Ворчание ездового пса-2

Потом для затравки на сцену вышел Вадим Захаров, известный бард аэрофлота, бывший КВС Ту-154, спел несколько хороших песен; настроение создалось. И начался показ.

После лиричного запева о любви к небу, на экране сразу появилась моя личность. Дима тонко и тактично разрезал на куски наше с ним интервью и на нем, собственно, построил канву фильма. Там, кроме меня, были еще отрывки из интервью с Леонидом Хайко, старым пилотом Багмутом, несколькими КВС Ту-154 из Питера, Внуково и других предприятий, с военными летчиками, с Рубеном Есаяном и самим Шенгардтом. Но в основном, эмоциональная сторона была разделена между мною и в какой‑то степени Хайко.

Прямо скажу, весь эмоциональный заряд фильма подпитывался именно вставками с моими высказываниями и репликами. Надя все боялась эпизода со слезами; его так и не было. Дима потом признался, что очень хотел его оставить… но так как мы еще заранее попросили убрать эту сцену, он тактично отрезал нелицеприятную часть, тонко вставив в фильм мимолетный момент с увлажнившимися глазами – этого, мол, вполне достаточно…

А в общем, он удачно выбрал значимые моменты нашей с ним беседы, и получилось так, что самые существенные и глубокие мысли в фильме выражаю именно я, причем, в противовес серьезным, с расстановкой, солидным высказываниям моих коллег, мои ну уж очень эмоциональны и нестандартны… может, даже в чуть несерьезной форме.

Сам фильм тронул до глубины души. Столько сердца было вложено автором, так он влюблен эту прекрасную машину, так уж накормил нас взлетами и посадками, ракурсами и обрывками радиообмена, историей создания, фактами, документами, случаями и историями… И налицо несомненный режиссерский талант автора. И прекрасная операторская работа.

После второй части был объявлен перерыв на чай–кофе. Перешли в зал кафе, сели за большие круглые столы, начались беседы и знакомства. Нос к носу столкнулся с Хайко, с удовольствием познакомились… рядом внук, он участвовал в эпопее издания моей первой книги, дал прочитать деду–пилоту – и тот подсел… Потом Хайко нас и вообще заговорил, слова не вставить.

Тут же Роман Гусаров: радость встречи, Надя с ним как своя, еще с Баскервиля, разговорились. Пожалели, что нету с нами Белова… оказывается, Макс тут на авиационном празднике накувыркался всласть на пилотаже, с перегрузками… и лег в больницу с выскочившей грыжей позвоночника. Сегодня вторая операция, а первую он перенес еще давно, после катапультирования. Роман связался с ним по телефону, дал гаджет и мне поговорить, потом еще и Надя сказала Максу несколько теплых слов.

Подходили пилоты, жали руки, высказывали комплименты. Остановил меня герой Ижмы Новоселов, с золотой звездой на форменном пиджаке; обменялись любезностями, расшаркались, он давно меня читал и т. п. Да меня все тут давно читали и теперь присматривались, что ж за человек Ершов вживую.

Надя тем временем познакомилась с мамой Димы, осыпала ее комплииментами сыну, узнала, что мальчик не пьет и не курит, что он вообще молодец… Да уж, не то слово молодец – Личность!

Вторая половина просмотра, финал… не успел погаснуть экран – бурные аплодисменты, крики «браво»… Я встал; рядом встали, встал весь зал. Овация… слезы на глазах… Триумф.

Снова спустились в кафе, фуршет, шампанское, закуски… Тут уж началось повальное рукопожатие и фотографирование. Подходили незнакомые люди, фотографировались, парой, группами, толпой; кто‑то зачем‑то подарил мне тяжеленную книгу об офицерах… Пилоты приняли меня как своего. Надя забыла о кашле. Дима Колесник привел Лешу Самошина – они как симмеры и программисты тоже вложили свою толику в анимацию некоторых случаев в фильме. Я публично обозвал Колесника гением; Дима смутился, а Леша только подтвердил мои слова.

Сидели пили шампанское; Колесник заикнулся о Вульфове… говорю, жаль, нет его на этом мероприятии. Как нет – да вон же он! Где? Ну тащи знакомиться. С удовольствием наговорили друг другу массу приятных слов… Вульфов, оказывается, сам стеснялся подойти первым… Подвел к нам внуковских пилотов, с которыми довелось летать в кабине, завязалась беседа. Мне было лестно, что со мной разговаривают на равных мэтры, начинавшие осваивать нашу машину и научившие этому других. Я‑то что – я шел уже по проторенной тропе…

Диму–триумфатора там разорвали на части. Но под конец мы все‑таки усадили его рядом, чокнулись и хоть перебросились несколькими словами. Наде он ну уж очень понравился. Я еще подписал ему несколько фотографий нашего самолета.

Сильнейший эмоциональный всплеск… к концу мы уже прилично устали. Собирались уезжать; снова незнакомые люди подходили, жали руку, спрашивали, где можно прочитать мои произведения. В общем, меня и так знают, а тут фильм сделал мне дополнительную рекламу. Уж очень людям понравились мои высказывания.

Вышли на улицу, уже темно. Окончательное прощание с Димой, приглашение в гости на будущее… поехали. Договорились с водителем, чтобы забрал нас в аэропорт в семь утра, мы спустимся вниз, а он будет ждать нас у входа с семи часов.

В номере со стонами разулись, вымылись и упали в прохладную постель. Ну, подушки в отелях везде одинаковые, не уснешь. Однако поспали. Встали в пять, собрались, попили чайку, спустились… на улице ветерок, зябко, вернулись в холл. Ждали–ждали машину, ее нет и нет. Забеспокоились. Ну, думать нечего, время вышло; видимо, застрял в пробке. Заказали такси, в гостинице есть такая услуга: 2000 рэ до Домодедова, машина дежурит у крыльца.

Добрались за час, по пробкам… вечные пробки на МКАД, многокилометровые, это ужас; в нашем направлении, к счастью, их не было. Как раз успели к концу регистрации, уже мест рядом нам не достались, сели друг за другом, потом удалось пересесть рядом, уговорив соседей. До посадки успели перекусить в кафе: две сосиски, два блина, один стакан томатного сока; все удовольствие – 980 рублей.

