Восемнадцатый скорый

I

Парта Сергея Мальцева, ученика шестого класса, в первом ряду. Самая первая. И под самым окном. Многим хотелось бы сидеть тут. Не потому, конечно, что парта стоит первой (на первой труднее списать, но Сергею этого и не нужно — своя голова пока соображает). Парта хороша тем, что стоит у окна. Надоело смотреть на доску, смотри в окно. Делать, конечно, это нужно умело, так, чтобы учитель не заметил. Там, за окном, чего только не увидишь…

Сергею, например, очень нравится его место в классе. Вот сейчас можно встать и открыть форточку — занимаются они уже третий урок, в классе душно, — а самое главное, он посмотрит: какое там небо?

— Анна Ванна, я форточку открою, — вдруг предлагает Сергей, — прямо дышать нечем..

— Что ж, открой, — соглашается она, недовольная тем, что Сергей прервал ее объяснения.

Форточка, окаянная, как нарочно, поддается с трудом. Рамы новые, хотя школа старая, штукатурка снаружи обвалилась, и видать черные бревна и мох в пазах… Обещают новую школу построить. Но что-то там туго с деньгами. Так что, видимо, другим ребятам учиться в новой школе, а уж никак не Сергею. Жаль, конечно.

Форточка наконец поддалась, и по голове Сергея, забираясь за пазуху, щекоча спину, прокатился ком морозного воздуха. Сергей приподнялся на цыпочки, жадно заглатывая воздух, радостно и шумно вздыхая. Небо за окном чистое. Синее. Просторное. Сегодня уж точно будут летать. День вон какой.

— Спасибо, Мальцев! Садись!

Сергей нехотя отпрянул от окна, за которым разгорался прекрасный мартовский день, нехотя перевел взгляд на рыжую доску, по которой математичка торопливо стучала мелом, показывая решение новой задачи. Хоть и понимает Сергей — нужна летчику математика, но не может сосредоточиться, слушать внимательно. Чувствует, стал каким-то рассеянным. Хотя рассеянность эта летчику совсем ни к чему. Она даже вредна ему. Рассеянными могут быть академики и писатели. Летчик должен быть всегда собранным, готовым в любую минуту ко всяким неожиданностям.

Сергей снова выглянул в окно, Посреди неба разволакивался белый волнистый след. «Летают!» — встрепенулся Сергей. Он знал, что они будут сегодня летать. Сергей привалился к спинке парты, чтобы получше видеть, чтобы иметь побольше обзора. Появился самолет, похожий на тонкую серебристую палочку. Он стремительно вкатился в середину неба и прямо тут же начал яростно кувыркаться и крутиться, блестя металлом на солнце. Он то падал с неба и несся к земле, то почти у самой поверхности выравнивался и начинал круто, почти отвесно забираться наверх.

«Во дает», — подумал радостно Сергей. Он представил себя на месте летчика и то, как он держит штурвал, нажимает кнопки и как самолет послушно выполняет его приказания. Штурвал от себя — вниз, штурвал на себя — вверх. И ветер, один только ветер, свистит и течет по крыльям. И вокруг только небо, в котором ты один, в котором никто ни в чем не мешает тебе. Ах как это должно быть хорошо! Падать и парить! Падать и забираться круто, отвесно вверх, зажмурив глаза, дыша тем незнакомым и, конечно, особым воздухом поднебесья, чувствуя свою ловкость, свою силу.

— Ты чего дергаешься, — прошептал жалобно сосед Тальянов, отодвигаясь на край парты.

— Глянь, что он выделывает, — шумно выдохнул Сергей.

— Кто?

— Реактивный!

— А, — сказал Тальянов и осторожно покосился на окно.

— Во, во. Видел!

— Что там, Мальцев?

— Анна Ванна, там самолет, реактивный. Фигуры высшего пилотажа делает, — сказал Сергей, испытав при этих словах необъяснимую гордость. Будто бы тот пилот — его напарник. Будто они там в небе попеременно, друг перед другом стараются.

В классе разом зашумели, все подались к окну.

— Тише, дети, тише, — укоризненно сказала учительница. — Вы что же, самолета не видели? А ну по местам! И смотрите на доску. И ты, Мальцев, тоже. Кто собирается стать летчиком, математику должен знать на отлично. Без геометрии не взлетишь и не сядешь. Она всему основа.

Шумилина любила свой предмет и не упускала случая лишний раз подчеркнуть все достоинства точных наук. Сергею от этого порою становилось скучно. Неужели полет этих прекрасных машин держится только на точных расчетах? Что-то есть и помимо них…

Самолет тем временем успел исполосовать небо вдоль и поперек. Белый инверсионный след за самолетом тянулся, как нитка за иголкой. Самолет круто забирался вверх, становясь все тоньше и меньше. «И как только летчик выдерживает, — подумал Сергей. — Даже вот так просто, когда следишь за ним, и то голова кружится. А у него, летчика, и подавно». Но у Сергея, например, голова крепкая. Летом, после четвертого класса, он в пионерском лагере был. Тушил костер палкой, размахнулся что есть силы и по затылку себя чесанул. Там, на конце палки, корявый сук был. Кровь ручьем текла. Когда он прибежал к лагерной врачихе Серафиме Ефимовне, она заохала, заахала — заколыхалась большим телом. Таким он страшным, видать, был. Врачиха смазала рану йодом и целый час зашивала. Так он за все время даже ни разу не вскрикнул. Правда, потом целую неделю с забинтованной головой ходил. Но зато все ребята смотрели на него с уважением. А повариха тетя Поля, как раненому, каждый раз в обед добавку компота давала. Будь у него голова слабой, так он бы тогда, в лесу, сознание потерял. А он хоть бы хны!

Но где же самолет? Сергей поискал глазами. Но самолета нигде не было видно. Должно быть, он уже отлетал положенное и вернулся назад на свой аэродром.

Реактивные над их поселком появились в ту зиму впервые. Ясный день — они тут как тут. И летают себе, кувыркаются, оставляя в небе белые завитушки, черкая, полосуя небо. Одни улетят — на их место другие. Юрка Должиков из десятого класса сказал, что у реактивных здесь зона, что они тут фигуры высшего пилотажа отрабатывают. Юрке можно верить — он сам в городе, в аэроклубе занимается. За ними — десятиклассниками — каждую субботу в двенадцать часов зеленый аэроклубовский автобус приезжает. И они вшестером важно садятся в него и — привет! И с уроков их всегда отпускают. Директор им ни слова. Как-то всю школу послали в колхоз сорняки полоть. Поблажек ни для кого не было, а ребят и тут отпускали в аэроклуб. Вот ведь жизнь какая у них. После прыжков с парашютом всегда белым хлебом с маслом кормят, сверху еще и сахаром посыпают. Для того, чтобы они в весе не теряли. Весной, рассказывал Должиков, они самостоятельно начнут летать.

Сергей вздохнул. Завидовал он Должикову и его дружкам. Он тоже, когда пойдет в десятый класс, в аэроклуб запишется. Сергею вдруг становится весело при этой мысли. Он будет летать! Будет!

Снова показался самолет. Реактивный был так высоко, что казалось, будто стоит на одном месте. «Хорошо ему там», — подумал Сергей о летчике. Он представил себе его. Конечно, молодой, красивый. И смелый. Представил так ясно и отчетливо, что увидел и лицо пилота. Доброе. Сильные люди злыми не бывают. Глаза веселые, зорко всматриваются в многочисленные приборы…

Сергею казалось, что над их школой всегда бывает один и тот же самолет. И быть может, он прилетает сюда не случайно, быть может, пилот догадывается о том, что в этой школе учится он, Сережка Мальцев, который тоже будет летчиком.

Сергей не спускал глаз со своего самолета. Вот он сверкнул на солнце и, словно с отвесной горы, помчался вниз. Все ниже, ниже, ниже, с каждой секундой увеличиваясь в размере. Вот уж и совсем низко. Так низко, что видать и крылья, и хвост. Но что же это он делает? Ведь он может врезаться в землю. Сергей ощутил тревогу и холод в груди. Вот он уже над самым лесом. Или летчик не видит? Да что же он… Сергею показалось, что синие зубья елок, стеной стоявшие за поселком, будто бы торопливо раздвинулись, пропуская самолет. В лесу тяжело бухнуло, грохнуло, землю тут же тряхнуло, стены школы качнулись, затренькали стекла.

— Он упал! — крикнул Сергей, выскакивая из-за парты.

Шумилина от испуга обронила мел:

— Мальцев! Батюшки, что с тобой?

— Он упал. Летчик на реактивном…

Сергей рванулся к задней парте, где стояла вешалка, где висела его старая фуфайка.

— Мальцев, ты куда? — удивилась Шумилина. — Уж не в лес ли?

Сергей выдернул из-под груды одежды фуфайку и, закусив губу, бросился к двери.

— Сережа, — нерешительно окликнула Шумилина. Но он уже не слышал. Он сейчас думал только о нем. Там, в лесу, летчик! Его летчик, который, быть может, лежит в снегу, которому нужна помощь.

Сергей слышал, как сзади хлопают парты, как ребята, шумя и толкаясь, следом за ним выскакивают из класса.

II

На станции, у переезда урчали зеленые вездеходы. Их было три. «Уже успели приехать», — подумал Сергей. Полосатый шлагбаум тотчас дрогнул, пропуская машины к лесу.

В кузовах вездеходов тесно, спиной к бортам сидели солдаты в серых бушлатах, в шапках-ушанках. Сергей решил выскочить наперерез машинам и прицепиться за какую-нибудь. Он научился цепляться за машины прошлой зимой, когда мать наконец купила ему коньки. Катка у них в поселке не было, пруд всю зиму был завален снегом, потому они бегали по дороге, цепляясь самодельными проволочными крючками за кузова проходящих машин.

Он вообще-то сделал правильно, срезав угол, но зато бежать пришлось по целине. Хоть сверху наст был жестким, Сергей все же то и дело проваливался и набрал полные валенки снега. Он выскочил к дороге, но последний вездеход, обдав холодной снежной пылью, уже скрылся за поворотом.

Он хотел выиграть, бросившись сюда, напрямик, а теперь выходит, что все ребята обошли его. Все. Даже Тальянов. Надо же. Тальянов и то будет там, у самолета, раньше его.

Сергей вытер лицо шапкой и бросился догонять ребят. Он бежал теперь мимо длинного забора Заготзерна. Под низкими крышами складов, как нанизанные на нитку, жались друг к другу голуби. Он никогда не думал, что вокруг Заготзерна такой длинный забор. Но где же он будет искать в лесу самолет? Да и как сами солдаты найдут его? Лес ведь такой большой! До самого Энска идет! И еще дальше — да Белоруссии. В этих лесах во время войны партизаны от немцев прятались. Немцы даже лес термитными снарядами жгли, чтобы партизан выжить. Сколько таких горелых мест они с ребятами находили. Целые поляны. И никакие деревья там до сих пор не растут. Зато, правда, много ягод. И все крупные, сладкие.

«Вездеходы, должно быть, пошли по дороге на Будановку, — думал на бегу Сергей. — Значит, самолет упал где-то там».

По большаку до Будановки километров семь, но тут где-то должна, быть другая дорога. По ней будановские ребята ходят к ним в поселок, в школу. В Будановке только семилетка. Другая дорога почти в два раза короче. Она, правда, не в самую Будановку ведет, всего лишь на Уваренку, но это уж совсем рядом. А может быть, самолет и упал где-нибудь между Будановкой и Уваренкой?

Хотя в лесу ветра не было, дубовые листья, скрученные в трубочку, шуршали так, словно кто-то тер их, между пальцами. Сергею вдруг показалось, что на этой дороге он не один. Он догадался об этом по свежим отпечаткам новых галош. Шаги у бежавшего были широкими. Но кто бы это мог быть? Кто? Впереди, оказывается, пер Баранов.

Он шел, как паровоз, отваливая на сторону белые клубы пара. Серега-то думал, что только он один сообразит бежать этой дорогой. Он совсем забыл, что Баранов ходил сюда за бронебойными патронами. Потом и им это место показывал. Видимо, здесь, в лесу, у, немцев склады с боеприпасами были. Каких только патронов они не находили тут. Сергею больше всего нравились трассирки, когда те со свистом вылетают из костра. Совсем как на войне. Вокруг темень, и лишь, трассирки красными пунктирами прочеркивают ночь. Ну и Баранов! Первым захотел у самолета быть.

Серега наддал. Сердце отчаянно колотилось. Баранов, видимо, услышал его, оглянулся и затопал еще быстрее, петляя, как заяц, между деревьями. Ну и зараза!

Баранов был старше Сергея и выше на целую голову. К ним, в шестой, он пришел по второму разу. Он дальше всех бросал на физкультуре гранату. Быстрее всех бегал по кругу. По физкультуре он был круглым отличником. А так вообще из двоек не вылазил. Сергей не помнил, чтобы Баранов когда-либо к доске выходил. В самом начале урока предупредит: меня не спрашивайте. И потом весь урок сидит себе щурится хитро. И безразлично Баранову, что там ему за его отказ поставят. Кол или двойку.

Но зато как ходит Баранов на лыжах! Это надо видеть. Поначалу он все это делает с неохотой. Вяло продевает валенки в ремни. Вяло трогается с места, раскачиваясь, как гусь, из стороны в сторону, слабо попихивая палками. Всем даст обойти себя. Ну и ребята, конечно, стараются, выкладываются, потеют, как мыши. И вот тут-то Баранов вдруг как накатит, как пойдет стучать своими палками по задникам лыж, требуя дороги, разбрасывая зазевавшихся по сторонам. И, как всегда, первым финиширует.

С Барановым тягаться пока рановато. У них в школе ребята даже в восьмом классе ниже Баранова ростом и, вообще, в плечах поуже. Сан Саныч — их школьный физрук, как-то сказал: «Я тебе, Баранов, советую метанием молота заняться. Из тебя отличный метатель выйдет». Ну и Баранов рад стараться. Каждый день в портфеле с собой гирю приносит. На перемене прикрутит к этой гире проволоку — и молот готов. Теперь к гимнастическому бревну и не подойти — там Баранов тренируется. Очертит круг и давай крутиться с этой гирей на проволоке. Крутится, крутится, потом как швырнет. Даже не смотрит, куда летит его молот. Раз было Женьку Машина из третьего класса чуть не пришлепнул. Гиря пролетела мимо уха, а проволока по лицу Женьку крепко мазанула. Бедный Женька чуть заикой не остался.

Неужели он не догонит Баранова? Как назло, и в боку закололо. Но тут вдруг неожиданно Баранов притормозил. «Что-то там заело у него? Ага, калошу потерял, — радостно подумал Сергей.

— Дорогу! — крикнул он, настигая Баранова, но тот встал как каменная стенка. Не объехать, не обойти. Не в снег же лезть! И Серега толкнул Баранова, рассевшегося со своей калошей. Оглянувшись, он увидел, как тот погрозил кулаком. Но теперь он был нестрашен. Серега вдруг почувствовал, что Баранову не догнать его. Бок отпустило, и обрадованный. Сергей еще сильнее заработал локтями, выбросив совсем Баранова из головы, снова думая о летчике, о его серебристом самолете. Бог с ним, с самолетом, — новый построят, сам был бы жив. Даже если и ранен, не страшно. Лишь бы был жив…

Дубняк кончился. Открылась Останина поляна, куда они ходили весной за щавелем. Дорога пошла вниз. Где-то здесь слева должен быть лог, в котором весной уйма всяких первоцветов, подснежников, куриной слепоты. Но больше всего Сергею этот лог запомнился своими березами, что стоят поверху, по скату. Выберешь самую высокую, самую гибкую, заберешься на верхушку — дальше уже и лезть некуда и, крепко сцепив пальцы на стволе, бросаешься вниз! Как на парашюте! Приземлишься, толкнешь слегка ногами землю, переберешь быстро руками по стволу и плавно пойдешь кверху.

Сергей услыхал где-то сбоку урчание вездеходов и очень обрадовался этому.

«Но если самолет упал в одном месте, — подумал Сергей, — то летчик на своем парашюте должен приземлиться в другом». И эта догадка охладила его. Самолет тяжелый, а летчик легкий, его обязательно в сторону отнесет. Он вспомнил, как прыгают из реактивных самолетов. Совсем не так, как из обычных. Если в обыкновенном самолете фонарь отбросил, вылез на крыло и прыгай, то тут так не выйдет, потому что у реактивного совсем другая скорость. Там, если высунешься, голову запросто оторвет воздушной струей. На реактивных специальные приспособления — катапульты поставлены. Они выстреливают летчика! Как из пушки! Вместе с сиденьем! Так и летишь, поджав колени к подбородку. Потом сиденье отпадает и летит само по себе, а летчик сам по себе.

Уже чувствуется запах бензина от вездеходов. Да вот и они сами! Сергей даже хотел закричать: «Милые, подождите, возьмите меня…» Вездеходы двигались по лесу медленно, словно на ощупь, забирая почему-то вправо, к Уваренке. Хотя Сергей своими глазами видел, что самолет упал левее, ближе к Будановке. Нужно им сказать, а то они весь день проищут тут без толку. Сергей нагнал вездеходы, однако кузова их были уже пусты. Солдаты, должно быть, повыпрыгивали на ходу и разбежались по лесу, ища летчика и самолет. За вездеходами бежать не было смысла. Сергей заметил рядом, в осиннике, следы больших солдатских валенок. И бросился по этим следам. Их становилось все больше, они складывались в тропинку, которая уходила в глубь леса. Сергей ринулся туда. Но вдруг кто-то громко окликнул его.

Сергей вздрогнул. Вроде бы никого не было видно. Но тут он заметил в стороне у дерева узколицего солдата с коричневым лицом.

— А ну, назад! Живо!

Сергей хотел было сказать, что он пришел показать им то место, где нужно искать самолет, потому что, кроме него, никто не знает этого. И они могут проискать тут до самой ночи. А он своими глазами видел, куда падал самолет. Но солдат грозно и неотвратимо надвигался на него. Бежать навстречу солдату было глупо, и он прыгнул в сторону.

— Стой! — закричал солдат.

Сергей вдруг вспомнил, что за спиной у солдата автомат. А вдруг стрельнет? Ему стало страшно. Но тут он подумал, что все-таки по таким, как он, не стреляют. Он же не взрослый. И он не шпион.

Солдат не стрелял. У него был другой план, Сергей слышал, как солдат, тяжело сопя, задевая автоматом деревья, бежит следом за ним. И Сергей думал, что было бы лучше, если бы солдат что-нибудь крикнул ему, чем гнаться вот так молча. Но тут он увидел, что бежать дальше некуда. Он неожиданно выскочил на поляну, окруженную со всех сторон солдатами. После долгого бега все перед глазами прыгало и скакало. Он только и успел разглядеть, что лесная черная земля разбрызгана во все стороны. И эту черную землю солдаты ворошили руками, ковыряя в ней лопатами. Еще Сергей заметил поваленные и порубленные деревья, еще ему показалось, что на двух сросшихся осинах будто бы трепетали легкие кисейные лоскутки. Но он не успел рассмотреть, что же это такое?

Нагнавший солдат крепко схватил его за плечо. Он попытался вырваться, но было бесполезно. Легко поддав под зад коленом, солдат повел его прочь от поляны.

И тут Сергей увидел, что по кустам уже встали автоматчики и вовсю гонят ребят, которые успели подбежать. Он увидел своих.

— Эй, Малец, что видел? — подвернулся Баранов.

Сергей обычно злился, когда его называли так. Хотя прозвище произвели от фамилии, и, казалось, чего уж тут обижаться. Но на этот раз его окликнул Баранов, у которого он, Серега, за сегодняшний случай, был как бы еще в долгу.

Сергей хотел огрызнуться: сам сходи да посмотри, но потом передумал. Баранову так не стоит отвечать. Да и ребята придвинулись все к нему, ожидая, что он им скажет. И Сергею вдруг неожиданно захотелось соврать, сказать, что он все, все видел: и самолет, и летчика, — все равно там ведь никого из ребят не было.

Ребята ждали. А он лихорадочно соображал, что бы сказать. Но так ничего и не придумал.

— Ничего там нет, — угрюмо сказал он. — Там одна земля разворочена. И на дереве клочки какие-то…

— Ну это самолет землю раскидал, как бахнулся, — предположил Баранов, — а клочья на дереве — может, парашют от летчика. Сам-то он разбился.

На Сергея как бы накатила тяжелая волна.

— Врешь, — сказал он, — летчик в другом месте. Он успел выпрыгнуть.

— Ха, — сказал Баранов. — Выпрыгнул! Для этого высота нужна. Он вместе со своим самолетом грохнулся.

У Сергея похолодело внутри. За всю дорогу, пока он бежал сюда, ему ни разу не пришло в голову, что летчик мог погибнуть.

— Если бы даже он и выпрыгнул, — сказал Баранов уверенно, — то все равно парашют не успел бы раскрыть. К тому же у них, у летчиков, не принято бросать свой самолет. У них, как у моряков, — до последнего. Они всегда стараются самолет спасти. А тут — реактивный. Ты знаешь, сколько один такой самолетик стоит. То-то же! Сотню таких школ, как наша, даже больше.

— Я сам видел, как летчик прыгнул, — сказал Сергей, напрягаясь, удивляясь тому, что говорит.

— Бреши больше! — присвистнул Баранов.

— Видел! — выкрикнул Сергей, сам вдруг поверив в правдивость своих слов.

— Поклянись матерью, — потребовал Баранов.

— При чем тут мать! Я сам видел.

— И я видел, — оказал парень.

Сергей только сейчас заметил неизвестно откуда взявшегося маленького рыжего паренька. Сергей впервые его видел. Должно быть, потому, что этот парень был из будановских.

Баранова, видимо, озадачил такой поворот дела. Он внимательно окинул будановского парня, потом требовательно предложил:

— Ну, если видел, покажи, куда он выпрыгнул.

Парень замешкался. Но тут на помощь пришел Сергей.

— Туда, — махнул он устало в сторону солдат.

— Ага. Туда, — эхом отозвался парень, подвигаясь одним боком к Сергею, как бы спеша вступить с ним в негласный союз.

— Брешете вы все, — сказал Баранов, словно уличив их во лжи, мгновенно теряя к обоим интерес — Грохнулся летчик со своим самолетом. Был бы жив — давно объявился. Не тайга же тут у нас.

Баранов вытащил из штанов мятую пачку «Севера». Все знали, что Баранов курит. И когда он, посреди урока, тянул вверх руку, просясь выйти, Шумилина понимающе улыбалась: «Покурить захотелось, Николай Петрович?» — «Да ну что вы, Анна Ивановна, — возражал Баранов, — живот что-то болит с утра. Честное слово!» Но когда он возвращался из уборной, от него, вовсю несло табачищем, И хотя Баранов сидел сзади Сергея, через две парты, казалось, что он рядом — до того прокурится!

— Он тут, в лесу, — сказал Сергей. — Он, может, раненый и не может выбраться из своего парашюта, а вы языки чешете! Пошли искать, — сказал Сергей, сам удивляясь этому повелительному тону, уверенный, что ребята пойдут за ним. И ребята уже тронулись за ним следом, как в эту самую минуту над их головами, над лесом затрещал мотором двукрылый самолет. «Кукурузник»!

Уж не собирается ли он садиться? Точно! Покачал крыльями и сделал круг. Только как он сядет! Поляна не такая уж большая. Даже, наоборот, совсем маленькая. Да он, кажется, собирается сесть на дорогу?

Сергей торопливо начал озираться по сторонам. Сейчас самое время забраться на хорошее дерево, что повыше. Оттуда хоть что-нибудь можно увидеть. Сергей выбрал березу в густых ветках, в суках, с удобным оплывшим комлем и, ходко перебирая руками, от которых дерево чутко вздрагивало, осыпая его холодящим снегом, полез вверх, к самой макушке. Глядя на Серегу, и Баранов начал карабкаться по соседней березе. Но Баранов был тяжелее Сергея, а береза тоньше, пожиже его, Сережкиной, и потому на середине она начала потрескивать. И Баранов застыл, словно дятел, в нерешительности, А Серега забирался все выше и выше, перебирая руками, подтягиваясь, крепко обнимая ствол ногами, ловко прижимаясь к нему грудью, горячим лицом. При каждом новом толчке за шиворот сыпался снег, холодя тело.

Сверху, с березы, Сергею хорошо была видна и поляна, и дорога, правда, не вся, а та, что вблизи. Самолет затурхал, резко изменил свой звук, засопел и прямо прошел у него над головой, обдав ветром и поднятым с земли снегом.

Самолет, перевалив через деревья, сел на дорогу. Солдаты тотчас забегали, засуетились по поляне. Сергей обломал ветку, качнувшуюся перед лицом, чтобы получше все видеть. Тут на поляну выбежал большой и высокий человек в шлеме, комбинезоне, унтах, в поднятых на лоб очках.

По тому, как солдаты вытянулись при виде этого большого и толстого человека, было ясно, что прилетевший на «кукурузнике», может быть, сам генерал. Но толстый летчик как-то отчаянно махнул рукой, мол, к чему все это, и побежал на середину поляны, туда, где чернела яма, где во все стороны была разбрызгана земля.

— Что там, Мальцев? — нетерпеливо спросил Баранов, который ничего этого не мог видеть.

Но Сергей и сам не мог понять, что там делается на поляне, потому что открывшаяся на время поляна снова оказалась загороженной спинами солдат. Он видел, что солдаты бегают, подтаскивают на поляну охапки хвороста, ломают ветки деревьев. Затем увидел, как из-под рук ловко увернувшегося солдата, из середины кучки хвороста тихо ударило вверх пламя.

— Костер зачем-то зажгли, — сказал Сергей…

— Костер… — удивился Баранов, — должно быть, землю оттаивают, чтобы легче копать было. Они, реактивные, глубоко в землю уходят. Ты внимательно смотри, — потребовал Баранов.

Сергей и так не спускал глаз с поляны. Он видел, как большой, толстый летчик вдруг встал на колени, чуть ли не касаясь лицом земли, потом быстро распрямился и, не глядя ни на кого, стремглав пошел сквозь деревья. Туда же, откуда появился.

По деревьям снова прошел шум. Сергей втянул голову в плечи, увидав прямо над собой лоснящиеся обрубки толстых самолетных лыж.

Самолет медленно уходил в сторону города.

— Все ясно, — оказал Баранов, спрыгивая в снег.

Нос у него посинел и еще больше выдался вперед.

— Что тебе ясно? — спросил Сергей, спускаясь со своей березы.

— Все. Нет больше твоего летчика. А потому пошли-ка лучше по домам.

— Идите, — нехотя отозвался Сергей.

Им сейчас овладело такое безразличие, что ничего не хотелось делать. Он побрел прочь от ребят. Неужели то, что говорит Баранов, — правда? Неужели больше нет этого летчика? Неужели он разбился вместе со своим самолетом? А может, он все-таки жив? Бывало же так! Сколько угодно таких случаев. Самолет — падал. Разбивался. А летчик в конце концов оставался в живых.

— Погоди!

Он нехотя оглянулся. Рыжий будановский парень смотрел пытливо.

— А ты, правда, видел, как летчик выпрыгнул с парашютом? Да?

— Ничего я не видел, — сказал Сергей. Ему стало легче от этого признания. — Но просто так он не мог погибнуть. Не мог. Он должен спастись.

Рыжий будановский парень согласно кивнул.

Сергей внимательно посмотрел на своего молчаливого товарища, который безропотно следовал за ним, продолжая, как и Сергей, утопать в снегу, приваливаясь иногда к дереву, чтобы вытряхнуть из валенка.

— А ну, ребята, стойте!

Снова из-за дерева вырос солдат с автоматом.

— Старые знакомые! Вы забыли наш уговор?

— Но, дядя солдат, — сказал Сергей, — может, мы чем поможем вам.

— Пожалуй, что нет, ребята.

— Но, может, он лежит в лесу и ему нужна помощь, — не отступал Сергей.

— Теперь ему уже ничего не нужно!

Сергею вдруг стало страшно от спокойных слов солдата.

— Он погиб? Да?

— Да! Погиб!

— Он не успел выпрыгнуть с парашютом? Да?

— Не успел! Так что давайте — домой.

Они пошли назад. Впереди них, перелетая с ветки на ветку, осыпая легкий снег, торопливо стрекотала сорока, словно спеша разболтать услышанную новость.

— Ну ладно, я пойду, — сказал новый знакомый, стараясь не встречаться глазами с Сергеем. — Приходи к нам, на Уваренку, на лыжах кататься. У нас там Горки.

— Приду, — сказал глухо Сергей.

III

— Эй, парень, помоги-ка!

Звали, конечно же, его. Потому что поблизости никого не было.

Под вездеходом кто-то тяжело возился, и Сергей догадался, что кричали именно оттуда, из-под машины. Лица того, кто копошился под днищем машины, не было видно, лишь торчали большие серые валенки.

— А ну-ка, лезь в кабину, качни руль, — потребовали валенки.

Сергей обрадовался этому неожиданному приказу. Он мигом забрался на подножку, проскользнул по холодной коже сиденья на водительское место и, крепко впившись в руль, начал колыхать его из стороны в сторону.

— Хорош, хорош, — заворчали валенки, — теперь тормоз нажми! Порядок!

Валенки выбрались из-под машины, и Сергей увидел длинного нескладного солдата. Солдат торопливо отряхнул свой бушлат и, складываясь пополам, словно перочинный ножик, забрался в кабину, звонко хлопнув дверцей.

Сергей не знал, что делать теперь ему. И заерзал, задвигался к противоположной дверце, намереваясь выйти.

— Сиди, — приказал шофер, — ты из поселка? Как кончим дело — довезем. У нас тут немного осталось.

Мальцев посмотрел в сторону леса. Тот уже становился сиреневым. Растворялись, теряли свои очертания осины. Там, где стояли березы, наплывал туман. Белый, зыбкий.

Ему вдруг вспомнились белые лоскутки, повисшие на осинах. Неужели это все, что осталось от летчика?

Из леса вдруг громко прокричали. Шофер нетерпеливо открыл дверцу.

— Обедать зовут. Пошли.

Сергей робко, словно боясь, что его снова погонят, поплелся за шофером. Но солдаты словно сговорились не замечать его. На поляне догорал костер, шипел, подтаивал снег. В свете костра Сергей заметил два больших деревянных ящика, доверху набитые землей. Они стояли посреди поляны. Яма, которую в первый раз заприметил Сергей, была торопливо забросана снегом. Еще Сергей заметил, что поляна, сплошь покрыта мелко посеченными березовыми ветками.

— Садись, разведчик, — устало оказал военный в офицерском полушубке, подвигаясь на поваленном стволе березы. Широкий воротник закрывал звездочки на погонах. Были видны лишь две нижние, маленькие, присевшие по обе стороны от узкого голубого просвета.

«Старший лейтенант, а может быть, и капитан? — подумал Сергей. — Капитан!» За приподнявшимся воротником он успел рассмотреть все четыре звездочки.

Получив от шофера ложку, которая была у них одна на двоих, и горбушку хлеба, Сергей прикинул, какая из консервных банок ближе, и несмело потянулся к ней.

Потом ему дали кусок сахара и белую алюминиевую кружку. Чай был прямо от костра. Настоящий кипяток. Сергей натянул на пальцы фуфайку, но кружка жгла сквозь вату. Он надвинулся лицом над паром, чувствуя, как холод убывает из тела, стекает вниз, а его место торопливо отвоевывает тепло.

— В школу ходишь? — офицер шумно отхлебнул чай.

Сергей кивнул.

— В какой класс?

— Шестой.

