Волшебный час

22

Я наконец позвонил домой Рэю Карбоуну и попросил его прийти мне на помощь. Надеть на Истона наручники, вывести его из дома и доставить в управление оказалось выше моих сил. После долгих размышлений я пришел к выводу: тот факт, что преступник приходится родным братом сотруднику отдела убийств, на газетной полосе займет всего одну строчку, а если задержание произведу я, то завтра же все газеты будут пестреть кошмарными заголовками вроде «СОТРУДНИК ОТДЕЛА УБИЙСТВ АРЕСТОВЫВАЕТ БРАТА-УБИЙЦУ; «СЫНОК!» — ВОСКЛИЦАЕТ УБИТАЯ ГОРЕМ МАТЬ».

Мать, конечно же, ничего подобного не восклицала. Она пришла домой около семи, чуть позже Карбоуна. Была она слегка подшофе, поскольку выпила бокал или пару бокалов мартини с какой-то состоятельной леди — обладательницей собачьего имени Скип, или Лоли, или что-то в этом роде, предводительницей местного благотворительного общества. Сообразив, наконец, что произошло с Истоном, она не вскрикнула, не упала в обморок, не схватилась за сердце.

Она просто рухнула на диван. Я принес ей воды. Перед тем как уйти, Истон склонился над ней и почтительно поцеловал на прощание. Он целился в щеку, но промахнулся и попал в нос. Он сказал, что ему очень жаль, но не себя, а ее. Карбоун заметил, что останется в управлении на ночь и если мне понадобится помощь… Потом он что-то промямлил, обращаясь к матери — о том, какое это переживание для него лично.

Я взял табуретку и сел напротив матери. Надо сказать, что она была миловидной женщиной, с правильными чертами лица, запоминающимися зелено-голубыми глазами — большими и круглыми и стройной фигурой. Она уже успела оправиться от потрясения, и спина ее, как обычно, расположилась строго под углом в девяносто градусов по отношению к коленям.

— Как мне следует поступить? — спросила она.

Я сказал ей, что Истону понадобится адвокат. Отправился в кухню, нашел в телефонной книге телефон Билла Патерно. Она спросила, не дорогой ли это адвокат, и я ответил «да», но это отличный адвокат, и когда она ему позвонит, пусть скажет, что я свяжусь с ним завтра и мы что-нибудь придумаем.

— Ты хочешь сказать, что ты заплатишь? — спросила она.

— Ага.

— Не «ага», а «да».

— Да, — сказал я.

— Ты действительно думаешь, что Истон это сделал?

Да, ответил я. И объяснил, какие у нас есть доказательства. Она спросила, признает ли суд его виновным, и я ответил, что Патерно скорее всего придумает какую-нибудь штуку, скажет, что Истон явился с повинной, поэтому суда как такового не будет, но Истона все равно посадят.

— Что-то я абсолютно запуталась, — тихо сказала она.

— Ты-то — нет, а вот Истон запутался.

Ее безупречная осанка стала еще безупречнее.

— Что-то я не совсем понимаю. Он никогда не доставлял мне хлопот, — сказала она, не называя Истона по имени.

Мать была особой видной. Видной, но несколько старомодной. Она выглядела как некая леди из клуба партии республиканцев времен 1952 года, унесенная не ветром, но мифической Машиной Времени. Даже сейчас, переживая и волнуясь, она выражала сожаления о чем-то давно ушедшем — голливудских фильмах по романам Вальтера Скотта и временах «холодной войны» эпохи Эйзенхауэра.

— Мальчик не нашел себя в жизни, но разве можно за это кого-то обвинять?

— Ну что ты.

— Он так и не вписался в кинобизнес, — пробормотала она.

Никто уже не выглядел так, как выглядела моя мать. Кто стал бы убивать время на то, чтобы выглядеть как персонаж документальных хроник тридцатилетней давности? Каждую ночь она накручивала волосы на крупные бигуди, чтобы они казались пышнее, а по утрам сооружала шиньон при помощи специального металлического гребня, которым она пользовалась сколько я ее помню. Она выщипывала себе брови и рисовала на их месте тонкую светло-коричневую линию. Она пудрилась светлой пудрой, румянилась ярко-красными румянами и красила губы помадой в тон румянам. Сейчас помада слегка облезла, потому что мать пила мартини. Ее ногти, коротко подстриженные, овальной формы, тоже были красными.