Обратно летели на В-737–800, компании S7. Сам самолет пилоты хвалят, Денис в восьмисотку прямо влюблен… ага, а для пассажиров – говно. В худших условиях я еще не летал: теснотища, колени упираются в уши, кушать пришлось, как китайцу, сгребая вилкой еду из корытца прямо в рот; сиденья обшиты клеенкой, проход узкий, туалетов всего два – это на 180 человек, вечная очередь в проходе. Однако в этой тесноте бригада работала так профессионально, отлаженно, незаметно, спокойно и доброжелательно, что я на выходе осыпал девчат комплиментами. Все суставы затекли от вынужденной – не повернуться – позы.

Быстренько получили багаж, добежали до стоянки, забрали машину и уехали домой, уже в ранних сумерках.

Итак, потратив всего три тысячи на мелочевку, мы смотались в Москву, типа кино посмотреть.

Разобрали сумку; я позвонил Диме, доложил, что прибыли нормально, еще раз поблагодарил, еще раз расшаркались; он считает нас теперь прямо родными. Хороший мальчик, спасибо ему и удачи во всем.

Вчера на авиа ру Роман выложил краткий пресс–релиз; пошли отзывы, ссылки… уже мое загорелое лицо засветилось в чьем‑то ЖЖ. Типа ж уважаемый человек.

Пока какая‑то опустошенность. Ну, это обычное дело после эмоциональной встряски. Лично я поездкой очень доволен. Надя, в общем, тоже. Может, ей и не совсем было уютно исполнять роль супруги при мне, но пусть потерпит. Она все больше убеждается в том, что моя писанина, из‑за которой наша семья перенесла столько бурь, все же оказалась нужной людям. Популярность моя в узких кругах расширяется теперь за их пределы.

Вялые отклики на информацию о премьере фильма Черкасова на авиа ру заглохли на 20–м посте. Никому это не нужно. Вообще форум стал хворым и малопосещаемым. Днем там еще болтает московский офисный планктон, а после работы тишина.

Они все у прогрессе, дети 21 века, а что им старый неэкономичный самолет… Он для них – как из времен войны 1812 года.

Вечерами перечитываю Кречмара, «Насельники с Вороньей реки». Очень хорошо пишет, язык прекрасный. У него еще одна книга вышла, историческая, о завоевании Сибири; Игорь обещал дать почитать, когда добудет.

Ядне требует от меня: мол, пишите, пишите… Ага, щас. Всем хочется нового и нового, а потом ворчат: исписался автор, галиматью гонит. Извините, ешьте что на столе; больше не будет.

Неинтересен мне стал процесс литературного творчества, тягостно само управление словами. Жизнь и так интересна.

Денис Окань тут собирает материал на свою книгу об инструкторском искусстве, выкладывает фрагменты, озвучивает концепцию. Мне и это неинтересно, потому что все то же самое, набившее оскомину, сейчас… пресно.

Скорее всего, это не пресно, а я от старости вкус потерял.

Забугорные рускоязычные пилоты из Арабии продолжают поливать Россию, Путина и типа оболваненный пропагандой стопятидесятимиллионный русский народ. И это тоже скучно мне. Я вынужден был в Турции в течение двух недель сравнивать противоборствующие, русский и украинский, информационные потоки, и, ей–богу, невооруженным глазом видно, кто есть ху. Так что не впаривайте мне. А вокруг этих двух ЖЖ пилотов–заробiтчан начинает виться рой либо хорошо подготовленных троллей, либо собирающихся хрять за бугор российских либерастов – да они этого и сами не скрывают, либерасты–сапиенсы сраные.

Слушаю «Кораблик любви», и строчка «разжались руки слабые мои» натолкнула на размышления.

Я всегда ощущал свою слабость. Физическую. Слабость в изучении глубоких наук. Слабость в принятии решений. Слабость характера. И так далее. Конечно, комплекс этих слабостей не вынесла бы никакая женщина… кроме Нади, спасибо ей.

Единственно, в чем я никогда не сомневался и в чем моя сила – это безусловная грамотность. Потом, пережив все перипетии литературных страданий, я почувствовал в себе силу и убежденность писателя – и жизнь это подтверждает до сих пор.

Силен ли я был как пилот? Если судить по факту – то да. Со мной никогда ничего не случалось, я умел не влезть в ситуацию, а если и попадал, умел выкарабкиваться без потерь. Умел понять и научить другого.

А субъективно я всегда сомневался. Но признаться в этом, даже себе, как‑то не позволял. Я сомневался в том, выдержу ли, если вдруг жизнь преподнесет мне в небе сюрприз.

Слава богу, все это обошлось и сомнения отпали вместе с рисками и возможностями.

Короче, чувство слабости, такое естественное для женщин, – я прекрасно ощущаю, будучи мужчиной. Но это чувство скорее из эмоциональной области. А так, видимо, есть во мне житейская неторопливая настырность, упорство, позволяющие достигать успехов там, где отступают казалось бы сильные по жизни мужики.

Но все это – было и ушло. Теперь же – слабость старости, и никуда не попрешь.

А Татьяне Назаровой за стихи спасибо. «Ах, какая женщина!»

Перечитываю прошлогодние записи и сам себе удивляюсь: как же я нынче вкалывал! Немудрено, что сердце надсадил. Ну, теперь‑то уж третьего звоночка ждать не собираюсь, буду сугубо беречься. Все что мог, до семидесяти лет сделал; теперь – только гомеопатическими дозами, в меру, по–стариковски. И как бы я ни пыжился, что в 70 еще вроде ничего… хрен там: как раз ничего уже и не осталось, одна оболочка.

Надя теперь ворчит, что я стал часто жаловаться на усталость. Так она ведь, усталость эта, у меня теперь постоянно, и я очень боюсь перетрудиться.

Умер Юрий Любимов. С глубоким прискорбием… на 98–м году жизни.

Я единственно завидую таким долгожителям в том, что они занимались любимым делом до самой могилы. Хотя, справедливости ради, следует сказать, что последние годы великого режиссера были омрачены склоками в его окружении; деда просто вытурили из театра. Креаклы, что с них взять.

