Восход

Глава 32

Сначала я рассказал о положении с хлебом в Москве, Питере и на фронтах. Потом перешел к главному для меня вопросу — о пробном обмолоте хлеба.

— Пробный обмолот хлеба в каждом дворе крестьянина — это не что иное, как взять весь урожай ржаного по всей стране на точный учет. Для чего это? Для того, чтобы излишки, которые нужны голодающим промышленных районов, продать государству по монопольным ценам. Тогда не повторится то, что было недавно. Не потребуется комбеду ходить по амбарам, лазить в сусеки, перемерять весь хлеб, да еще искать упрятанный в ямах. А за сокрытие хлеба, как вам известно, государство беспощадно карает. Многие спекулянты дорого за это поплатились. Иначе нельзя. Если по их милости, вернее — подлости, страна погибнет от голода, а белогвардейцы и иностранные капиталисты задушат нас, если землю помещичью вернут обратно помещикам, что же с такими людьми делать? Сдаться им в плен? Идти в крепостное право? И детей своих на века закабалить? Не для того завоевали рабочие и крестьяне под руководством Ленина власть. Не для того члены партии страдали в ссылках и на каторге. Они боролись с царизмом за свержение царя и всех, кто его поддерживал на ненавистном троне.

Трон затрещал под натиском народа и рухнул, как подгнившее дерево в лесу…

Вот мы, комиссия по замолоту в вашей волости, собрали сюда не только членов комитета бедноты, но и зажиточных мужиков и середняков, которые не эксплуатировали чужого, наемного труда, не держали постоянных работников, кроме, может быть, поденщиков в летнее время. Собрали их для того, чтобы они не только не препятствовали нашей работе по замолоту, но и помогли своим знанием. И надо, чтобы сами первые допустили до замолота группы, которые будут организованы, а если желают, то сами произведут умолот у себя или у соседей. Мы верим этим людям. Мы не всех созвали, а только тех, которых рекомендовал волсовет.

— Хлеб отбирать будете прямо с токов? — раздался недобрый голос.

Я ответил спокойно:

— После того как будет учтено все количество ржаного, весь урожай, из суммы будет выделено по пуду на едока в месяц — на год — и по восемь пудов семян на каждую десятину. Остальной должны сами сдать государству.

— Товары будут тоже по твердой цене? — спросил другой голос.

— Товары завезут в потребительское общество. Но их у нас пока мало. Дороги перерезаны белой армией. Особенно с юга, где соль и керосин. Но мануфактура будет. Надо считаться с разрухой, с непомерными трудностями. Придется потерпеть. На это глаза нам закрывать нечего. Понятно?

— Поня-атно! — крикнул кто-то из угла.

— Ну, если понятно, скажите: как приступить к замолоту?

— А никак.

— То есть почему никак?

— А так. Я на свой ток никого не пущу. Другие как хотят.

Тут слово взял Михалкин. Он мастер спорить, да и людей знает. Я отошел и сел за стол рядом с учителем. Михалкин же встал, положил трубку на стол, прижмурил глаза и зорко посмотрел в угол, откуда раздался голос.

— Это, кажись, Беляков говорит? А ты, Ефим Панкратыч, сюда иди, ближе, покажись и выложи свое мнение.

Михалкин подождал, как бы надеясь, что Беляков действительно выйдет к столу. Нет, не хочет.

— Покажись, Беляков. Ведь это ты предложил прошлый раз организовать комбогат. Что, не хочешь?

И Михалкин рассердился.

— Как же ты, почтенный гражданин, заявляешь, что не допустишь на свой ток замолотчиков? Что ж, у тебя одного будет замолот, а у других нет? Или ты не гражданин Советской России? Ведь товарищ Наземов простым языком без утайки, по душам все рассказал о положении с хлебом! Есть распоряжение правительства, и мы ему обязаны подчиниться.

— Я сам знаю свою урожайность,

— Тем лучше. Знаешь, а мы проверим. Ты можешь ошибиться. Намеряешь больше.

Председатель Никишин насмешливо заявил!

— Он тебе намеряет больше, как же.

Михалкин продолжал;

— Не за этим мы вас созвали, чтобы препятствовали и совали палки в колеса, а затем, чтобы помогли власти разобраться в этом деле. Правильно я говорю аль вру?

— Правильно! — загудело собрание.

— Если кто не верит, может идти по домам. Иди ты первым, Ефим Панкратыч. Тут тебе делать нечего. Обойдемся без твоей подмоги.

Но кто-то крикнул за Белякова:

— Никуда он не уйдет! Он человек честный, только с дуринкой.

Беляков замолчал. На смену ему появился другой, уже из русских. Он сидел на передней парте. Встал, вышел к столу. По облику он не похож был на зажиточного. Узкое, изможденное, в морщинах лицо, небольшая клинышком бородка, глаза тусклые под черными косыми бровями.

