Воробей. Том 2

§ 6.1. Патриархальный июнь

Далеко не каждого графа, приезжающего железной дорогой в Москву, на вокзале встречают оркестром. Красных ковров и букетов от восторженной публики я, правда, не удостоился. Но и того было довольно.

Что-то неопределенное яростно наяривающий оркестр из числа московского гарнизона, трепещущие на ветру флаги империи, чиновник канцелярии самого генерал-губернатора, князя Долгорукого, и десяток репортеров с блокнотами и даже магниевыми вспышками фотоаппаратов. Тем более что и чин встречающего был достаточно высок — статский советник — и сам по себе он был достаточно известной личностью. Что еще нужно, чтоб столичный министр остался доволен?

Господин Родиславский, из тех государственных служащих, кто занимался вовсе не тем делом, к которому у того лежала душа. Владимир Иванович — драматург не из последних. Постоянный член Общества Русской словесности, вместе с так же небезызвестным господином Островским участвовал в организации и пребывает секретарем Общества русских драматических писателей и оперных композиторов. А еще подготовил доклад «О необходимости определить в нашем законодательстве гражданскую ответственность за самовольное представление драматического произведения» для первого съезда русских юристов, который в ближайшие дни должен был начать работать в Первопрестольной. И ради которого, в том числе, я и решил на некоторое время задержаться в Москве.

А не ради встречи на балу с королем Швеции и Норвегии, Оскаром Вторым, как многие могли бы подумать.

— Ах, ваше высокопревосходительство! Бардак. Натуральнейший бардак и калейдоскоп, — жаловался статский советник по дороге к дому губернатора на Тверской. Пусть встретили меня далеко не так, как следовало бы приветствовать первого министра империи, но хотя бы поселили в особняке генерал-губернатора, князя Владимира Андреевича Долгорукого. Общеизвестно, что тот отличался довольно либеральных взглядов на взаимоотношения сословий, но не до такой степени, чтоб принимать у себя безродную, никому не известную дворняжку.

— Полнейший кавардак, — продолжал описывать творившееся в чиновничьей среде Москвы. — Бернадот этот натуральнейше, как снег на голову…

— Никогда не было, и вот опять, — ввернул я.

— Истинно так, — ваше высокопревосходительство. — Истинно так. И ладно бы хоть кто-нито из Ганноверов. А то, стыдно сказать — Бернадот, а устроили из того порося в посудной лавке. Сами из галльских адвокатишек, а гонору, как у ясновельможных панов.

— Да, — выговорил я, обозначая легкий интерес. — Уж.

— Еще кубанец этот…

— Кубанец?

— Их сиятельство, граф Феликс Николаевич Сумароков-Эльстон, атаман кубанских казаков.

— И что он?

— Так их императорское высочество, цесаревич Александр Александрович их сиятельство к шведу прикомандировал.

— Вот как? И что же?

— Болтают, ваше высокопревосходительство…

— Давайте уже без чинов, Владимир Иванович. Устал я от этого.

— Как изволите, ваше сиятельство.

— По имени отчеству. Мы же из одного с вами крапивного семени…

— Герман Густавович, — тут стало понятно, что выговорить для чиновника привычное «высокопревосходительство» легче и проще, чем мое немецкое отчество. — Болтают, что дескать граф Феликс, более король, чем едущий к нам Бернадот.

— Это все la politique, Владимир Иванович, — отмахнулся я. — Филиксу Николаевичу никак невозможно выказать шведу пренебрежение. Нужно к этому отнестись с пониманием. Оскар ведь недавно на престоле? Так?

— Ну, да, ваше сиятельство.

— Прежний король все больше на Британию да Францию оглядывался, а этот Германии симпатии выказывает. Теперь-то у германца война, так и Бернадот в стороне не желает быть.

— А мы же тут-то причем, Герман Густавович? — второй раз у него получилось выговорить отчество без запинки. Вот что значит большой чиновничий опыт!

— Дания — тоже вроде бы как часть скандинавского мира, Владимир Иванович. И вот как раз датчане с немцем не дружат. Король-то датский, Кристиан, чуть в бой не рвется. Грозится, что ежели германец на Бельгию покусится, так и он полки свои двинет.

— Так это же чего получается, ваше сиятельство? Половина Европы супротив другой половины воевать будет? Если еще и Оскар с датчанами сцепится…

— Полагаю, это маловероятно, любезный Владимир Иванович. Швеция и Норвегия бедны, а власть короны там сильно ограничена. А вот помочь товарами да припасами Германии, на это Оскар может и без дозволения парламента пойти. Только опасается гнева Британии с Францией. Те ведь Швецию деньгами кредитуют…

— И хитрый Бернадот вознамерился, значит, через наши порты свою помощь везти? — догадался Родиславский. — Так у нас тут, Герман Густавович, прямо-таки водевиль какой-то выходит, а не военная драма.

— О, не делайте поспешных выводов, господин статский советник. Драмы еще будут, я вас уверяю! Эта война не закончится за двадцать дней, как прошлая замятня немцев с французом. Теперь-то воевать будут долго, смею вас заверить.

И бойкие мальчишки — газетчики, словно подслушав наш с Родиславским разговор, принялись кричать:

— Экстренный выпуск! Русский Вестник!

— Первая армия Германской Империи остановлена в версте от Нанси!

— Армия Фридриха Прусского заняла Люневиль и вышла к реке Мёрт!

— Германские пушки обстреливают Нанси!

— Экстренный выпуск «Русского Инвалида»!

— Французы взрывают мосты через реку. Наступление германцев остановлено!

— Французская артиллерия стреляет в скопления войск на иной стороне реки!

— Вторая германская армия поворачивает на север! Маршал Базен препятствует переправе через Мёрт-реку!

— Помилуй мя грешного, — перекрестился Родиславский, тут же вынул из жилеточного кармашка медную монетку и жестом подозвал бойкого мальчугана. — Началось смертоубийство!

— И еще долго будет продолжаться, любезный Владимир Иванович. Еще очень долго.