Что касается его знаменитого театра на Таганке… я не театрал и там не был. Все это происходило так давно, что уже и те окатарсиированные люди перемерли… и страна пришла.

Узок круг этих счастливчиков. Страшно далеки они от замкадского народа.

Нина Ядне пишет мне хвалебные оды. Она тяжело переживает смерть мужа. Пыталась было отвлечься на написание неуклюжего городского романа, но разочаровалась и снесла его с Прозы, оправдываясь тем, что, мол, он нуждается в хорошей правке…

Вот это для творческого человека тяжелее всего. К счастью, я успел остановиться и не выложил на суд читателей ни одной неудовлетворительной или неотделанной вещи. Да, собственно, я таковых и не сотворил ни одной.

Как‑то надо ее поддержать; она призналась, что мои письма вытаскивают ее из одиночества.

Почитывая философствования интеллектуалов во «Взгляде», отмечаю в себе ряд определенно положительных качеств.

На мое мировоззрение не шибко‑то наложился пресс урбанизма. Я прекрасно знаю, что, как и из чего получается в реальной жизни. Я далек от жизни виртуальной, она мне не по душе. Зато умею пользоваться лопатой и молотком. Мне чужд вещизм. Мне неинтересны разборки планктона. Я не нуждаюсь в постоянном бандерлогическом общении. Меня не трогает абстрактная философия. И так далее. В результате делаю вывод: я, Ершов, – сам по себе.

Не я к кому‑то прислушиваюсь – теперь ко мне прислушиваются. То есть: все эти прибамбасы не дают большинству планктона твердой уверенности ни в чем. А я – уверен.

В чем мое отличие от модных и знаменитых пейсателей современности? В том, что они – писатели по профессии и, кроме как высасывать из пальца, ничего в жизни не умеют. А я прожил большую жизнь в самолете, а вторую – с лопатой, а уж третью, в старости – литературную. И не могли две первых не отразиться на третьей.

Моя уверенность и знание реальной жизни привлекают молодежь. Да, многие меня не приемлют, многие плюются, многие отскакивают на бегу. Я – типа столб на их пути. Но когда иного шатает от обилия жизненных перипетий, он таки стремится ухватиться за этот столб, обретает устойчивость и потом пишет мне благодарные слова.

Огромно количество людей, хотя бы открывающих мои Летные дневники. Все отмечают именно их жизненность, реализм. А то.

Хвастайся, не хвастайся, а вот оно – реальное признание твоих трудов, вымученных в сомнениях и опасениях. Ледокол шел верным курсом, хоть иной раз и в тумане.

Теперь уже, если кто по глупости своей и вздумает упрекнуть Ершова в мелочах, Ершов на это не должен вообще обращать никакого внимания. Ну, там… комары зудят.

Вот главный подарок мне к 70–летию. Вот итог.

Пусть мои книги несовершенны в литературном плане. Пусть литературоведы морщатся. Но в этих опусах интереса и пользы для людей больше, чем в творениях всех этих сорокиных и пелевиных. Зоилы это интуитивно понимают. Плюс эксклюзивность темы. Ведь так больше никто и не взялся распахивать поднятую мной дернину. Есть блоги, живые там журналы… но книги, равной моему Ездовому псу, так и нет. И не будет. Здесь я попал в свою узкую нишу. И если критики меня не замечают – тем хуже для критиков. Зато замечают читатели – а я писал именно для них.

Дневниковая запись в марте 2009 года:

…«Индивидуальность Личности дорогого стоит. Надо выстрадать».

И там же:

…«Что ж: мне выпало писать в такое вот безвременье. Может, потом, со временем, признают меня.

А что – хочется славы при жизни?

Нет, скорее – признания, и я успокоюсь. Мне важно, чтобы имя мое утвердилось».

Ну, теперь‑то – успокоился? Утвердилось?

Теперь‑то да. Прошло аккурат 15 лет, как я взялся писать для людей.

Да… Пятнадцать лет назад я чувствовал себя на пике физического и умственного развития. В 55 лет я еще плясал как сумасшедший и поражался своей гибкости и выносливости. Распирало от творческих планов. Строил свой дом. Да что там говорить.

А теперь я подбиваю итоги. Книги мои живут своей жизнью; дом давно построен и греет меня в зимних сумерках; и пережито столько… И здоровья уж нет.

Но самый активный и плодотворный период жизни был у меня именно в эти сроки, особенно после 60–ти. Видимо, природа таки запрограммировала меня на стайерскую дистанцию. Полвека я только набирал потенциал; десять лет выкладывался, пять последних – пожинаю плоды.

Вот поэтому я и желаю Путину, справляющему сегодня свой 62–й день рождения, здоровья и успехов. Он сейчас на самом пике – и в нужное время в нужном месте. Он – настоящий Вожак ездовой упряжки по имени Россия. И не обвиняйте меня в лести – я не тот человек.

Все мечтал: дотянуть бы хоть до семидесяти… Ну, дотянул, без особого труда. Казалось бы, все как было, так и продолжается. Однако рубеж все‑таки чувствуется.

Здоровье вот дало сбой, пришлось лечиться и беречься – резко упала физическая работоспособность.

Пришло понимание, что умственная деградация уже не позволяет мне выступать на людях. Ни интервью, ни статьи, ни, тем более, публичные выступления не принесут ничего, кроме разочарования и стыда.

Но в награду за все пришло осознание своей значимости. Я сумел сделать то, что не каждому удается. И не надо мне пытаться сделать больше. Завершенность.

Теперь надо жить, осмысливая пройденный путь и слегка любопытствуя насчет окружающей жизни. Все‑таки интересно, чем это все кончится к моменту моего угасания. Поддерживать физическую и умственную активность, и необязательно старыми способами – их, способов этих, миллион, надо только выбрать по себе.

Очередной рубеж – дожить нам с Надей до золотой свадьбы, это чуть больше двух лет. Дальше не загадываю.

Вот умер Любимов; хоронило его три тысячи театралов. И в это же время умер Черенков, известный футболист; его хоронило 15 тысяч фанатов. И тот, и другой занимались игрой. Можно сравнить уровень популярности разновидностей игры в нынешнеие времена.

