Петрович.

– А что, братцы, нет ли у кого на примете места для отрока? – спросил он. – По всему выходит, что Гаврюша должен стать кормильцем.

– В приказную избу бы, – высказал пожелание Деревнин. – Отрок у меня грамоте знает, читает бойко, писать обучен.

Купцы посовещались – куда бы пристроить. Внутри стоявшего над рекой Насон-города были места, где мог бы пригодиться знающий грамоте отрок: в съезжей избе кто-то должен писаниной заниматься, в дьячьей избе при избе воеводской – также. Имелась еще писчая избушка, в которой сидели площадные подьячие; на Москве они околачивались в Кремле на ивановской площади, а тут имели свою крышу над головой. В тюрьме вроде бы писарь не требовался. При восьми амбарах, государевых житницах, наверняка бумажными делами ведали свои люди. Неподалеку от Пятницких ворот в губной избе сидели губные старосты, ведающие всякими безобразиями, воровством, грабежами, убийствами. И рядом были еще две избы – казенная и таможенная.

Купцы все эти места перебрали, и стоило кому заикнуться о казенной избе, вроде там место освободилось, тут же выяснялось, что место держат для кого-то из своих.

– В Насон-город не так просто пробиться, – ответил Рыбников. – Разве что пристроиться к площадным подьячим, но от них денег не жди, только науку – выучат, как кляузы писать. Отец Амвросий, что присоветуешь?

– Покажись-ка, отрок, – велел батюшка.

Гаврюшка вышел из уголка, где смиренно сидел, и встал перед священником.

– Молитвы знает, – торопливо добавил Деревнин. – Сам обучал. Псалмы хорошо вычитывает…

– Лет ему сколько?

– Тринадцать, четырнадцатый пошел. Да Господи! Скоро ж ему четырнадцать стукнет! Его на Гавриила-архангела крестили! – вспомнил Иван Андреевич.

– Вот и славно. Ну, что иерей Божий может присоветовать? В пономари, – сказал батюшка. – Пусть Богу послужит, а там, глядишь, другое место ему выйдет. Я узнаю и своего Насонка пришлю сказать. Другого ничего вроде и нет…

На том и порешили.

Гаврюшка и рад бы возразить, но как перечить старшим?

Беда была в том, что он плохо знал церковную службу. Конечно, и мать его водила, и тетка Авдотья, и дед приказывал себя сопровождать, но все это случалось редко – боялись москвичи лишний раз нос на улицу высунуть. У князей и бояр – домовые церкви либо выстроены переходы, чтобы, почти наружу не выходя, со своего двора до самого ближнего храма добежать. Богатый человек может и домой попа зазвать – отслужить молебен, может и не то что крестовую палату – домовую церковь у себя завести. А отставной подьячий, что каждой полушке счет ведет, – не может.

Так что молитвы из Молитвослова Гаврюшка знал, многие даже назубок, и все псалмы не по одному разу прочитал, и Четьи-минеи – когда дед приказывал, а о службе имел смутное понятие…

Пришли еще гости, сели за стол, начался пир. Деревнин забеспокоился – как там дочки и внучки? Кузьма Петрович сказал: им кушанье наверх понесут. И вскоре старый подьячий с отвычки захмелел. Его, посмеиваясь, разули и уложили на лавку, Гаврюшке дали войлок – постелить на пол. Укрыли москвичей их же собственными шубами. Было жестковато, но Гаврюшка не жаловался – во-первых, тепло, шуба – лишняя, во-вторых, брюхо набито, в-третьих, мысли на грани яви и сна какие-то сладостные: будет служба, будут денежки, будут медовые пряники, будут новые друзья-приятели, с которыми можно обойти весь город, бегать на торг, играть в свайку…

На мечтах о своих будущих победах в свайку Гаврюшка наконец заснул.


На следующий день Анна Тимофеевна спозаранку пошла в Варлаамовский храм Божий и повела туда Авдотью с Настасьей и детей. А что такое богомольный поход? Это не только богослужение, это перед службой и после нее – встречи, разговоры, новости. На сей раз нужно было приискать московским гостям жилье. И жилье нашлось довольно скоро, через два дня, тоже в Верхнем посаде, в Коровиной улице, – хоть и не самое лучшее, одна светлица и еще сени на все немалое семейство, зато свое крылечко, печь годная, хозяева обещались поделиться дровами. Ну да для начала и такое сгодится, тем более что денежки нужно беречь.