— Надо было ему заняться банковским делом. Директором банка он, разумеется, не стал бы. Я на этот счет никогда не обманывалась. Но ведь он пробовал себя в торговле, и у него ничего не получилось. А потом кино, эти люди. С ними так тяжело. Он не создан для такого рода работы.

— Не создан.

— Я думаю, он любил этого человека, несмотря ни на что. Того, который был убит.

Я объяснил, что Истон действовал по указке Сая, что он думал, что стреляет в Линдси. Она спросила:

— Почему же он не сказал: «Я не стану этого делать»?

— Не знаю, мам.

— Вот и я ума не приложу.

Я спросил, не хочет ли она, чтобы я сготовил что-нибудь поесть. Нет, она не голодна, она обойдется. Я понял, что она хочет остаться одна, но спросил, не хочет ли она, чтобы я остался ночевать, или составить мне компанию и поехать ночевать ко мне. Она сказала: нет, благодарю. Если возникнет необходимость, она позвонит. Я сказал, что заеду к ней утром.

— Все это появится в газетах, — сказала она. — И по телевизору.

— Нам предстоят трудные дни, — сказал я. — Ну, в смысле дурной славы. Смею предположить, что и потом тебе легче не станет.

— Ты полагаешь, меня уволят?

— Нет. Ты для них слишком ценный сотрудник. И я думаю, большинство отнесется к тебе с пониманием.

— Они могут и не понять. Просто будут вести себя вежливо. А в глубине души будут думать, что я что-то не так сделала и толкнула его на этот путь.

Она встала.

— Я хочу побыть одна.

— Мне очень жаль, мам.

И тут она произнесла вещь, которая меня поразила.

— А тебе-то чего жаль? Ты же не виноват. Ты же никого не убивал. Это твой брат убил, а не ты.

И пока я соображал, как выразить ей свое сочувствие, может, взять ее за руку или сказать, что всегда буду рядом с тобой, мам, что бы ни случилось, мать добавила:

— Ступай.

Поэтому я пожелал ей «спокойной ночи» и она мне тоже.

Рэй Карбоун и Ляжки записали признание Истона на видеопленку и прокрутили его по монитору, что стоял в кабинете Фрэнка Ши. Что-то не заладилось с камерой, и экран отсвечивал лиловым. Карбоун спросил: «Вы заплатили за пули наличными или чеком?», а брат, гордый тем, как гениально они с Саем все продумали, отвечал: «Чеком. Нашим девизом было: никаких следов».

Ши начал занудно объяснять: «Ты потом посмотришь начало, как мы разъясняем, какие у него права. Мы дали ему все шансы…»

Я перебил его:

— Если парню приспичило поговорить, его уже не заткнешь.

— Как мать восприняла?

— Если это можно назвать «восприняла»…

Я уж не стал объяснять, что она от рождения неспособна к восприятию. Но потом, поскольку мы с Ши собачились на протяжении всего следствия и много крови друг другу попортили, я решил продемонстрировать, какой я хороший мальчик.

— Я бы остался с ней, но она меня прогнала. Сказала, что хочет побыть в одиночестве. По-моему, она собирается поплакать и не хочет, чтобы я переживал.

Образ моей матери, на грани нервного срыва желающей оградить меня от переживаний, не имел ничего общего с реальностью, но по крайней мере, так мы выглядели нормальной семьей. Впрочем, не очень нормальной, поскольку красивый парень с экрана словоохотливо объяснял Карбоуну, как он почистил дома винтовку калибра 5,6, а когда приехал на стрельбище, обнаружил, что затвор очень плохо ходит, и один из тамошних людей — чернокожий, с бородкой — помог ему наладить ружьишко. Я обратился к Ши:

— Ты только послушай его. Господи, не могу поверить, что у нас одни и те же родители.

Он встал и подошел к монитору. Золотая цепь на его шее звякнула.