Читаю статьи на эту тему и соглашаюсь: легенда о великом московском театре умерла. Да и что такого уж великого, глядя отсюда в 60–е, было в игре того же Высоцкого? Ну… нечто эдакое. Но в те времена было внутреннее напряжение думающей части народа, которая охотно воспринимала все эпатажное, недосказанное, символичное, видела в нем эзопов язык ррреволюццции. «Мы ждем перемен!» – гремел Цой. И т. д.

А теперь этот театр погряз и развалился, как разваливаются и другие. Креаклы чуть за грудки друг друга не хватают. А наррёду как‑то пофиг. Наррёд предпочитает футбол и другие шоу. Театралы ругают Путена и собираются на Болотной; футбольные фанаты все больше и больше опрощаются, дичают и становятся рабочим телом в политической борьбе националистов. И что лучше?

А лучше – взять лопату и копать свой огород, да поменьше читать совецких газет и не смотреть совецких телевизоров. И не ходить в тот театр, где современные режиссеры уже не знают, как выпендриться перед искушенным зрителем–снобом.

Прочитал в сети небольшую книжку американского пилота Патрика Смита «Говорит командир корабля. Вопросы, ответы и наблюдения опытного пилота» – ответы на наиболее часто задаваемые вопросы домохозяек об авиации. Ну, у меня есть на эту тему глава в Аэрофобии; вот примерно у Смита вся книжка такая. Язык типично американский. Ничего особенного; Летчик Леха в своем ЖЖ на подобные вопросы дает более подробные и широкие ответы. Ознакомился я для того, чтобы, если в разговоре упомянут этот опус, так мне хоть было бы что о нем сказать.

Весь вечер смотрели с Надей ленты френдов в Одноклассниках. И смеялись, и плакали, и вновь смеялись сквозь слезы. Все‑таки люди русские особенные. Стараются зацепить за сердце, выкладывают самые щемящие сюжеты. Потряс пятитысячный детский хор в Саратове, исполняющий на День Победы знаменитую песню о журавлях. Ну как не сравнить с массовым детским плясом на Украине «хто не скаче, той москаль».

В общем, получили поток положительных эмоций и потом спали как убитые.

Во. Нарыл отзывы на ту самую книгу пресловутого пилота Патрика Смита «Говорит командир корабля…», которую походя просмотрел недавно. Как оказалось, я ознакомился только с первыми главами. Пошел по ссылке на Флибусту – и откопал всю книгу, скачал, на 315 страниц. С увлечением сел читать.

Ну что. Ничего он не сказал там такого, что было бы мне неизвестно. По сравнению с моей «Аэрофобией», Смит, скажем так, разве что более словоохотлив. Даже болтлив, как и все американцы. Но язык… Голимый канцелярит, и переводчик тут ни при чем.

Книга написана именно для авиапассажиров – то есть, параллель с «Ездовым псом», которую пытаются проводить некоторые блогеры, здесь неуместна. А вот с «Аэрофобией» – таки да. Практически – те же ответы на те же вопросы. Есть лирические отступления, но какие‑то они такие… американские.

Вообще‑то автора некоторым образом можно отнести к поколению современных романтиков, хоть и явно американского пошиба. Уже за это его стоит уважать.

За два часа осилил половину. На часть вопросов у него ответы витиевато–невнятные. Видно, что автор очень следит за словами, чтоб потом не было неприятностей.

Дальше пошла подробная скукота, интересная только паксам; я перелистал, захлопнул… больше вряд ли открою. Широкая, но неглубокая книга.

И ЭТО кое‑кто сравнивает с моим Ездовым псом?

Да, кстати, Смит – второй пилот В-767, а не командир.

Нынешняя гражданская авиация, которую он описывает, не вызывает во мне ничего, кроме скуки; испытываю чувство удовлетворения от того, что я вовремя оттуда ушел, как будто убежал от цунами на безопасный пригорок. Это какая‑то густая похлебка из бизнеса, бумаг, аэропортов, отелей, в которой места романтике нет. Столько внимания уделено этим лоукостам, логотипам, реламе, раскраске, выгоде… а реальным полетам – ну, минимум, и то, абсолютно для американских дур. И все же он заикается о какой‑то романтике путешествий.

На авиа ру данная книга пока не замечена. Но уж как заметят – держись, дед Вася. Получишь добрую порцию критики – теперь уже в сравнении с шедевром заокеанского коллеги.

Вцепился в меня на Прозе новосибирец Сергей Шрамко, вот написал рецензии на мои опусы. Ну, я тоже им заинтересовался: он кончал Уральский университет, журналист, пожилой человек, инвалид. Предложил ему «Раздумья», через час получил рецензию:

…«Никакая это не публицистика, а крепкая сильная вещь, настоящая проза.

Что плохо — текст почти не вычитан. Тут столько огрехов, Василий Васильевич, что хорошему редактору на месяц. Где‑то построение предложения неверно, где‑то пунктуация или неточное значение слова.

Главное: осознайте, что все–все, что Вы описываете, — это реальная ситуация.

Каждое предложение — ее словесная модель. Поступок, который вы совершаете, нужно описать в той же последовательности, как это происходит в жизни, все обстоятельства, дополнения, определения — условия и детали конкретной ситуации.

Русский язык — точная математически строгая модель жизни, все его требования — отражение закономерностей реальности.

Не стесняйтесь чаще смотреть в словари.

Александр Иванович Горшков долго учил писателей в Литинституте».

Угу.

Почитал его многочисленные рецензии и полемику. Прочитал по диагонали одного угла длиннющий очерк–оду Путину. Боже мой – тысячи, десятки тысяч слов! Обстоятельства, дополнения, определения, условия и детали – так и катят, пеной. Горшков, что ли, его долго этому учил. Человек выпаливает, что первое на ум взбредет. Прет из него. Но, правда, очень разумно и грамотно пишет. Ну, такая натура.

Я‑то каждую рецензию вычитываю по несколько раз, прежде чем выложить.

Ну, ответил ему спокойно, что, мол, менять уже ничего не буду, поздно: я из литературы ушел.

Так и хочется сказать: коллега, поглубже почитай крепкие, сильные вещи Ершова – может, чему‑то и сам поучишься.