— Все это хорошо, согласны. Замолот так замолот. Не у нас одних он будет. И хлебные излишки, знамо дело, придется сдать на элеватор По монопольным ценам. Зря тут Беляков расстроился. Он богаче многих. У него и посева ржи десять тридцаток. Еще останется у него и по вольной цене продать, и променять на товар у спекулянтов. Зря он. И другие пущай не мыслят. Я только об одном. Чтобы и городские товары из Москвы аль Пензы были по твердым ценам.

«Старая песнь», — подумал я.

— А то что ж, мы по шесть рублей пуд хлеба отдаем, а за аршин ситца чуть не двадцать!

— Больше! — крикнул кто-то.

— Но ведь это же опять у спекулянтов!

— А с ними надо вести борьбу.

— Расстреливать на мосте! — поддержали его.

— А если рабочий?

— То дело другое. Рабочий последние брюки продает.

Спор разгорался. Наболевшие вопросы. Больше всего кричали о соли, о керосине. Соли многие не видели более года. За стакан соли платили на базаре по полсотне рублей. Но не у всех были деньги. Вместо керосина приспособили лампадки с конопляным маслом и разные коптилки. О сахаре говорить нечего. Появился невесть откуда в таблетках, словно лекарство, сахарин. А вместо чая заваривали вишневый или малиновый лист. Чаще всего пахучую траву душицу.

Но бесхлебной бедноте жилось еще хуже. Выданную комбедом муку они мешали с сухой толченой лебедой, а если не было лебеды, то с конским щавелем, с кислицей или с толченой же березовой корой. Вот только теперь, когда кое-кто уже успел намолотить ржи и намолоть, пекли хлеб уже без всякой примеси, без овсяной мякины и просяной шелухи. Но без соли.

Мануфактура и обувь волновали меньше. Носили самотканые посконные рубахи, вместо штанов — крашеные широкие порты, да еще с карманами, или же выменивали у красноармейцев на яйца, масло, на молоко поношенное обмундирование.

Уж кому-кому, а нам, уездным работникам, побывавшим в селах и деревнях, все это знакомо.

Когда вдосталь накричались, начадили крепким самосадом, устали, да и подошло время идти на тока, председатель Никишин объявил:

— Теперь давайте составлять замолотные группы. Вот тут у меня есть наметка, кто с кем пойдет и к кому.

Получилось двадцать с чем-то групп.

— А есть желающие из зажиточных присоединиться к группам? На правах ревизора?

Некоторое время молчали. Первым отозвался Яков:

— Приключи меня к двум группам. Только не по нашей улице.

— Еще кто?

— Ну, я пойду.

Это неожиданно вызвался Беляков. А за ним еще десять человек.

— Сегодня и начнем, — объявил Никишин.

— Подожди начинать, — остановил его Яков. — Чем замолачивать будете?

— Цепами. Или цепы не дадут?

— Обожди, обожди. — Яков встал. — Я вот что хочу сказать, граждане. Цепами мы до покрова не управимся и сколько народу задержим!

— Чем же? — спросил уже Михалкин.

— В Шереметьеве я у свата вчера был. Там конную молотилку для этого в ход пустили.

— Как же так? — спросил Никишин. — Обмолотят крестец — и веять? А молотилке в это время стоять?

— Не так совсем, а вот как. Сразу берут по десять снопов у десяти хозяев, накладывают на телегу и везут к конной молотилке. Пропускают через барабан, отгребают из-под решетника невейку прямо к веялке. А пока веют да взвешивают зерно, вторая телега подъехала. Зерно взвешивают. Весы большие установили, как в куйецких амбарах…

— Постой, постой, Яков! Но ведь как же учесть, у кого больше замолоту, у кого меньше? Ведь снопы-то вязкой неодинаковы, а есть и с травой, — уточняет для народа Никишин.

— И это продумали. Снопы берутся подходящие друг к другу, а травянистые совсем не берут. Иной раз и минуют гумна два, коль снопы с травой или мелкие. Выбирают под стать. И дело идет дружно. Меряют на круг. Замолоченное разделяют на десять частей. Положим, сто снопов на телеге дали пять пудов. Стало быть, каждые десять снопов дают полпуда. Это к примеру. Так и пишут за хозяином. А там уж арихметика пойдет. Вон как. А тоже три дня маялись вручную да чуть не подрались. На ток не пускали, как вон погрозился нам Ефим Панкратыч.

— Ничего я не погрозился, Яков Петрович, а погорячился.

— Тогда ин так.

Встал Никишин, что-то шепнул Михалкину и обратился к Якову:

— А ведь это хорошо догадались шереметьевцы.

