Восхождение на Макалу

Книга первая Река по имени Заря Перевод А. Лешковой

Приветствую тебя, читатель, и прошу быть снисходительным. Ведь человек, добившийся исполнения своего давнего желания на шестом десятке жизни, склонен к сентиментальности. Нет, не потому, что мечта его молодости стала явью так поздно — в любом возрасте лучше поздно, чем никогда, — а потому, что ему трудно отдаться во власть новых грез. Хотя бы по той причине, что у него остается мало времени, поскольку статистика министерства здравоохранения, отпускающая мужчинам нашей страны всего лишь немногим более шестидесяти лет (женщинам несколько больше), математически неумолима.

Удивительная радость человека, вследствие трудно объяснимых причин очутившегося в плену гор, в плену дикой природы, питается двумя источниками.

Первый — это собственно восхождение. Сама техника скалолазанья. Овладев ею, человек получает ни с чем не сравнимое удовольствие. Он испытывает радость движения по неожиданно разнообразной поверхности Земли, радость, которую могут дать только горы, независимо от того, из какой породы они сложены: песчаника, гранита или известняка. Ведь это изначальная поверхность планеты, ее не коснулась рука человека или его инструмент; это поверхность, обработанная только природными силами: солнцем, водой и ветром, морозом и земным притяжением. Человека ждет чудо прикосновения к обнаженным недрам Земли, которые в любом другом месте скрыты растительностью, морем, наслоениями и мусором жизни. И самой жизнью. А этот последний геологический слой далеко не всегда радует своей красотой.

Второй источник — чувство первооткрывателя, сопровождающее нас везде: и на скале из песчаника, куда мы карабкаемся по расщелине или стене, по которой еще не ступала нога человека, и на склоне Шарецкого ущелья или скалах долины реки Бероунки, где на вершине нас приветствует не пейзаж неведомых далей, а поле, лес и прогуливающиеся парочки. Но все же, поднимаясь по известняковой или гранитной скале ущелья, мы дотрагиваемся до Земли там, где человек обычно с ней не соприкасается.

В высокогорных районах первооткрывателя ждет еще больше неожиданных встреч.

Посмотрев на карту или же на глобус, вы увидите, что горы составляют костяк континентов. Горные цепи, гребни и хребты горных массивов — позвоночный столб Европы, Азии, Америки, Австралии, Антарктиды и Африки. Без этого остова не существовало бы родины человечества — континентов, этих огромных островов в ладонях океанов.

Все горы — волшебный мир, а высочайшие горы — в особенности. Эпитет «высочайшие» принадлежит им по праву. Ведь и Ржип — гора, и Милешовка и Розсутец, а горы Поломене у Махова озера — горный массив. И Крконоши, и Лужицкие горы — это горные цепи, так же как и Альпы, и Карпаты, и Кавказ. Но высочайшие горы — лишь несколько вершин, вырывающихся из испарений Земли на порог стратосферы, — уникальны. Именно здесь физическая сущность Вселенной соприкасается с Землей.

Земля и Вселенная — две постоянные величины, и где-то между ними живая материя, превращающаяся под воздействием времени и бесконечности, истории и собственной природы в ту форму, которую мы называем человеком. А он, познавая Землю и Вселенную, постигает самого себя.

В этом основа первооткрывательства. В этом суть альпинизма.

Наконец, в самопознании заключается ядро каждой задачи, которую ставит перед собой человек. Это характерно для любого вида человеческой деятельности, направленной на достижение бо́льшего результата, чем предусматривают инструкции, законы, директивы или же обычаи. В этом суть волшебной игры, во власть которой попало столько людей и которую называют современным словом «спорт».

Известно, что наибольших успехов в спорте добиваются люди относительно и абсолютно молодые. Уимблдонский турнир нельзя выиграть в шестьдесят лет, а о легкоатлетических дисциплинах и говорить не приходится.

На высочайшие горы можно подниматься и в том возрасте, который обычно считается зрелым. Очевидно, потому, что горы требуют от людей не только физических усилий. В горах человеку необходимы увлеченность и упорство, опыт и энтузиазм почти безграничные. А во время экспедиций в отдаленные высокогорные районы земного шара, кроме того, нужно еще множество различных способностей, начиная с организационных и кончая кулинарными.

Вот мы и столкнулись с понятием «экспедиция». Восхождение на высочайшие вершины возможно только в случае сотрудничества многих людей, обеспечивающих подготовку экспедиции: снаряжения, продуктов, организацию транспорта, дипломатические переговоры. Все это неотъемлемые части деятельности, в результате которой рождается то, что мы называем экспедицией.

Гор, куда можно подняться только экспедиционным путем, на свете много. Однако с развитием транспорта, техники и цивилизации их будет становиться все меньше. Горный массив Гиндукуш еще недавно считался почти недоступным, а теперь из Праги на автомобиле можно добраться до места, на расстоянии одного дня пути от которого можно разбить базовый лагерь. В базовый лагерь у пика Ленина, высшей точки Заалайского хребта Памира, можно попасть на вездеходе, а к пику Коммунизма — вертолетом.

Как и куда пойдет дальнейшее развитие альпинизма?

Оставим сентиментальность и пустые рассуждения, которые не могут ничего изменить в экспедиционном альпинизме. Мы хотим рассказать об экспедиции на пятую по высоте гору мира, поднимающуюся почти на восемь с половиной километров в двадцати с небольшим километрах к юго-востоку от Эвереста. Слово «почти» необходимо, потому что карты, альпинисты и географы приводят разные данные о высоте ее над уровнем моря: 8471, 8475 и 8482 метра над поверхностью Индийского океана, точнее — Бенгальского залива.

Эта гора носит таинственное имя — Макалу.

Мы хотим рассказать о судьбе девятнадцати восходителей — чехов и словаков, которые мечтали донести свои сердца до самой вершины, состоящей из смерзшегося сухого снега. Мы уже знаем, что им не удалось сделать это в 1973 году. Среди экспедиций на высочайшие горы мира было, есть и будет больше таких, которые не подняли победного флага на вершине.

Слово «фантастический» сегодня употребляется часто. Оно стало почти модным. Если обозначать им не только воплощение нашей фантазии, но в первую очередь то, что возбуждает наше воображение и толкает нас на поступки, вызывающие восхищение, это слово уместно в рассказе об экспедициях в Гималаи. Потому что, несмотря на поражения, такие экспедиции всегда сопровождаются фантастической борьбой.

Такой была и чехословацкая экспедиция.

Читатель, который запасется терпением, чтобы следить за событиями, из каких в большинстве случаев складываются истории каждой экспедиции, узнает о шерпах и восходителях, увидит фотографии, на которых запечатлены палатки высокогорных лагерей, дорога через джунгли, шаткий мостик над дикими водами рек, девушки и женщины с

раскосыми глазами, баюкающие на привале узкоглазых младенцев, ледники и скалы, горы, и солнце, и снег. Все это уже знакомо многим по кино и телеэкрану, по газетным репортажам и книгам. В этом смысле в нашем рассказе вы не найдете ничего нового.

Разве что альпинисты... Ведь в экспедиции участвовали наши соотечественники, которые впервые в истории чехословацкого альпинизма взялись за решение столь сложной задачи. Это люди, каких вы встречаете каждый день. Посмотрев на них, не узнаешь, что́ они пережили на юго-западном ребре Макалу.

Да и вообще, можем ли мы, глядя на сотни и тысячи людей, встречающихся нам на улицах, на работе, в кино и в трамвае, понять, какие чувства они испытывают, что пережили?

Об альпинистах часто говорят как о личностях с почти психопатическими наклонностями, ищущих способ самоутверждения в экстремальных, опасных условиях высокогорья. Возможно, среди альпинистов есть и такие. Однако, как правило, восходители — такие же люди, как все. Только, наверное, с более горячими стремлениями, с более смелой фантазией и иногда с более чувствительным сердцем.

И наверное, всё: экспедиция, не достигшая вершины, усилия и затраченные средства — наверное, всё имело и имеет смысл. Так же, как и повествование об этом. Потому что судьбы людей в долине Барун Кхола под Макалу — это и ваши судьбы, потому что их глаза и сердца — это глаза и сердце любого из вас.

Осенью 1971 года началась подготовка Третьей чехословацкой альпинистской экспедиции Гималаи-73. Экспедиции на Макалу. В один прекрасный день ее руководитель Иван Галфи спросил меня, не взял бы я на себя обязанности начальника базового лагеря, а также функции врача и заместителя руководителя.

Я участвовал в двух экспедициях на Гиндукуш и восхождении на пик Ленина на Памире, я бывал на Кавказе, в западных Альпах и Доломитовых горах, не говоря уже о Татрах.

Я сказал «да», однако в ту минуту я еще не знал, во что это выльется.

«Боинг» компании «Индиан Эйрлайнз» летит над низменностью, по которой текут североиндийские реки; когда самолет пролетает Ганг, на северо-востоке над тучами вдруг открываются ослепительно белые горы Гималаи. Такова первая встреча с высочайшими горами мира, на миг блеснувшими между слоями синевато-серых туч.

Когда почти на расстоянии вытянутой руки под выпущенным шасси показываются зеленые хребты первой полосы гор, корпус самолета вдруг наклоняется вперед и, будто приготовившись идти на таран, устремляется точно к началу посадочной полосы.

Аэродром Катманду. Колеса шасси гудят при соприкосновении с землей обетованной, покрытой бетоном.

Мы вступаем в хмурый февральский день той ногой, которая должна принести нам счастье. Сейчас утро 23 февраля 1973 года, четвертый день после нашего вылета из

Рузыни, от которой нас отделяет всего двенадцать часов полета: Прага — Афины — Кувейт — Бомбей — Дели — Катманду.

Перед низкими строениями аэродрома среди носильщиков, таксистов и пассажиров стоят четверо мужчин с черными волосами и монгольскими чертами лица. Они одеты в свитера и комбинезоны, в дешевые выцветшие штормовки и теннисные туфли. Это Анг Темба, Карма Тхеле, Зеепа, Анг Намиал. Они складывают руки для приветствия, как это принято у индийцев, непальцев и тибетцев, последователей индуизма и последователей Будды. И у шерпов.

«Намастэ!» Благословен будь, путник! Ибо дороги по свету полны опасностей и не отличаются избытком комфорта. Поэтому будь скромен и стоек. Благословен будь на горной тропке и когда выходишь из самолета, реактивные турбины которого еще не остыли, из самолета, внутри которого пахнет чаем, увядающими цветами и дымом американских сигарет. Благословен будь, откуда бы ты ни пришел. Хоть из далекой неизвестной страны где-то на западе, из страны, что лежит в середине странного, пропитанного влагой маленького континента, зовущегося Европой. Континента, куда через заливы, полуострова, горы и реки проникают мгла и холод моря. Континента, так непохожего на Азию, чьим полуостровом сам он является.

Благословен будь, путник, пусть счастье сопутствует тебе на дорогах страны, которую цепи гор пересекают как выступающие из земли корни деревьев! Добро пожаловать, пусть твоя судьба станет и нашей судьбой, ибо с этого мига у нас одна цель — Макалу!

Сирдар экспедиции, он же начальник шерпов и носильщиков, отвечает за подготовку каравана, за наем носильщиков, за маршрут, за то, чтобы ничего не потерялось.

Сирдар Анг Темба владеет богатым запасом английских слов, почерпнутым от швейцарцев, с которыми он работал в лагере тибетских беженцев. В 1953 году он в качестве носильщика участвовал в экспедиции Джона Ханта на Эверест. Со многими экспедициями он побывал в различных частях Гималаев, Макалу знает с 1971 года, когда принимал участие во французской экспедиции. У него интеллигентный взгляд немного раскосых глаз, скупые жесты и вежливое выражение лица. Он — шерпа, подчиненный, а мы, сахибы, начальники. Господа. Нам трудно войти в эту роль, и, как станет ясно в ходе экспедиции, мы никогда не сумеем вжиться в нее до конца. Это всегда будет создавать трудности — в ущерб нам.

Но мы граждане страны, печать которой глубоко оттиснута на наших характерах, поведении и образе мышления. Мы не умеем вести себя как господа, как хозяева. Мы можем быть коллегами и — друзьями. К сожалению, отношения, которые мы стремимся развивать в коллективах, борющихся за звание «Бригада социалистического труда», — явление другой эпохи для Непала, и их внедрение в сложный организм гималайской экспедиции часто доставляет нам горькие мгновения и разочарование.

Во второй половине того же дня мы посещаем «Гималайское общество». Эта организация, расположенная в незаметном одноэтажном доме на одной из главных улиц Катманду, взяла на себя задачу набирать шерп для экспедиций на восьмитысячники и знакомить богатых американских вдов с жизнью буддийских монахов в монастырях, скрытых в глухих долинах Гималаев.

Наши шерпы, как куры на насесте, сидят на тротуаре под гордой вывеской «Office». Они одеты в грязные штормовки с названиями экспедиций и в лыжные куртки, обуты в поношенные высокогорные ботинки, которым отставшие спереди подошвы придают сходство с акульей мордой; их одежда состоит из остатков давних экспедиций, успешных и неудачных. Некоторые шерпы рослые, другие выглядят как дети. Вот они, герои Гималаев, тигры, стоявшие рядом c Эдмундом Хиллари на вершине Эвереста, с Гербертом Тихи на Чою-Ойю и с Жаном Франко на Макалу...

Самый маленький из них Ванг Чо, обладатель большой головы и детского голоса, предмет шуток всех остальных. Позже на ребре Макалу он продемонстрировал великолепную форму, отвагу, неисчерпаемое добродушие — и абсолютную неспособность обращаться с походной рацией. Он оставлял кнопку включателя в положении вызова, из-за чего связь между лагерями затруднялась. Виноват в этом был не один Ванг Чо. Сам прибор страдал конструктивным недостатком. Но поскольку Пардубице, где производились рации, находился за тридевять земель, а Ванг Чо был рядом, все громы и молнии обрушивались на его большую голову.

В Гималаях грузы носят так же, как в Индии: лямку или ремень багажа накидывают на голову в месте, где лоб переходит в темя. Вся тяжесть ноши падает не на плечи, а на голову и шейные позвонки. Рассуждение о том, в чем состоят выгоды этого способа ношения груза, потребовало бы подробного разбора статики позвоночного столба в целом и динамики его мускулатуры, из чего вышла бы — самое меньшее — кандидатская диссертация. Особенно если бы в ней объяснялось, почему носильщики не жалуются на головные боли, на боли в спине и на прострелы, болезни, столь распространенные в цивилизованных странах. Очевидно, так происходит потому, что люди западных цивилизаций не носят грузов, а ездят в автомобилях, потому, что они не сидят на земле по-турецки с великолепно выпрямленной спиной и спят не на твердой земле, а на мягких диванах. Наверное, есть еще много других причин, среди которых не последнее место занимает недостаток обычной радости. Радости, получаемой от всего, что делает человек, в том числе и от ношения грузов, радости, которая проявляется в улыбках, бесконечных разговорах бог знает о чем и — в песнях.

И дети, чудесные черноволосые босоногие дети с раскосыми глазами, тихонько напевают, нося в корзинах с ремешком на голове глину и камни на холм, на котором стоит Сваямбунатх. Знаменитый буддийский храм возвышается на выступе скалы над городом и долиной Катманду, над зеленью рисовых полей и садов, над черепичными и соломенными крышами, над домами из красных кирпичей и белого камня, над темно-зелеными кронами деревьев.

Продавцы молитвенных мельничек и эротических символов, обезьяны макаки, пагоды и пагодки, храмы и храмики и снова обезьяны на выступе, поросшем старыми деревьями, над широкой долиной Катманду, на севере которой поднимаются зеленые горы, а еще выше над ними белые Гималаи. Молитвенные мельницы и мельнички крутятся, колокольчики звенят металлическим голосом, верующие принимают благословение бритоголовых монахов и лам. Весь ритуал на удивление практичен, без твердо установленной литургии, столь характерной для христианской церкви, где она разработана с точностью почти научной.

Верующие сидят по-турецки, едят вареный рис с острыми приправами и пьют чай, зажигают ряды свечек в полутьме святилища и приносят курицу, петуха или козленка, которым отрубают голову. Густеющая кровь жертв стекает на ступени храма, и ее слизывают псы с облезлой от парши шерстью. Верующие кладут цветы, рисовые и ячменные зерна к ногам Будды и к индуистским идолам, потому что оба верования уживаются вместе, опережая в этом отношении христианство и другие религии на целые тысячелетия. Лама звонит в латунный колокольчик. Западные хиппи бродят по двору храма, перекинув через плечо нищенскую суму и нацепив на нос очки с цейссовскими стеклами, — лжепаломники и правдоискатели, которых эта страна и ее народ не принимают. Светит солнце, ярко зеленеют рисовые поля на террасах холмов.

Святость буддизма и индуизма практична, святыни от верующих не отделяет барьер, как в храмах, воздвигнутых христианской церковью. В здешних святилищах все смешалось: коза со связанными ногами, которая будет принесена в жертву, обезьяна и монах, выбривающий своему собрату голову безопасной бритвой марки “Blue Gillette”, больной пес, дети с корзинами камней для строительства новой пагоды, звучащие из репродукторов записанные на магнитофон молитвы, блестящий металл молитвенных мельничек, Будда и алтари танцующего Шивы, Вишну и богини Кали — тесный симбиоз буддизма и индуизма, паломники, приезжающие на японских автомобилях «Тойота», и худые — кожа да кости — садху, святые люди, которые всю жизнь не стригут волос, а ногти обдирают острыми камушками, ибо таков закон чистоты и неоскверненности. Однако они не отвергают грязных монет, сунутых в протянутые ладони. Во что они верят? О чем размышляют, когда сидят почти нагие под жаркими лучами солнца? О достижении нирваны, о сведении жизненных потребностей к минимуму, ибо только так можно избежать страданий, доставляемых всевозможными излишествами? А может быть, о том, что́ они будут есть сегодня вечером, если подаяние будет скудным? Стоит ли завидовать их благословенному ничегонеделанию и размеренной работе сердца и органов дыхания, душевному спокойствию? Эти люди не страдают от ишемической болезни сердца, стрессы минуют их и, если бы их не сводил в могилу туберкулез или абсцесс печени, они жили бы вечно.

Посреди двора храма стоит большая ступа — сложенный из глины и побеленный известью холм. Над ней возвышается башня, из которой на все стороны света смотрит всевидящий бог. А внизу ряды латунных мельниц и мельничек, крутящихся, если вы, проходя мимо, тронете их рукой. Внутри них вращаются свитки рисовой бумаги с молитвой. О чем? Ом мани падме хум! О цветок лотоса, будь благословен! Благословенна будь мудрость, что пребудет вовеки!

Своеобразие одежды заключается не в покрое и не в качестве материала, из которого она сшита. В выцветшей, изношенной, залатанной одежде носильщиков из гиндукушских и гималайских деревенек обычно нет ничего от фольклора. Однако их одеяния всегда своеобразны, они дышат очарованием гор, солнца, ветра и горьковатым запахом усталости. Они состоят из остатков военных мундиров, европейских пиджаков и брюк, югославских и итальянских свитеров, дешевых тканей, изготовленных на текстильных фабриках Италии, Франции или ФРГ. Но природа так приспособила к себе эту одежду, носильщики так ее разорвали, испачкали, поистирали и залатали, что в результате сформировались новая модная линия, новая модель, новый стиль и новый материал.

