Ворон

Глава 6 Дом под звездами

Это был прекрасный подводный сад. Среди распустившимися цветами зари водорослей, неспешно проплывали рыбьи стайки — столь же яркие, и многообразные как и водоросли. Над ними, точно живые, переливались арки из жемчуга, под коралловыми наростами открывались пещерки, из глубин которых исходило изумрудное сияние. Весь этот подводный сад заключен был под стекло, и обитатели его даже и не подозревали, что вся жизнь их — служит лишь для услаждения взглядов тех, кто за ними наблюдал. Аквариум тянулся на многие метры, и через белокаменную стену уходил в иное помещение, сокрытое резной дверью — самой обычной в Нуменоре, но, попади эта красота к какому-нибудь народу Среднеземья, так стали бы ей поклонятся, как божеству.

В нескольких шагах от этой двери стояли адмирал Рэрос, и старец Гэллиос. Плавное движение цветов, плавно перетекало по их лицам, а сверкающие блики от поднимающихся пузырьков светлячками двигались по их одеждам, однако беседа их была отнюдь не такой благодатной, как жизнь рыбок:

— Сын твой совсем не похож ни на меня, ни на тебя, ни на кого-либо из известных мне людей. — говорил старец. — Удивительно в нем развиты чувства, уж поверь мне — он может стать величайшим среди людей.

— В нем велика душевная сила. — подтвердил адмирал, и взглянул на дверь, из-за которой они только что вышли.

Гэллиос, наблюдая, как поплыла вверх, точно солнцем объятая рыбка, молвил:

— В каждом из нас хранится искорка пламени, из которого создал Иллуватор Эа — мир сущий. От той частички все чувства и воля наши. И, знаешь — хорошо, если бы твой сын был… одним из Валар. В нем невероятная сила, он жаждет миры создавать, а ему приказывают заниматься воспитанием младших братьев, — глубокая печаль звучала в голосе старца. — Он может стать величайшим человеком, но, может и во тьму пасть… Ты вспомни, как она уже охотилась за ним — ведь издали почувствовала его пламень. Так и не отстанет — в этом будь уверен. — помолчал — затем задумчиво добавил. — Умерить его пламя мы не в силах, да и нет у нас на это никакого права… Пока же буду с ним. Все силы свои положу на то, чтобы укрепить его, чтобы пламень этот по единому руслу тек, а не метался в разные стороны. У него, ведь, есть уже один друг?

— Да — Тьеро — почитай с младенческого возраста они дружат. Ведь у Альфонсо была нянька, ну а у няньки то этой и сын — Тьеро, вот они и подружились…

— Это хорошо, но вот, если бы он полюбил!.. Но тут уж и мудрейший не поможет — если проведению будет угодно — встретит он свою судьбу… Та девушка Сэла — не есть истинная любовь — лишь увлеченье — краткое, почти бесчувственное… Но я знаю, что может смягчить его сердце. Пойдем.

— Но сейчас начинается совет у короля, относительно похода в Среднеземье.

— Именно у короля мы и найдем то, что нужно…

А за резной дверью были покои, где ухаживал за больными мудрый лекарь — эльф Феатир — и в эти покои принесли Альфонсо за три дня до этого, сразу после праздника Всходов. Его нашли у подножия Менельтармы бесчувственного и холодного, хотя сердце его билось так же сильно, как и раньше.

Благодаря стараниям Феатира, мертвенная бледность, отступила уже на второй день, а на утро третьего — видом он совсем выздоровел, хоть и не приходил еще в чувство. Его матушка, все это время сидевшая рядом, смогла, наконец, вздохнуть с облегченьем, и пойти немного поспать. Фиантир, как один из королевских мудрецов, был приглашен на совет, а помощница его ушла искать в парке, звать обедать своего маленького сына..

Когда заходил его отец и Гэллиос, Альфонсо уже пришел в себя, но не подал вида, когда же они ушли — подбежал к двери, прислонился к ней ухом, стал слушать. Ни одно слово не ускользнуло от его внимания, и, наконец, он отошел к распахнутому настежь окну.

Метрах десяти под ним, зеленели кроны парковых деревьев. Это был один из ярких и жарких дней начала августа. Перед Альфонсо, помахивая похожими на маленькие яркими крыльями, пролетела бабочка. Издали, из парка донесся голос его сиделки:

— Эй! Куда ж ты убежал, шалопай этакий! Никакой управы на тебя нет!..

А Альфонсо горько усмехнулся:

— Вот и я для них, как «шалопай этакий», вот и не дадут мне убежать. А, еще этот старик Гэллиос хочет в мои друзья заделаться… Ха! Да очень то он мне сдался! Хотят меня смирненьким сделать?! Слишком горяч для них, да? Ну, не выйдет, не выйдет! Говорите, пламень во мне сильный? Да уж — сильный, и вам меня не удержать — прямо вот теперь и уйду!

Сказавши так, Альфонсо встал на подоконник, и, ни секунды не размышляя, прыгнул на кроны деревьев.

Тар-Минастир шел по королевским покоям, а следом за ними — адмирал Рэрос и Гэллиос. Это была анфилада солнечных залов, напоминающих больше высокий собор, нежели жилые помещения…

— Чем обязан визиту двух виднейших людей королевства? — спрашивал король. — Ежели по делам государственным, так извольте подождать — сегодняшний совет немало утомил меня. Если же как старые друзья так — милости прошу, очень вам рад.

— Именно, как друзья, — поспешил заверить его Гэллиос. — И у нас будет к тебе просьба.

— Для друзей, что угодно. Но не смейте упоминать о делах государственных — на сегодня с меня достаточно — я хочу музыки, пения моря, а не этих долгих рассуждений! Пять часов слушать все эти мнения, и все для того, чтобы вывести, что флот так и останется здесь до тех пор, пока не поступит точных сведений, что — да, Враг двигается на Гил-Гэлада…

Они вошли в залу, кажущуюся наиболее обжитой из всех. Из мраморных стен выступали изваяния диковинных зверей из ртов которых, сверкая, в солнечных потоках, который врывался из широких окон, опадали струи журчистой, сверкающей воды. Под потолком, на котором изображены были морские валы, летали, многоголосо пели птицы, было свежо и спокойно.

Король пригласил их в кресла, которые стояли возле фонтана. Предложил им выпить из кубков, и был там напиток более светлый и легкий, чем солнечный свет.

— Итак, чем я вам обязан? — спрашивал Тар-Минастир с добродушной, в чем-то даже и ребячьей улыбкой..

— Тэр и Грона. — произнес Гэллиос.

Рэрос подхватил:

— Лучшая пара, влюбленные всею душою своею, прекраснейшие в Нуменоре… собаки.

Тар-Минастир закончил:

— Признающие волю только одного хозяина — меня. Эй, Тэр, Грона!

И вот уже бегут из соседней залы два пса почти с человека ростом. В Тэре преобладал цвет темный, в Гроне — белый, с золотистыми прожилками.

— Я слышал — недавно Грона ощенилась. — говорил Гэллиос.

— Да. — кивнул король. — Появилась тройня, и, видно, красою они превзойдут родителей своих.

— Хорошо. — кивнул старец. — Подарите одного из них.

— Кому, вам? Подарю, и подарок будет воистину королевский.

— Нет, не нам — Альфонсо… — произнес Гэллиос.

В это время раздались шаги, и голос:

— Адмирал Рэрос! У меня дело чрезвычайной важности.

— Подождите минуту! — через всю залу крикнул адмирал.

— Ах, задиры Альфонсо?.. Что же — он сам попросил о таком даре?

— Вовсе и нет — он бы никогда о подобном не попросил, но ему нужен такой друг — не человек, с которым бы он спорил, но друг, который бы и понимал его, и был бы всегда рядом… — говорил Гэллиос.

— Что ж… Ежели вы просите… Тэр — принеси-ка детей.

Тэр темным вихрем метнулся из залы, и вернулся уже с люлькой в зубах — из люльки, привстав на задние лапы, выглядывали, три забавных щенка. Цветом они пошли в мать, но, среди белого и златистого, проступали, также, и темные пятна.

— …Что ж. — молвил Гэллиос. — Двух из вас ждут сладкие, беззаботные годы в Нуменоре: охота в окрестных лесах, сон под колыбельную фонтанов… А вот одному из вас придется слить судьбу свою с судьбою человека, которому никогда не будет покоя. Ну — кто из вас обменяет благоденствие Нуменора, на неизведанное. Кому из вас милее буря?

Он вытянул руку, и из корзины к ней выпрыгнул; и, ковыляя, устремился на неуклюжих еще лапках, один из щенков, по виду ничем не отличный от остальных. Его Гэллиос подхватил на руки, и щенок издал радостный, тонкий визг, и завилял хвостиком.

— Это Гвар — самый шустрый из всех. — заявил нуменоский король.

В это время, посланник про которого совсем забыли, громко крикнул:

— Простите, адмирал, но мне велено передать: ваш сын Альфонсо пропал!