Но я промолчал. Разные у нас весовые категории.

Я Юстаса Исаева, помнится, так осадил – он сразу свой менторский тон снизил.

Весьма спокойно отношусь к критике. Ну, проверено уже временем. Да и за плечами багаж посолиднее, чем у иных. А за добрые слова и советы, конечно, спасибо.

Вот Теняев рецензию на «Обиду» написал, даже типа письмо: приглашает на свою страницу. А я же его давно в свое время отметил, и вроде даже как разрочаровался было; ну, разные у нас интересы. Язык у него отменный. Ну, ответил, похвалил, пообещал заходить.

С Шрамко вот все‑таки языком зацепился; перебрасываемся репликами, вполне уважительными. Ага, вот он и письмо в личку прислал: куча словарей и пособий… что‑то они не скачиваются, разберусь завтра. Я не отказываюсь: век живи, век учись. Может, я, действительно, не совсем грамотен.

Написал я письмо Шрамко. Немного осадил его пыл, немного распушил грудь, но в общем, тон корректный и вежливый. Предложил общаться.

Стихотворения у него неплохие, одно так аж за душу берет, до слез:

Родина

Сергей Шрамко

Ах, какой воды я напьюсь на родине

Из ворчащего в сумерках родника,

Нет картошки вкусней, чем в том огородике,

Что полола твоя, а не чья‑то рука.

Вот отсюда положен исток судьбе.

Снег сходил, становясь весной…

Где‑то тут оказался я синью небес,

Склоном горным, листвой лесной…

А за тем бугром, за маральником

На скале, где стрекозы дрожат,

Перешедшие в дали дальние,

Мама, брат и отец лежат.

Золотые строки. И добавить нечего. Ведь может же человек сказать, без пены и чисто.

Стихи зачастую говорят об авторе больше, чем проза. Я обычно и знакомлюсь с новым автором через стихи. Сразу видно птицу по полету. И уже как‑то прощаю человеку многословность в прозе.

Скачал рассказы Хайнлайна. Читать их необременительно. Параллельно читаю Теняева, по главке–две в день, даже увлекся. Ну, наступает сезон чтений.

С утра заложил стирку. Такой покой. Машина крутит, я сижу вычитываю последние записи, правлю; это вошло уже в привычку. Никому они, кроме меня, не нужны, в них нет ну совершенно ничего значимого – чистый отчет о проделанной работе, подпорка для гаснущей памяти старика. Но мне хочется, чтобы и этот текст был красив, или, по крайней мере, удобочитаем. Перечитывая, ухожу в воспоминания о предыдущих месяцах и как бы вновь проживаю их.

Зато вполне отдаю себе отчет о каждом прожитом дне в старости. Мелкие заботы, мелкий, посильный труд, никакой рефлексии. Ну, для гармонии, конечно, присутствуют и разсуждения, но их лучше никому не показывать.

Вот наслаждаюсь вальсами. Вальс №2 Шостаковича в двух интерпретациях: одна чисто симфоническая, классика; другое же испонение – эстрадно–симфонический оркестр; здесь и саксофоны чуть резче, и, главное, тромбон. Здесь тромбон царит – и в сильной доле с басами подтрескивает, и соло его, на октаву выше, чем в первом исполнении, звучит красивее.

Вот мне оно важно – нюансы эти. Или «Киевский вальс» Гомоляки: какое торжество духовых! Какое богатство!

Я стараюсь жить гармонично. Ну, хоть последние годы – сколько их там осталось.

В Екатеринбурге тут 14–летняя девочка встала перед нелегким выбором. Денег мало, а край как надо купить косметику, и надо еще заплатить за интернет. Она решила заплатить за интернет – это важее, а косметику в магазине – украсть. Поймали. Девочка объясняет, почему решилась на кражу. Ее спрашивают: тебя хоть родители учили, что воровать нельзя? Ответ достойный: «Да, но это не стоит тех денег». Без тени сомнения.

Современная молодежь прагматична. Украду, убью – но без косметики и интернета не останусь. Прям как в «Унесенных ветром».

Для кого я только писал свои «Раздумья?»

Тут во Внуково на разбеге в тумане французский Фалкон налетел на снегоуборочную машину; катастрофа. Водитель машины, выехавшей на полосу, остался цел и невредим; его назначили стрелочником. Если бы на борту был не глава четвертой в мире нефтяной компании, то замяли бы быстро. А так поднялся страшный шум. Я наблюдаю с вялым любопытством. Русский бардак.

Но главное: мое отношение к авиации давно уже определяется поговоркой: «Гудит, гудит родной завод – а мне‑то что… » Цинично, но факт: я свое на этом заводе отпахал.

Вот пропал в Туве Ми-8, две недели как не могут найти. Нырнул куда‑то. Найдут через год, как тот Ан-2 в Серове, где‑нибудь поблизости. А у меня вот сердце не болит. Ну, такова летная работа.

Да уж. Медаль «За верность авиации» я не оправдываю. Какая уж тут верность. У меня, по идее, сердце должно рваться – а оно себе спокойно стучит, и я прислушиваюсь, нет ли экстрасистол или сбоя ритма. Это мне важнее, на восьмом‑то десятке, чем какие‑то катастрофы.

Вот пилоты Люфтганзы в двадцатый раз объявляют забастовку, с теми же требованиями, что и весной. И снова двое суток двести тысяч пассажиров будут томиться в вокзалах, потом судиться с компанией. Я всей своей душой на стороне компании и совершенно против вконец уже зажравшихся пилотов, которым мало и десяти, и пятнадцати, и двадцати тысяч евро в месяц. А также против всех тех, кто выбастовывает в Европе жалкую пятипроцентную надбавку к зарплате, а народ при этом страдает. Народ становится заложником этой сраной демократии. Сталина на них нет.

Ничего лучше демократии не придумано? Черчилль наверно в гробу вертится.

Демократия – государственный режим временщиков. Срок кончился – и им по фигу. Что такое нынче хромая утка Обамка? Ничтожество, окружившее себя псаками.

