Волшебник из Гель-Гью

Глава седьмая

Другу юности своей, капитану черноморского парохода Ивану Ивановичу Теплову Грин рассказал про глухонемую, о трех встречах с нею: о первой – праздничной, второй – будничной, третьей – сказочной. Грину страстно хотелось, чтобы Иван Иванович, выслушав, дал свое заключение по поводу всей этой истории.

Теплов – высокий человек тридцати пяти лет, лицом похожий на Шаляпина (ему он приходился родственником по отцу) – внимательно выслушал приятеля, набил трубку, пустил дым, спросил:

– Пил много?

– Когда, Иван Иванович?

– В третий раз, в наводнение.

– Рюмку перед обедом, Иван Иванович, верь совести!

– Тогда ничего не понимаю. Но ты-то чего беспокоишься! Ведь, если не ошибаюсь, ты не сомневаешься в чудесах, ты считаешь, что они возможны. Только, по-моему, тут какие-то чепушистые глупости.

– Факты штука упрямая, Иван Иванович. Глупости или умности, как тебе угодно, но всё было так, как я сказал. А теперь слушай дальше.

И рассказал про Катюшу, показал визитную карточку с адресом глухонемой.

– Работать мешает мне эта история, – сказал Грин. – Я, понимаешь ли, охотно поверю в чудеса и самое невозможное, но мне надо знать, что всё это и есть невозможное. Или с хлебом и рыбой было чудо, или у Петра были спрятаны где-нибудь за скалою целые ящики и мешки с рыбой и пеклеванником!

– Какой Петр? Какие рыбы? Я, братец, на соображение туговат. Если не изменяет мне память, так хлебом и рыбой кормил публику Христос, а не Петр, а?

– Важно в данном случае то, кто именно раздавал провизию, Иван Иванович! А раздавать должен был Петр. Теперь понимаешь?

– В общем, по сочинителю и приключение, – устало вымолвил Иван Иванович. – На тебя это похоже. С тобою и не то бывало!

– А ты без ремарок, дорогуша!

– Не при мне писано, Александр Степаныч, давай-ка еще по маленькой, лучше будет.

В десять вечера Грин предложил приятелю вместе сходить на Миллионную в гости к Катюше.

– Поздно, – сказал Иван Иванович. – Если хочешь – пойдем завтра часов в шесть. Самое удобное время.

– А не обманешь? – обрадовался Грин. – Вот удружишь, господи! Придем, сядем, скажем…

– И опять чудеса начнутся, – молвил Иван Иванович, с опаской поглядывая на Грина: выдумывает, болен, шутки шутит…

Всю ночь Грин спал беспокойно. Начинались интересные сны – четкие и ясные настолько, что капли дождя, падавшие в сновидении на его ладонь, переливались радугой и, разбиваясь, разноцветными червячками переползали с пальца на палец. Во сне было жарко и душно от запаха левкоев, гелиотропа, резеды и душистого горошка.

Грин просыпался и снова уходил в сказочное, феерическое забытье. Он перебирал чьи-то длинные, тонкие волосы, и они, подобно пламени, обжигали его руки, он кричал, просыпался и снова засыпал – и снова смотрел на диковинные вещи, бродил среди красивых, нарядных женщин, целовал липкие, горькие уста и, просыпаясь, еще ощущал бегающий в губах своих огонь.

Под утро приснилось ему, что он умер и что он сам, живой, стоит подле своего мертвого тела и плачет. Во сне играла музыка, печально стонала труба и охотничьи рога заливисто пели в холодных зимних рощах.

Сны утомили его, он встал под утро разбитым, усталым, невыспавшимся.

Иван Иванович сказал ему:

– Нигде мне не снилось столько всякой всячины, как у тебя, Александр Степанович. И сам ты волшебный человек, и постель у тебя волшебная, ей-богу! Всю ночь гонялся за золотыми рыбками. Они летают, а я по ним из мелкокалиберной!

– Золотые рыбки? – весело переспросил Грин. – Спросим-ка Веру Павловну, не снилась ли ей маринованная корюшка или бычки в томате!