Когда в храме Сваямбунатх мы увидели Норбу Ламу, который в десятый, в двадцатый раз рысцой обходил ступу, раскручивая молитвенные мельнички за успех экспедиции, на нем были когда-то коричневые лыжные штаны, черный с коричневым югославский свитер, шерстяная шапочка из Рангуна, а его уши украшали круги, вырезанные из белой пластмассы. Они подвешивались к мочкам нейлоновым альпинистским шнурком. Когда Норбу Лама разделся, он оказался красивым мужчиной, рослым и мускулистым, с двумя длинными черными косами, которые он укладывал в пучок, как у греческой богини. В «Гималайском обществе» Норбу Ламу представили нам последним. Он был не шерпой, а жителем одной из деревень у подножия Макалу, называющейся Седоа. Он должен был снабжать нашу экспедицию носильщиками, то есть успеть обежать целый ряд деревень, чтобы в определенное время в определенном месте в нашем распоряжении оказалось достаточное количество людей. Эту задачу нельзя назвать легкой, но Норбу Лама был очень толковым малым, а его сильные ноги свидетельствовали о том, что он может пробежать много километров по горам. Норбу Лама отлично справлялся со своими обязанностями в течение всего времени экспедиции, всегда оставаясь скромным и учтивым, несмотря на то, что его отец был Великим Ламой, духовным и светским владыкой Седоа и всей долины под Макалу.

Разумеется, шерпы родом из местности Соло Кхумбу под Эверестом, претендовавшие на право быть элитой высокогорных носильщиков, недолюбливали Норбу Ламу. Поэтому Анг Темба и представил его нам в последнюю очередь. Тем не менее сирдар не мог обойтись без Норбу Ламы, потому что только он отлично знал местность у подножия Макалу и деревни вдоль реки Арун, где можно было нанять носильщиков для экспедиции.

В тот послеполуденный час вскоре после прилета, когда нам представили Норбу, мы сидели в креслах «Гималайското общества», и нас кусали блохи. Собственно, они не кусали нас, но все вокруг свидетельствовало о том, что вполне могли бы кусать. От этой игры воображения нас отвлекло появление Норбу Ламы. Широкое загорелое лицо, миндалевидные глаза, черный узел волос, круги в ушах и — необъятность живота, вздымающегося под свитером.

Сегодня «смешение полов» охватывает весь мир. Иногда только по стилю игры можно определить, кто играет на поле в футбол — женщины или мужчины.

Хотя мы смотрели на Норбу Ламу не без удовольствия, пришлось нам сказать сирдару, что, к сожалению, мы не можем брать в экспедицию беременных женщин, даже если они хороши собой. Да, этим славным людям есть о чем порассказать. Я представляю себе, как они, сопровождая еще какую-нибудь гималайскую экспедицию, одетые в грязные свитера с трехцветной чехословацкой эмблемой, сидят у костра, попивают чай и держатся за животы от смеха. Сахибы из Чехословакии не могут отличить мужчину от женщины!

Норбу Лама приподнял свитер, размотал шерстяной шарф, и на его животе мы увидели засунутый за пояс большой непальский нож-мачете, называющийся «кукри», в кожаных ножнах, кожаный мешочек с рисом, мешочек с трутом и кремнем для разведения огня.

Февральское солнце горит над святынями Сваямбунатха, шелестит листва деревьев, щиплет ноздри едкий дым жертвоприношений, и Норбу Лама рысцой бегает вдоль строя молитвенных мельничек, поскрипывающих при вращении. Приглушенно звучат бубны, язычки колокольчиков, подвешенных к крышам пагод, раскачивает легчайший ветерок, взлетающий с холмов вверх, к синему небу, на котором сбиваются в стада белые облака.

Первые нелады с шерпами ждали нас 19 марта, на шестнадцатый день пути из Дхаран-Базара к Макалу. В первый раз мы разбили лагерь на снегу, напоминающем весенний фирн в Крконошах. Лагерь находился на широком хребте на высоте 3600 метров, на границе рододендронового леса и альпийских лугов, у перевала Шиптона, через который нужно было пройти, чтобы попасть в долину реки Барун Кхола, берущей начало на ледниках Макалу.

Пришлось нам перестраивать караван, потому что число носильщиков с трехсот сократилось до одной трети и весь груз предстояло переносить через перевал в несколько этапов. Экспедиция попала в затруднительное положение, что дало шерпам возможность предъявить свои требования.

Сначала мы не понимали, чего же хотят шерпы. Еще в Чехословакии из переписки с «Гималайским обществом» мы знали, что должны обеспечить их одеждой для похода и высокогорья, снаряжением для устройства лагеря и лазанья по горам, что шерпы хотят получить от нас все: от носовых платков, нижнего белья, свитеров, рукавиц, двух пар ботинок на каждого, стеганых пуховых костюмов и спальных мешков до штормовок, шарфов, полотенец, шерстяных брюк и фланелевых рубашек. Но о том, что шерпам понадобится по два спальных мешка на брата (один легкий — на время пути, другой — пуховый для высокогорья), ледорубы (желательно производства западных фирм), что их не устраивают чехословацкие высокогорные ботинки и пуховые куртки, что им нужны подтяжки для того, чтобы с них не спадали брюки, — обо всем этом нам стало известно только теперь, когда был разбит лагерь у перевала Шиптона и носильщики решили нас покинуть.

Не имело смысла объяснять шерпам, что ледорубы, кошки и веревки — собственность «Чехословацкого союза физического воспитания», хотя некоторые из нас наивно пытались познакомить их с принципами нашего физического воспитания. Просвещение привело к тому, что шерпы с яростью воткнули ледорубы в снег перед командирской палаткой, возвратили спальные мешки и, засунув руки в карманы, демонстрировали свое упрямство у кухонного очага.

Мы мерзли на гребне уже третий день. Временами шел снег, ботинки постепенно пропитывались влагой, носильщики нарочито медленно переносили багаж экспедиции к перевалочному пункту. Время остановилось, каждый день носильциков приходилось убеждать, чтобы они шли вверх; некоторые из них, в первую очередь те, кому из-за нехватки обуви пришлось идти по снегу босиком, вернулись вниз, где светило солнце и зеленела трава.

В этой ситуации только терпение могло решить «кто кого». Терпению нас учит спорт, ведь в спорте успехи приходят после долгого самоотречения и подготовки. Иван Галфи приобрел опыт во многих экспедициях, ему приходилось иметь дело с носильщиками в Гиндукуше и при восхождении на Нанга Парбат, а там они еще капризнее, неуступчивее и, главное, вообще не знакомы с понятием «дисциплина».

И вот во время вынужденного ожидания Иван распаковывает короткие металлические лыжи знаменитой марки «Кестль». Иван пристегивает лыжи, поднимается по гребню и по сырому весеннему снегу демонстрирует первый в истории чехословацкий спуск на лыжах в Гималаях. Геолог Ян Калвода подтверждает, что гребень относится именно к этой горной системе, так что экспедиция завоевывает приоритет в спуске на лыжах. Потом лыжи берут и другие участники, и каждый в соответствии со своей лыжной школой и уровнем мастерства спускается по склонам Гималаев.

Упрямые шерпы вылезают из кухни, как любопытные суслики. Возвращающиеся носильщики смеются над удивительной забавой сахибов, особенно когда кто-нибудь из них съезжает «на пятой точке».

И вот уже шерпы пристегивают лыжи, и только вмешательство врачей спасает шерпов от переломов берцовых костей.

Начинается всеобщее веселье, и на следующий день экспедиция преодолевает перевал Шиптона.

К сожалению, друзья уже не друзья!

Ледорубы и пуховые спальные мешки, так же как пуховые куртки, свитера, фланелевые рубашки из Вимперка и ботинки с подошвой вибрам, сделанные фабрикой «Ботана» в Скутче или же кооперативным предприятием «Подтатран» в Попраде, шерпы продают в Катманду за приличные деньги. Деньги, деньги и снова деньги. Они скрываются даже за дружбой шерпов, которые некогда отдавали жизнь за альпинистов, сносили выбившихся из сил восходителей с гималайских вершин и отогревали их отмороженные ноги теплом собственного тела.

И мы спрашивали себя, может ли существовать дружба там, где между людьми возникают отношения, — которые политическая экономия называет товарно-денежными.

Там, где индийская низменность постепенно переходит в горы, раскинулся край джунглей. Буйная зелень пальм, тиковых деревьев и лиан наполнена пением невидимых тропических птиц и воплями обезьян, похожими на человеческий крик. Говорят, ночью здесь раздается глухой рев тигра, вышедшего на охоту. Его самого можно поймать, заплатив за лицензию в твердой валюте, так же как медведя в Любочанской долине.

Дхаран-Базар — крупнейший город восточного Непала — расположен на самой границе джунглей и первых цепей хребта Сивалик, предгорья Гималаев. Главная улица города карабкается вверх по склону недавних горных отложений, до сих пор поднимающихся вместе с Гималаями. Потоки и речушки, сейчас пересохшие, во время дождей размывают мягкие породы холмов и уносят их в могучие воды Ганга. Всё завершает свой путь в Ганге: реки, горные отложения и человеческий пепел, находящий упокоение в нирване океана.

Не помню уже, кто посоветовал нам в Дхаран-Базаре (или, как мы называли город сокращенно, в Даране) обратиться за помощью в размещении и устройстве экспедиционного перевалочного пункта к руководителю так называемого British Military Camp, военного лагеря британских гуркхов.

Полковник, блестящий молодой джентльмен, идеально выбритый, постриженный и причесанный, одетый в отлично выглаженный тропический мундир, заставил меня ждать в приемной белого-командирского бунгало ровно столько времени, сколько предписывается церемониалом аудиенции у наместника ее величества королевы.

Его ответ, несмотря на вежливый тон и великолепное английское произношение, был отрицательным.

— Я могу вам только посоветовать, где разместиться: на том месте, где недавно стоял лагерь японской экспедиции, которая неделю назад отправилась к подножию Канченджанги. Это все, что я могу для вас сделать.

Даже мой безупречный костюм, сшитый на швейной фабрике в Тренчине, и аккуратно свернутый зонтик, который я по английскому образцу держал на левой руке, не заставили полковника изменить решение. И наши мечты о купании в прозрачной воде старательно вычищенного бассейна, о лагере, разбитом на таком же сочном газоне, как в Уимблдоне, испарились под лучами полуденного солнца, превращающего траву дхаранских окрестностей в охристую пустыню.

Мы отправились дальше, оставляя позади аллеи британского лагеря, ухоженный газон, бассейн, белые бунгало английских офицеров, площадку для игры в крикет и теннисные корты. Мы поехали на окраину города, где нашли убежище во владениях индийского военного атташе, майора по имени К. С. Малл, который не путал Чехословакию с Югославией. Оказалось, что у нас одинаковая точка зрения на англичан, и майор Малл пригласил нас на ужин, жгучий от самых острых непальских пряностей. Ужин нам подавали при свете керосиновой лампы на веранде бунгало, более скромного, чем жилища английских офицеров.

Наш лагерь обнесен забором, здесь есть водопровод, и все довольны. Шерпы мигом оборудуют кухню. Отвергнув бензиновые плитки, они покупают твердое красное дерево, редкое и дорогое, и вот уже горит первый шерпский костер, уже варятся рис и чай. Вскоре экспедиция отходит ко сну под жарким небом тропической ночи; Полярную звезду, стоящую низко над линией горизонта, скрывают темные очертания хребта Сивалик.

Экспедиция: грузовики и водители, запасные водители и экспедиторы, ученые и альпинисты, кинооператоры и врачи и руководитель экспедиции, девять тонн оборудования, продуктов, лекарств, альпинистского снаряжения — все это спит под сводом восточнонепальской ночи и предается заслуженному отдыху.

Автомашины отправились в дальний путь со склада на Страгове 2 февраля. Их ждала дорога по равнинам Украины и России до Баку, потом морем до Ирана, снова дорога до афганской столицы Кабула, затем через Пакистан до Индии. Ровно через три недели экспедиция в первый раз собралась вместе в Дели, куда 20 февраля прибыла группа, вылетевшая из Праги. Потом руководство экспедиции отбыло в Катманду, а остальные на автомашинах поехали на восток Индии к непальской границе. Все снова встретились на аэродроме в Биратнагаре, находящемся в нескольких километрах от индийско-непальской границы. Тут произошло знакомство с шерпами, которые с руководителем экспедиции прилетели из Катманду.

Как ни удивительно, все обстояло благополучно и с людьми и с транспортом; как по маслу прошли переговоры с таможенниками, с представителями министерства иностранных дел его величества непальского короля и с чиновниками министерства внутренних дел, которое дает разрешение на использование коротковолновых радиопередатчиков. Несколько затянулись только переговоры с «Гималайским обществом» в Катманду, которое обычно стремится обеспечить каждую экспедицию как можно большим количеством шерпов: высокогорных носильщиков, вспомогательных носильщиков, поваров, помощников поваров, почтовых скороходов и т. д. Их число значительно превышало то, которое заказала наша экспедиция. Понадобились долгие дебаты, прежде чем мы пришли к соглашению. Имена шерпов, выполняемые обязанности, их возраст и место рождения приведены в конце повествования о восхождении 1973 года. Первое имя — Анг, Мигма, Дава — обычно название дня, когда новорожденный шерпа увидел свет у подножия Эвереста, Гауризанкара, Чамланга, Кангтеги. К нему присоединяется имя, например Темба, Намиал, Пхурба, Норбу. Это напоминает Робинзонова Пятницу, но наши шерпы действительно звались Понедельник, Вторник, Среда. Дата собственного рождения их не заботила, и обычно они сами не знали точно, когда родились. И некоторые, невзирая на возраст, который они называли, выглядели намного моложе или наоборот.

К 4 марта все наконец готово к походу. Свыше трехсот носильщиков из окрестных деревень взваливают на спину порученный им груз, закрепив его при помощи ремней, накинутых на голову. Некоторые носильщики пользуются корзинами из прутьев, расширенными вверху так, чтобы максимальный вес находился выше уровня головы. Они несут кухонную посуду, рис и цзампу, палатки и еще множество вещей, в большей или меньшей степени безусловно или относительно необходимых экспедиции, как, например, газовая печь для приготовления хлеба, проделавшая далекий путь из Оломоуца до третьего полюса Земли и сохранившая способность своими изделиями возбуждать иллюзию свежего домашнего хлеба, которого так не хватает всем экспедициям.

Для экспедиционной кассы выделен специальный носильщик. На его спине стандартный алюминиевый ящик, до краев набитый мелкими непальскими банкнотами для выплаты носильщикам. Там же лежит магнитофон. Однажды несущий кассу Анг Цзеринг поскользнулся на мокром иле по дороге через рисовые поля, ящик стукнулся о камень, и магнитофон, в котором случайно оказалась пленка, включился. Носильщик шагает дальше, а из внутренностей кассы доносятся шлягер за шлягером, песня за песней.

Экспедиция преодолевает первый перевал (он называется Шангли Ла) и спускается в долину. По камням и утоптанному сухому илу идут не только наши носильщики, их жены и дети. Тропинка — главная транспортная артерия края, и поток носильщиков в обоих направлениях нескончаем. Мы разбиваем лагерь на высохшем рисовом поле или же на выжженной солнцем и засухой траве, спим в палатках, а носильщики располагаются вокруг чадящих костерков, дым которых вызывает кашель. Все — женщины, мужчины и детвора — курят сигареты, получаемые с дневным пайком, и сухую траву, завернутую в листья, или ивовую кору, подсушенную над костром и закрученную в туалетную бумагу, которую мы даем им в качестве самой тонкой папиросной бумаги.

И снова вверх, преодолевая стометровые и тысячеметровые перепады высоты, из глубокой долины реки Тамур, протекающей на северо-восток от Канченджанги, по выжженным склонам на хребет следующей горной цепи. Горы заселены людьми до самых вершин, высохших в ожидании муссона. Сухие рисовые поля высоко на холмах ждут полива и вспашки.

Но сейчас поля не возделаны. Непал превратился в страну, где все жители в пути, все носят грузы по тропкам, которые без всяких проектов проложили ноги народа. Страна в пути. Она ждет, когда гигиена, современные транспортные средства и промышленность перейдут в наступление, жертвой которого станут тропы, и храмы, и сильные, выносливые человеческие ноги, а вместе с ними туберкулез, амебная дизентерия, и холера, и — веселое пение носильщиков.

Но время, когда победит цивилизация, культура ожирения и невротическая философия современной эпохи, еще далеко. Чехословакия построила в непальской низменности Терай электрическую мельницу, мелющую муку белее снега Гималаев. Однако припасы носильщиков состоят из мешочков с грубой мукой из ячменя, раздробленного на каменной мельчичке вместе с сором и песком, который скрипит на зубах. А еще они едят цзампу — дробленое жареное зерно с привкусом солода, содержащее больше витаминов, чем самые сложны таблетки знаменитых западных фармакологических фирм.

И мы идем вместе со всем Непалом, страной волшебной и прекрасной, мы шагаем по выжженным сухим холмам, за хребтами которых видны приближающиеся с каждым днем белые горы. Впереди у нас четыре месяца без урчания автомобильных моторов, четыре месяца мы будем вдыхать воздух, в котором смешиваются горьковатый запах гранита, сладкий запах цветов с ностальгическим ароматом хвои, воздух, незнакомый с наркотическими выхлопами моторов внутреннего сгорания. Однако... Кинооператоры время от времени включают небольшой переносной агрегат, и его выхлопные газы смешиваются с запахом дыма. Они заряжают батареи и освещают лагерь чудесными лампочками. Томас Алва Эдисон мог бы порадоваться за свое изобретение, но нам мешал шум бензинового мотора, а свет лампочек казался ненужным рядом с красным заревом костра шерпов.

Во время похода, да и потом, в базовом лагере, кухня была центром жизни экспедиции. Хотя в книгах об экспедициях об этом говорится мало, приготовление пищи — вопрос огромной важности. Хотя бы потому, что человек, если он по крайней мере один раз в день не получит сытной еды, становится раздражительным и злобным. Низкий уровень сахара в крови всегда плохой показатель. Экспедиция должна быть накормлена досыта. Люди затрачивают энергию, и она должна быть полностью возмещена. При этом люди — и во время экспедиции — в большинстве случаев не любят готовить. Как будто приготовление пищи обязанность унизительная и малопочетная. Поэтому экспедиция нанимает шерпу на должность повара. Да и вообще не просто готовить на двадцать-тридцать голодных ртов.

Ныне повара-шерпы обычно имеют опыт приготовления европейских блюд. Наш Анг Ками мог приготовить отличный куриный бульон и поджарить на костре великолепные лепешки. Он научился делать чешские кнедлики и блинчики, готовил вкусный гуляш из консервов или свежего мяса, суп из спаржи и пудинг. Однако он, как всякий повар, был капризным, к его рукам порой «прилипал» то килограмм риса, то килограмм сахара, а когда он вставал с левой ноги, то варил что попало, и мы часто ругали его за то, что он целый день играл в карты или в кости, оставив кухню на попечение двоих помощников. Но как приятно было прийти к вечеру на место новой стоянки, где уже горел костер, а один из помощников подавал усталым путникам чай! Как приятно было приняться за готовый ужин, хотя его неотъемлемой частью всегда оставался рис! Как приятно было, когда рано утром вас будил помощник повара Дава или Мингма и подавал вам горячий чай, одинаково вкусный в жарких долинах южного Непала и морозным утром в базовом лагере! Привычку подавать утренний чай, или, точнее, чай в спальный мешок, привили шерпам англичане, и мы, чехи и словаки, не находили этот обычай дурным.

Об экспедиционном питании можно написать целую книгу. В ней рассказывалось бы о физиологии питания, о белках, углеводах и жирах, о витаминах, о соли и воде. Книга содержала бы исследование об энергетических затратах при восхождении и при подъеме на большие высоты над уровнем моря. Описывались бы способы распределения продуктов, определялись бы ежедневные порции во время похода и во время пребывания на большой высоте, говорилось бы о калориях и специальных экстрактах, подобных пище космонавтов. В этой книге излагался бы опыт экспедиций, которые употребляли продукты питания местного производства или использовали преимущественно консервированную пищу, привезенную из Европы.

Во время наших предыдущих экспедиций мы часто делили продукты на предварительно составленные порции, учитывая содержание питательных веществ и калорий, витаминов и соли. Мы приобрели богатый опыт с таким количеством разнообразных меню, что вполне могли бы написать такую книгу.

