Волшебник из Гель-Гью

Глава семнадцатая

Грин заготовил для Горького письмо – на тот случай, если его не окажется дома. Оно было кратким:

«Дорогой Алексей Максимович, хочу видеть Вас. Убедительно прощу сообщить мне, когда позволите прийти к Вам, чтобы поговорить о делах, касающихся искусства. От всей души желаю Вам здоровья и счастья.

Искренне любящий Вас А. С. Грин – писатель, Вами, возможно, незамечаемый: судьба, случайности и многие обстоятельства заставляют его печататься в синих и даже желтых журналах. 1 Марта 1914 года»,

– Так хорошо? – спросил он жену.

– Всё хорошо, – сказала жена. – Но за последнюю неделю я тебя не узнаю. Ты перестал являться домой пьяным, ты переменился разительно. Если в этом повинна глухонемая – слава ей!

Грин надел новый костюм. Долго вместе с женою выбирал галстук: ему хотелось что-нибудь попестрее, жена советовала остановиться на темно-синем.

– Мне неясно, зачем ты идешь к Торькому? – сказала жена.

Грин ей ответил:

– У нас в Вятке жил мальчишка по прозвищу Кисель. Все ученики нашего городского училища ходили с разбитыми носами и синяками над глазами. Мальчишек били и на улице и дома. Кисель никого не боялся, его все уважали, он недурно учился, независимо держал себя с учителями. Он много читал, он знал больше всех нас. Те, кому не везло в мальчишеской жизни, кто боялся соседских собак и слободских парней, шли к Киселю за помощью и советом. И он помогал. Учил различным приемам борьбы, давал в долг – до рубля. И ему отдавали. Мне сейчас понадобился такой человек. Меня тянет на исповедь. У меня есть сомнения. Глухонемая – частность. Выдай чистый носовой платок.

Когда ему бывало очень не по себе или когда все радовало и ничто не раздражало, он любил далекие прогулки пешком. И сегодня путь до Монетной он решил совершить «на своих на двоих». По Садовой, Марсову полю, через Троицкий мост, по Каменноостровскому. Вспомнил, что сегодня понедельник. Тяжелый день. Но день такой легкий, веселый, солнечный! И в душе такой трепет, словно крылья растут.

Бывают в жизни взрослого человека такие дни, часы и – чаще – минуты, когда ему, по совокупности счастливых обстоятельств, удается обрести некую машину времени и, сев в нее где-нибудь на освещенном фонарями или солнцем углу, прибыть на площадь, мост или даже, скажем, задний двор ветхого дома, все равно куда, но всё же в такое место, где особенно хорошо было однажды в жизни. Так мы, вдруг остановившись, с какой-то смертельной радостью видим камень, перила и рельсы на мосту такими, какими видели всю эту мелочь в некий блаженный час – детства ли, юности ли или совсем недавно. И вдруг запахнет кофеем, который, еще в зернах, лежит в мельнице, и аромат хорошо заварившегося чая закружит голову и останется произнести: «я не выучил урока…» или что-нибудь в этом роде. И где-то в области сердца защемит сладко и печально, и тут понадобится очень немногое, чтобы человек написал стихи, нашел редкое сравнение в своей прозе или в полчаса сочинил вальс или песню.

Чтобы пережить подобное состояние человеку на улице, достаточно музыки военного оркестра, шарманки, ноющей во дворе, капли, упавшей с крыши под ноги, или запаха, прилетевшего на спине упругого ветpa. Если же блаженное воскрешение пережитого мига застигнет нас дома, в комнате, – потребуется много усилий, чтобы не покинуть дом навсегда.

Подобным состоянием однажды был охвачен Грин, и с тех пор оно стало его свойством; благодаря ему он, человек, как и все, видел мир глазами волшебника и поэта. Сегодня, на пути к Горькому, он пережил особенно ярко и глубоко это ощущение ухода не от действительности, а от всего того в ней, что доступно взору каждого.