— Потом посмотрю, — сказал он. — Если только ты сам не хочешь посмотреть, но просто между нами, — он говорил голосом Сочувствующего Вождя, — думаю, тебе лучше себя поберечь.

— Можешь выключить, — согласился я.

Он так и сделал и вернулся на прежнее место, то есть встал за моим стулом и положил руку мне на плечо.

— Хочешь пойти в отпуск, Стив?

— Может быть.

— Ты заслужил. Рэй считает, что тебе нужно побеседовать с доктором Неттлз, это наш новый психоаналитик, просто для консультации. Просто для профилактики. Сам решай. Рэй говорит, она ничего. Я ее видел, морда как у бульдога.

Он угнездился в кожаное кресло. Цепь снова звякнула.

— Слушай, ты уж меня извини. За эту историю с твоим запоем. И за эту чушь, будто ты влюбился в бабу Спенсера.

Я забеспокоился. А вдруг Бонни не сможет пережить этой истории, возьмет и уедет в свои горы?

— Этот говнюк Робби, — выдохнул Ши.

— Робби отсиживается в отделе, — сообщил я.

— Знаю. Ты с ним разобрался?

— Нет. Я даже не входил. Я на пределе. У меня такой короткий бикфордов шнур, что я взорвусь в момент, а не хотелось бы. И потом он совершил нечто гораздо более серьезное, нежели распускал сплетни. Я про мое пьянство. Тут уж тебе предстоит разбираться, а не мне.

— А, с волосами Бонни, — кивнул он.

— Ага, с волосами Бонни.

Он снял трубку, нажал кнопку селектора и сказал:

— Робби, зайди ко мне. Нет, прямо сейчас.

Он повесил трубку и посмотрел мне в глаза.

— Слушай, я тебе очень сочувствую, тебе многое пришлось пережить. Семейная трагедия. Но в данный момент я не об этом. Ты знаешь, что наше отделение полиции — организация как бы военная. Смекаешь, к чему я?

— К тому, что ты капитан, а я нет.

— Смекаешь, значит. А то у тебя бывают с этим проблемы. Так вот, у тебя свой зуб против этого подонка, а у отдела — свой. Угадай, кому достанется пальма первенства, когда он явится…

В это самое мгновение в дверях показался Робби.

— Садись, Робби.

Прозвучало это не как приглашение, а как приказ, и Робби сел, предварительно кивнув мне. На фоне чернявой и грубоватой красоты Фрэнка Робби смотрелся еще более опухшим и несвежим, чем обычно. Он напомнил мне одного из своих любимых печений.

— Ты чуть не загубил карьеру Бреди, — сказал Ши.

— Я не хотел.

— Как же ты мог назвать его «пьяницей»?

— Потому что я действительно был в этом уверен.

— С чего это?

— Я думал, что он слишком часто меняет свои мнения, и мне показалось, что от него пахнет алкоголем.

— Это почему же я часто меняю свои мнения, хрен ты моржовый, говно недоделанное?

— Бреди, заткнись, — сказал Ши.

Потом, припомнив, что я переживаю личную драму, он добавил:

— Пожалуйста.

И обернулся к Робби:

— Не буду утверждать, что ты лгал намеренно, но ставлю под вопрос твои способности к наблюдению.

— Мне известно, что экспертиза показала, что я был не прав. Приношу свои извинения.

По-моему, никто не ожидал от меня реакции на его извинения, поэтому я откинулся на спинку стула и на секунду прикрыл глаза. Я хотел позвонить Гидеону и узнать, как там Бонни. Я хотел сказать ему, что дверь бокового входа не заперта, и они могут забрать Муз, которая, наверное, хочет попить или прогуляться.

— Давай-ка вернемся к волосу Бонни, а Робби? — говорил Ши. — По этому делу все работали. Лучшие люди. Мы проверили, перепроверили, пере-перепроверили то место, где стоял преступник.

Он сделал паузу, давая всем понять, что, оберегая меня от переживаний, он не называет преступника по имени.

— Да, мы с этими волосами разобрались. А потом — бац! — на следующей неделе происходит чудо! Решающая улика! Найден еще один волос Бонни Спенсер — с корнем, ни больше ни меньше, пригодный для ДНК-теста.

