Волшебное слово

Ефим Честняков ЛЕТУЧИЙ ДОМ

Жила была деревня порядочная — дворов эдак 30 или 25. Стояла в лесу, от жилых мест не близко. Названия никакого не имела. Окрестные же селения звали ее Выскирихой от слова «выскирь» (пласт земли вместе с корнями сваленного ветром дерева). Пробираться в эту деревню из других мест было затруднительно — хорошей дороги совсем не было. Сообщались больше зимой, когда болота замерзнут, колоды, кочья и выскири будут засыпаны снегом. А летом возможно было проехать только в самое сухое время, да и то не в каждое лето, а в особенно жаркое, если высохнут болота и ляжбины — те топкие вязкие места, через которые нельзя иначе пробраться, если вода в них не иссохнет. Деревня расположилась по склону горы с полдневной стороны к солнышку. По дну оврага бежит всегда полноводная ричка со свежей водой из снегов. По другую сторону то круто, то изподвольно подымается другой склон, покрытый смешанным лесом с преобладанием елки и сосны. По горе, ближе к ричке, столпились, по-разному покосившись, закоптелые бани с обветшалыми потемневшими тряпичками на крыше и маленькими дымовыми окошечками, тоже почерневшими от дыма.

От бань идут тропочки к ричке. Она протекает от них совсем уж близко. Повыше на склоне горы начинаются деревенские постройки — избы, сараи, амбары, мекинницы, мельницы, овины. Построены просто: бревна толстые, окошки волоковые маленькие и навряд нашлись бы со стеклами во всей деревне, просто были натянуты пузыри от животных. Они пропускали немножко свету во внутренние покои избушки, но сквозь них не видно было, что на улице, разве что в худое местечко. Кругом деревни поля и новины. Там сеяли пшеницу, рожь, горох, ячмень, овес, репу, лен, коноплю. Около домов росли черемухи, яблони, ягодные кусты и овощи в огородах. Жители этой деревеньки не видели городов, железных дорог и пароходов. Немногие из них бывали только в ближних деревнях. И что кому приходилось слышать о таких диковинках, то им казалось совершенно чудесным, как сказка. В тот год уродилось много всякого, и вообще деревня ничем не маялась. Старики не помнили неурожайных годов. Всяких ягод наносили, насушили. Разные ягодные кисели варили да ели. Год был управный, погода вёдренная. Дождички освежали, а не мешали работать — все шло чередом. И ко Фролову дню все поля яровые да озимые были опростаны и все перевезено в гумна. Перемолотили, а впереди была еще целая осень. Солнышко красит и пригревает, дождички мочат, грибы растут близехонько. Носят, солят и сушат, чтобы вдосталь вполне было.

Но вот в один день случилось что-то необыкновенное. Слышат жители какие-то чудесные музыки и напевы и не знают, что, где и откуда. Всем казалось, что это на небесах поют и играют. И видят, невдалеке от деревни летит немного повыше леса похожее на дом, но гораздо больше избы с сараем и в разноцветных украшениях. И во сне такого не видывали. И напев играют в этом летучем доме, сидят и гуляют необыкновенные люди, так нарядно одеты — никогда таких не видели. Пролетает дом дальше. И будто опустился где-то на кулигах, версты за 3–4 от деревни. Или пролетел дальше. Не могли выскиревцы решить то достоверно. Все стоят как зачарованные, и долго не могли опомниться. Наконец стали переговариваться, что это такое.