Как и всякому нуменорцу, Альфонсо не стоило большого труда, пролетев десять метров, ухватиться за одну из составляющих крону, ветвей — а затем, в несколько прыжков оказаться на земле. Там в густой, теплой тени он недолго простоял, вслушиваясь: доносился детский смех, распевали среди ветвей птицы Вновь и вновь вспоминал он слова Элдура, о том, что он должен бежать, и взять меньших братьев.

— Зачем ему понадобились эти трое?.. Глупость!.. Так — решено — их оставлю здесь, а этому Ему скажу, что не мог их выкрасть…

Ему казалось, что поблизости никого не было, однако, когда он вышел из тени; и пошел по окутанной в солнечное облако поляне, навстречу ему, из тюльпанов, словно величественное белое облако из-за горизонта, поднялся единорог. Спокойные, золотистые глаза были устремлены на юношу, лилось сияние, от которого Альфонсо стало так тепло, будто он опустился на теплую, пушистую перину.

Плавно изгибающимися, наполненные западным ветром парусами, разлились в его голове слова:

Альфонсо не дослушал единорога — из всех сил бросился среди деревьев; мчался и по аллеям, однако, когда слышал впереди чьи-нибудь голоса: сворачивал поскорее в сторону и на бегу твердил:

— Знаю я эти ваши штучки — спокойные речи и все такое. «Остановись…» — Конечно им хочется, чтобы стал я спокойным, чтобы жил как все они… Ха — чтобы своим братикам в этом самом парке сказки читал!.. Быстрее бы вырваться, свободным стать — все, чего достоин я, получить…

Через некоторое время, он подбежал к парковым воротам и стоявшие там в торжественном карауле воины, почтительно склонили пред ним головы. Один из них говорил:

— Молодой Альфонсо, сегодня прекрасный день — благодатно и солнечно — однако, все же не пристало вам бегать в одной больничной рубахе да брюках, на босу ногу…

Юноша резко обернулся назад — в дальнем окончании аллеи увидел несколько быстро идущих человек — решил, что это за ним; и, ожидая, что воины набросятся на него, проскочил через ворота…

Замелькали улицы, площади, лица — все спокойное, благодатное, ничего для Альфонсо не значащее. Потом он долго бежал по полям, все ожидая, что сзади раздастся стук копыт, а следом за ним окрик — от напряжения у него даже в висках ломило. Он и не замечал, что огибая склоны Менельтарма, бежит на восток…

Когда великая гора остался у Альфонсо за спиною, начался дождь. В громко хлынувших прохладных струях, ярко блистало солнце, и, казалось, весь мир завесился трепетными, живыми вуалями. И Альфонсо чувствовал, что он чужд всему этому — он несчастный, с раскалывающейся от напряжения головою; и эти ясные, полупрозрачные покровы, пение мириад живых капелек: «Остановись, остановись — послушай, нас…»

— Нет, нет — не хочу я вас слушать! — кричал Альфонсо и, со сжатыми кулаками, бежал дальше.

Проходили, наполненные пеньем дождя минуты; и, вместе с пеньем их, выходило из сердца юноши, прежнее напряжение.

— Нет, нет… — повторял он, негромким голосом, чувствуя, как капли стекают по губам его, и попадают в рот. — Вы все сговорились — даже дождь хочет остановить меня! Но… вам не вырвать огонь из меня!

Наконец он остановился и прошептал:

— Дождь… он хочет усыпить меня…

Говорил он без злобы. На самом деле он и спать не хотел: голова полнилась неясными образами, и не было прежнего, до боли, до испарины напряжения.

Вскоре, волею рока Альфонсо вышел на выложенную гранитными плитами дорогу, которая повела его на восток. Он шел и приговаривал:

— Пожалуй, даже и хорошо, что этот дождь начался — следы смоет…

Был уже час закатный, когда дождь прекратился. Все это время, он не останавливаясь, шел на восток, и ни разу никого, кроме пары оленей, не встретил.

Небо перед ним стало бархатно голубым, там уже загорелась первая звезда: словно открылась око, и прекрасное, и безразличное, холодное. За первой звездой, проступила и вторая, и третья, а потом уж стали появляться без счету. А с севера, в безысходной своей вековой тоске смотрела на идущего Луна; и живое ее серебро, словно некий подвластный ей народец, задвигалось в капельках, в травах…

Топот копыт! Он стремительно нарастает, вот уже совсем рядом, сейчас налетит!

Альфонсо аж передернулся — хотел уж выхватить клинок, но клинка то не было. Вот он конь — цвета серебристого, с густою; вольно развивающейся на ветру гривой — вылетел он из леса, над которым все с такой же тоскою, глядела на него Луна. А конь в одним прыжком перелетел через дорогу, шагах в десяти перед юношей, и тот остановился, следя за его бегом.

Оказывается, по правую сторону, плавным скатом спускалось поле: шагах в ста оно выпрямлялось. И конь был виден серебристою слезою, быстро катящейся по щеке этого поля, готовую сорваться к звездам. Все меньше становилась эта капелька, вот уж в точку обратилась…

И опять кто-то бежит! Из леса выскочил большой темный пес; несколько раз глуховато, негромко пролаял, и устремился вслед за конем.

— Выходит, они где-то поблизости живут. А конь то — хороший. Ах — а что ж я о коне то не подумал! Ведь, мог бы за день, до восточного побережья доскакать; ну, видно, конь этот чей-то — вот он то мне его и продаст…

Шел он уверенно, так как еще с дороги увидел свою цель. Она была подобна яркой звезде прильнувшей к земле, сияющей теперь спокойно между древесных крон, которые темнели с другой стороны поля.

Взгляд его все перебрасывался на кровавую косу-комету, которая падала острием своим прямо на этот огонек.

— Говорят — это знак Валаров, предупреждающий о беде. Но зло, ведь, в Среднеземье, что ж коса над этим домом висит?

Вскоре он вышел на маленькую, ухоженную дорожку, и перед ним открылся маленький садик, от которого веяло всякими аппетитными запахами; вот заблеяли козы, издала удивленное «М-му?» корова, а навстречу уже бежал с прежним глуховатым и негромким лаем темный пес.

Он остановился пред ним, с таким видом, будто говорил: «Кем бы ты не был — хоть самим императором — не пройдешь, пока мои хозяева тебе не позволят».

Теперь до света оставалось совсем немного, и видно было, что это, конечно, не звезда, но овальной формы окно, ставни которого были распахнуты, а на них вывешена белая занавеска, за которой живо переливалось пламя камина.

Вот беззвучно, словно веко, открылась дверь; и полоса света протянувшись по дорожке, коснулась и лица Альфонсо. И вот девичий голос:

— Сварог — что ты там разлаялся? Что за гость пожаловал к нам?

— Я Альфонсо! — выкрикнул юноша, полагая, что этим именем уж все сказано, потом добавил. — Я бы купил вашего коня, но денег сейчас нет — так что получите их от моего отца…

Сказав так, он уверился, что это дело уже улажено. Дева шла к нему навстречу, а так как свет падал на нее сзади — не было видно ее лица — только густые, длинные локоны, ниспадающие по плечам.

— Отойди, Сварог.

Пес вильнул хвостом подошедшей хозяйке, и послушно отошел, с видом недоверчивым, настороженным.

Дева была не высокого роста, но когда она подошла, Альфонсо подумал, что, встреться она ему пораньше — именно ее избрал он объектом своего почитания, — и это при том, что он только голос ее слышал — и не знал он, как это можно объяснить. А она подхватила его под руку, и повела в дом, где-то совсем рядом лился ее голос, и был подобен нежному пению дождя, и спокойствии ночном:

— Сворог очень умный пес — не обижайтесь, что он так разлаялся; ведь, он только что, с Сребром по полям носился… Проходите, гость дорогой…

Он ступил в горницу, стены которой украшены были полотнами с изображеньями небесных светил. А свет исходил из камина, черного с серебристыми крапинками, словно звездное небо. На камине лежал, урчал большой темный кот.

— Вы любите звездное небо. — утвердил Альфонсо, и взглянул на хозяйку, которая все еще держала его за руку.

Дева подвела его к столу, усадила, а сама захлопотала над ужином, причем, запахи были такие, что и у Альфонсо, привыкшего ко дворцовой кухне, в желудке заурчало.

— Да, я люблю звездное небо. — отвечала она. — А, разве же можно его не любить?… Ах, извините — я еще не представилась, Кэнией меня нарекли…

— А, где ваши родители?