— У него парнишка тоже в шестом, — сказал военный.

Сергей догадался, что офицер говорит про сына летчика.

— А он разве не мог выпрыгнуть с парашютом? — спросил Сергей, мучаясь прежним вопросом, надеясь на этот раз получить обстоятельный ответ.

Командир будто и не слышал его. Он поднял веточку и стал сосредоточенно размешивать в кружке чай, сердито поднимая к шапке сросшиеся густые брови. Он допил свой чай, и солдаты, не дожидаясь команды, мигом встали.

Командир распорядился поставить ящики в кузов. И солдаты принялись выполнять его приказ.

— Ну, а мы с тобой костер затушим!

И начал подгребать валенком снег, собирая его в кучу.

Сергей был по одну сторону костра, капитан по другую. Капитан, казалось, забыл о своем намерении тушить костер. Остановился, да так, застыв, долго смотрел на огонь, словно что-то высматривая в нем. Сергей подумал, что, может быть, летчик был лучшим другом этого капитана. А может, и не другом, просто были хорошими товарищами, служили-то вместе. И капитану жалко своего товарища. Когда погибает хороший человек, всегда жалко. Мать, например, говорит, что подлецов смерть не берет, всегда хорошие гибнут. Но почему же так, почему не наоборот…

Командир словно стряхнул что-то тяжелое с плеч и быстро-быстро валенками забросал остатки костра, который, пошипев, затих.

Офицер взял Сергея к себе в кабину, усадил на колени. Задевая бортами ветки деревьев, переваливаясь с боку на бок, вездеходы покатились к большаку, лупоглазо уставясь фарами в темноту.

Сергей обернулся назад, туда, где осталась поляна. Сын летчика, конечно, ничего еще не знает об отце, о том, что он упал в их лесу, что они искали его весь день, но так и не нашли. Сын летчика, должно быть вернувшись из школы, ждет своего отца, думая, что он еще на полетах. И скоро вернется домой. Но может быть, он уже все знает. Быть может, ему уже обо всем сказали.

Страшно узнать, что у тебя больше никогда не будет отца. Вот ему, Сергею, легче. Он совсем не помнит отца. Ему года не было, когда тот ушел воевать. Отец у него тоже был летчиком. Смелым, бесстрашным. Мать говорит, что отец мог бы остаться в живых, да горячая головушка была у него. Всюду первым норовил… Сергей гордился отцом, потому что он погиб героем. Его орденом Красного Знамени наградили.

— А вы воевали? — спросил Сергей.

— Воевал, — ответил капитан, придвигая к себе Сергея.

— Мой отец тоже воевал. Он был летчиком. Он погиб на войне, — сказал Сергей, может быть впервые осознав весь горький смысл этих слов.

— А ты кем будешь?

— Конечно летчиком!

— Не боишься? — Офицер прижал к себе Сережку.

— Не боюсь!

— Правильно! Трусам в небе делать нечего. Небо не для них.

Вездеходы, обшаривая яркими фарами стены крайних домов, уже входили в поселок.

— Смотри, как бы дом твой не проехать, — встревожился капитан.

При напоминании о доме ему вдруг стало не по себе. Мать, должно быть, в поисках его весь поселок пробежала взад-вперед и всякое передумала… И уж, конечно, только он заявится, она его отлупит. Но Сергей уже заранее прощал мать. Она ведь совсем не злая. Побьет его и сама поплачет.

IV

Ему совсем не хочется идти в школу. И он идет сознательно медленно. Так, чтобы опоздать к уроку. Тем более первая у них алгебра, и ему бы не хотелось объясняться с Шумилиной из-за вчерашнего, из-за сорванного по его вине урока. Но объясняться, должно быть, придется. Ну и пусть! Теперь ему все равно… Летчика нет. Самое обидное — все вокруг так, как будто бы ничего не произошло, не случилось. Все, как всегда. Так же бегают по улицам люди, ходят поезда, идут уроки. Какая-то сплошная глупость.

Сосед Беляков, отец Иринки из их класса, зашедший вчера вечером попытать у Сергея, что он увидел там, в лесу, сказал:

— Был человек и нет. Дерево срубят, так хоть пень какой-то остается, а тут? Эх!

Сжалось все в Сергее при этих словах. Пустынно стало на душе. Он хотел возразить соседу, крикнуть, что не так это. Не так. Но в том и дело, что все так, как говорил сосед…

Вот и школа, старая, начавшая проседать. Правда, новые рамы и крыша оцинкованная, ярко блестящая под солнцем, молодят ее. Но все равно видно, как стара их школа.

В коридоре Сергей натыкается на тетю Фросю, которая хозяйничает с тряпкой вокруг титана.

Тетя Фрося опускает тряпку в помойное ведро и, с трудом разогнувшись, отирает тыльной стороной ладони мокрый лоб.

— Что, милок, прохлаждаешься? А я мамку твою только встретила, Тебе, неслуху, побегла промышлять. А ты, знать, отдыхать надумал. Ну да ничего, мы тебе сейчас дело найдем. Ну-ка, подсоби мне водички привезть.

Тетя Фрося резво подхватывает пустой алюминиевый бак и, прижав его к пухлому животу, торжественно несет к санкам.

— Ну, поехали, все одно тебе шлындать.

Сергей нехотя берет веревку и сердито тянет на себя.

Санки подбивают под пятки, крышка на баке подпрыгивает.

— Полегоньку, не так шибко, — поучает, ковыляя сзади, тетя Фрося, — нам с тобой спешить некуда.

Дорога к колонке идет слегка под горку, и санки то и дело забегают вперед. Сергей ногой поправляет их, косясь тем временем по сторонам. Из учительской его уже, конечно, заметили. Но в учительскую его все равно вызовут. Сейчас бы с матерью не встретиться. Тетя Фрося сказала, что мать в магазин пошла. Должно быть, за хлебом. За другим она в магазин редко когда ходит. За сахаром разве что? Да за маслом подсолнечным?

Сергей перебрасывает веревку на пустой гулкий бак и пускает санки вниз по дороге.

— Смотри не разбей, — слышится вслед.

Колонка вся обмерзла, оплыла льдом. Тяжелое чугунное тело колонки мутно просвечивает сквозь наросты. Ручка пристыла, подается с трудом, приходится повиснуть, обрушить весь свой вес. Внутри колонки хряскает, и затем сразу, с шумом, в бак под большим напором бьет ледяная вода. Брызги яростно летят во все стороны. Но больше всего метят в лицо.

Подходит тетя Фрося, становится рядом. Разглядывает Сережку, его длинную худющую шею, острое лицо. И опять вздыхает, думая: несладко, однако, живется Марии без мужика. Вздыхая и жалея вдову, она заодно и себя и ребят своих жалеет, которые, как и Мариин парень, без отца. Он у них тоже на войне погиб.

Сергею нет дела до переживаний тети Фроси. Повиснув на колонке, разглядывает тем временем небо, старается найти хотя бы один след от реактивного самолета. Но небо чисто, прозрачно. Когда Сергей подолгу смотрит на небо, у него внутри как бы потихоньку начинает наигрывать музыка, будто кто-то попеременно заводит одну и ту же хорошую пластинку. Но сегодня музыка эта молчит. Он даже не может вспомнить прежний мотив. Вряд ли они прилетят сегодня.

Самолеты обычно начинают летать над их школой по утрам, после первого урока. К обеду уже все небо над школой разрисовано, исполосовано вдоль и поперек.

На переменах ребята носятся по школьному двору, вдоль забора, мимо уборной, откинув по-ласточьи крылья, подражая самолетам, посвистывая, как они. Но так резвится малышня. Те, что постарше, крутятся возле Юрки Должикова или кого-либо из аэроклубовцев, которые, поглядывая в небо, небрежно поясняют, что там выделывает самолет. Иммельман, разворот на горке, бочку или штопор. Аэроклубовцы, конечно, задавашные, кроме Юрки Должикова, но все равно их любят. Потому что они смелые ребята. Они не как все. Они — другие. А зазнайство их пройдет. Они будут летчиками. И почему им не задаваться, не гордиться этим?

— Будя, будя, — кричит тетя Фрося, прикрывая крышкой бак, через край которого уже хлынула вода. — Валенки, смотри, замочил.

Сергей снова впрягается в санки. Полозья примерзли, приходится дернуть посильней. Вода шумно бьет, толкается о крышку.

«Вообще, конечно, летчик должен быть крепким и сильным», — думает Сергей, катя санки. Вот у них ребята спорят, что для летчика главное — сердце или голова. А он, например, думает так: для летчика и то, и другое главное.

Например, Сергей сейчас все время тренирует себя. Он уже запросто пробегает четырнадцать кругов на школьном стадионе, а в каждом том круге — четыреста метров. Так что сердце у него крепкое. Он и голову свою тренирует. Он дольше всех ребят может висеть вниз головой на гимнастической лестнице. И хоть бы что. Правда, На медкомиссии к нему могут придраться из-за шрама на голове. Хотя он, может, еще и разойдется. До комиссии целых пять лет. А вообще, у Юрки Должикова надо насчет медкомиссии разузнать. Он, говорят, несколько раз ее проходил. Его тоже поначалу забраковать хотели, тоже придрались к чему-то. Но он доказал свое. Да и кому как не ему учиться в аэроклубе. Вот уж кто действительно смелый человек. Ночью один на карьере купается и ныряет. В прошлом году нужно было на заводской трубе громоотвод поставить, директор кирпичного завода пятьсот рублей давал тому, кто возьмется. Из взрослых никто не согласился. Страшно, труба качается, а Юрка Должиков полез. Установил громоотвод, уселся там верхом на трубу, ногу на ногу забросил и как ни в чем не бывало сидит. Снизу ему кричат, чтобы слезал, а он сидит себе, весело перебрехивается со всеми.

— Ну, спасибочка тебе, — говорит тетя Фрося, когда он помогает стащить с салазок холодный бак и водворить его на табурет.

— Ты что же, баклуши, бить али в класс зайдешь?

— Не знаю, — отзывается нехотя Сергей.

— От лиходей, — всплескивает руками тетя Фрося. — Мать его в школу проводила. А он с бабкой воду возит. На кой ляд такое учение. Разве за тем тебя мать в школу проводила, чтобы ты пороги околачивал?

Тетя Фрося берет в руки литой медный звонок, исписанный по боку старыми буквами, задирает голову к ходикам, соображая, сколько там минут до перемены.

Перемена сейчас не радует Сергея. Он представляет, как кончится урок и по школьному двору как ни в чем не бывало начнут гонять ребята. Как можно так? Он еще и сам не знает, против чего восстает его душа. Но чувствует, случившееся вчера в лесу должно что-то изменить в их жизни.

Сергей заходит за угол школы. Хотя на улице холодно и тянет ветерком, здесь тихо и слышно, как пригревает солнышко. От штукатурки поднимается легкий пар. Сергей опускается спиной вдоль стенки, присаживается на завалинку и поднимает голову к небу. Пристально осматривает. Странная и шальная мысль осеняет его. Заиметь бы крылья, как у птицы, улететь навсегда в небо и жить там, жить, не зная обид и горя. Но лес, его темная долгая стена по горизонту как бы обрезает его сладкие видения, и он снова вспоминает летчика. Как хоть звали его? Каким он был? Ведь он, по сути, ничего не знает о нем. И быть может, никогда не узнает. Сергею становится горько от этой мысли. Он начинает думать, что все могло быть иначе. Они могли бы встретиться. Сергей отдал бы сейчас многое, все, что у него есть, все, что может быть в дальнейшем, за то, чтобы летчик остался в живых…

За школьной стенкой, под самым ухом забренчал медный звонок. Потом стало слышно, как тетя Фрося пронесла его по всему коридору. Вышла на улицу. Будто специально для него позвонила.

Сразу же за стенкой все заходило, задвигалось. Захлопали двери, крышки парт. Ребята в одних рубашках наперегонки рванулись в известное место. Кто быстрее. Не спеша вывалился из-за угла Баранов, руки в карманах, голова тяжело прислонена к плечу. Потопал туда же, куда неслись все.

Сергей задвинулся подальше за угол, чтобы не попадаться никому на глаза. Перемена только началась, а он уже с нетерпением ждал ее конца.

V

И вот снова тетя Фрося выкатилась на улицу со старым медным звонком. Сергей поднял с завалинки сумку, показавшуюся вдруг тяжелой, и побрел в свой класс.

Как всегда, перед началом урока было шумно. Говорили громко. О вчерашнем. О летчике.

— Слышишь, Малец, — закричал обрадованно Баранов. — Тот летчик Героем Советского Союза был, говорят… Тут из военкомата приходили. Ты ничего не знаешь? Эй, Малец, глухой, что ли?

Сергей одеревенело опустился на парту, даже не взглянув на своего соседа Тальянова.

— Я думал, ты заболел, — сказал Тальянов. — У меня кашель всю ночь был, горчичники ставили.

Сергей стал разбирать сумку.

— Не то достаешь, — сказал Тальянов. — У нас снова алгебра. Два урока подряд. Должно быть, за вчерашнее.

Тальянов перешел на шепот, так как в класс уже входила Шумилина, держа обеими руками стопку тетрадей.

Сергею сделалось тоскливо. Он ждал, что Шумилина сейчас потребует от него объяснения, но она ничего не стала спрашивать и лишь дольше обычного задержала свой взгляд на нем. И Сергей был благодарен ей за это, за то, что она не стала поднимать его, требовать объяснений.

Нужно было решать задачку. Шумилина раздала листочки. Первый, второй варианты. И села к столу проверять ту огромную стопку тетрадей, что принесла с собой. «Чьи это тетради?» — думал Сергей, как будто это сейчас было для него главным.

За спиной сопели, перешептывались ребята. «Чудаки», — думал Сергей. Всякие задачки он решал запросто, без особого труда. И контрольные сдавал обычно первым, хотя Шумилина всякий раз, видя его нетерпение, приговаривала: «Не спеши». Она и сейчас несколько раз украдкой бросила свой взгляд на него, видимо ожидая его прыти, но Сергея словно парализовало. Он сидел не шелохнувшись. Не мог сосредоточиться. Читал задачку, но смысл ее никак не доходил до него. Он готов был расплакаться от отчаяния.

Шумилина, по-видимому, догадалась, что с ним творится неладное. Оторвалась от тетрадей и вопросительно посмотрела на него. Застигнутый посреди своих мыслей врасплох, он встрепенулся, торопливо рванулся за ручкой, но, словно опять споткнувшись, закусил губу, почувствовал слабость, бессилие. Зачем эти задачки? Зачем все это? Если его больше нет.

— Я решил, Анна Ванна!

Сергей покосился на Тальянова. Тот облизал толстые губы и, осторожно погладив промокашку, закрыл тетрадь.

— Молодец, — похвалила Шумилина, — сдавай.

В разных концах класса послышались голоса ребят, сумевших так же запросто, как Тальянов, расправиться с задачкой.

— Ну что там у тебя? — зашептал возбужденно Тальянов. — Давай помогу.

Сергей нетерпеливо отодвинул его плечом. Закрыл тетрадку и понес ее на стол Шумилиной.

— Что, и ты уже? — спросила она, беря в руки тетрадь, тут же открывая ее. Но что она могла увидеть в ней?

— Я что-то не понимаю тебя, Сережа, — сказала она. — Надеюсь, ты не бесцветными чернилами писал? Возьми тетрадь назад. Еще есть время. Семь минут до конца урока. Плюс перемена. Возьми, — Шумилина протягивала ему тетрадь. — Ну же, ну! Не теряй зря времени!

— Не буду, — сказал Сергей, отходя к своей парте.

Шумилина встала из-за стола, положила перед Сергеем тетрадь.

— Решай!

Шумилина стояла над ним.

— Я жду, — сказала она.

Сергей сидел неподвижно, словно загипнотизированный.

— Уж не заболел ли ты?

Строгость ее сменилась жалостью.

— Что с тобой, Сергей? Я тебя не узнаю.

В коридоре ударил звонок. Шумилина кивнула классу, разрешая всем идти на перемену. Сергей встрепенулся.

— А ты останься, — сказала Шумилина.

Страсть как не любил Сергей всякого рода объяснения. Не любил, когда начинали копаться в его душе. И вот сейчас пытает его Шумилина. Что с тобой? Что с тобой? Но каждому ли скажешь об этом? Да и потому что от этого изменится. Если бы Шумилина, чем-то и впрямь могла помочь. А то ведь они, учителя, все сводят к оценкам. По ним и судят о каждом. А разве это правильно? Если ты хорошо учишься, значит, ты пригож, значит, тебе во всем доверие. Требуют откровенности от каждого, а к тем, кто учится слабо, относятся с предубеждением, настороженно.

Шумилина говорила, но, смысл слов не доходил до Сергея. И она это поняла.

— Ну что ж, — сказала она, — я вижу, тебе не хочется говорить со мной. А жаль. Но должна тебе сказать, меня настораживают твои начавшиеся нелады с некоторыми предметами, твое отношение к учебе. Так нельзя, Сергей.

«О чем она? — думал он. — О чем?»

— Я буду вынуждена поговорить с твоей матерью.

Сергей знает, что несладко придется ему после того разговора. Строга у него мать. Но сейчас ему все равно. Надоело ему все. Ничего не хочется.

— Можешь идти, — говорит Шумилина.

И знакомое чувство свободы вдруг наполняет его.

Пока Шумилина читала нотацию, у него исподволь созрел план. Он решил уйти из школы. И прогулять сегодняшний день. Уйти в лес. И как только Шумилина отпускает, его, он, захватив фуфайку и шапку, выбегает из класса. Скорее. Скорее. Как будто кто-то торопит его. Как будто там, в лесу, его ждут.

Снег уже повсюду подернулся слюдяной коркой и блестит так нестерпимо, что даже глаза ломит с непривычки. Он замечает, что ветви у берез за зиму отросли, стали длиннее и теперь чутко прядут под ветром, касаясь сережками земли. Что бы там ни было, скоро весна, ручьи…

В лесу так тихо, что слышен каждый шорох. Вездеходы накатали дорогу. По их рубчатому следу уже не раз проехали на санях, и дорога от этого стала глянцевой, скользкой. Сергей, разгоняется и катится по дороге, как на коньках. В лесу тепло, а от быстрой ходьбы даже становится жарко. Сергей сходит на обочину, сбивает пяткой затвердевшую корку, разгребает руками снег и, захватив пригоршню чистого белого снега, начинает есть. Зубы ломит. Но все равно снег вкусный.

Наверху, в деревьях, вдруг кто-то звонко высвистнул, и пока Сергей пытался отыскать невидимую птицу, она уже успела скрыться, пропорхнуть между берез. Должно быть, синица? Тут он заметил, что идет снова по той самой дороге, которая ведет к поляне, где на ветках трепыхались странные легкие лоскутки. Вот уже хорошо видать и поляну, на которой вчера толпились солдаты.

Посреди поляны чернеет все та же земля, перемешанная со снегом. И вся поляна по-прежнему усеяна мелко посеченными коричневыми ветками берез. Сергей представляет, с каким свистом и грохотом обрушился самолет на лес. Ему становится жутко, и он оглядывается по сторонам. Он часто бывал один в лесу, но никогда ему не было так страшно.

Рядом хрустнула ветка. Сергей вздрогнул, осторожно оборачиваясь, но никого не было. «Фу-ты, какой трус», — подумал он, смелее придвигаясь к тому месту, где была яма, наскоро забросанная теперь снегом.

Что хоть искали тут солдаты? Что они хотели найти? Сергею показалось, что на снегу, под березой, валяется пуговица. Должно быть, его, летчика. От комбинезона. Он рванулся туда, схватил, обдул ее. Но это была не пуговица. Просто заячий орешек. Вокруг ствола он увидел несколько еще таких же орешков, старых, закатавшихся в снегу. Сергей обозлился и решил в следующий раз обязательно поставить здесь силок и поймать шкодного зайца. Правда, силки он ставить не умел, но этому нетрудно научиться. Все ребята с Чапаевской улицы ставят силки.

«Самолет, должно быть, взорвался от сильного удара», — подумал Сергей. Он вспомнил, как кто-то из ребят говорил, что на носу у всех реактивных самолетов есть такое устройство, которое при ударе о землю взрывает самолет. Говорят, на наших «катюшах» во время войны тоже было такое приспособление, чтобы сохранить от немцев тайну. Конечно же самолет взорвался, не стали бы солдаты просто так собирать землю.

Но что они могли определить по глудкам мерзлой земли?

Сергей закрыл глаза, отчетливо представив себе падающий самолет… Эта поляна, эти деревья, что торопливо разбегаются в сторону. Удар! И все. И больше ничего. Сергей открыл глаза. Черная земля на белом снегу как бы кричала ему о непоправимой беде, о том, что его летчика больше нет. И никогда не будет. Есть школа, Шумилина, мать, школьные ребята. Все есть. Все остается по-прежнему, а его больше нет.

VI

Сергей глубоко вздохнул и явственно почуял запах чернеющей на снегу земли. Он решил идти домой и в последний раз оглядел поляну. Когда еще снова придет он сюда? Он осмотрел жиденькие, посеченные местами верхушки берез, всхолмленную поляну. Там, где поляна смыкалась, у березы с раздвоенным стволом, что-то ярко металлически сверкнуло на снегу… И еще не зная, что там может быть, Сергей подумал, что это его, летчиково. В несколько прыжков он достиг приметной березы, так похожей на рогатулину. Под стволом березы серебристое донышко часов. Сергей упал на колено. Часы обожгли ладонь холодом металла. Он осторожно обдул, оттер о грудь циферблат. Стекло было сплошь в мелкой сетке трещин, но под ними он разобрал: «Победа». Тонкие синеватые стрелки показывали без четверти два. Сергей приложил часы к уху, и услышал их живое сверчание. Странная мысль пришла ему: летчик погиб, а часам хоть бы хны — они ходят, отстукивают в тиши леса свои минуты… Он не сомневался в том, что часы принадлежали летчику. Их от удара выбросило из кабины самолета. От удара у них и циферблат такой.

Сергей зажал часы в кулаке. У него теперь будет память о летчике… Быть может, Баранов и насчет звезды правду сказал. Может быть, и звезда с его груди тут же, где-нибудь в снегу… Хотя Сергей уже по своему опыту знал, что так крупно дважды не везет.

В отдалении послышались голоса. Сергей прислушался. По лесу в направлении к нему двигались какие-то люди. Сергей торопливо спрятал находку в карман и принялся ждать.

— Ха, гляди, партизан, — услышал он из-за деревьев веселый голос и тут же в плотной кучке ребят увидел Баранова.

— Ну и шустер.

«Чего он веселится?» — подумал Сергей зло.

Сложное чувство испытывал он сейчас. Ему и радостно было встретить тут, в лесу, своих одноклассников, и в то же время ему не хотелось встречаться с ними.

— Поди, уж что-нибудь нашел? — осведомился Баранов.

— Нет. Но найду, — угрюмо пообещал Сергей.

— Малец! — сказал Баранов. — А Шумилина того… зуб на тебя точит!

— Ну и что! — ответил Сергей как можно равнодушней.

— Не больно хорохорься, — наставительно сказал Баранов. Ну, орлы! — крикнул он.

Петров, Носов и Тальянов — сосед по парте, что притащились с Барановым в лес, с готовностью обернулись к Баранову, который, как это нетрудно было догадаться, взял на себя обязанности командира. Он и держался требующим образом.

Выставив ногу вперед, небрежно, совсем уже по-командирски, Баранов вытащил из кармана пиджака пачку «Севера».

— Не будем терять время, — сказал Баранов. — Начнем. Сегодня мы должны осмотреть всю поляну. И на пятьдесят, нет, на сто шагов вокруг нее. Ясно! Вопросы будут? Нет? Тогда за дело!

Баранов откинул крупную голову назад, выдул струю дыма.

— Малец, — окликнул он Сергея, — ты тоже можешь к нам присоединиться.

Сергей согласился бы, скажи Баранов по-другому, без этого гонора.

Ему, честно говоря, не хотелось уходить с поляны, но и торчать тут не имело смысла. Подгребая валенком снег, он побрел прочь.

«Не потерять бы часы», — подумал вдруг он и удивился неожиданности этой мысли. Была она не случайной, Он вдруг вспомнил, что как раз левый карман фуфайки, где лежат часы, — дырявый. Поспешно сунул руку в карман и весь захолодел. Часов не было! Он оглянулся назад. Часы лежали в каком-нибудь шаге от него. На счастье, ни Баранов, покуривающий папироску, никто другой из его команды не успел заметить часы. Сергей торопливо придавил их пяткой валенка. Ему, видимо, надо бы не спешить сразу поднимать часы, а он поторопился и выдал себя.

— Что там у тебя? — настороженно спросил Баранов.

— Ничего! — Сергей вынул руку из кармана.

— Покажи!

— Больше ничего не хотел?

Сергей понял, что сделал глупость, не надо было задирать Баранова. Но было поздно. Баранов схватил его за руку.

— Показывай, что там?

Сергей попытался вырваться, но Баранов завел руку за спину. Крутил, выворачивал ее.

— А ну сюда, — крикнул он своей команде, и те втроем с готовностью бросились на помощь.

— Держите за руки. Крепче! Я его обыщу.

Сергей стал отбиваться ногами и крепко задвинул Баранову… Но тут его свалили, и Баранов, оседлав его, придавил голову, вывернул карманы.

— Часы, гляди-ка, — восхитился он, держа их на вытянутой руке, показывая всем.

— Отдай, — сказал Сергей, отряхиваясь от снега. — Отдай мои часы.

— Были когда-то твоими, — ухмыльнулся Баранов. — И вообще несовершеннолетним носить при себе подобные вещи запрещается.

— Отдай часы, — Сергей весь напрягся, лихорадочно выискивая место для удара.

— Получай! — Баранов выбросил вперед руку с часами и больно ударил в подбородок.

Сергей зашатался, сплюнул кровью.

Тальянов в страхе зажмурился.

— Ничего, — сказал Сергей. Он нагнулся, соскреб ладонью снег, прикладывая к опухшей губе. — Ничего, — повторил он, — ничего. Я с тобой еще сквитаюсь.

— Всегда пожалуйста. Милости просим. — Баранов скинул шапку, шутовски помахал ею в ногах.

VII

Сумерничает. Дверь в учительскую открывается.

— Что это вы впотьмах сидите? Зрение портите? — строго спрашивает завуч Зубилин и, не сходя с порога, нащупывает выключатель.

Учителя, собравшиеся кружком у стола, что стоит посредине комнаты, замолкают, щурятся от яркой лампочки, свободной от абажура, и выжидательно смотрят на вошедшего завуча. Учителя уважают Зубилина за его опыт и знания, но и побаиваются. Причин к тому много.

— Не помешал? — Зубилин дружелюбно, из-под очков окинул кружок, который тут же на глазах стал рассыпаться.

— Наоборот, Николай Иванович! — ответила за всех Шумилина.

— Анна Иванна, — изумился Зубилин, как будто только сейчас разглядел. — А вы что же домой не идете?

— Дела, Николай Иванович! Родительницу жду.

— Это кого же?

Зубилин снял очки. Прищурившись, вглядываясь в запотевшие стекла, протер их.

— Мать Сергея Мальцева.

— Ну! Парень вроде толковый. В чем же провинился?

Зубилин подсел к Шумилиной.

— Да как вам сказать, Николай Иванович. С парнем непонятное происходит. И не могу понять отчего. Вел себя нормально, учился хорошо, а тут словно бы подменили, Стал невнимательным, рассеянным, упрямым, Хочу вот с матерью поговорить — узнать, какой он дома.

— Да, — задумчиво сказал Зубилин, вертя в худых пальцах очки, глядя мимо Шумилиной, в сумерки за окном. — Да! Что бы это могло приключиться с ним такое. А?

— И сама не знаю, — призналась Шумилина. — Но мне думается, все это начало твориться с ним с того дня, как в лесу упал самолет. Или, быть может, это просто совпадение… Я уж, по правде говоря, не знаю, как и быть с ним. Мальчик он впечатлительный. А с такими, как известно, всякое случается.

— Это верно, — согласился Зубилин, продолжая все так же смотреть мимо собеседницы.

Тех, кто не знал об этой его странной манере разговаривать, глядя куда-то в сторону, конечно же, такая фанера удивляла, если даже не оскорбляла, но затем, как и другие, они свыкались с ней и не обращали на нее никакого внимания. Что касается Шумилиной, то она знала завуча давно. Лет десять, не меньше, и ко многим его причудам и странностям, которые были следствием рассеянности завуча, успела привыкнуть.

— Печальный факт, — сказал Зубилин.

Шумилина хотела было уяснить, что он имеет в виду, но в это время в дверь учительской осторожно постучали, и Шумилина предположила, что это наверняка мать Сергея Мальцева. Так оно и оказалось.

Худая, остролицая Мальцева несмело осмотрела учительскую, в волнении поправила платок.

— Ученик за мной прибегал. Сказал, в школу вызывают. Так я…

— Проходите, пожалуйста, — не дала ей закончить Шумилина, вставая навстречу родительнице.

VIII

Сергей же, ни о чем не ведая, неся в душе лишь злость и обиду на вероломного Баранова, брел по лесной дороге к поселку, который уже различными звуками — вскриками паровозов на далекой станции, гудом машин на обтаявшем в черных проплешинах шоссе — заявлял о себе.

На счастье, матери дома не было. Сергей это понял сразу, взглянув на окна. Он решил подойти к дому со стороны огородов. Ему ни с кем не хотелось встречаться. Но в этот час ранних сумерек через их двор, который находился рядом с почтой, еще ходили люди. Выбрав минуту, он проскочил двор, косясь на соседскую половину, отделенную от них стеной. Они с матерью занимали меньшую часть дома — комнату, посреди которой стояла широкая утробистая печка. Сосед, работавший секретарем в райисполкоме, жил попросторнее, в трех комнатах. Но у него и семья была больше. Сам, жена, трое девчонок, да еще дед с бабкой — его родители. От соседа Сергей узнал, что их дом самый первый, построенный после войны. Немцы всех сожгли… Поначалу в доме жили секретарь райкома партии и прокурор. Дом был собран наспех из разных горбылей и слег. Может быть, когда-то дом был и хорош, но сейчас он весь просел, скособочился. Каждое лето мать и соседи мазали дом снаружи. В стенах было много щелей, слеги местами прогнили. И как старательно ни заделывали они стены, все равно зимой тепло в их доме не держалось.

Замок поддался не сразу. Пришлось подергать, поколотить его о дверь. Не успел Сергей войти в комнату, как с печи к нему в ноги шаркнул Барон. Обойдя Сергея, он потерся своей хитрой мордой и плоским боком о валенки, оставляя, клоки шерсти, жалобно промяукал. Затем пробежал к своей консервной банке, горласто требуя:. «Наливай, наливай».

Сергея вдруг взяло зло на этого кота, старого обжору. Он пнул его ногой. Несмотря на свой древний возраст, кот резво подскочил и, сердито взвыв, затрусил в темный угол.

Барон, конечно, был ни при чем. Мать, должно быть, забегалась и забыла его покормить. А он бедного кота ни за что ни про что…

— Киска, киска, — позвал, как можно ласковей, Сергей, стуча пальцами по консервной банке.

Но Барон, видимо, объявил бойкот. Отказывался выйти из своего убежища.

Сергей бросил на лавку фуфайку и принялся искать еду. Достал с полки мягкую пахучую буханку хлеба и, забыв про ножик, впился в нее зубами. Суп в кастрюле был еще теплый. Сергей отловил кусочки сала для кота. Тот уже забыл про обиду и стоял рядом, не сводя с хозяина горящих глаз.