Однако альпинисты обычно говорили: «Доктор, оставь свои калории, витамины и подсчеты! Мы хотим как следует наесться». Поэтому при подготовке экспедиции на Макалу заботу о продуктах мы доверили альпинистам. Мы запаслись четырьмя тоннами продуктов, так чтобы все были довольны. Со стороны медицинской и физиологической возражений не было.

Мы придерживались основного принципа, что продуктов должно быть достаточно, ассортимент их как можно шире, а количество желательно несколько бо́льшим, чем предполагаемые расчеты.

Чехословацкая пищевая промышленность производит такое количество различных продуктов, что не представляет трудностей составить меню для экспедиции в высокогорные районы. Необходимо только достаточно денег. Однако и эта проблема была решена благодаря щедрости многих предприятий, которые предоставили нам свою продукцию даром — с целью проверки упаковки и самих продуктов, с целью рекламы.

И вот экспедиция движется по юго-восточным областям Непала. По тропам, через речные броды ползет многокилометровая змея каравана, движутся снаряжение, люди и их мечты, мечты восходителей о горах и мечты носильщиков о любви, мечты парней и девушек, которые благодаря экспедиции становятся возлюбленными. Потому что экспедиция — это великое паломничество и большой праздник, который случается не каждый год.

Все идет гладко, по плану, хотя каждый из членов экспедиции — сейчас и во время подготовки — действует и действовал в своем направлении или, по крайней мере, в направлении, хоть немного отличающемся от других. Тем не менее цель равнодействующей суммы векторов одна — Макалу.

Перед отъездом со всех сторон сыпались пожелания успеха. По телефону, письменно, устно. Мой преподаватель географии в гимназии — теперь академик Йозеф Кунский — прислал телеграмму из своих пенат в Сушице: «Желаю счастливо ступить Макалу».

Это пожелание меня очень порадовало, конечно, гораздо больше, чем некоторые благие советы: «Пан доктор, застрахуйтесь перед отъездом, мы ведь не знаем, где и когда...»

Да, не ведаем ни дня, ни часа... Мы не знаем ни дня, ни часа, когда ступим на вершину горы, не знаем, кто будет стоять на ней.

Не знаем, будем ли мы вообще стоять на вершине.

Ресторанчик «У прекрасной тибетянки» расположен в одном из последних домиков на северном конце деревни Гиле. Собственно, это даже не ресторанчик. Он даже отдаленно не соответствует гигиеническим и прочим правилам, существующим для заведений подобного рода в такой развитой стране, как Чехословакия.

Да и тибетянка, которая здесь распоряжается хозяйстром, варит рис и острые тибетские супы, подает на стол чанг и арак, далеко не прекрасна. Это женщина средних лет, с ничем не примечательной фигурой, в тибетском национальном наряде, в котором черный и темно-коричневый цвет перемежается красными и зелеными полосками. У нее толстые губы, монгольские темные глаза и смуглая кожа, прекрасные зубы и иссиня-черная коса, заканчивающаяся красной кисточкой в том месте, где поясничный отдел позвоночника переходит в копчик.

После нескольких недель разлуки с женщинами и ресторанами прекрасная тибетянка и ее заведение вполне могут соответствовать прежним представлениям человека, которые теперь кажутся почти идеальными. Тибетская деревня Гиле расположена на горном хребте, протянувшемся от реки Тамур на север. Неподалеку живописное местечко Дханкута. В Гиле живут тибетцы, покинувшие родину в 1952 году вместе с далай-ламой. Он обосновался далеко в Индии, но многие тибетцы остались в Непале, поближе к родным горам. Они создали поселения, построили деревни, которые на первый взгляд чище и благоустроенней большинства непальских селений. Они и шерпы, тоже пришедшие из Тибета много лет назад, хорошо понимают друг друга, те и другие выше и крепче, чем коренные непальцы, у них сходные обычаи, религия и язык.

Несмотря на то, что тибетские беженцы живут в относительно хороших условиях, их судьба — это судьба эмигрантов. Они не смогли слиться с населением принявшей их страны и живут обособленно, занимаясь изготовлением ковров, вязаных свитеров, сувениров из металла, дерева, кожи и шерсти. Они перекупают и производят «антикварные» предметы, покупают и продают подержанное альпинистское снаряжение, у них есть детские сады и ясли, где висят портреты далай-ламы и играют красивые дети, они организуют общественное питание. Тибетские беженцы тоскуют по покинутой родине и не теряют надежды вернуться в Тибет.

В заведении прекрасной тибетянки нет портрета далай-ламы.

Холодное дождливое утро в горах на высоте почти двух тысяч метров, под нами бродят тучи, уцелевшие после ночной грозы, мы сидим «У прекрасной тибетянки», она наливает нам прозрачный самогон — арак, суля гастрономические наслаждения, а может быть, и иные тоже. Ведь экспедиции навещают этот край не каждый день, а мужчины в Гиле не набиты рупиями. В очаге краснеют раскаленные угли, тибетянка приносит нам крепкий чай, заваренный в молоке. Белые мужчины из далекой Европы, несомненно, обладают для нее особой привлекательностью. Останьтесь пообедать и поужинать, дайте телу отдохнуть на ложе, которое я постелю для вас на дощатой лежанке в темном углу. Отдохните на ложе, устланном покрывалами из шерсти яка, пахнущими прогорклым жиром и кожей овец, которые преодолели тибетские седловины и паслись на гималайских лугах.

Мы пьем арак и горячий чай, потому что идет дождь, холодно, мы устали после ночной бури, снесшей навесы носильщиков. Они бросают груз и хотят вернуться к теплу своих деревень.

Виною всему полуголый святой человек. Он пришел вчера в лагерь и принялся призывать всех богов индуизма и ламаизма, колдуя при помощи трезубца Шивы, украшенного всевозможной ветошью; он извивался на утоптанной земле рисового поля, где мы разбили лагерь, издавая нечеловеческие вопли. За театральное представление нужно было заплатить. Мы дали ему несколько мелких монет, в общей сложности около рупии. Очевидно, этого было мало, и он своим трезубцем вызвал ночной ливень, грозу и моральное разложение каравана.

И вот мы покидаем тибетянку.

Лама бросает поверх наших голов гореть риса, флажки с оттиснутыми на них молитвами трепещут на поднимающемся ветру. Ветер несет с собой тучи и ливни, а мы идем по топким дорожкам от хижины к хижине, от дома к дому, от хлева к амбару, выгоняя отовсюду носильщиков, трясущихся от холода и сырости, потому что они родом из теплой дхаранской низменности. Нам помогают шерпы, караван растягивается на многие километры размокших глинистых троп. Вокруг рисовые поля, за ночь быстро заполнившиеся водой, и деревни, привлекающие теплом своих очагов не только носильщиков, но и нас.

Следующий перевал мы проходим при ураганном ветре, ломающем наши зонтики. В деревнях отрываем носильщиков от чадящих очагов, вытаскиваем их из-под крова бамбуковых хижин, где они прижимаются друг к другу, оставляя экспедиционные грузы мокнуть под дождем.

Когда прекращается дождь и тучи рассеиваются по бесконечным зеленым склонам, перед нами открывается широкая долина реки Арун, берущая начало в Тибете и собирающая воду с ледников на северных склонах Эвереста и Макалу.

Говорят, слово «Арун» означает «восход», «рассвет» или «утренняя заря».

Эта мужественная река пробила главный хребет Гималаев между Макалу и Канченджангой, размыв для себя глубокий каньон в граните и гималайских гнейсах. Арун — это непрерывные пороги, шумящие, вздымающиеся и вдруг стихающие, выбрасывающие песок и гальку со дна речного русла на извилистые берега.

Воды Аруна напоминают молоко, разбавленное водой, голубоватые, серые и зеленые. На берегах реки скалы и рисовые поля, лиственные рощи и хвойные боры, деревни на склонах и речных террасах, осененных старыми деревьями, заросли бамбука и зацветающие рододендроны.

Мы спускаемся к реке, вокруг нас весна и осень одновременно, невероятное чередование всех времен года, когда в течение одного дня пути весна сменяется зимой, а зима осенью. Из соснового бора мы переходим в буковую рощу, освещенную заходящим солнцем. Мы спускаемся в долину, где в ясном вечернем воздухе кружатся осенние листья, стоит бабье лето, хотя на календаре европейский март и непальское «бог знает что». Мы шагаем будто по вересковой Высочине, прогретой уходящим летом, и кажется, слышны слова поэта:

Быстро темнеет, как обычно в тропиках. Меж берегов, где геологические пласты обнажены водами реки, во время муссонных ливней поднимающейся гораздо выше уровня теперешних порогов, шумит Арун. Эта таинственная река разрушила схематические представления географов о гималайском водоразделе, отодвинув его далеко на север, в 'Гибет. Арун старше, чем Гималаи, и когда эта горная система поднималась, река проложила себе путь через горы, упрямо стремясь с Тибета прямо к океану. Арун служил ориентиром для первых летчиков, совершавших перелет из северной Индии через высочайшую гору мира.

Наступил вечер, прекращаются взволнованные поиски при помощи коротковолновых раций носильщиков и грузов, разбросанных на всем протяжении пути от перевала над Гиле до лагеря у реки. После холодного дождливого и ветреного дня воцаряется покой. Не весь караван дошел до лагеря, и многие носильщики (а с ними много ящиков и тюков) находят ночлег в хижинах или у костров вдоль тропы. Только некоторые из них добрались до реки, где на косе, под шелестящими осинами и липами, Анг Ками и его помощники устроили кухню, откуда доносится запах жаркого. Цыплятам уже свернули шеи. Мы пьем чай, и в чашке остаются песок из реки Арун, песок с тибетских плоскогорий и искорки слюды из раздробленных пород Макалу.

Несмотря на дневные тяготы, на раздражение и взволнованные голоса носильщиков и шерпов, несмотря на мелкие стычки между альпинистами, мы осознаем потрясающий факт: мы спим под деревьями на берегу реки, над которой завтра займется утренняя заря и осветит восточные склоны Макалу и Эвереста.

В этот день начались наши мучения с носильщиками; они станут неотъемлемой частью жизни экспедиции до той минуты, когда последний носильщик получит свои деньги, а снаряжение, оставшееся после битвы за Макалу, будет погружено на машины.

Всеобщая забастовка разразилась утром следующего дня.

Раздраженные вчерашним долгим и трудным походом, усталостью и промочившим их до костей дождем, носильщики собрались на берегу реки, белом от песка и намытых валунов. Жители окрестностей Дхарана носят полотняную одежду, которая не защищает от непогоды. Лишь некоторые, среди них семьи молчаливых широколицых людей с северных границ, которых мы называли «индейцами», не участвуют в забастовке. Они закутаны в теплые шерстяные накидки. Волосы их кое-как заплетены в косы, и они ищут друг у друга вшей. «Индейцы» пойдут с экспедицией до высокогорных районов, потому что где-то там у них дом.

Забастовщики стоят плотной толпой, за ними шумит быстрая река, светит солнце. Они требуют повышения платы, дополнительно по две рупии на покупку риса, который здесь дороже, требуют, чтобы сегодняшний переход был как можно более коротким и они смогли отдохнуть. Иначе они бросят ящики с экспедиционными грузами и уйдут домой.

Сопровождающий нас государственный чиновник, поручик королевской непальской армии Базра Гурунг, напяливает на голову пеструю непальскую шапку, готовясь произнести пламенную речь о мужественном народе, который не боится дождя, пути и тяжкой ноши, которого не остановят ни жажда, ни жара, ни голод, ни холод. Носильщики стоят, слушая лестные и горячие слова. Носильцики уступают, и мы тоже: повышаем дневную плату до одиннадцати, до двенадцати рупий, соглашаемся на все условия забастовщиков. Что нам остается? Мы не можем без них обойтись. А они?

Экспедиция не может обойтись без пролетариата Арунской долины, без его помощи мы не смогли бы доставить в базовый лагерь у подножия Макалу девять тонн грузов. Перетаскивание девяти тонн всевозможных вещей, среди которых были предметы очень ценные, в такую даль, в неприступные уголки гор представлялось этим людям непонятной, бесполезной игрой. Хотим мы этого или не хотим, мы используем существование классовой пропасти в близком к феодализму обществе, потому что не можем обойтись без носильщиков, которым платим по нашим представлениям мизерную плату: десять-двенадцать рупий в день (приблизительно один американский доллар). В беге времени, которое над реками России, Чехии или Словакии течет иначе, чем над рекой Арун, чье название «Заря» звучит почти революционно, наше отношение к нанятым носильщикам выглядит анахронизмом, создающим для нас трудности во взаимоотношениях с носильщиками, а иногда и с собственной совестью.

Построенный и все еще немного недовольный караван двигается по долине.

Вдруг рой верещащих зеленых попугайчиков пролетел над порогами Аруна.

Когда я перечитываю прекрасную книгу Владимира Прохазки об экспедиции на Аннапурну, мое внимание всегда останавливает фотография диких гусей, летящих над горами. В этот момент я вспомнил о них. Ведь мы хотели увидеть диких гусей, летящих к северу!

По высохшему руслу реки, по песку, гальке и грязи группками идут носильщики. Идут «индейцы» и молоденькие девушки, которые несут тяжелые чемоданы с лекарствами, идут дети и матери с грудными младенцами. Влюбленные парни и девушки берутся за руки, когда тропинка становится шире. Шагают беднейшие из пролетариев, счастливые бедняки, шагают распевая песни, тяжело дыша, когда тропа карабкается по вымоинам берега или взбирается на утес. Идут счастливые люди, потому что они не умеют долго сердиться или волноваться. Они минуют зеленые рощи и белые берега, раскаленные солнцем, следуют за поворотами реки, двигаясь все время на север, где в зеленых волнах предгорий вырисовываются сверкающие белизной Гималаи.

Рой темно-зеленых попугаев, вереща, опускается в рощу банановых деревьев. Караван двигается дальше по отложениям, намытым рекой, которая называется Заря.

Песок пышет жаром. А дальше тропинки, почти как в парке, взбираются вверх по осеннему лесу, в котором абсурдно благоухает жасмин вопреки тому, что с деревьев слетают разноцветные листья и лес дышит тлением. Цветет боярышник, на рододендроне кровавыми каплями распускаются цветы.

Мы разбиваем лагерь на поросшей травой отмели у слияния Аруна с рекой Сава Кхола, несущей свои чистые, обильные рыбой воды с востока. Вечерний покой располагает к писательству. Сидя на экспедиционных ящиках, альпинисты, подобно Гаю Юлию Цезарю с его «Записками о Галльской войне», пишут каждый свой дневник: «О трудных переговорах с мятежными туземцами и о взятии в плен Верцингеторикса». Ведь каждый мнит себя стратегом и полагает, что в синем альпинистском рюкзаке несет на спине маршальский жезл и ключ от врат Макалу.

В это время шерпы пьют слишком сладкий чай и едят рис в количествах, превышающих дневную норму. В джунглях вокруг лагеря горят костры, звучит веселый смех носильщиков. В то время, как женщины кормят детей и судачат о своих делах, в которых мы ничего не понимаем, общество чешских и словацких писателей, совершающих паломничество по восточному Непалу, наслаждается отдыхом, как поэты периода Возрождения на Ораве или в Чешском раю.

Аэродром в Тумлингтаре устроен на ровной, как стол, речной террасе, поросшей травой, которую уничтожают не овцы, а потоки дождевой воды, уносящие глинистую почву в реку Заря. Самолету едва хватает места, чтобы приземлиться, взлетает он прямо над пропастью долины. На этот аэродром прибыла осенью 1972 года югославская экспедиция к Макалу, избежав тягот пути, который мы только что завершили, избежав жары, мучений с носильщиками, сэкономив силы и деньги. Однако югославы ничего не узнали о реке Арун. Они не видели над речными волнами вершину Макалу, когда, освещенная восходящим солнцем, она сияет над синим лоном долины.

С офицером связи мы идем к простому низкому зданию. Там никого нет. На аэродроме нет постоянного сторожа. И рации тоже.

Кхандбари — последнее из более или менее крупных поселений (это скорее село или городок) на пути к Макалу. Но и здесь нет ни радиосвязи, ни телефона, ни телеграфа. С миром нас будут связывать только почтовые скороходы. Здесь у пилота, который раз в неделю — в случае летной погоды — прилетает из Катманду, они будут забирать посылку для нас и передавать ему сверток с нашими письмами.

В лагере за Кхандбари, разбитом на вершинах холмов, мы отпускаем носильщиков и нанимаем новых. Если дхаранские носильщики принадлежали в основном к одной этнической группе, то приходящие сейчас в лагерь люди, нанятые Норбу Ламой, представляют очень разнообразную антропологическую мешанину. Среди них стройные люди с индоевропейскими чертами, люди, напоминающие североамериканских индейцев и жителей Полинезии, женщины и девушки с полотен Гогена, рослые тибетцы и еще — загадочная раса хулиганов, наиболее опасная. Их европейские шляпы украшены павлиньими перьями, хотя некоторые носят экспедиционные шапки или шлемы, похожие на те, что носили средневековые оруженосцы; одеты они в английские военные шорты и толстые накидки, на теле у них пестрые нейлоновые майки и жилеты в цветочек. Жуткие стиляги, они умели и сверкать глазами, и петь, и болтать у костра ночи напролет. В конце концов от них не было никакого вреда, они исчезли так же, как и появились, когда в горах стало холодно. Они возникли внезапно, как цирковые клоуны, и ушли неизвестно куда.

Если не обращать внимания на ежедневные трения с носильщиками, если привыкнуть постоянно пересчитывать количество грузов, если перестать удивляться тому, как стремительно уменьшаются предназначенные для похода запасы сахара, а главное, риса, которыми распоряжается повар-шерпа, то один день похож на другой и дорога, хоть и долгая, кажется приятной.

Утром ровно в 6.00 подают чай в спальный мешок, и невротические европейцы (все белые по утрам — невротики) с раздражением вылезают из своих спальников, не здороваясь друг с другом. Один умывается, другой нет, кое-кто чистит зубы, но большинство их не чистит. Постепенно они пробуждают в себе вкус к жизни в восточном Непале при помощи слов, относящихся в основном к области анатомии, лихие выражения носятся над лагерем. Пока долина Аруна прогревается лучами солнца, прорывающимися сквозь тучи, в лагере господствует стихия мужественных слов, описывающих органы выделения, пищеварения и размножения, — специфически мужская терминология, обогащающая академические словари чешского и словацкого языка.

Потом — час пререканий с носильщиками и распределения грузов. На ночь их сложили посреди лагеря, багаж сторожили Норбу Лама и шерпы. Окоченевшие от ночного холода носильщики, как мухи, отогреваются под лучами солнца, караван отправляется в путь.

Жара, усталость. Пот застилает глаза, но по мере того, как из тела выпаривается вода, перестает выделяться и пот. Несколько кислых апельсинов и горьковатых бананов, консервированный паштет и лепешка, поджаренная на раскаленных углях. От одной каменной терраски, где можно отдохнуть в тени деревьев, к следующей; на привале встречается обычно лишь четвертая часть экспедиции. Путь по лоскуткам рисовых и картофельных полей, через речки и свайные деревни. Мы нанимаем носильщиков все более дикого и завшивевшего вида, с волосами растрепанными или заплетенными в косы, среди них встречаются странные антропологические мутации, которые зоолог, научный сотрудник Чехословацкой академии наук, кандидат естественных наук Милан Даниэл классифицирует как новый вид «Жено-мужчина удивительный» (Даниэл, Брем). Мы так и не смогли определить, были это мужчины или женщины. У него (у нее) — короткие сильные ноги, длинные сильные руки, могучий квадратный торс и огромная кубообразная голова, все покрыто слоем жира, особенно в области груди и ягодиц. Хорошо выполнял(а) свою работу и исчезал (а) в месте обитания его (ее) племени.

Уже в два часа дня привал, мы пьем чай, который разносят Мингма и Дава. Уже поставлены палатки и горит костер. Уже смеркается, кончается день.

Пока вечера теплые, носильщики у костров до полуночи поют песни, а после полуночи стонут от холода, кашляют и хрипят до самого рассвета.