– Черт тебя знает, Александр Степанович, что ты за человек! Истории с тобою всякие, ни с чем несообразные. Спускаюсь на дно морское, а там Шаляпин поет и русалки его слушают. Хвостами помахивают, понимаешь ли, а на плечах у них котята сидят. Кстати, Александр Степанович, сегодня в оперном Народном доме «Фауст» с участием Федора Ивановича. Направимся, а? Надо бы поговорить с земляком.

– А на Миллионную?

– На Миллионную пойдем к пяти. Посидим часок, а оттуда в Народный дом. Успеем.

– А билеты? На Шаляпина у нас, дорогой друг, сутками стоят за билетами, а ты хочешь в один час!

– Да я к нему самому! Скажу ему: поздравляю вас, Федор Иванович, с головокружительной карьерой и прошу припомнить те времена, когда и вы чай вприглядку пили. Сейчас-то, поди, по десять кусков в стакан опускает. Повезло человеку!

Обедали дома, гостю и хозяину подали горох с ветчиной, вареное мясо с тушеной капустой, пирог с брусничным вареньем. И гость и хозяин любили простые русские кушанья, ели много и долго, не забывая наливать друг другу. Грин мечтал о предстоящем посещении квартиры семь в доме № 12 по Миллионной улице; при одной мысли о том, что он поднимется по лестнице и будет впущен в квартиру, где, возможно, разрешатся все загадки, ему становилось и хорошо и жутко. С подобными чувствами и ощущениями ожидал он в детстве начала представления в передвижном цирке.

– Всё же жизнь есть благо, – сказал он, ни к кому не обращаясь. – Побольше смелости, воображения и пренебрежения к мелочам.

В пять вышли из дому, пешком дошли до Миллионной. На углу Мраморного переулка Грин, вдруг помрачнев, остановился:

– Слушай меня, Иван Иванович, что я скажу. Только сейчас меня осенило предчувствие, и я боюсь, что мы приближаемся к новой загадке.

– В чем дело, Александр Степанович?

– Прежде всего, обрати внимание на то, что из подъезда того дома, который нам нужен, выносят вещи. Не раньше и не позже, а именно сегодня, когда иду я. Во-вторых, я только сейчас вспомнил, что в квартире седьмой живет член государственной Думы Чупров. И вдруг в этой же квартире Катюша! Жрица любви!

– Двойник глухонемой, – мягко, с участием произнес Иван Иванович. – А вещи, действительно, выносят. Чудесная обстановка. Смотри-ка, какой шкаф! Какие кресла! Диваны! Мать честная, мне бы такую обстановочку! Зажил бы я, господи ты боже мой!

Приятели остановились у ворот дома № 12. Весь тротуар от подъезда и до мостовой был загроможден вещами из обихода богатого буржуа. Здесь стояли столы и кресла красного дерева, резные буфеты, письменные столы, шифоньерки, инкрустированные перламутром и хрусталем, книжные шкафы и диваны, крытые атласом и муаром. Четверо здоровенных молодцов нагружали мебелью ломовые телеги.

Вынесли картины, трюмо, стенные зеркала, одну картину прислонили к стене дома, и Грин, издали взглянув на нее, весело и громко рассмеялся.

– Душка Клевер! Наше вам! – воскликнул он. – Смотри, Иван Иванович, закат в зимнем лесу кисти Клевера! Скажи мне, какие картины висят в твоей квартире, и я скажу, кто ты таков. Однако кто же выезжает? Эй, дядя, из какой квартиры вещи носишь?

– Из седьмого носим.

Грин попросил извинения у приятеля и скрылся в подъезде. Бегом он влетел на площадку второго этажа и вошел в настежь раскрытые двери квартиры семь. Он узнал знакомую ему переднюю, но в ней было пусто. Он прошел в комнату направо. Здесь лежали связанные книги, журналы, стояли накрытые газетами обеденные и чайные сервизы.

Грин обошел все комнаты, заглянул в кухню. Всюду было пусто, пыльно, но в комнатах еще веяло запахом жилья: на синих с позолоченным багетом обоях темнели квадратные, круглые и шестиугольные следы висевших здесь картин и фотографий, на подоконнике маленькой комнаты стоял телефонный аппарат. В углу валялись пустые коробки из-под папирос, флаконы и баночки, ленты и разноцветные тряпки.