Сергей щедро налил коту, но тот, неторопливо обнюхав банку, даже не соизволил притронуться к еде.

— Ишь, благородие, — сказал Сергей, подражая матери.

Кот отошел от банки и, усевшись спиной к двери, поднял лапу. Нализав ее, начал усердно водить по морде, задевая стоявшие торчком уши.

«Гостей созывает. Со стороны Энска», — подумал Сергей. Хотя из родственников у них нет никого.

Сергей наскоро поглотал суп. Попил чаю из чайника, который мать всегда укутывала в газеты и старую шаль, чтобы он подольше оставался горячим, и тут-то вспомнил, что его сумка осталась в школе. И не хотелось Сергею возвращаться в школу, да нужда заставила.

Он выпустил кота, начавшего точить когти, и побрел к школе.

За углом дома он чуть не столкнулся с соседом. Тот собирался с силами, чтобы сделать твердые шаги к своему порогу. За выпивку ему крепко доставалось от жены. Ругала она его громко, на всю улицу. Не стыдясь прохожих. А он, придерживая пустой правый рукав, беспрестанно кивал головой и ухмылялся. Иногда сосед приходил домой трезвым, и тогда за стеной попискивала трофейная губная гармошка, которую он привез из Пруссии. Он бы, конечно, дошел и до самого Берлина, да оторвало руку. Летом сосед выходил со своей трофейной гармошкой во двор и, потеснив женщин на лавке, играл на потеху им. Хорошо играл. И песни, и вальсы.

Сосед вообще был тихим. Даже пьяный. А пил он, должно быть, с тоски, с того, что стал безруким, с того, что рождались одни дочки, тогда как ему очень хотелось сына, о чем он всякий раз тужил вслух. По воскресеньям сосед обычно уезжал на рыбалку. Однажды мать отпустила с ним и Сергея. Они ловили карпов на пруду в Квасово. Правда, ничего так и не поймали. Только продрогли, спать пришлось в стогу. Они оделись легко, а ночь выдалась холодная. Но если бы мать снова отпустила его с соседом, он бы, не раздумывая, поехал. Да после того, как Сергей пытался убежать из дома, мать его никуда не пускает…

Вторая смена продолжала учиться. Двери всех классов были приоткрыты — так крепко надышали ребята, что и форточки не помогали. Сергей тихо прокрался к своему классу. Сейчас здесь занимались восьмиклассники. У них шла химия. Анна Михайловна — плечистая, крупная, как штангист, писала на доске формулы, объясняя по ходу, что к чему. Но никто ее, как понял Сергей, не слушал. Каждый был занят своим. Про Анну Михайловну говорили: у нее на уроке можно делать все, что хочешь. Тетка она добрая. Зла никому не делает. И все, кто хотел, пользовались этой ее добротой.

Сергей обшарил глазами свою парту. Сумки не было видно, Он уже собрался пойти к тете Фросе, справиться у нее о сумке, но вдруг заприметил свою черную дерматиновую, как он называл про себя «офицерскую» сумку, потому что такие сумки, только, конечно, из настоящей кожи, носили во времена войны офицеры. Во всех фильмах они с такими сумками через плечо ходят.

Сергей приоткрыл пошире дверь и, просунув голову, окликнул парня с ближней парты.

— Чего тебе? — уставился тот.

— Сумку подай!

— Какую?

— Ту, что на вешалке.

Парень оглянулся назад и оскалился:

— Не дотянусь!

— Попроси кого-нибудь! Что тебе стоит!

На их громкий шепот уже начали отовсюду оборачиваться, Сергей осекся. Ему показалось, что сзади, за его спиной, кто-то стоит. Сергей оглянулся.

Он даже не сразу поверил. Перед ним стоял давний его знакомый, тот самый капитан, что тушил с ним на поляне костер, что подвез его на вездеходе в поселок. Только теперь он был в шинели.

— Здравствуй, Сергей!

Капитан улыбался.

— Искал тебя наудачу. Адреса ведь твоего не знаю. Ну и решил в школу.

Сергей хотел спросить капитана, надолго ли он в их поселок, но решил, что задавать такие вопросы военному человеку неуместно.

Но капитан и сам догадался:

— Мы тут проездом.

Капитан отвернул полу шинели и вытащил из кармана галифе перочинный нож.

— Это тебе. Держи. На память.

Сергей оробел. Такого ножа у него никогда не водилось. С черной ручкой. Блестящий, С несколькими лезвиями.

Видя его нерешительность, капитан взял Сергея за руку и вложил в ладонь нож, как запечатал.

— Бывай здоров!

Капитан крепко стиснул руку и шагнул из коридора на улицу.

Сергей спохватился, что забыл поблагодарить капитана, и выскочил следом.

На дороге, напротив школы, горбилась громадина вездехода. В кабине красновато вспыхивал огонек папироски. Капитан легко перемахнул через кювет, вскочил на подножку вездехода.

Хлопнула дверца, прибавил обороты мотор, и вездеход покатил в сторону, города, распространяя по шоссе резкий запах бензина. Все случилось так быстро и неожиданно, что трудно было поверить в реальность происшедшего. Но этот нож с тяжелой ручкой, эти красные задние огни вездехода свидетельствовали о том, что это не сон.

Сергей вздохнул и пошел к дому, так и забыв взять из класса сумку.

IX

Сергей надеялся, что мать еще на работе и ему не придется объясняться с ней. Он сразу же заляжет спать, а утром чуть свет вскочит — и никаких разговоров не будет. Но дверь в сени была открыта настежь. По полу были рассыпаны крошки торфа. Мать готовилась топить печь.

— Заявился. — Мать устало, не глядя на него, сбросила с плеча тяжелую кошелку, присела на край ее, высвободив из-под платка голову. Так и сидела молча, уставившись в какую-то невидимую точку. Затем встала и, отыскав кружку, пошла к макитре, на глянцевых боках которой были вылеплены звездочки, серп и молот, а также цифры 12/X 1949. Такие красивые макитры делались у них в поселке на кирпичном заводе. Эта макитра была, пожалуй, самой красивой вещью в их доме. Да и много ли этих вещей было у них. Вдоль стен лежали две тяжелые дубовые доски. Они как бы опоясывали стол. Но это только мать считала его столом. На самом деле это был большой ящик из-под мыла. По левую руку от стола стояла печь. На этой печи они спали с матерью по очереди. Чаще всего Сергей. Ему нравилось, что печка такая большая. И куда ни закатишься, всюду тепло. За печкой стояла кровать. Пол под нею местами прогнил, и чтобы ножки кровати случайно не провалились, мать подложила под них кирпичи. Кровать от этого стала еще выше, прямо-таки царской. Новый, сшитый матерью, матрас, плотно набитый свежим сеном, делал кровать пышной. Пожалуй, после макитры кровать была второй красивой вещью в их доме. Правда, она местами поржавела и облупилась, но этого сразу не углядишь — внизу кровать прикрывал вышивной подзор с острыми, как у пилы, зубьями. А спинку загораживали подушки, покрытые кружевной накидкой. И кружевная накидка, и покрывало очень нравились Сергею. С появлением их в доме стало как-то светлее, наряднее…

И еще к одной вещи был Сергей неравнодушен, потому что была она чисто городской — большой гипсовый лев-копилка, занимавший половину подоконника. Мать купила льва на базаре, когда они ездили в Энск хоронить сестру отца. На следующий день после поминок пошли на базар.

И вот на том шумном городском базаре, где все толкались и громко разговаривали, купила мать копилку — тяжелого гипсового льва. Такого странного и необычного. С головы до хвоста зверь был покрашен в коричневый цвет. Широко раскрытая пасть была ярко-красной, как будто лев только что закончил обед. Но больше всего удивили Сергея глаза. Голубые. Живого льва ему никогда не приходилось видеть, но он почему-то был уверен, что глаза у него должны быть карими, черными, серыми, только не голубыми. А кореец-торговец был доволен своими львами, ставшими в ряд возле его ног на цветном лоскуте. Он улыбался беспрестанно Сергею, матери, всем, кто останавливался возле него, улыбался добродушно, радостно, будто все эти люди были самыми близкими его родственниками. И мать, хотя Сергей и не просил об этом, вдруг купила ему голубоглазого льва, который вот теперь самодовольно уселся на подоконнике.

Всякий раз, в получку, мать давала Сергею двадцать копеек, и он бросал их в ненасытную пасть. Иногда мать сама бросала туда сложенные рублевки, но это случалось редко. Однако лев успел потяжелеть и от серебра. И трясти его было уже не просто. А приходилось. Особенно когда хотелось в кино, а мать денег не давала. Тогда он вставлял в пасть льва ножик и осторожно по лезвию вытряхивал монеты. Научил этому прежний его приятель Сашка Козлов, с которым они дружили хорошо и долго и который прошлым летом навсегда уехал из их поселка со своими родителями в Донбасс…

Мать продолжала сидеть на кошелке с торфом, подперев голову рукой, прикрыв глаза. Плечи ее тихо поднимались. «Уж не заснула ли она?» — подумал Сергей. С ней так часто случалось. Бегает, носится, как ветер, а присядет и тут же задремлет. Но мать, оказывается, и не думала спать.

— Где шлындал? — спросила она сурово. — Только без врак. Иначе отлуплю.

По голосу матери Сергей догадался, что она устала.

Он решил, что лучше помолчать, выслушать все, что у матери накопилось. Он чувствовал вину, догадывался, сколько разных неприятностей доставил за эти дни ей.

Мать вздохнула:

— Не думала, Сергей, что ты таким нехорошим вырастешь, что мне придется перед учителями краснеть. Узнал бы твой отец…

Мать споткнулась, не досказав. Сергей прислушался. Мать плакала. Это с ней бывало редко, но когда мать плакала, Сергею становилось не по себе. Вот и сейчас в груди у него снова что-то дрогнуло. Сергею хотелось успокоить мать, но он не знал как. И он жалел мать про себя. «Не плачь, мама, что у нас нет отца. Не плачь, что я такой непутевый. Но я и не такой плохой, как ты думаешь. Знай, что мне очень и очень жаль тебя. Не плачь, мама, когда я буду взрослым, когда стану летчиком, я куплю тебе новое пальто. И ты будешь самой нарядной и самой красивой в поселке. Ты больше не будешь мыть полы, вставать рано по утрам, таскать тяжелые корзины, топить печь. У тебя только и будет работа — варить суп да жарить для нас с тобой котлеты. Не плачь, дорогая мама, все будет у нас хорошо…»

X

Тяжелый долгий сон снится Сергею. Какой-то длинный замкнутый двор, и он на этом дворе в толпе людей.

«Зачем собралось здесь столько народу? — думает Сергей. — Чего они ждут?» По тому, как все напряженно вглядываются в небо, пустынное, марлевой белизны, он догадывается, что эта толпа ждет его летчика. Он не знает, что это за люди. С чем пришли они? Но догадывается — они тут неспроста. Он чувствует, должно произойти что-то страшное, где-то рядом таится опасность.

Ах, вот что они задумали! Сергей вдруг замечает над головой тонкий напряженный провод, издающий тихий зловещий звук. Когда летчик будет возвращаться, то, конечно, не заметит провода и непременно заденет за него.

А тот, которого все ждали с нетерпением, уже спешил, торопился к ним. Ясный самолетный гул как бы сходил по ступеням с неба. Сергей в отчаянии заметался за спинами молчаливых людей, надеясь, что летчик, может быть, заметит этот опасный провод, облетит его стороной.

Он закрыл глаза, будто это могло увести от беды летчика, а когда вновь открыл их — увидал над собой сквозные прозрачные крылья самолета. А в просветах, оставляемых устало шевелящимся винтом, лицо летчика.

«Неужели он не видит? — подумал в ужасе Сергей. — Надо крикнуть ему, надо предупредить».

И он закричал, срываясь на хрип, летчик услышал его и приветливо, как другу, махнул рукой, улыбаясь веселым лицом, сдвигая долой такой же прозрачный, как и все в этом самолете, фонарь.

И в ту же минуту раздался нарастающий зловещий звук невидимой проволоки, что-то прощально зазвенело, и Сергей понял: чего он так боялся, произошло.

На его глазах беззвучно отпало и, тихо колеблясь, спланировало вниз прозрачное, как у стрекозы, крыло. И весь самолет стал распадаться невесомыми прозрачными частями. С удивленно-грустным лицом падал на землю летчик. Злые люди, что они наделали? Кого они погубили! Отчаяние охватило Сергея, горькие, слезы стали душить его…

— Что с тобой, сынок? — услышал, очнувшись, Сергей. Мать гладила его волосы, нежно и тепло дула в затылок. — Погоди, я свет зажгу.

Мать торопливо прошлепала к лампе, зажгла ее и, оправив пальцами фитиль, вернулась к кровати. Сергей еще не успел справиться со слезами, торопливо размазывал их по щекам.

— Не плачь, сынок. Прости меня, глупую.

Мать крепко обняла худые Сережкины лопатки.

— Я не потому, — сглотнул слезы Сергей. — Мне его жаль!

— Кого?

— Летчика!

— О, господи! Да что он дался тебе? Выбрось его из головы. И мне жаль его, Да с того света человека не вернешь.

— Все равно жаль, — сказал Сергей, затихая, укладываясь поудобнее.

— Знать, судьба его такая, на роду написано — погибнуть такой смертью, — ответила мать, продолжая гладить Сережку. — А ты спи, не думай о нем.

И от теплой руки матери на Сергея вновь нашла дрема. И он тут же уснул, безо всяких уже сновидений.

XI

Открыв глаза, Сергей подумал: какой страшный сон! Снились бы людям только хорошие сны. И сбывались к тому же! Только ведь не бывает так!

Вставать не хочется. Не хочется идти в школу. Но надо. Хотя бы для того, чтобы сквитаться с Барановым. Он должен вернуть часы. Сергей твердо решил отобрать их у Баранова. Ничего, что Баранов сильнее его. Зато он, Сергей, ловчее. Несколько вариантов того, как он будет отбирать часы, созрело у Сергея. Но пока он ни на одном не остановился. Рассчитаны все эти варианты на то, что Баранов принесет часы в школу, станет хвастать ими, А если он их оставит дома? Тогда как быть? Сергей замысливал одно, но Баранов-то мог поступить по-иному. А если просто подойти к Баранову и объяснить ему все по-человечески, сказать, что часы он не себе оставить хотел, а отвезти в город сыну погибшего летчика. Эта неожиданная мысль прямо-таки прожгла его. Уж если кому должны принадлежать часы погибшего летчика, так, конечно, только его сыну. Лишь ему одному. К Сергею приходит решимость. Он торопливо собирается в школу.

Тут, в школе, все по-прежнему, Входят учителя, встают ученики. Вызывают к доске, ставят оценки. Все, как раньше. Хотя Сергей думал, с гибелью летчика что-то изменится. Взрыв в лесу слышали все. Он до сих пор не может опомниться от него. Закроет глаза — и сразу же в ушах толчки от того взрыва. Погиб человек, а все живут так, будто ничего не произошло. Будто нет ничего на свете важнее выученного к сроку урока. Никто из учителей не сказал о погибшем летчике, о том, что случилось в их лесу. Быть может, учителя считают, что им, ученикам, не следует рассказывать о таких страшных вещах. Быть может, учителя сознательно оберегают их от всех жестокостей жизни? Но ведь нет одной отдельной жизни для взрослых, другой для них — ребят. Жизнь на всех одна. Разница лишь в том, что каждый по-своему воспринимает то, что случается в этой жизни.

Когда Сергей вошел в класс и увидел толпившихся у парты Баранова ребят, он сразу понял: часы при Баранове. Баранов, как и ожидал Сергей, хвастал часами. «Ничего, недолго осталось», — подумал с веселой злостью Сергей.

— Слышь, Малец, — крикнул Баранов, поднимая над головой часы, — ходят. Вот это часики! Железно! Я их на пол кинул, — прочность проверить. Хоть бы что!

Сергею даже стало жарко от такого признания. Ну и зараза, этот Баранов! Он был готов броситься за часами в бой. Но делать это сейчас было, по крайней мере, глупо. Он бы наверняка потерпел поражение. Нужно выждать, когда Баранов забудется, надо застать его врасплох. Такая минута должна выдаться. И нужно ее не упустить. Сергей равнодушно, не подавая вида, прошел мимо Баранова к вешалке, разделся, вернулся на свое место. Открыл сумку, вытащил все, что требуется к уроку, и сосредоточенно стал смотреть на классную доску.

— Эй, Малец, — кричал Баранов, пытаясь, видимо, раззадорить его, но Сергей делал вид, что не слышит его.

Вошла Шумилина. В классе стихло. Она стала листать страницы журнала, и вслед за шорохом страниц по партам покатился шумок.

Сергей к уроку не готовился. И подними его Шумилина сейчас, он ничего бы не ответил. Это была бы вторая двойка после той, за нерешенную задачку. Правда, там, в тетрадке, Шумилина поставила во всю страницу знак вопроса, но он, этот вопрос, так ясно, отчетливо напоминал двойку, что Сергей его иначе и не воспринимал.

С ним подобного не случалось. Особенно по математике… Он понимал, что ему, как будущему летчику, надо знать математику. Поэтому у него по математике и тройка была редкостью. А тут две двойки подряд. Но странное дело, теперь ему безразлично, какая оценка стоит в журнале против его фамилий.

Может быть, этот взрыв в лесу, гибель летчика заставили его изменить прежней мечте? Нагнали на него страху? И то, что когда-то представлялось главным, отошло на задний план? Нет. Он не раздумал стать летчиком. Он непременно станет им. Просто сейчас ему трудно. Как никогда! И не с кем посоветоваться! Шумилина пыталась вызвать его на откровенность, но разве расскажешь ей все. Если бы даже захотел, не смог… Откровенным можно быть с ровесником, может быть, даже, с человеком старше тебя. Но с учителем…

Между учителем и учеником разница не только в летах. И Сергей это чувствовал.

Парта Баранова была сзади, через три от него, и Сергей обостренно прислушивался ко всему, что там происходило. А там, без сомнения, что-то творилось. «Баранов, не отвлекайся», — напомнила Шумилина. И через какое-то время снова: «Баранов, не мешай соседу».

Сергей покосился через плечо. Баранов возился под партой. «Наверняка в часах ковыряются», — подумал Сергей, холодея при этой мысли. Что это так, свидетельствовал и звук, который бывает, когда стараются открыть крышку часов и это не удается — лезвие то и дело соскакивает.

Вот он самый подходящий момент! Пожалуй, лучшего не будет. Он поднял руку. Это было не совсем кстати. Шумилина как раз взялась объяснять новое правило. Она вначале сделала вид, что не замечает его руки, затем спросила:

— Что ты хочешь, Сережа?

В голосе ее послышалось удивление и досада.

— Можно выйти? — сказал Сергей.

Поскольку Шумилина отозвалась не сразу, словно бы раздумывая, разрешить ли ему выйти из класса, Сергей забеспокоился. Ему показалось, что Шумилина догадывается о его намерении, о том, что он задумал. Щеки и лоб у него начали гореть, словно бы его поймали с поличным.

— Ну что же, выйди, — неохотно разрешила Шумилина, — хотя тебе как раз надо бы послушать.

Сергей, стараясь не выдать себя, стараясь быть спокойным, пошел к задней парте, к старой рассохшейся вешалке, густо увешанной фуфайками и пальто. Шумилина продолжала объяснять. Сергей же неспешно стал натягивать фуфайку. Разве раньше, когда ему требовалось выскочить по нужде во двор, стал бы одеваться Сергей? Никогда! Пулей в одной рубашке через двор. Но тут был другой случай! Баранов, ничего не подозревая, и впрямь ковырялся ножиком в часах. Ножик соскочил, острием впился в указательный палец, и Баранов зло засосал его. Вот он, момент! Сергей сделал быстрый шаг к Баранову. Левой рукой захлестнул горло, правой рванул часы. Баранов никак не ожидал такого. Он захрипел, засипел, закашлялся. Но Сергею некогда было разбираться с Барановым. Он крепко сжал в кулаке часы. Теперь уже никто никакой силой не мог вырвать их. Он бросился из класса, оставив в полной растерянности бедную Шумилину.

XII

Учительская в сумерках. У матери Сергея Мальцева такое ощущение, что она и не покидала эту учительскую с того самого раза, как ее вызвали сюда. Ее приходу не удивились, встретили как старую знакомую.

— Знаете, что ваш сын сегодня отмочил? — Шумилина отодвигает в сторону подальше от себя непроверенную тетрадку, удобнее располагает локти на столе.

Мать Сергея пока не знает, что бы мог отмочить ее сын, но заранее вздыхает. Вопрос учительницы явно не сулит ничего хорошего.

— Как вам нравится, — говорит Шумилина, — набросился на самого сильного ученика в классе и чуть было не задушил его…

Матери Сергея становится плохо. Она и хочет спросить, как же это случилось, да не может. Дыхание перехватило.

— И понимаете, — волнуется Шумилина, — все из-за каких-то часов.

Мальцева сейчас плохо соображает, о каких часах ведет разговор Шумилина. Часы? Но откуда они? Где их мог взять Сергей? Украл? Неужели и такой позор предстоит ей пережить. Вот что значит воспитывать парня без отца. Был бы отец, разве он разрешил…

Шумилина молчит, ждет, что скажет Мальцева. А ей и сказать нечего. Видит, чувствует, что творится с парнем неладное, а как помочь, не знает. И она, как на духу, признается учительнице, на одну ее и осталась сейчас вся надежда.

— Прямо бедную головушку снял. Разве ж таким хотела его вырастить? Хоть делать что, подскажите, Анна Ванна. Сил моих больше нет. Верите?

Шумилина сухо откашливается в кулачок. От нее ждут совета. А что она, собственно, может сказать? Все как-то раньше было привычнее и проще в ее отношениях с учениками. Она, кажется, неплохо понимала их. Или, быть может, ей только так казалось? По крайней мере, она знала, как быть в том или ином случае. Но что делать с Сергеем Мальцевым?

Мать Сергея по-своему истолковывает молчание Шумилиной. И спешит с выводом.

— Разве что отлупить как следует? Может, это подействует.

— Ну что вы, — противится Шумилина.

Своих детей у учительницы нет, и она не сторонница телесного наказания.

— Отлуплю, — угрюмо, как о решенном, обещает мать Сергея, — как только домой заявится — отлуплю.

— Но это тоже не метод воспитания, — возражает Шумилина. Но возражает так устало, что мать Сергея думает, решение ею принято правильно.

Открывается дверь, высокий сутуловатый человек в тускло поблескивающих очках басит с порога!

— Опять свет экономите?

Мать Сергея, признав завуча, торопливо кивает в его сторону.

— Ну, — не скрывает завуч своего удивления, — снова вы…

Он собирается что-то спросить у нее, но в это время в коридоре раздается звонок, и завуч, спохватившись, досадливо машет рукой и снова спешит за дверь.

XIII

Сергей твердо решает поехать в город. Он должен отыскать сына летчика и отдать ему часы отца, как ни жалко расставаться с ними…

Глотая оладьи, приготовленные матерью на обед, Сергей обдумывал план поездки. Первое, что ему нужное — это деньги, рублей пять, не меньше. Трясти копилку рискованно. Сразу станет заметно.

Он уж и так брал дважды из копилки на кино, на пищалку. А тут нужно на два билета. Конечно, если поехать на поезде, то можно сэкономить, но поезд ходит очень неудобно. Это только часа в два будешь в городе, а в пять нужно возвращаться назад, чтобы мать не успела спохватиться. Иначе худо.

Но где же достать денег на автобус. Летом он добывал их просто. Помотаешься по дворам, наберешь железок — и в утиль. А сейчас где искать — все снегом засыпано. Если только на чердаке что-либо завалялось?

Железная крыша местами пробита, и на чердак натрусило снегу. Но снег здесь легкий, разбросать не трудно. Сергей согнул попавший под руку картонный лист, получился совок. Им и начал сгребать снег, сбрасывая на улицу, в слуховое окно. Пожалуй, мать бы за такую работу похвалила. Мать всегда хвалила, когда он занимался полезными делами. В левом углу Сергей приметил медный примус и мятую керосиновую лампу. Лежали они здесь давно, и мать про них никогда не вспоминала, а значит, не сразу заметит их пропажу. Хотя примус и лампа из цветных металлов, много за них не дадут, потому что они очень легкие.

Вся надежда на две большие плетушки, что громоздились возле чердачного окна. Они набиты всякой всячиной и сверху прикрыты рваной задубевшей клеенкой. Сергей обмахнул ее веником, расстелил на чердаке, торопливо выкладывая содержимое кошелки. Сверху лежали старые потрепанные книжки и тетради, пузырьки, бутылки и бутылочки, флаконы, которые он с ребятами собирал, воображая, что вся эта стеклянная посуда станет бутылками с горючей смесью, когда они начнут играть в войну. В этой плетушке лежали много ненужных вещей. Его рваные штаны, побитая молью желтая кофта матери, подшитый рыжий валенок, пара галош. Одна — черная, фабричная, другая — красная, самодельная, вырезанная из автомобильной камеры.. В таких красных галошах у них после войны ходили многие в поселке.

На дне второй кошелки Сергей нашел то, о чем думал с тайной тревогой, боясь, что этого вдруг не окажется. Сергей осторожно, как будто он был стеклянным, вытащил самовар, обдувая с него пыль, отирая рукавом фуфайки.

Самовар был красив — серебряный, с витыми черными, из дорогого дерева, ручками, с диковинным крученым краном, с крышкой, узорчатой, расписной, как корона. Сергей знал, что это — свадебный подарок матери, что, бросив все вещи, когда уходила от немцев, мать взяла со связкой белья лишь один самовар. С ним и вернулась назад, но уже к пустому месту. Сергей не мог только понять одного, почему этот самовар они держат не в доме, а на чердаке, почему мать никогда не выставляет его на стол. Почему они пьют чай из облупившегося, потертого, старого чайника.

Сколько Сергей ни заикался о самоваре, мать все уходила от разговоров.

Самовар был, конечно, дорогой, и Сергей начал прикидывать, сколько дадут за него. Лично он безо всякого заплатил бы за него сто рублей. Но у Жоры-тряпичника свои цены. Сколько захочет, столько и даст. Жора все на глаз оценивает. Но за самовар не должен поскупиться.

Сергей уложил все ненужное назад, в кошелку. Самовар же завернул в клеенку. Нести самовар открыто по улице рискованно. Могут увидеть и сказать матери. А так никто не догадается, что он несет.

Жора-тряпичник будто бы ждал его.

— Здрасте, — сказал он первый Сергею, поднимаясь из-за стола, за которым сидел в своей заставленной и заваленной всякой всячиной конторке.

— Только и всего? — спросил он удивленно, принимая из рук Сергея самовар и тут же ставя его на весы. — Чтой-то маловато принес, дружок. Ай силенок не хватило? Так ты скажи, мы лошадь тебе выделим.

«И чего зря языком мелет», — подумал зло Сергей, не сводя глаз с весов.

Жора лениво снял самовар, отставил к столу, пытливо посмотрел на Сережку:

— Краденый небось?

— Нет, — сказал Сергей, как можно уверенней, — это наш самовар.

— Ну, ладно, держи, — согласился Жора, вытаскивая из заднего кармана деньги.

Сергей растерянно посмотрел на деньги. Неужели самовар стоит всего три рубля?

— Мало? — угадал Жора-тряпичник. — Но, пойми, милый, у нас же не антикварный магазин. — Жора-тряпичник рассмеялся, показывая гнилые зубы. — У нас ведь утильсырье. Для нас вещь никакой цены не имеет. Абсолютно никакой. Для нас она просто-напросто лом. Цветной ли он, черный, какой угодно. Лом — и все. Ему одна дорога — в печь. На переплавку. Понял?

Но Сергей сейчас думал о другом. Если забрать назад самовар, найдет ли он еще где денег на поездку в город? Те деньги, которые он получил от Жоры-тряпичника — ни то ни се. На билет их не хватит.

— Ну, на еще, на, — сказал Жора, доставая из заднего кармана новую трешку, — пользуйся моей добротой. — Он хитровато подмигнул.

— Мать, должно быть, не знает, что ты самовару ножки приделал. А? Ха-ха! Герой, герой. — Жора снова оскалил крупные желтые зубы.

Сергей подошел к двери.

— Герой, — окликнул его на пороге Жора, — если уж тебя «спасибо» не научили говорить, то хоть скажи «до свидания, дядя».

Сергей молча хлопнул дверью.

У него теперь были деньги, вопрос с поездкой решался сам собой, но все же ему не по себе. Он вдруг подумал о том, что украл самовар у матери. Украл! Мать, конечно, на него не подумает. Скорее, на рабочих из райкомхоза, которые осенью перестилали у них полы, насыпали потолок. Мать, по крайней мере, до весны или до лета не хватится самовара, может, вообще про него забудет. Но все равно ему нехорошо становилось при мысли, что мать с отцом из этого самовара чай пили, дорожили этим самоваром, как подарком, а он его вот так запросто взял и отнес Жоре-тряпичнику. Быть может, вернуться и забрать самовар назад, сказать обо всем честно Жоре? Но кто же тогда даст ему денег на дорогу? Кто?

А ему нужно обязательно поехать в город, рассказать сыну летчика, что он видел, как падал самолет. Что отец его погиб, как герой, отдать часы.

XIV

Поселок, в котором жил Сергей, расположен очень удобно. В город от них можно добраться на поезде. Через их станцию проходит два поезда. Рабочий или, как его называли, «вагончик». Поезд этот был холодным, кургузым, потрепанным. Все было шиворот-навыворот в этом поезде. Даже паровоз ходил почему-то задом наперед. Другой же поезд, дальнего следования Рига — Орел, был красавец. Вагоны цельнометаллические, длинные. На окнах — белые занавески. На столиках — розовые абажуры. В город также можно уехать автобусом. Им-то намного быстрее и удобнее. Если от железнодорожного вокзала нужно добираться в центр города на трамвае, то автобусная остановка располагалась прямо на центральной улице. Магазины все рядом, до базара рукой подать, а большинство только и ездит в город из-за магазинов и базара, где все, что угодно, можно купить.

Автобусы между поселком и городом стали ходить недавно. Года три назад впервые в их поселок вкатил красный тупоносый ЗИС с большими широкими колесами, возле которых Сергей со своими приятелями мерился ростом. Иным эти колеса доходили до подбородка, а Сергею, например, до глаз. Сейчас даже трудно представить, как поселок обходился без автобуса. Весной, когда шоссе, проложенное по бывшим болотам и топям, начинает «дышать» и автобусное движение прикрывается на две, а то и три недели, в поселке будто чего-то не хватает.

Сергею повезло. Он успел к самому отправлению. Едва вскочил, как шофер закрыл дверцы и начал выворачивать огромный руль, выводя автобус на дорогу.

Автобус катил по поселку, и, конечно, все Сергею было знакомо. Чайная, клуб, ларек, прикрытый коричневыми ставнями, пустынный и никчемный зимой, начинающий свою жизнь с весны, когда вокруг ларька устанавливаются постоянные, прокисшие пивные запахи.

Напротив школы автобус притормозил, и Сергей, почуяв неладное, сжался, надвинув шапку на глаза. Вдруг сядет кто-нибудь из учителей. Или, может быть, сам директор. Он часто ездит по всяким делам в город. Но никто не садился, автобус сбавлял ход, чтобы объехать вставшую посреди дороги лошадь. Ей трудно было стронуть с голого асфальта сани, нагруженные тяжелыми утробистыми мешками. Возница неистово порол лошадь кнутом, а она, приседая на зад, напрягаясь, бешено храпя, разъезжаясь копытами по асфальту, все никак не могла осилить поклажу. В автобусе зашумели, стали ругать бездушного возницу, которого сам черт занес на шоссе, в то время как рядом лежала хорошо наезженная санная дорога. Кто-то предположил, что возница пьяный, — на том и порешили, и в автобусе снова стало тихо, будто весь автобус прислушивался к гулу мотора, вышедшего на простор зимней дороги.