В наркоманских кругах появилась новая отрава – курительные смеси, спайк или спайс… да хрен с ним. Народ накуривается и мрет; в обществе идет вялая волна либерастических полумер и болтовни.

По мне – пусть сдыхают. Пока распространителям наркотиков не будет смертной казни, желательно публичной, без всяких снисхождений, – ничего мы не добьемся. Слишком прибыльный это бизнес.

Смертную казнь надо вновь вводить. Мораторий был объявлен под нажимом толерастического Запада и прогибом под него наших дерьмократов. Но теперь‑то у нас глаза открылись на западные ценности. Нет уж, наркоманов и распространителей надо рубить под корень, даже если щепки полетят. Иначе общество погибнет.

Хотя я за всю свою жизнь так и не видел ни разу живого наркомана. Ни разу. Ну вот не встречался. Однако если не дай бог он встанет у меня на пути, мое отношение к нему будет как к лютому зверю, как к бешеной собаке.

А общество их жалеет, пытается лечить.

Раньше если бешеная собака забегала в село, весь мир с вилами и кольями ополчался и тут же забивал ее насмерть. Вот такое должно быть отношение.

Я жесток и негуманен.

Ага. А он тебя пожалеет. Бешеная собака тебя пожалеет. Она покусает твоего ребенка, и он тоже станет бешеной собакой.

Все больше убеждаюсь в правоте своих оценок. Вот я разочаровываюсь в современной молодежи и все время оглядываюсь: мол, и в древние времена аксакалы заявляли… и прочая, и прочая… а не слишком ли я самоуверен?

Но в те времена разница плюс–минус тысяча лет не играла никакой роли в том, что старики ворчат, а молодежь, обхаянная ими, идет потом след в след по протоптанной предками тропе. Все ворчание имело причину в том, что молодежь чуточку, на миллиметр, была раскованнее, смелее, свежее старшего поколения… которое старше‑то возрастом на каких‑нибудь тридцать лет – стариками считались те, кому за 40. А в общем, поколения от поколений веками практически не отличались.

Нынче за те самые тридцать лет общество всего мира – шесть–семь миллиардов человек – шагнуло столь далеко, что мое поколение, знавшее Сталина, кажется молодежи, родившейся в начале перестройки и выросшей с компьютерами в руках в атмосфере лихих 90–х, едва ли не неандертальцами.

Но и я, семидесятилетний старик, имею право назвать всех этих тридцатилетних оболтусов, готов, эмо и геев, геймеров и блогеров, – бесталанным, потерянным поколением, без достоинства, чести и совести, обирающим общество и заражающим его смертельными общественными недугами. Это поколение паразитов, мелких грызунов, стремящихся уйти от реалий жизни в виртуал, где им некого бояться, не перед кем отчитываться, боже упаси нести ответственность… и можно прекратить все одним нажатием кнопки и начать сначала.

Если подобная зараза распространится на все общество – а у них хочешь не хочешь подрастают свои дети, да еще похуже родителей, – мир пойдет ко дну. Вернее, пойдет ко дну золотой миллиард, а историю продолжат писать арапы. А я этого не хочу.

Вчера на даче читал Гумилева, «История народа хунну». Там устаешь от одного перечисления множества войн в одной только Срединной Азии. Вещизм, экспортируемый из Китая, начал губить хунну еще до нашей эры. И все это пронеслось, не оставив следа.

То есть: прогресс – не постоянный процесс. Бывает, общество топчется на месте, бывают отступления.

Так вот нынче мы явно отступили в потомстве своем от созидательного труда. Хотя… все это только миг в истории. Через тысячи лет о великой России, может, и воспоминаний не останется.

Ну так и нечего оглядываться и корить себя за смелость суждений. Потеряно поколение тридцатилетних, потеряно и следующее поколение. И нечего перед ними заигрывать.

Конечно, не все они такие. Но… процент уж очень велик. До большой тревоги велик.

И вот себе и думаю: вот спроси меня, какие лучшие годы в жизни были? Отвечу: да вот эти же и есть лучшие! Все сделано, все на местах, дети–внуки обустроены, здоровье есть пока, Надя еще работает, на курорты ездим… Еще хотя бы лет пять так… И даже если станет хуже, можно уже смело говорить, что все годы жизни у нас были лучшие. А перед смертью… чего уж там.

Вон в Донецке снарядом убило бабушку столетнюю. Уже наверно просила у Бога смерти – вот он и послал ей легкую.

Грехи человеческие, по христианскому Священному Писанию: гордыня, алчность, зависть, гнев, похоть, чревоугодие и уныние. Прикидываю к себе и что‑то не вижу особого погрязания… разве что гордыня… Краешком‑то цеплял всего… жизнь большая; но в общем, остался человеком, скорее не преступающим грань нравственности.

Ну да старики все становятся поборниками и апологетами морали и чистоты нравов.

К греху обычно приводят страсти; я же был скорее бесстрастен, сторонний наблюдатель, постоянно контролирующий себя. Страстей инстинктивно сторонюсь, берегу свое драгоценное здоровье.

Внучке нашей сегодня исполнилось 18 лет. Доброго ей здоровья. Ну… и парня хорошего встретить. Остальное у нее все при себе. Вечером заскочим поздравим.

Медаль‑то золотую, федеральную, ей таки вручили нынче. Ну, пусть все наши медали хранятся в одной коробке, а там, даст бог, добавятся еще.

Вот достиг я, кажется, к семидесяти годам равновесия и гармонии. Ведь ради чего бьется на земле человек? К чему он стремится с детства?

Сначала стать взрослым. Ох как хочется в детстве стать самостоятельным, сильным, независимым.

Потом, в юности, приходит желание заняться уважаемым и полезным делом, понимание необходимости сделать что‑нибудь такое для людей, чтоб тебя знали и уважали.

В этот же период назревает тоска любви и желание совокупиться. Оно занимает все уголки сознания и рано или поздно удовлетворяется.

Потом, в процессе, приходит понимание того, что само по себе совокупление есть только источник физиологического наслаждения, а нужен вещественный результат обоюдной любви. Не успеешь осмыслить – уже появляются дети и связанные с ними заботы: гнездо, семья, добыча, планы на будущее. На это уходят все силы.