— Как бы и нас…

— А вот этого не будет, — жестко выговорил я. — Нам эта война ни к чему!

В принципе, газету можно было и не покупать. В передовой статье четырехстраничного листка — экстренного выпуска к газете «Русский Инвалид» — витиевато передавалось все тоже самое, о чем кричали пацаны. Потом, кстати, выяснилось, что важнейшие в стране свежие выпуски газет — бесплатное дополнение к статусу гостя в губернаторском доме. Но все-таки, приобрел листок не зря. Сохранил для коллекции. Первая большая война в Европе, обошедшая Россию стороной, началась.

А вот на Тверской время застыло, кажется, в эпохе окончания наполеновских войн. Мы с Государем уже бывали гостями московского «удельного князя» Владимира Андреевича Долгорукого. В семьдесят втором в Москве проводилась международная Политехническая Выставка. В Первопрестольную со всей Державы свезли все, чем страна могла бы гордиться. Естественно, что Николай Второй не мог пропустить такое событие мимо своего внимания, и не посетить мероприятие. Ну а меня захватил с собой, дабы продемонстрировать исключительное ко мне расположение. Ну и чтобы я мог сравнить тот, памятный, Томский, прообраз этого грандиозного события с международным и всеимперским его потомком.

В мире бушевал один из жесточайших финансовых кризисов. Даже старые, отлично и давно себя зарекомендовавшие банки и акционерные общества то и дело объявляли о своем банкротстве. И Россию не миновала чаша сия. В основном, от того что мы с министром финансов успели к тому времени скупить все запасы серебра в новорожденной Германской Империи, и тем здорово сократили денежную массу в стране. Пришлось спешно ввалить в шатающуюся экономику такое количество резервов, что мертвый бы поднялся и пошел. Никогда еще, ни до, ни после того года, кредиты Государственного банка не обходились банкам коммерческим так дешево.

Благо, что этот мир еще не обзавелся пресловутыми СВИФТами и системами быстрых платежей через глобальную компьютерную сеть. Чего уж там; я припоминать то о тех чудесах стал с трудом. Но это не мешало мне несколько снисходительно относиться к кажущейся сложности финансовой системы образца последней четверти девятнадцатого века. Простое лечение от давно известной болезни: в разумных пределах вливание денежной массы, при одновременном поддержании курса бумажной валюты, приводит, знаете ли, к удивительным результатам.

И вот, пока весь мир, кроме разве что Германии, трясло от ужаса перед нашествием новой волны банкротств, мы устраивали выставку достижений имперского хозяйства. А за одно, знакомились с недавно принявшим пост новым московским генерал-губернатором, князем, Владимиром Андреевичем Долгоруким.

Резиденция генерал губернатора располагалась в здании Моссовета. Все смешалось в доме Облонских? Ну да, как же иначе, если я прожил жизнь в далеком — сто пятьдесят лет тому вперед — будущем, умер, отбыл неисчислимую вечность в Чистилище, и был возвращен в тело молодого чиновника сюда. Во вторую половину девятнадцатого века. Более десяти лет назад…

Господи, как бежит время! Каким смешным и наивным кажусь я сам себе, взирая с высоты прожитых уже в этом времени лет, на того светловолосого немчика, что следовал заснеженным трактом к своему назначению исполняющим должность губернатора Томской губернии. Ах, какие планы я строил. Ах, как морщил лоб, припоминая пути и вехи развития мира и страны, знакомые по школьным учебникам и лекциям в Высшей Партийной Школе. Ах, как мечтал забраться на самый верх, и все-все-все изменить. Преобразовать и улучшить…

Бывал я и в мэрии Москвы. Ну это в мое то время здесь, на Тверской, в этом самом здании располагалась мэрия столицы. А до нее, здание занимал Моссовет. Что, в принципе, то же самое, только в другую историческую эпоху.

Хотя, вру. Дом тот, да не тот. Через полтора века он и повыше на два этажа, и положение относительно площади несколько другое занимает. То ли в тридцатые, то ли в сороковые годы двадцатого века особняк здорово передвинули, расширив, таким образом, площадь. И, кстати, не слишком позитивное окружение — политическую тюрьму, пожарную часть, вытрезвитель и морг — с Тверской выселили. Тем не менее, дворец остался таким же легко узнаваемым.

Теперь, в девятнадцатом веке, он только что пониже, да выкрашен не в агрессивно-алый, а уставной желтый. И бравых милиционеров-полицейских сменили не менее бравые солдаты московского гарнизона и городовой.

Конечно, по случаю скорого прибытия короля Оскара, фасад украшали имперские флаги, а по площади кругом гарцевали усиленные наряды полиции верхом. Да над металлическим козырьком, над парадной «цвела» трехцветная — бело-сине-красная — тканевая розетка.

К слову сказать, Тверская улица Москвы никогда не была особенно многолюдной. Застроена была преимущественно двухэтажными, пережившими наполеоновское нашествие, домиками, жилых среди которых было не много. Как уже говорил, с особняком генерал-губернатора соседствовали аптека, морг, пожарная часть и тюрьма для политических заключенных охраняемая жандармами. Плюс… или, скорее, минус — по этой улице ранним утром золотари вывозили бочки, наполненные дурно пахнущим содержимым. От чего запах, ничего общего с розами не имеющий, сохранялся в воздухе чуть ли не до обеда.

Впрочем, внутри здания такой проблемы не существовало. Строители ли, архитектор ли что-то напутали, и в холодное время года в доме губернатора было прохладно. Помещения были, конечно, снабжены многочисленными печами, а иные и каминами, но справлялись они плохо. Зато отлично работали в качестве вентиляции. От того воздух в особняке всегда был сухим и свежим.

Парадная, двери которой распахнул перед нами с Родиславским дюжий швейцар — Долгоруков, сам не особенно рослый, имел определенную слабость к высоким людям. Что его адъютанты — офицеры из полков московского гарнизона, что чиновники канцелярии, что прочие служители — все отличались изрядным ростом и статью.