Никем не замечаемый и не тревожимый, Грин присел на корточки над этой кучей трухи и мусора, – ему казалось, что здесь он найдет нечто для него драгоценное, и он не ошибся: на дне коробки от печенья, среди орденских ленточек и котильонных значков, он отыскал маленькую фотографическую карточку. Ему вдруг стало и холодно и жарко.

– Милая! Хорошая! Здравствуй, – прошептал Грин, вглядываясь в черты глухонемой. Она смотрела прямо в глаза ему и улыбалась. Озираясь по сторонам, подобно вору, Грин достал из кармана пиджака бумажник и вложил в него находку.

– Никому не скажу, никому не покажу, не бойся, – говорил он, поглаживая кожу бумажника. – Здесь тепло, и ты не озябнешь, Бегущая по волнам…

Бегущая по волнам… Так назвав глухонемую, он пожал плечами и еще раз повторил с несвойственной ему теплотой и нежностью:

– Ты не озябнешь, Бегущая по волнам!

Где-то в далеком море корабль терпел крушение, битым мрамором опустились над морем облака, на зеленых волнах качались обломки мачт, и с той стороны, где заходит солнце, бежала по морю полунагая женщина, и там, где она шла, оставалась розовая, кипящая дорожка.

– Ты мне скажешь, что делать дальше, – сказал Грин, не отрываясь от привидевшейся ему панорамы моря.

В комнату заглянул молодец в переднике и спросил, что делать с переносной печкой: оставлять здесь или забирать с собою?

– Обязательно забирать! – приказал Грин. – Непременно! Барыне будет холодно, если ты оставишь печку.

– Барыне-то все равно, – сказал молодец. – Она уже давно в теплых краях.

– В каких? Где? Ты знаешь?

– Да еще месяц назад я перевозил ее вещи на пристань, – ответил молодец. – Вот из этой комнаты. Я ее и на пароход провожал. Каютка же ей досталась – игрушечка! Дали бы на бутылку, барин. Третий час маюсь, пудов сто вынес, ей-богу!

Грин дал молодцу рубль, получил множество «благодарю вас» и «спасибочко», побродил по квартире и вышел на улицу.

Иван Иванович стоял на том же месте:

– Ровно час жду тебя, Александр Степанович! Есть новые чудеса?

– Есть. Теперь куда?

– А теперь я тебя помотаю. То ты меня, а теперь я тебя. Извозчик! В Александровский парк к Народному дому полтинник. Заплачу семьдесят, только вези нас как своих родных братьев и чтобы дым из трубы, понятно?

В половине восьмого приятели подошли к кассе оперного Народного дома и над окошечком с матовым стеклом прочитали аншлаг: «Билеты все проданы».

Зрители съезжались. Огромная гардеробная наполнялась нарядно одетыми дамами, штатскими, военными. На бронзовой цепочке колыхался над вешалками портрет Шаляпина в роли Мефистофеля. Бес кривил губы и озорно подмигивал каждому, кто только взглядывал на него.

– Повезло черту, – сказал Иван Иванович, – сегодня мы к нему нагрянем. Ты мне скажи, Александр Степанович, ходовой ты мужик или не ходовой?

– Нет, я не ходовой, – ответил Грин. Ему было безразлично – достанут они билеты или не достанут. Но Иван Иванович оказался ходовым. Он куда-то сходил, у кого-то попросил и вскоре вернулся с двумя билетами в третий ряд кресел партера.

– Как же ты добыл их? – спросил Грин.

– Очень просто. Пришел к администратору и сказал, что друг моего детства Федор Иванович Шаляпин распорядился, чтобы мне дали два билета на сегодняшнее представление. Администратор вскочил, заюлил, усадил меня, забегал, а я гляжу на часы и говорю: «Поскорее! Через пятнадцать минут начало!»