А в деревне больше половины народу не было дома — ушли по грибы. Время идет. Свечерелось, и ночь наступила, а грибников нет, не приходят. На другой день рано утром пришли бабы, у которых дома были грудные детки, без грибов, безо всего и в цветных нарядах. И сами стали ровно не такие, веселые какие-то, ровно в царстве каком побывали. Взяли своих робят и говорят: «Мы-де опять пойдем туда. Летучий дом остановился на наших кулигах. Пойдемте и вы все. Все равно не дождетесь своих. Все там. Забавляют и кормят хорошей едой (варят и наши грибы). А нарядов накладены целые комнаты». Пошли эти бабы, и за ними часть народу отправилась: няньки и мамки с детками, малыши. «Смотрите, не подвох ли какой», — говорили которые постарше. «Полноте, тут все позабудешь, кабы не наши ребята, и мы не пришли бы. Забыли мы все, ровно и не было дому». И ушли. Долго поджидали их те, которые остались дома, и наконец решились и сами идти.

И пошли все — старые и малые, робят всех забрали. Во всей деревне осталась только одна молодая девица, невеста уже по летам: она была хворая, хотя и выздоравливала, но едва бробила.

Приходят на кулиги. Слышат, поют и играют чудные музыки, и видят, стоит середь луговины чудесный дом. А кругом его, как табор цыган, выскиревский народ — сидят и разгуливают, и люди невиданные в красивых нарядах гуляют, с народом разговаривают. Народ ходит в их дом: все осматривают, примеривают платья, нарядами любуются.

Подходят эти, которые после пришли. Их приветливо встречают свои и приезжие, все показывают и рассказывают, что и к чему, подчуют кушаньями. И вот приглашают всех в дом занять места, будет-де красный стол. Все с детками входят, рассаживаются. Столованье начинается. Кушанья все так хороши. Поют и играют музыки настолько очаровательно, что забыли совсем про свое прежнее жило. Больше-де нам ничего и не требуется, здесь бы жить оставаться… Тогда летучий дом подымается и летит. И все в восторге. Глядят сверху на свои кулиги. И полетели над лесом все дальше. Видят, места всё новые, незнакомые. Прощай Выскирево!

А дело вот в чем. Летучий дом был из такой богатой заморской страны, что самый бедный жил там, как царь все равно — во дворцах, и было у него всякое имение. Население было очень людно, но все-таки не хватало для новых городов, потому что там города стоят так часто, как наши деревни. А самые большие города покрывали землю верст на сто, со всякими садами, купальнями, оранжереями. Да и в воздухе над городом находились дома. Когда прилетел летучий дом с выскиревцами в свою страну, там поселили их в новый город. Стали они жить в прекрасных домах во всем хорошем. Вспомнили, что в деревне осталась хворая девица Варвара. Да ничего не поделаешь, далеко… «Она поправлялась, — говорят между собой, — верно, уж совсем оздоровела, а у нас там и хлеба и добра всякого ей хватит надолго».

Осталась Варвара одна и ждет, долго ли не придет народ с кулиг, уж верно ей принесут гостинца невиданного. День прошел, а никто не приходит и другой — а нет никого. И скушно, тоскливо стало девице. Чует сердцем, что-то неладное. «Что-нибудь случилось», — думает Варвара, а сама оздоравливает. Стала из дому выходить и по улице помаленьку похаживать. Стоит целая деревня спокойнехонька. Мосты[96] будто что заперты. Ворота которые отворены, которые нет. Скотина приходила в растворенные дворы и, переночевавши, уходила сама. Где ворота были затворены, там коровы и овцы ночи стояли у своих дворов. А иные совсем не приходили, ночевали вдали от деревни, там, где гуляли. И может быть, им нравилось, что их не тревожили. Лошади немногие лишь приходили в деревню.

Варвара отворила все дворы, которые были затворены, чтобы скотина могла входить и ночевать там. Пробовала и доить. Ходит с одного двора на другой. Надоила множество подойниц и разливала в каждом дому по крынкам, ставила, где след, в амбары. Крышечками или чем иным закроет, чтобы хозяева, когда придут домой, нашли все, что им принадлежит, в том же распорядке, как шло у них. Но дворов было много, дойных коров было, может быть, не один десяток. Пожалуй, и всей ночи не хватало Варваре, чтобы с доеньем управиться. Да и посуда уже была занята. Крынки и горшочки во всех избах были заполнены. Хлебать было некому. Варить негде, печки нетоплены. И вообще на все не хватало рук. Наконец, она доила только коров на своем дворе, да разве у родни, но которые были поближе. Молоко у коров запустилось, и домой стали ходить иные не каждую ночь, стали привыкать ночевать, где гуляли, и постепенно одичали.