Парадная лестница прямо от входа вела к Белому залу — обширному помещению, где губернатор частенько устраивал пышные приемы и балы. За этим, первым, есть еще Голубой и Красный, но их с лестницы не разглядеть. А вот этажом выше — вотчина самого. Его рабочий кабинет, помещения для порученцев и высших чиной статского управления. Сама собственно канцелярия — многочисленные письмоводители, писари и столоначальники располагались в полуподвале. Они, кстати, и жили здесь же, в боковых, «смотрящих» на внутренний двор особняка, флигелях.

Но мы с Владимиром Ивановичем направлялись именно что в кабинет Долгорукова, в котором, как говорят, никогда не закрывались двери. И злобного цербера-секретаря у князя никогда не было, а курившие на лестничной площадке офицеры на нас и вовсе никакого внимания не обратили.

— Ах, дорогой мой Герман Густавович, — распахнул для меня объятия сверкающий орденами на парадном мундире хозяин Москвы. — Примите мои глубочайшие соболезнования! Такого Государя потеряли! Вы то, голубчик, во все времена Его расположением пользовались. Вас среди иных прочих Он особо выделял.

— Благодарю вас, Владимир Андреевич, — как равный равному поклонился я князю. Пусть за спиной Германа Лерхе и не стоят тридцать поколений высокородных предков, но так у нас, слава Богу, по чинам титулуют, а не по гробам в склепах. — Для меня особенно ценно слышать это именно от вас.

— А-а-а? Смотрите! А-а-а? А-а-а? Каково?! — вскричал, забавно топорща напомаженные усики генерал-губернатор. — Какой человек?! Новый Сперанский! Великого! Величайшего ума человек, и царями обласканный и фортуной не обделенный, а ко мне запросто! Только что чугункой в Первопрестольную, и тот час ко мне! А-а-а? Рекомендую! Первый министр Российской Империи, его сиятельство, граф Герман Густавович Лерхе. Собственной персоной.

Какие-то приличные люди, некоторые даже с орденами, но все в партикулярном платье, тут же бросились жать мне руку и лепетать какие-то любезности. Представлялись даже. Я не запоминал. Тех, кто мне действительно интересен, представят заново, и с ними я и буду беседовать. А эти все… Так я им только с тем, чтоб блеснуть в салоне какой-нибудь «мадам Зизи», что дескать давеча был представлен графу Лерхе…

— И вот эти вот господа, — продолжал надрывать связки князь. — Явились ныне ко мне, с тем, чтобы я воспретил коровам шествовать по Кузнецкому мосту. А-а-а? Каково?! Герман Густавович, голубчик? Скажите же этим господам, что вы думаете о скоте на мосту?

— Чем же вам, господа, кормилицы-то народные помешали? — удивился я.

— Толкуют, дескать, невместно может статься. К нам, мол, и короли не брезгуют заезжать на досуге, а у нас коровы!

— Полагаю, его величество короля Оскара коровами не удивить, — хмыкнул я. — Полагаю, некоторые господа из их парламента самолично и рыбу сетями ловить умеют.

— Браво, голубчик! Брависсимо! Так их! Коровы им помешали! Ишь! Вот что я вам скажу, господа хорошие! По Кузнецкому мосту у меня еще и не такая скотина шляется, и ничего! Против них у вас l’objection не нашлось. Ступайте уже, господа. Ступайте. Не доводите до греха…

После, князь, дождавшись пока безымянные радетели чистоты Москвы от крупного рогатого скота скроются вне пределов кабинета, подхватил меня за локоть и отвел к окнам.

— Мы с вами давно знакомы, граф, — в полголоса, что уже само по себе было для губернатора необычным, проговорил Долгоруков. — И знаете мое к вам расположение. Не извольте сомневаться, ваше высокопревосходительство. Москва всегда была и будет полностью на вашей стороне.

— Благодарю, — растерялся я. — Полагаете, мне грозит какая-то опасность?

— Болтают, — раздраженно дернул плечом Владимир Андреевич. — Шепчутся как тати по углам, что дескать, отправили вас, ваше сиятельство, в объезд по Отчизне, дабы вы врагами серьезными обзавелись. Оно ведь у нас как? Вы мздоимца да человечка никчемного уличили в чем-нито, а у того высокий покровитель в Петербурге имеется. Вот и случился у вас недоброжелатель на ровном месте. Один, да второй, да третий. И все в высокородные уши всяческие пакости про вас шепчущие…

— Вот как?

— Так и у меня тоже самое, — отстранился, чтоб взглянуть мне в глаза, князь. — Драгоценный мой Герман Густавович. Тако же и мою персону грязями поливают, за то одно лишь, что здесь, в Первопрестольной, ворам да разгильдяям воли не даю.

— Это что же выходит, ваше сиятельство? — потребовал уточнений я. — Распускаются слухи, что я, дескать, отправлен по России с инспекцией?

— Ну, да. Как же иначе-то? — удивился Долгоруков. — В ваших-то чинах господа по пустякам не ездят. Право слово, еще в Европы — куда ни шло. На воды там, к примеру. Или в Париж. Но не по святой нашей Державе.

— Хитро, — признал я. — Изощренно, но ловко.

Ну, да. Так-то я у членов Регентского Совета в путешествие не отпрашивался. Решил, что следовать буду частным порядком. Скорее, в качестве промышленника и миллионщика, чем, как чин первого класса и первый министр Государства. И сугубо в личное время. В замен отпуска.

Кто-то едет в Крым, в окрестности Ливадии, чтоб быть ближе к Государыне. Кто-то в Германию или на Северный Кавказ, на вновь открытые минеральные воды. А я вот в глушь, в Сибирь. Если газеты не врут, в Берлине ныне гостевал князь Владимир, а Бульдожка с супругой отправился под Одессу, в Николаев — участвовать в спуске первого на Черном море, после денонсации Парижского акта, боевого корабля. Всего лишь миноносца из новейшей, принятой на вооружение флотом, серии «Взрыв». Но все же. Событие знаковое и многое понимающим людям говорящее.