— Вот, что рассказывают: в один ноябрьский день, когда последняя листва уже опала, а над полями повисло облако тепла, которое отдавала небу, нагретая им за лето земля — двое крестьян шли по дороге и увидела, как упала с неба звезда — она упала совсем неподалеку, и вскоре они нашли среди темной, пожухшей травы, место, где росли неведомые им цветы, с лепестками такого цвета будто их выковали из света звезд. Они стали разгребать эти цветы, и вскоре обнаружили, что они окружают люльку, от которой, словно поцелуи, исходило тепло. А в люльке лежала малютка — это была я, нареченная Кэнией. Один из крестьян взял меня в свою семью, но от меня никогда не скрывали, что я пришла из звездного неба, и однажды, собрались и построили для меня этот домик, рядом с тем местом, где нашли меня — ибо чувствую я, что родители в скором времени должны придти за мною…

Увлеченная рассказом, она и не заметила, что пирожки которые она поставила в камин, уже подгорают, и только теперь, когда по горнице разлился густой вишневый дух, она вздохнула: «Ох, извините» — и достала дымящиеся, покрывшиеся черной коркой пироги.

— Вот — такая я рассеянная; ну, ничего — сейчас еще испеку.

— Ну, уж нет. — молвил Альфонсо. — Пожалейте мой желудок — подайте эти пироги, тем более, что подгорели они совсем немного…

И вот она подошла, поставила перед ним эти пирожки, а затем — большую чашу, в которой, казалось, собраны были блики рос в звездном свете, Кэния говорила:

— Выпейте — это роса, которая выступает на лепестках цветов, которые росли на том месте, где нашли мою люльку. Ни в одной из ваших книг ни слова нет про эти цветы…

Альфонсо сделал глоток, и тут почувствовал, что мир расплывается, расширяется; вдруг почувствовал, что он, как во сне, может подниматься на любую высоту, словно дух бестелесный.

Где-то внутри его тела, раздался встревоженный голос Кэнии:

— Ох, извините! Ведь, только я его и пила раньше — у меня совсем не бывает гостей…

Альфонсо достиг потолка, и потолок растекся перед ним, как густой кисель — распахнулось звездное небо. В то же время, часть его находилась в доме Кэнии, и он слышал ее голос:

— Альфонсо — вернись! Пожалуйста!.. Что же я наделала…

Он с неохотой переместил внимание на горницу; вот стены — они качаются, расплываются; вот Кэния — за сильным, звездным светом едва можно различить ее фигурку — едва слышен ее голос:

— Вернись сейчас! Не уходи больше, иначе… будет тяжело вернуться.

А он усмехнулся:

— Почему все хотят меня удержать?! Какой смысл в этих остановках?..

И он, что было сил, рванулся вверх, и больше не оглядывался. Он чувствовал, что движется со скоростью безмерно большей, нежели самый быстрый конь, чем орел Манвэ, но все же — звезды оставались такими же далекими, как и прежде — только вот их стало гораздо больше нежели даже в самые яркие ночи, и Млечный путь вытянулся такими длинными реками, что Альфонсо страстно возжелал разрастись огромной сферой, чтобы вобрать, познать разом все это.

— Нет!.. — едва услышал он далекий крик Кэнии — Вернись, пока еще можно! Пожалуйста, пожалуйста!..

Тут почувствовал Альфонсо, будто устремился, по его следу иной дух, вот-вот догонит- завлечет обратно.

— Нет, вам меня не удержать! — выкрикнул Альфонсо. — Я свободен!

И он, страстно жаждя вырваться, выбрал одну из звезд — она подобна была синей крапинке, и все чувство свое направил на то, чтобы сразу же перенестись к этой звезде.

Что-то замерцало, закружилось вокруг него, а потом нахлынуло сияние столь яркое, что он мгновенно ослеп бы — но, ведь, он был духом, и не мог ослепнуть.

Нахлынул беспрерывный, поглощающий сознание рев. Альфонсо обнаружил, что стремительно несется в сияющую пропасть; шириной большей чем Нуменор. Вдруг стены распахнулись в сферическую залу — Альфонсо закричал, от того сияния, которое изжигало его — но крик его, как былинка, в печи, поглощен ревом.

Неожиданно, эта зала, размеры которой юноша и представить себе не мог, сжалась; слепящее сияние окружило его, понесло куда-то, кружило, протекало сквозь него. Вот распахнулась пред ним бездна, и там, в безмерных глубинах, виделся что-то столь слепящее, что Альфонсо понял, что дух его не выдержит, сойдет в том свете с ума…

И тут — совсем рядом голос Кэнии:

— Нашла!.. Держись за меня!..

— Вернуться. — шептал он, погружаясь в мягкую перину, которая обхватывала его. — …Домой… — шептал он, истомленный становящимся совсем уж невыносимым сиянием…

Потом была спокойная темнота, а в темноте этой голос, от которого виделись юноше широкие поля, синие реки, да сияющие города:

Потом голос изменился, и Альфонсо понял, что поющая плачет:

Открыв глаза, Альфонсо увидел, что перед ним, сидит Кэния, а за открытом окошком в свете зари, пылает росами сад.

— Простите меня. — шептала Кэния.

Альфонсо разглядывал ее лицо — теперь она казалась обычной нуменорской девушкой…

— За что же мне вас винить? Мне и понравилось, и страшно было… Но у вас такой красивый голос. Пожалуйста, спойте мне еще что-нибудь.

Кэния, словно и не слышала этих слов, молила:

— Прости меня, тогда и я прощу тебя…

— Ты меня простишь? — в растерянности повторил Альфонсо. — Да, да — конечно, я прощаю тебя… но — почему?

— Ах… — вздохнула она. — Как рана растеребилась, когда я погналась за тобою. Знал бы ты, как я, дитя небес, жажду вернуться туда, познать все!

И тут она подхватила его за руку и… едва они сдержались, чтобы подобно сильным порывам ветра, не бросится на поля. Альфонсо даже вскочил с кровати, но тут же сел обратно, прикрывая одеялом свою наготу. Кэния отвернулась к окну, молвила глубоким своим голосом:

— Чтобы дух твой вернулся в тело, пришлось вымазать тебя мазью, которую приготовила я из корней тех растений…

Не оборачиваясь, протянула она ему одежду.

Альфонсо быстро оделся, подошел теперь к окну, и, облокотившись на подоконник, говорил возбужденным голосом:

— Ведь — это была звезда? Да?!.. — вскрикнул он с жаром. — А я знал, что в каждой из этих маленьких крапинок такая великая сила!.. Хотел бы я, узнать все про каждую, каждую из этих звезд!..

— Нет — тебя нельзя. Ты никогда не найдешь обратной дороги…

— А плевал я на обратные дороги! Ха-ха!.. Мой дух жаждет перелетать от звезды к звезде, той красою любоваться, познавать!.. Скажи, что может остановить мой дух?!.. Я рожден свободным! Слышишь — не удержите вы меня!.. Я вихрь огненный!..

— Но те дороги не для тебя. — молвила девушка, взяла его, словно пламенем объятую руку, поцеловала. — Ты вспомни — ведь, я это я тебя спасла…

— Да, я никуда уж не хочу устремляться отсюда; потому что и в этом мире, я жажду достигнуть много. Но — это не важно — это впереди, а сейчас я говорю: пойдем со мною! Ты мила мне, ты прекрасна и добра. Пожалуйста, пожалуйста…

Кэния с некоторым изумлением взглянула на юношу, сказала:

— Точно — вихрь огненный… Нет — я не оставлю своего дома, ведь, я жду, когда найдут меня родители. Однако, ты можешь погостить у меня…

— Нет, нет. — задыхаясь от волнения, выплескивал Альфонсо, вглядываясь уже в даль полей, за окном. — Кэния, можешь ли ты отдать мне своего коня?

— Он не пойдет за тобою, ибо признает только меня…

— Ладно. Побегу так — до восточного побережья дня за два доберусь… Да, впрочем — и завтра уже доберусь — всю ночь бежать буду! Все — прощайте!..

Сказавши так, он разом перемахнул через подоконник, и прямо на дорожку, которая проходила возле окна, сделал по ней несколько шагов. Всего несколько шагов он сделал, и тут услышал голос Кэнии:

— А ко мне еще гости пожаловали…

— Где?! — Альфонсо резко остановился, да тут и сам увидел, что со стороны большой дороги стремительно приближаются двое всадников.

Юноша попятился, и остановился только тогда, когда уперся спиною в подоконник — он шептал с неприязнью:

— Я знаю — это за мною. Мой отец, и этот проклятый старик, который никак не уймется… Кэния — спрячьте меня, пожалуйста.

А всадники уже проскакали половину расстояния.

Альфонсо уже перескочил обратно в домик. Кэния открыла люк в темном углу за камином. За люком начиналась лестница, которая терялась в полумраке.

— Только прошу — не выдавайте меня. — молвил Альфонсо, и сбежал вниз.

Кэния закрыла люк, и наступила полная тишина. Вот где-то капнуло — и звук этот, прозвучал словно тревожный набат. Когда люк закрылся, тьма сгустилас более, однако, не была полной. Его окружала темно-коричневая дымка, которая сама порождала свой слабый, призрачный свет; и можно было еще различить свою вытянутую руку, хотя ног уже не было видно.