Кроме овец, коров, лошадей, в деревне жили еще курицы с петухами и, конечно, кошки. Свиней совсем не было и собак не было. Курицы пока что кормились сами: в огородах, в полях, на гумнах им было привольно. Иные даже перестали ходить и домой на наседало. Кормятся, гуляют где-нибудь около поля, никто там их не пугает, ястреба разве только. И ночевать стали устраиваться поблизости от своего корма на черемухах, в овинах на колосниках — и дичали, стали похожи на тетеревьё.

Варвара в некоторых домах и куриц покармливала. Только у ней не хватало сил и досуга. Еще собирала Варвара яйца и оставляла их в посудине с яйцами в тех домах, кому гнезда принадлежали. Часто осматривать все куриные гнезда в деревне ей было некогда, и она оглядывала в неделю или в две недели раз. И потому, когда приходила, клетушки были полнехоньки. Стали нестись курицы и в других местах по своему выбору: на дворах, в сараюшках, в соломенниках, за завалинкой где-нибудь, на костричке за соломой, если тут дождичком не мочило и солнышком просушивало.

Не одна неделя прошла так. И Варвара стала кормить всех куриц вместе, и курицы стали знать время и место. Слетаются к одному месту, сбегаются со всех сторон, стадо, может, больше сотни. Появлялись самосадки и цыплята разных возрастов. Иные же курицы отвыкли совсем и жили вдали от своего двора. Только ястреба обижали их без народу. Без народу они стали смелее. Садились на стожары и таскали куриц. Варвара старалась: пугала их всяко. Но все-то они в деревню прилетали.

С кошками Варвара не знала, что делать. Там, где доила коров, наливала, нацеживала молока и кошке в черепеньку. А в остальных домах они предоставлены были сами себе: ловили мышей, поблуживали, хлебали молоко без спросу, если которая криночка плохо закрыта, а то сами пошевелят за крышечку, чтобы она упала. Иные, может, убежали в лес и там одичали.

В деревне не слышно было человеческих голосов. Только курицы почеркивали или мычали коровы. Когда приходили домой лошади, ржали, но те уже редко появлялись в деревне и ночевали неведомо где. Может, которые ушастились совсем уж далеко. Только слышен был изредка голос Варвары. Кликала, разговаривала с курицами: «Ти… ти… ти… Бежите, ребятушки, ешьте овес, вот насыпала вам, али сами найдете, теперь везде есть, а вот уже будут холода, тогда как станете вы?» Или выганивает из угородцев: «Кишруй! Ишь тако привольно им, везде разгребают!..» На ястребов вопит: «Кишруй! Кишруй! Ах ты, когтяч! Повадились без народу! Вот ужо небось долетаетесь! Придет народ, вам зададут!» Коров приговаривала: «Тёлонька, тёла…», на лошадей: «Тпрруды… я вам дам…» Вот и разговор весь!

Сначала Варвара и не думала, что никого нет в деревне совсем. В тот дом, в другой — везде заперто. Наконец, она и в запертые избы стала входить, через двор или как было возможно, а то в окошко глядит (где пройти было затруднительно). Ходит и звонит: «Дядя Иван… тетка Одарья… дедушка Дорофей!» Или подружек, ребят: «Анют! Парань! Бориск!..» Нет никого. Скучно и тоскливо стало Варваре. Когда входит в чужие избы, побаивается чудалов разных. Особенно, где потемнее. Стукнет ли где, зашорютит, и вздрогнет она. Походила, да и заревела-заплакала: «Что мне теперь делать? Куда девался народ?.. Хуже всякой сироты стала!»