Грин переходил Троицкий мост. Большие фонари на нем, несмотря на то что был день и уже по весеннему ярко светило солнце, горели все до одного. Их забыли выключить из электрической сети. В каждом матовом шаре фонаря сиял бриллиант. И длинный, пустынный в этот час мост заявил о себе как о некоем Пассаже с поднятыми витринами, в которых, через правильные промежутки, сияли драгоценные камни, числом шесть, по три справа и слева. Совершенно нелепо и странно было видеть ползущий по мосту трамвай, бегущие автомобили и пролетки извозчиков. Для того чтобы появление их на мосту стало законным и естественным, необходимо было выключить свет из всех фонарей, убрать бриллианты из круглых стеклянных футляров. И был такой момент в жизни моста, и его наблюдал Грин, когда только один он стоял на мосту в самой недоуменной позе: все виды транспорта были задержаны на подъеме и у памятника Суворову и на Каменноостровском проспекте. Неизвестно, почему и зачем это было сделано, но через пять минут Грин явился средоточием внимания. Его заметили задержанные пешеходы с обеих сторон моста, к нему устремились идущие навстречу, его старательно обгоняли те, что шли позади. Его окружили, он остановился. «Что случилось?» – спросили его. Он указал на освещенные фонари. Никто ничего не понимал. Любопытство осталось неутоленным.

А фонари продолжали сиять; не были они потушены и тогда, когда Грин возвращался, а это произошло через полтора часа. И он решил – вполне искренне и серьезно, что в данном случае это вовсе не было забывчивостью со стороны заведующего мостом, – мост был освещен потому, что в цирке «Модерн» со 2 марта начинались гастроли знаменитых артисток цирка Веры Суходольской и Екатерины Томашевской. На огромном плакате, стоявшем на углу Конной улицы, Грин прочел, сдерживая сердцебиение, тоску и чувство счастья:

ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ!

Только пять гастролей!

Спешите видеть!

ЕВРОПЕЙСКИЙ НОМЕР!

Впервые в России! Выход артисток цирка Веры Суходольской и Екатерины Томашевской. Исключительный номер иллюзий, стоящих на грани чуда. Цветочный дождь! Исчезновение cестер-близнецов на глазах у зрителей! Проход сквозь дерево и железо!

Грин закрыл глаза. Ветер Васильевского острова засвистел в его ушах. Вековая липа зашумела над его головой.

Не хотелось открывать глаза, не хотелось расставаться с воспоминаниями. Уйти, не дочитав плаката? Нет. Любопытно, что же дальше?

ПОЛЕТ ПОД КУПОЛОМ ЦИРКА.

НОМЕР ПОТРЯСАЮЩИЙ И НЕОБЪЯСНИМЫЙ!!!

ЕКАТЕРИНА ТОМАШЕВСКАЯ МИСТИФИЦИРУЕТ

ЗРИТЕЛЕЙ ПО ИХ ЖЕЛАНИЮ!

Поразительные опыты трансформации!

Исключительно! Сенсационно! Волшебно и сказочно!

Цены на места повышенные. Дети на вечерние представления не допускаются.

ДИРЕКЦИЯ

На этом же плакате доводилось до сведения публики, что гастроли знаменитого дрессировщика диких вверей Эдуарда Чезвилта заканчиваются первого марта.

Грин зашел в помещение цирка, справился в кассе о билетах. Ему ответили, что на завтра и послезавтра нет ни одного свободного места. Грин встревожился:

– Позвольте, а как же я попаду на представление? Мне необходимо во что бы то ни стало быть завтра на выходе артистки Суходольской. Я приглашен.

– Если вы приглашены, то о чем же вы беспокоитесь? – сказал кассир, – У вас есть пригласительный билет?

– У меня ничего нет. Но я приглашен. По телефону.

Он разволновался всерьез и трогательно. В самом деле – главное он упустил: без билета в цирк не пустят. Билеты все проданы. Кассир, человек положительный и добрый, мигом поправил настроение странного незнакомца. Он сказал, что необходимо будет завтра обратиться в дирекцию и вызвать того артиста, который приглашал на представление. В таких случаях выдают контрамарки. Ставят дополнительные кресла, стулья, скамьи.

У Грина отлегло от сердца. Он поблагодарил кассира. Спросил его:

– А чего вы, извините меня, сидите тут, ежели билетов нет ни одного?

– Должность, господин, – ответил кассир. – Мне платят жалованье, и я обязан сидеть.

– Глупо! – воскликнул Грин.

– Но еще глупее, когда вас заставят чистить задние ноги слона или купать мартышек, – сказал кассир. – А так обычно бывает. Но мне пятьдесят семь лет, и поэтому я имею право отказаться от подобной работы.

– Еще один вопрос, господин кассир, – сказал Грин. – Вот тут, на плакате, сказано: цветочный дождь. Это что же, – артисты, надо думать, привезли с собою цветы?

– Разное говорят про этих артисток, – доверительно произнес кассир. Грин ему нравился, в нем было нечто младенчески наивное и умилительное. – Но одно всем известно наверное: никаких цветов у них нет. Но в назначенное время весь цирк будет затоплен цветами. Живыми цветами, представьте себе!