Альфонсо сделал шаг — как же громко прозвучал он в этой тиши! Ему стало страшно от мысли, что его могут услышать; потому долгое время простоял совершенно недвижимый — однако, и собственное дыханье, вскоре стало казаться Альфонсо через чур громким. А, когда в очередной раз прогрохотала капля — он едва не вскрикнул, а, в следующее мгновенье понял, что он не один был в этом погребе, что, помимо его, еще кто-то живой есть в этом полумраке — причем, совсем рядом — и следит за ним!

Альфонсо глубоко вздохнул, резко обернулся…

Вот он увидел глаз этого создания — он был подобен густому туману, который всплывает в ночную пору на озерной гладью, и сияет, наполненный белесо-серебристыми Лунными поцелуями. Только здесь туман этот был гораздо более сжатым — казалось, что сама Луна, жила, пульсировала в нем, и готова была вырваться, заполнить ярким своим светом это помещенье.

— Эй! — окрикнул Альфонсо, чувствуя, как капельки пота сбегают по лбу его. — Кто бы ты ни был назовись..

Когда раздался его голос, свет в оке на мгновенье вспыхнул — потом же вновь стал спокойным.

— Ладно… И долго мы так друг на друга смотреть то будем? Вот что — ежели ты не хочешь показываться, тогда я сам посмотрю, кто ты.

Сказав так, юноша сделал один шаг, второй, третий — око приближалось…

Вот он остановился — до ока теперь можно было рукою дотянуться. Оно было на уровне его глаз; смотрело — холодное, как свет ночного неба, и такое же невыразимо прекрасное, и тайну хранящее.

— Ну, и кто же ты? — молвил Альфонсо, сделал еще один маленький шажок, протянул руку и… наткнулся на какую-то холодную ткань. — А, значит ты за занавесью стоишь и подглядываешь. Должен же я тебя увидеть…

И он резко, нетерпеливо эту ткань дернул, — отскочил назад, повалился на пол, да так и остался лежать, опершись на локти.

Теперь весь погреб был сильно освещен. Свет исходил от того, кусочек чего Альфонсо и принял за око. А теперь око разрослось в парус, в глубинах которого действительно трепетала Луна, который был живым.

Альфонсо сощурил глаза, но, вскоре, привык.

От паруса веяло ночную прохладой, и ночным, легким ветерком — и не было в нем ничего враждебного, что вначале вообразил себе Альфонсо.

Он и не заметил, как открылся люк. Он и не слышал легкий шажков, и, только когда теплая рука, легла ему на плечо — обернулся. Кэния стояла рядом, и тоже любовалась парусом.

Она молвила негромко:

— Это было моей тайной, но ты нашел — что ж, теперь придется рассказать…

— Почему ты держишь его в подвале? Посмотри — как он стремится к свободе!.. Но — сначала скажи: мой отец и Гэллиос — они уже ушли?

— Да, да — хотя спрашивали о тебе. Знаешь — мне тяжело было им лгать. Ведь, твой отец очень волнуется. А старец, почувствовал, что ты где-то рядом…

— Никак не уймется! — в сердцах выкрикнул Альфонсо, но тут вновь взглянул на парус, и стыдно ему за эти свои резкие слова стало.

— Расскажи, прошу тебя. — просил он.

— Что же… — тут Кания подошла к темной материи, закрыла парус, и, вновь, в погребе стало темно; вновь нахлынула темно-коричневая дымка.

Голос девушки стал очень печальным:

— Я говорила тебе о предчувствии того, что родители должны вернуться за мною; однако — иногда, страшное сомнение мучит меня: что, если я просто убедила себя — что скоро это случится, но, на самом то деле, никогда они и не придут… Ах — я давно бы оставила эту землю, но, летая та от звезды к звезде — так легко потеряться навсегда! Этот космос слишком велик, чтобы устремившись в него один раз, найти дорогу назад; и вчера нам очень повезло, что мы вернулись. Но я, все-таки, так жажду вернуться туда, к звездам! И вот медленно, ночь за ночью, тку из туманов этот парус. Я знаю, что настанет день, когда дальнейшее выжидание станет невыносимым, и тогда сяду в лодку, и освобожу этот парус. И вот тогда дороги назад уже не будет. Тот ветер, который дует среди звезд, наполнит его; понесет… Куда, куда?.. Не знаю — когда не останется уж надежды — доверюсь ветру; буду надеяться, что он донесет меня до дома…

Кэния плакала, и тогда Альфонсо, испытывая сильную жалость, подполз к ней на коленях, поймал ручку ее, поцеловал нежно, и, роняя слезы зашептал:

— Я такой сейчас пламень в сердце чувствую! Вот оно — самое искреннее; невиданное ранее чувство — оно все остальные чувства затмило. И не важно теперь, куда я раньше стремился. Теперь только позвольте мне с вами остаться…

И, когда он говорил эти слова, материя, которой прикрыла Кэния парус, соскочила, и вновь хлынул этот сильный свет. Кэния и Альфонсо стали двумя серебристыми контурами в его потоках. Дрожь восторга бежала по их спинам, когда вспоминали они бездну звездную, реку Млечного пути; это благоговение — чувствие, что где-то совсем рядом сама вечность…

По восточной дороге скакал Гэллиос, в своем усеянном звездами плаще, а рядом с ним — адмирал Рэрос в глазах которого боль да тревога бились.

Пустынна была дорога; а по синему небу, гонимые тревожным восточным ветром быстро летели белые облака, и, казалось, что эта души умерших устремляются в благодатную землю. Шумели травы и кроны деревьев; птицы, борясь с ветром, висли в воздухе…

— Как волнуется его мать. — горестно говорил Рэрос. — Ведь, два дня, две ночи, очей не смыкала, над ним больным. А теперь и вновь не спит — вновь нет ни покоя, ни радости, на сердце материнском… — тут он заговорил с гневом. — Сбежал, как мальчишка, через открытое окно! И как мальчишку, его надо выдрать хорошенько.

— Ну, нет — драть его не надо. — спокойно говорил Гэллион. — Мне страшно за него. То что в нас искорки — в нем — кострище. Но, чтобы как-то обуздать этот пламень — Альфонсо нужна мудрость, жизненный опыт. Если он сможет направить свой пламень в нужную сторону, так, помяните мое слово — вознесется много выше всех героев древности. Его имя станет первым и в Нуменоре, и в Среднеземье; и с любовью его будут поминать. А сейчас он мечется, с этим своим пламенем, не знает, куда его направить. И вся его судьба держится на тонкой ниточке — ведь, и зло почувствовало его силу. Ведь, даже на празднике, среди всех именно его избрало.

Вздох Рэроса потонул в порыве западного ветра: казалось — и травы, и кроны, вздохнули вместе с ним.

После некоторого молчания адмирал спрашивал:

— В этом доме, вы так пристально глядели на девушку, будто не поверили ей?

— Я почувствовал, что он был там. Может, был раньше, но уже ушел, но она его видела — это точно. Как бы там не было — он идет к восточному побережью; и вы знаете в какую крепость… Если мы не встретим его по дороге, то придется ждать там.

— Да, да. — прикусывая нижнюю губу, молвил Рэрос. — Только, вот, сколько ждать? День, иль два? Может — целую неделю…

До наступления ночи, просидел Альфонсо около раскрытого окна, за которым шумели на ветру травы; и виделись величавые, в полнеба, синие склоны Менельтармы. Он вспоминал звезды, и так сильна была его страсть, стремление к ним, что даже кружилась у него голова. И Кэнию он любил, и, ни одну сотню раз, прошептал он за эти часы жгучее: «Люблю». Когда Кания приготовила для него прекрасный обед — он только мельком взглянул на него и в растерянности пробормотал: «Нет, нет — я не хочу. Еда — ничтожна.»

Когда за Менельтармой, в виде огромной конской гривы, стал затухать закат, он негромким, прерывистым голосом молвил:

— Я влюблен в звезды… И в вас тоже… Но… Вы не думайте, что я такой дерзкий, и сразу признаюсь вам в своих чувствах. Не как девушку я вас люблю, но как красоту этой бездны звездной..

В это время, появилась первая звезда — Альфонсо глубоко вздохнул; и как-то весь перегнувшись к этой звезде через стол, зашептал страстно:

— Вот слушай — прямо сейчас, вырву из воздуха…

И Альфонсо, этот юноша, с длинными темными волосами, худой, казалось одетый в огнистую дымку, извлек откуда-то строки стихотворные; и не знал он, что в это же самое время, но на много-много верст к востоку, ровесник его — именем Барахир — тоже влюбленный, в свою, эльфийскую звезду, вымолвил первое стихотворение, и почувствовал, что целая бездна таких стихов открывается следом.

Но, если чувства Барахира были спокойными, да печальными, подобны были листьям осенним, которые летели с ветвей, уже гибель предчувствуя, то чувства Альфонса были пламенем, эти листья изжигающим:

Он рассмеялся — да тут же вздохнул так, будто — это был последний его вздох. Он повалился лицо на стол; при этом дернул рукою, и сбил ужин, но даже и не заметил этого. Тут же одним прыжком перескочил к подоконнику, и, казалось, не схватись он за него руками, так и улетел бы к этому небу, на котором все новые и новые звезды разгорались…

Глубоко-глубоко вдыхая ночную прохладу — так глубоко, что грудь трещала и болела, он и шептал, и стонал, и кричал даже:

— Почему же тело сдерживает?! Да что такое тело?! Ах, вырваться бы!