— Ты хочешь сказать, что я подбросил этот волос, Фрэнк? — поинтересовался Робби.

— Я хочу сказать, что Рэй Карбоун обследовал пакетик, который нам вернули из лаборатории, и заподозрил, что печать выглядит как-то не так, и одного волоса не хватает. Что скажешь: ты ничего не подбрасывал?

— Нет. Это в лаборатории затеряли. Ты же понимаешь, что люди есть люди.

Я подумал: вдруг Бонни не захочет остаться со мной? Вдруг она считает меня слишком ненадежным человеком?

— А чего это вдруг волосу Бонни Спенсер оказаться как раз в том месте, откуда преступник произвел выстрел, если Бонни Спенсер сама преступником не является?

— Может, она просто мимо проходила?

Голос Робби упал до шепота. Он все больше обмякал на стуле. Единственное, что в нем по-прежнему победно торчало, был одеревеневший от лака чуб.

— И это все, что ты можешь сказать? — прогремел Ши. — Она просто слонялась на территории в три гектара, а ее волос каким-то образом застрял на этом, бесконечно малом пространстве?

Робби не отвечал. Ши наклонился вперед.

— Можно задать тебе один вопрос? Ты всерьез уверен, что ты лучше, чем все эти говнюки, которых мы сажаем?

— Я хочу, чтобы меня выслушали.

Робби говорил так, как будто уже успел проконсультироваться со своим адвокатом.

— Не волнуйся, это тебе еще предстоит.

— Благодарю.

— Но еще до того, как тебя выслушают, знаешь что?

— Фрэнк…

— Сложи в портфельчик свои ручечки и карандашики.

Насколько мне известно, Робби Курц не стал складывать в портфель свои пишущие принадлежности. Он наверняка ни с кем не попрощался. Он просто покинул нас навсегда.

Я взял у брата ключи от принадлежащего ему жалкого подобия машины с откидным верхом — «мустанга», вернулся домой и забрал Муз. Она вспрыгнула на боковое сиденье, гордо задрала морду и подставила ее потоку воздуха, который немедленно задул ее волосатые уши назад. Когда мы встали на красный свет, она уставилась на каких-то столичных яппи в «вольво» с фургоном и одарила их покровительственным взглядом прекрасной дамы, которая путешествует исключительно в авто с откидным верхом.

Я подъехал к дому Бонни. Бюрократическая машина наконец-то сработала: наблюдение было снято. Ее «джип» стоял в гараже. В доме темно, передняя и задняя двери заперты. Я несколько раз позвонил в дверь. Никто не ответил. Я догадывался, что она должна быть у Гидеона, но тем не менее испугался. В голове у меня зароились безумные предположения, вроде того, что она приехала домой, поскользнулась на одном из своих дурацких плетеных ковриков, разбила башку и лежит там, внутри, мертвая. Нет. Тогда бы моя машина стояла снаружи. А вдруг что-то испортилось в машине, она потеряла управление, и машина грохнулась с моста или сгорела? До меня доносились только крики диких уток и громкий неестественный смех, раздававшийся с веранды ее соседки Уэнди Прыщ.

В течение следующих десяти минут я занимался тем, что загонял Муз обратно в машину. Она вернулась домой и не желала уезжать. Она сходила по-большому, погонялась за зайцем, а потом улеглась на газоне перед домом. Я начал перед ней выделываться, хлопать в ладоши и звать: «Ко мне, детка! Давай, Муз! Гей-гей, пошли прогуляемся!», да еще посвистывал при этом. Она не повернула головы. Наконец, я взвалил эту тушу — килограммов пятьдесят — на руки и отволок в машину.

Когда я отыскал дом Гидеона, уже стемнело. Это был перестроенный амбар, всего в метрах двадцати от дороги. Амбар украшала табличка с надписью «Фридман-Стерлинг», но Фридман со Стерлингом чересчур густо засадили свой двор дурацким английским плющом, и я проскочил мимо раз пять, пока заметил табличку.