Но вот над рекой разгорается утренняя заря и начинается новый день — мы уже сбились со счета который.

Не важно, по какому календарю праздновали шерпы пасху: по своему шерпскому (Новый год начинается в марте, сейчас идет 947 год) или по непальскому (Новый год — в апреле, сейчас 2029 год), по тибетскому или христианскому (1973 год), по обычаям ортодоксального северного буддизма или южного, склонного к пролетаризации.

Лагерь наш был разбит у деревни Бункин, после нее мы уже не увидим оседлых поселений, дальше начинаются джунгли и высокогорные районы. Мы поставили палатки на зеленой траве. Ясный вечер. От горного потока Касува Кхола тянет сыроватым холодком. Кажется, что с рисового поля вот-вот вылетит жаворонок и устремится в синеву неба, раскинувшегося над лесистыми холмами.

Цветут прелестные абрикосовые деревца, колосится ячмень, на вершинах Гималаев лежит снег. Эта пасха не была бы пасхой у подножия Гималаев, если бы прелый запах листвы на дорожке не напоминал об осени, если бы на полях не выкапывали мелкую, как горох, картошку, если бы дети не жгли картофельную ботву в то время, как плуг переворачивает пласты глинистой почвы для первого посева риса. Потому что здесь все перепутано; хотя время едино, только у нас оно разделено на четыре сезона. Только у нас каждое время года до сих пор обладает своим ароматом.

Серые обезьяны с черными мордами-лицами из семейства лангуров прыгают с ветки на ветку, шелестит листва, незнакомые плоды падают на землю и, расколовшись, издают терпкий запах. Пальмы ярко зеленеют, хотя нижние листья опадают. Весна и осень слиты воедино, зима равна лету, которое принесет с собой теплый дождь, а в горах — снег.

Мы с зоологом Миланом Даниэлом сидим на гладкой гнейсовой скале над дикой горной рекой и, наблюдая за обезьянами, решаем вопрос, могут ли в наши дни из человекообразных обезьян — пусть на протяжении очень долгого времени — возникнуть люди. Наконец мы соглашаемся на том, что теперь, скорее всего, происходит обратный процесс.

В лагере тарахтит движок, рядом со светящейся электрической лампочкой над нейлоновой крышей кухни подвешено приготовленное для жарки сало. Едко пахнет луком, который режет Дава, и чесноком, который чистит Мингма.

Здесь нас покидает вторая партия носильщиков, нанятых у Кхандбари. Мы расстаемся с пестрой антропологической выставкой. С этого дня распри с носильщиками становятся втрое тяжелее, потому что обратно в долину уходит триста носильщиков, а для последнего этапа пути к Макалу Норбу Лама в родной деревне Седоу и ее окрестностях находит всего сотню человек. Правда, все они рослые, опытные (сопровождали французские и японскую экспедиции) и выносливые, в совершенстве знают тропу через высокие седловины и перевалы в Барунскую долину. Антропологически они опять представляют единую группу. Их связывает и классовое единство, лишь немногого им не хватает для создания профсоюзной организации. В ближайшие дни они доставят нам горькие минуты.

Зеленые всходы ячменя и более темные ростки проса шевелит теплый ветерок, позади бункинских хижин цветут сады. Дома в Бункине стоят на сваях и обломках шифера, что предохраняет их от грызунов.

Пасха. Около куста боярышника блеет ягненок.

Непальское мачете «кукри» по форме похоже на саблю, с той разницей, что заточена не внешняя кривая лезвия, а внутренняя. На конце лезвие расширяется. Гуркхи, натренированные в специальных частях для боев в джунглях, пользуются этим оружием. Скрещенные кукри являются их знаком.

Вокруг рогов барана затягивается веревка. Мингма тянет за нее, а Дава держит животное за задние ноги. Шея вытягивается так, что рога не мешают удару. Кукри мелькает в воздухе, как молния. Зрители слышат только тихий звук столкновения лезвия с хрупкими шейными позвонками. Десятая доля секунды — и голова отделена от туловища. Из артерий брызнули две струи крови, под которые проворно подставляется кружка, купленная в свое время в пражском универмаге «Белый лебедь».

Происходящее напоминает гравюру, изображающую знаменитую казнь на Староместской площади. Эта картина расстроила бы англичанок, борющихся за равноправие собак и кошек.

Однако шерпы смеются. Ведь одним движением серпа во время жатвы уничтожаются сотни жизней, если не тысячи.

Бросать жребий, кому достанется шкура, нет надобности, потому что шерсть выщипывают, как перья, кожу опаляют над костром — и вот уже выпотрошенная туша висит рядом с салом, электрической лампочкой и бараньими ногами, по которым можно изучать тонкие переплетения мышечных волокон.

Недолгая пасха заканчивается: животы набиты мясом, вареным картофелем, рисом, без которого невозможно обойтись, и супом из двух куриц и одного петуха.

Вчерашний путь от реки Арун до «лобного места» отличался крутыми подъемами и спусками, какие невозможно найти в других горных системах. Так что зубы заслуженно жуют жесткое мясо. Шерпы смеются. Смеются и сахибы, потому что животы снова наполнены. Палач из Бункина вытирает кукри. В награду он получает кровь и потроха. Из крови, цзампы и пряностей он сделает особый фарш и наполнит им бараньи кишки.

Похоже, что пасха забыта (ведь и крашеных яиц не было) и торжество превращается в праздник по случаю забоя скота. К сожалению, гималайские кровяные колбасы острее бритвы, а еще острее шерпские, которые приготовил Анг Ками со своим коллективом.

Несколько дней назад нам представилась возможность увидеть Макалу во всей красе, рассмотреть ее очертания, детали гребней, стен и юго-западного ребра. Мы стояли на самом высоком месте горного хребта над Кхандбари. Тропа покинула реку Арун, чтобы вновь приблизиться к Заре в каньоне, через который перекинут мост, сплетенный из лиан, древесных воздушных корней и побегов бамбука.

На гребне в виде алтаря или гробницы сложены камни с вытесанными на них молитвами. Буквы и изображения задумчивого Будды покрыты лишайником, святилище выглядит заброшенным. Народ восточного Непала мало заботится о религии. Все же шерпы вывешивают зеленые с желтым и красным флажки, специально купленные в Катманду. Анг Темба, заглядывая в замусоленную тетрадь, читает молитву. Остальные отвечают словами из буддийских псалмов, как процессия, восходящая на святую гору. Потом северо-восточный ветер, дующий через перевал Попти Ла, который расположен восточнее Макалу, уносит брошенную горсть риса. Шерпы, стоя лицом к Гималаям, зажигают пахучие высушенные травы.

Мы идем по тропе, похожей на парковую дорожку. Она тянется вдоль гор, северный склон которых покрыт джунглями. Вокруг нас чаша гигантских папоротников. Мы пьем воду из чистых родничков (джунгли сохраняют влагу) под лишайниковыми завесами, полными клубней орхидей. Мы шагаем по выжженному южному склону. Потом тропа снова перебирается на тенистую и прохладную северную сторону горы. Девушки с раскосыми глазами срывают красные цветы рододендронов и украшают ими иссиня-черные волосы, они смеются, демонстрируя безупречные зубы, незнакомые с пастой и щеткой.

Смеется весь караван, шагающий через джунгли. На обратном пути мы назвали лес пиявковым, потому что тысячи маленьких пиявок висели с нижней стороны листьев, влажных от муссонных дождей. Пиявки присасываются к теплой коже носильщика, шерпы или альпиниста. Путники задевают за листья, но сейчас пиявки спят, и только наросты клубней орхидей среди гирлянд лишайников напоминают об опасностях, таящихся в джунглях.

Мы вновь спускаемся к реке Заря, и Макалу скрывается за высокими белыми гребнями, которые нам предстоит преодолеть в ближайшие дни. Отдыхаем под сенью старых деревьев, потягивая арак — продукт перегонки мутного чанга; процесс производства чанга мы наблюдали и поэтому не можем пить его. Просо или рис заквашивают в деревянных сосудах, потом туда добавляют воду, давят и отцеживают. Получается сероватая мутная жидкость, по вкусу похожая на перебродившую грязь. Это гималайское пиво. Правда, Анг Пхурба — один из почтовых скороходов, носящих в рюкзаке портфель с документами экспедиции, — пьет чанг с удовольствием и без опасений, да еще закусывает подаренной мною макрелью в собственном соку, чавкая как поросенок.

Макалу скрыли зеленые склоны долины. «Индейцы» шагают без устали, подгоняя двух коз и козла, купленных на заработанные деньги.

На далеких склонах за Аруном леса кажутся рыжими от огня, поднимающегося к области вечных снегов. Дым окутывает вершины гор, огонь оставляет полосы сожженного леса, которые должны стать пастбищами, а может быть, даже пашнями. Это непонятная земледельческая операция, потому что муссонные дожди смоют почву с пожарища, обнажив камень, как белый шрам на боку горы.

Носильщики усаживаются один за другим и под бесконечную болтовню вылавливают друг у друга из кос и из-за ушей незваных паразитов. У шерп есть транзистор и всю дорогу звучат шлягеры, которые постоянно передает непальское радио из Катманду.

По мере того как тропа спускается вниз к Аруну, снижается и уровень сахара в крови путников. День клонится к вечеру, усталость и раздражение нарастают, пока вечером в лагере набитые животы не восстановят взаимопонимание и веселье, взрывающиеся над палатками фейерверком мужественности. Челюсти и органы пищеварения работают на полную мощность. Все поглаживают животы, наполненные рисом и консервами производства мясной промышленности в Праге.

Есть что-то чрезвычайно смелое в анатомии человека, когда он с такой страстью предается постижению анатомии свиньи домашней.

Шумит река Арун.

Мутные зеленые воды, волна за волной, катятся под весьма ненадежным мостом. Он висит на канатах, сплетенных из лиан, представляя собой удивительную, шаткую мостовую конструкцию, держащуюся над речными порогами с божьей помощью. По нему уже идут носильщики и альпинисты.

Немного выше по течению по распоряжению его величества короля непальского Бирендры строится новый мост. Два бетонных пилона уже поставлены, над диким потоком натянуты стальные канаты. Когда мост будет достроен, на пути к Макалу одним приключением станет меньше.

А пока лиановый мост — это самый напряженный участок пути. Напряжение вызывается постоянным ожиданием того, что мост обрушится, а люди и грузы утонут в водах Аруна. Шерпы прикрепляют флажки с молитвами к прогнившим балкам конструкции, на которой держится мост. Еще до темноты часть грузов переправлена на другой берег. Шерпы укладываются рядом с экспедиционными ящиками на обоих берегах реки, шум которой покрывает все, как одеяло, сотканное из жесткой шерсти яка.

Несмотря на жесткость, шерсть яков — бальзам для усталых ног, она утихомиривает бурный ток крови в висках.

Почти все нейлоновые веревки, которыми альпинисты укрепили шаткую конструкцию моста, за ночь исчезли. Когда сирдару кажется, что мост может оборваться под тяжестью носильщиков — сейчас их на мосту четырнадцать человек, — он вывешивает все новые и новые флажки и наконец посылает на другой берег шнур с лентами. Его прикрепляют к стволу небольшого ясеня, почти догола обрубленного мачете.

Теперь мост застрахован почти на сто процентов. Триста носилыциков и триста экспедиционных ящиков, и все шерпы, и все альпинисты преодолевают его почти без ущерба, за исключением части металлических конструкций большой палатки, которые упали со спины носильщика и безвозвратно исчезли в волнах. Мост скрипит под тяжестью грузов, матерей и младенцев, «индейцев», которые несут на спинах коз и козла, мост качается над волнами. Если не смотреть вниз, что вызывает головокружение по двум причинам: из-за раскачивания моста и из-за волн, — и размышлять о высшей мудрости, которая распоряжается всем, то вы, осторожно ступая по веткам деревьев и круглым стеблям бамбука, свободно уложенным в переплетениях лиан, попадете на другой берег.

Дикостью дышат долина Аруна и касающиеся неба склоны над ней. Джунгли простираются от белых речных валунов до макушек зеленых гор, над ними высятся вершины, покрытые снегом, а еще выше темные скалы, за которыми виднеется Макалу. Внизу растут пальмовые рощи, где верещат обезьяны, потом ясеневые джунгли сменяются выжженными склонами, пахнущими полынью.

Караван карабкается по отвесной тропе вверх. Трудно сказать, сколько раз мы еще будем спускаться и подниматься. Далеко внизу на дне зеленого каньона остался лиановый мост.

Его крепления расшатаны. Позже почтовые скороходы, принеся из Тумлингтара в базовый лагерь первые письма, рассказывали, что вскоре после переправы чехословацкой экспедиции мост оборвался.

Наверное, вывесили мало флажков.

Смешливому непальскому народу не присуще злорадство. Однако непальцы больше всего смеются именно тогда, когда с кем-нибудь произойдет неприятность. Например, когда у носильщика на середине моста упадет шляпа и волны унесут ее без возврата к далекой Индии. Или когда носильщик поскользнется на мокрой глинистой тропе и шлепнется на «пятую точку». Да к тому же если экспедиционный ящик стукнет его по голове. Наши почтальоны до глубокой ночи рассказывали у костра о том, как оборвался мост, и смеху не было конца.

Я уверен, что, когда мост оборвался и оба конца относило к берегам, люди, переносившие груз, которого они лишились, смеялись, держась за лиановые канаты, так, что чудом не утонули.

Ночь на поляне над Бункином благоухает отнюдь не орхидеями, хотя бы потому, что эти цветы не издают запаха. Ночь пахнет людьми, кострами и весенними влажными джунглями. Это наш последний ночлег на сухой земле. В дальнейшем мы будем устраивать лагерь на снегу, на льду, на сухом промерзшем камне и на мокрой земле, с которой только что сошел снег.

Поляна спускается к потоку, откуда мы пьем чистейптую ключевую воду. Цветут лесная земляника и пурпурные первоцветы, зеленые, коричневые и оранжевые орхидеи паразитируют на гниющих пнях, которые, обрастая мхом и лишайниками, превращаются в страшилища самых пугающих очертаний. Корявые ветви и клочья лишайников выглядят на фоне освещенного луной неба как нелепый орнамент, забрызганный тушью. Висячие корни торчат неподвижно, как остановившиеся узловатые маятники, обросшие гроздьями орхидей. Голоса ночи. Радио Катманду и чисто мужские шутки сахибов, смех носильщиков и женщин, треск огня. Отдаленный шум реки. От корней поднимаются пряный аромат тления и кружащиеся светлячки. В густой непальской чаще царит тишина, потому что ее обитатели избегают человека. Длиннокосые мужчины из Бункина и Седоа сидят вокруг костров с шерстяными накидками на плечах. В бликах пламени женщины кажутся прекрасными и вызывающими. Они носят тяжелые серебряные браслеты, в уши вдеты большие круги серег, на шее — бусы из тибетской бирюзы. Босые плоские ноги с растопыренными пальцами не зябнут. Одежда их пахнет овцами, прогорклым жиром и тяжелыми, черными, ни разу в жизни не мытыми волосами.

Туру Ла и Кеке Ла — это не имена непальских красавиц, а названия горных перевалов. Мы не знаем, что они означают. Вместе эти перевалы образуют проход в Барунскую долину, который называется Барун Ла или Шиптон Ла — перевал Шиптона.

Европейцы впервые перешли через него с севера, когда в 1952 году Э. Шиптон и его спутники исследовали Барунскую долину, куда они проникли с запада через Намче-Базар и долину Хунгу. Таким образом путешественники проложили дорогу последующим экспедициям, которые добирались до Макалу вдоль реки Арун с юга Непала.

Весной 1954 года к подножию Макалу прибыли участники экспедиции Новозеландского клуба альпинистов под руководством Эдмунда Хиллари. Калифорнийская гималайская экспедиция под руководством физиолога Уильяма Сири также устроила базовый лагерь в Барунской долине. Немногочисленная новозеландская экспедиция покорила многие вершины и чуть было не нашла дорогу к вершине Макалу. Американцы сделали попытку достигнуть вершины по южному гребню, но из-за серьезных технических трудностей и наступления периода муссонных дождей им пришлось отказаться от восхождения.

В том же году после летних муссонных ливней в долину у подножия Макалу прибыла французская исследовательская экспедиция под руководством Жана Франко. Экспедиция совершила восхождение на Макалу II (7640 метров) и на Чомолонзо, которая поднимается на высоту 7790 метров уже на территории Тибета. С этих вершин альпинисты нашли наиболее простой путь к вершине Макалу: через перевал Макалу Ла (7400 метров), потом по северным склонам с тибетской стороны прямо на восточный гребень и оттуда на вершину. Весной следующего года другая французская экспедиция, во главе которой снова стоял Жан Франко, прибыла в Барунскую долину, и Макалу перестала быть девственным восьмитысячником. На вершину при самых благоприятных условиях, в каких когда-либо проходили экспедиции в Гималаях, ступило девять членов экспедиции. Это выдающееся достижение в гималайском альпинизме.

В последующие пятнадцать лет непальские власти не давали разрешений на восхождения.

Только весной 1970 года путь к горе вновь оказался свободным. Организуется многочисленная японская экспедиция под руководством Йогеи Итоги и Макото Хара, в составе которой были даже две альпинистки: Наоко Накасеро и Йоко Ашиия. С большими трудностями экспедиция достигла вершины по юго-восточному гребню, который пытались покорить американцы.

В следующем году к Макалу опять прибыла французская экспедиция во главе с Робером Параго и взошла на вершину по почти отвесному западному ребру. Это прекрасный острый гребень с безмерно тяжелыми участками восхождения по льду и скалам. Осенью 1972 года югославская экспедиция, руководимая Алешем Кунавером, предприняла попытку покорить южную стену Макалу. Маршрут восхождения по отвесной стене предполагал на подступах к вершине идти по западному, «французскому», ребру, но внезапный приход зимних муссонов, холод, метели и массы свежевыпавшего снега прервали восхождение югославов почти у самой вершины.

И вот в 1973 году перед вратами, ведущими к Макалу, стоит чехословацкая альпинистская экспедиция. Ею руководит Иван Галфи, обладающий опытом экспедиций в Гиндукуше и на Нанга Парбат.

Конечно, жители Седоа и Бункина, пастухи и их стада коз, овец и яков с незапамятных времен знают дорогу в Барунскую долину. В долину, которая на юго-востоке, где Барун Кхола впадает в Арун, становится глубокой и почти непроходимой, с юга ведет самая короткая дорога. Но альпинисту, который приехал за тысячи километров из Европы и прошел пешком двести километров вдоль реки Арун, Барунский перевал представляется таинственными вратами в неизведанное.

Если читателя утомляет долгое описание мелочей и тягот пути, он может пропустить страницу или отложить книгу. Мы не могли сделать ни того, ни другого. Мы должны были идти дальше.

18 марта, пятнадцатый день пути из Дхаран-Базара. После ночи в джунглях мы шагаем по лесу, лишенному листьев. Он похож на рисунок карандашом. Мы шагаем прямо по цветам орхидей, как девочки, участвующие в празднике тела господня, правда слегка одичавшие от усталости и близости гор. Носильщики гонят овец и ягнят для жертвоприношения, которое состоится, когда мы доберемся до Барунской долины. Несмотря на спускающийся с гор холод, носильщики полунагие и босые, потому что они члены аскетической и дикой секты тяжелого труда, кашля и вздохов; символ самоотречения их секты — перекинутый через лоб ремешок экспедиционного груза. Они идут вверх, к перевалам, над которыми стоят черные тучи, к перевалам, за которыми скрыта долина обетованная, не имеющая для них никакого значения. Потому что их призвание — дорога, а не цель ее.

Караван покидает заросли волчьей ягоды. Аромат кустов дурманит, и голова кружится от воспоминаний о весеннем лесе где-нибудь у Карлова Тына, там волчья ягода издает благоухание, столь отличное от запаха воскресного шоссе.