С этими кораблями вообще забавно получилось. Морское министерство, изучив опыт морских маневров флота Франции, где впервые были продемонстрированы возможности судов нового класса, обратилось с запросом в министерство торговли и промышленности, к Владимиру Карловичу Рашету. Адмиралы осторожно интересовались, существует ли в империи разработки по судовому двигателю, коему было бы в силах разогнать морское судно водоизмещением от шестидесяти до семидесяти тысяч пудов до скорости в двадцать узлов.

Владимр Карлович выдающийся горный инженер и металлург. Но никак не моряк. И он, как и я, понятия не имел — что такое эти непонятные узлы, и как ими можно измерять скорость. Это, во-первых. А во-вторых: довольно распространенное заблуждение полагать, что чиновники знают о стране все. Ничего подобного! В министерствах имеют некоторое представление о том, что им по инстанциям докладывается. И не более того! Морячки еще бы в Министерство просвещения обратились. Ну а что? Новейшими разработками ведь должна наука заниматься, разве нет? А наука — это университеты. Логично? Вполне.

Благо мы с Рашетом в некотором роде — компаньоны по южнорусским железоделательным предприятиям. И нам есть о чем поговорить, кроме собственно чиновничьих вопросов. Вот во время очередной такой беседы, Владимир Карлович, в порядке курьеза, и поделился со мной этакой la malchance. А меня лично, этот интерес военных даже как-то воодушевил. Тысяча тонн водоизмещения — это вам не броненосец. Это, по крайней мере, в пятнадцать раз меньше. И стоит такое судно тоже существенно меньше, и построить мы их можем быстро и много. «Петр Великий» — флагман Балтийского флота — шесть лет строили. А сколько можно было за это же время и те же деньги понаделать миноносцев? И слабее ли стал бы наш флот от этого, или сильнее?

В общем, вооруженный коварными вопросами, я отправился к Коле Краббе. И быстро выяснил, что даже морской министр туман в голове у меня прояснить не может. Потому как, хоть он запрос и визировал, но в тему особо не вникал. Отчет военно-морского атташе в Париже — читывал. Восторженные отзывы приверженцев так называемой «Молодой школы» видел, но роли нового класса кораблей в морском сражении пока себе не представляет.

К счастью, это, на грани равнодушия, отношение к перспективному виду вооружения, легко лечилось. Достаточно было, сморщив нос, посетовать, что коли бы у Морского министра была бы четко выраженная позиция, так и мы бы изыскали возможность профинансировать постройку полудюжины таких судов. Взять хотя бы Черное море. Когда еще мы там полноценные броненосцы заимеем. А вот миноносок могли бы нашлепать хоть двадцать штук.

Всего месяц понадобился Краббе, чтоб определиться с запросами, и предъявить мне первоначальные требования по техническим характеристикам требующегося для новых кораблей двигателя. Особо подчеркнул, что коли размерности у машины выйдут за пределы требуемого, так и строить будем не миноносцы, а легкие крейсера. А это совсем другая цена. Я тоже молчать не стал. Ответственно ему заявил, что раз только в этом дело, так решим уж с Божьей помощью. Но вот если мне в чертеже что-то окажется не по нраву, рисовать чертежники станут до полного исключения моих претензий.

Конечно, покричали друг на друга. Мой лексикон обогатился новыми идиоматическими выражениями, а фантазия Краббе — новыми способами сексуальных извращений. Но, таки, пришли к соглашению. И, как в том анекдоте о новых русских, он побежал выписывать заказ на первоначальное конструирование первого в серии корабля новейшего класса, а я пошел к Рейтерну с предложением изыскать возможность увеличить бюджет Морского ведомства на пяток миллионов рублей. Серебром.

А двигатель? А, что — двигатель? На Томском Механическом заводе уже года с два, как стоял на козлах испытательного стенда прототип паротурбинного двигателя. Собрать-то его энтузиасты собрали, испытать-то испытали, а вот куда применить не выдумали. Для паровозов мощность была избыточной. Для авиации — вес зашкаливающий. Для речных, или даже — морских, судов, крутящий момент оказался чрезмерным. Лучший КПД двигатель выдавал при постоянно-высоких оборотах, а в режимах, требующихся для движения тех же паровозов, выигрыш в силе оказался незначительным. Не к чему турбина машине, разгоняющейся до пятидесяти верст в час раз в год, да и то под горку.

Миноносцам же турбина была прямо-таки — то, что доктор прописал. Отправил Коле справку с ТТХ паровой турбины, и посчитал, что долг мой выполнен. Пусть теперь инженеры решают, что с этим чудо-юдом делать.

Через полгода, когдая уже и забыл почти тот разговор, Николай Карлович, после очередного заседания Совета Министров, придержал меня в зале. С донельзя загадочным видом извлек из папки сложенный вчетверо лист с чертежом, и расстелил его на столе. Да еще и погладил потом. Нежно так. Как гладят верную лошадку, вывезшую всадника из-под обстрела.

— И что это за угребище? — вырвалось у меня. — Пограничник что ли?

— Чего это пограничник? — побагровел от ярости морской министр.

— Ну, похож на торговца. Чтоб не выделяться среди водных барышников.

— Экий ты грубый, Гера, — огорчился Краббе. — Люди старались. Чертили. А ты его барышником обозвал. Это миноносец. Получше, кстати, галльских будет.

— Не. Не будет, — отрезал я. — На это у меня денег нет.

И пока Коля ослаблял тугой галстук, подбирая фразу по-красочнее живописующую всю глубину моего грехопадения, я взял карандаш, и на обратной, чистой, стороне листа начертил нечто совершенно другое.

— Это что? — мать-перемать, и итить не дойтить.

— Это, друг мой Коля, настоящий миноносец. А то что вышло у твоих рисовальщиков — это в прошлом веке устаревшая хрень. Вперед нужно смотреть, господин адмирал. Вперед! На десятки лет вперед. Нет у Отчизны лишних денег, каждые десять лет вам флот заново строить. А это судно и через тридцать лет будет d’une manière opportune. Проведем ему upgrade, заменим машину на самую новую. Воткнем пару новейших пушек, и будем еще двадцать лет турка кошмарить. Comprendre?