– Ты ходовой мужик, – сказал Грин. – Я этого не сумел бы,

– Ты слушай. Получил я билеты, поблагодарил и заявляю: «Распорядитесь, чтобы в антракте меня и моего брата пропустили за кулисы, мы должны еще раз повидать Федора Ивановича». Администратор пишет. «А как фамилия?» Я ему: «Мамонтовы, Илья и Петр». Ведь есть такие?

– Ты очень ходовой мужик, – сказал Грин, огорчаясь: он чувствовал, что с приятелем своим сегодня он завертится, а ему так хотелось одиночества, уюта, почему-то вспомнилось лермонтовское «Выхожу один я на дорогу…».

– Ты очень ходовой мужик, – повторил Грин. – Я не пойду с тобою за кулисы. Федор Иванович будет ждать Мамонтовых, а увидит нас с тобою. Рука у него, по слухам, тяжелая.

– У меня руки тоже не легкие, – сказал Иван Иванович. – Шагом марш в буфет. Перед выходом черта необходимо выпить. Я капитан, а потому ты меня должен слушаться. Раньше ты меня мотал по своим чудесам, теперь я тебя помотаю по моим чудесам. Будь здоров! Налейте шустовского коньяку, да не в эти рюмки, из таких валерьянку пьют! Твое здоровье! Еще, пожалуйста. За твои чудеса, Александр Степанович. А теперь за беса. Нет, изволь подчиниться. Не люблю паинек. Не похоже это на тебя, друг ты мой вятский. Ага, попался, Фауст Фаустович!

– За Бегущую по волнам! – воскликнул Грин, наотмашь чокаясь с приятелем. – И еще!

– За Бегущую по волнам! – второй раз сказал Грин, осушая бокал.

В фойе и буфете оглушительно дребезжали звонки. Зрительный зал сморкался и откашливался. Скрипачи подняли смычки. Капельмейстер взмахнул черной палочкой вызывателя музыки, и вот началось грозное повествование о второй молодости Фауста. Но сегодня зрители собрались ради Шаляпина, и с того момента, как он появился в дыму и пламени, рассказ о Фаусте уступил место веселой истории о проделках Мефистофеля.

Грин скучал, замышляя бегство. Зато Иван Иванович ликовал и подпрыгивал:

– Земляк-то мой, земляк! Монету чеканит! Что ни слово, то золотой! В антракте мы к нему нагрянем! Он мне троюродным по отцу приходится. Гляди, какую мину состроил! А голосок! Бархат, крем, шоколадная подушечка!

Студенты веселились в кабачке. Грин наказал себе: запомнить эту сцену и точно так же устроить все в той главе зашевелившегося в его воображении романа, который назван будет «Бегущая по волнам». Немцы, дураки, не догадались устроить иллюминацию. Иван Иванович объяснил, что в ту пору не знали о пиротехнике. Господи боже великий! Так ведь «Фауст» сказка, а раз это так, то следовало бы пустить на площади фейерверк. Ведь вот шляется же среди горожан и студентов Сатана, а горожане и студенты ведут себя так, словно к ним бургомистр приехал.

Кончилось первое действие. Грин решил покинуть приятеля. Сделать это было нетрудно: задние ряды партера и амфитеатр кинулись к оркестру, через головы музыкантов на сцену полетели цветы. Сатана доброжелательно раскланивался. Грин пробирался к выходу.

Служитель при гардеробе был удивлен, когда ему протянули круглый жестяной номерок и попросили подать пальто и шляпу.

– Что ж это вы, сударь, всерьез уходите? Да сегодня Шаляпин поет! Ведь этакого Мефистофеля вы век не услышите и не увидите!

– Мой ангел со мною, – ответил Грин, и в голосе его человек ему совершенно чужой ощутил столько тепла и нежности, что улыбнулся невольно и почтительно оглядел с головы до ног.

Был поздний холодный вечер. Тонким слоем лежал на земле снег. Питеряне в этот час ужинали, петербуржцы сидели в театрах, жители Санкт-Петербурга собирались на балы и рауты. Средняя прослойка Петербургской стороны табуном ходила по асфальту Железного зала в Народном доме императора Николая Второго. Второсортные клоуны угощали друг друга на эстраде пощечинами, плохонькие акробаты поднимали пыль в дырявом ковре, и местная Вяльцева – Оленька Коралли – пела, складывая губы сердечком: «Отцвели уж давно хризантемы в саду».