– Это чудо! – воскликнул Грин.

– Это фокус, – спокойно добавил кассир и, извинившись, закрыл свое окошечко.

Грин оглядел невзрачное деревянное здание цирка, афиши, наклеенные на его стенах, и ему до исступления, до судороги вдруг стало хорошо и весело – так, как это бывало в детстве накануне больших праздников, дня рождения и именин, когда прощались все шалости и он получал подарки. Хорошо, что есть глухонемая и интересные книги; хорошо, что мир не так прост, как думают о том трусливые души; хорошо, что… но тут встали в очередь тысячи хорошо и последним стыдливо улыбнулось то, с которым Грину всегда было хорошо и уютно: хорошо, что я художник.

Большая доля!

С мыслями о пути своем в жизни дошел Грин до дома, где жил Горький, повернул ручку звонка на двери его квартиры. Ему открыла молодая черноволосая девушка, миловидная и ясноглазая. Грин оробел. Он не знал, что и сказать ей. А вдруг Горький дома?

– Как вас зовут, малютка? – спросил он.

– Липа, – просто ответила девушка. – А вы пройдите. Вам, наверное, Алексей Максимович нужен?

– Да, он мне очень нужен, – совсем теряясь, произнес Грин: ему и хотелось, чтобы Горький был дома, и было страшно при мысли, что придется говорить о себе… Говорить о себе Грин не любил.

– Да вы пройдите, здесь холодно, – гостеприимно кланяясь, сказала девушка. – Алексея Максимовича нет дома, он вчера уехал в Мустамяки, но велел, чтобы ему оставляли записки те, которые будут приходить.

– Нет, Липа, я не войду, – вот возьмите письмо Горькому. Странно, что вас зовут Липой. Господи, – Липа…

И он подал ей письмо в синем конверте. Девушка сунула его в карман передника и решительно заявила, что она не может так долго стоять на холоду.

– Входите и посидите, я напою вас чаем. Или…

Грин рассмеялся:

– Или вы перед самым носом моим захлопнете дверь! До свидания, Липа!

Фу!.. Нерешительность – свойство всех даровитых натур, как сказал Песталоцци. Песталоцци – фамилия, похожая на ступку без пестика. О, если бы Горький оказался дома! Он увидел бы счастливого человека, несчастного только потому, что ему везет не там, где хотелось бы. Но – ничего! Всё будет хорошо. Нерешительные натуры так обычно и говорят.

Над землею затрепетал снежок. Ни одна снежинка еще не опустилась на камни города. Так не хотелось звездочкам и крестикам умирать на земле. Но вот упала первая мохнатая бабочка, за нею полегли тысячи холодных лепестков. Они облепили цирковой плакат, и он стал похож на огромный кусок плюша. К цирку подъехал автомобиль.

Ослепительное предчувствие толкнуло Грина под локоть, сказало ему: «Беги!» Он не смел ослушаться. Раскрылась дверца, и на панель ступила глухонемая. Увидев Грина, она мгновенно закрыла глаза рукой. Грин встал рядом с нею. Он мог бы заплакать сейчас.

Белые холодные лепестки падали на Веру Суходольскую и Александра Грина. Он отвел ее руку, сказал:

– Здравствуйте! Не уходите! Родная!

По движениям его губ она поняла то, что он сказал. Она вспомнила августовский вечер в Летнем саду. Она сравнила живое лицо Грина с той фотографической карточкой, что стояла у нее на столике. Что говорит этот человек? Глухонемая рассмеялась. Грин спрашивал:

– Вы живы? Что же было?

Она, к счастью для него, не могла объяснить ему этого. Она приоткрыла рот, пальцем дотронулась до кончика языка и рассмеялась. Она показала ему снежинку, севшую на кончик указательного пальца в перчатке: затейливый рисунок, ему уже начали подражать строители домов, украшавшие орнаментом фасады и стены на лестницах. Глухонемая указала на себя, взяла Грина под руку и широким просторным жестом осенила падающий снег.

Расставшись с глухонемой, он почувствовал себя одиноким и никому не нужным, ибо слишком много сил отдано было размыканию этого чудесного знакомства, чересчур много тайн связано с разгадкой некой простейшей вещи; так много сил ушло на разгадывание себя самого в тусклом зеркале времени, что дальнейшее продолжение знакомства потребовало бы от Грина убийства в себе писателя, самоубийства лучших свойств его драгоценного таланта.