— Слово вот вы сударь мой, интересное использовали: upgrade. Я так мыслю, это вы улучшение так изящно по аглицки обругали?

— Точно так, любезный мой адмирал. Точно так. И вы, Николай Карлович, когда изволите великому князю сей прожект презентовать, извольте именно так и выразиться. Генерал-адмирал у нас знатный любитель бриттов. Он прогиб зачтет за мнение.

— Ладно. Это тут у тебя чего?

— По три трубы на борт для самоходных мин Алексанровского.

— Почему не Уайтхеда? Они легче и быстроходней.

— А привилегия у Ивана Федоровича. На те средства, что мы бы англичанину заплатили, я лучше нашему лабораторию выстрою, и жалование по гроб жизни стану давать. А что легче, так и взрывчатого вещества меньше войдет. Мы еще в оболочку вместо пороху зипетрила нальем! Чтоб стальной утюг на дно морское отправить, надобен не просто бумс, а решительный бадабумс! Королевский! Императорский бадабумс. Такой, дъявольский бабах, чтоб чертям в Аду стало страшно!

— Вот что ты за человек-то за такой, Герочка? — вскричал Краббе. — Ну отец же у тебя таким славным, вежливым да обходительным был. На что юрист при военном ведомстве, а ведь даже и врагов-то почти не имел. И ты! Нее-т. Ты не человек. Ты змей! Исключительной искусительности. А вотэто что? Пушка? Зачем миноноске пушка?

— Ну ты, брат даешь! — удивился я. — Зачем оружию пуля? А контрабандистов ты чем гонять будешь? Торпедами их бомбить?

Объяснять что такое торпеда, слава Богу, морскому министру не понадобилось. Свое изобретение англичанин Уайтхед так и назвал: «Уайтхед торпедо». Это если еще не припоминать американца Фултона, буксируемую французской подводной лодкой «Наутилус» подводную мину, именно так и прозвавшего.

— Только не спрашивай, почему военный корабль станет гонять контрабандистов, — поднял я руку, останавливая уже набравшего полную грудь воздуха, адмирала. — Чем-то же твои бездельники в мирное время должны заниматься? Почему бы и не патрулировать морские рубежи Империи?

— Ага, — вспыхнул Краббе. — Еще скажи, что министерство финансов согласно будет нам уголь для патрулей оплачивать.

— Станете лиходеев, нашу с тобой Родину обворовывающих, ловить, так и оплатим. Еще и премии экипажу за арестованные товары и судно выдадим. Все чин по чину.

— В бункера миноносца много угля не войдет. Чтож ему каждый день из патруля на базу бегать?

— Нужно будет, и побежит, — фыркнул я. — А за премию, еще и вприпрыжку! Но ты прав. Отпишу своим, пусть машину на нефть переводят. Нефти у нас на Кавказе полно. И возить не далеко. Только тебе, Коля, придется терминалы на базах построить. Нефтеналивные и цистерны в землю закопать для хранения. Если с этими твоими…

Заглянул в чертеж, чтоб подсмотреть название типа судов. «Взрыв». Какое замечательное, говорящее, название!

— С этими «Взрывами», если дело сладится, можешь на будущий же год в роспись расходов по ведомству строительство нефтяной инфраструктуры смело закладывать.

— Ладно, — коротко кивнул Николай Карлович. — Ладно, Герман Густавович. Еще не знаю, как я твои каракули стану высокой комиссии докладывать, и что инженеры скажут. Но меня ты убедил.

— Ах, да! — отпустить адмирала без ложки дегтя в чай я позволить себе не мог. — Броню этим твоим «Взрывам» даже не думай закладывать. На нее денег не дам.

Краббе зыркнул на меня взором полным тех слов, которые он с такой скрупулезностью коллекционировал, но так ничего и не сказал. Схватил со стола мои каракули, и был таков.

Еще через четыре месяца на Николаевских Императорских верфях заложили головное судно серии «Взрыв». И, с отсрочкой в два месяца, следом еще пять. А в одном из цехов Томского Механического завода начали сборку первой из шести машин для корабля нового для России класса.

Ладный кораблик получился. Длинной почти в шестьдесят шесть метров, водоизмещением в шестьсот шестьдесят тон и шириной в самом широком месте в семь с половиной метров. Бронирование было предусмотрено только боевой рубки, и то не особенно впечатляющее — всего-то сантиметр. Шесть, загружаемых сверху, краном, труб шестидесяти сантиметров в диаметре и восьми метров в длину. Плюс пара установленных на жесткие поворотные платформы пушек Барановского и четыре боковых пулемета.

Машина на корабли будет устанавливаться моего завода изготовления, мощностью в пять тысяч лошадиных сил, котлы которой перестроены на питание нефтью. По расчетам конструкторов, двух баков должно хватить судну на путешествие длинной в две тысячи морских миль экономным ходом. А «на форсаже», при девятнадцати узлах — на тысячу миль. Если память мне не изменяет, при ширине Черного моря в шестьсот верст, «Взрыв» сможет легко сбегать из Севастополя к берегам Турции и обратно. За сутки. И все это великолепие обходилось казне в триста тысяч рублей. В сравнении с «Петром Великим», смета на постройку которого как-то сама собой раздулась до семи миллионов, с изначальных трех с четвертью, более чем привлекательно. Мы могли себе позволить строить до десяти «Взрывов» в год, но Краббе решил, что по две дюжины таких судов на каждый из флотов, будет довольно. А я и не спорил. Мне главное, чтоб верфи не простаивали. Рабочие места остаются таковыми вне зависимости — государственные это верфи, или частная компания. И то и то повышает благосостояние граждан и ведет, в конце концов, к увеличению покупательской способности.