Грин любил эту бедную, недаровитую эстраду, этот скучный, однообразный дивертисмент за гривенник. Он зашел сюда на часок, отыскал свободный столик и велел подать знаменитое блюдо Народного дома – сосиски с тушеной капустой.

На эстраде острили Жуков и Орлов, переодетые гимназисты неискусно заговаривали с напудренными Кларами и Вандами с Гулярной и Введенской улиц, лихой военный писарь в штиблетах и синих узких брюках навыпуск, с нафабренными усами в стрелку и пенсне с простыми стеклами, надетом для интеллигентности, стоял неподалеку от Грина, хищно высматривая себе подругу.

Грин нигде не ужинал с таким аппетитом, как здесь, в Народном доме. Съев одну порцию сосисок, он заказал вторую. Попросил пива. К нему подсаживались красотки, заговаривали с ним, но он всем отвечал, что у него уже есть дама, и красотки отходили, выпросив папиросу.

Духовая музыка заиграла вальс «На сопках Маньчжурии», открылись танцы, захотелось покружиться и Грину. Он нашел под рост себе миловидную девицу в зеленом бархатном берете и, театрально раскланявшись, пригласил ее на вальс.

– Душка! Спасибо! – сказала девица басом и закружилась, скаля зубы, счастливая и спокойная за сегодняшнюю ночь.

– О, как прекрасно, как дивно и страстно танцую я, тра-ля-ля! – напевал Грин, счастливый и спокойный за свое будущее. В голове его слегка шумело, пальцы на вытянутой руке пожимала великан-девица, он глядел ей в глаза и напевал песенку, слова которой сами приходили к нему под музыку вальса:

Девица ахнула и крепче прижалась к Грину.

– Господи, как хорошо! – всхлипнула она.

– Еще бы! – нараспев, в тон вальса, сказал Грин и увлек свою даму в ту часть зала, где стояли столики и где подавали сосиски с капустой. Он на ходу посадил свою даму на стул и распорядился:

– Подать госпоже отбивную котлету с горошком, бутылку лимонада и пять пирожных! Получите!

Девица попросила написать ей на память те стихи, которые он только что напевал, Грин отыскал в бумажнике бледно-зеленую трешку и карандашом написал: «Я люблю вас, Мэри. Вспоминайте Грина».

Положив кредитку на тарелку с хлебом, откланялся девице и вышел из Народного дома.

– Почему, отчего это у меня сегодня такое хорошее настроение? – спросил он целующуюся под навесом киоска парочку. В темноте блеснул гимназический значок на фуражке и испуганные глаза шестнадцатилетней грешницы.

– Ага! Попались! Вижу, вижу! Введенская гимназия, шестой класс и гимназия мадам Болсуновой пятый класс! Ну, отвечайте! Отправлю вас в кинематограф, а там вволю нацелуетесь!

– Мы ничего не знаем, оставьте нас в покое, – обиженным голосом ответила грешница и бочком прошла меж Грином и кавалером своим, который наставительно и с упреком произнес:

– Сами молодой были, а теперь другим мешаете. Довольно стыдно с вашей стороны!

– Вот как! – Грин расхохотался. – Вы так, молодой человек? Я инспектор Министерства народного просвещения. Потрудитесь ответить мне, какой вы гимназии и почему гуляете без родителей после девяти часов вечера? Покажите мне разрешение преподавателя химии и физики на право печатания поцелуев на свежем воздухе?

Только и видел он после этого и гимназиста и его подругу: взявшись за руки, они побежали, ломая кусты и оглядываясь на инспектора. Грин хохотал, упершись руками в бока.

– Фауст продолжается в Александровском парке, – рассуждал он вслух, пугая прохожих. – В роли Мефистофеля солист Ее Императорского Величества Мечты и Сказки А.С.Грин. Цены сильно пониженные. Взрослые при детях бесплатно!

О, это последнее восклицание!