Мы шагаем через заросли рододендронов, настолько густые, что холодное оружие в руках мужчин неустанно ударяется о твердое дерево, которое не выделяет смолу. Ярко-алые цветы рододендронов, как будто бросающих вызов, который остается неуслышанным, режут глаз, как пятна крови из разодранных ступней носильщиков на белом снегу.

Только смех и веселые разговоры слышатся над цепочкой носильщиков. Под босыми ногами подтаивает фирн. Не плач, а веселые песни вылетают из груди, сдавленной тридцатикилограммовым грузом. Печаль появляется в глазах, когда бушует снежная буря, когда посиневшие ноги стерты до крови. Мужчины и женщины с безнадежной покорностью стоят, не в силах даже дрожать от холода и сырости. И когда женщин тошнит от высоты и усталости, раскосые глаза их приобретают извиняющееся выражение.

Под свист метели мы разбиваем лагерь на высоте 3600 метров. Здесь мы проведем три ночи, здесь мы расстанемся с носильщиками, заново упакуем и распределим багаж, здесь снова начнутся раздраженные дискуссии с шерпами, которые, впрочем, закончатся катанием на лыжах.

21 марта 1973 года, в первый весенний день, мы преодолеваем Барунский перевал.

Стоя на первом взлете гребня, острого, как гребень Рогачских гор, мы смотрим на Макалу, все такую же далекую. Горизонт на севере заслоняют серые тучи страны, где до сих пор царит зима.

Мы успокоились, определившись в мешанине времен года. Погода напоминает чешский январь и февраль. Мы радуемся, ожидая весну, не зная, что через несколько дней весна кончится и мы снова очутимся среди трескучей зимы.

На покрытом снегом альпийском лугу устроен перевалочный пункт. Около сотни носильщиков за три дня доставили сода все экспедиционные грузы, сложив их под нейлоновым полотнищем. И вот уже цепочка носильщиков вьется вверх по крутому склону к седловине Туру Ла на высоте 4200 метров. Свет солнца прорывается сквозь тучи и робко освещает замерзшую поверхность большого озера. Носильщик за носильщиком — длинная змея каравана ползет дальше к перевалу Кеке Ла, расположенному ниже, на высоте 4140 метров.

Угрюмой и заснеженной открывается пред нами долина обетованная, глубоко врезавшаяся в черные скалы Больших Гималаев.

Снежная крупа сыплется из низких туч, дует ледяной ветер. Почтовый скороход Анг Пхурба останавливается около маленькой каменной пирамиды. Не найдя флажка или ленты, которые, развеваясь на северном ветру, возносили бы за нас молитву, он использует запасной шнурок от альпинистских ботинок. Красный шнурок, серый камень и белый снег складываются в трехцветный символ веры, надежды и радости.

Анг Пхурба произносит слова молитвы, сморкается известным способом без помощи носового платка, и мы спускаемся по каменистым склонам все ниже и ниже, на тысячу метров вниз, в рощи рододендронов, наполовину засыпанных снегом.

Мы перешли заветную черту, жившую в наших мечтах месяцы и годы. Наконец сон стал явью. Мечта материализуется в виде снежной пороши и промерзших камней, в виде промоченных кроссовок носильщиков и их босых ног, к которым прилипает заледеневший снег. Мечта приобретает сумрачную определенность января после мешанины из всех времен года. Реальность негостеприимна.

Все время падает снег, спуск бесконечен, мы тонем в снегу. Иван скатывается с седла на металлических лыжах и исчезает в хвойном лесу.

В этот вечер шерпы разбивают лагерь в Момбуке — романтическом уголке на северном склоне горного массива, через который мы только что перевалили. Алюминиевыми лопатками расчищаем место для палаток на крутом склоне. Прежде чем раскатать пол палатки, стелем под него хвойные ветки. Место кажется неприветливым из-за пронизывающего холода, усталости и едкого дыма кухонного очага, снег подтаивает, солнце скрыто тучами, из них сыплется ледяная крупа. Не будь солнце скрыто тучами, его все равно загораживали бы высокие стены гор. Тем не менее зеленые плауны и лишайники пропитаны влагой, и робкие первоцветы предсказывают, что наступит время, которое мы привыкли называть весной. Правда, здесь все относительно. Через сколько времен года мы уже прошли после того, как на аэродроме в Праге сняли зимние пальто! Истекла уже четвертая или пятая часть времени экспедиции, а мы все еще в пути к далекой цели, холодной, покрытой льдом.

Благоухает хвоя, пахнет свежестью снег. В палатке, с потолка которой капает конденсированная влага дыхания, холодно. Весь лагерь кашляет, когда утром на противоположной стороне долины восходит солнце, а над черно-зелеными макушками елей сияют белые пики Гималаев.

Ели в долине Баруна относятся к виду Abies spectabilis. Это самые красивые из хвойных, какие я видел в своей жизни. Горизонтальные ветви этих удивительно стройных деревьев опушены темно-зелеными благоухающими иголками. Нижние ветви искривлены, с них свисают бороды лишайников. Серебристая кора, вся в трещинах, кажется красновато-коричневой. Зелень елей будет сопровождать нас несколько дней до верхней границы леса, своим запахом вызывая тоску по северным лесам. Маленькие деревца, которыми густо заросли полянки, могут стать чудесными новогодними елочками. Люди из Седоа будут рубить с них ветки для костра и шалашей, и от стройных деревьев останутся голые стволы с хохолком зелени на макушке, похожие на доисторические хвощи.

Подобно семи вратам Фив долина Барун Кхола имеет семь ликов. Через семь краев несет дикие воды горная стремительная река Барун. «Кхола» — по-непальски «горная река», «коси» — «река». У реки Барун Кхола нет истока. Выпадающий снег, спрессовываясь под тяжестью собственного веса, формирует обширные фирновые плато и мульды на рубеже Тибета и Непала; образовавшийся лед стекает вниз по долине, повинуясь тем же физическим законам, что и вода. Он ломается на порогах ледопадов, падает со скал и откосов, на неровном дне он «бурлит», как река. Лед нагревается, тает и исчезает под мореной, которую сам на себе принес. Теперь это уже не лед, а вода и — по ущелью течет река Барун Кхола.

При впадении Барун Кхолы в Арун ее русло превращается в глубокий каньон, заросший лиственным лесом. Каньон становится все глубже.

Выше, над перевалом Барун Ла, начинается густой ельник, который наши специалисты по природоведению важно называют «зоной влажного хвойного леса с рододендронами».

Далее простирается область рододендронов и можжевельника, верб и пастбищ, сменяющаяся ледниковыми ущельями, напоминающими Кавказ.

Еще выше и севернее находится бесконечная область арктической пустыни, сухой и негостеприимной, высокие плоские седловины открывают ее для постоянного леденящего северного ветра с Тибета. Это край скудной растительности и древних морен, каменистая и песчаная пустыня и обширные осыпи. Шестой лик долины у подножия Макалу.

И наконец — необозримые фирновые плато, поднимающиеся к висячим ледникам Макалу, Барунцзе и многочисленных безымянных пиков с порядковыми номерами вместо названий.

Момбук — неприятное место для лагеря, холодное, затененное со всех сторон высокой стеною гор и густого елового леса, сквозь который с трудом продирается солнечный свет к обледеневшим крышам палаток. Подлесок елового бора состоит из рододендронов, их листва почернела от ночного мороза, но набухшие почки готовы в скором времени расцвести.

В то утро 22 марта мы в ожидании чая, который разносили Мингма и Дава, нежились в спальных мешках. Ровно в 6.53 по непальскому времени мы ощутили нечто вроде весьма приятного массажа мышц спины, проводимого опытной медсестрой. Как будто слабый электрический ток пробежал вдоль позвоночника.

Земля под нашими телами всхлипнула, стены палатки дрогнули. У нас было такое ощущение, будто по земле прошла волна и погладила нас, может быть чуть грубовато, по спине, от лопаток к пояснице.

Гималаи — это молодые горы.

Гималаи еще движутся и иногда встряхиваются, будто стремясь очнуться от охватывающей их нирваны.

Иногда Гималаи капризничают, как маленький ребенок, который не хочет спать и все же потихоньку засыпает.

А взрослые люди называют это землетрясением.

Преодолев Барунский перевал, мы сразу очутились в другом мире. Позади остались солнечные дни осени и бабьето лета, рождавшие в нас расслабляющее чувство ностальгии. С идиллическими мучениями покончено. С каждым днем мы все ближе к горе, которая на языке шерпов и тибетцев называется Макалу. Непальцы называют ее Кхумбакарна — «Спящий великан».

Ледяное дыхание гиганта чувствуется во всей долине.

Оглянувшись с перевала Туру Ла назад, на юг, мы увидели в тумане, поднимающемся из долины Аруна, весь наш путь от далеких индийских низменностей до Больших Гималаев. Местные жители называют их Махалангур Гимал — «Высокие горы, где живет снежный человек». Мы дошли до заколдованного края к северу от перевала Барун. Склоны голубые от снега, а противоположные южные склоны — темно-зеленые от покрывающего их дикого, молчаливого леса. Долину, по форме напоминающую острую латинскую V, наполняет шум сине-зеленых вод реки Барун, которая размывает дно до черного с серыми полосами основания. Речные откосы складываются из недавних отложений, находящихся в беспрестанном движении, постоянно падают валуны, сползают глина, грязь, щебень и песок.

Идет четвертый день, как мы остановились на высокой речной террасе, называющейся Пхематан. Палатки стоят на смерзшемся мху, жестких лишайниках и арктической траве с остатками снега. Горит костер из красных еловых поленьев и твердых веток сухих рододендронов, отличающийся от трещащего костра, сложенного из еловых и сосновых дров в Чехии или в горах Словакии. В огонь подложены стволы берез, и бесшумный костер пышет жаром, как раскаленная буржуйка. Мы празднуем день рождения, потому что по странному стечению обстоятельств больше половины членов экспедиции родилось в марте и апреле, и у нас всегда есть повод устроить праздник, во время которого рекой течет ром, запечатанный в жестяные банки специально для нашей экспедиции. Ради торжественного случая забит барашек.

Когда убрали складные кресла, на которых сидели у костра альпинисты во время праздничного ужина (колбаса, лук, маринованные огурцы, горчица и окорок) и стихла Барун Кхола, вокруг огня начался танец шерп.

В тесном хороводе, держась за плечи, шерпы притопывают и шаркают ногами, поют суровые песни, заполняя паузу перед припевом странными звуками, которые трудно передать обычными фонетическими значками. Шерпы не могут объяснить нам, что означает таинственный шелест губ: шпш-шпш-пшс-шпш-спш. Впрочем, выяснение содержания шерпского фольклора не имеет значения, альпинисты отвечают им попурри из чешских и словацких народных песен. Пение и ром способствуют тому, что раздоры с шерпами полностью забыты и торжествует чешско-словацко-шерпская дружба.

Во время танцев выясняется, что длинные волосы женщин, сопровождающих шерпов, не являются рассадником насекомых. Хоровод альпинистов, шерпов и их женщин вокруг костра так тесен, что можно ожидать распространения насекомых. Либо насекомые привыкли к жестким черным волосам шерпов и не проявили интереса к более тонким европейским волосам, либо у этих милейших людей они действительно не водились. Несмотря на то, что все участники экспедиции жили в очень тесном соседстве, у альпинистов не было обнаружено ни одного случая заражения насекомыми.

Костер тлеет, но не гаснет, а небо в это время затягивают снежные тучи. Где-то над ними вздымается пик Макалу из камня и льда. Планета вращается, и вершина, как грань алмаза, разрезает Вселенную. Этим величинам абсолютно безразличны песни, танцы, костры и биение сердец.

Хмурый лес Барунской долины. Голые стволы деревьев, изуродованные наростами лишайников, — как темные привидения; остатки снега, коричневая земля — все вокруг синеватое от холода и одиночества, которого не разогнать жару огня. Дым от костров, разведенных носильщиками, поднимается над лесом, как искусственный туман от дымовых шашек на съемках реалистического фильма.

Край, застывший от холода, дикий и замкнутый. Край страха, боящийся самого себя. С севера, с Тибета, дуют ледяные ветры, бешено кружащиеся в долине Баруна, потому что из нее нет выхода.

Время здесь безжалостно к мечтам и надеждам, к эгоизму и мелкому себялюбию, к горсти риса и голодным глазам, к зависти и честолюбию, замаскированному псевдообъективностью экспедиции.

Время одиночества.

В такую минуту вечером в палатке мы с Миланом в первый раз беремся за магнитофон, и к роялю садится Святослав Рихтер. Наполненный неповторимым запахом пражской весны «Рудольфинум» затихает, и первые аккорды концерта Чайковского звучат в весеннем воздухе Баруна. Но ни один кристалл льда не шевельнулся на чудовищной пирамиде Макалу от аккордов Пятой симфонии Бетховена, ни на секунду не стих тибетский ветер, преклонясь перед болью, которая вознесла водопад музыки к порогу равнодушной бесконечности.

На магнитофонных лентах, взятых нами с собой, из так называемой серьезной музыки в море песенок, шлягеров и прочей потребительской музыки были только отрывки из Гершвина, концерт для рояля «Бе-молль» и Пятая симфония Бетховена. Записи были весьма несовершенными, но для нас это не имело значения. К сожалению, произведения прерывались на середине, оставляя в сосредоточенных слушателях ощущение внезапно возникшей пустоты. Но мы радовались, что у нас есть хотя бы эти отрывки.

Среди носильщиков был один, по имени Бахадур, способный противопоставить получение вознаграждения возможности двигаться дальше. Быстроглазый Бахадур умел, убедительно жестикулируя, оказывать почти гипнотическое влияние на своих товарищей, носивших шерстяные шлемы, плотно облегающие голову и шею. В этих головных уборах они напоминали оруженосцев периода формирования городов в Чехии. Бахадур и его «оруженосцы» были наиболее опытными и крепкими носильщиками. От Момбука до Пхематана они несли двойной груз. Но в тот день, когда караван должен был начать подъем к месту следующего лагеря на опушке леса, Бахадур поднял бунт среди своих «оруженосцев» и стал их официальным представителем. Нейтральная сторона в лице остальных носильщиков выжидала, готовая в любую минуту присоединиться к забастовщикам.

Трудно объяснить, почему началась стачка. «Оруженосцы» добивались более высокой платы, но, когда мы пошли навстречу их требованию, они придумали новое. Им не нравились солнцезащитные очки марки «Окула Нирско», которые мы им выдали, когда экспедиция дошла до области вечных снегов. Их не устраивали наши шапки, они хотели другие, требовали шарфы, дополнительной платы на рис и цзампу. Переговоры с ними, происходившие у груды брошенных ими тюков, были бесконечными. Дескать, японская экспедиция снабдила их шапками, а французы дали им шарфы. Казалось, что носильщики устраивают забастовки из спортивного интереса или же потому, что хотят хотя бы день отдохнуть. Если мы не согласимся на их условия, они вернутся обратно через Барунский перевал и экспедиция застрянет в двух днях пути от базового лагеря.

В конце концов носильщики пошли дальше. После первых шагов по тропе вдоль реки Барун они забыли все треволнения от раздраженных переговоров, ход которых был столь же прихотлив, как бег волн Барун Кхолы. Когда на следующий день мы расплачивались с ними, они с непонятной гордостью отвергли повышение платы на две рупии и — вдруг решили вернуться обратно. И ничто не смогло заставить «оруженосцев» изменить такое решение.

Это были удивительные люди, джентльмены в душе. Бедняки с повадками принцев крови, они отличались загадочной эксцентричностью. Учтивость и бескомпромиссность, с которой они вели переговоры с сирдаром и сопровождающим нас офицером (нас они даже не удостаивали взглядом), вызывали у нас злость, зависть и, главное, ощущение собственного бессилия.

Забастовка «оруженосцев» отняла у нас целый, очень ценный день. В тот же день вечером шерпы привели в лагерь отца с сыном. Связав отца веревкой и привязав к бревну, они начали допрашивать его с пристрастием. Несчастный не сопротивлялся и даже не стонал, молча и почти равнодушно принимал побои. Только глаза выражали злость и гордость одновременно. Нам было жаль беднягу, но наши призывы к гуманности вызвали резкий отпор. Этот человек посягнул на банку компота, соблазнившую его нарисованными оранжевыми абрикосами. Банка вывалилась из картонной коробки, которую он нес. Стойкое изделие бумажной фабрики в Брно не выдержало долгого пути, ударов о камни и сырости тающего снега.

Когда закончилась расправа, во время которой пошли в ход веревки, дубинки и тяжелые кулаки, бедняга получил причитающиеся ему деньги и вместе с сыном и несколькими товарищами, отказавшимися идти дальше, отправился обратно через Барунский перевал. Мы потеряли банку абрикосового компота и еще десять носильщиков.

В последние дни уже случались аварии с коробками. Их содержимое — конфеты, карамель, сгущенное молоко и печенье — предполагалось использовать в качестве дополнения к пайкам. Но альпинисты, оказавшиеся в момент «аварии» поблизости, были такими же людьми, как и уволенный носильщик. Единственная разница заключается в том, что пытки — привилегия средневековья, а этот период, как известно, закончился в Европе после открытия Америки.

Экспедиция движется вверх сквозь туман и снег. Рано утром Норбу Лама и шерпы отрывают носильщиков от тлеющих кострищ, выгоняют из шалашей, сложенных из еловых веток. Хмурый мартовский пейзаж. Караван идет мимо еловых лесочков и пастушеских хижин с вылинявшими флажками, на которых написано «Ом мани». Пейзаж вызывает ощущение печали и одиночества. Горы скрыты облаками. Стволы лиственных деревьев у их подножий изломаны лавинами, сошедшими с заоблачных высот. Отвесные каменные стены теряются во мгле и тоскливом безмолвии.

Шерпы тоже охвачены тоской, поэтому они разжигают жертвенные огни и возносят молитвы, осторожно брызгая вокруг кристально чистой водой из родника.

Место на верхней опушке леса, где мы разбиваем лагерь, называется Тадо Са. Под ногами торф, смешанный со снегом, по которому текут многочисленные ручейки. Это место было бы похоже на фьорд со спускающимися к нему водопадами, если бы между черными скалами виднелась темно-синяя гладь моря, а не темный еловый лес. Снег смачивает спутанные морщины скал, талая вода уносит трескающийся лед. Утром небо очищается от туч и осколки льда, падающие со скал, преломляют лучи восходящего солнца, образуя радугу. Усеченные конусы елей, темно-зеленые рододендроны и можжевельник, весенний первоцвет у ручья, синие горечавки и синее небо над белыми альпийскими склонами, закрывающими долину с юга.

У всех альпинистов красное воспаленное горло. Этой болезни подвержены только европейцы. Хрип, кашель, размокший снег и болотистая почва, чавкающая под вибрамами, — вот еще один образ Барунской долины.

29 марта первые носильщики достигают места, где будет устроен базовый лагерь, и группа альпинистов ставит первые палатки у подножия Макалу.

Вечерний костер на опушке леса еще пахнет красновато-коричневыми еловыми поленьями и искривленными ветками можжевельника. Дым пахнет далью, откуда мы пришли, и прощанием с лесом. Горит костер, смягчая мысли, затвердевшие за время пути по каменистым тропам, как кожа на ступнях носильщиков, огонь — вечный свет дружбы — объединяет нас своим теплом и красными угольками, притягивая взгляд, как магический магнит и вечный утешитель.

Пока носильщики и шерпы постепенно переносят грузы в базовый лагерь, мы сидим у костра в Тадо Са.

Мы хорошо знаем, что в базовом лагере костер будет большой редкостью.