— Да что мы все о ничтожном-то говорим, — вдруг решил сменить тему разговора князь. — Поведайте лучше, что за колдовская штука, этот ваш телефон? Давеча у нас только о том и говорят. Только о том и спорят. Общество сходится во мнении, что после Столицы, вы, мой друг, и Москве это чудо предложите.

И я, сияя самой своей жизнерадостной улыбкой, принялся живописать свои поиски талантливых инженеров и изобретателей. О невезучем итальянце Антонио Меуччи и скромном немце — учителе Филиппе Рейсе. Об их удивительных открытиях, и о том, каким невообразимым чудом известия об этой паре изобретателей достигла моих ушей.

— Меуччи-то, Владимир Андреевич, обозвал свое детище «telettrofono». Телефоном тоже самое Рейс назвал. Понятное дело, немцу немецкое проще выговорить. Так я и не выбирал особенно.

Итальянца «сдал» мне наш военно-морской атташе в САСШ. Не поленился, прислал депешу, что, дескать, есть тут один господин, итальянского происхождения, построивший аппарат, коим переговаривается с супругою, прикованной к кровати по причине болезни. Дескать, сам Антонио в одной комнате, а госпожа Эстера и вовсе в подвале. И все-таки они друг друга отлично слышат посредством электрической особой машины.

Признаться, я понятия не имел: кто именно в действительности изобрел телефон. Пользовался всю прошлую, первую жизнь, и не задумывался, кому именно должен спасибо за удобство говорить. Потом, в эпоху смартфонов, обратный процесс пошел. Хотелось этого мерзкого типа найти, и руки ему выдернуть, чтоб не мог свой богопротивный аппарат создать. И тут только, в девятнадцатом веке, осознал, как проще было бы жить, существуй этот прибор уже здесь и сейчас.

Подговорить Жомейни разослать по нашим европейским и американским посольствам предписание — сообщать обо всех ставших известными проявлениями особенной изобретательности — было раз плюнуть. И ведь сработало! Меуччи нашелся в Нью-Йорке, а Райс в Германии, в Фракфурте. Написать несколько писем, наобещать золотые горы и всемирную известность тоже много времени не заняло. И даже когда оба почти одновременно, в конце шестьдесят девятого года, согласились на переезд, тоже не особо удивился. Время нынче такое. Удивительное. Итальянцы едут в САСШ и пробуют патентовать там прообраз телефона. Немецкие учителя надоедают своими гениальными открытиями университетским профессорам. И оба с готовностью едут в дикую Россию, чтоб стать богатыми и знаменитыми. Сюжет для романа? Отнюдь. Как говаривал старина Ленин: в отсутствие национального самосознания возможны еще и не такие пертурбации!

Для полного успеха не хватало только русского инженера. А как же? И «telettrofono» от сеньора Меучии, и «Telephon» от герра Рейса не могли передать сколько-нибудь членораздельную речь человека далее чем на километр. Для моих целей это решительно никуда не годилось. Требовалась русская смекалка и прозорливость. Благо долго даже искать не пришлось. В Петербургском университете мне настойчиво рекомендовали студента последнего, выпускного курса Павла Михайловича Голубицкого. Кратко поговорив с этим молодым человеком, рассказав ему о перспективах и громком имени в отечественной, и даже в мировой электротехнике, я приобрел вернейшего почитателя и талантливого инженера.

В одна тысяча восемьсот семьдесят третьем году, сначала мне, а потом и в присутствии Государя, объединенная инженерная русско-немецко-итальянская группа явила миру то, что вскоре должно было перевернуть весь современный уклад. Тот самый, всем отлично знакомый и привычный телефон, на котором кумушки так любят «висеть» часами напролет.

Год спустя аппарат довели до презентабельного вида. Этакая шкатулка с рукояткой сбоку, как у кофемолки. Ну и винтажного вида переговорная трубка. Все в точности повторили, как через десяток лет должно и так было появиться. Опередили время, едрешкин корень.

Одновременно, был разработан коммутационный узел. Ну, помните, как в фильмах? «Барышня, соедините меня со Смольным!» Оставалось только договориться с Карлом Федоровичем Сименсом и начать аккуратную рекламу прибора среди столичных вельмож. Оплатил даже одному бойкому репортеру из «Русского Вестника» статью об аппарате, способном связать разговором людей на разных концах города.

Простое, наивное время. Простые, отработанные веками уловки, продолжали исправно работать, пробуждая в людях желание владеть. Хотя бы, чтоб не выделяться среди прочих. После выхода статьи, в ответ на любые вопросы, нагло улыбался и объявлял, что аппарат станет устанавливаться «прочим подданным» только после полного обеспечения им Его Императорского Величества, Его канцелярии, имперских министерств и ведомств. «Строго после. Никак невозможно. Ну что вы со мной делаете? Ну конечно, я не могу Вам отказать, любезный Акакий Акакиевич!»

К весне текущего, семьдесят пятого года, в конторе Сименса, которая как бы на треть и моя тоже, лежало более десяти тысяч заявок на проведение линии и установку телефона. И это кроме дворцов, министерств и комиссий. Уже выкуплены порядка тридцати зданий — равномерной сетью по всему городу — в которых расположатся коммутаторы. Открыты курсы телефонистов и телефонисток. Тех самых «любезных» и «барышень». Не ведаю почему, но что комендант Зимнего, что смотритель Гатчинского дворца, чуть не в голос потребовали, чтоб связь им осуществляли особы мужского пола. А всем остальным — было наплевать. Для остальных будут «барышни».

В общем, рассказывал, а сам думал совершенно о другом. О том, что, похоже, мои опасения по поводу дополнительных функций для кабинета министров, начинали оправдываться. Так-то я действительно за десять лет пребывания в теле Герочки, серьезными врагами не обзавелся. Ну, да. Недоброжелатели были. Завистники, мечтающие занять место поближе к престолу — да. Конкуренты, чьи предприятия производят то же самое, что и мои, но лишенные возможности сбывать товары государству — были и не один. Обиженные и оскорбленные, которым отказал в помощи — полно. А нечего ко мне со всякими разными завиральными идеями лезть. А вот таких врагов, чтобы прямо смерти моей желали — таких и не припомню.