Была избушка с одним окошечком. Старая. Деревянный ягель[97] трубы был приделан сбоку. Тут жила бабушка Фиела. Почти совсем слепая и редко ходила куда. Идет Варвара, думает: «Не дома ли бабушка?» Подходит. В угородничке нет бабушки. Курицы разгребают, что посажено. Мост заперт. Стук-стук в двери: «Бабушка Фила!» Стук в окошко: «Баушк!» Тихо. Только кошка пырскнула, соскочила отколь-то. Открыла окошко и выпустила кошку, чтоб с голоду не умерла. «Неужели никого нет! Батюшки! Видно, и баушка с народом ушла. И что это там случилось, неужели все пропали? Хоть кто-нибудь не придет ли? Наши-то где? Что с ними сделалось?» И опять девица заплакала.

Погода стояла теплая. Лист еще на деревьях мало желтел. Варвара почти совсем уже оздоровела. Едой было привольно: молока только от своих коров каждый день по многу кринок. И старого накоплено. Горшки и подойницы с маслом, сметаной. Ягод насушено. Крупы овсяной, ячной, пшеничной, оржаной, гороху, конопли, льняного масла — всего полные житницы. Мельница на ричке стояла своя и маслобойка, и еще в каждом почти доме были ручные мельницы — жернова для муки и для крупы, и станки для битья постного, льняного и конопляного масла.

На гумнах все было перемолочено. И все житницы в деревне полнехоньки всяким зерном, крупой, мукой. У которых было даже не по одной житнице. И много было в остатке мук и семян от старых годов. Капусты росли большие угородцы. И в сушеном виде много еще хранилось от прошлого года. Варвара топила печку почти каждый день, хоть и было тепло на улице: варила себе, что нужно для еды. Она любила больше: каши ячную, пшеничную, овсяную; пшеничный или овсяный, ягодный или гороховый кисель с ягодами; ячные, гороховые, пшеничные опаровые лепешки, голницы, луковки. Пшеничные пироги с ягодами и с капустой, крупнички и с творогом и с грибами, — да всего не переберешь, что она любила. Огонь она уже умела высекать из кремня. А чтобы часто не высекать, угольки в загнете она не переводила.

Дни идут за днями. Варвара живет во всей деревне одна и все испроводит по дому, как было. Лен был околочен еще при народе и постлан. Варвара ходила поднимать, а он еще не вылежался, снимать было рано. Сметану пахтала[98], шила и пряла старые изробы. Жила и все поджидала, что вот кто-нибудь не придет ли. «И вдруг, — думает она, — явятся все и такие нарядные… Да хоть бы в худой-то одёжке пришли. А как не придут совсем…» И опять станет тоскливо и грустно. Выходит в деревню, походит на улице, там посидит, тут постоит, в гуменники сходит, под горушечку к баням. И вот изба, погребушки, мекиненки будто с нею разговаривают. Вспоминает: вот на этом дворике мы сидели с подружками, осенью лен трепали, на гумнах недавно был народ везде — молотили. Тук-тук, тук-тук, смеются, разговаривают. И посейчас ровно дымом несет. Стога, копны, соломы — ровно город какой. Бывало в прятки играли, за копнами спрятывались. Изба деда Трифана. На беседках сидели у них. Парашка ихняя зимой вышла замуж. Тутько с Попеткой наряжались тогда больно. Занятно. И улыбается Варвара, ровно все видит. «Перестань, — говорю, — Тутько, не надо, а то мамка бранит». А он выбирает ее. По письням пошла с наряженными.