Последний переход падает на 1 апреля. Ясное утро. Карликовые кусты можжевельника, растоптанные и поломанные нами, нагреваясь под лучами солнца, издают пряный аромат, который, смешиваясь с запахом талого снега, дурманит голову, как наркотик. Перед нами новый образ Барунской долины, край снежных плато и древних морен исчезнувшего ледника. В полдень мы минуем постройку культового назначения, заброшенную и разваливающуюся каменную пирамиду. Ветер сгибает бамбуковые прутья с побелевшими флажками. Край становится все более пустынным. Нас окружают степь и лед, удивительная смесь арктической природы и пустыни, иссушенной солнцем, ветром и морозом. Благодатные белые горы остаются далеко на юге у порога Барунской долины. Склоны покрыты смерзшейся травой и кустиками вереска. Мы идем вдоль ледниковой реки, размывающей принесенные ею же отложения. Мы шагаем по песку и гальке, согретым солнцем, и они кажутся нам такими же теплыми, как отмели родной реки. Мы идем по берегу мутного потока, а другой берег — это бок ледника. Нас сопровождает постоянный запах симбиоза льда, солнца и камня, им пропитаны едва заметная тропка, шерстяные накидки носильщиков и кожа наших рук.

Где-то далеко за Барунским перевалом осталось прошлое, семья, друзья и далекая родина.

За боковым гребнем долины, становящейся безмерно широкой, уже не стесненной склонами и откосами, превратившейся в свободное пространство между пиками, горами и семитысячниками, наконец открывается Макалу. Прямо перед похудевшими альпинистами, чьи волосы, рубашки и куртки выгорели на солнце, вздымается к невероятной глубине неба южная стена горы, красновато-коричневая в лучах заката.

На ней почти нет снега. Вся стена исполосована черными гнейсовыми прослойками, как тигровая шкура.

Все пять экспедиций, которые с 1955 года решались взойти на Макалу, разбивали базовый лагерь на одном и том же месте — продолговатой площадке на западном склоне долины. Площадка расположена на ступенчатом склоне морены ледника Верхней Барунской долины, отступившего на север под стены Макалу. После ледника осталось дно огромного озера, через которое Барун Кхола прорывает себе новое русло. А чуть выше осталось озеро, в его мутные воды обрушиваются лед и каменные лавины прямо с юго-западных склонов Макалу.

Место, где устраивают базовые лагеря экспедиций на Макалу, отличается тем, что с него почти сходит снег, когда нижние участки долины еще завалены сугробами. В период между зимой и приходом летних муссонных дождей здесь можно поставить палатки сразу на сухой земле или после разгребания небольшого слоя снега. Особенность этого места обусловлена тем, что склон долины обращен на юго-восток, а главное, тем, что в верхней части Барунской долины выпадает намного меньше осадков, чем в ниже расположенных областях Гималаев. Горные хребты, через которые ведет перевал Барун, задерживают и зимой и летом большую часть осадков, поэтому в Верхнем Баруне климат похож на тибетский: сухо, морозно, северный ветер.

А Нижняя Барунская долина, соединяющаяся с Верхним Баруном в нескольких часах пути вниз от базового лагеря, заполнена ледниками с северных склонов Чамланга, пика IV и пика VI, климат ее похож на альпийский или кавказский. В нижней части Барунской долины ледник доходит до альпийских лугов и первых кустов рододендронов, в то время как ледник Верхнего Баруна кончается намного выше, в каменной пустыне под Макалу.

Высота 4900 метров над уровнем моря в гималайских условиях не считается большой. Под всеми восьмитысячниками базовые лагеря устраиваются на высоте 4000 — 5000 метров. И все же площадка под Макалу, где разбит базовый лагерь, кажется наиболее пустынным и негостеприимным местом на свете.

Арктический пейзаж, иссеченный снегом, безотрадные обрывы морен, давно покинутых ледником, камень, серый, равнодушный камень, промерзшие куски гранита и полосатые гнейсы, твердый лед и сухой ледяной воздух. Пики скал и льда, купола гор, изрытые лавинами, висячие ледники, которые падают, разбиваясь в пыль, проникающую в легкие, как маленькие сухие иголочки. Прозрачные ледяные рассветы, а в полдень собираются тучи, порывы тибетского ветра выбивают из них замерзшие крупинки снега, ясные ледяные ночи со множеством звезд. Полярная звезда касается высокого гребня морены. Край, замкнувшийся в себе. Его до сих пор не пробудила весна, укрывшаяся перед Барунским перевалом.

Серым утром мы просыпаемся от сухого кашля и, как ни странно, слышим пение птиц, спускающихся к лагерю. Их нежное чириканье, падающее на дно ущелья, кажется пением самой тишины.

Вороны, кружащиеся над лагерем, как весьма мало желанные гости, слетаются к кухне и роются в отбросах.

Постепенно оттаивающая почва, на которой мы ставили палатки, не вызывала у нас восторга. От нее шел кисловатый тяжелый запах. Когда растаяли последние пятна старого зимнего снега, под ним обнаружились консервные банки, бумажные и полиэтиленовые пакеты, человеческий и животный кал, ржавые шины, обернутые грязными бинтами, использованные шприцы и стеклянные пузырьки от таблеток, тряпки, старые носки, распадавшиеся на куски кеды и истлевшие супинаторы для ботинок.

Образ базового лагеря, который зрел в нас в течение месяца похода и приобрел сказочные формы, был разрушен. У нас было такое же чувство, какое испытывает человек, ищущий уголок нетронутой природы в Повыдржи или на Шумаве и находящий на полянах то, что мы обнаружили у подножия Макалу.

Мы неожиданно осознаем горечь плодов цивилизации, понимаем, что нас ждет холод и недостаток дров, потому что лес и последние склоны, поросшие можжевельником, далеко. День дороги и тридцать килограммов на спине носильщика равняются двенадцати рупиям из экспедиционной кассы.

Непальский и чехословацкий флаги не похожи друг на друга, но у них одинаковые цвета. Красный цвет — радости и жизни, синий — неба и белый цвет — снега и великих гор. Гимны, звучащие над долиной Баруна, относит ветер. Мы прикрепляем флаги к грубо отесанной рябиновой жерди, принесенной из Тадо Са, рядом с выцветшими флажками шерп.

На вершине Макалу снежный стяг и белые разорванные облака вытянуты на восток в сторону Тибета. Ветер западный.

Где ты, страна, где на скалах шумят сосны и молнии сверкают над горными пиками?

Базовый лагерь — это поселение у подножия горы, центр цивилизации со всеми ее достоинствами и недостатками (последних, кажется, больше) среди дикой природы. В базовом лагере ставится большая общая палатка, где можно сидеть у большого стола, играть в шахматы, карты и домино, писать письма и разговаривать до бесконечности, здесь есть мощный радиоприемник, рации для связи с высотными лагерями. В базовом лагере есть движок и лампочки — можно иногда включать электрический свет, есть походная кухня с плиткой и печкой, работающей на бутане, здесь даже есть бар: сбитая из экспедиционных ящиков полочка, на которой можно найти кофе и чай, сахар, пряности, компот, сыр, рыбные консервы и маринованные огурцы. Здесь же размещается склад, до потолка набитый ящиками с продуктами, «зеленная лавочка» с луком, чесноком и картофелем и каменный ледничок среди скал, где висят колбасы и окорока. На складе есть мешок риса и мешки с мукой и цзампой, центнеры консервов и сахара. В базовом лагере также размещается склад оборудования и снаряжения, где можно найти все: от рубашек и нижнего белья до веревок, защитных очков и лыжных палок. В базовом лагере помещаются кухня, палатки шерп и альпинистов, палатка для больных и палатка-лаборатория наших ученых. У общей палатки есть крытая веранда, перед ней установлен штатив со специальным биноклем, нацеленным на ребро Макалу. В командирской палатке помещаются касса, пишущая машинка и магнитофон. Шерпы устраивают в базовом лагере свое святилище: устанавливают шест, обвешанный молитвенными флажками всех цветов, и плоский камень для совершения жертвоприношений.

В базовом лагере есть даже канализация: желобок, ведущий из кухни вниз, где под откосом копится груда отбросов.

Над лагерем высится видимая со всех сторон охристо-черная стена Макалу. До нас доносится несмолкающий вой ветра на юго-восточном, «японском», гребне, на западном, «французском», ребре и на острых выступах юго-западного ребра.

После получасовой ходьбы мы поднимаемся на морену, поросшую оленьим, или исландским, лишайником, померзшими прошлогодними цветами эдельвейсов, и оказываемся напротив южной стены Макалу. Отсюда мы в первый раз увидели Эверест.

Над пустынной Барунской долиной, над широкими тибетскими седловинами возвышаются Лхоцзе (8504 метр) и Лхоцзе Шар (8383 метра). Чуть восточнее вздымается над Южным седлом величественная пирамида. Мы видим типичную слоистость склонов, спускающихся к седлу. Эти склоны нам хорошо знакомы по фотографиям и описаниям в книгах. Мы смотрим на величественную островершинную пирамиду, состоящую из трех гребней: отвесного западного, более пологого северного и южного; мы видим гору гор, вечно прикрытую прозрачной волшебной вуалью, которая на северо-востоке превращается в длинный шлейф облаков. Когда на минуту усиливается ветер, гора открывает свою вершину, такую белую на темно-синем небосводе.

Эверест, Джомолунгма, Сагарматха.

Я спросил сирдара, что означают эти названия. Вот что он ответил:

— Эверест — это был англичанин, но я не знаю точно, кем он был. «Джомолунгма» значит «Великая матерь», настоятельница женского буддистского монастыря. «Сагарматха» значит «Чело» или «Голова моря, океана».

Возможно, знатоки хинди, непальского и тибетского языков не согласятся с этим толкованием. Но у нас не было причин не доверять филологическим познаниям Анг Тембы.

Он и другие шерпы произносили название высочайшей горы мира как Чомолунгма. Так же произносили его своими чешскими и словацкими языками и мы, слушая шерп чешскими и словацкими ушами. Так же мы и писали его, не обращая внимания на официальную терминологию. Ее создатели не имели возможности несколько месяцев жить и разговаривать с людьми, в чьи колыбели сквозь незастекленное окошко шерпской хижины заглядывала Чомолунгма. Очевидно, они пользовались английской транскрипцией, а это уже выжимка из выжимок.

Наши языковеды, наверное, никогда не разговаривали с работниками горной службы в Высоких Татрах. Иначе они не предписывали бы альпинистам, стоявшим на вершине первого восьмитысячника, покоренного спортсменами из Чехословакии, говорить «Нангапарват». Поколения чешских и словацких восходителей рассказывали о вершине Нанга Парбат. А ведь именно альпинисты чаще всех и с наибольшей заинтересованностью произносят названия вершин. Наверное, восходители всегда будут произносить названия гор по-своему, не так, как рекомендуют толстые словари. Например, мы так же, как люди из долины реки Заря, называли одну из великолепных гималайских вершин «Канченченга».

Однако покинем сферу, столь далекую от гор, вздымающихся в поднебесье.

Мы стоим на пустынной морене стареющего Барунского ледника, а под нами лежит долина, усыпанная камнями, которые свалились со стен Макалу. Беспрерывно дует ветер, потому что пологие северные седловины главного хребта Гималаев открывают дорогу воздушным массам, движущимся из сердца Азии.

На северо-западе ущелье замыкают Лхоцзе и Эверест. Мы поворачиваемся, чтобы спуститься в базовый лагерь.

Я помню, что легендарный проводник по Татрам Янко Почувай, водивший туристов на Герлах и Высокую, носил в заплечном мешке кусок сала, завернутый в промасленный платок, хлеб и флягу сливовицы. Съев хлеб и сало, он складывал платок в мешок. На том месте, где Янко ел, не оставалось ни корочки, ни бумажки, не говоря уже о банке из-под сардинок.

Конечно, гималайская экспедиция — это не восхождение на пик в Татрах. Однако, если бы не прогресс двадцатого столетия, мы гнали бы с собой овец и коз, несли мешки муки и цзампы, риса и сушеных фруктов, соли и сахара, у нас не было бы ни одной баночки консервов. Возможно, на месте лагеря экспедиции оставались бы только выделявшиеся квадраты земли, где стояли палатки да каменные стенки.

Но мы дети цивилизации, и заботливая мать дает нам с собой в дорогу все возможное, чтобы мы не тосковали. Кроме того, жители перенаселенных городов, мы привыкли к грязи и беспорядку и чувствовали бы себя неуютно среди камня, снега и синего неба. Поэтому, чуть обжившись, мы открываем консервы, которые мать-цивилизация дала нам с собой. Открываем свинину в собственном соку или абрикосовый компот или же включаем магнитофон, а ведь магнитофонная лента — это не что иное, как консервированная музыка.

Если атмосфера базового лагеря наполнена вонью отбросов, если урчит движок, если играет радио Катманду, магнитофон альпинистов и вдобавок кто-то крутит ручку транзистора, ловя какую-то свою волну, значит, созданы самые совершенные жизненные условия и на краю света. И когда ветер, который всегда с нами, поднимает пыль и бумажки, мы чувствуем себя как дома на негостеприимной почти пятикилометровой высоте третьего полюса Земли.

Несмотря на то, что условия жизни в базовом лагере с гигиенической точки зрения оставляли желать лучшего, несмотря на то, что по желобку из кухни текла грязь, несмотря на то, что все новые банки и мусор всех сортов громоздились в непосредственной близости от лагеря, несмотря на то, что и шерпы и восходители весьма просто относились к естественным человеческим потребностям, в летописи экспедиции не отмечено ни одного неприятного события, которое можно было бы отнести на счет вышеназванных беспорядков. Причина, очевидно, в том, что микробы, населяющие почву, быстро гибнут под воздействием ультрафиолетового излучения, а хлорвиниловая фляга переживет геологические эпохи.

И все же однажды, когда наслоения отбросов под мореной стали приобретать характер геологических отложений, был назначен субботник по благоустройству территории. Мы убрали весь лагерь и его окрестности, невзирая на то, были консервные банки изготовлены в Чехословакии или в Японии, невзирая на то, был ли серебристый пакетик с пестрой картинкой наполнен суповым концентратом в Любляне или в Бышицах. Лагерь был идеально убран, а весь мусор сложен под мореной и обнесен каменной стенкой. Потом всё полили бензином, и бывший лама в Тхаме, шерпа Зеепа, зажег костер, вызывая детскую радость у шерп, которые обогатили свой жизненный опыт таким понятием, как субботник.

Позади кухни повар Анг Ками вскопал землю лопаткой для расчистки снега и при помощи ледоруба взрыхлил грядку для лука и чеснока, заложив таким образом основу самостоятельного производства овощей. Животноводство появилось в базовом лагере позже.

В первой половине апреля нас покинули два шерпа, вспомогательные носильщики Пасанг Норбу и Лхакпа Норбу. Они отказались ходить за дровами, потому что это неподходящая работа для молодых, подающих надежды шерп. Мы выплатили им деньги, снабдили спальными мешками и запасом продуктов на несколько дней. Они ушли, досадуя, что мы их не очень уговаривали остаться. Оба были крепкими парнями, а Пасанг Норбу отличался сообразительностью, следил за своей внешностью и хорошо говорил по-английски. Жаль было расставаться с ними.

Скоро мы поняли, что в деле замешаны шерпы, вернее, шерпани — женщины.

Они присоединились к нам в Дхаран-Базаре, когда экспедиция начинала свой путь к Макалу. Сначала мы думали, что они собираются нести груз, хотя бросалось в глаза, что они одеты иначе, более чистоплотны и рослы. На женщинах были темные шерпские наряды с красно-зелеными фартуками. Эти ангельские создания с черными косами, которыми они привязывали к темени сложенные вчетверо махровые полотенца, чтобы уменьшить давление ноши, как будто с неба свалились. У них была темная кожа, широкие скулы и миндалевидные глаза с третьим веком. На своих сильных ногах, крепких спинах и шеях они могли унести такую же ношу, как носильщики-мужчины, а может быть, еще больше.

Во время похода они держались возле кухни, несли посуду и вещи шерп. Женщины получали плату как носильщики и питались отдельно, хотя все говорило о том, что шерпы улучшали их меню из общих запасов. Когда мы дошли до области снегов, женщины продолжали идти в теннисках, которые постоянно были мокрыми.

Не успели Пасанг и Лхакпа переправиться на другой берег Баруна, как к нам пришел Анг Темба с предложением, чтобы шерпские женщины взяли на себя обязанности ушедших носильщиков.

Раньше нам казалось странным, что женщины не возвращаются в долину вместе с остальными носильщиками, но теперь все стало ясно. Мы не могли не согласиться с предложением сирдара, потому что кто-то должен был ходить за дровами. Таким образом, женщины получили заработок, мы были обеспечены дровами, а шерпы — дамским обществом.

Дамы действительно отличались выносливостью и носили тяжелые вязанки веток и корней из леса, до которого было почти полдня пути. Они безжалостно поджигали можжевеловый подлесок, а когда хвоя сгорала, выкорчевывали дерево из каменистой почвы. Это была очень тяжелая работа, но никому из шерп и в голову не пришло хоть иногда помочь женщинам.

Шерпские женщины обращались с кукри так же ловко, как и с вязальными спицами, носили грузы в лагерь 1 и спали на холоде у костра среди ледяных камней, а иногда вместе с шерпами в палатке.

Позднее мы узнали, что одна из женщин была служанкой, а теперь станет хозяйкой в доме шерпы по имена Карма Тхеле, другая — кузина почтового скорохода Анга Пхурбы, третья — невеста сирдара, а четвертая — платоническая любовь всех шерпов.

На шершавом валуне женщины делают углем пометки, каждая черточка означает один день работы для экспедиции. Они не умеют ни читать, ни писать. Их книга учета навсегда осталась на морене над базовым лагерем.

Сняв со спины ношу, женщины нагревают воду и, добавив в нее жидкость для мытья посуды, моют свои расплетенные волосы, несмотря на холод, поздний час и то, что среди экспедиционного снаряжения нет фена. Жар костра, в котором горят благоухающие смолистые ветки, превращается в высшей мере ароматную сушилку. Вопреки жестокому химическому составу для мытья посуды, который разъедает даже кожу рук, их волосы, волнами спадающие гораздо ниже пояса, блестят в свете вечернего костра.

С течением времени женщины становились все красивее, несмотря на то, что их прежде чистые национальные тибетские платья становились все более потрепанными и грязными, а белые полотенца на головах посерели от грязи. Только волосы сияли, пока на кухне было достаточно жидкости для мытья посуды. Когда она кончилась, без сомнения не без помощи шерпских дам, блеск волос потускнел. А Дава с Мингмой вынуждены были чистить посуду можжевеловой золой.

На обратном пути женщины быстро потеряли все свое очарование. Бедняжкам понадобился весь запас их самоотверженности, чтобы переносить езду в «Татре-148», обладающей весьма жесткими рессорами, в особенности на серпантинах через горный массив Махабхарат; до Катманду они доехали в прежалком состоянии.

И все же да не будут забыты их имена:

Нима Янг Дзи с прекрасными косами и статной фигурой, заслужившая прозвище Верблюд;

Пхурба Янг Дзи, которая по непонятной причине перекрашивала свои черные волосы в рыжий цвет и постоянно смеялась;

Анг Пхурба, самая младшая, единогласно избранная Мисс Макалу 1973;

Тхома Чиринг с лицом, изрытым оспой, самая некрасивая из всех, все время вязала чулки из грубой овечьей шерсти.

В то лето в Доломитах лило как из ведра. Нам не хотелось вылезать из теплого автобуса, но руководитель нашей маленькой экспедиции Владимир Прохазка, по прозвищу Хрущ, был неумолим. Он выгнал нас под ливень в селении Маззин. Через минуту мы промокли до костей, шагая с тяжелыми рюкзаками и тюками, в которых были палатки, веревки, спальные мешки, консервы, плитки, крючья и прочее альпинистское барахло.

По узкому горному шоссе, по белому известняковому щебню струились потоки дождевой воды, и мы были единственными восходителями, поднимавшимися к пикам горной группы Катиначьо. Все остальные с удивлением и усмешкой взирали на нас из автомобилей, преодолевавших крутизну шоссе с урчанием и тарахтеньем, характерным для «фиатов».

Дойдя до леса и найдя место для лагеря, мы поставили палатки на совершенно мокрой траве и развели костер из совершенно мокрых дров. Нам удалось и то и другое, несмотря на то, что все время лило, потому что мы были не только альпинистами, но и охотниками.