Он решил не ходить в цирк. Он мог теперь когда угодно посетить глухонемую, – вот ее визитная карточка, на ней адрес: Съезжинская улица, 4. Всё вдруг стало просто, буднично и только интересно.

– Плыл, боролся с волнами и течением, доплыл, высадился на берег, а на нем обычная трава, мокрая галька и зарегистрированные господином Бремом птицы.

Так рассуждал он вслух, не желая знать, слушают его и смеются над ним или смеются над ним к не слушают. Ему хотелось без конца идти и и.тги, он знал, что сегодня он не устанет, что сегодня он в состоянии пройти сорок – пятьдесят верст и выпить ведро крепчайшего вина, а потом сесть за работу и написать отличный рассказ о том, как человек, всю жизнь тосковавший по раю, заскучал в нем.

Снег вьется, неслышно звенит и тяжко падает. Мороз в девять градусов помогает ему сохранить и цвет и форму надолго. Небо в облаках, они движутся решительно и быстро, как в театре.

ВОТ Я И ЗНАКОМ С ГЛУХОНЕМОЙ.

Как нелепо пустынно Марсово поле. Здесь должен быть сад, и посредине его, узким коридором, асфальтированная дорога. Слева березы, справа липы, желтые казармы Павловского полка над купами зелени предстанут глазу продолжением неба.

Трамвайные пути между Летним садом и березовой рощей зазвенят согласно с веселым шумом деревьев. Лебяжью канавку засыпать. Превратить ее в один сплошной цветник. Двадцать четыре клумбы, каждая посвящается одному виду цветов. До чего же красиво! Квадратная клумба с белыми розами. Круглая – с красными. Клумба восьмиугольная – с левкоями. Двенадцать фонтанов, шесть прудов. Раковина для оркестра, вся перевитая плющом. Он зацветает белыми колокольчиками.

ВОТ Я И ЗНАКОМ С ГЛУХОНЕМОЙ. ИМЯ ЕЕ – ВЕРА.

В Летнем саду поставить бюсты писателей, поэтов. По, Лонгфелло, Байрон, Теннисон, Андерсен, Вальтер Скотт, Гофман, Перро, Гауф, Гюго, Лермонтов, братья Гримм, Жуковский, Диккенс, Твен, Шекспир, Мериме, Грин…

Что? Грин?

– Да, и мой бюст. Вот я могу помочь городу благоустроиться, я в состоянии украсить его, преобразовать, переделать, ибо я человек Большой Доли. Но художников не призывают к подобной практической работе. Вот еще: лавочные вывески уродуют дома. Фасад дома должен быть освобожден от вывесок. В крайнем случае, на оконном стекле магазина будет сказано, чем тут торгуют. Часовая мастерская не нуждается в вывеске – будильник на витрине произносит: здесь меня чинят и чистят. Не требуют вывесок аптека, магазины обуви и одежды. Прекрасен дом без вывесок. Тротуары следует расширить. Дорогу залить цветным асфальтом. Представьте себе темно-зеленую дорогу Невского!

ВОТ Я И ЗНАКОМ С ГЛУХОНЕМОЙ. ЗАВТРА ОНА ВЫСТУПАЕТ В ЦИРКЕ. Я НЕ ПОЙДУ В ЦИРК.

На небе открылось голубое оконце. Серебряный луч стремглав ударил Грина в висок.

Дворники – молодой и старый – трудились над тем, чтобы поднять и прикрепить к дому над подъездом огромную металлическую букву «Н» с двумя палочками под нею. В некий царский день эта первая буква имени императора всероссийского должна быть иллюминована полсотней электрических лампочек.

Дворник молодой перевязал букву веревкой, сказал «хорош» и, забравшись на лестницу, вместе с дворником старым принялся тянуть пудовую тяжесть вверх.

«Упадет!» – подумал Грин и – угадал: с высоты семи-восьми аршин и буква и корона над нею тяжко ударились о землю.

Дворники сошли вниз и принялись ругаться, разглядывая покривившуюся букву и сильно помятую корону.

– Упала, братцы, – сказал Грин. – Значит, так тому и быть. Значит, пора! Не понимаю только, чем вы недовольны.

– Иди, барин, по своему делу, – раздраженно вымолвил молодой дворник.

– Я не барин! – воскликнул Грин, и голос его налился обидой. – Я твой друг. И «Синий журнал» тоже упадет, – сказал он, но уже себе, не дворнику. И улыбнулся, задерживая дыхание.