Автобус выбрался за поселок, вдоль дороги побежали поля, местами прошитые жиденькими рядами лесопосадок. Они только набирали силу. В полях было ветрено. Солнечно. Снег уже имел тот особый блеск, который говорит о скором приближении весны, тепла, о близком прилете грачей. Сергей любил весну, ее талые запахи, холодные лужи, в которых обалдело купаются, крича от восторга, воробьи, любил солнечные блики на стенах домов, быстрые ручьи, стремительно уносящие мусор зимы.

Было за что любить весну. Ее прихода он ждал всегда с нетерпением.

Как-то ему приснился сон, будто весна прошла без него, будто он проспал ее из-за тяжелой болезни и очнулся, когда деревья шумели полной листвой и вокруг стояла летняя сушь. «А весна? Была ли весна?» — пытал он своих знакомых. Те удивленно осматривали его, удивляясь его странному вопросу, отвечали, что, конечно, весна была. И, слыша эти спокойные ответы, он, напрягая ум, все думал и думал о том, как же так случилось, что весна прошла без него. Ему стало во сне так отчаянно горько, что он проснулся в слезах, облегченно вздыхая, радуясь, что это всего лишь сон…

Автобус шел быстро, легко. Шофер царственно восседал на высоком сиденье, слегка покачивая из стороны в сторону руль. Шофер был молод. Судя по серому бушлату, который висел у него на крючке сбоку, — недавно демобилизовался из армии.

До города было теперь недалеко — об этом говорили цифры на километровых столбах. Сергей стал думать о том, куда отправиться первым делом по прибытии. Ведь он не знает, где живет сын летчика, как его искать.

Тем временем автобус вполз на гору, и Сергей увидел город, лежащий продолговато впереди, весь в белых и черных дымках. Ему вдруг захотелось жить в этом городе, ходить с ребятами в городскую школу, бегать после уроков в кино, кукольный театр, цирк, есть мороженое, ходить на городской каток, кататься под веселую праздничную музыку, дружить с хорошей городской девочкой. Сергей всегда завидовал городским ребятам, их всезнайству.

Он верил в то, что когда-нибудь сам будет жить в большом городе, ходить по его шумным, красивым улицам, будет летать над этим городом.

Сергею становится хорошо, и он тихонько про себя напевает любимую песню: «В далекий край товарищ улетает. Родные ветры вслед за ним летят…» При этих словах Сергей всегда испытывает странное чувство, будто его и впрямь поднимает над землей — и он руками, всем телом чувствует упругость воздуха.

XV

На автобусной станции было многолюдно. То и дело на площадь вкатывались автобусы, и тотчас к ним с разных сторон срывались люди. Автобус пятился назад, занимая свое место, и вместе с ним, галдя и оттирая друг друга, пятились пассажиры. Стоило лишь открыться двери, как сразу начиналась давка, каждый норовил забраться первым. Автобус на глазах оседал. Рядом с домовитыми автобусами красовались длинные чопорные ЗИМы с шашечками по бокам. Но они были так дороги и красивы с виду, что пассажиры смущенно обходили их стороной. У шоферов ЗИМов вид был скучающий. Им, видимо, уже надоело уговаривать пассажиров. И, потеряв к ним всякий интерес, ожидая удачного случая, они грелись и дремали в своих красивых и дорогих машинах.

Вдруг рядом, из-за угла автостанции глухо ударил барабан, и тут же разноголосо зарыдали трубы. С этими траурными звуками внутри у Сергея словно что-то оборвалось. Он всегда боялся похорон, покойников. Хотя бабушка не раз говорила: «Чего их, мертвецов, бояться? Они, мертвецы, безвредные, безобидные. Живых бойся». Но все же, когда бабушка лежала в гробу, Сергей, хотя его и подталкивали попрощаться с нею, боялся взглянуть на нее, подойти к гробу. Он боялся взглянуть на бабушку, словно бы та могла позвать к себе, поманить в ту далекую, неведомую, страшную дорогу, по которой отправилась сама.

А трубы, как бы стараясь излить всю свою боль, зарыдали еще громче, отчаянней, подчиняя себе всю улицу, заставляя людей приостановиться, оглянуться, а иных торопливо побежать на этот горестный звук, будто этот сигнал предназначался специально для них.

— Нового покойничка понесли.

Сергей вздрогнул. Сзади него в блестящей кожаной куртке, в кожаных перчатках, стоял мужчина, беззаботно покручивая в руках на длинной золотистой цепочке ключ от зажигания. «Таксист с ЗИМа», — почему-то сразу решил Сергей. Рядом с мужчиной в кожанке стояла жиденькая желтолицая женщина с блеклыми губами. Лицо ее было напряженным. Она вся как бы подалась вперед, навстречу похоронной процессии.

— Разве это похороны? — сказал таксист, быстро окидывая кучку людей, толпившуюся за гробом. — На днях у нас летчика хоронили. Где-то тут за городом на реактивном разбился. Одних венков штук пятьдесят было. Герой Советского Союза.

Сергей встрепенулся. Должно быть, это был его летчик. Ему вдруг захотелось сказать этим незнакомым людям, что он знает этого летчика, что он самолично видел, как падал самолет, как они всем классом бегали на то место, где упал этот самолет. Но сейчас было не время говорить об этом. Сейчас нужно было расспросить таксиста, который, как догадался Сергей, между делом успел уже сагитировать к себе, в машину, худенькую женщину и мужчину в белых фетровых сапогах. Сергей заторопился вслед за ними к машине.

Шофер, видимо решив, что и он собирается ехать с ними, придержал черную блестящую дверцу ЗИМа.

— Да нет, я не еду, вы лучше скажите, где того летчика похоронили?

Шофер поначалу удивился его вопросу:

— А зачем это тебе? Уж не родственник ли ты ему?

Была минута, когда Сергея словно бы кто подталкивал, подбивал соврать. Ему так и хотелось сказать, что этот погибший летчик, Герой Советского Союза, его родной дядя. Это желание соврать было так велико, что Сергею с трудом удалось сдержать себя.

— Известное дело, где военных хоронят — на воинском кладбище, — ответил таксист. — Ты что, собираешься к нему на могилу поехать?!

— Да! — сказал Сергей.

Таксист внимательно взглянул на него.

— Ну садись, подвезу.

— Я лучше пешком, — заторопился Сергей.

— Садись, садись, — сказал таксист, — знаю, что денег нет. Да мне все равно по пути.

ЗИМ лихо взял с места и понесся вперед, сигналя впереди идущим машинам, обгоняя их. И всякий раз, когда шофер выворачивал руль, обходя очередную машину, их, пассажиров, как по команде заваливало набок. Сергею никогда в жизни не приходилось ездить в такой мягкой и богатой машине, потому что к ним в поселок ЗИМы еще не заезжали. Да и удовольствие это, наверное, не дешевое…

Кладбище было обнесено стеной из старого красного кирпича. В глубине его стояли большие высокие деревья, с чернеющими в верхушках пустынными грачиными гнездами. Над кладбищенской аркой реял гипсовый ангел.

Сергей вздохнул, вобрал в себя побольше воздуха и шагнул под арку. Кладбищенская тропинка была тщательно разметена. Она бежала к невысокой церкви, тускло сиявшей золочеными крестами. Эта маленькая осанистая церковь властвовала надо всем, что лежало по сторонам от нее. Все эти многочисленные могилы, склепы, памятники, надгробья сбегались к церкви.

Сергей огляделся по сторонам. Ни души. Все бело, все в глубоком снегу, которого в этом году навалило как никогда.

Возле церкви теснились старые могилы. Кресты на иных покосились, торчали наклонно. Видимо, уже некому было приходить к этим могилам. Должно быть, те люди, которые когда-то поправляли эти могилы, ухаживали за ними, сами теперь лежат где-нибудь здесь.

На воинском кладбище в шеренгу, словно солдаты в строю, стояли белые оцинкованные пирамидки. Лишь у самого входа, в стороне от других и возвышаясь над ними, высился серый памятник генералу, погибшему при освобождении города в августе 1943 года.

Белые бугорки солдатских могил находились как бы в подчинении у этого памятника. Сергей нерешительно прошел вперед, туда, где на черном камне надгробия горел серебристый контур самолета.

Здесь похоронены летчики, подумал он.

Осмотревшись, Сергей заметил, что у всех у них пирамидки одинаковые. С жестяной красной звездочкой наверху, с одинаковым рисунком, выбитым под фотографией, — округлое облачко, а внутри короткий стремительный самолет.

Сергея всегда пугала мысль о смерти. Иногда ему казалось, что, быть может, удастся забраться туда, где смерть не найдет, не отыщет. Но все же, думал он, если ему и придется умереть, то пусть его смерть будет такой же красивой, как у героев, как, например, у Чкалова или Гастелло…

Вдруг среди новых могилок он заметил холм, весь выложенный венками, сплетенными из сосновых веток. Эта могила, в отличие от других, припорошенных снегом, свежо чернела и зеленела. Сергей подумал, что это, должно быть, и есть могила его летчика, и в ту же минуту почувствовал глухой толчок в груди.

С фотокарточки, которая проступала сквозь зелень хвои, на него смотрел молодой летчик в погонах подполковника, в фуражке с кокардой, с крылышкам… На груди у летчика, слева, была Звезда Героя и множество орденских колодочек. Под фотографией было выбито: «Подполковник Сурнев Николай Григорьевич ». Это был он! Его летчик. Как мало он пожил. Тридцать лет всего! У них даже таких молодых учителей в школе не было, как этот летчик, который уже успел повоевать, стать Героем Советского Союза!

— Мальчик, ты знал его? — Сергей вздрогнул. Он увидел по другую сторону могилы молодую женщину в черном. Сергей сразу же признал в ней горожанку. Женщина была высокая, красивая, с большими печальными глазами.

Сергей, отступив назад, во все глаза разглядывал незнакомую печальную женщину.

— Нет, — сказал Сергей, — не знал. Но он был смелым летчиком. Он хотел спасти самолет и потому не прыгнул с парашютом.

— Да, да, — тихо отозвалась она.

Сергей не знал, что ему делать, какие слова сказать этой женщине, чтобы утешить ее.

Кладбище было пустынным. Лишь изредка на старую кладбищенскую стену сыпались сверху стаи воробьев, внезапно исчезая.

— Пожалуйста, не плачьте, — попросил Сергей, — давайте я провожу вас.

Женщина чуть заметно, согласно кивнула и, отняв от лица платок, виновато глядя на Сергея, пошла за ним. Они вышли за ворота кладбища, на улицу, в другой мир, где по старому слежавшемуся льду шуршали шины машин, пронзительно вызванивали и скрежетали на кольце трамваи, звонко цокали по мостовым лошади, беззаботно роняя на асфальт дымящиеся лепешки, где кричали, незлобно переругивались люди, где все было подвижным, торопилось, спешило.

Они шли медленно. Прохожие часто оглядывались, внимательно рассматривая каждого в отдельности, потому что, как догадывался Сергей, хотя они и шли по-родственному, но на родственников, конечно, походили меньше всего, настолько по-разному были одеты.

Сергею казалось, что все смотрят только на них, поэтому чувствовал себя скованно, был рассеян, чтобы запомнить ту улицу, по которой его вела жена летчика Сурнева. Летчик Сурнев? Сергей пытался вспомнить его лицо, но как ни силился — не мог. Сурнев хотя и был героем, но лицо у него было такое, как у всех. Не было ни широких сросшихся бровей, ни крупного волевого подбородка, ни орлиного носа, ни бесстрашного геройского взгляда, как у тех бессмертных людей, портреты которых висели у них в школе.

Должно быть, когда он учился в школе, никто и не думал, что будет Героем, что станет таким смелым и бесстрашным летчиком. А может быть, он и тогда уже был непохож на всех других ребят? Может, был самым первым учеником в классе или даже в школе? Сергей словно бы забыл про время, про то, что нужно возвращаться домой. И когда увидел на углу телеграфа — длинного малинового здания с колоннами — часы, то немало удивился тому, что стрелки сошлись уже на пяти. Он и не заметил, как пролетело полдня, Как же быть теперь? С сыном летчика встретиться нужно, ради него приехал сюда, но успеет ли он тогда домой?

XVI

Дверь им открыл мальчик, одногодок Сергея, худенький, остроплечий, со светлым чубчиком. Он, видимо, был занят какими-то своими делами, и звонок, и приход незваного гостя застали его врасплох. Мальчик отступил в растерянности от двери, испытующе изучая пришельца. Сергей не решался переступить порога.

— Проходи, проходи, Сережа, — сказала Сурнева, слегка подталкивая его. — Саша, познакомься и помоги раздеться.

Но Сергей, не дожидаясь посторонней помощи, сам скинул фуфайку, соображая, куда бы пристроить ее. На вешалке висели слишком дорогие и красивые пальто. И там его фуфайке было не место. Недолго думая, он определил свою одежду на полу, под вешалкой.

— Зачем ты так, — тихо укорила его Сурнева, поднимая фуфайку с пола, отряхнув ее, вешая фуфайку Сергея, карманы которой отвисли, словно кули, рядом с длиннополой серой шинелью, на погонах которой горели звездочки. Сергей заметил, как только Сурнева коснулась рукой шинели, губы ее дрогнули.

Стараясь не выдавать себя, она ушла на кухню, сказав, что, как приготовит обед, позовет их к столу.

Сын летчика повел его в свою комнату, толкнув ладонью белую дверь.

Сергей подумал, что нужно пояснить Саше, каким образом он оказался здесь, но не знал, с чего начать. Он сунул руку в карман брюк.

— Возьми, — он протянул часы.

— Отцовы? — удивился Саша. — Где ты их нашел?

— Там, в лесу, — махнул рукой Сергей, — за нашим поселком.

— И больше ничего? — спросил с надеждой Саша.

— Нет, — ответил Сергей.

Саша приложил часы к щеке.

— Идут, — сказал он.

— Идут, — согласился Сергей.

Сашина комната была узкой и длинной. У окна стоял письменный стол, как у взрослого. На углу его глобус, чуть поменьше их школьного. В комнате также стояла красивая никелированная кровать и высокий книжный шкаф. Он весь плотно был забит книжками с разноцветными толстыми и тонкими корешками. «Неужели он все это прочел?» — в изумлении подумал Сергей, уважительно косясь в сторону своего нового товарища.

— Иди сюда, — позвал Саша, — посмотри!

И тут Сергей увидел за Сашиной кроватью, у окна, на тумбочке, большой корабль с блестящим винтом под днищем, со всякими надстройками на палубе, с капитанским мостиком, с фальшбортом, кнехтами, якорем, со всем тем, что должно быть на настоящем корабле.

— Это мне отец на День Советской Армии подарил. Только вот мачту не успел доделать.

Саша положил корабль на кровать. И он — большетрубый, белый, весь такой нарядный и праздничный — на синем покрывале был как посреди моря.

Сергей во все глаза смотрел на корабль. Жаль, что не его! Он бы весной пустил его по ручью через весь поселок, написав по всему белому борту корабля красной краской: «Летчик Герой Советского Союза Сурнев», чтобы всюду, куда ни поплывет его корабль, знали об этом человеке.

А Саша тем временем протягивал ему большую картонную коробку, доверху набитую разными значками, звездочками от погон, погонами от лейтенантских до майорских, кокардами, петлицами. Все это было его, и все это он носил. Сергей подумал, что это, должно быть, нехорошо, некрасиво, что этого делать нельзя, но он не мог удержаться, чтобы не спрятать в карман серебряную птичку с его петлицы. Он не знал, зачем он это делает, но считал, что это нужно, и потому как бы оправдывал себя за этот поступок. Хоть эта серебряная птичка будет у него памятью о летчике.

Саша продолжал открывать другие ящики стола, показывая все новые и незнакомые ему вещи. Он подал ему компас, стрелки и деления которого были покрыты фосфором. Прикрыв компас ладонью, Сергей увидел, как таинственно и волшебно, зеленовато-желтым светом горят стрелки. Сергей подумал, что, должно быть, летчик брал этот компас с собой в ночные полеты, чтобы не сбиться с пути. К днищу компаса была прикреплена маленькая линеечка с крохотными миллиметровыми делениями. Должно быть, для того, чтобы можно было измерить расстояние по карте.

Потом Саша, приставив стул к книжному шкафу, достал потертый планшет с зажелтевшим целлулоидом и шлем.

— Это у него еще с войны…

Сергей натянул шлем, подумав, что и его отец носил такой же… Еще он подумал, что его отец мог знать отца Саши, летчика Сурнева, что, может быть, они служили в одном полку или эскадрилье, вместе летали бить немцев. Сергей хотел сказать Саше, что и его отец тоже был летчиком, но погиб на войне. Но тут Саша протянул ему белый рваный кусок металла с острыми краями.

Сергей в растерянности, повертел кусок в руках, потрогал его пальцами, стараясь угадать, что же это может быть.

— Дюралюминий, — сказал Саша, — из него был сделан новый самолет отца.

«Неужели это все, что осталось от его самолета?» — подумал Сергей, ощущая легкую холодность металла, только теперь догадавшись: солдаты копали тогда яму в лесу, должно быть, для того, чтобы собрать вот эти осколки.

В эту минуту в коридоре требовательно затрезвонил звонок.

— Это к нам, — сказал Саша, торопливо запихивая в карман брюк кусок сплава.

По шуму и топоту, что слышались в коридоре, Сергей решил: пришел кто-то большой и сильный. Он громко крякал, раздеваясь, вытирая ноги о половик.

Сергей весь напрягся, ожидая незнакомого человека.

— Дядя Андрей Косаревский, — сказал Саша, возвращаясь в комнату.

Из кухни доносились приглушенные голоса.

— Слезами, Аннушка, горю не поможешь, — услышал Сергей голос Косаревского. — Если бы этим можно было его вернуть. Возьми себя в руки, дорогая… Тебе о сыне теперь думать нужно, как на ноги поставить, как вырастить достойным человеком.

Сергей подумал, что, пожалуй, нехорошо прислушиваться к разговору взрослых. Саша, видимо, тоже думал об этом. Он прошел к двери, прикрыл ее.

Глаза у Саши были грустные. Он, видимо, снова вспомнил о том, что нет у него больше отца — смелого военного летчика, что остались ему на память об отце только медные пуговицы, кокарда, звездочки да рваный кусок металла от последнего самолета.

В дверь постучали. Слегка сгорбившись, вошел высокий человек с большим красным лицом. Сергею вдруг показалось, что он знает этого рослого человека, что он уже видел его, когда тот прилетал на лесную поляну на своем двукрылом самолете. Не было сомнения в том, что этот большой человек — летчик. Такие коричневые кожаные куртки на «молниях» бывают только у летчиков…

Косаревский долгим, внимательным взглядом обвел комнату, словно оценивая обстановку. Его взгляд споткнулся на корабле, стоявшем посреди кровати. Он слегка нахмурился, подвигал бровями. Все в этой комнате напоминало ему о погибшем друге. И белый недостроенный корабль, и картонная коробка на полу, в которой тускло светились разные железочки.

Косаревский молчал, и его молчание угнетало.

«Поскорее бы он ушел», — подумал Сергей, но, взглянув на него, понял, что Косаревскому хочется заговорить с ними, с Сашей, но он, пожалуй, не знает, с чего начать.

Косаревский обернулся, к двери, словно боясь, что его там, на кухне, услышат.

— Хочу покатать тебя и дружка твоего на самолете. Посмотрите, какая она сверху, земля. Машину я для вас самую лучшую выбрал. И завтра к двенадцати жду в аэроклубе. Только о нашем разговоре матери ни слова. Сам догадываешься, почему… — Косаревский крепко пожал им по очереди руки и тяжело зашагал в коридор, пригнув голову, словно боясь задеть притолоку, хотя та и была высокой. Но, видно, у него уже выработалась такая привычка.

Летчик был таким большим, что, когда скрылся за дверью, комната стала просторней, светлее и даже как бы выше. Сергей все еще не мог прийти в себя от услышанного. Он будет летать на настоящем самолете. Только как же быть? Ведь он должен сегодня уехать домой.

— А ты матери позвони, — посоветовал Саша, — скажи, что задержишься в городе, что заночуешь у нас. Она тогда волноваться не будет.

Сергей недоверчиво посмотрел на Сашу. Мать с ума сойдет, когда узнает, что он здесь, в городе…

— Если ты боишься, давай я позвоню, — предложил Саша.

— Не надо. У нас все равно дома телефона нет, — угрюмо отозвался Сергей.

Хотя, конечно, он бы мог позвонить ей вечером в райисполком, когда мать придет туда убираться, или позвонить на почту и попросить, чтобы мать позвали к телефону. Почта рядом с их домом, и почтовикам позвать мать ничего не стоит. Ведь бегают же телефонистки звать соседа.

— Оставайся, — видя его нерешительность, сказал Саша. — Если ты пропустишь один день, ничего с тобой в школе не сделают. А матери все потом объяснишь. Хочешь, мы ей телеграмму пошлем. Это даже лучше, чем по телефону. Оставайся! На моей кровати ляжешь. Я тебе вечером цветные диафильмы покажу. А завтра будем весь день летать на самолете. Ты еще не знаешь, какой летчик дядя Андрей Косаревский! Отец всегда говорил, что такого летчика, как дядя Андрей, еще поискать. Они вместе с отцом всю войну летали, он у отца даже инструктором был, когда отец летать учился. Он бы и на реактивных сейчас летал, да из-за руки не взяли. На фронте немцы перебили. Его и в аэроклуб инструктором не хотели вначале брать. Но он в Москву поехал и всем доказал, что может летать. И тогда ему разрешили. А сейчас в аэроклубе учит курсантов.

Тут Сергей вспомнил, что о летчике Косаревском много рассказывал Юрка Должиков и другие ребята, которые занимались в аэроклубе. Так что выходит, он о Косаревском знал давно. И как же теперь ему не полетать с таким летчиком. Ребята из их школы, наверное, лопнут от зависти, когда узнают об этом.

Сергей решил заночевать в городе. Будь что будет! Пусть даже его из школы выгонят, если уже не выгнали, пусть мать делает с ним все, что хочет.

Мысли Сергея были уже там, возле самолета, на летном поле. Он уже представил себе, как сядет в кабину самолета, как будет трогать всякие ручки и рычаги, как разбежится вдоль поля самолет, унося его в небо.

XVII

День выдался теплым, тихим. С утра стоял туман, но к обеду рассеялся, открылись дали, небо стало просторнее, выше. С крыш на тротуары сыпались веселые холодные капли, обрывались и разлетались на десятки прозрачных осколков отяжелевшие сосульки.

Они шли по самой длинной, главной и красивой улице города. Где-то в середине этой улицы, как объяснил Саша, находился аэроклуб. Шли долго, и Сергей начал тревожиться, не просмотрели ли они его, все время болтая, глазея по сторонам. Но Саша был спокоен, и Сергей тоже успокоился.

Предстоящие полеты, как и обещали Косаревскому, держали в строгой тайне. До двенадцати было уйма времени, и они отправились на вокзал — смотреть на проходящие поезда.

Поезда появлялись из-за поворота, выгибаясь дугой, скрежеща тормозами, обдавая мелкой снежной пылью, окатывая холодным воздухом, будоража разные чувства и желания, самым сильным из которых было желание прицепиться за любой вагон и уехать в любой из тех неведомых, незнакомых городов, названия которых мелькали перед глазами.

Они вдосталь настоялись, намерзлись на платформе, встречая и провожая поезда дальнего следования, которые втаскивалась на станцию мощными неудержимыми «ИСами». Кроме «Иосифа Сталина», выкрашенного в серебристый цвет, Сергея удивил и взволновал другой, под стать «ИСу» паровоз — такой же огромный и длинный. Паровоз этот назывался «ФЭДом» — «Феликс Дзержинский». В отличие от «ИСа», он был выкрашен в черное и таскал неимоверно длинные товарные составы по самым дальним от вокзала путям. Проходил «ФЭД» молчаливо, угрюмо, оставаясь безучастным к вокзальной суете, к сутолоке на перронах, к лоску и блеску дорогих спальных вагонов, ярко горевших на солнце надраенным металлом поручней, металлических обкладок вдоль окон, всякими продолговатыми полосками по бокам вагонов…

С вокзала они решили пойти пешком через весь город.

— Пришли, — сказал наконец Саша, когда они поравнялись с небольшим двухэтажным зданием, выкрашенным в зеленый цвет.

Сергей никогда бы не подумал, что именно здесь располагается аэроклуб. Здание аэроклуба представлялось выше, больше, наряднее. И вообще не таким. В рассказах ребят-десятиклассников, которые ездили сюда на занятия, дом этот был окружен тайной. Тут же ничего таинственного не было. Сергей надеялся увидеть перед зданием или во дворе самолет, но его не было и в помине. Сергей думал, что Саша поведет его в это здание, что они будут ходить по лестницам, заходить, заглядывать в разные комнаты, разыскивая летчика Косаревского, но он сам первый увидел и окликнул их, появившись из-за угла этого двухэтажного домика.

— Ценю точность, — приветствовал их Косаревский, обнимая обоих за плечи. — Пока все у нас идет хорошо. Начальник дал добро. Теперь нужно одеть вас.

Косаревский повел их во двор аэроклуба, на ходу окликая толстого маленького человека, который куда-то торопливо катился.

— Горбылев, — крикнул Косаревский.

— Аюшки, — тотчас, будто бы знал, что именно в эту минуту кому-то понадобится, отозвался Горбылев, неуклюже поворачиваясь к ним, приветливо, как старым знакомым, кивая.

— Начальник приказал выдать этим орлам летную форму.

— Ну что ж, — покорно согласился Горбылев, будто и этот приказ ему наперед известен. — Следуйте, ребятки, за мной.

Горбылев выкатился вперед, оттягивая дверь на толстой пружине, пропуская их, поясняя, что пружину они поставили новую, она еще не обтерлась и стреляет так, что наверху у начальника слышно. Затем Горбылев повел их под лестницу, к обитой железом тяжелой толстой двери. Отыскивая ключ в кармане, ковыряя им в навесном амбарном замке, он той минутой как бы снимал с каждого мерку.

— Выдам я вам, ребятки, по сорок шестому размеру. Меньших у нас нету. Наденете прямо поверх своего. Да так и теплее в воздухе будет. Унты для вас тоже велики, ну да вы газеткой ноги обернете, и лады! Совсем как в печке.

— Ты только побыстрее, Горбылев, — торопил его Косаревский, — а то мы к полетам опоздаем. А ребятам сегодня экзамен сдавать, понял?

— Как не понять, яснее ясного, что для них сегодняшний день важный, — отозвался Горбылев.

— Ты им и шлемофоны не забудь, — подсказал Косаревский.

— Как же, и шлемофоны выдадим. Все по норме, как положено. — Горбылев одел их в теплые куртки, подвернул рукава, повертел из стороны в сторону, критически осматривая. — Ну вот, теперь хоть на Северный полюс, к белым медведям, — отметил он довольно.

И, глядя уважительно на Косаревского, сказал:

— Смена идет, товарищ командир.

— Смена, Горбылев, смена, — согласился Косаревский.

XVIII

Сергею никогда не приходилось видеть сразу столько самолетов. Они стояли по порядку, крыло к крылу. Возле некоторых из них суетились люди, торопливо расчехляя, раздевая их. Самолеты были темно-зелеными, с красными звездочками на стабилизаторах. Сергей внимательно оглядывал их. В том, что это «ЯКи», не было никакого сомнения. Сергей подумал: может быть, эти самые «ЯКи», которые выстроились здесь, на поле, воевали, бросались сверху на немецкие «юнкерсы», беспощадно поливая их огнем. А теперь вот на этих боевых машинах полетят они с Сашей.

Сергей сразу же почувствовал, что не только они, но и старые опытные летчики с большим нетерпением ждут начала полетов. Эта минута, как догадался он, вот-вот должна наступить. Летчики курили все чаще и все пристальнее присматривались к действиям аэродромных рабочих, которые сноровисто возились возле самолетов.

Косаревский, который на время куда-то отлучался, вернулся с двумя серо-зелеными парашютными ранцами.

— Ну вот, скоро и полетим, — сказал он, придвигая ногой парашюты.

«Неужели они сегодня будут еще и прыгать с парашютом», — подумал радостно Сергей. Только он не знает, как пользоваться им.

Косаревский, словно прочитав мысли Сергея, приподнял с земли парашют:

— Смотрите, как это делается. Дернул вот за это колечко — и пари себе на здоровье под небесами. Правда, летчики не обожают парашют. Все больше надеются ка своих лошадок. Как говорится, хорошо ковбою, если у ковбоя лошадь хороша. А мы на своих лошадок пока не обижаемся. Посмотрите, какие красавцы, — Косаревский сделал широкий жест в сторону самолетов. — Парашют — крайняя мера. Когда уже ничего другого не остается. А так он — лишняя обуза.

«Вот и Сурнев, должно быть, так рассуждал, — подумал Сергей, — и поэтому постыдился воспользоваться парашютом, надеясь посадить, спасти самолет». Думая о Сурневе, представляя себя на его месте, он решил, что и сам поступил бы так же…

— Ну как, готовы? — услышал Сергей густой глуховатый голос.

К ним подошел сухой жилистый человек в кожаной коричневой куртке с лицом осунувшимся, усталым, с синеватыми подтеками под глазами.

Косаревский кивнул, улыбнулся этому человеку:

— У нас полный порядок!

— Тогда с богом! — сказал подошедший человек.

Косаревский поднял с земли парашюты.

— Кто первый? — спросил он, внимательно оглядывая каждого.

Сергею, конечно, очень хотелось быть первым. Но Саша имеет больше прав на это. Ему первому и лететь. А уж Сергей потом, после него. Если бы не Саша, то ему бы сегодня не удалось попасть сюда. Ведь летчик Косаревский собирался покатать одного лишь Сашу, а его, Сергея, пригласили как бы за компанию. Кто он Саше? Просто знакомый. И только.

— Ну, так решили? — спросил нетерпеливо Косаревский.

Сергей, чтобы не мозолить глаза, отошел в сторону, молчаливо уступая право первого Саше.

— Ладно, — вздохнул Саша, — лети первым.

Косаревский зашагал к самолету.

Сергей постоял в нерешительности, а затем, словно испугавшись того, что Саша передумает, бросился вслед за летчиком, бухая просторными унтами.

Самолет готов был поднять их в воздух. Косаревский забрался на крыло, резким движением отодвинул фонарь, бросил внутрь кабины парашюты. Сперва свой, на первое сиденье, затем его, во второй отсек, на место курсанта, где теперь надлежало сидеть Сергею.

— Давай забирайся, — Косаревский подвинулся на плоскости.

Сергей положил локти на крыло, подтянулся, забросил ногу и, опершись на крыло, окончательно забрался на плоскость.

— Теперь таким же манером в кабину, — приказал Косаревский, поправляя в Сережкиной кабине парашют, на который он должен был сесть. Сергей и не подозревал раньше, что у летчиков парашют как бы вместо сиденья.

Он залез в кабину, уселся на парашют. Косаревский пропустил лямки между ног, на ходу подтягивая парашют, защелкивая замки. По всему было видать, что полет у них ожидается самый настоящий. Косаревский хитро подмигнул ему и тоже забрался в самолет.