Последние слова он прорычал по волчьи и резко обернулся к Кэнии, веря, что она, почувствовав тот же трепет, что и он, будет стоять рядом, протянет ему росный напиток, и, обнявшись, взмоют они туда. Но девушка собирала черепки от разбитой посуды — тогда в сердце юноши хлынула нежность, столь же сильная, как бушевавший за мгновенье до того пламень.

Он опустился рядом с ней на колени; тихим голосом молвил:

— Простите, простите меня, пожалуйста. И, пожалуйста, встаньте — я не могу смотреть, как ВЫ, собираете разбитую мною посуду.

Он собрал в ведерко все черепки, потом — тщательно вытер пол, а Кэния, тем временем, выглянула в окошко, молвила негромко:

— Сегодня — полнолуние; а значит особенно силен туман колдовской. Пойдешь ли ты со мною к озеру, парус ткать?

— Да, конечно, пойду! — выкрикнул Альфонсо.

Через несколько минут их уже окружил лес. Деревья стояли, словно черные колонны, а между ними, провисала темень в которой открывались и смотрели на них, фосфорно горящие круглые глазищи. Время от времени, кто-то, тяжело взмахивая крыльями, пролетал между ветвей. Ветви смыкались над тропою, и было бы совсем темно, если бы не сияние, которое сродни было звездному, и исходило от волос Кании.

— А где же парус? Вы бы его достали — тогда бы совсем светло стало.

— Я никогда не беру с собою паруса. — молвила девушка. — Стоит ему только под звездным небом оказаться, как вберет он такую силу, что ни мне, ни вам его не удержать….. А хожу я к Колдовскому болоту: над ним самый лучший туман, но одна беда — в водах этого болота обитает кикимора…

— Вот так! — воскликнул Альфонсо. — В Нуменоре, да кикимора.

— Она вовсе не плохая, только очень уж сварливая. Ведь, живет-то в этом болоте совсем одна — заскучала, ну а я стала для нее настоящей находкой. Хочет меня навсегда в болото утащить, чтобы я ее там своими рассказами развлекала. Усядется у берега, да и слушает меня, когти потихоньку тянет; ну а я ее своим напевом и останавливаю, и, в это время, тку — только, конечно, отвлекаюсь, и гораздо медленнее выходит, чем могло бы Вот и просьба: рассказывайте кикиморе что-нибудь, а я все силы отдам парусу.

— Хорошо. — кивнул Альфонсо. — А что если не получится?

— Тогда она нас на дно утащит…

Уже некоторое время прогибалась земля под ногами, воздух становился более влажным, тяжелым. Мельчали деревья, и вот вовсе оборвались. Перед ними стоял камыш, а за ним — не туман, но словно скала вздымалось, и в верхней своей части уже серебрилась, наполненная восходящей Луною. Беспрерывно квакали лягушки.

Они прошли вдоль камышовой стены, и вместе с нею, свернули к выступающему вглубь болота мысу. Стены тумана окружали его со всех сторон и смыкались над ним куполом, так что, казалось, вступали они в призрачную галерею.

Но вот тропинка оборвалась… Здесь, теряясь ветвями в тумане, стоял дуб, и ни одного листика его ветви не украшало; а рухнувший его брат, давно уже гнил уткнувшись в болото — изломанные корни и ветви, подобны были клубку змей.

На этом зловещем месте простояли они некоторое время, наблюдая за тем, как лунный свет наполняет стены, опускается все ниже и ниже, как призрачными лучами протягивается в этом зале.

Через пару минут, он коснулся волос Кании, и стало достаточно светло, чтобы увидеть, что вовсе не погибшее дерево лежало, уткнувшись в болото, но лежало нечто живое, похожее на длинную линию, окруженную кляксами.

Вот взметнуло оно своими, похожими на обломанные ветви пальцами, вот подняло голову — больше всего голова походила на трухлявый пень, с длиннющим корневидным носом, и черными, выпученными глазищами; вот создание раскрыло рот, и сероватым облаком выдохнуло оттуда зловония — зевнуло, должно быть.

Затем раздался голос, похожий на лопанье жирных пузырей:

— Кого это ты привела ко мне сегодня? А, Кэния?..

Тут кривые пальцы взметнулись, и заскребли по берегу.

Кэния, тем временем, достала из кармашка ярко сияющие, похожие на две зажженные свечи спицы, и шепнула Альфонсо:

— Рассказывай же ей что-нибудь.

Однако, юноша зачаровано смотрел, как Кэния дотронулась спицами до поверхности тумана, плавно потянула его, и вот вытащила из стены, две тончайшие, плавно изгибающиеся на ветру нити, сияющие так же, как и стена…

Тут огромные, леденящие, костяные пальцы сжали его плечо, и прямо над ухом услышал он шипенье:

— Пойдем-ка в болото!

Кикимора подползла к нему, и страшный ее лик, с дышащей зловонием пастью, оказался против его лица.

— Я могу рассказать вам много чудесных историй! — вспомнив наставления Кэнии, выкрикнул он.

И Альфонсо отчаянно стал вспоминать — как же давно, он не читал волшебных сказок! Да с самого детства!.. Недавно, правда, читал сказания о героях боровшихся нечистью — но кикимору такие истории могли привести только в ярость. Костяные пальцы сжались, подтянули к выпученным, черным глазищам; раздался клекот — жуткое подобие смеха, и голос, вместе со зловонием столь сильным, что Альфонсо закашлялся; прохрипел ему в лицо:

— Ну что… Крах-Брахх-аха-ха-ах!.. Не можешь ничего вспомнить — ну, пойдем-ка на болотное дно!

Юноша оглянулся к Кания, надеясь, что девушка сейчас ему поможет — однако, она, как ни в чем не бывало, сплетала тончайшую, туманную нить в поверхность, похожую пока на маленький, сияющий блин.

А кикимора рванула Альфонсо к трясине, и от этого рывка, точно яркая, вспомнилось ему одна из многих историй, которые в детстве рассказывала ему матушка, и он выкрикнул громко:

— Слушайте! Слушайте! Эта история может вам понравиться! Выслушайте только, а потом уж можете тащить на дно!

— Уххх! — издала оглушительный вздох кикимора, и склонилась над его лицом. — Только поживее, а то — у меня в желудке урчит!

И вот что рассказал Альфонсо:

— В давние, давние годы то было…

Над лесными долинами поднимались холмы, и на склоне одного из них, стояла маленькая светлая деревушка, где жила прекрасная девушка, именем Алия. Только одинокий, раскидистый клен был выше ее дома. Этот клен, по осени ронял чудесные листопады, а зимой стоял черный и бесприютный — тогда Алия вешала на его ветви, вышитые ею платочки, и он казался уже не мрачным, но, даже — веселым. Среди ветвей устроили гнездо вороны.

В том же селении жил юноша именем Амид, который был влюблен в Алию. Только вот девушка, словно не замечала его ухаживаний, много времени проводила возле клена; и вскоре так подружилась с воронами, что они стали у нее совсем ручными. Ну, а Амид, издали любовался на Алию, и тихо лил в нежном своем сердце слезы…

Пришла зима, а, вместе с нею — беда — орки. Люди едва успели в лес отойти; а поселение их уж захватили эти создания мрака. Они, видно, решили обосноваться там надолго — стали пировать в крестьянских домах.

Жители той деревни, в лесах, встретились с иными людьми, селения которых тоже попали к орками — все вместе вырыли землянки, и… стали голодать.

Получилось так, что Алия и Амид поселились в соседних землянках, и юноша мог видеть возлюбленную свою — только она его по прежнему не замечала ибо все силы ее уходили на уход за больной матерью…

Ах — как же тосковал, как же терзался этой неразделенной любовью Амид! Он не замечал голода, и никакие тяготы не значили ничего пред муками сердца.

В один из тех, зимних дней решил он, что для того, чтобы привлечь внимание прекрасной Алии надо прославить свое имя. Вместе с друзьями своими создал он отряд, и, вместе нападали они на караваны орочьи, отбивали у них еду, а обезглавленные трупы оставляли на дорогах, что приводило вражьих командиров в ярость. За голову Амида была назначена большая награда, однако, если кто из орков и видел эту голову, то лишь в последнее мгновенье жизни. Постепенно все новые люди входили в отряд Амида — и общими усильями, не потеряв почти ни одного человека, разгромили они большой отряд орков и волколаков, который направлен был в лес на их поиски.