Был у деловитой купчихи Анны Тимофеевны и другой замысел – красавиц-дочек Авдотьи показать. Пусть бы по Вологде прошел слух, что две красы писаные приехали. Девицам скоро пятнадцать, пора думать о женихах, а в смутное время молодец-вологжанин – жених завидный, лучше всякого москвича.

Опять же – батюшка стар, помрет – не будет им защиты и опоры. А отдать в хорошую семью – тут и защита, и опора, и Авдотью которая-нибудь из дочек к себе заберет век доживать – так рассуждала Анна Тимофеевна, не зная, что у Авдотьи совсем иное на уме…

После службы пришли мужчины – Деревнин и братья Гречишниковы, был отслужен благодарственный молебен. Потом Анна Тимофеевна повела Авдотью, Настасью и девиц по городу – людей посмотреть, себя показать. Зашли к куме, там просидели дотемна. Другой день посвятили делам богоугодным – Страстная неделя, нужно и утром, и вечером службу отстоять, исповедаться и причаститься.

А потом уж перевозили имущество деревнинского семейства в новое жилье. Добрые люди, зная, каково устраиваться на новом месте, принесли скамейки, суконные полавочники, два табурета, большой ушат, корыто, даже большие пяльцы взамен забытых в Огородниках. Нужно было заводить свое хозяйство. Соседки взяли с собой на торг Авдотью и мамку Степановну, с ними пошел Антип, прихватив два мешка. Ближний торг был на Ленивой площадке, что у Воскресенского храма, его еще называли малым торжком.

Там Авдотья и мамка Степановна убедились: доподлинно в рай попали. И чего там только не было! После полуголодного московского житья, когда на торг выбирались редко, женщины ошалели от изобилия рыбы – и мороженой, и соленой, и даже рыбьей муки – в щи добавлять. И осетрина тебе копченая, и семжина, и икра всякая! Авдотья не удержалась – хоть денег муж дал немного, взяла всем детям по прянику. И она была готова защищать эти пряники перед мужем до победного конца. Там же, на Ленивой площадке, кроме рыбы взяли муки, круп, сушеных грибов, горшочек меда, того-сего по мелочи. И мороженого мяса взяли, и коровьего масла, и яичек, и творога, – надо же пасочки приготовить, яички покрасить и во благовременье разговеться.


Деревнин в это время сидел на крыльце, слушал шум незнакомого города. Где-то корова замычала, где-то мужики затеяли глупую перебранку. Рядом скучал Гаврюшка. И туда же, на крылечко, взбежал к нему гость.

– Иван Андреевич, челом! Меня батюшка прислал, – сказал попович Насонко, долговязый парень лет шестнадцати, с молодой, можно сказать, новорожденной хилой бородкой и бойкими черными глазами. – Место твоему внуку сыскалось, да еще какое!

– Так быстро? – удивился Деревнин.

– Так батюшка после проповеди к прихожанам обратился: кто, мол, может – помогите. И сразу же к нему вдова подошла, шорника Пантелея вдова, ее все знают. Она богомольная, как возьмется все храмы обходить – внуки с ног собьются, пока найдут и домой приведут. Все слухи соберет, надолго хватит кумушкам рассказывать. Вот она и сказала идти в Успенский храм, там-де один из пономарей сильно захворал. Батюшка велел мне бежать, узнавать. И точно – пономарь нужен! Так батюшка велел твоего внука сразу туда вести.

– Он не обучен, – вдруг испугавшись, сказал старый подьячий. – Не справится, осрамится.

– Обучат! Сперва подсказывать будут, потом запомнит. Я сам алтарничаю, знаю!

Вот и вышло, что счастливый Гаврюшка вместе с длинноногим Насонком, едва за ним поспевая, помчался к Успенскому собору.

– Что имя-то у тебя такое? – спросил Гаврюшка.

– А что? Обычное имя. У нас пол-Вологды Насонов.

– Отродясь такого не слыхивал.

– Мало ли – не слыхивал он. Вологда наша – Насон-град, вот и мы – Насоны.

– Да что за святой такой?

Насонко даже остановился от неожиданности.

– Ты что, Святого Писания не читал? Апостолов поименно не знаешь?