Параллельно, стимулируемые возрастающими материальными требованиями, развиваются карьера и реализация себя как личности в обществе. Это и учеба, и профессиональный рост, и продвижение по службе – до своего потолка.

С возрастом эти заботы занимают все мыслительное пространство и плотно увязываются в клубок быта, и вся жизнь вращается вокруг этого ядра.

Если в человеке есть творческое начало, оно начинает прорастать сквозь напластования забот и томит так же, как в юности желание любви, и иногда охватывает человека так сильно, что в жертву ему идут семейные отношения и весь образ жизни.

Годам к сорока, когда уже дети начинают вставать на свои ноги, человек оглядывается и начинает оценивать пройденный путь: что сделано, что добыто, а что и потеряно.

Прожив полжизни и втянувшись в сбрую, иной так и тянет лямку до конца, понимая, что смысл жизни именно в работе, а все остальное зависимо именно от ярма.

Если творческое начало не затоптано жизнью, именно в этот период реализуются все способности человека, расцветают и претворяются в жизнь задумки, и приходит осознание себя как личности во всех ее проявлениях.

На шестом десятке значительные коррективы в жизненные планы вносит состояние здоровья. Однако в этот период наступает относительное затишье и освобождение от многих забот: дети обзаводятся своими семьями, а внуков еще нет; значительно возрастает материальное благосостояние. Поэтому период перед шестидесятилетием самый плодотворный.

После шестидесяти плавно подходит старость. Наваливаются болезни, появляются стариковские заботы, связанные с внуками; здесь уже не развернешься, и творчество идет урывками, да и клонится к закату. И снова идет этап оценки пройденной жизни – но уже во всех ее проявлениях, типа: построен ли дом, посажено ли дерево, слезли ли с шеи и встали ли на ноги дети. Мысли плавно перетекают в одно русло: что я оставил после себя на земле?

Вот и мой рубеж подошел. Оглядываясь, вижу, что прошел все этапы и могу не стесняться. Все давно уже рассмотрено, осмыслено, разжевано–пережевано. А сейчас мне просто лень писать. Скатываюсь к простейшим описаниям типа песни чукчи.

Да, явственно деградировал я за десять лет.

Просмотрел по диагонали книгу–мемуар генерала Ионова. Ну… она, видимо, одна из первых открывает вереницу скучных летчицких мемуаров, которые я раскритиковал еще в «Летных дневниках». Особенно достали портреты действующих лиц. Оно мне надо? Короче, закрыл и забыл.

И еще одну книгу мне сбросил Шрамко: знаменитую повесть Зощенко «Перед рассветом». Бедный пейсатель восемь лет мучился ею, пытаясь в этом опусе разобраться в причинах своей психической болезни, а печатать вторую часть ее в 44–м году ему все равно не разрешили. И правильно, на мой взгляд, сделали: это такая болезненно–шизофреническая рефлексия, и я столь далек от нее…

Боже мой, чем живут эти интеллигенты. Для меня, здорового человека, пилота, этот опус – просто жизнь марсиан. Препарирование страхов и страданий… да возьми ж ты лопату, навъё…вайся до усрачки – куда и денется твоя недужная рефлексия.

С Зощенко то же самое, что и с Ионовым: пробежался по диагонали, закрыл и забыл. Да я и так этого классика не люблю.

Нет, ну, читая по диагонали, я ведь вслушиваюсь, внюхиваюсь. Я ищу зерно. Но у этих интеллигентов ведь все так завязано, что только путем немалого умственного труда, размышлений и рассуждений над книгой, бесед о ней с себе подобными – может выработаться какое‑то определенное отношение, вывод, повод к действию.

Да где ж мне того времени набраться. Я ж не человек умственного труда. Я человек здоровый и гармоничный. Мне некогда так уж вкуриваться в галиматью, когда есть инструменты и физическая работа. Землю попашет – попишет стихов.

И это ж еще не Ницше. Тот – вапще.

Опять я попал под лошадь:

…«Здравствуйте, Василий Васильевич!

Сообщаем Вам, что Секция прозы РСП приняла решение рекомендовать Вашу кандидатуру для приема в Российский союз писателей.

Российский союз писателей – общероссийская общественная организация, объединяющая литераторов нашей страны и имеющая представительства в большинстве субъектов Российской Федерации. Это профессиональный творческий союз, открытый для представителей всех жанров и направлений. Основная задача Российского союза писателей – формирование единого профессионального сообщества, которое позволит талантливым литераторам реализовать свой творческий потенциал и добиться признания широкой читательской аудитории. Более подробную информацию о Российском союзе писателей Вы можете узнать на сайте РСП по адресу: www.rossp.ru или союзписателей. рф.

Рекомендация Секции прозы РСП является достаточной для положительного решения по Вашей кандидатуре при ее рассмотрении приемной комиссией Российского союза писателей. Для вступления в организацию необходимо заполнить анкету по адресу: http://www.rossp.ru/reg.html

Если у Вас есть вопросы, Вы можете обратиться в Российский союз писателей по телефону в Москве: +7 (495) 215–07–35, либо по бесплатной горячей линии: 8 (800) 333–07–35. Также Вы можете зарегистрировать обращение через форму для обращений граждан: http://www.rossp.ru/form.html

--

С уважением,

Секция прозы РСП»

Ну что, дед Вася. В семьдесят лет сбылась твоя мечта: тебя официально признали за равного в обществе писателей. Никого ты об этом никогда не просил, сами пришли.

Живи себе спокойно дальше.

Спокойно констатирую этот знаменательный для начинающего литератора факт. Ледокол пробил путь и дошел до цели. Другое дело, что цель эта эфемерна и важна только для меня: типа я и этого достиг.

Перечитываю свежевыложенные главы из «Откровений» и думаю себе: будете ж вы, графоманы, читать Ершова! Ведь никто на Прозе так интересно, емко и просто не написал о главном. В подавляющем большинстве у начинающих – миниатюры ни о чем, пролетные мысли в две строчки, байки, тупое описательство, балаган, да многословная псевдополитика; ну, встречаются образцы и неплохих рассказов из жизни, похожие друг на друга… каких много.