Теперь, судя по всему — будут. Выдача разрешений на регистрацию новых акционерных обществ — чем раньше занимался соответствующий департамент Госсовета, а теперь будет отдел в Минфине — это не просто доходное место. Это золотая жила! Как говорят бритты — смазывают только скрипящее колесо. В том смысле, что не подмажешь, не поедешь. Члены Госсовета так привыкли принимать пожертвования за продвижение пакета документов, что лишение их этой кормушки воспримут не иначе чем акт агрессии. Будто бы я просил регентов что-то менять?!

И вот уже и реакция пошла.

При Госсовете существует департамент экономии. Не в том смысле, что сии чиновники надзирают за тем, чтоб престарелые вельможи не тратили лишнего. А с точностью до наоборот. Этот отдел одного из органов управления Империей создавался, чтоб на государственном уровне стимулировать развитие в стране промышленности и торговли. Не один я такой умный, и прекрасно осознаю, что без развитых производств и рынков сбыта, ни о каком прогрессе в Державе можно даже не думать. Имеются и без меня продвинутые. Тот же Бунге, Николай Христофорыч, например. Или Абаза, Александр Агеевич. Эти двое не просто на практике свои измышления пытаются реализовывать, но и статьи в умные журналы пописывают.

Ну, Николай Христофорыч — понятно. Он еще недавно профессором экономии и права в Киевском университете Святого Владимира пребывал. Ему, как говорится, сам Бог велел. А вот Александр Агеевич, хоть и окончил юридический факультет Императорского Санкт-Петербургского университета, но карьеру делал в Лейб-гвардии гусарском полку. И в отставку вышел в чине майора. Потом только, самостоятельно изучив финансовое право, бытующее в Империи, решился продолжить службу в статском ведомстве. И, если бы не попал однажды в просвещенный кружок, что сам собой формировался вокруг Великой Княгини Елены Павловны — Принцессы Свобода — вряд ли мог бы рассчитывать на что-то большее, чем на статского советника и на пост товарища кого-нибудь со связями или родовитой фамилией.

Но Абазе повезло. Или стране с ним повезло. Тут ведь процесс обоюдоострый. Человек попал в волну, которая вознесла его на самый верх, а он старается делать все от него возможное, чтоб принести Отечеству максимальную пользу.

И пост председателя департамента экономии Государственного Совета Абаза занимает по праву. Да, признаться, больше и некому. И так Александр Агеевич, вместе с Госсоветом, еще возглавляет Государственный Контроль, и активно участвует в разработке новейших законов и реформ. Везде успевает. Молодец. Думал, после смерти Елены Павловны, на его места куда более родовитые пасть начнут разевать. Приготовился даже противодействовать этим деструктивным элементам. Но, нет. Так пока на роль двугорбого верблюда претендентов не нашлось.

Мы с Александром Агеевичем не то, чтоб дружны. Общаемся строго по делу, и в личную жизнь друг друга не пытаемся протиснуться. Сугубо рабочие отношения. Но вот в чем уверен на все сто, так это в том, что Абаза не мог быть изобретателем и распространителем коварных против меня слухов. Умнейший человек, прекрасно понимает, чем именно это может мне грозить, и целенаправленно вредить бы не стал.

С другой стороны, департамент экономии только регистрирует и принимает пакеты документов на государственную регистрацию новых акционерных обществ. Решения, с правом окончательной подписи имеют только Государь — то есть в его отсутствие, Регентский Совет — и председатель Госсовета. Великий князь Константин Николаевич.

Вот этот — да. Этот может. Сколько уже было возможностей привести законодательство, касающееся образования новых торгово-промышленных предприятий в нормальный вид, сколько проектов, и все, с подачи Великого князя, признали негодными. Старший, из оставшихся в живых сыновей императора Николая I, вообще большой любитель половить рыбку в мутной воде. Либерал-то он — либерал. Англоман-то — англоман. Но и не забывает свой карман.

Ну, ладно сейчас. У Константина Николаевича вторая семья образовалась, и дети народились. Их ведь тоже обеспечить надобно. Они, как официальные дети, из казны по гроб жизни кормиться не смогут. Но раньше-то куда? Я роспись доходов и расходов императорской семьи видел. Так там на нужды Константина по двести сорок тысяч рублей серебром в год выделяется. По нынешним временам — невероятно большая сумма. Мы с Наденькой не больше тридцати на себя тратим.

Конечно, все проблемы от жуткого, громоздкого и устаревшего законодательства. Как приняли при Александре I закон об учреждении акционерных обществ, так им до сих пор и пользуются. Все вроде четко прописано: что, куда, когда и кто. Один только затык — окончательная виза. Сам не слышал, врать не буду. От людей не раз слышал, о том, как Александр Освободитель сетовал, что вот де, приходится вникать во все эти торгашеские исхищрения. И отказать, дескать, никак не возможно. Очень важные и нужные люди за дело лично просить приходили…

Вот и весь закон. И понятно, почему такая пробка «на выходе» образовывается. Все дело в том, что уложение от одна тысяча восемьсот тридцать шестого года, не утверждало прямо, но давало понять, что каждый принятый и подписанный Государем Устав акционерного общества — это, ни что иное, как сепаратный закон. Ужас! Каждый устав — закон! Представляю затруднение, с которым столкнулся мой император и друг Никса, когда было необходимо что-то решать с Аляской. Русская Американская компания ведь тоже акционерное общество, и получалось так, что императорской фамилии нужно было нарушать свой собственный, подписанный предком, закон!

Кстати говоря, если со стороны государства устав — это закон, то акционеры — это отнюдь не владельцы долей в собственности. Вот так вот! Они — участники сделки по слиянию капиталов, и не более того. Совет акционеров совсем не высший орган управления, а только совещательный, и голосуют акционеры не по количеству акций в одних руках, а кому как Бог на душу положит. В одном уставе читал: десять акций — один голос, пятьдесят — два, а сто — три. Можно иметь контрольный — больше половины — пакет, и быть всего лишь слушателем на собрании, и не иметь ни какого права даже директора сменить.