Сергей жадно осмотрел свое место. Прямо перед ним, между ног, торчала широкая ручка, похожая на обрубленную саблю. Сергей потянул на себя ручку, но тут же, испугавшись, как бы чего не случилось, поспешно отпустил ее.

К самолету подбежал человек в промасленной куртке, видимо моторист, ухватился за винт, покачал его из стороны в сторону, потянул на себя и отскочил в сторону. Замельтешили перед лицом лопасти винта, послышалось чиханье, раздался резкий, внезапный выстрел и вслед за ним рокот. По мотору было слышно, что самолет с каждой минутой возбуждается все больше и больше, нервно, судорожно вздрагивая от сладкого предчувствия.

Косаревский поднял руку, прося взлета. Сергей беспокойно посмотрел по сторонам, отыскивая Сашу. Он вместе с другими стоял у длинной коричневой стены деревянного барака, непрестанно глядя на их самолет, щурясь на солнце. Сергей махнул ему рукой, чувствуя в груди какую-то радостную пустоту. Ему захотелось вдруг крикнуть во все горло: «Смотрите, я сижу в самолете! Смотрите, я сейчас полечу!» И Сергей снова пожалел о том, что никто из ребят, их школы, никто из учителей не видит его в этой летной одежде, в этом красивом краснозвездном самолете. И самое обидное, что вряд ли поверят тому, что это было с ним, что он летал вместе с летчиком Косаревским, что на нем был надет парашют, что на нем был шлемофон, унты, зимняя летная куртка.

И вот они получили разрешение на взлет. Косаревский задвинул фонарь, под которым Сергей сразу же почувствовал себя как под колпаком, самолет, слегка дернувшись, побежал вперед по полю, обдувая с него снег, поднимая поземку. Затем на какую-то долю секунды самолет приостановился, развернулся, мотор его заработал быстрее, звонче, винт, яростно вращающийся, уже невозможно было рассмотреть. Кабину охватила легкая дрожь. Затем Сергей почувствовал, как какая-то неудержимая сила потянула самолет на себя, и тот, не в силах больше сопротивляться, последовал за ней. В тот же миг Сергей ощутил под собой пустоту и понял — они уже в воздухе, уже летят, поднимаясь все выше и выше. От радости сердце у него подкатывалось к самому горлу. Он чувствовал упругость воздуха, чувствовал, как крылья опираются на него, вздрагивая, как бы преодолевая все новые и новые ступени.

В мегафоне затрещало, и Косаревский чужим голосом спросил:

— Ну как?

Сергей даже не нашелся что ответить. Ему было хорошо. Так хорошо, как никогда. Он летел. Впервые в своей жизни. Он летал иногда во сне. Но наяву это было в сто раз интереснее. Нет, не зря мечтал он стать летчиком.

Густой сильный голос Косаревского растолкал посторонние шумы в наушниках:

— Идем в зону!

Значит, они сегодня будут не только летать, но и делать фигуры высшего пилотажа?

Широкий ремень, которым Сергей вместе с парашютом был пристегнут к сиденью, не давал возможности приподняться. Прильнув вплотную к фонарю, он старался рассмотреть, что делается там, на земле, по которой ходил раньше и над которой впервые летит. Все отсюда, сверху, было неожиданно и интересно. Ему показалось, что дальний край земли, который удалось увидеть, поворачивается тихой патефонной пластинкой, извлекая из его груди давнюю сладостную мелодию. Они ле-те-ли! Над миром, над землей, надо всем.

Прямо под ними прямыми соломинками лежали рельсы железной дороги. Отсюда она больше всего походила на лестницу, перекладины которой упрямо одолевал паровоз, торопливо забиравшийся куда-то вверх.

Медленно уходил в сторону неизвестный поселок, дома его, казалось, были поставлены вдоль линейки. Они качнули кому-то крыльями и пошли к лесу, который отсюда казался прореженным — так редко стояли здесь деревья. Их можно было считать.

— Мы в зоне, — крикнул в мегафон Косаревский, тут же качнул самолет, и Сергей увидел под крылом стоявшую как бы на отшибе, поодаль от деревни, сельскую церковь, что, по-видимому, служила ориентиром для летчиков.

Сергей даже не успел сообразить, что это такое, как самолет резко завалился набок, и то небо, что было над головой, вдруг переместилось под ноги, и ему подумалось, что они провалятся сейчас в эту бездонную глубину. Но так же скоро небо уступило место земле.

— Бочка, — пояснил Косаревский, — мы еще разок-другой прокрутим.

И снова они зависали над глубоким небом, сиявшим какой-то неожиданной, неведомой раньше голубизной.

— Не страшно? — спросил Косаревский, возвращая землю на место. — А сейчас — горка!

И самолет действительно будто с горки помчался стремительно вниз. Было радостно и жутковато от этого быстрого падения, приближающего землю и разрозненно стоявшие на ней предметы — длинный вытянутый сарай, скирду сена, деревья.

Косаревский потянул ручку на себя. Самолет круто полез вверх. Что-то тяжелое вдавило Сергея в сиденье. Глазам стало тесно в орбитах. «Перегрузка?» — подумал он. А самолет все продолжал отвесно забираться вверх, и мотор его работал все звонче и звонче.

Но вот они снова в обычном полете, снова под ними спокойно проходит земля, из конца в конец покрытая белым снегом, уставленная березами и осинами. Какое, однако, счастье жить на свете, быть человеком, который может сделать все, что захочет. Может стать птицей, чтобы вот так безбоязно кувыркаться в небе… Как все-таки здорово летать, забираться вверх, падать к земле, вновь ввинчиваться в небо, испытывая попеременно то страх, то радость, побеждая страх, подчиняя себе высоту неба…

Будь его воля, он бы все дни напролет проводил в самолете. В небе.

В наушниках дробились разные голоса и звуки, стучала морзянка, сквозь ее писк иногда прорывалась музыка, мужской голос нудно произносил цифры. Кто-то упорно твердил: «Я шлямбур, я шлямбур». Все это — голоса в наушниках, гудение мотора, легкое подрагивание самолетных крыльев, нестерпимый блеск солнца, которое, казалось, стало ближе, весенняя бездонность неба, — все это было той жизнью, о которой мечтал Сергей и которая, кажется, для него начиналась. Он будет, обязательно будет летать. Во что бы то ни стало! А если его выгонят из школы, он придет сюда, к летчикам, на аэродром, и станет делать все, что они прикажут. Укутывать самолеты брезентом, качать винт, топить печку в каптерке, носить воду… И будет учиться. Он станет летчиком таким, как они. Будет на равных с ними курить «Беломор», говорить о погоде, спорить о последних хоккейных матчах, в которых участвовала его любимая команда.

Но вот они снова над аэродромом. Сергей увидел внизу темно-зеленые самолеты, длинный коричневый барак, стайку людей возле него, среди которых опознал Сашу.

Самолет наклонился так, словно собирался кого-то клюнуть, мотор затурхал, и они тихо соскользнули с неба, покатили по белому полю аэродрома, которое какое-то время казалось продолжением неба. Но вот самолет остановился совсем. Винт по инерции сделал последние обороты. Косаревский сдвинул фонарь, и свежий свободный ветер рванулся в кабину, заполняя ее. Косаревский, выбравшись из кабины, отстегнул ему ремни, помог выбраться на крыло.

— Ну как самочувствие, орел?

Сергей улыбнулся.

— Молодец, — похвалил Косаревский, — выношу благодарность за мужество и хладнокровие.

Через поле к самолету уже спешил Саша. Ослабевший Сергей сполз на крыло. Ноги словно перестали слушаться. Не успел сделать шага, как его качнуло, и он сел в снег. Он встал, опираясь на руки, но земля, странное дело, поплыла куда-то в сторону, отодвигая все дальше и дальше от него самолет. Сергей не чувствовал ног. Он вставал и тут же падал, смутно догадываясь, что его с непривычки укачало.

Подбежавшие летчики отряхивали его, весело смеялись: «Так-то, брат, летать!» Сергею было стыдно за себя. Но летчики смеялись так беззлобно и заразительно, что он и сам не выдержал — рассмеялся, представив, как смешно выглядит со стороны.

— Будет летчик! — уверенно заявил Косаревский. — Поверьте старику.

Сергею показалось, что пилоты посмотрели на него с нескрываемым уважением.

— Только старайся хорошо учиться, чтобы мы могли тебя с полной уверенностью в летное училище рекомендовать.

Косаревский невольно напомнил ему о школе, о занятиях. И ему вдруг захотелось в поселок, в школу. Теперь-то он твердо знал, что ему нужно делать. Он должен учиться! Только тогда он сможет стать таким, как Сурнев, как Косаревский, как эти летчики, что тесным кругом стоят возле него… Сегодня он возвратится домой, к матери, чтобы затем навсегда вернуться сюда…

А Косаревский, усадив в самолет Сашу Сурнева, уже уходил ввысь, с каждой минутой уменьшаясь в размерах, тая вдали, оставляя за собой лишь звук. Прислушавшись к нему, можно отыскать и чуть заметную точку, что была самолетом, которая уносила вдаль его нового друга, уносила в ту голубень и безбрежность, откуда сюда, на землю, только что опустился он.

И вот сейчас, радостный и веселый, стоит он среди самых необыкновенных людей, которые приняли его к себе. Они шутливо расспрашивают, что там нового в небе. Сергей не знает, как и что отвечать, он еще теряется среди них, но ему просто, легко и хорошо среди этих людей. Разговоры их понятны Сергею, как и молчание, когда они напряженно вглядываются в ту часть неба, где тихо истаивает знакомый родной звук.

I

Теплы и хороши были эти сентябрьские дни. Порой казалось: быть может, изменится привычный порядок вещей и место осени снова займет столь быстро промелькнувшее лето… Даже и не лета хотелось, а бесконечного продолжения этих славных дней «бабьего лета» с не жарким солнцем, ясным, не знойным небом, со свободно струящимися над огородами серебристыми паутинками, на которых отбывали в неведомые страны пауки-странники.

Все огороды были уже давно убраны, перепаханы и стали как бы продолжением улиц, отчего весь поселок казался просторней. Ребята вовсю носились по огородам, копытя мягкую пушистую землю, воображая себя лихими всадниками, взнуздавшими жарких строптивых коней. Эти кони-люди то смело сшибались в кучу, то стремительно рассыпались по всему простору огородов, чтобы затем вновь сойтись в горячей схватке.

По краям огородов высились курганы сухой картофельной ботвы, за которыми пацаны устраивали засады. Сидя на кургане, Сергей равнодушно наблюдал за возней малышни.

Даже не верилось, что всего два-три лета назад он и сам вот так же без оглядки носился по этим огородам, гонял крюком звонкий обруч вдоль поселка, цеплялся тем же крюком за проходящие машины. Нынешней осенью ему пошел пятнадцатый. И он чувствовал себя вполне взрослым человеком.

По случаю перехода в восьмой класс мать купила ему в раймаге школьную форму с фуражкой, лакированным ремнем. Ему нравилась форма. Он сам наводил стрелки на брюках, делая это намного чаще, чем того требовалось, с удовольствием чистил асидолом до яркого блеска пуговицы, бляху ремня. Ему нравилось надевать форму, застегивать крупные желтые пуговицы, туго затягивать ремень. В эти минуты он казался себе военным человеком, военным летчиком, лейтенантом Мальцевым. Ему, конечно, нетрудно было вообразить себя и генералом, но он знал, что молодые военные, как правило, чаще бывают лейтенантами, нежели генералами.

Сейчас на Сергее не было формы. Он был одет в клетчатую рубашку с короткими рукавами, старые серые потертые брюки, которые местами уже светились. Две недели назад посылкой по почте он получил модель самолета с резиновым моторчиком, собрал его и вот теперь намеревался испытать.

Сидя на корточках, он указательным пальцем накручивал деревянный пропеллер, следя за тем, как собирается в тугой жгут резина, протянутая во всю длину фюзеляжа.

Сергей не знал, как поведет себя самолет, на матовых крыльях которого он красной акварельной краской вывел свои инициалы, потому и не особенно афишировал запуск.

С каждым новым оборотом пропеллера резина становилась все туже и туже. И когда она вся стала напряженным жгутом, Сергей сбежал вниз, еще раз придирчиво осмотрел место запуска, пригладил рукою землю, привстал на колено и слегка толкнул вперед свою машину, давая ей разбег. Лети!

Быстро замелькали лопасти пропеллера. И он натуженно потянул самолет по сухой земле. «Давай, давай», — подбадривал его Сергей, но колеса за что-то зацепились — и самолет замер. Сергей поспешил на помощь, высвободил колеса, но было поздно. Пропеллер крутился уже не так резво и живо, резинка под фюзеляжем свисала свободно, показывая, что вся сила, заложенная в ней, иссякла. «Нужно попробовать с руки», — решил Сергей.

Встав во весь рост, он торопливо накручивал пропеллер, беспрестанно оглядываясь по сторонам. Но пацаны уже успели заметить его и, забыв свою прежнюю игру, гикая и визжа, летели навстречу Сергею, грозя сбить с ног. Он поспешно вскинул над головой руку, тотчас услышав легкое погромыхивание бумаги на крыльях и стабилизаторе самолета, плавно и сильно толкнул машину.

— Ура! Ура! — радостно завопили пацаны, задрав головы к небу, следя за самолетом. Странно, но самолет не хотел лететь. Словно какая-то невидимая стена стала на его пути. На какую-то секунду он застыл, раздумывая, как быть дальше. Нос самолета задрался кверху, словно сейчас будет преодолен барьер. «Ну же, ну», — торопил его Сергей, желая, чтобы все обошлось благополучно. Но самолет попятился назад, став стабилизатором к земле, и Сергей понял, что ему уже не выровняться.

Визжа и толкаясь, пацаны спешили подставить руки падающему самолету, стараясь уберечь его от удара о землю. Но Сергей успел опередить их, осторожно перехватив фюзеляж.

— Сереж, дай подержать. Ну чего тебе стоит, Сереж, — просили пацаны, протягивая руки к самолету, который Сергей продолжал держать над головой.

— Отстаньте, — сказал он, отбиваясь от настырных пацанов.

Растолкав в стороны ребят, которые заискивающе смотрели на него, Сергей пошел прочь с огородов. Пацаны, пританцовывая, двинулись следом, громко обсуждая минувший полет. Он тут же мгновенно обрастал неожиданными деталями. Выходило, что его самолет должен был сделать фигуру высшего пилотажа и он почти что сделал колокол, если бы Сергей не поторопился.

Сергей с трудом сдерживался, чтобы не накричать на пацанов, не прогнать их. Но, встретившись с их невинными рожицами, глупо и виновато улыбнулся. При чем тут они, в чем их вина? Им, как и ему, хотелось, чтобы самолет полетел. И они видели его летящим, несмотря на падение. И этот неудавшийся полет не казался им его поражением.

Сергею стало неловко за свою грубость, он уже готов был отступиться, сунуть кому-либо из пацанов свой самолет: шут с ними, с крыльями, с пропеллером, — щупайте, трогайте, все равно новый делать придется. Но вместо этого, напустив на себя прежнюю строгость, крикнул:

— Ну чего увязались!

Однако ребят это нисколько не смутило. Они все так же восторженно смотрели на него. Будто Сергей и не гнал их вовсе, а звал за собой дальше.

— Кому я сказал? — уже не на шутку обозлился Сергей.

Пацаны остановились. Меньший из троих братьев Тимониных, которые недавно переехали к ним на станцию из далекой деревни Парамоново, не сводя с Сергея преданных глаз, дернул вечно мокрым носом:

— Сереж, а Сереж, седни будешь пускать?

— Седни, седни, — передразнил его Сергей. — Или ты думаешь: сделать самолет, что палец оплевать?

Не ожидавший такого поворота, младший Тимонин еще громче задвигал носом, торопливо прячась за спины старших братьев, которые, подобно другим ребятам, стояли не шелохнувшись, ожидая его дальнейших слов. И эта покорность, эта готовность повиноваться и служить ему сбила Сергея с толку.

И он, смягчившись, уже более дружелюбным, миролюбивым тоном пояснил меньшему Тимонину и всем другим ребятам, что когда он построит новый самолет, то позовет их. Этого и хотелось услышать им. Радостно крича, яростно пришпорив застоявшихся коней, они понеслись дальше по длинной сквозной улице поселка, оставив его одного с самолетом в руках, на белых крыльях которого издевательски ярко, как насмешка над его незадачливостью, горели буквы «СМ-1».

Придя домой, он задвинул самолет за старый шкаф, купленный по дешевке матерью прошлой осенью на базаре. На плите стояла кастрюля со щами, на кухонном столе — поменьше кастрюля с картошкой. Мать предусмотрительно укутала ее в газеты и теплую старую шаль. Сергей быстро пообедал и засел за уроки. Седьмой класс он закончил неважно. В свидетельстве стояли одни тройки. Теперь Сергей решил всерьез взяться за учебу. С прежними оценками он вряд ли бы сдал в летное училище. Юрка Должиков, ставший курсантом летного училища, рассказывал, как их гоняли на приемных. Сергей составил себе расписание, в котором было четко указано, когда и чем должен заниматься. Только так можно наверстать упущенное, думал он, подогнать математику, с которой у него были вечные нелады. Он очень хотел строго следовать своему расписанию, где весь день был расписан по часам. Но все никак не получалось. Он по-прежнему, сам не замечая того, тратил время впустую. Вот и сегодня он должен был сразу же засесть за геометрию, а сам занялся самолетом…

Сергей вздохнул. Нет у него все-таки силы воли. Он открыл учебник, пытаясь сосредоточиться на геометрической фигуре с обозначенными углами, но невольно косился на шкаф, где виднелось крыло самолета. Он старался не думать о нем, но это было выше сил и с каждой минутой становилось похоже на пытку. И наконец он не выдержал, схватил из-за шкафа свой «СМ-1», водрузил на стол и торопливо принялся осматривать, стараясь отыскать неполадки.

Равномерно тикали ходики за фанерной перегородкой, делившей небольшую комнату на две половины — кухоньку с плитой, обеденным столом, двумя деревянными полками для посуды над ним и комнату побольше, служившую как бы залом, где у северного окна, выходившего на улицу поселка, стоял стол, за которым Сергей делал уроки. Слева от стола в углу — этажерка. От того, что угол был всегда сырым, ножки этажерки подгнили, пришлось подложить под нижнюю полку кирпичи.

За цветастой занавеской на южной стороне комнаты была у них как бы спальня. Мать вбила один гвоздь в фанерную перегородку, другой маленький гвоздик в угол шкафа, протянула шнур и, распоров два старых своих платья, сшила эту веселую занавеску. Их кровати стояли по обе стороны от южного окна, прорубленного по просьбе матери райкомхозовскими плотниками во время ремонта дома.

Кровать Сергея приходилась на всю ширину печки. Холоднее в дому не стало, зато топки стали тратить меньше. За зиму обходились машиной торфа и телегой дров. Торф они покупали у шоферов, возивших его из Борщевки, с торфопредприятия в город, дорога была рядом с домом — и шоферы не ломались. С дровами было больше мороки. Их выписывали через лесничество. И то не всем и не всегда. И матери приходилось идти на поклон к Шурику Широбокову, громадному, вислорукому мужику, жившему через дом от них, за почтой. Шурик работал конюхом в лесничестве. Сергей видел, с какой неохотой всякий раз ходила мать к Шурику. Ему и самому не нравилось это, особенно после тех, двусмысленных слов, сказанных завалившимся к ним однажды хмельным Шуриком: «Ох, не расплатиться тебе со мной, соседка! Ни в жисть не расплатиться». Шурик норовил облапать мать, но она то и дело отводила его длинные руки. Приметив Сергея, Шурик порывался все сунуть ему рублевую бумажку, чтобы он сбегал в чайную, купил себе конфет. Мать сказала, что конфеты им не нужны, да и Сергей и сам бы ни за что не побежал. Как бы ни было, а без дров они не остались. И, лежа вечером возле печной стены, он ощущал ее ровное тепло. Сергей упрашивал мать поменяться с ним местами, но она и слушать не хотела. Между их кроватями стояла самодельная скамейка, сколоченная Сергеем, на ней, в большом горшке, — цветок с мощным стеблем, широкими, в серую крапинку, листьями, выбрасывающий ближе к весне, к теплу ярко-красные колокольчики с топорщащимися усиками внутри. Точного названия этого цветка, вызывавшего постоянное удивление у редких гостей, не знали. Мать шутливо поясняла, что цветок этот зовется мужское сердце или свиное ухо. Тоже сравнили!

Сергей, увлекшись самолетом, забыл о времени и спохватился, когда в сенях послышались торопливые шаги матери, быстрой на ногу, бегавшей в магазин, «на добыч», как говорила она.

Сергей нехотя спрятал за шкаф самолет, вновь раскрыл задачник по геометрии. Но вместо того чтобы глядеть в него, уставился в окно, за которым в стягивающихся сумерках чутко прядала длинными свисающими ветвями высокая береза, посаженная им, первоклашкой.

Она выросла в большое дерево, поднявшись почти до телефонных проводов. Ребята-связисты из соседнего ЛТУ говорили, что березу придется срубить, но ни у матери, ни у Сергея не поднялась рука. Сошлись на том, что те же ребята-элтеушники, ловко лазавшие в своих стальных «кошках» по телефонным столбам, обрезали самую малость верхушки.

— Ну, как тут, мужичок? — окликнула мать из кухни. — А я вот халвы достала!

Мать со своей получки или пенсии за отца баловала его, покупая пряники — «жамки», как еще говорили у них, карамельки-«подушечки» или вот, как сегодня, халву.

— Ты чего же в потемках сидишь? — Мать включила свет. — Да и хватит уже. Уроки, поди, сделал?

Сергею не хотелось врать матери, и, встав из-за стола, он пробурчал в ответ что-то невнятное.

II

Раньше в их поселке была одна школа — деревянная, приземистая, словно амбар. Нынешней осенью к ней прибавилась новая — кирпичная, двухэтажная, с высокими потолками, с просторными гулкими коридорами, с большими окнами.

Новая школа встала на горе, на выгоне, куда прежде сгонялись козы со всего поселка, куда и Сергей гонял хворостиной двух строптивых коз — Лизку и Миньку, норовивших сунуть свои настырные морды в соседние огороды по проулку, схватить на бегу листья свеклы или еще какой зелени.

Прежний выгон стал теперь и школьной спортплощадкой с четырехсотметровой беговой дорожкой, гимнастической лестницей и бревном, ямой для прыжков, волейбольной и баскетбольной площадкой.

В новую школу, хотя она и стояла на отшибе, на окраине поселка, не примкнув ни к какому порядку, ходить было радостно. Здание школы было одним из немногих двухэтажных и, пожалуй, самым красивым в их поселке. Сергей с легким сердцем простился со старой школой. Не было в его душе ни капельки жалости и грусти, хотя проучился он в той школе семь полных лет. Да и чего было жалеть? Низкий душный класс с запахами подполья, где тетя Фрося, школьная уборщица, хранила картошку с капустой, узкая тесная парта, в которую забираешься словно в люк танка, колченогая вешалка за последней партой.

Новую школу, куда перешли они на зависть мелюзге, оставшейся в прежней школе, и сравнивать-то нельзя было со старой. Они были словно богатый и бедный родственники. В новой школе все было иное. Начиная с запахов — сладких, острых, которые всегда сопутствуют новоселью. Все блестело, выглядело красивым, нарядным: и просторные парты с тесно поддающимися крышками, и полы, и стены, и рамы, и широкая, из большого коричневого куска линолеума, школьная доска.

В новой школе встретили и новые слова: гардероб, вестибюль, буфет, химическая лаборатория, физический кабинет. И радостно щеголяли ими в разговорах. Весело обживали новую школу — без удержу, пока не одернет кто-либо из учителей, носились взад-вперед по длинным коридорам, обжигали руки о деревянные перила школьной лестницы, съезжая на животе со второго этажа.

Прекрасной была их новая школа. Решительно все нравилось в ней Сергею. И новые учителя, приехавшие в поселок с открытием школы, и новые ученики, которых в восьмом «А» было больше половины, в основном сельские ребята — из Лебедки, Богдановки, Талызина, Тулупова, Ледна, Себякина, Сотникова — больших и малых, близких и дальних деревень, где не было своих десятилеток.

Сергей не успел познакомиться как следует с этими ребятами. Учились они вместе всего две недели. К тому же после занятий сельские ребята спешили домой. Он жадно наблюдал за тем, как они, выскочив из школы, торопливо разбирали свои велосипеды, прислоненные к школьному забору, и, побросав на багажники сумки, пулей проносились мимо. Как жгуче блестели на солнце обода и спицы их легкокрылых, блестящих свежей заводской краской, пензенских, московских и харьковских великов. Как звонко высвистывали по асфальту их шины.

Сергей остро завидовал в эту минуту им, обладателям прекрасных летучих машин. Как много бы отдал он, чтобы иметь вот такой же велосипед. Из его прежних друзей ни у кого велосипеда не было. Это обстоятельство и толкнуло его на знакомство с новым учеником их восьмого «А», Валеркой Малаховым из Ледна — большегубым, конопатым парнем. С разрешения Малахова Сергей на большой перемене вскакивал в седло и в те минуты, пока ребята толкались в буфете за пончиками и кофе, стремительно пролетал по переулку и выскакивал на шоссе. Он даже успевал проскочить изрядно по трассе, до самой чайной, до поворота на вокзал и взмокший, возбужденный, с учащенно бьющимся сердцем возвращался в класс, как заправский гонщик, намеренно не снимая защепку с брючины, радостный, сияющий.

С первого же дня занятий в новой школе Сергей горячо взялся за учебу.

— Чего это с тобой, Малец, тебя прямо не узнать, — пытал его, дергая за локоть, Баранов, сидевший сзади него, на излюбленной последней парте. Сергей терпеливо молчал. И не только Баранову, но и другим ребятам трудно было поверить в ту перемену, что происходила в нем, ставшей теперь столь очевидной.

Сергей жестко стал относиться к себе. Никаких поблажек! Вставать ровно в семь. Двадцать минут быстрой зарядки. Холодный душ. Он приучил себя быстро, на солдатский манер застилать кровать. Брался за мытье полов без понуждения со стороны матери.

Он приучил себя к мысли, что мужчина должен уметь делать все. Учился строгать, пилить, сколачивать. Козлы, на которых они с матерью пилили дрова, скамейка у дома, две новых табуретки в комнате, скворечник во дворе на березе — его работа. Он теперь брался за любое дело. Но больше всего по-прежнему влекли самолеты. Как счастливый сон Сергей вспоминал славный мартовский день на аэроклубовском аэродроме, сверкающие под ярким солнцем плоскости самолета и он, стоящий у самолета в ожидании чуда. Летчик Косаревский звонко защелкивает замки его парашюта. Грохот двигателя наполняет кабину, все напрягается, подбирается в нем. Сейчас они оторвутся от земли и взмоют в небо.

Нынешней осенью к школе в одну из перемен подъехал темно-зеленый аэроклубовский автобус, который в свое время приезжал за Юркой Должиковым и его приятелями. Теперь Юрка уже на втором курсе Качинского училища. Прошлой зимой Юрка приезжал в отпуск, был на традиционном вечере-встрече с выпускниками. Пришел в форме: серой шинели, курсантских голубых погонах в желтой окантовке, с золотыми птичками в петлицах.

Сергей не сводил глаз с Юрки Должикова.

Сергей знал, скоро настанет день, когда зеленый аэроклубовский автобус придет за ним, Сергеем Мальцевым, его товарищами.

Он вздохнул, повел плечами под тесной форменной школьной тужуркой и тут же услышал свою фамилию.

— Я попрошу Сережу Мальцева повторить то, о чем я только что здесь говорила.

Анна Михайловна Маховых, преподаватель химии, отложила в сторону кусок мела и осторожно потерла одну пухлую ладошку о другую.

Сергей встал из-за парты и растерянно посмотрел по сторонам.

Он молчал, и от этого молчания кому-то уже становилось весело, кто-то рядом прыснул, ожидая от него очередной хохмы, Баранов, делая вид, что пытается помочь ему, нашептывал за спиной явную ерунду, плел о каких-то чугунках, которые, пройдя через огонь печи, превращаются в чистый феррум два. Сергей растерянно глядел на химичку, та с любопытством на него. И по мере того как затягивалось молчание, на невозмутимо-спокойном, несколько рыхловатом лице Анны Михайловны все яснее проступала усмешка.

— Очень жаль, что ты слушал невнимательно. — Она хотела что-то еще сказать, но тут в коридоре, извещая о долгожданной перемене, раздался резкий электрический звонок.

III

— Не забудьте, в среду после уроков — открытое комсомольское собрание, — напомнила новый комсорг Надежда Кныпович. Вместе со своим братом Анатолием — крупноголовым, крепким, носившем, на зависть многим из них, настоящие флотские брюки клеш и тельняшку, — она пришла в их школу из Подзавалова. Анатолий был года на три старше сестры, но ходили они в один класс. То ли Анатолий сидел в каком-либо классе дважды, то ли учился в морской школе, а потом бросил. Многие терялись в догадках. И узнать ни у кого нельзя. Из Подзавалова их ходило двое. Единственное, что они узнали, мать Кныпович — председатель Подзаваловского сельсовета.

Объявление о собрании кольнуло Сергея, Ему шел пятнадцатый. На пиджаках у сверстников на левой стороне груди алыми пятнышками светились комсомольские значки. Такой же значок лежал у него во внутреннем кармане пиджака. И Сергею чертовски хотелось носить этот натертый до блеска значок. Чувствовать себя равным среди других.. Но в прошлом году ему отказали. Сказали, что прежде нужно научиться как следует вести себя…

Как только прозвенел звонок с последнего урока, Надежда Кныпович вышла из-за своей парты и решительно прошла к учительскому столу, мельком взглянув на присевшую к столу классную руководительницу Анну Михайловну Маховых. Кныпович важно и торжественно обвела класс глазами. Лица у большинства ребят были настороженны. Ждали, что скажет комсорг.

Кныпович говорила быстро и толково, изредка, словно ища одобрения, поглядывая на Анну Михайловну, на что та легонько, согласно кивала головой.

Кныпович говорила, как им следует учиться и вести себя, на память цитировала изречения мудрых людей…

Сергей во все глаза глядел на Кныпович, восхищаясь ее умением держаться, ее удивительной памятью. Нет, он бы так никогда не смог. Он остро завидовал Кныпович, как и всем, кто умел хорошо говорить. Он догадывался, что такой талант дан не каждому. Этому просто так не научишься, думал он. С этим люди рождаются.

Кныпович сделала паузу, тем самым дав понять, что переходит к основному разделу выступления.

— Я должна сказать вам о главном, ради чего мы сегодня собрались! — сказала она, торжественно возвысив голос.

Анна Михайловна, на которую она бросила беглый взгляд, слегка, величаво наклонила голову.

— В будущем году наша школа будет отмечать свое семидесятилетие. Здание той школы не сохранилось. Но не это главное. Школа наша, как вы знаете, дала много хороших людей.

Кныпович назвала нескольких: директора совхоза, начальника станции, профессора, художника. К своему стыду, Сергей никого из них не знал.

— Так вот, принято решение, — сказала с ударением Кныпович, — отметить юбилей. Нам надо подумать, какой подарок школе приготовим мы.

— Чего там думать, — загудел Баранов, — что скажешь, то и сделаем. Выставку или еще что? Лично мне предложить нечего.

По классу прошел шумок.

Кныпович властно переломила бровь.

— Если тебе, Баранов, сказать нечего, то это еще ничего не значит. Не надо за всех говорить. Пусть каждый за себя скажет.