— Замечательно, — отозвался Михалкин. — У вас конная молотилка есть?

— Даже две, — ответил Никишин.

— Как две? А у попа еще третья.

— Поп не даст. Он уже молотит свою. У него телег сто с лишним. И рожь непроломна.

— Попросим батюшку, — молвила женщина, — чай, поступится.

Никишин усмехнулся.

— Умолим его. Только вот молотилку надо будет перевозить на другой ток. Потеряем два дня.

— Чего ее перевозить! Прямо на поповском току и пустить. Дня три сам подождет.

— Может, он и задавальщиком к барабану станет?

— Во имя Христово, — добавил кто-то, — потрудится для православных.

Послышались смех, шутки. Развеселились даже сумрачно настроенные. Михалкин со своей трубкой-самоваром — а она действительно похожа на самовар, так как в нее на дно для фильтра наливается вода, — подошел ко мне.

— А ведь это дело. Старик-то прав. Надо позвонить в уисполком. Пусть и в других местах так наладят.

— Очень даже хорошо, Михалкин. Позвоню Шугаеву.

А Никишин уже что-то записывал, высчитывал. Когда окончил подсчет, спросил:

— Граждане, как с зерном поступать будем? На руки каждому его долю сдавать или в гумазейный мирской амбар?

— А это кто как хочет.

Но послышались и другие голоса:

— Что там по полпуду? Каждому и отвешивать.

— Время только терять.

— Сыпать в гумазейный и записывать чья.

— А оттуда на мельницу. Вдовам и сироткам выдать мукой.

Дружный народ мордвины. Только расшевели их. И все — зажиточные и комитетчики — договорились ссыпать замолоченный хлеб в одно место.

— А там увидим, — сказал Яков. — Вон учителям несладко живется. Им выдать. Правда, что ль? — обратился он к заведующему школой.

— Учительство, кроме благодарности, ничего вам не скажет.

— Итак, граждане, — объявил Никишин громко, утвердительно, — мы решили замолот производить на трех молотилках. Завтра до обеда пустим одну, а после обеда еще две. Давайте наметим, кого куда.

И начали намечать, кого куда и чьих лошадей для этого взять.

Зажиточные ушли, ушел и Яков с Ефимом Панкратовичем. Остались комитетчики. Было уже сумеречно. Зажгли лампу.

— А куда солому? — спросил кто-то из членов комитета.

— Школе на топку, — ответил Никишин.

— Можно и нам идти? — спросил один. — А то бабы ругаться будут.

— Идите. Но завтра с утра ты, Егоров, ты, Ванюшин, и ты, Степкин, готовьте комбедовскую молотилку. Установите ее возле мельницы.

Мы долго еще совещались и очень устали.

В окна дул прохладный ветерок. С улицы донеслись звуки гармоники и песни на мордовском языке.

Вдруг раздался телефонный звонок. Никишин снял трубку, с силой подул в нее, потряс.

— Барсаевский волсовет… Да, это я, председатель… Здорόво, товарищ Боркин!.. Ничего, было совещание. Все уладилось хорошо… Проведем, проведем… Недели полторы?.. Нет, мы надумали замолот производить конными молотилками… А так вот. Дня на три, не больше… И в деревнях тоже будем. Там есть конные… Где нет, цепами… Наземов и Михалкин? Оба тут… Наземова? Сейчас.

И кивнул мне на телефон, передавая трубку.

— Что, соскучился? Никишин все тебе сказал… По десять снопов с десяти дворов… А там подсчитаем. Три молотилки… Слушаю, говори.

В дальнейшем я только поддакивал или говорил «нет».

А говорил он на понятном только нам языке. О том, что во время заседания уисполкома из Волчьего Врага привезли трех человек. Один из них председатель комитета бедноты, а два наши уездные уполномоченные — Бахтиаров и Красичков. Они сильно избиты. Волчий Враг, как и Поляны, эсеровская волость. Туда лучше не заявляться. В Волчьем Враге эсеров развел бывший председатель земской управы Тимошин, а в Полянах — Жильцев.

Жильцев-то и начал. Вместо того чтобы послать, как ему предлагал Шугаев, нескольких милиционеров в Волчий Враг и арестовать там кулаков, Жильцев поступил наоборот. Он раскричался, забегал из угла в угол и грозился арестовывать не кулаков, избивших уполномоченных, а председателей комитетов бедноты и продотрядчиков.

Жильцев сбросил с себя маску. Пошел в открытую. Напомнил о восстании левых эсеров в Москве, об организации бывших офицеров в Моршанске. Намекнул въявь, что и в нашем уезде скоро вспыхнет восстание и власть перейдет в руки подлинного народа.

— Пора добром сдать власть! — кричал Жильцев.