И вот теперь, как бы из благих намерений, Регентский Совет передает весь этот «багаж» мне. Вроде как: ныл, что пора закон менять? Теперь сам с этим разбирайся! Едрешкин корень! И время-то подобрали как «удачно» — все на каникулах, и до осени дело ни на вершок с мертвой точки не сдвинется. А ведь там и нужно-то было всего пара-тройка недель напряженного труда. Не так в написании собственно закона — что там его писать, если достаточно будет поднять из архива, и поправить один из уже предлагавшихся вариантов? — как в суете согласований.

Но и это решаемо. Плавали — знаем. Однажды, мы с Николаем Вторым, устав от миллиона с хвостиком замечаний от министерств и ведомств: «в ответ на ваш запрос, спешим уведомить», просто собрали всех ответственных чинов в одном помещении, и предложили высказать все прямо глядя в лицо авторам проекта. Конечно, в присутствии Государя, никто так и не решился на какие-либо серьезные правки, и нужные подписи на документе мы получили в тот же день. На будущее, министры, сообразив, что теперь больше не достаточно изображать бурную деятельность, засыпая первого министра и его канцелярию ворохом никчемных бумажек, стали правки в прожекты делать строго по существу вопроса. А, если кто будет плохо себя вести, отставлю от должности. Это право Регенты мне тоже передают.

Тоже, кстати, беспрецедентное событие для Империи! Всегда и во все времена министров назначал и снимал только царь. И никто кроме него. Подбор лиц за круглым столом Совета министров — это ведь не только дело, касающееся экономики государства, но и, в первую очередь, компромисс между несколькими ведущими политическими движениями. Часть министров и сейчас — фигуры больше политические, чем реально приносящие пользу гражданскому управлению страны. Взять того же Александра Егоровича Тимашева, кавалерийского генерала, приятеля Александра Освободителя, скульптора и консерватора до мозга костей. Ну, какой из него министр внутренних дел? Смешно же, право слово! Только и способен, что на приемах орденами блистать, и зычно произносить писанную заместителями речь на заседаниях Совета Министров.

В общем, не получилось у нас с генерал-губернатором серьезно поговорить. Я думал о своем, ему нужно было побольше подробностей о новомодной штучке — телефоне. Да и не мог я открыть Владимиру Андреевичу страшной тайны: каким колдовским способом человеческая речь запихивается в тонюсенькую проволочку, ползет до «барышни», и попадает, в конце концов, в ухо другому человеку. Просто потому, что сам этого не знал. Со школы, еще той, из будущего, вроде что-то помнил про модуляции сигнала, мембрану из сажи, и изобретателе Александре Белле. Только у нас этот американец к телефону никакого отношения не имеет. Может, он и ведет какие-нибудь опыты в этом направлении, да только его лошадь тихо ходит. Пока он эксперименты устраивает, мы телефонную сеть тянем. Разница на лицо!

И источник ползущих по стране слухов Долгоруков тоже указать не смог. Болтают в салонах, да и все. Изо рта в ухо, обрастая тысячей подробностей и превращая меня в натуральнейшего монстра в человеческом обличье.

Вскоре в Москве должен был открыться Первый съезд русских юристов. Изначально, господа Баршев и Лешков планировали начать работу съезда в начале месяца, но известие о моем скором прибытии в город слегка сдвинуло сроки. В конце концов, должен же быть в имеющемся у меня административном ресурсе какой-то смысл. Не одна только нескончаемая бездна работы, которой никак не становится меньше. Понятно: кто везет на том и едут. Но совесть-то нужно иметь…

В общем, съезд отложили на неделю, и я должен был выступить на церемонии его открытия. Речь подготовил заблаговременно, но теперь, в свете вновь открывшихся фактов, придется ее изменить. Теперь упор в своем спиче я стану делать на необходимость скорейшего исправления огрехов в корпоративном законодательстве. Нужно наконец навести порядок. Вон, в той же, только-только появившейся Германской Империи, и-то уже есть такая форма, как общество с ограниченной ответственностью. Это самый их Gmbh, что спокойно переживет две мировые войны, фашизм и раскол страны на две части. Значит, нужно это людям. Значит, проверено временем и политическими системами.

А еще… Е еще, почему бы мне не «запрячь» русских юристов увлекательной игрой: здесь и сейчас создай закон? Если прямо сейчас отписать телеграмму в канцелярию, то, не позднее, чем через неделю, образцы всех известных вариантов и прожектов закона доставят в Москву. Вот и пусть юристы, на их основе, разработают свой, самый лучший и современный. А я потом внесу правки, и пропихну на подпись Великому князю Александру.

И пресса! Не забыть бы акул пера к процессу подключить. Пусть пишут опусы на тему, как приехал Воробей, и заставил монстров юриспруденции делать реальное дело, а не стонать о том, что у нас все плохо. Имеются же, наверняка, у хозяина Первопрестольной прикормленные, которые не посмеют оттенками смыслов и разночтениями одних и тех же слов, глумиться над гражданским правлением Государства.

Потом еще во время традиционной — каждый раз, при очередном посещении старой столицы — лекции в университете, тоже упомяну эту проблему. Как курьез. Особенно о том, как нынче акционеры владеют собственностью, но никакого права ей управлять не имеют. Чтоб знала молодежь, что не все еще застыло в нашем Отечестве. Не погрязло в болоте равнодушия, и не захлебнулось во мздоимстве и кумовстве. Есть еще люди, готовые сражаться и побеждать эту гидру многоголовую.

А нужно еще больше. Прав был сатирик Задорнов из того моего, прошлого времени. Ох прав, когда говорил, что цивилизация начинается с каждого из нас. Не сори, не нарушай законов, не бери и не давай взятки, веди себя, как культурный человек, и однажды вдруг увидишь, что живешь в цивилизованной стране…