— Кто желает? — Кныпович прямо и строго смотрела перед собой. — Комсомольцы? К вам это в первую очередь относится.

Ребята многозначительно переглядывались.

— Так и будем молчать? — сказала Кныпович, повернув пылающее лицо к Анне Михайловне, словно бы ища у нее поддержки.

Та встала, одернув короткую, явно тесную для се крупного тела, кофточку.

— Стесняться тут нечего. У каждого есть любимое увлечение. Вот говорят, Сережа Мальцев строит летающие модели. Он и смог бы сделать нам такую модель и подарить родной школе.

«Ну зачем она об этом?» — подумал Сергей, чувствуя, как у него краснеют уши.

— Слышь, Малец, — окликнул его Баранов, — на какой тяге твои аэропланы летают?

Кто-то рядом хохотнул.

— А вот Коля Баранов — наш самый большой остряк, — продолжала дальше Маховых, — прекрасно лобзиком выпиливает.

— Да уж ладно, — проворчал Баранов.

«То-то же, искусный пильщик, помалкивал бы», — ехидно подумал Сергей, оборачиваясь к Баранову.

Так понемногу и разобрались со всеми.

Кныпович сияла, объяв мысленным взором всю ту сказочную гору подарков, которую поднесет класс к юбилею школы.

Собрание кончилось. Захлопали крышки парт. Ребята кинулись к выходу. «Самое время подойти», — решил Сергей.

Кныпович сосредоточенно укладывала портфель. Рядом стоял ее брат Анатолий. Портфель был у них общим, и носил его Анатолий.

— Ты что-то хотел спросить? — Кныпович продолжала втискивать книги в пухлый портфель.

Сергей замялся.

— Я в прошлом году подавал заявление в комсомол. Не приняли. Хочу снова попробовать.

— А почему не приняли? — насторожилась Кныпович. — Плохо себя вел, учился?

— Все было!

— Так ты старайся учиться, вести себя как следует, — подбодрила его Кныпович. — А там будет видно. Вступление в комсомол не должно быть самоцелью. В комсомол идут по убеждению. Понимаешь?

— Понимаю, — буркнул Сергей, потужив, что затеял так некстати этот разговор. Теперь бог весть что подумает.

Придя домой, Сергей по привычке заглянул за шкаф, где уже вторую неделю пылился его самолет. Он собирался как-нибудь на досуге заняться им, но теперь потерял к нему всякий интерес. Сергей не хотел, чтобы кто-нибудь в классе знал о его занятии. Не для выставок же собирал он самолет, не для того, чтобы похваляться им. Да и нужен им его самолет? Поглазеют и забудут.

Сергей вздохнул, разобрал самолет и запрятал его в картонную коробку под кровать. Подальше от глаз.

В коридоре раздались легкие шаги матери.

— Ну как ты тут? Не умер с голоду? — спросила она с порога.

Мать была чем-то взволнована. Сергей редко видел ее такой.

— А я в военкомате, сынок, была. Военком вызывал. — Она присела на табуретку. — Тебе пенсию за отца прибавили. Из Москвы бумаги пришли.

У Сергея запершило в горле. К чему эта пенсия! Лучше бы отец был живой. Но таких ребят, у кого остались в живых отцы-фронтовики, в классе было немного.

IV

Каждую осень, начиная с пятого класса, их посылали в колхоз убирать картошку. И поэтому Сергей не удивился, когда Анна Михайловна сказала, что завтра они на целую неделю уезжают в Ледно помогать колхозу. Все радостно зашумели, закричали, обрадовавшись неожиданной вольнице, перемене места.

В восемь утра собрались у школы кто в чем, одевшись похуже, с ведрами в руках. Тут же подкатили два грузовика — за теми ребятами, которым надо ехать в дальние колхозы «Власть труда» и «За мир». Девятиклассники быстро, словно боясь того, что в последнюю минуту могут дать отбой, овладели грузовиками.

— Житуха ребятам, — сказал Баранов. — Целую неделю домой не приезжай.

— Завидуешь? — спросил Сергей.

— А ты, что ли, нет?

В отличие от счастливчиков из девятых классов, им — восьмым «А» и «Б» — достался колхоз «Новая жизнь» — в пяти километрах от поселка, куда их и повели толпой во главе с двумя классными руководителями, Анной Михайловной Маховых и Александром Александровичем Савченко — молодым очкастым преподавателем физики, прозванным ребятами Шуриком в квадрате. Сергей хорошо знал ледненский колхоз. Он почему-то даже был уверен, что их вновь определят в бригаду Уварцева — горластого, ряболицего, с деревянной ногой.

Так оно и случилось. Уварцев, сняв старую мятую кепку, переместив тяжесть со здоровой левой ноги на правую, деревянную, радостно, как старых знакомых, приветствовал их.

— Приехали работнички. Ну айдате.

И зашкандылял вперед, словно циркулем, промеряя своей деревянной ногой поле, очерченное вдалеке низкорослыми молодыми лесопосадками, что жались вдоль двухпутной железной дороги.

Борозды были распаханы, и на них свежо лежали крупные матовые клубни. Каждый стал у своей борозды, и началось веселое соревнование. Кто быстрее, кто раньше прогонит борозду. По прошлому опыту Сергей знал, что так в охотку бывало лишь в первый день. Потом однообразная работа всем наскучит, надоест. Ребята начнут понемногу терять к ней интерес, а затем и откровенно противиться — обращая работу в забаву, перебрасываясь за спиной учителей картошкой.

Сергей быстро прошел свой ряд. И принялся за второй. День был безветренный, теплый, хотя октябрь перевалил на вторую половину. Обычно в эту пору у них холодало, бывало, и снег ложился, а тут будто и не собиралась приходить зима, — «на лодыря осень», говорила мать. В уборку все дело стопорилось из-за погоды, а тут стояли редкие, сухие, теплые дни.

Сергей сбросил фуфайку, прислушиваясь к тому, как глухо падают в ведра на соседних бороздах тяжелые клубни. Крупной, хорошей уродилась колхозная картошка.

Работу Сергей делал машинально, бросая в ведро одну картофелину за другой, поглядывая по сторонам, отыскивая знакомых, прикидывая, как далеко ушел от них. Ребята разбрелись по всему полю. Свои перемешались с чужими. На соседней борозде подбирала картошку новенькая девчонка из восьмого «Б», приехавшая в поселок недавно и запомнившаяся Сергею непривычными для здешних мест именем и фамилией — Рита Опалейко. Была она дочерью высокого тучного лесничего, ходившего всегда в защитном кителе с широкой орденской колодкой, в галифе с кожаными нашлепками. Молва о каждом новом жителе разлеталась по поселку быстро. И Сергей знал, что лесничий — бывший командир кавалерийского полка. «Это ж какая должна была быть у него лошадь!» — весело думал Сергей, представляя огромного тучного лесничего в его полном кавалерийском обмундировании. И верхом.

Ребята также рассказывали, что в доме лесничего по стенам висит с десяток самых различных шашек.

Уважение к лесничему, к его многочисленным боевым наградам Сергей всецело перенес и на дочь, которая среди других девчонок выделялась застенчивостью. И это Сергею нравилось.

Ему хотелось заговорить, познакомиться с ней, но он не знал, с чего начать, о чем спросить. Все вопросы казались ему неуклюжими, дурацкими. Такие вопросы даже стыдно было задавать, не то чтобы отвечать на них.

«Нет, пожалуй, ни к чему это», — решил он, не сводя глаз с Риты, которая легко управлялась со своей бороздой. По ее быстрым, энергичным движениям было видно, что работа эта для нее привычна, знакома. Подхватив полное ведро, склоняясь немного набок, помахивая в такт шагам свободной рукой, Рита заспешила к бурту. Высыпав ведро, весело подпрыгивая, вся легкая, быстроногая, в синеньком тонком трико, в белой косынке, она побежала к своему ряду.

Сергей к ужасу и стыду заметил, что соседка уходит вперед. Наметившийся небольшой разрыв с каждой минутой увеличивался. Ему не хотелось уступать. «Догоню, догоню», — подхлестывал он себя, рывками перебрасывая вперед ведро, торопливо подхватывая клубни.

Свое ведро он теперь нагружал сполна и, чтобы выиграть время, расстояние до бурта преодолевал широкими прыжками. Соседка вроде бы и не смотрела в его сторону, но Сергей-то догадывался, что она тайком наблюдает за ним. И от этого работал еще яростнее, злее, упрямо сокращая разрыв. Когда наконец он поравнялся с Ритой и, обрадованный этим, украдкой счастливо смахнул пот со лба, она словно бы невзначай обернулась, и Сергей поймал в ее глазах веселое любопытство. Ее кроткий взгляд словно бы подтолкнул его. И он, уставший от этого быстрого темпа, заданного ею, решивший было немного передохнуть, вдруг ощутил в себе новые силы, почувствовал, что сможет без передышки гнать до самого конца свой ряд.

Борозды они закончили одновременно. «Интересно, что она думает обо мне?»

Парни и девчата у них, в школе, как правило, начинали встречаться между собой с восьмого класса. Так что, выходит, самое время. Чем он хуже других? Конечно, он не такой красавец, как Валерка Херувимов из восьмого «Г», о котором шепчутся девчата, утверждая, что он похож на Раджа Капура, но не всем же быть красавцами. А так он парень как парень.

Сергею стало казаться, что Рита догадывается о его намерении. Он решил, что за неделю, которую им предстоит провести на колхозном поле, найдет предлог, чтобы познакомиться с ней. А если кто-то опередит его? Эта мысль обожгла Сергея. Да тот же Валерка Херувимов. Недаром он хвастался победами над девчонками, утверждая, что назначить свидание любой — пара пустяков. Он даже предлагал на спор. Видя откровенные симпатии девчат к Херувиму, который вполне оправдывал свою фамилию, никто не решался спорить.

— Ой! — услышал Сергей испуганный крик и обернулся.

Лицо Риты было бледным.

Сергей в два прыжка оказался рядом с ней.

У самых ее ног, распушив веером хвост, лежала хорошо знакомая «крылатка». Сергей опустился на корточки перед миной, пристально вглядываясь в тронутые ржавчиной бока. Пустая, наверное? Откуда ей быть заряженной? Поле уже тыщу раз пахали, перепахали. Заряженная давно бы рванула…

Сергей осторожно поднял мину.

— Что ты делаешь? — вскрикнула Рита. — Оставь. Убьет!

Мина была тяжелой. Холодея нутром, Сергей растерянно посмотрел по сторонам. Как быть с этой дурацкой штукой? Сергей перевел взгляд на Риту. У той дрожали губы.

— Ничего, — сказал он как можно тверже, стараясь подавить неожиданно подступивший предательский страх. — Отойди! Подальше отойди. Слышишь?

Но Рита не двинулась. До нее, видимо, не доходили суровые приказы. Не давая себе отчета, Сергей тяжело качнул мину.

— Ложись, — крикнул он и швырнул мину на пустую борозду.

Он ждал страшного взрыва, но его не последовало. Сергей осторожно поднял голову. Перед лицом тихо качалась сухая былка паслена. Рядом зашевелилась Рита.

Он встал, протянул ей руку, но в ответ услышал всхлипывание.

— Ты чего? — спросил он, отряхивая с коленей землю.

— Ничего, — глотая слезы, ответила она.

К ним уже бежали ребята. И между ними беспокойно колыхалось грузное тело Анны Михайловны.

— Что случилось? — задыхаясь, спросила она.

— Да вот, мина, — Сказал Сергей.

— Мина?

— Ну да, немецкая.

— Где? — Анна Михайловна почему-то перешла на шепот.

Сергей указал.

— Ха, подумаешь, мина, — хмыкнул Баранов, наклоняясь над «крылаткой». — У нее давно уже взрывателя нет.

— Баранов, не смей, — строго прикрикнула Анна Михайловна. — Всем немедленно отойти. Все за мной!

И повела их с поля.

Впереди показалась бригадирская двуколка.

— Что за шум?

Уварцев остановил лошадь.

Маховых объяснила.

— Ты смотри! — изумился бригадир и, бросив вожжи, придерживая деревянную ногу, живо сполз с двуколки.

— А ну показывай!

Сергей повел. Присвистывая, утопая деревяшкой в мягкой земле, бригадир пошел следом.

Постоял над миной, посопел, внимательно окинул Сергея.

— Ишь какая дура сытая! После такой кусочков не соберешь. Считай, парень, в рубашке родился. Надо срочно в военкомат звонить, чтобы саперов прислали.

Бригадир Уварцев резво прыгнул в двуколку и погнал лошадь к правлению.

Часа через два приехали саперы — трое молодых солдат с миноискателями, и с ними лейтенант. Отметив ветками найденную мину, разбрелись по всему картофельному полю. Ходили до самого вечера, но больше ничего не нашли.

— И откуда она, зараза, выискалась, — недоумевал Уварцев, — который год тут пашем.

Саперы забрали мину и вечером за деревней взорвали. Туго качнулся воздух. И только в эту минуту, глядя на высоко взметнувшееся черное облако, Сергей в полной мере осознал, что могло случиться с ним.

Тогда, держа на руках мину, он, конечно, думал, что с ним может случится всякое, может оказаться раненым, контуженым. Но то, что его убьет?! Что его может в одну секунду не стать — об этом он, пожалуй, не думал…

Сергей поднял глаза к небу. Черная туча на горизонте расходилась медленно, словно бы нехотя.

V

Урок военного дела проходил вместе с восьмым «Б». Василий Иванович Портнов, военрук, выстроил их в две шеренги на школьном пустынном дворе. Сегодня должны отрабатывать строевой шаг. Кадровый военный, майор запаса Портнов свои уроки считал главными в школьной программе. И потому гонял мальчишек безбожно, всякий раз вспоминая данное на первом уроке обещание — «выбить» из них дурь.

— Левой, левой, — прикрикивал сиплым, простуженным голосом военрук. — Баранов, ты что, три дня не ел? А ну, выше ногу! Ррраз, два! Четче, шаг! Левое плечо ко мне! Алымов, не сутулься, хомут надену.

Ребята засмеялись, стали подначивать попавших на заметку военруку.

— Оставить разговорчики! — приказал Портнов. — И — рраз!..

Портнов прибыл в их поселок позапрошлой осенью, вскоре после Закона о сокращении Вооруженных Сил, В ту осень в их поселке объявилось много военных. Держались они с достоинством, помня о своих офицерских погонах. Привыкшие командовать, они и на гражданке присмотрели себе неплохие места. Разве плохо, к примеру, быть заведующим райкомхозом, начальником автоколонны или директором птицефабрики? Почета и уважения ничуть не меньше, чем любому командиру.

Портнову, конечно, в этом смысле повезло меньше, чем другим, но кто знает, может, он и не хотел изменять военному делу. Военрук ходил к ним на уроки, да и всюду по поселку в той форме, что пришел из армии, сняв лишь майорские погоны да споров малиновые пехотные петлицы. Держал себя Портнов с учениками строго, словно с солдатами. Команды отдавал зычно, требуя незамедлительного, беспрекословного исполнения. Нерасторопных терпеть не мог.

Вот и сейчас насмешливо покрикивал:

— Баранов, подтяни живот, или ты на шестом месяце? А тебе, Тальянов, я следующий раз привяжу солому, чтобы не путал левое с правым.

Что и говорить, Портнова побаивались.

Погоняв их вдоволь по школьному двору и оставшись, видимо, довольным, Портнов объявил пятиминутный перекур и вытащил из кармана шинели непочатую пачку «Беломора». Баранов вроде бы по нужде рванул к уборной, чтобы там, втихаря, выкурить свою запретную папироску. А ребята обступили Портнова в надежде услышать какую-нибудь интересную историю из военной жизни, на которые военрук был охоч. За эти истории они могли простить ему любую строгость. Портнов медлил, наслаждаясь папиросой.

— Слышишь? — дернул кто-то за руку Сергея.

Он обернулся. Это был Полосин из параллельного класса.

— Отойдем, разговор есть.

Они отошли подальше от ребят к гимнастическому бревну.

— Я слышал, ты собираешь самолеты.

— Собираю.

— Поклянись, что никому не скажешь, о чем я тебе скажу.

«Уж не дурачит ли? — подумал Сергей. — Кажется, нет».

Полосин говорил на полном серьезе.

— Клянешься?

— Ну, клянусь!

— Без всяких ну. Так клянешься или нет?

— Клянусь!

— Смотри! — многозначительно предупредил Полосин и огляделся по сторонам.

— Я изобрел пороховой двигатель. Теперь бы хорошо его опробовать. Я думаю, для этого дела подошел бы твой самолет. Конечно, не простой, особой конструкции. Двигатель-то пороховой. Взялся бы за такой самолет?

— Не знаю, — признался Сергей. — Это ведь дело такое. Попробовать, конечно, можно.

— Вот и попробуй. Только учти, самолет должен быть современной конструкции. Старые формы тут не пойдут. Понял?

Сергей понимающе кивнул.

— Наподобие реактивного?

— Что-то вроде этого. Но не совсем. Скорость у нашего будет обалденной. Реактивному такая и не снилась!

— Ну да?! — усомнился Сергей.

— Точно тебе говорю, — усмехнулся Полосин, явно довольный произведенным впечатлением.

— Первое, второе отделение, стройся! — прокричал зычно Василий Иванович.

Они поспешили занять свое место в строю.

— Нам бы с тобой хорошо в одном классе учиться, — толкнул в плечо Полосин.

— Рравняйсь. Смирно! — скомандовал Портнов, не дав Сергею ответить.

«Ясное дело, хорошо», — подумал Сергей, вспомнив, что в том же классе, где и Полосин, учится Рита Опалейко.

— После школы ко мне зайдем. Покажу эту штуку, — шепнул Полосин.

— Разговорчики! — напомнил Василий Иванович.

Полосин жил в двухэтажном деревянном доме. Этих стандартных домов, которые составляли красу и гордость их главной улицы, в поселке было три. Дома были восьмиквартирные, с двумя подъездами. Жили в них руководители разных районных организаций. Юркин отец был заведующим райзо (районным земельным отделом), И по праву начальника занимал трехкомнатную квартиру на втором этаже. Во дворе дома стоял длинный со множеством дверей сарай, где жильцы держали топку и разные, оказавшиеся лишними для дома вещи.

Полосин открыл крайнюю, обитую изнутри старой мешковиной дверь и, впустив Сергея, поспешно накинул крючок..

Из маленького пыльного окошка над дверью сочился слабый серенький свет, и Сергей, обвыкнувшиеь с темнотой, осмотрелся по сторонам. Много всякого хлама хранилось тут. Кастрюли, ведра, примус, спинки и сетка старой ржавой кровати. На колченогом, рябом, источенном древесным жучком столе лежала груда выпотрошенных репродукторов, валялись провода, лампы, индикаторы, наушники, телеграфный ключ. Сергей подступился к столу, прислушиваясь к шорохам за поленницей березовых дров, где возился Юрка Полосин. Наконец он выбрался оттуда, держа в руке что-то завернутое в грязную тряпицу. Пояснил, кивнув на стол:

— Приемник-передатчик вот хочу собрать!

— Для чего?

— Для дела, разумеется. Например, нужно с тобой поговорить. Включил передатчик, сообщил, что нужно.

— Здорово! — согласился Сергей. — Но у меня приемника нет.

— Это другое дело, — возразил Полосин, осторожно разматывая тряпицу. — Сейчас ты увидишь двигатель.

Полосин разворачивал тряпицу как бы нарочно медленно, все больше растравляя душу Сергея.

— Держи! — наконец сказал он и протянул длинную алюминиевую трубку с небольшим треугольным надрезом посредине. Один конец трубки был сплющен.

— Ты не смотри, что двигатель прост по конструкции. Он себя еще покажет!

— Уже испытывал? — спросил настороженно Сергей.

Полосин ушел от ответа.

— Ты еще увидишь, какой это двигатель!

— Ладно, — согласился Сергей, боясь обидеть своего нового друга. — Двигатель мне как, взять с собой?

— Само собой. Ты по нему будешь подгонять планер.

— Ясно, — отозвался Сергей, продолжая рассматривать алюминиевую трубку, стараясь угадать, где раздобыл ее Полосин.

— Как сделаешь, тут же сообщи, — предупредил Полосин. — А я закончу последние опыты с топливом. Думаешь, если двигатель пороховой, значит, один порох ему и нужен? Как бы не так! Порох — лишь один из компонентов, — совсем уж по-научному завернул Полосин. — Помимо пороха есть и кое-что еще. Но это пока тайна. Это топливо, может, еще возьмут на вооружение. Да ты не смейся. Я тебе серьезно говорю. Сухое топливо легче жидкого, меньше места занимает и вообще…

— Это еще как сказать, — возразил Сергей.

— Точно тебе говорю. Сам убедишься. Но пока никому ни слова.

Полосин замотал алюминиевую трубку в тряпицу.

— Подальше спрячь. Головой отвечаешь.

Сергей примерил трубку к сумке — великовата. Распахнул узкое пальто, купленное матерью еще позапрошлой осенью, и спрятал трубку на груди.

— Дело! — одобрил Полосин. — Только смотри не потеряй. Другой такой не достать. Настоящий авиационный алюминий. Чапаевские ребята на Федоровчихе нашли. Я у них на наушники выменял.

«Не с сурневского ли это самолета?» — подумал Сергей.

Ему снова вспомнилась та заснеженная поляна в лесу, во все стороны забрызганная черной землей. Вспомнился тот день, когда разбился реактивный истребитель.

— Это не с того ли самолета?

— С него, — подтвердил Юрка.

«Интересно, где сейчас Сурневы?» — подумал Сергей, вспомнив Сашу Сурнева, сына летчика, дружбой с которым гордился. Правда, была она недолгой. Виделись редко. Он не всегда мог выбраться в город, а Саша приехать к нему. Прошлым летом Сурневы уехали к родным его матери, на Азовское море. Обещали писать друг другу. И вначале писали часто. Хоть и трудно давались Сергею письма, но он старался вовремя отвечать на каждую Сашину весточку. Но чем дальше, тем реже были они. А потом и вовсе перестали приходить.

Сергей попытался возобновить переписку, послал приятелю к Майским праздникам открытку, но ответа не получил. Он не мог понять причину его молчания. Не хочет писать? Или, быть может, их уже давно нет там? Переехали в какое другое место? Было грустно-думать так. И обидно. Как хорошо дружили они! Сергею часто вспоминалась его поездка на аэроклубовский аэродром, полет с Косаревским на «ЯКе» в зону, их тайные побеги за город на рыбалку.

Сергей не оправдывал переезда Сурневых на Азовское море. Он считал, что Сашина мать поступила нехорошо. Он, правда, не совсем отчетливо понимал, в чем ее вина, но был уверен, что жена героя-летчика не должна уезжать из того города, где похоронен ее муж… Кто-то должен из родных приходить на его могилу.

— Чего задумался? — спросил Полосин.

— Просто так, — соврал Сергей.

— А я уж думал, ты засомневался. Мы такую штуку с тобой соорудим — будь спок!

VI

Близился Октябрьский праздник. По поселку развешивались флаги, транспаранты. Яркий кумач придал серому, унылому в осеннюю пору поселку нарядный веселый вид. Стало светлее вечерами. Над элеватором всю ночь напролет горела иллюминация.

Сергей любил праздники. В доме в эти дни всегда была вкусная еда. К тому же мать делала ему какие-нибудь обновки. К нынешнему празднику купила хорошие ботинки. Она, правда, держала в тайне подарок, но Сергей видел под кроватью коробку с башмаками.

Он представлял, как наденет новые ботинки и пойдет на демонстрацию. Ему нравилось, когда люди, надев самое лучшее, став красивее и моложе, спешили из домов к месту сбора — районному Дому культуры, где, весело переговариваясь, пересмеиваясь, строились в колонны. Потом колонны выходили на шоссе, закрытое на полдня для машин, и шли, шли с гармошками, песнями, размахивая красными флажками, разноцветными воздушными шарами, на привокзальную площадь, где проходил торжественный митинг…

В школе, по случаю праздника, готовился большой концерт. Калерия Ивановна, длинная, худая, в черном, подчеркивающем ее худобу платье, математичка, заменившая Шумилину, которая ушла инспектором в районо, обходила классы, напоминая об очередной репетиции. Калерия Ивановна руководила школьным хором. Сергей не отличался особым голосом и слухом, но в школьном хоре не хватало мальчишек, и его записали. Поначалу он противился, представив, как это глупо выйти на сцену, на всеобщее обозрение, как будут глазеть на него, потешаться над ним ребята. Но, узнав, что в том же хоре Полосин и Рита, Сергей смирился.

Репетиции проходили на втором этаже, в актовом зале. Хор выстраивался в два ряда: в первом — девчонки, во втором мальчишки, забравшись на стулья.

— Внимание; внимание, — призывала Калерия Ивановна, прихлопывая в сухие, узкие ладоши.

Протянув одну руку к ним, другую отведя в сторону, где с важным видом сидел лысый, губастый школьный баянист Зарьян Степанович, Калерия Ивановна замирала, требуя от участников хора собранности и послушания. Следовало традиционное: «И — начали»: Калерия Ивановна беспрестанно взмахивала перед лицами девочек длинной сухой рукой, временами поднимая ее выше их голов, обращая лицо ко второму, мужскому ряду, и тогда вступали мальчики, вызывая на ее лице откровенную боль и страдание.

Она обрывала их резкой отмашкой руки, как бы стирая неверные голоса. Приподнявшись на носки, возмущенно выговаривала:

— Мальчики, вы совершенно не чувствуете такта. Нельзя же так! Послушайте еще раз внимательно…

И она показывала, как это нужно делать.

— Ясно?

— Ясно, — хором соглашались они.

— Повторим это место, — предлагала Калерия Ивановна, обращая взгляд на девчонок — свою надежду и опору.

Те старательно, добросовестно начинали выводить мелодию, но когда она переходила к ним наверх, получалось, что мальчишки, словно бы нарочно, губили ее.

Зарьян Степанович недовольно сдвигал мехи баяна и недобро смотрел наверх, на хористов. Девчонки откровенно шипели на них.

Сергею уже и не верилось, что они когда-нибудь осилят эту злосчастную мелодию. Но наконец уставшая Калерия Ивановна вяло взмахнула рукой:

— На сегодня довольно.

Репетиция закончилась поздно, около десяти. Поселок был пустынным. Их возбужденные голоса громко раздавались на вечерней улице. Отрезок пути от школы до шоссе шли все вместе, а на шоссе распались на группы. Фигурки товарищей скрывались, пропадали в темных переулках и улочках.

Сергей и Полосин жили в центре и потому домой не спешили, провожая ребят то в один, то в другой конец поселка. Шли, весело болтая обо всем, вспоминая события минувшего дня, репетицию, учителей. И что бы они ни вспоминали, все казалось забавным, вызывало смех. Баранов удачно копировал Калерию Ивановну — движениями и голосом: приподнимался на носки, вытягивал шею, щурил глаза. А стоило сделать губы трубочкой — вылитая она.

Сергей смеялся от души, поглядывая украдкой на Риту. Она шла рядом под руку с подругой Ирой Кичайкиной, которая жила за переездом на одной улице с Ритой. Сергей в последнее время встречал их вместе.

Приближались к переезду. Обычно Рита с Ирой прощались с ними здесь, быстро перебегали лежащие внизу, матовые в свете луны рельсы, затем забирались по тропке на ту сторону, где меж голых деревьев темнели дома глухой Зеленой улицы, имевшей худую славу. Здесь могли и поколотить. Говорили, парни с Зеленой ревниво оберегают девчонок своей улицы, не разрешая им дружить и встречаться с другими ребятами. Бывали случаи, когда девчата ослушивались. И тогда доставалось не только провожатому, но и тем, кого провожали…

За переездом словно бы начиналась запретная зона.

Что за ерунда? — возмущался про себя Сергей, надо сломать этот идиотский порядок, заведенный ребятами с Зеленой. Ему нравится Рита, и он будет провожать ее каждый вечер до самого дома, не стыдясь и не боясь никого.

Правда, согласится ли Рита?

Он завидовал смелости Валерки Херувимова и других ребят, которые могли запросто подойти к любой девчонке и говорить с ней о чем угодно.

Сергей же в присутствии Риты деревенел, казался себе неуклюжим.

У самого переезда навстречу, горячо, загнанно дыша, выкатился паровоз. Он шел тяжело, шумно, с хрустом проминая рельсы, слепя ярким светом передних огней, далеко и мощно бросая впереди себя прямой и дымный луч высокого прожектора. Лицо начала сечь невидимая пыль. Состав был длинным. Но вот мелькнул и поплыл в сторону красный фонарь последнего вагона. Рельсы возбужденно гудели.

— Ну мы пошли! — сказала Ира, потянув за рукав Риту.

Сергей нетерпеливо толкнул Полосина в бок.

Рита с Ирой, чему-то смеясь, перебежали рельсы и стали забираться по тропинке наверх. Слышно было, как сыплется гравий из-под их легких ног.

— Идем! — поторопил Сергей приятеля, чувствуя, что решительность и смелость покидают его.

— Неудобно перед ребятами, — сказал Полосин, — шли вместе, а тут откололись. Лучше как-нибудь в другой раз.

— Думаешь, мне удобно? — отозвался Сергей.

— Мальцев, Полосин! Чего вы там? — окликнули их ребята.

Полосин вопросительно поглядел на Сергея.

— За нас не беспокойтесь, не заблудимся, — отозвался за обоих Сергей.

— Смотрите, вам видней, — ехидно крикнул Баранов.

— Бежим, а то уйдут, — сказал Сергей.

Они мигом перескочили рельсы и влетели по сыпучей тропинке наверх. Зеленая улица начиналась тут же за поворотом дороги, от маленького кривобокого домика, где размещалась товарная контора.

Заслышав их, за забором конторы заметалась большая сторожевая собака.

— Цыц, — прикрикнул сторож, довольный своим псом. Впереди слышался веселый смех девчонок. Уж не над ними ли смеются? Сергей насторожился, прибавил шагу. Рита уже подходила к своему дому.

— До завтра, — услышал он знакомый голос, и сердце его оборвалось.

— Обождите, девчонки, — окликнул их Сергей.

— Ой, — притворно вскрикнула Ира, будто только сейчас заметив их.

Выбравшаяся из облаков луна встала прямо над ними, залив все вокруг призрачным изжелта-голубоватым светом. Они молча стояли друг против друга. «Нужно что-то сказать, — напряженно думал Сергей. — Но что, что?»

— Нам пора! — сказала Рита. В ее голосе послышалась усмешка.

— Обождите, — повторил Сергей, оглядываясь на Полосина, словно бы ища у того поддержки. Всем своим гордым независимым видом Полосин показывал, что он тут ни при чем, что Сергею придется расхлебываться одному.

«А, была не была!» — решил Сергей.

— Мы вот что хотели вам сказать…

Рита с Ирой, да и сам Полосин насторожились, ожидая, что же скажет он дальше.

Сергей ощутил неприятную сухость в горле.

— Мы решили каждый день провожать вас домой!

Ира хихикнула. Рита удивленно подняла вверх маленькие прямые плечи.

— Зачем? Мы и сами дорогу найдем, — возразила она.

— То же мне про-во-жа-тые, — пропела по слогам Ира и весело расхохоталась.

Полосин, не ожидавший такого поворота дела, насупился.

— Вы же знаете, какие на нашей улице порядки? — напомнила Рита.

— Ну и что? — вызывающе ответил Сергей.

— Подумаешь, нашли чем пугать! — вступился Полосин.

— Подождите, вот как разок вас встретят, — сказала Ира.