Амида уже чтили, как героя народного; часто спрашивали, когда поднимется восстание, чтобы вымести орков с земли родной, на что он, набравшись за это время рассудительности, так отвечал:

— Быть может, по весне, когда земля войдет в великую силу — тогда и орки с их каменными сердцами ослабеют…

Бесстрашному в битве герою, не малых трудов стоило робко постучаться в землянку к Алии, которую он лишь несколько раз, да мельком видел за последнее время. А она вышла к нему, совсем худенькая, бледная, и глаза ее, точно потускнели, выцвели от бессчетных пролитых слез.

— Что… — только начал вопрос Амид, а Алия уже отвечала ему:

— Матушка умерла.

Тут юноша, чувствуя боль возлюбленной, заплакал — как сестру обнял, и она, одинокая, прильнула к нему, как к брату, и так стояли они среди стужи, чувствуя великую нежность друг к другу. И тогда же молвил шепотом Амид:

— Нет, нет — ты, такая прекрасная, такая светлая — ты никогда не будешь одинока. Ты, конечно, помнишь, клен который цвел над твоим домиком. Помнишь гнездо воронов?.. А я видел недавно, издалека правда, нашу деревню. Так вот — клен стоит по прежнему, хотя нижняя часть его ствола изрублена и обожжена. Обгорели и нижние ветви, но верхние, на которых… Так вот — я принесу гнездо с любимыми твоими птицами — клянусь — чего бы мне не стоило — принесу. А, когда наступит весна, мы вернем его на место; и заживем по прежнему…

И тогда, нежно и страстно поцеловала его в губы Алия; и не ведали они, что этому поцелую суждено стать последним…

На следующий день выдался сильный мороз, да, к тому же сильно мело — орки сидели в избах — поедали крестьянские запасы; волколаки — глодали в амбарах кости домашних животных…

В одиночестве, среди высоченных сугробов, пополз Амид к родному холму, а метель была так сильна, что в десяти шагах уж ничего не было видно…Он уже подползал к клену, как чуткие его уши уловили шаги. Он выхватил клинок, да тут увидел, что идет человек со связкой хвороста. Тогда Амид узнал одного из жителей деревенских — молчуна Прота, которого почитали все за погибшего. Всех людей любил Амид — сердце то его не знало ни корысти, ни предательства — он то и верил, что единственные враги орки — а все люди, конечно, как братья.

Окрикнул он тогда Прота — тот сначала испугался, выронил даже хворост, потом вымолвил, хрипловатым своим, испитым голосом:

— А — это ты, Амид. Слышал, слышал про тебя…

— Что же тут делаешь, Прот? Пойдем со мною — станешь воином.

— А я бы давно пришел, если бы только дорогу знал. Скажи мне дорогу — я и приду. Скажи немедля!

Тут, что-то такое промелькнуло в его голосе, что даже Амид почувствовал недоверие, но тут ему стало на себя стыдно, и он, обняв за плечи Прота, молвил:

— Вот исполню одно дело, тогда вместе и пойдем.

— Позволь мне только к дому сбегать — взять кое-что из пожитков!..

Так они и разошлись. Амид вспоминал прекрасный лик Алии, и мечтал о предстоящей встречи. А Лик Прота, кривился еще пострашнее орочьего — казалось, его распирали изнутри золотые, которыми должны были одарить его хозяева за выдачу Амида…

Юноша добрался до клена. Как же был изрублен ятаганами, обожжен ствол его! Нижние ветви сгорели, ну а на верхних, едва виделось за метелью воронье гнездо. Он обхватил ствол, несколькими могучими рывками добрался до первых из уцелевших ветвей, а дальше все пошло значительно легче.

Когда он склонился над гнездом, горестный стон из него вырвался — в гнезде лежали три вороненка, и все трое, уже побелели от снега — видно, их матушка погибла, когда добывала для них еду. Провел Амид рукою по холодным их телам; а по щекам его покатились слезы:

— Простите, простите, что не пришел к вам раньше!

И тут он почувствовал, что один вороненок слабо шевельнулся — сразу подхватил это маленькое тельце Амид, поднес к губам, стал согревать дыханьем — тут почувствовал, как слабо, слабо — словно первый, робкий солнечный лучик, забилось его сердечко.

— Ну, ничего, маленький. Алия тебе выходит…

Тут он поместил вороненка под тулуп, под рубаху, у самого своего сердца; и тут услышал орочью ругань и хохот:

— Вон он!.. Ага, попался!.. Окружай со всех сторон!.. А тот раб — Прот?. Да мы его прирезали — золото достанется нам!.. Мы первые его увидели!..

В несколько мгновений клен был окружен несколькими рядами орков и волколаков, а подбегали все новые и новые. Амиду кричали:

— А ну слезай!.. Что — не хочешь?!.. Рубите-ка дерево!..

Амид понимал, что его все равно схватят, а сиденьем на верхних ветвях он выгадает разве что несколько минут; потому он с обнаженным клинком, да с теплым комочком возле сердца, спрыгнул на головы орков.

Отчаянная то была схватка, орки знали, что за живого, награда увеличится в четыре раза, а потому не убивали, но старались оглушить его. Несколько дюжин их полегло, от клинка Амида, и, казалось — это великий воитель эльфийский, прорубался чрез их ряды к лесу. Вообще то силы у Амида были, как у обычного человека — никогда не отличался он какой-то особой силищей, но тут было стремление к свободе, к Любимой — он стоял на родной земле, и она ему сил придавала. И он уже почти вырвался, как вцепился ему в ногу волколак, и полетели сети — раненный, уж не успел их разрубить Амид — тут навалились орки, и били его страшно, а он старался, только чтобы удары по вороненку не попали…

Очнулся уже в телеге, и первое, что почувствовал: вороненок был на месте, и теплом своим придавал ему сил — он нашел лепешку, которая лежала у Амида во внутреннем кармане, ею и питался. А над юношей склонился здоровенный орк — Амид хотел оттолкнуть его да тут почувствовал, что крепко-накрепко связан по рукам, и ногам.

— Где я?.. — простонал он, разбитыми губами.

Орк, обнажив кривые, желтые клыки, усмехнулся и прорычал:

— Ты по дороге в Брогурук! Там тебя ждет долгое веселье; уж тамошние мастера умеют веселиться! Аха-ха-ха! Все жилы из тебя вытянут… Уроуроор! Но ты можешь получить быструю смерть, или прощенье, и, даже, почести, если проведешь нас тайными тропами к своим людям.

Темно стало на сердце Амида, но вот, вспомнил он лик Алии, и понял, что никакие муки не сломят любви его, и ясно стало на сердце его.

Замок Брогурук, поднимался на самых северных отрогах Синих гор. На непреступных скалах, высился этот выкованный из черный стали, уродливый исполин. Казалось, что он и есть некое орудие пытки — башни, похожие на крючья, повсюду цепи, зажимы, иглы, петли; главные же ворота были подобны приспособлению для дробления костей.

Амида, как заключенного очень важного, заключили в самую высокую из всех башен. Там была маленькая камера, с холодными черными стенами, пол покрытый истлевшей соломой, да зарешеченное окошко в которое врывался ледяной ветер. Из этого окошка видны были горные склоны, а дальше — холмистые долины, да леса могучие — там была родина Амида, там жила Алия…

Своим дыханием юноша согревал вороненка, а, когда пришли за ним, чтобы вести на допрос, то он аккуратно укутал его в свой тулуп, и положил перед его клювиком останки лепешки.

Через несколько часов орки втащили его обратно в камеру, бросили возле стены; тут юноша слабо застонал — все лицо и тело его было изуродовано; кровь сочилась из под разодранный одежды.

— Упрямец! — выкрикнул огромный орк. — Все это повторится и завтра, и после завтра… и через месяц, пока ты не выдашь своих!..

А через несколько часов ему принесли какую-то ужасную похлебку, от которой шел гнилостный запах — насильно заставили есть…

И на следующий день, и через неделю, и через месяц — ежедневно продолжались страшные, нечеловеческие муки, которые выдерживал Амид, вспоминая облик Алии — точно звезда она была для него, среди этой боли. Поседели волосы на голове его, страшные шрамы покрывали все тело, были выжжены глаза, переломаны кости, но все еще была в нем жизнь, и орки, озлобленные своими потерями на захваченных землях, продолжали его мучить, а, когда был он при смерти, с помощью жгучих зелий своих восстанавливали в нем жизнь.

А в камере его день за днем рос маленький вороненок. Орки смотрели, чтобы Амид съедал всю еду, а потому, чтобы поддержать жизнь в спасенной им птахе, юноша, обликом уже мало похожий на человека, кормил его мясом из своих ран, и вороненок рос, поправлялся.

И вот наступил месяц апрель — это почувствовал юноша по теплому ветру, который к нему в камеру ворвался, а когда услышал пение птиц — жгучие слезы покатились из пустых глазниц.

В это же время распахнулась дверь его камеры, раздался кашель:

— Ф-фу! Какая вонь летит вместе с ветром!.. Проклятый упрямец! Хочешь ли ты стать свободным? Хочешь ли выздороветь, обрести зрение, походить среди полей, слушать проклятых птах?! Если выдашь — наш чародей исцелит тебя. Если — нет — так сегодня будешь заживо сварен!