— Кому? Может быть, тебе? — перекричал его Шугаев. — Тебе, клоуну?

— За мной народ! — грохотал Жильцев, держась за бряцающую на колесиках саблю.

— Кулачье за тобой! — крикнул ему Боркин. — Ваш заговор известен. Твои молодчики пойдут в трибунал. Не пора ли и тебе к ним?

— Брындин, бери его!

— На стол револьвер! — прокричал Брындин и двинулся на Жильцева, который пятился к двери.

Вдруг Жильцев выхватил наган и выпалил в люстру. Огонь погас.

— Это для начала! — взвизгнул он и исчез через соседнюю комнату…

— Петр, — продолжал Иван Павлович, — на всякий случай будьте с Михалкиным наготове. Там, в Барсаевке, числится отряд ЧОНа. Чтобы все были начеку. Установите дежурство. В случае чего, ждите звонка. Если начнется заваруха, то с вечера или перед утром. Жильцев пока скрылся. Будем его искать. Все!

Я повесил трубку, сел, молча закурил. У меня тряслись руки и, видимо, побледнело лицо.

— Что с тобой? — спросил Михалкин. — Случилось что-нибудь?

— Может случиться, друг.

И я вкратце передал Михалкину и Никишину наш разговор с Боркиным. Посвятил Никишина в раскрытый заговор, в закончившиеся допросы и в то, что все дело передано в губвоентрибунал.

Этой же ночью, выставив дежурных в помещении волости и отрядив пять подвод к волсовету, Никишин послал вестовых собрать отряд ЧОНа — часть особого назначения. Чоновцы явились быстро.

Были здесь и пожилые, и раненые, но уже поправившиеся, а больше всего молодежь. Все они прибыли с винтовками.

Никишин, начальник отряда ЧОНа, по-мордовски, а я по-русски объяснили им, в чем дело.

— Товарищи, — говорил Никишин, — будьте во всякое время готовы. Почистите винтовки. Пока никому ничего не говорить! Кулачья у нас хоть отбавляй. Левых и правых эсеров тоже.

— А как завтра с молотьбой? — спросил Егоров.

— Молотьба обязательна. Как расставлены силы, так и действовать.

— У меня брательник просится в отряд, — сказал Ванин.

— Надо принять. Пусть завтра придет, выдадим ему винтовку. Ты обучай его. Только без выстрелов.

— Знаю, я же был ефрейтором, — похвалился Ванин и расправил усы.

— Товарищ Никишин, по тревоге нам верхами на лошадях тронуться или на телегах?

— Тогда увидим. Может быть, верхом, а можно и на телегах. Ну, по домам. Завтра за работу. Может быть, в эти дни ничего не случится.

— Кто же враг? — спросил Егоров.

Отвечать взялся я. Мне это лучше известно…

Мы отпустили отряд. С ним пошел Никишин, а мы с Михалкиным решили пройти промяться — по улице до реки.

На улице так светло, хоть книгу читай. Вот какая луна!

Река Ворона, перепруженная за Барсаевкой для водяной мельницы и для стойла скота, была так ярка от луны, будто зеркало, в которое светила лампа — «молния». Поверхность реки тиха и ровна. Лишь изредка послышится всплеск. Это играют рыбы, и тогда на поверхности идут кольцами тонкие круги волн. Там снова всплеснется в реке, иногда так хлопнет по воде, будто кто ударил лопатой.

— Хорошо, Михалкин?

— Я люблю по ночам рыбу ловить бреднем.

— А я люблю купаться. Вода теплая. Бывало, пригоним стадо, а после ужина идем на пруд. Он большой у нас. Рыбы много. И вот идет купанье. Потом на улицу. И спать не хочется. А придешь и только уснешь, мать будит. Ох, как не хочется вставать пастухам на заре!

На улицах в разных концах гармошка, песни. Вот совсем близко от нас. Поют стройно, плавно, протяжно.

— Послушай, Михалкин, хорошо ваши мордовские девки поют.

— Не жениться ли ты вздумал на мордовке? — спросил Михалкин.

— А что ж! Если бы не мысли об учении, женился б.

— Брось думать об учении. Давай, я тебе такую мордовку пригляжу, э-эх! Не мордовка, а сахарна морковка.

Вот черт Михалкин. Сосет себе трубку, опершись о перила моста, и болтает невесть что.

Спали мы спокойно, на сене. Утром встали. Самовар на столе, сахару и чаю мы захватили с собой. На сковороде хозяйка внесла нам жареной свинины с картофелем, по два яйца.

Хозяин Яков заявил за чаем, что он согласен быть «старостой» тока. Это нам очень понравилось. Распорядитель обязательно нужен. Мы пошли на ток, к первой молотилке.