И засмеялась Варвара. Они наряжались пирожниками. А пирожки те — ошметки деревца да все такое, и продают перемазанные в чернике да в саже. И за пироги целуй этаких, да не один раз… Вдруг курица закеркала. Ястреб потащил. «Ах ты! Ах ты! — очнулась Варвара, — кишруй, кишруй!» И видит, унес уже в когтях к лесу. Пожалела курочку, а сама опять вспоминать стала, что было. А в бане зашорютело, Варвара испугалась, не чудо ли какое: лизун либо кикимора или еще что-нибудь. Только те ведь в избах живут, а не в банях, тут — мохнатушки да рогулюшки. И видит — кошка выскочила из окошечка… Не сходить ли к кому-нибудь в избу. Вот — к Одарьке. Боязно. Чего бояться, ведь день, а не ночь. А ежели из голбца[99] что выйдет? И не осмелилась, лучше в другой раз.

На другой день она пошла в Одарькину избу двором. Вошла в избу — так вот и кажется, что на лавке Одарька сидит, матка за переборкой, дедушко лапти плетет, Потька тоже что-нибудь делает. А нет никого. И воздух такой нежилой. Не пахнет хлебом и пирогами. Шаги раздаются, и босая-то ходит она, а кажется, слышно. На лавках, на полатях, на крюках одежда и разные вещи: курточки, кафтаны, платья, сарафаны, шапки, штаны — все было так, ровно сейчас только вышли куда-то хозяева ненадолго. Вот плетушечка: тут разные пуговки, завязочки, лоскуточки, наперстки — именье Одарькино да тетки Офьи. На мутовке шляпа старикова да руковицы. А наряды в горнице либо в сеннике. Туда глядеть не пошла: боязно, робко. Села на лавку к окошечку. Зыбка пустая висится. Поглядела на улицу, никого нет, тихо, и куриц не видно, где-то гуляют. Пошла назад, и кажется, ровно чудалы какие сзади хватают и оглянуться боязно. Вышла опять через двери. Мост она не отпирала, чтобы все было так, как хозяева оставили.

Варвара слышала, что за лесом есть деревни. И были там выскиревцы, только не все. Дороги совсем не было. Она там не бывала и не знала, как можно туда пробраться. Да и нигде не бывшая, она не смела. Она собралась на кулиги, версты за три от деревни — народ ушел в ту сторону. И еще там на кулигах жил в избушке старый старичок по имени Фотей. Не тут ли он? Найти бы ей хоть одного человека, и не знает ли он чего про народ. И народ-то где, не там ли живет? Все поразузнать надо. Взяла кузов и лукошко грибовое и пошла.

Приходит на кулиги — нет никого. Лошади ходят, побежали, затопали, как увидели ее — одичали, видно. Она идет по тропиночке к той избушке, где жил старичок. Избушка стояла за кулигами дальше, на другом краю, за лесочком, за выскирем у ключика, и маленький ручеек начинался с того места из родничка. Вода бежит по желобку, проложенному так, что можно ставить под струю ведро, и оно скоро наполнилось холодной водой. Подходит девица к избушке и видит, что-то седо-бурое пониже коровы, толстоголовое, мохнатое покосолапило от избушки. Видит, что не корова. Это медведь, видно, услыхал, что идут, и заперекувыркался по лесу. По лесу затрещало, побежало, ровно на одреце[100]поехали.

Видит Варвара избушку — вся заросла мохом и на крыше грибы, ягоды и деревца мелкие. Дровец половинки, щепки. Дверца маленькая и неплотно затворена. Подходит робко к дверце, постукала — тишина. Еще прытче поколотила — не откликаются. «Дедушко, дома ли ты?» Отворила дверцу и видит — сидит старичок спиной к печке, лицом к окошечку — лапоть починивает.

— Я больно рада, дедешинько! Уж не знала, что мне и делать, куда деваться — никого у нас нет.

— Ну, они все улетели к хорошему дому далеко на жительство. Все имение тебе оставили. Меня звали, да плохо вижу и слышу. Не к чему мне. Я лучше уж тут…

А сам куда-то собирается: по лыко, говорит — все вышли. И ушел в лес, видно, лыко рубить. Варвара поела пирога и пошла домой. А на другой день она пришла опять к избушке еще порасспросить старичка. Его в избушке не было. Ждала-ждала — не могла дождаться, так домой и ушла. И еще приходила, а старичка все нет — куда-то пропал — видно, и не живет уж тут: печка не топлена и ничего не прешевелено, все, как где было, лежало, так и находится. «Что-нибудь с ним случилось, либо умер в лесу — звери съели, — так думает Варвара, — либо пропал с народом».