— Пускай встречают. Им же худо придется, — отозвался со злостью Сергей.

Однако скорее всего это была злость не на ребят с Зеленой улицы, а на самого себя. За то, что их первое свидание вышло не таким, как хотелось ему. Они что-то мямлят, о чем-то просят девчонок, а те лишь знай потешаются над ними.

— Ну ладно! — вздохнула Рита. — Пойдемте по домам. Поздно уже.

Ему показалось, что и Рита тоже сожалеет о расставании.

В дому за забором протяжно заскрипела дверь. Рита встрепенулась. Кто-то тяжело, грузно стал спускаться по ступеням крыльца. «Должно быть, ее отец», — подумал Сергей. Сойдя с крыльца, человек постоял, прислушиваясь к тишине, прокашлялся и, шаркая свободной обувью, побрел в глубь сада.

— Мне пора, — торопливо шепнула Рита и скрылась за оградой. Было слышно, как она легко и быстро взбежала на высокое крыльцо.

Убежала к своему дому, который стоял тут же, в проулке, и Ира.

— Пошли, — сказал Полосин.

Сергей покорно поплелся следом, временами оглядываясь на дом Риты, сам не зная чему блаженно улыбаясь.

Вокруг все было так лунно, таинственно и прекрасно, что сами собой рождались стихи: «Вот и месяц блестит, и блестит все под ним. И дома, и трава, и дороги. Со свиданья иду. В сердце радость несу и от счастья не чувствую ноги…»

— Что ты как неживой, плетешься, — окликнул Полосин, сбив его с рифмы.

— А что, я ничего, — отозвался виновато Сергей.

— Быстрей, говорю, пойдем! — сердито прикрикнул Полосин.

VII

Испытание нового самолета было решено проводить в Сусломском лесу. Сергей хорошо знал его. Осенью он не раз ходил сюда к барсучьим норам. Зимой ставил тут силки на зайцев. Но он был незадачливым охотником — барсуки не показывались из своих нор, а зайцы упорно обегали силки.

В начале Сусломского леса, за первым же логом, была большая поляна.

— А ничего местечко! — похвалил Сергей, оглядывая поляну, присматриваясь к легким птичьим следам под молодыми березками.

Он торопливо расстегнул фуфайку, извлек толстый сверток.

— Погоди, — остановил Полосин. — Нужно, еще место для запуска приготовить.

Он принялся усердно утаптывать снег. Сергей бросился помогать.

— С поляной я сам управлюсь, — сказал Полосин. — Ты лучше укрытием займись. Сделай что-нибудь наподобие бруствера. Сам понимаешь — все может быть. Топливо у нас новое, неизвестно как себя поведет. Поэтому запуск лучше всего проводить из укрытия. Я вот и шнур для этого приготовил.

Полосин заголил рубаху, и Сергей увидел, что его друг от пояса до груди обмотан тонкой бельевой веревкой.

Пока Полосин утрамбовывал, снег, готовя площадку для запуска, Сергей на скорую руку соорудил бруствер, натыкав полукольцом березовые ветви, обложив их снежными глыбами. Убедившись, что все готово к запуску, Полосин размотал длинный, крепко утянувший тело шнур.

— Давай сюда! — приказал он командирским тоном.

Сергей осторожно, будто имел дело с чем-то хрупким, что ненароком могло разбиться, высвободил из многочисленных оберток металлическое тело самолета. Оно жгуче и ярко вспыхнуло на солнце.

Сергей небольшими щепотками стал сыпать содержимое мешочка, прислушиваясь к тому, как смесь шуршит о стенки алюминиевой трубки, незримо заполняя ее.

— Довольно, — остановил Полосин, отбрасывая в сторону бумажную воронку. На снег просыпались мелкие серые зернышки. Но смеси в мешочке было достаточно. Ее хватило бы еще не на один такой вот самолет.

— Теперь все это нужно хорошенько уплотнить, — сказал со знанием дела Полосин. Тут же извлек из кармана гвоздь и принялся шпынять в отверстие трубки. — Вот теперь порядок! Осталось только приладить шнур.

Он сделал и это, и когда медленно отходил к брустверу, в укрытие, лицо его стало сосредоточенным и напряженным, как у минера. Будто не самолет собираются запустить они, а намерены взорвать мину замедленного действия.

— Ложись, — приказал Полосин, встряхнув коробком спичек, промерив глазами длину шнура — Враз сгорит, я его специальным раствором пропитал.

Сергей нехотя лег на снег.

Полосин чиркнул спичкой. На слепящем от солнца снегу пламя было незаметно. И только по тому, как зачернел, слегка обуглился краешек шнура, Сергей догадался, что тот горит.

Сергей и Полосин жадно, во все глаза глядели на прогонистое, настывшее на морозе, матово поблескивающее тело самолета, боясь пропустить самый важный момент, когда огонь пройдет последний сантиметр, когда скрытая в таинственном двигателе сила найдет свой выход…

Но, кажется, кто-то неведомый испытывал их терпение. Добравшись до самой трубки, до самого отверстия, огонь неожиданно погас.

Они недоуменно посмотрели друг на друга.

— Ты понял, что вытворяет? — со странным злорадством сказал Полосин. — Ну ничего, никуда от нас не денется.

Другого выхода, как поджигать у самой трубки, не было.

— Пойду! — сказал Полосин, решительно тряхнув коробком.

— А с чего вдруг ты? — возразил Сергей, бросаясь следом за ним. — Мы ведь на равных. Или не так?

— Чудак человек, я ведь хочу как лучше, — пояснил Полосин. — Ну скажи, зачем тебе рисковать. При запуске всякое может…

— Нет уж, дудки, на равных, так, значит, на равных, — не уступал Сергей.

— Ладно, — нехотя согласился Полосин. — Кинем на спичках.

Он выбросил прямо перед собой тесно сжатые, покрасневшие от холода кулаки:

— Чья спичка, тот и поджигает!

Сергей перевел взгляд с одного кулака на другой. Они легонько подрагивали, словно чашечки весов..

— Ну! — напомнил требовательно Полосин.

Сергей ударил по правой руке.

— Твоя! — убитым голосом сказал Полосин, разжимая побелевшие пальцы.

Сергей в последний раз любовно взглянул на самолет, словно бы прощаясь с ним. Не было никакой уверенности в том, что после приземления удастся найти его в этом лесу.

— Заснул, что ли?

Сергей поднес спички к запалу.

— Беги! — напомнил Полосин.

Сергей легко отпрыгнул в сторону и, забыв об опасности, обернулся к самолету, стараясь схватить, запомнить этот прекрасный миг взлета. Ибо самое прекрасное в полете — именно момент взлета, та секунда, когда самолет стремительно отрывается от земли.

«Сейчас это случится», — подумал Сергей, торопливо прокладывая глазами траекторию полета.

Но тут под лафетом что-то крякнуло, ухнуло, и вслед за яркой вспышкой огня и взметнувшимся бурым облачком, закрывшим самолет, послышался резкий металлический свист.

Взорвался? — с ужасом подумал Сергей.

В ту же секунду остро и коротко ожгло запястье левой руки. Он не успел еще сообразить, что же это такое, как ладонь тотчас стала липкой от крови и на снег спешно посыпались алые горошинки.

— Говорил же тебе! — набросился на него Полосин.

Сергей виновато улыбался.

— А ну, покажи!

— Да пустяки.

Сергей попытался увернуться, пряча руку в просторном рукаве фуфайки, но Полосин крепко схватил его за локоть.

— Ничего себе пустяки!

Полосин оглядел залитое кровью запястье, схватил пригоршню снега, приложил к ране. Кровь не останавливалась.

— Да брось ты, — сказал Сергей, пытаясь высвободить руку.

— Не дергайся. Стой спокойно, — приказал Полосин. — Видишь: рана рваная и глубокая. Тут не до шуток.

Он высвободил из-под лыжной куртки подол белой рубашки. Попытался разорвать руками. Рубашка не поддавалась. Тогда Полосин вцепился в подол зубами и с треском пустил его по всей длине.

— Хорошо еще, что вену не задело, — сказал Полосин. — А то было бы дело.

VIII

Все свободное время Юрка Полосин проводил в сарае. Когда Сергей зашел к нему, он что-то строгал большим охотничьим ножом.

— Слушай, что я тебе скажу, — с ходу заговорил Полосин. — Херувим за твоей Риткой откровенно приударил.

Сергей в первую минуту не нашелся что ответить. Так неожиданно было это. Но затем, стараясь быть спокойным, даже равнодушным, сказал:

— Ну и что?

— Да ничего, — словно не видя его замешательства, отозвался Полосин.

— А может, он ей нравится, — сказал Сергей, чувствуя, как внутри у него все холодеет. — Ты ведь этого не знаешь.

— Знаю не знаю, но она-то должна видеть, какой он, Херувим?

— А она и видит — красивый парень. Шутник. Перед девчонками не робеет. — Сергей криво улыбнулся. — Ну и что, прикажешь мне драться с ним? Ее право выбирать.

— Молодец! — похвалил Юрка, странно усмехнувшись.

— Ну а ты, что ты предлагаешь? — воскликнул с досадой Сергей.

— Сам решай, — ответил спокойно Полосин, решительно вгоняя в ножны охотничий нож.

Сергей понимал, что нужно встретиться с Ритой и спросить ее, хочет, ли она дружить с ним. Виделись они последний раз во время зимних каникул. Сергей с Юркой бегали на лыжах в Лосево, где особенно хороши горки и куда в дни каникул собирались ребята со всего поселка. Рита с Ирой в тот день тоже оказались там. Катались долго, дотемна. Девчата, как показалось ему, дольше других задержались на горках, дожидаясь их, чтобы возвращаться в поселок вместе, — быть может, надеялись на какой-нибудь разговор, а они, как бирюки, молча топали до самого поселка.

Сергей-то думал, о чем говорить, когда и без слов ясно, что девчонки нравятся им. Ради Риты он не побоялся прыгнуть с самого каверзного трамплина. Она даже внимания не обратила на этот прыжок.

— Но завтра же хор! — друг спохватился Сергей. — Давай проводим девчат домой и обо всем поговорим?

— Провожай, кто тебе мешает, — буркнул Юрка, копаясь в ящике с гвоздями. — Или без поводыря не можешь?

— При чем тут поводырь, — обиделся Сергей. — Я думал, вдвоем лучше. Пока ты с Иркой будешь говорить, я бы с Ритой потолковал.

— Не о чем мне с ней разговаривать! — отрезал Полосин. — А свои отношения сам выясняй.

— Значит, не пойдешь?

— Нет!

— Ну и ладно. Думаешь, мне больно Ритка нужна. Я думал, будет всем лучше, если станем встречаться все вместе. Девчонки хорошие.

— Хорошие так не поступают.

— А что они плохого сделали? Может, мы сами с тобой виноваты. Разве так дружат? Видимся с ними раз в месяц, по обещанию. Тащимся следом, когда идут домой, а в школе делаем вид, что не замечаем. Да какой девчонке понравится такое. А Херувим — не промах. И потом, я не верю, что он всерьез нравится ей, — выкрикнул возбужденно Сергей.

Он никак не мог допустить, что Рита променяла его на Валерку Херувимова, похвалявшегося своими успехами у девчонок, не больно задумывавшегося над тем, какую славу создает он дурехам за их спиной. Может, и не все в его рассказах правда, но детали порой рассказывал такие, какие трудно придумать. А может, он и с Ритой уже так ведет себя?

Сергей стиснул кулаки.

— Кстати, а кто тебе сказал о Херувиме?

— Не все ли равно! — равнодушно ответил Полосин, приставив к дощечке гвоздь, примериваясь к нему молотком.

— Не все равно.

— Сам видел.

— Где? — спросил, холодея, Сергей.

— И чего пристал, как банный лист, — обозлился Полосин. — Что? Где? Когда? За переездом, у щитов, в субботу вечером.

— Они были вдвоем?

— Вчетвером они были, вчетвером. Пара на пару. Ну, что? И отстань ты наконец от меня.

Теперь Сергею стала понятна злость Юрки. Ведь там, у щитов, вместе с Ритой была и его подружка Ира. Но в таком случае интересно, кого привел с собой к щитам Херувим? Хотя какое ему дело до этого! В нем появилась решимость. Нет, он так просто Риту никому не отдаст. Он докажет всем, чего он стоит!

Сергей вспомнил о заброшенном, задвинутом в дальний угол самолете, но это было детской забавой, не больше. Теперь он чувствовал, что может взяться за более сложное дело. И этим делом докажет всем, что он, Сергей Мальцев, не зря живет и хлеб жует.

Мысленно собрал он всех на главной улице поселка. Взоры всех были обращены к небу, где парил легкокрылый аппарат, управляемый, на зависть люду, Сергеем Мальцевым, тем самым Серегой, которого не захотели принять в комсомол, тем самым Серегой, которого так жестоко предала одна, в общем-то неплохая, девчонка…

Он так зримо представил эту картину, что у него даже похолодело в груди.

— Все ясно! — воскликнул, он, ударив от нетерпения одной ладонью о другую..

— Ты о чем? — спросил изумленно Полосин. — Что тебе ясно?

— Все! — односложно отозвался Сергей, не желая, однако, посвящать товарища в свою тайну.

Он не хотел ни с кем делиться ею. Ни одна душа не должна знать о том, что задумал, что намерен осуществить в скором времени он, Сергей Мальцев. Пусть для всех это будет неожиданностью.

IX

Идея была прекрасной. И теперь Сергей жил только ею. Он без устали рисовал на промокашках, на случайно подвернувшихся под руку клочках бумаги контуры чудесной и во многом загадочной для него машины, которой заболел не на шутку. Он быстро и нервно набрасывал штрихи, тут же критически, как бы со стороны оценивал и вот уже торопливо комкал испорченный лист. Все было не то. И не так. Он понимал, что самолет ему не под силу. Тут нужна уйма материалов, наконец — мотор, которых он, конечно же, достать не мог. Да он и не собирался строить самолет в том привычном понимании слова, не тешил себя несбыточными, нереальными надеждами. Однако рука упорно выводила знакомые формы серийных аппаратов, близких к тем, которые он видел тогда с Сашей Сурневым на аэроклубовском аэродроме и на одном из которых летал с летчиком Косаревским. Разумеется, ему не обойтись без того, что является родовым понятием летательного аппарата, — без тех же крыльев, стабилизатора, элеронов, колес… И все же его машина должна быть иной. И дело тут отнюдь не в принципе. Нужно было исходить из реальных возможностей, а они у него не так уж и велики.

Он проработал несколько вариантов. И наконец остановился на единственно приемлемом. Поскольку у его летательного аппарата мотора не предвидится, значит, он должен быть как можно более легким, рассудил Сергей. И, следовательно, придется делать его тканевым. Для этой цели можно использовать старые штопанные-перештопанные матерью и вышедшие из употребления простыни, что лежат на дне сундука, разумеется предварительно пропитав их для прочности каким-либо составом. Или поискать иной, столь же легкий материал, который бы мог сгодиться на крылья. Именно на них ляжет в полете основная нагрузка.

С крыльями все было ясно. Стоило помороковать над фюзеляжем. Он придаст ему форму планера. И сделает матерчатым. Был большой соблазн исполнить его фанерным. Но это утяжелит вес конструкции, к тому же не решен главный вопрос — что и как поднимет самолет в воздух.

Решение пришло неожиданно. Сергей возвращался из школы. Вдоль обтаявшего после первых теплых дней шоссе волнами ходил сырой мартовский ветер, рябя лужицы на обочине дороги, путая полы пальто прохожих.

За спиной настойчиво затренькал велосипедный звонок. Сергей удивленно обернулся. Столь непривычной показалась ему эта звонкая трель в самом начале марта. Так рано мог вывезти велосипед какой-нибудь чудик, нормальному человеку подобная затея и в голову бы не пришла. Он посторонился, пропуская велосипедиста, который действительно выглядел сейчас потешно на своей вихляющей, трудно управляемой из-за шального ветра машине. Мужик был тучным, а может, таким его делали толстые одежки — ватные брюки, большие серые валенки с надрезанными голенищами, торчащие раструбами, рыжий овчинный полушубок, горбившийся на спине. Велосипед вихлялся еще и потому, что седло было низко опущено и мужик, как показалось Сергею, толкался коленями о руль. Лицо мужика было тесно стянуто ушами кожаной шапки-ушанки. Длинные скрутившиеся тесемки болтались под подбородком черными червяками. Лицо горело от ветра, на щеке стыла крупная слеза. Велосипедист ехал медленно, сбочив голову, и Сергей долго видел лицо странного, одержимого человека, вопреки здравому смыслу оседлавшего по этой ранней мартовской поре свой велосипед.

Встреча с этим странным велосипедистом на пустынном ветреном шоссе как бы невзначай подтолкнула его к решению, над которым он так долго и упорно бился. «Велосипед и крылья над ним…» — неожиданно подумал Сергей. Колеса дадут необходимую скорость для взлета, а встречный ветер, подлегающий под крылья, довершит свое дело. Разве не так? Он уже видел, как установит крылья на новом, сверкающем велике, который дожидается его в магазине райпо и который мать пообещала купить, когда он закончит восьмой класс, на ту долгожданную прибавку к пенсии за отца, что будет начисляться, как сказали в военкомате, со следующего месяца. Велосипед стоил 650 рублей. Но мать сказала: все равно купит. И он, хорошо знавший, как тяжело дается матери каждая копейка, был заранее благодарен ей, решившейся на такую дорогую покупку.

Придя домой, он открыл дерматиновую сумку, вытащил первую попавшуюся тетрадь, расщепил скрепки, вынул двойной лист и, усмехнувшись, быстро и уверенно набросал теперь уже окончательно сложившийся в воображении аппарат. Основу его составлял велосипед. Вдоль рамы шел длинный легкий бамбуковый шест — был такой шест для прыжков в высоту у них в школе, валявшийся после поломки в кладовке, и потому Сергей решил, что не составит труда упросить физрука отдать этот шест ему. На этом шесте, наглухо прикрепленном к раме, и установит он У-образные подпорки для крыльев: одну спереди — прямо перед рулем, другую позади сиденья. Шест длинный — метра три. И на конце его свободно хватит места для стабилизатора.

Теперь, когда все сложилось, когда все стало четко и ясно, он испытывал чувство удовлетворения, что не спасовал перед первыми трудностями, не растерялся перед столь сложной и казавшейся неразрешимой задачей.

X

Дни шли своей чередой. Заканчивалась третья четверть, самая долгая и трудная.

Все с нетерпением ждали каникул. А они задерживались. Каникулы в их школе зависели от разлива мелких, но бурливых и полноводных весной речек в окрестностях поселка — Цны, Орлика, Сухой Орлицы, когда лукьяновским, подзаваловским ребятам уже невозможно добраться до школы, когда и по самому поселку шумно, торопливо несутся сплошные ручьи, слепя глаза резким весенним солнцем.

Кончался март. Пионерская зорька по утрам, словно бы подразнивая их, рассказывала о том, как весело идут по стране у ребят весенние каникулы, как в городах и селах проходят книжкины именины, недели птиц. А они все еще томились за школьными партами, с надеждой и тоской поглядывая во двор, ожидая того часа, когда скрытое за хмурой наволочью мартовское солнце наконец-то пробьет серую толщу облаков, погонит в овраги и реки наскучившие снега. Учителя догадывались об их настроении, то и дело поименно окликали их, призывая быть более внимательными, но, забывшись в ходе урока, и сами нет-нет да и поглядывали в окно…

Но весна все же подступалась. Серели, полнились мартовской влагой снега. Как-то по-иному, по-весеннему стали лосниться стволы деревьев, оттаивали, распрямляясь каждой веточкой. Это было и с тополями на школьном дворе, и с березой, что росла под его, Сережкиным окном. Ход весны, как и ход самого времени, был для него связан с этим деревом, которое он, первоклашкой, принес из лесу и посадил под окном. Береза тогда была вровень с ним, теперь уже ушла под самую крышу, широко развесив гибкие ветви. Он любил березу и мог долго смотреть на нее из окна, прислушиваясь к ее шуму, следя за чутким подрагиванием.

Сейчас, ожидая весну, он вновь пристально и подолгу вглядывался в березу, думая о том, что принесет она им обоим, какие будут ее вести? О плохом думать не хотелось. Да и может ли быть плохое по весне, когда так хорошо и весело вокруг, когда родная береза радостно трепещет каждой веткой.

Проснувшись в один из дней, Сергей вдруг обнаружил, что их дом и двор и соседние дома окутаны плотным туманом. До шоссейной дороги от дома каких-то полсотни метров, но и ее не видать, и она лишь слабо угадывается по размытым, желтым из-за обильного тумана фарам машин, идущим осторожно, словно бы на ощупь. И этот туман, так неожиданно, необычно начавшееся утро развеселили, наполнили все его существо необъяснимой радостью, ибо тут проглядывалась хитрость, шалость весны, избравшей этот туман хитрой завесой для того, чтобы на его плечах неслышно вкатиться в поселок. И он не ошибся в своей догадке: к полудню туман припал к земле, зарылся в еще более посеревшие, набухшие снега, а по синему ясному небу поплыл золотой солнечный шар. И всем стало ясно — весна взяла свое.

Пронзительно заливался звонок, а они не спешили уходить со школьного двора, быстро зачерпывая мокрый снег, остро обжигающий ладони, торопливо лепя из него снежки, получавшиеся, не в пример зимним, тяжелыми, ледовыми ядрами, и яростно, словно вымещая злость на затянувшуюся зиму, расстреливали высокий школьный забор, гулко отзывающийся плотно пригнанными широкими досками на каждый удар. Добрая половина забора была в мокрых снежных метках, а они, растянувшись длинной цепочкой, все продолжали яростный обстрел, стараясь друг перед другом, подогреваемые любопытными взглядами девчонок, что расположились стайкой на солнышке под школьными окнами, оценивая их меткость, мастерство. Верхом искусства считалось вогнать снежок в след прежнего. Сергей старался, так как чуть ли не напротив него рядом с Ирой Кичайкиной стояла Рита Опалейко. Размахиваясь, он через плечо видел ее удивленные, большие серые глаза. И этот взгляд подогревал Сергея, не давал ему права промахнуться. Он загадал: если припечатает семь штук в один — дружбе их ничто не помешает. Пять снежков он уже влепил. Звонок застал на шестом. Но он не мог уйти.. Однако помешал школьный завхоз Титаренко, схвативший Сергея за локоть.

— Смотри у меня, заставлю весь забор оттирать. Тоже мне снайпер выискался. Как на дело, так их днем с огнем не сыщешь. А на безделье — все горазды. Лучше бы взяли лопаты да снег расшуровали со двора.

Но Сергею уже некогда было дослушивать нотацию завхоза. Досадуя на то, что тот помешал исполнить загаданное, он поспешил в класс.

У двери столкнулся с Херувимом, который, завидев Сергея, словно бы невзначай выставил локоть.

— Чего тебе? — вспылил Сергей, готовый дать отпор красавчику.

— А ничего! — усмехнулся Херувим, мотнув жгучей смоляной шевелюрой. — Хотел спросить, как живешь? А ты сразу на дыбки. Я-то, чудак, при чем? Ведь как это поется? Сердце красавиц склонно к измене и к перемене, как ветер в мае, — произнес Херувим речитативом, не в силах удержаться от смеха. — Или: сегодня — ты, а завтра — я. Но это уже из иной оперы. Да ты не огорчайся, дружище, — покровительственно заметил Херувим. — Было бы из-за чего. Велика беда. Не одна, так другая.

Оскорбленный и униженный словами Херувима, Сергей, не знал, что и ответить, да помешала и подошедшая немка Евгения Абрамовна Фардман. Был ее урок.

XI

Буквально за каких-нибудь два дня весна наверстала упущенное. Еще в пятницу под ногами хлюпал мокрый снег, а в понедельник вдоль больших и малых дорог уже неслись шумные весенние ручьи, весело дробя в быстрых, холодных водах яркое, слепящее солнце. В понедельник же и начались долгожданные каникулы. Новый день был непохож на другой. Выскакивая утром из дому, Сергей всякий раз отмечал перемены вокруг. Правда, его нередко опережала весенними весточками мать, поднимавшаяся много раньше, успевшая к его побудке прибрать кабинеты и коридоры райисполкома и, вернувшись домой, приготовить завтрак. И он, вслушиваясь в утренний, свежий голос матери, сладко потягиваясь под одеялом, пытался угадать, какой же нынче выдастся день, чем же еще новым, неожиданным будет отмечен он.

— А знаешь, сынок, — говорила мать, — грачи прилетели.

И он быстро, сбросив одеяло, соскочив босыми ногами на холодный пол, приникал к окну, отыскивая на дворе тех грачей.

— Теперь и скворушек ждать не долго.

Сергей вслушивался в знакомый, родной голос матери, и на него накатывала радостная волна, и он испытывал беспричинную радость. В эту минуту верилось, что мать будет жить вечно. Ничто на свете не сможет разлучить их.

Ему хотелось хоть в малом угодить матери, облегчить ее заботы. Он быстро застилал постель, подметал просяным веником пол.

— Спасибо тебе, помощник, — говорила она, гремя тарелками в тесной маленькой кухоньке. — Умывайся, да давай позавтракаем.

— Я сейчас, мам, — отзывался Сергей. — Половики вытрясу да за водой сбегаю.

— С половиками успеется. За водой пойдешь — не вернешься. А завтрак стынет, — говорила весело с кухни мать.

— Все, мам, иду!

Он быстро ополоснулся под рукомойником и шлепнулся на табурет, блаженно прикрыв глаза, принюхиваясь к духовитому сытному запаху тушеного мяса с картошкой, густо сдобренной жареным луком.

Первому мать, хотя он и пытался протестовать, наложила ему, потом себе.

— Нечестно, мам.

— Ешь, ешь, да не жучь, — сказала мать, взяв алюминиевую ложку.

Оба знали, о чем разговор. Сергей нередко замечал, что в его тарелке оказывались самые сладкие, самые большие куски, и, улучив минуту, незаметно перебрасывал их в тарелку матери. Да разве ее проведешь. Стоило, ему на долю секунды отвлечься, этот же кусок снова перекочевывал в его тарелку. А посуда матери уже была чиста, и она как ни в чем не бывало ставила ее в небольшой эмалированный тазик, служивший мойкой.

Он ел и жадно вглядывался в окно, в серую, ноздреватую холстину снега, горбившуюся в палисаднике, которую нужно раскидать подальше от завалинки, чтобы вода не просочилась в подполье, где с осени хранилась у них картошка и другие нехитрые припасы — капуста в глиняной макитре, крупные, густо пересыпанные солью и сложенные в посылочный ящик куски зажелтевшего сала. Он должен отбросить снег и от сарая, где в тесном закутке, пустом теперь, держали они с матерью поросенка и над которым сейчас на шестке важно восседали белые леггорновские куры, тесня друг дружку. Ему нужно было и переставить этот шесток поближе к двери, и почистить закуток, который скоро предстоит занять новому жильцу. Первые дни он, только что отнятый от матери, принесенный с базара, будет жить в кошелке, на кухне за печкой, и уж только потом, когда нестрашны станут ему холода, когда подрастет шерстка, окрепнут копытца, отнесут в сарай, где уже с ним не поиграешься, как прежде, и беззащитное повизгивание сменится недобрым порыкиванием. И хотя наперед было известно, чем все кончится, Сергей всякий раз чувствовал неприятный озноб, когда к ним в дом по-хозяйски, не снимая солдатской потертой шапки, ширкая разношенными кирзовыми сапогами, входил Шурик Широбоков. Засаленный ватник расстегнут, В тяжело, недобро отвисшем кармане угадывается финка со знакомой черной рукоятью.

— Ну пошли, хозяйка.

И мать, словно бы подстреленная этими словами, недобрым широбоковским взглядом, начнет излишне суетиться, делать что-то невпопад, пряча от Сергея глаза.

XII

Дома Сергей скинул и поставил к печке сапоги, радуясь, что кирзачи промокли самую малость и к вечеру успеют просохнуть.

Он решил сходить за линию к щитам, где надеялся случайно встретить Риту. Все эти дни он много думал о ней, и ему казалось, что она почувствует, догадается о его желании и будет ждать его.

— Ты куда это глядя на ночь? — спросила настороженно мать.

Он предвидел этот вопрос и, возясь у вешалки, пытаясь укрыться от внимательного взгляда матери, ответил как можно равнодушней:

— К Юрке Полосину сбегаю!

Мать промолчала, словно бы в чем-то заподозрив его.

— Правда, мам, мне очень нужно к Юрке! — сказал Сергей, сам удивляясь своему вранью.

— Да я разве против, — возразила мать. — Только ведь поздно.

— Мам, но разве это поздно. Сейчас только полвосьмого, погляди сама, — он показал на ходики, весь циферблат которых занимала хитрая кошачья морда с бегающими туда-сюда в такт маятнику глазами. Показал, чтобы как-то отвлечь мать. — Видишь, только полвосьмого. А я всего на час. Честное-пречестное!

— Ну смотри, — нехотя согласилась мать. — Да осторожнее по воде. Смотри не угоди в канаву.

— Тоже скажешь, мам, я ведь не слепой, — отозвался весело Сергей, радуясь, что вранье удачно сошло и мать отпустила его, натянул ставшее тесным и кургузым пальто и нырнул за порог, боясь, как бы мать не передумала в последнюю минуту.

На дворе собирались сумерки. Сергей взглянул на небо. Луны не было, хотя в календаре последний мартовский день был обозначен как полнолуние. По рассказам матери он знал, что на реках в темные ночи начинает трогаться лед. Видимо, нынешняя ночь и будет такой. И при мысли о ледоходе его обуяла странная необъяснимая радость. Он быстро проскочил прямой отрезок улицы вдоль шоссе мимо милиции, библиотеки, Юркиного дома, на какую-то минуту заколебался — может быть, и впрямь зайти к Полосину, позвать его с собой, но тут же решил, что делать этого не стоит, поводырь ему не нужен. Все что надо — выяснит сам. И, отбросив последние сомнения, решительно завернул в проулок, который выходил к железнодорожной линии. На той стороне была ее улица, стоял ее дом. Вот уже видна и высокая под шифером крыша, и высокий, плотно пригнанный забор.

Его охватила робость, и он чуть было не повернул назад. Но желание видеть Риту заставило пересилить страх.

Сергей взобрался по откосу и с безразличным скучающим видом стал прогуливаться взад-вперед по насыпи, перебирая рукой, словно бы пересчитывая тонкие штакетины щитов снегозадержания, составленные осенью шалашиком, как раз напротив дома Риты. Эти посеревшие от снега и дождя деревянные щиты были сейчас, наподобие складной книжки, развернуты вдоль всего гребня откоса.

Сергей, чутко прислушиваясь к каждому звуку со стороны ее дома, напряженно вглядывался в темневшую за высоким забором громадину, стараясь представить, сколько же комнат может быть в ней — три… пять, шесть? Этот дом за внушительным забором странным образом действовал на него, как бы ставя знак неравенства между ним, Сергеем Мальцевым — сыном уборщицы райисполкома, и ею, — Ритой Опалейко — дочерью лесничего, грудь которого была густо увешана различными наградами, а стены дома, как рассказывали, богатыми коврами и гобеленами.

Сергей поднял воротник куцего пальто и, прислонившись плечом к отсыревшим доскам щитов, стал неотступно следить за калиткой в глухом заборе. Неподалеку раздалось невнятное бормотанье, и он весь напрягся, прислушиваясь к странному говору, пока не догадался, что это весенний ручей весело и напористо торит себе дорогу. Сергею стало весело от простой разгадки.