Неделю тому назад на цирковой афише прочел Грин объявление о большой обстановочной феерии; в конце текста было сказано: дети до десяти лет при взрослых бесплатно. Грин зашел в цирк и попросил свидания с директором. Его провели в кабинет синьора Чинизелли. Грин сказал ему:

«Я видел вашу афишу, господин директор. Я прочел на ней, что дети при взрослых проходят бесплатно, Нехорошо! Неверно! Следует большими буквами написать: каждый ребенок до десяти лет имеет право бесплатно провести одного взрослого. Господин директор! Доставьте радость ребятишкам! От вас зависит сделать их на целый вечер гордыми и счастливыми. Цирк будет переполнен!»

«Мои дела идут блестяще», – ответил Чинизелли.

Грин помянул черта, сплюнул и вышел, хлопнув дверью.

Сейчас, всходя на Троицкий мост, он вспомнил ответ директора и принялся вслух ругать его:

– Неаполитанская глиста! Я немедленно иду к этому конюху, чтобы доказать ему его непроходимую тупость и глупость! Но предварительно…

Предварительно он решил зайти в квартиру № 7. Наверное, она не заперта, и, следовательно, в нее легко проникнуть. В аптекарском магазине нужно купить свечу. Спички есть при себе. Присесть над кучей хлама и порыться, внимательно и не торопясь. Кто знает, что еще можно отыскать там… Хотя бы ленточки, хотя бы флаконы из-под духов, рассыпчатые звезды для котильона… Всеми этими вещами, конечно же, пользовалась глухонемая…

Размышления Грина были прерваны странным зрелищем. Он даже протер глаза и часто-часто заморгал, думая, что перед ним наваждение, призрак: вот он есть, и вот я моргну, и его нет. Но этот призрак производит шум и останавливает вагоны трамвая.

Огромный африканский слон с большими ушами важно спускался с моста. На нем сидел человек в белых штанах, зеленой куртке и красной чалме. За слоном шли верблюды, философически покачивая головами и припадая на передние ноги. На верблюдах сидели черномазые люди с хлыстами в руках. За верблюдами шествовал второй слон. И опять двугорбые верблюды, верблюды, – двенадцать верблюдов откланялись Грину, а за ними, рыча и упираясь, переваливаясь с боку на бок, бежал исполинский медведь. Толпа каких-то иностранцев с факелами в руках шла позади медведя, и на плече у каждого сидела обезьянка в черном цилиндре.

Вот они прошли мимо Грина, и последним, замыкающим шествие, проследовал слон. Он свернул с дороги и, остановившись против Грина, вытянул хобот. Грин попятился, снял шляпу и замахал ею перед библейской тушей животного.

Слон опустил хобот, потоптался и, тяжело повернувшись, обиженно вздохнул и пошел за своими товарищами. Грин видел, какие грустные были у слона глаза. Куранты Петропавловской крепости пробили полночь и тотчас же нежно, стеклянно проиграли «Коль славен».

К Грину подошел человек в зеленом цилиндре. Он попросил спичку.

– Я вам очень признательно благодарен большой спасиб, – сказал незнакомец. – Я прошу извинить мой слон, ему сильно захотел кушать – моему слону!

– Глупости! – сказал Грин. – Я сдуру растерялся. Все-таки – слон!

– Мы совершиль большой путешествий, – продолжал незнакомец. – Начальник города господин женераль-майор разрешил моим зверю ходить по городу до цирк Модерн после полуночи. Я не слушал женераль-майора. Угодно сигару?

– Угодно, – сказал Грин. – У вас какая?

– О, у меня настоящий «Манилла»! Вы не курить сейчас, потом, дома, после хороший ужин. Я себе разрешай представиться вам: Эдуард Чезвилт, Лондон.

– Очень рад. Грин.

– Мой соотечественник! Как говорят в России – земляк! Какой благоприятный встреча!

– Я русский, мистер Чезвилт! Я русский писатель, сэр! От моего имени извинитесь перед вашим слоном, и – счастливых гастролей! Подумайте о наших ребятишках, сэр! Устройте им веселый праздник!