Мы не завидовали итальянцам, которые на машинах доехали до самого горного приюта, а на следующее утро — прямо к месту восхождения на стену. Мы не завидовали им и вечером, когда они после восхождения спускались к самым дверцам своих машин, залезали в них и, переодевшись в сухие свитеры пастельных тонов, попивали кофе из термоса и слушали радио.

Мы сматывали мокрые веревки в мокрые рюкзаки, и сами, мокрые как мыши, возвратившись в холодные палатки, забирались во влажные спальные мешки, а итальянские альпинисты, спустившись по серпантинам в Больцано, Тридент, Верону или Милан, проводили вечер в кино или в баре.

Впрочем, для того чтобы найти подобные примеры, необязательно ездить в итальянские Доломиты.

Конечно, читатель понимает, что альпинизм современный отличается от альпинизма того времени, когда впервые были покорены Монблан и Маттерхорн. Восходители ставят перед собой определенные цели и выбирают средства для достижения этих целей. Потому что альпинизм стал игрой.

Это касается и экспедиционного альпинизма. Правда, до сих пор никто не установил правил игры. Поэтому остается открытым вопрос, можем ли мы досадовать на итальянцев, которые, в то время когда проходила чехословацкая экспедиция на Макалу, покорили Эверест с применением самой современной техники, скоростных транспортных средств и с помощью большого числа людей — восходителей и носильщиков.

На юго-западном ребре Макалу мы поднимали вверх палатки, запасы продуктов, кислорода и устраивали лагеря 1, 2, 3, 4 и 5, слушая по вечерам сообщения непальского радио о восхождении итальянцев на Эверест. Мы узнавали о том, что итальянские альпинисты ежедневно получают из Катманду свежие фрукты и овощи, мы знали, что они могут каждый день связаться по радио или по телетайпу через Катманду с Римом, с родиной, с семьей.

Мы испытывали смешанные чувства. Потому что и мы с удовольствием отведали бы свежих бананов и апельсинов, с удовольствием приготовили бы себе салат из помидоров и огурцов. Возможно, мы бы не отказались нарушить неписаные правила экспедиции.

В противоречивости наших чувств таилась условная граница, отделяющая экспедиционный альпинизм от неэкспедиционного. Весьма подвижная граница, потому что и на Петршин можно подняться от здания Центрального комитета Чехословацкого союза физического воспитания, находящегося в Праге на Поржичи, экспедиционным образом, устраивая промежуточные лагеря на Уезде и на Небозизке.

Экспедиция тоже игра, хотя и серьезная. Иногда очень серьезная, но она никогда не должна превращаться в драму.

Конечно, читатель ищет в альпинизме и то и другое. Авторы книг об альпинистах и сценариев фильмов с удовольствием утоляют их жажду. Поэтому мы снова и снова сталкиваемся с вопросами: «Происходили ли с вами романтические, волнующие, опасные и драматические события?» А ведь в экспедиции нет ничего романтического и драматического. К экспедиции нельзя подходить с таких позиций, не следует ждать острых ощущений. Экспедиция должна быть тщательно подготовлена и четко организована, так, чтобы романтике и драме не оставалось места в самой стратегии и тактике восхождения, а также в человеческих взаимоотношениях внутри коллектива экспедиции. И волнений должно быть как можно меньше.

Конечно, каждый — иногда в самом укромном уголке сердца — хранит свое отношение, субъективное, к горе, к восхождению, к экспедиции, к коллективу, к своим товарищам и — к самому себе. Иногда в таком укромном уголке живет честолюбие, чисто субъективное желание, чтобы исполнились чисто субъективные романтические мечты, мелкие субъективные драмы и — жажда славы.

Но все это должно быть отодвинуто в сторону, когда совершается такое большое деяние, как большая экспедиция на высочайшую гору.

Уже много раз многие альпинисты отмечали, что восхождение на высочайшие горы означает, с одной стороны, дрожание от холода, а с другой — мучение от жары, что восхождение в Гималаях состоит из девяти частей страданий и только одной части радости. Что едва ли может существовать золотая середина между двумя этими крайностями. Что восхождение — это усталость, самоотречение, головная боль и плохой сон или бессонница. Что это тяжелый труд. Наконец, что это, собственно, не что иное, как поход, и постоянное вскарабкивание вверх, и спуск, и постоянное чередование спусков и подъемов.

Все это — и в особенности последнее — верно, если говорить об экспедиции. Продукты и снаряжение нужно отнести наверх, потом шерпы и альпинисты возвращаются и, отдохнув, снова поднимаются. Экспедиция медленно, невероятно медленно, шаг за шагом, вздох за вздохом, буквально по метру двигается вверх по отмеченной трассе. Поднимается до лагеря 1, 2, 3... до лагеря Х и У, пока наконец не поднимется выше последнего лагеря — возможно, это и есть вершина.

Это похоже на бег и спортивные игры. Забег, полуфинал, финал. И спринтеры всегда возвращаются на старт, чтобы бежать снова. И наконец один из них станет абсолютным чемпионом. Или не станет им никогда.

В этом заключается субъективная драма, потому что в ходе экспедиции каждый преследует свою цель, каждый хочет подняться как можно выше. Однако кто-то дойдет только до лагеря 1 или до лагеря 3, а кто-то ступит на вершину. А кто-то, вообще никуда не взбираясь, наслаждается тем, что он присутствует при восхождении, что он в горах, что он в Гималаях. Он занимается кухней и рацией, продуктами, почтой и денежными расчетами, выдает сигареты шерпам, заботится обо всем. И в этом его судьба, даже если иногда это судьба кладовщика, лавочника, конторщика.

Экспедиция — сумма или, точнее, произведение всех судеб, маленьких личных драм, но сама экспедиция не должна выливаться в трагедию. Проигрыш в беге на пять километров и проигрыш в горах влекут за собой разные последствия.

Большое значение имеют сложные человеческие взаимоотношения в замкнутом коллективе экспедиции. Они становятся объектом фильмов и романов. Однако сложность человеческих взаимоотношений проявляется одинаково в отрешенности подводной лодки и в отрешенности гор. Главным же героем, который представляет ядро и основу пьесы, очевидно, для подводной лодки становится море, а для альпинистской экспедиции — горы. Только они могут стать источником драмы или трагедии. К сожалению, природе часто приписывают человеческие черты, которые на фоне солнца, ветра и мороза, на фоне камня и бесконечного неба выглядят странной композиционной деталью, как если бы в джунглях Баруна установили стенды с рекламой.

Чехословацкая экспедиция представляла собой организм почти профессиональный, в лучшем смысле слова. Каждый знал, что́ он должен и чего не имеет права делать. В единстве коллектива, состоящего из девятнадцати мужчин различных профессий, образования и возраста, не должно было оставаться места для личных конфликтов, ссор и сплетен или хотя бы для недовольства и плохого настроения. И если что-либо подобное могло или собиралось взойти и разрастись над поверхностью жизни и работы экспедиции, то сразу же подавлялось сознательными усилиями индивидуума и всего коллектива.

Сразу, 2 апреля, экспедиция не остановилась в базовом лагере, а будто по инерции взобралась еще на 1000 метров выше: был разбит лагерь 1 на высоте 5900 метров на могучем скалистом выступе, с двух сторон окруженном ледником, который спускался со стены Макалу. И вот палатки лагеря 1 стоят на каменистом выступе под южной стеной. Огромный козырек из камня и льда нависает над лагерем, напоминая стены в Доломитах. Правда, только формой и общим впечатлением, отличаясь размерами и горными породами, обнаженными на такой высоте. Скала дерзко выставляет напоказ свое величие и красоту.

Стена Макалу сложена из светло-охристого гранита, исполосованного фантастическими кривыми черной породы, преломляющимися под острым углом наподобие молний. В геологический период, близкий к нашей эре, горообразующие силы, стремясь разорвать цепи земного тяготения, взломали твердь Тибета и Индии, взметнулись вверх к бесконечности Вселенной и, не достигнув ее, застыли судорожными кривыми.

Руки уже пахнут горьковатой смесью солнца, льда и камня — квинтэссенцией высот, придающей коже аромат вечной альпинистской ностальгии. Сухой ветер уносит аромат, который выше мелочей жизни, к высям, где обитают звезды.

Лагерь 1 разбит на том же месте, где осенью 1972 года стоял лагерь 1 югославской экспедиции. Однако дальше югославская и чехословацкая дороги разойдутся. В то время как югославы двигались влево через верхний западный ледник (который мы называли югославским) к стене Макалу, мы будем траверсировать вправо восточный, или нижний, ледник (чехословацкий). Перейдя ледник поперек, мы достигаем юго-западного ребра, по которому проходит путь восхождения.

Как часто говорят о величии гор, о величии вершин! Но что это такое? Каково бы ни было величие гор с объективной точки зрения, для альпиниста — это усталость, кашель и желудок, пытающийся выбраться наружу. Сушь и лед, мороз и ветер, ветер, который на таких высотах дует со всех сторон света. Ветер воет на стене Макалу, обдираясь о шероховатости черного камня. Напряжение, ввалившиеся глаза и постоянный стресс — вот физическая и психическая объективность восходителя, единственная человеческая объективность, которая поднимается вверх по стене, как жидкость по капилляру, движимая собственной физической сущностью, подчиняющей себе даже душу.

Из базового лагеря до лагеря 1 ведет дорога через арктическую целину. Из-под ног вздымается пыль. Клочки волосатых растеньиц ждут будущей весны. Снег образует на земле, размокшей от талой воды, маленькие кочки, напоминающие молящихся грешников. Их покаяние незаметно и тщетно перед лицом высот.

Дорога в лагерь 1 ведет по бесконечной осыпи, которая находится в постоянном движении на гладкой поверхности умирающего ледника. Если утром ледниковую реку можно перейти по выступающим камням, то вечером придется идти по пояс в ледяной воде. Вокруг гигантские обломки горной породы, под воздействием мороза и солнечных лучей упавшие со стен Макалу. Дорога ведет по скалам, дочерна обожженным солнцем, по промерзшей трухе лишайников, которая издает горьковатый запах, и снова по камням — охристо-коричневому граниту и белым кристаллам кварца, выросшим в черных зернах гнейса.

Двигаясь вверх и убегая от зелени жизни, человек стремится во Вселенную и при этом все глубже погружается в сущность своей планеты.

Внизу остаются пирамиды Гималаев, чьи грани сверкают в косых лучах солнца. Снег и лед, принявший под воздействием земного тяготения и ветра геометрические формы штор, создает на них миражи, неподвластные нашему воображению. Гималаи могут быть обиталищем богов, вечности, пустоты и — нашей мечты.

Весь путь до лагеря 1 легкопроходим, только под конец он пролегает по крутому сужающемуся кулуару. Над ним пятидесятиметровая плита, пахнущая недавно расколовшимся камнем, будто только вчера на ней работал каменотес, который раскрыл зубилом ее красоту. Черные, белые, серые, рыжие складки и морщины великий геолог и скульптор соединил в удивительные фигуры, напоминающие масляные пятна на воде. Гладкая наклонная плита вверху заканчивается осыпью, на которой поставлены палатки. По этому пути ходили с грузами и альпинисты, и шерпы, и даже женщины, потому что лагерь 1 должен был постоянно и в больших количествах снабжаться продуктами. Женщинам не мешали их длинные, до пят, юбки, и они преодолевали подъем от базового лагеря до лагеря 1 под беспрестанные разговоры. Обутые в теннисные туфли, женщины шагали по крутой плите, держась руками не за скалы, а за перекинутый через лоб ремешок, которым прикреплен тяжелый груз.

Конструкция большой палатки в лагере 1 не выдержала первого сильного порыва ветра. Пришлось укрепить ее веревками, лыжными палками, ледорубами и обнести палатку каменной стенкой. В палатке была прихожая с кухонькой. В нее вмещалось столько альпинистов, сколько было нужно, но пятерым уже спалось плохо, хотя пол выстлали упругими матрасами, а каменную площадку выровняли почти идеально.

В меньшей палатке с полукруглой крышей помещался склад продуктов, веревок и кислорода. В третьей палатке спали шерпы.

Шерпы предпочитали спать вместе, чтобы разговаривать друг с другом и придерживаться собственных гигиенических правил. Правда, в лагерях, расположенных выше, европейские и шерпские представления о гигиене смешивались, потому что чем выше, тем сильнее стирается разница в правилах и обычаях, национальные и расовые различия. Сохраняются только самые простые и самые древние законы, законы сосуществования людей, законы дружбы.

К тому же на всем протяжении экспедиции мы ели из тех же мисок, что и шерпы, теми же ложками и вилками, пили чай из тех же кружек, хотя обычно рекомендуют строго разделить посуду и даже обозначить имена членов экспедиции, чтобы не происходило путаницы и переноса инфекции.

Однако врачи не отметили ни одного случая, который подтверждал бы подозрения о контактном переносе болезни, ни одного случая, причиной которого явилось бы пренебрежение правилами чистоты и гигиены.

Потому что если пути распространения болезней и инфекции часто темны и неизведанны, то многочисленные тропки, по которым ходит здоровье, до сих пор еще темней.

Карел относится к младшему поколению восходителей, о котором альпинист и скульптор Валериан Кароушек, погибший в Перу во время землетрясения, обычно говорил — «поколение, взращенное таблетками».

Проснувшись утром в базовом лагере, Карел высовывает руку из спального мешка и включает магнитофон. Он принадлежит к числу самых болезненных членов экспедиции, объясняя свои насморки, гриппы и внезапные нарушения пищеварения своей молодостью. Но Карел способен удивительно смело и быстро действовать в критические моменты. Когда в волнах под лиановым мостом безвозвратно исчезли металлические трубки от нашей большой палатки общественного назначения, Карел обвязался веревкой и, предоставив шерпским женщинам и девушкам из деревень в бассейне реки Заря возможность любоваться своими почти культуристскими пропорциями, бесполезно нырял в ледяную воду.

В то время когда Карел под звуки биг-бита досматривает какой-нибудь из своих любимых снов (наверное, в нем кроме красавиц, чьи портреты украшают интерьер палатки, присутствуют сложные формулы алкалоидов, потому что Карел учится на медицинском факультете и кладет под голову вместо подушки учебник по фармакологии), между палатками базового лагеря происходит следующий разговор главного врача экспедиции с оператором Петром:

— Как самочувствие, сержант?

— Не вызывает беспокойства, полковник, — отвечает Петр.

Этим коротким диалогом, заимствованным из времен перехода полковника Арнольда и его соратников через реку св. Лаврентия, собеседники воздают должное правилам утреннего этикета. Врач отправляется проверять склад и кухню, а Петр начинает снимать.

Он снимает все и во всех ракурсах. Мост через реку Арун, Макалу, шерпских женщин и альпинистов. Но чаще всего Петр снимает Макалу: из базового лагеря, с боковых морен и с каменистого дна Барунской долины. Петр всегда в хорошем настроении, улыбка не покидает его лицо, хранящее почти детское выражение, несмотря на окладистую бороду. Собственно, он не альпинист. В определенной мере и этот факт может иметь свои объективные преимущества в коллективе высокогорной экспедиции.

В первую неделю апреля экспедиция продолжает по инерции двигаться. Почти ежедневно восходители и шерпы покидают базовый лагерь и отправляются в лагерь 1, достигая его сначала за четыре-пять часов, позднее — всего за два-три часа. Когда лагерь 1 наконец снабжен всем необходимым, альпинисты находят дорогу через ледник на восток, приводящую прямо к юго-западному ребру. Поднявшись на ребро по почти отвесной восьмидесятиметровой стене, покрытой льдом, разбивают лагерь 2 на первой широкой ровной площадке, на макушке огромного ледяного серака. Если лагерь 1 был поставлен на сухом камне, то лагерь 2 — на снегу, а это означает, что в палатках, пол которых, какими бы водоотталкивающими составами он ни был пропитан, пропускает влагу, превращающуюся в лед, будет холодно и зябко.

Лагерь 2 поставлен 6 апреля на высоте около 6200 метров. Он состоит из трех палаток, впоследствии к ним прибавится большая палатка под названием «Липно». Снеговая площадка на ребре дает возможность поставить палатки, которые после лагеря 1 станут еще одной передовой базой.

Подъем по стене, подстрахованный вспомогательными веревками, не был сложен. Но высота уже затрудняет дыхание, и альпинисты возвращаются вниз, в базовый лагерь, возвращаются к кухне, на сухую землю, к накрытому столу в общей палатке, к своему личному багажу.

Он хранится в сделанных в Поважской Быстрице алюминиевых ящиках с красными буквами имени владельца. Крышки ящиков, которые снабжены резиновыми прокладками, защищающими от пыли и влаги, плотно закупоривают несколько кубических дециметров родины. Кажется, что в каждом ящике навсегда заперт и чехословацкий воздух, сохранившийся в складках наглаженных рубашек, свитеров и чистых носков. Любимая книга «Потерянный горизонт» Джеймса Хилтона и карты, записная книжка и почтовая бумага, копирка и еще какие-то ненужные мелочи составляют наше маленькое личное хозяйство. У каждого по два ящика, так что альпинисты, сидя на одном, роются в другом ящике, перекладывая шарф и старательно сложенные полотенца, зубную щетку и пасту, рулончики с пленками. Некоторым из нас хватает двух положенных ящиков, а у иного пожитки не помещаются и в три ящика, и он, как кукушка, прячет свои вещи в общий багаж.

В ящиках — родина, единственная и далекая, вернувшись с ребра, к ней стремится каждый. В сохранности этого кусочка родины хотел быть уверен каждый. Поэтому альпинисты во время похода нетерпеливо высматривали «своего» носильщика, чтобы убедиться, что его ящик не потерялся. Неизвестно, что́ в этот момент имело большее значение для владельца ящика: хранившиеся в нем вещи или иллюзия родины.

Владельцев личных ящиков можно разделить на две группы: на ветеранов и новичков. Первая группа — это ветераны экспедиций в Гиндукуш и на Нанга Парбат, а вторая — те, кто в первый раз в таких высоких горах. Собственно, не совсем впервые. Ведь за год до экспедиции на Макалу они знакомились с высотой на Памире, участвуя в международной экспедиции на пик Коммунизма (7495 метров), которую организовали советские альпинисты. И хотя Макалу на километр выше и на несколько недель пути дальше, все ведут себя в Гималаях так, будто они в Татрах, Альпах или на Кавказе.

Ветеранов отличают спокойствие, терпеливость и трудолюбие, они предпочитают не жаловаться вслух, не дают себе поблажек, склонны ко всему относиться с легкой иронией. И новички обладают характерными особенностями. Примечательно — и удивительно, — что все без исключения новички истребляют большое количество продуктов и всегда готовы дать хороший совет, как сделать то или другое: «Выгони носильщика из кухни!»; «Скажи Ангу Ками, чтобы он делал тонкие блинчики, а не толщиной в палец». (Ведь такие, если они намазаны повидлом, нельзя свернуть в вызывающие ностальгию трубочки, какие делала дома мама.); «Скажи шерпам, чтобы они не клали столько сахара в чай!»

Советы и пожелания, которые иногда действовали на нервы руководителю базового лагеря, вынужденного в первую очередь заботиться о продуктах, передавал по рации и ветеран, второй оператор Филип:

— Возьми бумагу и карандаш и пиши: «Нужно доставить молоко, чай, сахар и рис. Здесь не хватает таких необходимых продуктов, как консервы и компоты. Нужно, нужно...»