– Знаю! – возмутился Гаврюшка. – Всех двенадцать!

– А Насон – он от семидесяти! Ты у отца Памфила спроси – он тебе про семьдесят апостолов растолкует. И отчего Вологда так зовется. Насон и Сосипатр – вот как их звали, и когда справляли их память – в тот самый день крепость заложили, и царь ей так зваться велел. А было это вскоре после Муромской. Может, ты и про Муромскую Богородицу не слыхал?

– Отчего же не Сосипатр-град?

– Оттого, что натощак не выговорить!

Чтобы попасть к храму поскорее, Насонко повел Гаврюшку речным берегом. Там довольно высоко была проложена подходящая тропинка, что вела к кремлю, к Софийским воротам.

– Что за река, как звать? – спросил Гаврюшка.

– То наша Вологда. У вас град Москва и река Москва, у нас – так же. Запоминай, сам тут ходить будешь.

– Коли возьмут…

– А чего не взять? Ты же не дурак.

– И куда ваша Вологда впадает?

– А в Сухону.

– А Сухона – куда?

– Да в самое море, поди… – неуверенно ответил попович. – У нас суда строят да к морю их отправляют. И идут они долго, купцы сказывали, и Вологда петляет, и Сухона. А что с моря к нам везут – так тоже по рекам.

Речка Вологда по зимнему времени использовалась вовсю – по ней были проложены санные колеи, бабы-мовницы заставили мужиков пробить проруби для полоскания белья. Сверху были видны очертания устроенной на Крещенье купели, которую давно затянуло льдом. Как полагается, на берегу стояли бани, и из других прорубей, что выше по течению, туда таскали ведра с водой. И там же баловались дети – съезжали с крутого берега на лед кто на салазках, а кто и на собственной заднице. Гаврюшка только вздохнул: он сам себя почитал уже взрослым, а страх как хотелось съехать хоть на клоке рогожи и пронестись чуть ли не до другого берега.

– Запоминай дорогу, – сказал попович. – Я тебя всякий раз водить не стану.

Кремль, который вологжане звали Насон-городом, как ему и полагается, стоял на возвышенном месте. Гаврюшка только фыркнул: далеко ему до московского, хоть стены каменные, но башни – деревянные. Сам невелик, а башен, как оказалось, двадцать три. Вошли Гаврюшка с Насонком через Софийские ворота – и сразу оказались возле собора.

– Вот Соборная площадь, а там у нас Торговая площадь, – сказал Насонко. – Слышишь, как галдят? С первых же денег сбегай, найди пряничный ряд, там посмотри, в которой лавке лучшая яблочная пастила, попроси отведать. Она у нас знатная!

Увидев храм, Гаврюшка удивился. Ему два или три раза доводилось бывать в Московском кремле с дедом – когда тот видел получше. И запомнил Гаврюшка московский Успенский собор. Тут же глазам не поверил: словно кто-то взял его и перенес в Вологду. Точно такие же пять глав-луковиц на толстых шеях, и окна – узкие и длинные, и соразмерность всех его частей. Но здешний храм обнесен каменной оградой с железной решеткой.

– Его еще прежний государь поставить велел, сам место указал, – похвастался Насонко. – Он ведь живал тут у нас. Сказал звать так: соборная Софийская церковь во имя Успения Пресвятыя Богородицы.

– Должно быть, много тут попов служит…

– А немного. Храм-то построили, снаружи все чин чином, внутри – и конь не валялся… ох, прости Господи! Один лишь Иоанновский придел в божеский вид привели, и там службы идут. Там и будешь пономарничать.

Принял Гаврюшку в храме старенький отец Памфил.

– Говоришь, службе не навычен? Хорошо, что сразу повинился, – сказал батюшка. – И хорошо, что пришел. Тебя Господь направил – чтобы в Светлую седмицу ты уже служил. Я тебя беру. Вот первое послушание – канунник в порядке содержать, огарочки прибирать, вон для них ведерко. Потом – лампадки возжигать на иконостасе и у чтимых образов. Прибираться будешь в алтаре…

– Как, батюшка?

– Ты что, не видал, как бабы полы моют и пыль стирают? Вот точно так же, чадушко. Не баб же в алтарь пускать. Так что и в алтаре, и в ризнице. Освоишься, начнешь понимать службу – тут тебе доверю кадило, чтобы загодя готовил и вовремя подавал. Потом плат будешь подавать – причастникам уста утирать. Тебя ведь ко мне сам Господь привел, я тебя научу Церковь любить. Сам знаешь – кому Церковь не мать, тому Бог не отец.