Лес стал наряжаться: желтеют и краснеют листья на березах да осинах. Стали опадать, ветром их носит по лужкам и тропинкам. Воздух стал светлее и чище, небо голубое. По утрам стали инейки появляться. Грибы перестали расти, ягоды опадают. Брусниця стала темнеть и водениться, черниця, малина опала, только на редких кустах едва лепятся перезрелые кисти смородины: дотронешься до ветки — ягоды упадут.

В деревне много росло больших рябин и черемух выше домов и овинов, много было яблонь. Ягоды черемушьи стали еще виднее на ветках без листьев. На рябинах — одна крась, кисти, как шапки, и одною, пожалуй, наешься. Дроздов было видимо-невидимо, чиркают, летают по рябинам, наедаются перед отлетом. На яблонях лист тоже опадать стал, а яблоки так и облепили, хрусткие и румяные, — только тряхнуть — и посыплются. Пташечки из лесу стали прилетать в деревню, по дровам, по черемухам, по сенникам перелетывают, ищут корму. Дятлы стукают в старых осколках дров, которые не изрублены. Летают сороки. «Дело, видно, к зиме подвигается», — думает Варвара. Дров у ихнего дома много напасено: две большие поленницы, да старая не вся переношена, только начата — у погреба да под крыльцом сухая, дождем не мочит. Да и в избе полные гряды, эти уже сухонькие. У других домов поленницы дров да лучины. И еще в лесу у всех поленницы и ослоны[101] сырых и перелетовых, есть забытые уже, сгнили наполовину. А на гумнах подовники[102] накладены коло овинов. Только у Гарьки Фараевкина нет, тот как овин затопить, так и в лес ехать.

Дни стали короче. Один раз встала Варвара утром с постели, подходит к окошку: на улице совершенная тишина, и куриц не слышно. День ясный, теплый, солнышко взошло, золотисто-розовый свет на домах и лужайках. И видит: бегают на лужках по деревне какие-то: ноги, как у овец, коров или лошадей (в шерсти с копытами), а туловище человечье. На двух ногах, а на голове будто бы маленькие рожки. Уши большие, и пошевеливают ушами, нюхают носом, фыркают. И слышно переговариваются, похоже, по-человечьи и ровно по-овечьи. И убежали в лес. Варвара испугалась. «Это лесные, — подумала она. — Вишь, народу-то нет, тихо в деревне — им и смело. Али это только мне показалось со-встатки?» Вышла на улицу. На овине, поближе к лесу, сидят ровно курицы, шеи вытягивают. Вон куда забрались. Пошла в гуменник, птицы с овина полетели в лес: кво… кво… И догадалась, что это тетери. Стала отпирать, затворницы брякнули, и видит — из гумна побежали два зайца, гуляли тут на луговине. Взяла соломы охапку, унесла домой, париться вечером в печке.