Я открыл дверь машины, собрался выйти. Муз перелезла через меня и застыла в ожидании, вывалив розовый язык. Я не спешил выходить. Я перевязал галстук. Ослабил узел. Потом вовсе снял галстук. Затем снял пиджак, закатал рукава рубашки. Снова надел пиджак.

А вдруг она напилась снотворного, полагая, что я скоро женюсь на Линн? И я больше ее никогда не увижу?

Мне хотелось обнять ее. Мне хотелось взять ее к Джерми в гости, посмотреть тот фильм про Ди Маджио и сказать Джерми: — А это моя девушка.

Я подумал, что не следовало брать у Истона машину, раз он прятал в багажнике винтовку. Теперь вся машина в моих отпечатках пальцев и в собачьей шерсти. Парни из лаборатории замучаются в этом разбираться.

Сердце у меня забилось. Даже если она там, она может не захотеть увидеться со мной, и дружок Гидеона встанет в дверях — руки в боки — и ухмыльнется: «Завтра Бонни улетает на побережье, ее сценарий покупает телекомпания Си-би-эс, а в настоящий момент она беседует со своим новым агентом и ее лучше не беспокоить. Увы!»

Но ее может и не быть у Гидеона. Может, она уже подъезжает к аэропорту, откуда — ффу! — улетит в свою Юту. Поживет для начала у одного из братьев, подождет, пока продастся ее дом, а на вырученные деньги купит избушку на курьих ножках где-нибудь на высоте пять тысяч метров над уровнем моря — около ручья, где резвится серебристая форель. Она не ответит на мои письма и не будет подходить к телефону. Я когда-нибудь туда приеду, выслежу ее, но она сбежит через потайную дверь, спрячется в горах и не объявится, пока я не уеду. А по весне, когда начнется оттепель, ее найдут. Мертвую. Окоченела насмерть еще в феврале. Подзабыла, болезная, какими суровыми бывают зимы в горах. И не заготовила дров для печи.

Меня так расстроили мысли о ее разложившемся теле, что я не заметил Гидеона, пока он не подошел прямо к моей машине.

— Бонни у вас? — спросил я. — С ней все в порядке?

— Да, — вкрадчиво ответил Гидеон. Наверное, вид у меня был безумный. — Она спит.

Муз, местная шлюха, уже переметнулась на сторону Гидеона и старательно облизывала его ладонь.

— Наверное, она ужасно устала, — промямлил я.

— Вы не хотите зайти на минуту?

А в амбаре внутри было очень даже ничего. Потолок с арками и балками, Бог знает что поддерживающими. Гидеон представил меня своему приятелю, Джеффу, похожему на вышибалу из злачного ночного клуба. Он соизволил пожать мне руку, сказал «Рад познакомиться» и оглядел с ног до головы. Я догадался, что он ждет не дождется, пока я уберусь восвояси, и тогда они с Гидеоном наконец-то займутся делом.

С потолка свисала огромная люстра, изукрашенная барельефами с изображением овец, коров и свиней. Наверху, на лестнице, бывшей когда-то сеновалом, я увидел несколько закрытых дверей.

— Бонни в средней комнате, — пояснил Гидеон, заметив, что я смотрю наверх. Я решил, что сейчас он посоветует мне посерьезнее отнестись к ее чувствам и тому подобное, но он сказал только, как он сочувствует мне в связи с этой историей с братом. Я сказал ему, что мать звонила Патерно, но брат уже сделал признание на видеопленку — не столько потому, что хотел облегчить душу чистосердечным признанием, а скорее потому, что хотел казаться «своим парнем». Еще я рассказал ему о болезненном самолюбии Истона, о том, как они спланировали все это вместе с Саем, большим боссом. Сай и Истон, равноправное партнерство. Я сказал, что до сих пор не могу себе представить, как мог мой брат хотеть, чтобы Бонни отправилась в тюрьму нести ответственность за его преступление. Гидеон посоветовал: не принимайте это так близко к сердцу, самое страшное уже позади. Он сказал, что Ши позвонил Патерно и сообщил, что ордер на арест аннулирован, и они приносят миссис Спенсер глубочайшие извинения за причиненные ей неудобства.