– Благословите идти, батюшка, – сказал Насонко. – Меня дома ждут.

– Отцу Амвросию кланяйся. Ступай, чадо.

Гаврюшке было стыдно спрашивать о плате. И он думал, что о деньгах должны договариваться старшие. Но отец Памфил сам повел об этом речь.

– Миряне платят за требы, чадо, и с каждых крестин, с каждого венчания и отпевания пономарю копеечка перепадает. А требы у нас часты. Вологда – город большой, и женятся люди, и помирают… Есть и еще приработок. Пойдем-ка в алтарь, там у меня большая Псалтирь лежит.

Впервые в жизни Гаврюшка оказался в этом святом месте. Даже встал на пороге, не решаясь войти. Но батюшка напомнил: вот тут и придется труждаться, порядок блюсти, полы мыть. Потом он наугад раскрыл Псалтирь и велел читать.

Дед выучил внука читать четко, не частить, чтобы каждое слово звучало веско и вразумительно. Гаврюшка знал, что не опозорится. Ему попался сороковой псалом.

– Блажен разумеваяй на нища и убога, в день лют избавит его Господь. Господь да сохранит его, и живит его, и да ублажит его на земли и да не предаст его в руки врагов его. Господь да поможет ему на одре болезни его…

Гаврюшка был потрясен тем, что вот он – в алтаре, и читает такой замечательный псалом, и вдруг он понял, что это не царь Давид говорил Господу о каких-то давних делах, а он, Гаврюшка Деревнин, просит великой милости в неведомой беде.

Отец Памфил дослушал до конца и сказал:

– Лепота! Не думал, что отрок с таким дивным понятием читает. Ну, с голоду ты не помрешь. Когда придут ко мне сговариваться насчет отпевания, я тут же тебя выведу. Ты ведь знаешь – над покойником всю ночь Псалтирь читать надобно. К утру, знамо дело, будешь носом клевать, но заплатят хорошо, и если срядиться за десять алтын, могут и алтын сверху накинуть.

Обнадеженный Гаврюшка взялся чистить канунник, стараясь сделать его как можно опрятнее, чтобы заслужить доверие отца Памфила.


Два дня он живмя жил в храме. Ему там понравилось – народу много, певчие поют сладкогласно, дед – далеко, Авдотья и ее дочки со своими дурными разговорами – тоже далеко, чего ж не жить? Опять же – долг скопившийся Господу отдал: отец Памфил исповедал его и допустил до причастия. Домой Гаврюшка прибегал поздно, мать наскоро кормила его, и он растягивался на полу, на толстом войлоке.

На третий день случилось неожиданное.

Видно, такова была Божья воля, что Гаврюшка увидел нечто странное.

Состоял в причте здоровенный детина Матвей – на том Матвее целину бы поднимать, пустоши распахивать, а он на клиросе басом поет и втихомолку с певчими бранится. Гаврюшка не то чтобы его невзлюбил – а несколько побаивался, хотя Матвей на него вовсе внимания не обращал. Уж больно огромен был тот Матвей.

Утром, после того как отец Памфил после причастия обратился к пастве с проповедью и отпустил всех с миром, несколько богомолиц осталось. Ничего в этом удивительного вроде не было – не успели свечек к образам понаставить, хотят с батюшкой о требе уговориться. Одна, про это Гаврюшка уже знал, ждала мужа-певчего, чтобы увести домой, пока не увеялся с приятелями пьянствовать. Гаврюшка, получив приказ протереть пол и шествуя с ведром воды в алтарь, и не взглянул бы на них, кабы не услышал голос.

Женщина спрашивала Ивановну, горбатую бабку, что по доброте душевной помогала следить за порядком в храме, о певчем Матвее, который-де, как его узнать, и Гаврюшка признал голос. Он удивился, искоса глянул на богомолицу – это была Авдотья. Правда, не нарядная, как полагалось бы, идя в церковь, пусть даже и в Страстную неделю, а вовсе в черном плате на голове, так низко надвинутом – не то чтобы ее лицо кто мог разглядеть, но и сама она видела лишь тот пятачок церковного пола, по которому ступала.