И вот что ответил тогда Амид:

— Вы думаете, предатель может быть счастлив? Вы предлагаете мне поля, как предлагали раньше золото, но вам никогда не понять, что я никогда и не уходил с милых мне полей; и что, среди мук, Любимая всегда была со мною. И сейчас вы предлагаете мне то, что и так во мне… Все что вы можете — это терзать мою плоть, так же вы можете и умертвить ее, однако, над духом моим вы не властны.

Зарычал от ярости орк — ибо уже знал, что поднимается, вместе с весною, могучая народная волна:

— Хорошо же! Готовься к последней муке. И уж поверь, упрямец — мы постараемся, чтобы она тянулась подольше!..

Амид, на некоторое время остался вместе с вороном своим. Некогда маленький слабый вороненок, вскормленный плотью человеческой, вырос в могучую, красивую птицу, с черными, непроницаемыми глазами. Тогда поднес его Амид к губам, поцеловал в клюв, а затем, прополз к подоконнику, и, уцепившись за него, смог приподняться, — тут почувствовал нежный, мягкий поцелуй апрельского солнца — тогда он улыбнулся. А как легко было на душе его от понимания того, что он свободен, и что он будет — Да, будет! — с любимой своей! Он нежно обнял ворона свою, и запел песню, которая пришла к нему, вместе с дуновением ветра, вместе с запахом родимых полей:

Сказал так Амид, и поднес ворона к решетке — ворон издал громкий, печальный крик, после чего — выпорхнул в небо синее. Полетел над горами, над лесами, над родимой землею; и исполнил последний завет героя — нашел Алию, которая стояла на лесной поляне на коленях, перед первыми цветами, и молила у них за возлюбленного своего. И опустился ворон к ней на плечо, и тихо поведал о словах Амида; после чего — обнял ее крылами и взмыл в лазурь апрельскую. Показалось Алии, что это милый обнял ее, протянула вслед за вороном руки, зашептал:

— Возьми, возьми меня с собою!

Но ворон был уже высоко и не слышал ее…

В ту весну орки были выметены из тех земель; и так велика была ярость народная, что взяли они и крепость Брогурок — разрушили то мерзкое место до основания — а потом уж вернулись к обычной жизни.

Но не было больше счастья Алии, ибо она знала, что никто ее не сможет полюбить так, как любил Амид. Она прожила тот год, и великая мука была в очах ее, когда же выпал первый снег и земля погрузилась под смертный саван — Алия умерла. В тот день кто-то видел, будто белая лебедица поднялась над землею, и снежные тучи на мгновенье раскрылись пред нею — и в том разрыве, точно в мелькнувшем на мгновенье окошке, показалось небо — бесконечное, по весеннему теплое, по апрельскому жизнь пробуждающее…

Альфонсо так увлекся рассказом, что и позабыл, что ему и самому угрожает опасность быть погребенным на дне болотном. Он рассказывал с жаром, с воодушевлением — вспоминая, как это же рассказывала его матушка; а кикимора сначала слушала невнимательно, но потом ее хватка ослабла, а в последней части рассказа она горько зарыдала, и, когда все было окончено, ее, похожие на ветви пальцы, соскочили с ног Альфонсо, и уползла она в болото. В это же время Луна скрылась за кронами деревьев, и тот призрачный зал, в котором стояли они потемнел. Через несколько мгновений, в верхней его части появился робкий, розоватый свет, предвестник зорьного пожара, а сами стены задрожали, в любое мгновенье готовые рухнуть.

В руках Кэнии, как память о ночи, осталось сияющее Луною полотно, размерами едва ли большее, чем обычный платочек.

— Довольно таки мало, для целый ночи работы… — выдохнул Альфонсо.

Кэния подошла к нему, обняла за плечи, и, поцеловав в лоб, молвила:

— Шитье из лунного тумана, тяжелая работа даже и для меня…

В это время, туман рассеялся, и обнаружилось, что болото совсем небольшое: до противоположного берега было метров пятнадцать, и там за камышом, высилась черная стена леса из-за которой уже восходила заря.

— Как красиво, — тихо молвил Альфонсо и тут услышал шепот Кэнии:

Любуясь, чувствуя близость друг друга, в восторге, простояли они до тех пор, пока над лесом не взошло солнце, и все (даже и болото), засияло ярко и празднично. Во все горло славили новый день лягушки, а в синеве небесной — птицы.

Все время рассказа, Кания нежно обнимала юношу за плечи, и вот, при последних словах, поцеловала, и тихо-тихо зашептала:

— А какую ты печальную историю рассказал…

— Да, да! — подтвердил Альфонсо, на глазах которого выступили слезы. — Одна из самых любимых моих историй! Но, когда я только начал рассказывать ее, я и иные вспомнил — не менее прекрасные. Да, да… Вот позволь…

— Хорошо — только, все-таки, пойдем к дому. По дороге и расскажешь.

Они пошли по лесной тропе, и Альфонсо быстро говорил:

— Вот до этого я все метался, сам не знаю чего хотел, а теперь нашел — это ты, Кэния, и звезды. Вот слушай… — но тут он остановился; и, с нежностью взглянув на нее, продолжил. — Нет, нет — ничего не стану рассказывать! Я чувствую — ты хочешь что-то сказать… Пожалуйста, пожалуйста — говори! Мне дорого каждое твое слово.

Печальная улыбка украсила лицо девушки; и негромким голосом молвила она:

«То было в начале сентября две осени назад, когда опадали первые яркие листья, и весь лес шелестел от ветра, сиял от солнечных лучей. Я в одиночестве шла по этой тропинке, и слышался мне, среди шепота листьев печальный голос:

— Иди за мною… иди за мною…

Вслед за этим голосом, свернула я с тропинки и вскоре вышла на поляну, над которой высился сияющий чернотой камень. На камне том сидел ворон, смотрел непроницаемыми своим оком на меня, и, когда открывал клюв, то и вылетал этот печальный шепот: „Иди за мною…“ — и, словно в воду, в камень нырнул. Еще несколько шагов, и вот настал мой черед прикоснулась к черной поверхности — она расступилась, обволокла меня, и понесла, как река маленькую щепку.

В черноте стал появляться бордовой свет, и тогда ворон развернулся. полетел на меня, стал расти — обратился в дракона, распахнул пасть — поглотил меня, наступила непроницаемая тьма…

Потом очнулась я на полянке — на той самой, где привиделся мне камень… Листья сыпались неспешно, спокойно…»

Кэния помолчала некоторое время потом, задумчиво молвила:

— Странно, что происшествие это — только теперь вспомнилось…

Альфонсо, все пребывая в восторженном, влюбленном восторге, восклицал:

— Клянусь, что никогда не оставлю тебя, любимая!.

В это время раскрылось пред ними поле, в ближней части которого красовался домик Кэнии, а в дальней, на взгорье, под пологом другого леса, проходила пустынная дорога. Синело небо, возносилась Минельтарма; травы ярко зеленели, и сияли среди них радуги цветов…

Но что-то было не в порядке — какая-то тревога чувствовалась.

— Птицы не поют. — шепотом молвила Кэния, и Альфосо, который осторожно положил руку к ней на плечо, почувствовал, как вздрогнуло ее тело.

Тут девушка протянула руку на восток, туда, где поле расходилось вширь, и стояли там, точно девицы в хороводе, с дюжину высоких и стройных берез. С той стороны заполоняла небо черная туча; видны были клубящиеся ее уступы; видно было, как наполняли ее из глубин багряные отсветы, однако молний не вырывалось; и вместо прохладного ветра, предвещающего живительный дождь, налетало иссушенное дыхание какого-то умирающего в горячке, в бреду великана.

А как стремительно эта тьма надвигалась! Вот только у горизонта была, а вот уже бросила непроницаемую тень на хоровод берез…

— Бежим к дому, за оружием! — выкрикнул Альфонсо, но Кэния отвечала ему, голосом мрачным. — Это — сама судьба. То, что привиделось мне тогда, в осеннем лесу, свершится теперь. Черный ворон поглотит меня.

В это же время подбежал Сварог, а за ним — Сереб, но девушка, кричала им, сквозь все нарастающий грохот:

— Повернитесь и бежите! — но они оставались на месте. Тогда девушка крикнула. — Я приказываю вам — бежите прочь!

В это время тень пала и на них; и тут же мир стал выжженным, призрачным. Тьма сгущалась.

— К дому! — выкрикнул Альфонсо.

А тьма, метрах в ста от них стала закручиваться в две колонны — колонны эт наполнились густым черным цветом, и стали крыльями; затем, между ними набухло из тьмы тело, и вот уже черный ворон, едва ли меньший, чем дом Кэнии, взмахнул крыльями и устремился к ним.

И тогда вспомнилось Альфонсо все то, что казалось незначимым, после знакомства с Кэнией — вспомнилось и восшествие Менельтарму, и «темный друг», и договор с ним.