— Как вы думаете, она отойдет? — спросил я.

— Она сильная.

— Знаю.

— Но на это уйдет некоторое время.

— Вы не возражаете, если я подымусь к ней? — спросил я.

— Когда мы узнали, что все обошлось, что дело на нее официально прекращено, и Билл Патерно позвонил… — Гидеон замешкался. — Бонни сказала, что вы скорее всего захотите навестить ее. Она попросила меня поблагодарить вас за все, что вы для нее сделали, но заявила, что вы с ней заранее договорились, что вам лучше не встречаться.

— Я хочу ее увидеть.

— А я должен ее защитить.

Мы уставились друг на друга.

— Опять мы с вами в конфронтации, — сказал он, — а поскольку это происходит на моей территории, я прошу вас уйти.

Он встал со стула.

Я тоже.

— Я хотел ей кое-что сказать.

— Я бы вам не советовал.

— Идите на хрен, Фридман.

— Сами идите туда же, Бреди.

Я попытался сосчитать до десяти, придумать, чего бы еще ему сказать, повежливее. Но дошел в счете только до двух.

— Послушайте, я ее люблю.

— Вы ее любите? — повторил Гидеон. — Вы, должно быть, очень любвеобильный человек. Вы и ту, другую, тоже любите.

— Это, конечно, не ваше собачье дело, но я не люблю ту, другую, поэтому де-юре и де-факто, Господин Советник, та, другая, больше не является «той другой», и ее место освободилось. А теперь я могу подняться и увидеть Бонни?

— Чувствуйте себя как дома, — сказал он.

Я понял, что она проснулась, как только я открыл дверь. Я вошел и сел на край кровати.

— Ты очень красивая, — сказал я.

— Ясное дело, здесь же темно, как в пещере.

Бонни протянула руку и нащупала лампу. Включила свет и зажмурилась от яркого света. Она была похожа на Бабу Ягу.

— Ну, повтори, что ты сказал.

— Ты очень красивая. Я тебя люблю. А третье что?

— Я очень хороший человек.

Абажур лампы покоился на огромной фарфоровой курице. Она выключила свет.

— Ты очень хороший человек, — повторил я.

— Я просила Гидеона не пускать тебя.

— Я попросил его разрешить мне сказать тебе, что я тебя люблю, поэтому мы подружились. Все что душа пожелает. Его дом — мой дом. Его фарфоровая курица — моя фарфоровая курица.

Я снова включил свет и потянул на себя простыню. Она успела снять майку, которую я ей дал дома.

Она потянула простыню на себя.

— Слушай, наверное, тебе все это говорят, но мне ужасно жаль, что так получилось с твоим братом. Должно быть, это большое несчастье для твоей семьи, и тебе приходится с этим жить.

— Спасибо. Это ужасно, что тебе приходится жить с твоими переживаниями.

— Спасибо, — сказала она. — Я не хочу показаться грубой, но я бы хотела, чтобы ты немедленно ушел.

— Почему? Ты собираешься плакать или что?

Бонни сердито ткнула меня в бок. Так, слегка. Чуть не спихнула меня с кровати.

— Ты собираешься торчать здесь и пялиться на меня?

— Ага.

— Ну, а я не хочу, чтобы тут торчал. Уходи.

— Не могу. Я обещал Гидеону, что сделаю тебе предложение.

— Ну тогда делай свое предложение и вали отсюда.

— Ладно. Выходи за меня замуж.

И тут она все поняла. Она не стала острить насчет моей предыдущей помолвки. Она не стала меня гнать. Она просто сказала «да», а потом отказалась меня поцеловать, потому что сказала, что ей нужно почистить зубы. Я все-таки поцеловал ее. Такой сладостный и приятный поцелуй. Потом она спросила:

— Я на самом деле очень красивая? Объективно?

— Нет.

— Я на самом деле очень хороший человек?

— Неплохой.

Я встал, разделся и лег в кровать.

— Ты на самом деле меня любишь?

— Больше всего на свете, Бонни.

— Я всегда это знала, Стивен.

Мы выключили фарфоровую курицу. Тут и сказке конец.