Время идет, день за днем. Были и дожди, иные дни совсем холодны, особенно по утрам, вода стала мерзнуть. Пошла девица лен глядеть. Кажется, лен уже вылежался, нужно снимать, чтобы не перележался или снегом не завалило — тогда плохо. Снимает… Две вязаницы на веревке через плечо вперекидку унесла домой, на лошади бы можно сразу весь перевезти, а где она гуляет, неизвестно. Лошадь ведь и на зиму застаивать бы пора, а то и не найдешь, пожалуй. Совсем зазимует. А без лошади будет совсем неловко. Насыпала овса в лукошко, хлеба взяла и пошла искать. Ходит в полях — нет, в лужках — нет. Коло пол — тоже не слышно: на многих лошадях, если не на всех, колокольцы коровьи, подзвончики шоргунцы. Пошла на кулиги. Ходит там и видит лошадиные и коровьи следы на снежку. Услыхала колокольцы, нашла стадо коров. Но не все были тут. Потом нашла и лошадей — ходят у леса, где ветром ночным не хватает. Лошади тоже были не все. Видно, остальные коровы и лошади ходили в других местах, или уже далеко ушли, если не пропали совсем от зверья или другого чего. А если живые, то ведь где-нибудь ходят на луговинах: эта травка им слаще. А что взять скотине в большом лесу? Лошади шарахнулись, испугались, когда увидели ее. Тпрро… тпрро… Пегушка… Пегушка… Мало-помалу стали подпускать ближе. Пегушка ихняя была очень смирная и ручная. Хоть она поотвыкла и не сразу подошла к лукошку с овсом, но все-таки Варваре удалось взять ее за гриву и надеть узду. «Тпруды… тпруды…» — попробовала она — не пойдут ли лошади домой. Нет, побежали прочь дальше. Тоже и коровы. «Идите домой, идите, нагулялись, нынче холодно будет, или не стосковались по дворам-то своим?» Но коров было людненько, и ей неловко с лошадью заганивать их, на кулиге и остались.

А Варвара пошла по тропинке к стариковой избушке, лошадь вела за повод. Привязала лошадь за березу у избушки. Вошла — никого нет, все по-старому: не переставлено, не взято, не положено — видно, что никто не был. Постояла, посидела, погоревала. Села на лошадь и поехала в деревню, домой. А Пегушка была поводлива, хоть и долго гуляла в дичи. Но скоро привыкла к Варваре, не баловала — ровно узнала ее. Отгулялась, как печь, и не чувствовала на спине ноши. Шла ступисто по тропинкам лесным и дорогам, за коренья не запиналась, перешагивала колоды, валежники и рытвины перескакивала, только прутья и ветки мешали Варваре.

Как приехала домой, ввела Пегушку на двор, дала ей хорошего сена и больше на улицу, в поле не выпускала, кормила на дворе. На другой же день съездила на лен, а вскоре выпал и снег. Она занялась льном. Сушит в печке, мнет, треплет, чешет.

Если бы посмотреть на деревню рано утром, она похожа на жилую. В Варвариной избе огонь, слышно, хлопает мялка — там-де уже встали, а больше огня ни у кого нет — все еще спят. Дни идут. На улице холоднее. Снег валит — сухой, мокрый, крупой и градом, мелкий и шапками. Коровы, овцы и лошади прибежали в деревню, но не все: много пропало неизвестно где: волки ли съели, медведи, сами заблудились да умерли, или которые живы и скитаются где-нибудь в лесу. Девица не знала, что со скотиной делать. Она не могла кормить всех по дворам. Отперла затворы и угороды к стогам — пусть сами едят и живут как хотят. А для питья была ричка, и зимой местами почти не замерзала.

Куриц всех деревенских она привадила к одному дому, рядом со своим. Изба была большущая. Варвара отворила дверь в избу и не затворяла. Много куричьих корыт снесла в эту избу, поставила на полу. Делала тут всем курам общую завару, сыпала и овес изредка. И наклала жердочки: одним концом на полатях, другим — на полицах, а пониже — с лавок на лавки и на скамейки, чтобы курицам не высоко было взлетать на верхние жердочки. На сарае, на дворе, на мосту — везде настроила жердочек. Куриц уцелело, пожалуй, побольше сотни. Стали жить в этом дому и садились, где пожелают.