Очень удивившись, для чего бы ей вдруг понадобился верзила Матвей, Гаврюшка отошел в сторонку и стал исподтишка наблюдать. О всех делах семьи, связанных с церковью, он знал – и не понимал, зачем бы деду посылать Авдотью, когда передать на словах, что нужно, мог внук.

Тем более, что благодарственный молебен уже отслужил отец Амвросий, и других треб у семейства не предвиделось…

Авдотья же, быстро подойдя к Матвею, что-то ему шепнула, он кивнул, и тогда она, оглянувшись, передала ему некий сверточек. А потом без лишних разговоров вымелась из храма.

Гаврюшка чуть ведро не выронил.

Авдотья не была знакома с Матвеем, завести знакомство не желала, все, что ей требовалось, – сверточек передать.

Не понимая, что бы это значило, Гаврюшка решил сперва все рассказать деду, потом передумал: дед женат на Авдотье, нажалуешься на нее – и сам же потом виноватым окажешься. Такое с ним в детстве случалось. И потому он в тот же вечер обо всем рассказал матери.

Настасья никакого греха в передаче сверточка сперва не усмотрела – мало ли, кто-то из московских соседей попросил об услуге. Задумалась она уже потом. Ведь ни с кем из соседей деревнинское семейство, спешно собираясь в дорогу, и словом не обмолвилась, никто на двор не забегал, хотя, хотя…

Она вспомнила: Антип вызывал Авдотью на двор, когда привели возника с санями. Не Ивана Андреевича, а Авдотью. Она сказала потом, что смогла, выпросившись в церковь, передать весточку крестному. Может, в церкви ей кто-то и дал тот сверточек в холстинке?

Но ее размышлениям помешали доченьки – уже вроде помолились и спать легли, а вдруг поссорились из-за серебряного наперстка.

Поскольку Гаврюшка приходил довольно поздно, Настасья кормила его ужином отдельно. И их разговора никто не слышал.

Утренняя трапеза была рано – так Деревнин семейство приучил. И за этой трапезой Аннушка с Василисушкой принялись чирикать, как два милых воробушка: им, вишь, охота совершить богоугодное дело, малое паломничество, обойти все вологодские храмы. Настасья посмеивалась – ей была ясна причина такого богомольного усердия. И она понимала девиц: в Москве они всю зиму просидели взаперти, так хоть в Вологде погулять, размять ноженьки.

Авдотья также просила мужа за дочерей. На пасхальную службу весь город в церквах собирается – а им одним, что ли, дома сидеть?

– Да и я с ними пойду, – сказала она. – Я ведь тоже ничего тут еще не видела, только торг да Варлаамовский храм. Вчера там молилась, а ведь тут, сказывают, в кремле знатный храм есть, Успенский.

Она по привычке называла крепость посреди Вологды кремлем – ведь в каждом городе есть свой кремль, вологжане же чаще называли ее Насон-городом.

Гаврюшка знал, что Авдотья и соврет – недорого возьмет. Он невольно посмотрел на нее с любопытством, не понимая, к чему такое странное вранье. И взгляды встретились.

Никто не заметил этого поединка взглядов.

Авдотья даже рот приоткрыла – словно для беззвучного «ах». И глаза у нее округлились. Но тут же она с собой совладала.

Гаврюшка понял: Авдотья сообразила, что он ее видел в храме. Но почему из этого нужно делать великую тайну – он не понял. Настасья также поймала Авдотью на вранье, но промолчала: глупо встревать в чужие дела, свекор, может, и поругает Авдотью, да потом с ней помирится, а виноват окажется тот, кто правду сказал. И она под столом тихонько наступила сыну на ногу: молчи, мол!

И Гаврюшка промолчал.

Он был отрок сообразительный. В доме, где считали и берегли каждую получку, он тоже многое измерял деньгами. И он решил: было бы очень хорошо, кабы Авдотья заплатила за молчание. Деньги за пономарскую службу придется отдавать деду, а то, что даст Авдотья, – матери, на сестриц. Она уж вздыхала, что ножки у них растут, новая обувка вот-вот потребуется, не в лаптях же с онучами их водить.

Но Авдотья, поев, куда-то исчезла, и Гаврюшка, быстро собравшись, убежал в Успенский храм.

Загрузка...