Будете, будете вы читать Ездового пса. И так ведь у меня сотни прочтений в день. Каждый читатель ну хоть пролистнет минимум пять моих опусов. Есть интерес.

Меня спасли дневники. Я в них сумел сохранить дух, настрой и совесть – чего нынче днем с огнем не найти. И коллеги–графоманы, даже моего возраста, пишут уже с заметным политическим креном, пригруженные биением об жизнь в период перестройки. Они таки перестроили мышление, пусть даже неосознанно. А я остался тем же ездовым псом восьмидесятых. И многие мои опусы являются для современных читателей в какой‑то степени откровением.

Правильно я сделал, что разложил на Прозе свои опусы по главам. Люди цепляются глазом, а потом оторваться не могут – и пошло–поехало.

Судя по отзывам, да и просто глядя отстраненным взглядом, отфильтрованным через время, вижу, что на существующем писательском безрыбье мне таки есть что сказать; я умею выразить мысль просто, выразительно и в то же время глубоко. И читать Василия Ершова будут долго – это без малейшей гордыни.

Не знаю, достиг ли я «уровня Шукшина» – как в самом раннем периоде прочтения моих первых произведений выразился один из читателей… да вряд ли: «далэко куцому до зайця». Или же я все‑таки нашел свой собственный стиль, свои мысли, свои образы, свою боль. Этого я при жизни не узнаю. Да и что бы это мне дало.

Я твердо убежден в одном: удалось глубоко вспахать совершенно новый пласт авиационной литературной нивы – пласт, по которому до меня лишь елозили. Вот этим могу гордиться.

На Прозе читаю произведения и рецензии на них. По списку читателей и рецензентов нахожу новых авторов, читаю их; так расходятся круги моего интереса к современной литературной жизни.

Некоторые рецензии, реплики и высказывания задевают, хочется встрять; через силу себя сдерживаю: это не ко мне, это не мое, не вступать в полемику. Через некоторое время эрекция ответить куда и девается, и радуешься, что не влез.

Смотрю, кто какие мои опусы читает, захожу к ним, сам читаю. А внутри сверлит: ну и как человек меня воспримет? Перечитываю себя в сотый раз… ну не придраться же, хорошо написано. А изнутри сомнение: это только тебе кажется, что хорошо, – а как воспримут другие?

Мэтр, бля, член писсоюза… Где твоя увереннось? Где апломб? Где нахрап? Нет… сомнения гложут.

Арабский Летчик молчал–молчал… заныл. Хандра его, видите ли, обуяла. Прочитал, видите ли, толковую статью. Появился в сети такой типа независимый болотный журнал Спектр – так там какая‑то либерастическая мадам развела вой, как все плохо. Ну прям вапще все.

И Денис Окань тихонько ему подпевает. Ой, что‑то боюсь я за Дениса.

Олег, который хохол, тоже молчит, уже скоро месяц. Как‑то все они увяли.

Сколько уже этих пидарасских средств массового оболванивания, всяких еху москвы, новых газет, дождей и спектров, задурило голову думающим молодым людям, да и уже не совсем молодым. Нам‑то, старикам, легче: мы тупо исповедуем патриотизм и патернализм и не задумываемся. Мы верим, что падение рубля остановится, а страна, народ – выдержит. Не такое выдерживали. Вы, мальчики, и не представляете, что в своей долгой жизни выдержали мы.

А у этих одно: хутен пуй. А те, мол, кто его поддерживает, 85 процентов, – задуренные пропагандой мудаки. И истерика по поводу того, что грядут трудности.

С обеих сторон можно привести кучу аргументов и ничего друг другу не доказать. Я выбрал свой путь и твердо ему следую: верю Путину. Я, уже пожилой человек, худо–бедно – но десятилетиями познававший жизнь и людей, – верю ему как человеку, как личности. Он политик, но он положил жизнь на алтарь. Жена не выдержала, ушла. Но ушла не от подлеца, не от неудачника, не от мечтателя, не от лжеца – ушла от такой жизни, когда в доме мужика нет… и жизни нет.

Как они все, пинхасики эти, орали о путинских миллиардах. И где они, те миллиарды?

А ледокол должен идти вперед.

Писсоюз предлагает размещать произведения в ихнем альманахе. Замануха такая: четыре страницы даются бесплатно, остальные – по 600 рублей за страницу. Я попробовал вставить свой рассказ «Роды» – в Worde он занимает 3,5 страницы. Скопировал его в их окно – ага, хрен вам: с их широчайшими полями рассказик занимает вдвое больше – целых 8 страниц. То есть: 4 бесплатно, а за остальные надо будет заплатить 2400.

И это я, ради счастья опубликования хоть где, должен положить им в карман приличную сумму? А сколько таких авторов влезает в толстый альманах!

Ну нет уж: это вам хрен, а не мне. Предпочитаю публиковаться просто на Прозе.

Вот раньше писатели создавали свои произведения и пытались их опубликовать. Вся задача после написания сводилась к поискам редактора и нахождению с ним общего языка. А для подобного рода деятельности необходимы связи, тусовка. И получается, весь смысл жизни писательского сообщества заключался в конактах друг с другом и верчении в окололитературных кругах. Естественно, чаще всего – за бутылкой.

Пристроив опус, надо было ждать реакции читателей и, главное, критиков. Критики создавали писателю имя. А удовлетворение от литературного труда приходило с тиражами – в те времена стотысячными и более.

А что сейчас. Наваял – выложил в сеть. Тусовка – виртуальная. Если раньше за той бутылкой можно было хоть более–менее узнать человека, то нынче через эти СМС–ки можно только пукнуть. Критики вообще нет. Ее нынче не существует. Ну, разве что в узком кругу снобов. Критику запросто можно купить. Критические статьи… да кто их в наше время читает.

Нынешний писатель должен уметь преподнести себя и угодить вкусу буржуя–редактора, который нюхом чует выгоду от кучи букв, неважно о чем повествующих. Главное в создании книги – потрафить обывателю и любым путем заставить его купить товар.

Редко, очень редко удается выйти на действительно талантливого писателя–чудака, пишущего сердцем и обычно почти бескорыстного. Либо на животрепещущую тему.

А я? Талантлив? Или – просто тема? Но читают же.

А ты?