Риты все не было. Сергей стоял, покачиваясь с пятки на носок, откидываясь временами к щиту, который мягко пружинисто подталкивал его в спину. Этой бесхитростной забавой он старался избавиться от беспокойства, вновь охватившего его. Да и с какой стати она пойдет сюда? Да и вспоминает ли вообще она ту встречу, когда все дворы и проулки, все сады и поляны, все пространство от земли до неба было залито загадочным лунным светом?

Она не выходила. И не было никакого движения на ее улице. В теплой тьме волглого весеннего вечера лишь слышался брех сидящих по дворам собак да глухой стук крыльев кур, деливших места на тесных насестах в сараях…

Он твердо решил: если Рита не выйдет — пойдет и постучится к ней сам. Он принялся не спеша считать до ста — по его мнению, она должна была появиться где-то между предпоследней или последней десяткой.

И вдруг на середине третьего десятка он услышал протяжный скрип калитки. И настороженно подался вперед. От забора — высокого, неприступного — отделилась девчоночья фигурка. На полпути к щитам она остановилась, словно бы к чему-то прислушиваясь, затем быстро и легко взбежала на насыпь. Он ждал ее, но все же появление Риты застигло его врасплох. Сердце принялось отчаянно молотить.

Она не видела Сергея, приникшего вплотную к щиту, чуть ли не всецело слившегося с ним.

— Рита, — негромко окликнул он и сделал несколько шагов навстречу. Но она, не слыша его оклика, забирала по насыпи вправо, а может, делала это и сознательно, уводя его подальше от дома.

Он перебрался на ее сторону и, приблизившись сзади к ней, вновь окликнул.

— Ой, кто это? — испуганно вскрикнула она.

— Да это же я, Сергей, — отозвался он, приближаясь к ней. — Неужели не узнала?

— Ах, это ты?

В голосе ее была досада, и это обескуражило его.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она, глядя куда-то поверх его головы.

Разве она не знает, что привело его сюда?

— И давно ты здесь? — поспешно задала она другой вопрос.

Он ничего не ответил. Смешными и ненужными показались ему слова, что собирался сказать Рите в этот вечер. Он готов был провалиться сквозь землю.

Нужно было что-то сказать в свое оправдание, быть может, даже объяснить свое появление здесь чистейшей случайностью, а затем рассмеяться как можно веселее, беззаботнее, чтобы у нее не возникло никаких сомнений относительно искренности его слов. Вероятно, так, именно так и следовало поступить ему, но ведь он не предвидел столь неожиданного поворота событий.

«Как же так?! — думал в растерянности он. — Как же так?!» Во всей этой тьме и странной тиши весеннего вечера чудился чудовищный заговор.

Ему надо было уйти. А он стоял как пень, не в силах стронуться с места. Она порывалась о чем-то попросить, он догадался о чем и решил опередить.

— Ну ладно, я пойду, — сказал как можно безразличнее.

— Иди, Сережа, иди, — Рита радостно встрепенулась, — и не обижайся, пожалуйста, на меня.

— За что?

— Сам знаешь, — тихо отозвалась она.

Закусив губу, он сбежал вниз с откоса, в два прыжка перемахнул через матово поблескивающие во тьме рельсы и торопливо пошел по знакомому проулку к дому. У развилки чуть было нос к носу не столкнулся с Херувимом. Валерка, в расстегнутом пальто, в небрежно наброшенном на плечо широком цветастом шарфе, с непокрытой головой, выставив напоказ свою пышную черную шевелюру, шел, картинно покачиваясь на широко расставленных ногах, словно, моряк, вернувшийся на землю после долгих странствий. Этот гусак был настолько занят собой, своей походкой, что не сразу заметил Сергея. Их разъединяла лужа. Остановившись под фонарем, Херувим прикидывал, как лучше обойти ее. Воспользовавшись заминкой соперника, Сергей завернул за угол приземистого длинного здания милиции и, обогнув крыльцо с толстыми щербатыми балясинами, ушел неузнанным.

— Ну, молодец! — похвалила мать рано вернувшегося Сергея. — Пей чай, пока горячий.

— А ты разве не будешь?

— Я только что от стола, вот «Любовь Яровую» передают. Так села послушать.

Этот спектакль передавали по радио не впервой. И мать всякий раз с охотой слушала его. Сергей был рад возможности побыть одному. Попив чаю, он быстро разделся и, к удивлению матери, забрался под одеяло.

— Ты чего это, сынок?

Она подошла к кровати, потрогала лоб.

— Да нет, все нормально, — вяло ответил он. — Просто захотелось полежать.

— Ну лежи, лежи, — отозвалась успокоенно мать, вновь садясь к репродуктору.

Не слушая его возражений, убавила громкость.

— Отдыхай, ты сегодня намаялся, бедный.

Что ж, в этом она, пожалуй, была права. Более тяжелого дня в его жизни еще не было…

XIII

Четвертая четверть… В этих двух словах Сергею Мальцеву, и не только ему, слышалось что-то пронзительно-крикливое, воробьиное, короткое, не совсем серьезное, хотя учителя неустанно повторяли, что четвертая четверть — важная, итоговая, но сиятельным отличникам, унылым середнякам было ясно: четвертая четверть ничего существенно не изменит. В классных журналах, в табелях все уже сложилось так, как и должно было сложиться. И каждый получит свое.

Сергей смотрит на классную доску, следит за рукой математички, которая уверенно ведет в левом углу доски прямую горизонтальную линию и сверху под некоторым углом к ней опускает другую, соединяя их в одной точке. «Угол, под которым крыло встречается с воздухом, называется углом атаки», — вспоминает Сергей и думает в эту минуту о своем. Он пытался определить этот угол. Тут, конечно, больше пятнадцати градусов. А значит, воздух проходит по верхней поверхности крыла не плавно, а образуя завихрение. А этого как раз и следует избегать. Угол в пятнадцать градусов — максимальный для большинства крыльев. Он дает максимальную подъемную силу и максимальное лобовое сопротивление. Скорость, с которой подъемная сила уменьшается, характерна для каждого типа крыла…

Он изучил все книги по аэродинамике, которые удалось достать в районной библиотеке, теперь он знает, что существует свыше тысячи видов профилей крыльев и что суммарная подъемная сила крыла зависит от отношения между размахом крыла и хордой. Крыло с бо́льшим удлинением (при той же скорости и угле атаки) дает бо́льшую подъемную силу, чем крыло с меньшим удлинением.

Он сделал необходимые и верные расчеты, которые никто не поставил под сомнение в аэроклубе, куда он смотался в один из дней весенних каникул. Ехал с опаской. Боялся, как бы не сочли за чушь не только расчеты, но и идею постройки летательного аппарата.

Хорошо, если бы рядом оказался летчик Косаревский, вот кто бы смог помочь ему. А его-то как раз в этот день в аэроклубе не было. Дежурный ответил: будет на следующей неделе, а заодно уточнил — какое дело у Сергея к нему, не может ли кто другой помочь? Сергей рассказал. «Так считай — тебе крупно повезло, — рассмеялся дежурный, поглядывая искоса в листок на столе, придавленный толстым зеленоватым стеклом, — дуй мигом в десятый кабинет на второй этаж — там через пару минут у пилотов кончаются занятия — так ты к ним. Да посмелее».

Слова дежурного ободрили его. И, услышав за дверью шум почти такой, как и в школе, когда кончаются занятия, Сергей решительно открыл дверь и встретился с любопытными взглядами сидевших в классе. Их было человек десять — пятнадцать. Человеку в коричневой кожаной куртке, стоявшему за преподавательским столом, волнуясь, объяснил, что привело его сюда. «А ну-ка, а ну-ка, — сказал преподаватель, снимая плакат, закрывавший черную доску на стене, — это интересно, бери-ка мел и рисуй».

И Сергей, кроша о доску пересохший мел, быстро набрасывал чертеж, поясняя что к чему. «Интересно, весьма интересно», — приговаривал преподаватель, поглядывая со стороны на чертеж, бросая беглый взгляд то на Сергея, то на притихших пилотов.

У Сергея горели уши, щеки. Он весь напрягся в тревожном ожидании.

— Так, так, — преподаватель подошел к доске, пошевелил губами, словно стараясь что-то уяснить, провел пальцем, повторяя прямые линии чертежа.

— Скажи-ка нам, юный воздухоплаватель, а какова нагрузка на единицу поверхности крыла?

Сергей ответил. Человек в кожанке сдвинул брови, покачивая головой:

— Ну что же, расчет верный.

Он вновь нахмурил брови, всматриваясь в чертеж, затем озорно сверкнул глазами:

— А что, здорово рассчитано. Молодец.

Сергей не ждал такой похвалы, такой заинтересованности незнакомых ему пилотов, которые, обступив его возле доски, трогая за плечи, локти, давали ему советы, а он смущенно, растерянно кивал, слушая их, стараясь запомнить главное.

— Как построишь, дай знать, — сказал напоследок преподаватель. — Привезем тебя с твоим аппаратом сюда. На нашем аэродроме и будешь опробовать…

Математичка требовательно стучит мелом по доске. Сергей быстро обегает глазами класс, стараясь понять, кто же именно так раздосадовал ее.

— Это, между прочим, к тебе, Мальцев, относится, — говорит учительница, поймав недоуменный взгляд Сергея.

Он и не пытается оправдываться..

— Скорей бы звонок! — не скрывает своего нетерпения Баранов. Он откровенно с хрустом потягивается.

XIV

Восемь старых лыжных разнокалиберных бамбуковых палок, которые ему удалось выпросить у школьного физрука, удачно складывались в два крыла и стабилизатор, длинный бамбуковый шест для прыжков в высоту, сломанный посередине и валявшийся в школьной кладовке, тоже пошел в работу. Сергей склеил его казеиновым клеем, для большей прочности крепко обмотал изоляционной лентой. Этот бамбуковый шест, пройдя над велосипедной рамой, должен вместе с рамой стать опорой для крыльев и стабилизатора.

Три недели ушло у него на раскрой и прошивку рваных простынь, пропитку их для прочности сложным составом. И крылья, и стабилизатор, и остальные детали аппарата он делал тайком, в заброшенном, с высаженными рамами, сыром, сложенном из железнодорожных шпал бараке на окраине поселка, где раньше, когда прокладывали шоссейную дорогу, жили дорстроевские рабочие. Недалеко от барака валялась черная, в оплывах гудрона железная печка, источавшая и сейчас горьковатый, специфический запах.

От его дома до барака дорстроевцев было километра три с половиной. Но теперь, став обладателем прекрасного харьковского велика, Сергей не считал это за расстояние. Одно удовольствие — промчаться по сухому, поблескивающему на солнце шоссе, слушая легкий посвист стальных спиц и мягкое лопотанье хорошо подкачанных шин.

У барака он резко осаживал быстрый велик, убеждаясь в надежности и безупречности тормозов. Заслышав привычный звук, из-под барака, радостно поскуливая, непомерно вытягиваясь в длину гибким худым телом в золотисто-рыжей шерсти, вылезала бездомная собака, прозванная им Динкой.

Потрепав за ухом, Сергей спешил сунуть ей захваченные из дому кости, хлебные корки, вареную картошку. Делал он это украдкой от матери, и вовсе не потому, что та могла запретить таскать куски из дому — мать была сердобольной. Просто пришлось бы рассказать все о Динке и о дорстроевском бараке.

Осмотревшись по сторонам, он сбрасывал ржавую петлю с осевшей хлипкой двери и ступал в полутемный, отдающий сырым, нежилым запахом коридор.

Динка вскакивала следом за ним, вертясь под ногами, продолжая ластиться, слегка прихватывая зубами штанину, теребя ее.

— Ты уж не мешай, пожалуйста, — просил он, поднимая с пола старую расшатанную лестницу с тремя перекладинами, что было весьма кстати — не всякий рискнет полезть по такой лестнице на высокий чердак.

— Пусти. По-хорошему прошу! — старался как можно строже говорить Сергей.

Но Динка повизгивала от радости, толкалась мордой под мышки, щекоча его. И как только он заносил ногу на лестничную ступеньку, заливалась обиженным лаем.

Сергей делал ей с чердака знаки, призывая молчать, не привлекать, внимания к дорстроевскому бараку, стоявшему вблизи от шоссейки.

Динка обиженно ложилась под велосипедом, уткнув морду в передние лапы.

— Вот и молодец, лежи и охраняй, — негромко хвалил он, а сам принимался за работу.

Крылья и стабилизатор были полностью готовы. Оставалось сделать стойки — легкие и прочные, которые будут держать крылья. Для этой цели он присмотрел у Жоры-тряпичника в «Утильсырье» две длинных алюминиевых трубки, которые тот не хотел отдавать. Потом отдал, потребовав взамен три пуда железок. Сергей радостно согласился, хотя не представлял, где он сможет раздобыть почти полсотни килограммов металлолома. Однако долг мог и потерпеть, а работа торопила. В мастерской на радиоузле Сергей распилил обе трубки на равные части и получил четыре стойки.

От крыльев Сергей не мог оторвать глаз. Специальная пропитка и наложенная краска скрыли штопку, и теперь, глядя на ровную, лакированную плоскость, трудно предположить, что сделана она из старых рваных простыней и плотных листов ватмана, подклеенных изнутри.

Сергей встал у слухового окна, жадно вдыхая легкий весенний воздух, который не столько успокаивал, сколько будоражил душу.

Внизу лежал поселок, обозначенный по центру высокой красной кирпичной башней водокачки. Он отыскал свой дом, школу, Ритин дом, дом Юрки Полосина и, слегка прикрыв глаза, вздохнул. Все они: и мать, и Рита, и Юрка, и даже Херувим — живут и ничегошеньки не знают о том, что через каких-нибудь пару недель, когда над землей поднимутся легкие восходящие потоки, его аппарат воспарит в небо на зависть всего поселка.

Прикрыв ладонями глаза от яркого солнца, люди будут недоумевать — кто же это такой дерзкий? Но, разглядев на плоскостях две ярких буквы СМ — поймут, что в небе он — Сергей Мальцев.

Внизу, под стеной дома послышался шорох. Сергей напрягся, обратился в слух. Тревога была напрасной. Динка скребла лапами о стенку. Он улыбнулся и снова принялся за работу.

XV

На последней перемене к Сергею подошел Полосин и сунул в руку тщательно сложенную в несколько раз записку.

— Держи! Просили тебе передать. С ответом.

— От кого? — спросил Сергей недоверчиво, хотя и догадывался, кому принадлежит записка.

Полосин вопросительно взглянул на Сергея, но тот не стал читать записку, а сунул в карман, буркнув, что прочтет позже.

— Твое дело, — равнодушно ответил Полосин, — мне велено передать. А там можешь вообще не читать, даже порвать. Живешь-то как?

— Ничего, — отозвался Сергей, ловя себя на мысли, что ведь давно не разговаривали. Виделись в школе каждый день, но все мельком. Привет! Привет! И каждый в свою сторону. Юрка после последнего разговора надулся, стал вроде бы избегать встреч.

— Ну, а ты сам-то как? — вопросом на вопрос отозвался Сергей.

— Да так, — неопределенно ответил Полосин. — Вот отец от нас ушел.

— Ну! — удивился Сергей и, заметив, как дрогнули уголки губ приятеля, подумал, как не к месту пришелся его возглас. Он хотел утешить приятеля, сказать что-то ободряющее, но таких слов не находилось.

— Ну ладно, пошел я, — сказал Полосин. — А ты, если хочешь, приходи.

— Конечно приду, — обрадовался Сергей.

Опустив плечи, Полосин словно нехотя двинулся к дверям восьмого «Б».

Записка была от Риты. И, разгладив ее ладонью, прикрыв от любопытных глаз учебником литературы, Сергей пристально всматривался в незнакомый ему почерк. Десять слов без подписи. Но в том, что это была ее записка, — он не сомневался.

Хотя он запретил себе думать о ней, Рита не выходила из головы. Нет, он ни в чем не винил ее. Было обидно за себя, за то, что все так нескладно получается. Обида рождала не злость, а легкую щемящую грусть. Он любил ее, любил несмотря ни на что.

Он вчитался в строчки и поймал себя на мысли, что их можно истолковать двояко: прости, но ты, мол, не так все понял. Херувим никогда не был мне нисколечко интересен. И если я в тот вечер согласилась прийти к щитам, то лишь для того, чтобы сказать ему все. Так что давай забудем об этом. Прости, что доставила тебе несколько горьких минут. Пусть все будет как прежде.

Но можно истолковать и так: прости, Сережа, но мне больше нравится Валера Херувимов. Таким, каков он есть, таким, как о нем говорят. Я понимаю, что тебе, должно быть, горько и обидно знать это. Но сердцу, как говорится, не прикажешь. Так что пойми все правильно и прости.

Он был рад ее записке, но она не внесла ясности в отношения. Надо сегодня же встретиться с Ритой, и тогда все станет на места. В груди стало жарко, и, стараясь скрыть волнение, Сергей глубоко вдохнул струившийся над головой из открытой форточки холодноватый весенний воздух и стал внимательно вслушиваться в то, о чем говорили на уроке.

Вернувшись из школы, застал дома Шурика Широбокова, сидевшего в сапогах, фуфайке посреди кухни, свесившего почти до пола длинные, красные лапы. Сергей вспомнил прежние приставания того к матери, и его словно пробило током. Шурик был, как говорится, на взводе. От него попахивало вином. «И чего приперся?» — зло подумал Сергей. Его всегда бесила бесцеремонность соседа. Ну и что из того, что ты конюх лесничества. Разве это дает тебе право держать себя так развязно с матерью, чадить вонючей цигаркой прямо ей в лицо?

Шурик почувствовал его агрессивность, переставил стоптанные, в ошметках грязи сапоги.

— Ну чем порадуешь матерь?

Сергея подмывало сказать Шурику дерзкое, но, встретившись глазами с матерью, промолчал.

— Сосед вот грозится навозу конского на огород привезти, — сказала мать, давая Сергею понять, что иного разговора у них, кроме как о конском навозе, не было и быть не могло. И ревность, которая обожгла Сергея, когда он увидел на кухне Шурика Широбокова в такой близи от матери, отпустила его.

— Хорошо, — отозвался Сергей, бросая в угол портфель.

— Вишь, соседка, какой хозяйственный у тебя парень! — похвалил Шурик, понизив голос до шепота, добавил: — На бутылочку-то дашь? В счет аванса.

Мать помолчала, вздохнула. И, как догадался Сергей, дала Шурику денег.

XVI

Светила луна. На пруду захлебывались от восторга лягушки, заглушая соловьев, уступавших в численности обитателям подводного царства. Сергей радовался ясной луне и предстоящей встрече с Ритой.

Что сулит ему нынешний вечер? Чему он так радуется?

Сергей быстро преодолел знакомую дорогу. Одним махом взлетел на сухую в бедной зелени насыпь. Развернутые гармошкой на зиму щиты снегозадержания вновь были составлены шалашиком и накрепко укручены толстой проволокой.

Сергей стал в тень от щитов — так, чтобы, оставаясь самому незамеченным, в то же время хорошо видеть ее дом. Чтобы справиться с волнением, задержал дыхание. И тут услышал за спиной шорох гравия под быстрыми ногами. Резко обернулся. Наискось к щитам спешили Херувим и Баранов. Он хотел отступить за щиты, но неожиданно сделал обратное.

— Ха! — воскликнул Баранов. — И ты тут?! Погляди, Херувим.

— Ну чего ты? — урезонил его Валерка, запуская руку в карман пиджака.

Сергей подобрался, не сводя глаз с руки, нарочито долго отыскивающей что-то в кармане модного пиджака.

Наконец Херувим высвободил руку и картинно извлек пару сигарет. Одну протянул Баранову, другую потер меж пальцами. Закурил и нехотя, с ленцой продолжал:

— Ну чего ты пристал к человеку? Может, он звезды пришел сюда наблюдать, а ты ему мешаешь.

Баранов угодливо заржал.

— Так, что ли, Малец? Ну тогда я пас. А вообще, катил бы ты, Малец, по прямой! Это мой дружеский совет. Слышишь?

— Слышу, — ровным голосом отозвался Сергей и вышел из-под темного крыла щита, стал между Херувимом и Барановым, давая понять, что он не намерен уходить.

— В чем же дело? — нетерпеливо спросил Баранов, искоса поглядывая в сторону Ритиного дома.

— Да все в том же!

— Упрямый ты, однако… — Баранов стрельнул сигаретой. Она описала в воздухе красное полудужье и, осыпав искры, упала на вытоптанную траву откоса. — Русским же языком тебе говорят: топай.

Херувим молчал, неспешно докуривая сигарету. Баранов примолк, поглядывая на дружка. У Сергея нехорошо заныло под ложечкой. Начинали бы уж! Чего тянуть? Позиция его была не из удачных. И справа могут наподдать и слева добавить. Молчком, резко пригнувшись, Баранов сильно толкнул плечом, и Сергей, не устояв, отлетел к Херувиму, который подставил мосластое плечо и двинул его вновь к Баранову. Старый банальный прием «маятника». Сергей увернулся из-под удара Баранова и, слегка пригнувшись, снизу ребром ладони двинул ему по подбородку. Удар вышел смазанным, не таким, на который рассчитывал Сергей. У Баранова лишь клацнули зубы. Удар не столько ошеломил, сколько раззадорил его.

— Ну ё-моё! — придушенно воскликнул он и сильно двинул ногой в пах. Сергей присел от боли, но тупой удар в лицо с другой стороны снизу повалил его навзничь.

— Что вы делаете? — услышал над собой чей-то испуганный крик.

Опершись на локоть, сел, чувствуя в голове, во всем теле тяжелую тупую боль.

— Тебе больно, Сережа?

Рита? Он отстранился, отвел в сторону протянутые к его лицу ладони и, слегка покачиваясь, встал, отыскивая глазами Баранова с Херувимом. Те спокойно стояли, привалившись к щитам, и покуривали. Сергей зло сплюнул кровь, шагнул навстречу.

— Сережа, не надо. Прошу!

Рита заступила дорогу.

Он еще раз зло сплюнул.

— Давай провожу тебя!

— Спасибо, — сказал угрюмо Сергей, стараясь не глядеть на нее. — Как-нибудь сам дойду!

— Ты прости, Сережа!

Он махнул рукой и, отряхнув локти пиджака, вяло побрел вниз с откоса. «Это ничего, бывает хуже», — твердил он про себя, стараясь заглушить боль, хотя в эту минуту не мог представить, что может быть еще хуже, и позорнее, и обиднее.

— Сережа! — услышал он с откоса. — Сережа!

Она что-то хочет сказать ему? Зачем? И так все ясно.

— Сережа, подожди. Прошу тебя, слышишь!

Но он не остановился, а лишь прибавил шагу.

XVII

— Динка, глупая, ты ждала меня? Ждала. Да ты сначала поешь. Смотри, что я принес!

Но Динка не проявила интереса к еде, она пласталась у ног, довольно пофыркивала, выражая восторг от встречи. Старалась как можно дольше задержать подле себя, то и дело заступая дорогу к двери барака, которая всегда разлучала их.

— Ничего, теперь все лето наше. У меня каникулы. Понимаешь ты это? Не понимаешь. И сегодня я возьму тебя к себе. И ты всегда будешь жить у меня. Слышишь?

Собака радостно замолотила хвостом по земле.

— А сейчас ступай и ешь, что я тебе принес.

Сергей сбросил с двери петлю и, приставив лестницу, быстро забрался на чердак. Всю длину чердака занимали крылья, глянцевито поблескивающие зеленой краской. Ярко горели на концах две красные звездочки. И хотя все это: и крылья, и хвост — были сделаны им самим, он видел их сейчас как бы впервые, и острое, волнующее чувство охватило его. Осторожно спустил с чердака на веревке части летательного аппарата.

Динка, управившись с едой, влетела в темные сени барака. Но, завидев нечто непонятное, яркое, громоздкое, попятилась к порогу, залившись громким лаем.

— Да замолчи ты; глупая! — сердито прикрикнул Сергей, боясь, что отчаянный лай собаки привлечет посторонних. На счастье, дорога была пустынна.

Пока он был на чердаке, по воскресному шоссе проскочило всего две машины. Видимо, в город, на базар.

От заброшенного дорстроевского барака до горки, откуда он собирался совершить первый испытательный полет, было каких-нибудь полкилометра.

Он погрузил на велосипед крылья, хвост, аккуратно приторочил все это к раме и, позвав Динку, двинулся с громоздким скарбом к горке. Везти было непросто. Другое дело, если бы рядом был Юрка Полосин. Но Юрка, как и другие ребята, ничего не знали о его новой затее. Да и к лучшему. Неизвестно еще, как все обернется. Так что по крайней мере зубоскалить будет некому. В субботу был последний день занятий в школе. И теперь до осени, до сентября, он не хотел вспоминать о Херувиме, Баранове, даже о Рите. Хотя, как ни смешно, мастеря все это, он думал о ней, и не кто-нибудь, а именно она подбила его на этот полет. Но что теперь говорить об этом. Та злополучная встреча у щитов на откосе все поставила на места. Будь счастлива, Рита! Живи как хочется, встречайся с кем тебе угодно.

Перед самой горкой был солидный тягунок, затем ровная, как стол, площадка — метров двести пятьдесят — триста в длину и затем у старой раскидистой ветлы — крутой отвесный спуск.

Сердце Сергея радостно забухало. Каждый шаг приближал к тому главному, чем жил долгие месяцы. При мысли, что это случится через считанные минуты, он почувствовал во рту горьковатую сухость.

Он вытолкал велосипед с драгоценным грузом наверх и перевел дух. Динка, следовавшая неотступно за ним, выскочила вперед, обежала широкую открытую поляну и, став на краю оврага, вновь залилась отчаянным лаем. Он на этот раз не стал струнить ее.

— Ну как, хорошее место выбрал? То-то же!

Сергей откинул подножку, которую накануне приделал для устойчивости велосипеда, отвязал веревки, высвободил крылья, снял привязанные к багажнику стойки, стабилизатор. Затем в очередности закрепил металлическими кольцами на толстом бамбуковом шесте, протянутом вдоль велосипедной рамы.

Динка тихонько повизгивала, вертясь возле странной машины, собачьим чутьем догадываясь о том, что должно сейчас произойти.

Сергей обошел летательный аппарат, проверил крепления крыльев, стабилизатора. Все держалось надежно.

Он вытянул из кармана за резинку мотоциклетные очки с большими стеклами.

Динка не сводила с него глаз. В них одновременно сквозил и ужас, и удивление. Сергей усмехнулся, видя, как та, бедная, переживает за него.

— Ну что, Динка, пора!

Он подлез под крыло, перебросил ногу через раму, не спеша натянул очки, как бы по-новому окинул поляну и лежавшую перед ним дорогу, которая вела на взлет.

Медлить нельзя. Он решительно отбросил подножку и что было сил толкнул машину вперед. Он знал, что скорость решает все, абсолютно все, и потому хотел взять ее с самого старта, с первого прокрута педали. Триста метров разгона, и там, над обрывом крепкие надежные крылья возьмут его на себя.

Динка с лаем бросилась наперерез.

— Уйди! Пошла прочь! — закричал Сергей, боясь, что собака может испортить все, более того, попасть под колесо.

Динка, ошеломленная столь непривычным окриком, испуганно отскочила в сторону.

Колеса крутились быстрее и быстрее, и уже не чувствовалось первоначальной тяжести плоскостей. На последней сотне метров, на последнем отрезке разбега он внезапно ощутил легкий ток воздуха над головой и трепетное нетерпеливое подрагивание крыльев. Справа, навстречу ему, вылетела старая раскидистая ветла, и в ту же секунду все его существо пронзило ощущение пустоты, сходное с тем, что испытывал он во время прыжков с трамплина. Он глянул вниз и обомлел, увидев внизу под собой, в логу, коричневые кусты орешника, медленно подавшиеся назад. Стало быть, он летит. Значит, полет вышел! Голова его была горяча, тело гудело от возбуждения. «Спокойствие!» — внушал он себе, стараясь не забыть последовательность операций.

Держа свободно, спокойно ручку управления, он потянул ее на себя, и нос его летательного аппарата покорно поднялся. Руль высоты действовал безотказно.

Летательный аппарат не имел мотора, поэтому этот прекрасный полет не может продолжаться бесконечно, значит, нужно подумать, где и как лучше приземлиться, чтобы не повредить машину. Внизу, по дну лога, тускло петлял в траве ручей. И ему не хотелось барахтаться в его холодной воде.

Над велосипедными педалями были и другие, которые могли свободно изменить направление полета. Он нажал левую педаль, уверенный, что его машина повернет в нужную сторону. Но тут над головой что-то крякнуло, рыкнуло. Крыло? Гадать не приходилось. Для этого не было и секунды. Мимо лица бешено проскочила сорвавшаяся стойка, остро чиркнув по щеке. Аппарат резко завалило на правый бок, и земля кинулась ему навстречу. Удар был резким, жестким, опрокинувшим его в странную холодно-мокрую темень, где, сплетаясь и расплетаясь, пронзительно верещали зловещие, упругие, студенисто-зеленые струи, источавшие болотный запах.

Он понял, что теряет сознание. Но ему важно было знать, жив он или его уже больше нет на белом свете.

XVIII

Упругие струи продолжали верещать в ушах, но уже не было прежнего тяжелого тошнотворного запаха и жестокого напора, от которого нестерпимо ломило виски. Теперь это походило на легкое щекотанье, которое поневоле заставило открыть глаза и тут же зажмурить от обилия света. Ослепительно белое мелькнуло и расплылось мутным пятном. Заставил себя вновь разлепить ресницы. Белое размытое пятно укрупнилось, приобрело четкие очертания — белый халат. Значит, он в больнице? Но каким образом и зачем он очутился здесь?

— Ну что, пилот?

Доктор извлек двумя пальцами из нагрудного кармана очки и, водрузив на крупный мясистый нос, присел на край койки, приблизив чуть ли не вплотную лицо, словно стараясь получше разглядеть его.

— Жив, говоришь?

Он откинул край одеяла,-потрогал холодными пальцами одну, затем другую ключицу. Сергей задержал дыхание.

— Да ты дыши, дыши, — и стал мять ладонью грудь, живот, постоянно спрашивая: — Так больно? А так? А вот здесь? А ну-ка вот так?

Сергей, повинуясь прикосновениям осторожных, но цепких пальцев, прислушивался к своему телу.

— Повязку на голове сменить!

И тут Сергей почувствовал, как тесно стянуты бинтами виски. Значит, в падении он разбил голову? Вот откуда назойливое верещание упругих струй. Руки врача мешали увидеть нижнюю половину тела. Но до того, как почувствовал крепкое постукивание пальцев хирурга по твердому, гулкому, понял, что правая нога в гипсе.

Он застонал. И не столько от боли, сколько от сознания бессилия и мучительно долгих дней, которые предстоит провести ему на больничной койке.

— Ничего, терпи, казак, атаманом будешь.

Доктор встал и, не сводя глаз с Сергея, неторопливо снял и на ощупь опустил в нагрудный карман белоснежного халата очки в толстой роговой оправе.

Койка стояла напротив окна, и он жадно вглядывался в него, вслушивался в неясные звуки улицы, приглушаемые густой листвой деревьев. У самого окна, как и дома, стояла береза с вислыми ветвями. Теплый июньский ветер то свивал длинные чуткие пряди, то слегка разводил в стороны. И за легким зеленым занавесом то проступало, то скрывалось Ритино лицо. И, приподнявшись на ослабевших локтях, он пристально вглядывался в живую текучесть зелени, стараясь уяснить, явь это или только чудится ему…