Со скотиной и курицами Варваре было очень хлопотливо и не хватало ни сил, ни времени, чтобы всех уладить. Тоже нужно было устраивать коло себя: припасать пищу, одежду, обделывать лен, прясть, а потом и ткать, холсты да полотна шить. Снегу навалило порядочно. Если бы не утаптывали снег коровы да лошади, трудно было бы ходить Варваре по деревне. Она уж мало куда и ходила. Запрягла в сани Пегушку и еще двух лошадей в трое саней, съездила много раз на кулиги по сено, пока снег не глубок. А после-де навалит и наметет: нельзя будет выезжать из деревни — никакой дороги не будет. Трудно было по три воза накладывать, но она не очень торопилась. Полный сарай навозила и еще навозила четыре сарая у соседей. Скотина, пока нет больших холодов, наживается около стогов. А который стог подъедят и доставать больше нельзя, Варвара подрубала стожары и роняла стог, и стадо около него наживается до тех пор, пока не съедят все до клочочка, даже и втоптанное копытами вырывали. Варвара все-таки поберегала, чтобы хватило надольше, и разгораживала все стога сразу, чтобы зря не топтали, а съедали все начистую. От стогов из гуменников, по деревне ко дворам и к ричке скотина ходила, утаптывала снег, и образовались тропы. В некоторые дворы, где больше животных наживались, Варвара привезла свежей соломы. Но на все рук не хватало. Овец же на самое холодное время заманила на два двора в тех домах, куда навозила полные сараи сена. Этим сеном они и кормились. Овцы бегают, коровы мычат, лошади ржут. Стали телиться, а овцы в конце зимы ягнились. Много было страдания для животных и для Варвары, потому что она много трудилась для них и хлопотала и не могла глядеть равнодушно на их мучения и от жалости плакала.

Приближалось самое глухое время. Дни коротесенькие, солнышко взойдет ненадолго, невысоко и уже опускается ниже, к закату. Вечера такие долгие, что кажется, и конца им нет. Нащеплет лучины, положит в печку сушить, и на печке сохнет. Зачинается вечер, лучина сухая горит ясно, светло. Уж не один раз вынимала лучину из печки, сумерничала, чуть не весь кужель опряла, не один простень уж клала в печурку, а петухи еще не пели: видно, еще рано спать ложиться. Вышла на крыльцо. Холодно, ночь не совсем светла, месяц закрыли густые оболока. Тихо в деревне. А вдали темносиний лес. Сходила в сарай, спихнула Пегушке сена, поглядела у коров: овсяная солома в яслях еще не съедена. Пришла в избу садиться за пряжу. Ки-ки-ри-ки — поют петухи дома и в соседнем дому, много петушиных голосов чуть не за раз. «Кто знает, который раз поют, может, петухи пели, как я сумерничала. А вот уж опряла порядочно, не пора ли спать». Разные думы в голове бродят, больше про беседки. Распевают в уме песенки, да вслух запоет — и ровно испугается, чтобы кто не услышал. «Пусть слышат, да и некому здесь… Розан-розан-розанок — аленький цветок. Ой люли, ой люли, есть и ричка, есть и мост, за риченьку перевоз…» Посидит еще и ложится спать.

Дома, житницы, амбарушки, мекинецы, бани завалило и замело, так что к ним трудно было пройти. Ходила Варвара только в свою житницу, да в те места и дома, в которые скотина ходила и торила дорогу. Еще она ходила на лыжах, если нужно было пройти куда по глубокому снегу. Около гуменников, к баням, — а дальше ходить она боялась волков. И вот раз, уже в полузиме, вечером, слышит, кто-то воет нехорошо-нехорошо, звери какие-то. Это волки. До того жутко, что так и мутит, боязно, страшно. А через неделю услышала коровий рев на гумне. Она так и положилась, что волки разорвали скотину, которая у стогов ночевала.

Утром не смеет и выйти. Поглядела из сарая в окошечко на гуменник (к тем стогам, у которых в те дни кормилась скотина) и видит: волки скалят зубы, растаскивают мясо и кости, и там лежат туши животных, которых заели. Она завопила на них, забрякала, застукала в сарае: это было неожиданно — испугались и побежали. Отворила ворота, они заскрипели — волки испугались еще больше, а она выбеж…

Рукопись обрывается.