А тут еще, точно раскаленное железо, коснулось ладони его; он посмотрел на руку — на указательном пальце распахнулось непроницаемое воронье око.

Ворон неестественными скачками, как картина, в одном месте стираемая, а в другом прорисовывающаяся — приближался.

В голове Альфонсо звучали такие слова:

— Ты — величайшая надежда этого мира, осмелился не только не взять трех своих братьев, но и остановиться в этой лачуге, ничтожной феи!

Альфонсо взглянул на Кэнию, и эта девушка казалась, как никогда хрупкой, как никогда прекрасной.

Альфонсо шагнул навстречу ворону и выкрикнул.

— Ты за мной пришел, а ее не смей трогать!

В ответ — спокойный голос:

— Ты должен понести наказание за то, что свернул с истинного пути…

— Эй — не тебе решать, какой путь для меня истинный, какой — нет. Я человек, и я свободен — я не твой раб!..

Тут ворон сильно взмахнул крыльями; и набросился на дом Кэнии — с размаху ударил и когтями, и крыльями — раздался оглушительный треск — полетели переломанные, объятые пламенем бревна. И тут же, из-под под пламенеющих обломков стремительно вырвался с таким трудом сотканный парус. Легко пронзил черную массу, на мгновенье выпустил веер лучей купола небесных. Но вот вновь тьма, в ней, точно кровоточащие раны, извивались языки пламени, пожирающего останки дома, и во тьме этой, с гневным лаем бросился на призрачного ворона Сварог и был испепелен одним прикосновением его крыла.

— Прочь нечистый! — выкрикнула Кания.

— Молчи, молчи, жалкая фея, не знающая ни своих родителей, ни дома!..

И тут ворон оказался прямо пред ними; навис черной горою, и веяло от него таким жаром, что жгло в легких, что глаза слепли, и, казалось, еще немного и вспыхнут они.

Тут воздух, вокруг Альфосо закружился, калеными, незримыми щупальцами его обхватил, сжал; стал поднимать все выше и выше, пока не оказался пред ним, это непроницаемое воронье око.

— Нет, нет! — отчаянно кричал Альфонсо. — Отпусти! Слышишь ты! Отпусти! Пошел прочь! Я не желаю иметь с тобой дела!

— Ты, верно, забыл, что ты избранный! В тебе сила, с которой можно преобразить весь этот мир, ты сможешь править и им, и звездами; самих Валаров ты сметешь — да и тут не остановишься, и самого Иллуватора снесешь… И что же я вижу: ты останавливаешься в доме какой-то девки, у которой память отшибло; ты, как дурак, хочешь провести, за вышиванием какого-то жалкого паруса всю свою жизнь! Весь свой пламень угрохать на житье с нею?!.. Ты погрязнешь в ничтожном, не достойном тебя житейском болоте — ты совершишь величайшее преступление — свой дар обратишь в ничто, а сам станешь еще одним жалким человечишкой о котором и не вспомнит никто, в то время как смог бы вырасти выше этого тирана-Иллуватора. Чего же ты хочешь — захватить весь пламень творения, или прозябать здесь?!.. Отвечай!

Казалось, всю душу Альфонсо искрутили, вывернули, изожгли; казалось, и живого места там не осталось; все трепетало — все жаждало слиться с этой силой, достичь того, о чем она так, изрывая его, вещала. Но, все-таки, он нашел силы ответить:

— Оставь… Слышишь — я был счастлив, я не хочу ничего захватывать. Чтобы чувствовать силу, чтобы быть Создателем, не обязательно, кого-то свергать, чем-то владеть… Я уже владею… В любви сила…

Но усталым, жалким казался голос Альфонсо, и, когда последние силы покидали его, раздался голос Кэнии — он подобен был могучему радужному валу, вырвавшему Альфонсо из тьмы на землю.

Голос этот, точно живая вода, полил изожженные воспоминания Альфонсо. И, все то, что испытал он среди звезд, а потом — на болоте — все это так ярко пред ним поднялось, что он почувствовал прежние силы; и ясным взором взглянул на отпрянувшего ворона, поднялся на ноги, и, заслоняя собой Канию, выкрикнул:

— П-шел прочь, жалкий каркун! Не смей даже приближаться сюда!

— К-рааааар!!! — от этого вопля сотряслась земля, и голос, столь же яростный, как был голос Кании светлым, огненным, раскалывающим молотом рухнул на них:

— Ты вберешь в себя все эти бездны! Ты поглотишь в себя Иллуватора! Ты создашь новый, более счастливый мир! Иди же ко мне! Иди! Иди! ИДИ!..

В дрожащем, мертвом воздухе подняла Кэния легкие свои руки, и вновь запела:

Слова эти были для ворона сильным ударом, он перевернулся, отскочил на многие метры, врезался в землю, и выжег в ней черную борозду — но вот вновь взвился в небо — из глаз его вырвались струи бордового пламени.

А девушка вложила в последнюю все силы — она знала, что, либо отгонит ворона, либо. Теперь она могла только прошептать: «Сереб!..» — и вот уже несется конь с лунною гривой.

Пламень двумя стремительными дугами пронесся по полю, и отрезал дорогу к отступлению. Теперь они окружены были сужающейся бордовой залой.

Альфонсо стоял, обняв Кэнию. Властный голос пророкотал:

— Я никогда не оставлю тебя, любимая! Слышишь?! — стонал Альфонсо, крепко-крепко обнимал ее, кажущееся прохладным тело, а она целовала его в губы…

Ворон, видно собравшись силами, запел очередное заклятье:

Кания задрожала — видно, опять приняла она на себя всю темную силу этих слов; и Альфонсо чувствовал, как прерывисто, как слабо бьется теперь ее сердце — в ярости повернулся навстречу ворону, и яростным, сильным голосом запел:

Альфонсо шептал Кэнии, что ничто, даже и смерть не разлучат их теперь, а ворон издал пронзительный стон; и кровавые жилы по его плоти растеклись — казалось, еще немного и он разорвется на части; и грянет торжественный солнечный водопад; но последнего удара не последовало — слишком истомились Альфонсо и Кэния.

И тогда отростки тьмы вновь обвили Альфонсо; потянули вверх — они сжимали его до треска кости, а властный голос дребезжал: «Отпусти ее… откажись…»

— Нет!.. НЕТ!!! — вырывалось из Альфонсо, но то были вопли отчаянья — он уж чувствовал, как раскаленные щупальца обвились по рукам его, и разжимают пальцы; а Кэнию, напротив, отталкивают к земле.

Альфонсо висел вниз головою, и казалось ему, будто Кэния стоит на объятом пламенем небесном своде. Да — пламень уж объял ее ноги; вот взметнулся по платью; вот коснулся лица…

— Пусть и меня сожжет, пусть! — орал юноша. — Я не боюсь! Мы вместе пойдем к звездам!..

Пламень грыз его руки, и величайшего труда стоило Альфонсо их не разжимать. Он еще смог приблизиться к этому, уже объятому пламенем лику, как сжимающие его щупальца, рванули его с такой силой, что он не смог удержаться — закричал страшное: «НЕТ!» — и одновременно тем, из сожженного кармашка Кэнии выпорхнул сшитый ею в последнюю ночь кусочек звездного паруса; в рот Альфонсо; прохладой по его жилам растекся, и появились в нем было силы для новой борьбы, но тут черный вихрь развернул его с такой скоростью, что что-то хрустнуло в его теле, и он уж больше ничего не видел, и не чувствовал…

В это время, перед адмиралом Рэросом и старец Гэллиосом, которые провели в дороге весь предыдущий день, и последовавшую ночь, открылись прибрежные утесам, о которые грохотало, взметая белую пену море, там же красовалась мягким переливчатым светом одна из Нуменорских крепостей. Видны были мачты кораблей, а, так же — полнящиеся ветром паруса среди пенного, ветряного моря.

На вершине холма всадники остановились, и адмирал Рэрос молвил:

— Корабль Альфонсо на месте.

— Да… Надо нам было остаться где-нибудь неподалеку от домика той феи… Вот уж принял мудрое решение… Эх — старик!.. А теперь смотри, друг мой!

Рэрос обернулся, и увидел, что далеко-далеко — там, где едва поднимался над грудью материка синеющий выступ Менельтармы, клубилась, кажущаяся с такого расстояния тонким саваном, тьма.

— Это как раз возле ее дома… — упавшим голосом молвил адмирал. — И там, мой сын, так ведь?

— По крайней мере, он был там. — вздохнул звездочет. — Но теперь то, как не скачи — мы поспеем туда уже много позже исхода, каковым бы он не был.

— Я, все-таки, должен быть там… Пойми меня, как отца.

— Хорошо — скачи. Быть может, еще найдешь его. Ну а я — стану дожидаться в этой крепости.

Они попрощались и Рэрос во весь опор погнал коня на запад по пустынной дороге, которая, словно стрела, протягивалась от Менельтармы, до этой восточной оконечности Нуменора.