Восемь лет среди пигмеев

Глава восьмая

На второй день наступило относительное спокойствие, и мы с Патом даже ухитрились в свое удовольствие выкурить на веранде по сигарете. Через день вместе с Капапелой пришла бабушка Уильяма Д. и сообщила нам, что пигмейское имя ребенка Кокойю. Я затрудняюсь дать точный перевод этого слова, примерно это означает следующее: «Тот, кто одинок». По-видимому, это имя было выбрано потому, что после смерти матери ребенок остался один, совершенно беспомощный. Тот факт, что обязанности матери выполняла я, для пигмеев не имел никакого значения. Уильям Д. был по-прежнему одинок. Пока царила эта кутерьма, у нас, как обычно, в гостинице были постояльцы. Некоторые из них оказались очень кстати. Несколько американских миссионеров обещали прислать мальчику одежду сразу же по возвращении в миссию и слово свое сдержали. Затем у нас долго жил с супругой инженер Евгений Вельман, инспектировавший дорожное строительство. Миссис Вельман знала о детях буквально все. Я уверена, что, не будь ее указаний, Уильям Д. вряд ли выглядел бы так хорошо.

Однажды, когда я собиралась разрезать старый пиджак, чтобы сделать детское одеяло, ко мне обратился остановившийся у нас служащий небольшой торговой конторы.

— Мадами, — сказал он, — отдайте пиджак мне. Я дам вам за него великолепное шерстяное одеяло.

На следующий день с оказией прибыло отличное теплое одеяло, а какой-то шофер привез от четы Вельманов детскую коляску. Не прошло и недели, как малыш-пигмей оказался обладателем множества различных вещей: одежды, новых покрывал для постели, сосок, бутылок и оборудования для стерилизации. Уильям Д. сразу превратился в самого нарядного ребенка-пигмея во всем лесу Итури. Молва о его богатстве распространялась, словно пожар в саваннах. Отовсюду приходили пигмеи, чтобы посмотреть на мальчика. Повар Эмиль, который гордился малышом, словно он был его собственным сыном, обычно раскрывал настежь дверцы чулана и показывал свитеры, детские вязаные башмачки, одеяла и пеленки. Неважно, что большей частью они были, так сказать, с чужого плеча и основательно поношенными. Такая щедрость была совершенно непонятна пигмеям. Казалось, все это должно было наполнить меня чувством гордости и счастья. Но этого не происходило. Я знала, что матери-пигмейки не имеют представления о детском приданом и бывают счастливы, если им удается раздобыть несколько кусков ткани для пеленок.

Я поделилась своими мыслями с Патом:

— Это такая несправедливость. Мне хочется плакать, когда я гляжу на пигмея, восхищающегося гардеробом Уильяма.

Пат поглядел на меня так, словно я потеряла рассудок.

— Я не собираюсь оставлять ему все эти вещи, — сказала я. — Мне хочется, чтобы он рос так же, как любой другой пигмейский мальчик. Если он будет иметь больше, чем другие, пигмеи не будут любить его.

Поэтому после полудня я стала раздавать всю лишнюю одежду пигмейским и негритянским мальчикам моложе шести лет. Через пару часов у Уильяма осталось только то, что было надето на нем. Я сохранила лишь розовые вязаные башмачки, которые не в силах была отдать. Каждый раз, когда я по просьбе кого-нибудь из пигмеев показывала ему ребенка, я чувствовала, что розовые вышитые башмачки просто лишают посетителя дара речи. Может быть, это было эгоистично, но я не могла заставить себя снять башмачки с усыновленного мною ребенка.

Пигмеи часто приходили и стояли вокруг кроватки весь день, наблюдая, как мальчик спит, ест и кричит. Поскольку кормление из бутылочки удивляло их, я решила, что в тех редких случаях, когда у матери-пигмейки после родов пропадает молоко, ребенка вскармливает другая женщина.

Но главным предметом внимания была все-таки не бутылочка для кормления, а большая банка гигиенической пудры. Я купила ее в Париже, возвращаясь в Конго после первой поездки в Штаты задолго до того, как появился Уильям Д. Я подумала, что она может пригодиться, но совершенно забыла о ней, вернувшись в джунгли. Когда же на мое попечение передали ребенка, я вспомнила об ароматной пудре и разыскала ее в кладовой. Искупав Уильяма, я обычно дожидалась, пока все пигмеи собирались вокруг, и после этого «пудрила» маленького шоколадного мальчика детской присыпкой. «Охи» и «ахи» пигмеев сделали бы честь восторгам, возникающим при первом знакомстве с вечерним Бродвеем.

Однажды Софина, жена Фейзи, смотрела, как я купаю Уильяма. Во время всей этой процедуры она стояла с разинутым от удивления ртом, но не сказала ни слова, пока купание не закончилось и ребенок вновь не заснул в корзине.

— Мадами, — спросила она, — это ваш ребенок?

— И да и нет, — отвечала я. — В действительности это не мой мальчик, но я согласилась вырастить его, так как он лишился собственной матери.

Софина покачала головой.

— Какой позор, — промолвила она. — Кокойю станет таким же большим, как господин Патнеми высокорослые негры. Он не будет пигмеем.

Чтобы понять друг друга, Софина и я говорили на кингвана. Но ее родным языком был кибира, а моим — английский, точнее нью-йоркский диалект. Я пыталась объяснить ей основы генетики при помощи кингвана, жестов, мычания и криков. Все было напрасно. Софина ушла домой, убежденная, что Уильям Д., вскормленный сгущенным молоком из рук белой женщины, обязательно станет таким же рослым, как мы с Патом. Не знаю, почему она не подумала, что при этом и цвет кожи у него должен измениться.

Я часто со смехом вспоминаю, как однажды Херафу пытался проникнуть в тайну одного явления, которое он наблюдал в Конго. Поскольку основная религия в Бельгии — католицизм, бельгийцы организовали в Конго множество католических миссий. Большинство священников, работающих при миссиях, говорят по-французски и известны под именем «отцы». Некоторые из них останавливаются у нас, в лагере Патнем. Однажды здесь жили в течение нескольких дней десять или двенадцать священников. Я думаю, они направлялись на новые места или совершали инспекционную поездку. Так или иначе, их видели то в здании гостиницы, то около нее; кроме того, несколько раз они ходили в деревню пигмеев.

День или два спустя с визитом к нам, очевидно в целях «самообразования», прибыл Херафу.

— Мадами, — спросил он, — откуда приходят отцы?

— Большинство их приезжает из-за моря, — объяснила я, используя выражение, которое пигмеям дает некоторое представление об огромном расстоянии.

— А где их женщины? — продолжал маленький философ.

— У них есть матери, — ответила я после серьезного раздумья, — но нет жен. Их религия, их колдовство запрещает им иметь жен. Они дали клятву посвятить свою жизнь церкви и не иметь семьи. Они считают, что так смогут больше помогать другим людям.

Херафу подергал свою остроконечную бородку. Я видела, что объяснение показалось ему малоубедительным. Большим пальцем ноги он смущенно чертил по земле, словно мальчик перед началом танцев.

— У них совсем нет женщин? — спросил он после раздумья.

— Совсем, — ответила я. — Они живут всегда одни.

Херафу посмотрел на меня с жалостью. Он искренне любил меня (так же, как и я его) и с уважением относился к большинству моих высказываний, но на сей раз было ясно, что он мне не верит.

— Совсем нет жен? — произнес он таким тоном, словно хотел сказать: «Вот тут-то я и поймал вас».

— Но тогда откуда берутся новые отцы? — задал он последний вопрос.