Филип, казалось, в течение всей экспедиции существовал в двух мирах. Во-первых, в лагере 3, где провел несколько недель, будучи душой этого важного форпоста на ребре. Как увидит читатель, этот форпост был самым негостеприимным из всех пяти высотных лагерей, но он служил маяком и гаванью одновременно. Лагерь 3 был поставлен точно в середине маршрута восхождения, и Филип запечатлевал на пленке альпинистов, которые поднимались к нему снизу из лагеря 2 или продолжали путь по ребру вверх. Он снимал в любую погоду: когда светило солнце и когда шел снег, когда вокруг царило синее затишье и когда бушевала метель, когда у него замерзала камера и рвалась пленка. Усталым путникам Филип готовил чай и ужин, он подавал завтрак тем, кто отправлялся вверх к лагерю 4. Старательно обслуживал рацию, всегда точно соблюдая установленный час связи, до последнего шнурка для ботинок учитывал запасы продуктов, снаряжения и оборудования лагеря 3.

Вторым миром Филипа были его личные ящики. Очевидно, он протащил в базовый лагерь больше ящиков со своими пожитками, чем было положено на человека. Когда во время похода носильщики снимали их со спин, Филип усаживался возле ящиков, перекладывая старательно уложенные носовые платки и белоснежные майки. Открыв ящики операторов, Филип до последнего винтика разбирал свою камеру, а потом собирал, вычищая мягкой кисточкой и оленьей замшей объектив. В его ящиках имелся личный запас лекарств; пренебрегая официальной врачебной помощью, он лечился сам и бескорыстно делился своими терапевтическими познаниями с каждым, кто обращался к нему за советом.

Филип сидит в прихожей палатки у открытого личного ящика совсем не так, как Йожо. Йожо — ветеран почти всех экспедиций, которые с 1965 года организовали чехословацкие альпинисты. Два раза он был в Гиндукуше, в 1971 году поднимался на Нанга Парбат. Йожо сидит перед своим ящиком на корточках, как носильщик у костра.

Его подготовка к экспедиции привела к результатам, которые вызывают восхищение. Как и носильщики, Йожо ходит по снегу босиком. И не только во время похода к базовому лагерю, но и в Братиславе и ее окрестностях, когда он в виде тренировки пробегает сотни километров.

Йожо не очень заботится о содержимом своего ящика. Просто он, сидя на корточках, смотрит на него и — молчит.

Ветеран из ветеранов — Иван. Снисходительный к слабостям ближних, великодушный оптимист, закаленный человек, который каждый вечер залезает в спальный мешок в легкой фланелевой рубашке и в одних трусах, очень умеренный в еде, вопреки, казалось бы, непреодолимому волнению перед отъездом, удивляющий на протяжении всей экспедиции пониманием и знанием всего — людей и вещей. Страстный стрелок и охотник, Иван всегда готов забыть ссоры, разногласия и споры.

Иван — руководитель экспедиции. Своим личным ящикам он уделяет мало внимания, отдавая свое время кассе экспедиции. Сам выплачивает деньги носильщикам, проявляя удивительную бережливость по отношению к каждой измятой и грязной рупии, которую он выдает. Столь же достоин удивления и восхищения ближайший помощник Ивана по вопросам носильщиков, багажа и транспорта.

Его зовут Милослав, мы называем его по-словацки Мило. Его «Книга носильщиков» — толстая тетрадь в твердом переплете — является не только одним из основных документов экспедиции, но и монографией о непальских именах и фамилиях. Тетрадь содержит сотни имен мужчин и женщин, носильщиков, номера порученных каждому носильщику тюков, сведения о выплате денег за каждый день и о распределении сигарет. Когда во время похода к Макалу все уже спали в своих палатках, эти двое еще сидели на экспедиционных ящиках и расплачивались с носильщиками. До полуночи тарахтел движок, и Мило с Иваном при свете электрической лампочки пересчитывали ящики и мешки и сверяли их номера с теми, что были повешены на шею каждому носильщику и записаны в толстой книге. Все должно было сходиться, и все сходилось. Иначе экспедиция не находилась бы сегодня у подножия Макалу.

Экспедиция могла бы не оказаться у Макалу вследствие еще многих причин. Например, если бы Гонза не довел «Татру-148» из Копршивнице через Прагу до самой верхней оконечности Дхаран-Базара, где кончалось шоссе и начиналась тропа носильщиков. Если бы Милан не доехал на «Авии-30» до перевалочного пункта у подножия горного хребта Сивалик, где мы подготавливали караван. Когда пустые грузовики наконец поставили между последними домиками и строениями Дхарана и поручили их заботам наших любезных индийских друзей, оба шофера превратились в рядовых альпинистов. Безмерно трудолюбивые, они всегда оказывались там, где нужно было поправить замок ящика, горелку плитки или же сделать какую-нибудь из тысячи мелочей, необходимых в лагере. Гонза прошел по трассе базовый лагерь — высотные лагеря больше, чем все остальные, продолжал ходить еще и еще: его включили во вспомогательную группу, которая страховала штурмовую группу. Милан всегда был там, где шла тяжелая работа: на льду, на скале или на складе в базовом лагере. До тех пор пока Милан серьезно не заболел, он все время стоял во главе группы, которая первой двигалась по ребру, навешивая вспомогательные веревки на маршруте восхождения.

Мишо и Иван (второй в составе нашей экспедиции) были первыми представителями Чехословакии, стоявшими на вершине восьмитысячника. Собственно, они — первые альпинисты из социалистической страны, взошедшие на такую гору. Это произошло 11 июля 1971 года на вершине Нанга Парбат.

Если Мишо пренебрегает воспоминаниями, которыми пропитан каждый предмет в личном ящике, то, без сомнений, это только поза. В действительности Мишо среди альпинистов обладает самым чувствительным сердцем и самыми самоотверженными руками. Он готов поделиться последним печеньем и кусочком сахара, а вот аккуратно сложенные носовые платки и рубашки в личном ящике не слишком занимают Мишо.

Иван — партнер Мишо — целеустремленный человек с систематическим складом ума, обладает безмерной физической силой и фигурой десятиборца. Альпинистские штаны, безукоризненно облегающие его ноги, сшиты в лучшем братиславском салоне. Если он работает, то это настоящая работа; если он отдыхает, то это отдых в полную силу. У него есть свой опыт и своя тактика, которые заключаются в принципе, что спать надо как можно ниже над уровнем моря и отдыхать нужно возвращаться в базовый лагерь.

В личном ящике Ивана спрятаны рубашки в самую невероятную клеточку.

Большинство альпинистов не заботятся о моде. В ним относится и Лео, причесывающий светлые волосы «под пажа». Лео — необычный парень. Он очень мало говорит и может целые недели скрывать от врача, что у него болит один из верхних коренных зубов. Трудно сказать, почему он поступает таким образом, во всяком случае не потому, что боится зубоврачебных клещей. Иногда Лео молчит целыми днями, спит, отдыхает или читает, чтобы наконец неожиданно удивить всех цитатой из классической литературы. Молча берется за неприятную, но общественно необходимую работу, как, например, инвентаризация и уборка на складе продуктов и снаряжения или раздача грузов для дневного перехода.

Зденек тоже принадлежит к младшему поколению альпинистов. Это прямая противоположность Лео, по крайней мере в отношении красноречия. И не удивительно, ведь Зденек — дитя города на Влтаве. В его личном ящике хранится наимоднейший галстук. Он готов сделать все, что потребуется. С соответствующим словесным сопровождением.

Восходители отправляются наверх, а их личные ящики остаются в прихожих палаток или снаружи, где на них светит солнце и падает снег.

Постепенно, по мере того как течет вода в реке Барун Кхола и ящики обдувает тибетский ветер, из них исчезает чехословацкий воздух и выдыхается запах родины.

Ровно через неделю после того, как был разбит лагерь 2, альпинисты достигают места, где лед на ребре внезапно кончается, снег и лед, примерзший к гранитным плитам, становится все тоньше и тоньше, превращаясь в ледяную корку, которая трескается под зубьями кошек, крошится и падает, обнажая сухой холодный камень. Место, где можно поставить три палатки лагеря 3, наименее приспособлено для устройства лагеря на всем маршруте восхождения. Отвесный склон, смерзшийся снег и лед, выступ над пропастью, выдвинутый в пространство, как нос корабля, вздымающийся над волнами. До самого входа первой палатки навешена веревка, и тяжелое лазание заканчивается у первого колышка палатки. Над первой палаткой помещаются еще две. Для всех палаток понадобилось вырубить во льду по возможности горизонтальные площадки и натянуть от палатки к палатке страховочные веревки. Снег, падающий со склонов и скал ребра, без устали засыпает это печальное место. Ветер, дующий с северо-запада и с востока, наверное, никогда не утихнет.

Несмотря на это, третий высотный лагерь необходимо было поставить именно там, где он стоял. Расстояния между отдельными лагерями составляли приблизительно день пути, хотя позднее некоторые из альпинистов всего за один день преодолевали расстояние между тремя лагерями. Разница между лагерями по высоте равнялась 400 — 500 метров, а обработка рельефа и поиски удобного места для того, чтобы поставить палатку на ребре, которое становилось все круче пропорционально высоте, скорее удлиняли расстояние. Однако между лагерем 2 и участком, где предполагалось разбить лагерь 4, не удалось найти более подходящего рельефа, чем конец острия ледового гребня, который мы называли «Нож».

Он начинался над снежным полем лагеря 2, откуда нужно было подниматься по совершенно отвесной стене вправо к востоку, преодолевая трещины во льду. Путь прокладывался при помощи ледовых крючьев и крепко привязанных нейлоновых веревок. Тем не менее искусственное лазание по ледовым стенам на высоте более 6000 метров изнуряет восходителей и предъявляет чрезвычайные требования к их физическим, психическим и техническим возможностям. Представьте себе крутой твердый ледовый навес, от которого отражаются косые лучи солнца, встающего над юго-восточным, — «японским», ребром Макалу. По мере того как солнце двигается по своему дневному пути, его лучи перестают скользить по поверхности склона, впиваясь в него почти вертикально, и, отражаясь под тем же углом, попадают в глаза. Вы поднимаетесь на кошках, прикрепленных к высокогорным ботинкам, втыкая передние зубья в почти отвесный склон, и видите под ногами дно Барунской долины, покрытое остатками ледника, замерзшим озером и ужасно пустынными каменистыми моренами. Смерзшийся снег и лед, все время отламываясь, звенит и с металлическим звяканьем падает в глубину. В горизонтальной плоскости перед собой вы можете видеть только сверкающий лед, который под воздействием ветра и солнца приобрел формы, напоминающие песчаник, забитый или ввернутый крюк, в ушко которого вдет дюралевый карабин, а через него протянута синяя веревка. Прочная веревка, за которую вы держитесь рукой в рукавице или же при помощи специального подвижного дюралевого зажима — «жумара» — взбегает вверх, от крюка к крюку, от ступеньки, выбитой во льду, к следующей, шаг за шагом над долиной. В поле зрения — белоснежная пила, ее зубъя — пики Гималаев. Пила разрезает темную синь неба и облака, с юга переползающие через перевалы, сгущающиеся в тучи и тьму, в которой свистит ветер.

Только от вас зависит, сможете ли вы понять слова Жана Франко о восхождении на Макалу, сказавшего, что в этих высотах слово «красота» теряет свой смысл.

А над линией горизонта — хотя человеку кажется, что наверху не может быть ничего, кроме вершины, — чудовищная, фантастическая масса горы, и вы понимаете, что, достигнув высоты 6700 метров, находитесь всего лишь у ее подножия.

Маршрут восхождения покидает «Нож» и идет вправо по желобу, левую стену которого составляет сам «Нож», а правую — скалы. По желобу, где каменная основа ребра встречается с ледником, карабкается человеческая протоплазма и взбирается все выше и выше вопреки своей физической сущности. Равнодушные к ледовому склону и скале, люди поднимаются, не чувствуя боли в ногах и руках и стука сердца где-то в мозгу, не обращая внимания на сухое учащенное дыхание, от которого трескаются губы. Люди поднимаются вверх, видя перед собой только лед, зеленый и синий, сверкающий и матовый, когда солнце закрыто тучами, видя только нейлоновую веревку и руку, которая держится за нее, как за единственную опору в жизни, как за единственную жизненную истину. Слышится грубая шутка. Редкая улыбка появляется в глазах, прикрытых темными очками, так что ей не удается вырваться изнутри человека, чтобы раствориться в солнце и ветре. Об отваге едва ли можно говорить, потому что если красота никогда не теряет смысла, то слово «отвага» здесь определенно перестает иметь всякое значение. Только постоянное движение жизни по трещинам горной породы и льду вверх, в направлении, обратном действию земного притяжения, как попытка доказать, что физические законы не распространяются на человека.

Вот кончается безопасный желоб, и нужно снова траверсировать крутое острие «Ножа». К этому моменту веревки достигают хрупкого симбиоза льда и скалы, лед кончается, и первовосходители, поднявшись по гладкому скальному выступу, навешивают лесенки, сделанные из нейлонового шнура и дюралевых трубочек-ступенек. Вот уже виден лагерь 3.

Лагерь 3 весь во власти ветра, под его порывами полотнища палаток издают звук резко хлопающих флагов. Ветер дует или с запада, набирая силу возле южной стены Макалу, или с востока через японское седло. Лагерь 3 постоянно засыпают обломки льда, которые ветер срывает со скал ребра, а когда идет снег, лагерь заваливают снежные лавины.

Сколько раз приходилось переставлять и зашивать палатки, сколько раз их засыпало снегом так, что не оставалось хотя бы пары кубических дециметров воздуха для дыхания! Сколько ночей альпинисты провели в этом лагере без сна, сбрасывая снег и откапывая палатки, чтобы сохранить снаряжение, веревки и продукты! А сколько ночей, когда не падал снег, они просидели в палатках, которые рвала на части буря, поддерживая опоры и стараясь привести свои мысли в состояние бездумности!

Но лагерь 3 сохранился. Если кто-нибудь пойдет на Макалу чехословацкой дорогой, лагерь 3, наверное, останется ключевым местом в системе высотных лагерей, без которого нельзя обойтись, несмотря на его негостеприимность, суровость, ненадежность и бесконечное одиночество.

8 апреля — удивительный день, напоенный почти весенней влагой. Тучи раскидывают тонкие сети от пика VI на юг до Макалу. Над вершиной образуется туча, похожая на рыбу. Серая, сверху темная, как спина рождественского карпа, снизу светлая, как рыбье брюшко. Эта туча известна в Альпах как Fishwolke, «рыбъя туча», что послужило основой для тирольской поговорки: «Рыбья туча — вдали, значит, дождя жди».

Но в Барунской долине дождя нет. Здесь все еще зима, и кажется, весенняя влага застывает от тибетского мороза.

Во второй половине дня начинает идти снег. К вечеру слой его милосердно прикрыл груды отбросов под мореной, палатки, склад и кухню, из трубы которой лениво поднимается дым, не расплываясь в тяжелом воздухе. Пахнет рождеством. С наветренной стороны палаток постепенно образуются сугробы.

Снег идет в лагере 1, на километр выше, снег идет в лагере 3, альпинисты по рации жалуются на тяжелую работу во льду, потому что ступеньки занесло, веревки замерзли, «жумары» не держат, скользят по обледеневшим веревкам. Воздух тяжелый и плотный от снега. Флажки на мачте над большой палаткой трепещут в направлении к югу, потому что ветер дует с севера вниз, превращая в массы снега влагу, поднимающуюся от низменностей и предгорий Гималаев. Незаметно и неслышно день переходит в вечер, в кухне горит веселый огонек, в палатках альпинистов тихо и холодно, и только в большой общей палатке, плоская крыша которой прогибается под тяжестью снега, сидят при свечах игроки в карты.

Тихий отчетливый шорох снега не прекращается, и время от времени приходится стряхивать снег, чтобы не прорвалась крыша.

Гонза, Ян, Чеслав и Людо сидят вокруг складного стола.

Пламя свечи колеблется, карты шлепают по столу из пластика. Карточная игра, называющаяся «тарок», чрезвычайно сложна. Рисунки на картах удивительно старомодны, — без сомнения, они родились в семнадцатом веке. Легко представить себе вместо альпинистов мушкетеров, осаждающих крепость Ларошель. Сидя на барабанах и бочонках с порохом, они играют в карты, вид которых не изменился и в двадцатом столетии.

Четверо игроков так заняты картами, что не обращают внимания на снег и бурю, которая бушует под Макалу, удивительно соединяя грохот лавин и раскаты грома высоко над тучами, сыплющими мелкий снег. Чеслав — специалист по слабым токам, он заботится обо всей электротехнике, которой снабжена экспедиция: рации и магнитофон, радиоприемник и батареи кинооператоров. В эту минуту он так же занят движением картонных прямоугольников, как и Людо, тихий трудолюбивый парень, на чьем попечении находятся механическая и слесарная мастерские экспедиции: пилы и топоры, сверла, шурупы, гайки и гвозди, молотки, стамески и отвертки. Сейчас Людо сосредоточенно уставился, будто во время сеанса спиритизма, на столик, который шатается не от загадочного воздействия загробного мира, а от ударов карт и больших капель талой воды, пропитывающей плоскую крышу.

Ян — математик и физик. Он с одинаковой страстью отдается работе и игре в «тарок». Будучи горячим поклонником карт, он берет их с собой и в высотные лагеря. Во время подготовки экспедиции он с утра до поздней ночи сидел на складе, укладывая всевозможные продукты в коробки и ящики так, чтобы каждая упаковка весила тридцать килограммов. Ян не знает ни минуты покоя ни на пути к горе, ни здесь, в базовом лагере, ни на ребре Макалу. Он или работает — очень точно, целеустремленно и надежно, — или учится. Наверно, Ян никогда не отдыхает. Он учит английский, читает иностранную литературу со словарем, изучает специальные журналы. Ян — самый страстный игрок, потому что в конце концов математическая теория игр является основой карточной игры и — экспедиции на высочайшие горы.

Картежники не замечают, что снег перестал и ветер утих, прекратив хлопать полотнищем палатки. Разрывается пелена туч, ночь через просветы между тучами проваливается в глубину Вселенной, звезды дрожат от холода. Белая призма Макалу освещена узким серпом молодого месяца, юго-восточный гребень вытянут на восток, как посиневший флаг. Между тем горизонт на юге за пиком VI сверкает от молний последних весенних гроз, бушующих над долиной реки Арун. Начинается игра теней, отбрасываемых рваными тучами, и холодного света звезд. А игра в карты, шлепающие по складному столику при свете свечей, переставшем дрожать, продолжается, и шелест флажков на мачте нельзя отличить от шороха карт. Теория карточной игры постепенно поднимается к вершинам гор, невзирая на законы Вселенной, движущие планетой и мечтами людей.

10 апреля Иван, Гонза, Йожо и Лео, Мишо и Карел возвращаются с ребра, а Милан, Людо, Филип, Мило и Ян вместе с шерпами отправляются наверх. Работа на ребре должна продолжаться, веревки нужно навешивать все выше и выше, наперекор снегу и ураганному ветру нужно продолжать игру, правила которой мы приняли.

12 апреля Людо, Милан и Мишо остановились всего в двадцати метрах ниже будущего лагеря 3. Им пришлось возвратиться обратно по острию «Ножа», потому что у них кончились веревки. Одному из шерп от усталости и высоты становится нехорошо. Он получает корамин-аденозин из походной аптечки альпинистов, возвращается в лагерь 1 и отправляется вниз.

13 апреля наша троица наконец взбирается на конец «Ножа» и ставит палатку третьего высотного лагеря. Позже здесь появятся еще две палатки.

Я сижу в кухне у огня вместе с Ангом Ками, и мы варим суп, полный кислых и щелочных соединений, суп, полный калия, кальция, магния, натрия, хлора и фосфора, потому что альпинисты возвращаются с ввалившимися глазами. Если ущипнуть их кожу, она не растягивается, оставаясь стоять сухой складкой. Суп, приготовленный из консервированных артишоков и спаржи, заправленный луком и поджаренной мукой, сдобренный солью, пряностями и каплей разбавленного уксуса, превращенный в нежную густую массу добавлением жирного сухого молока, отвечает высшим физиологическим требованиям.

Благоухают можжевеловые поленья, снаружи еще — или снова — падает снег. Альпинисты в пуховых куртках проходят перед входом в кухню, стены которой сложены из плоских обломков гранита, держащихся вместе только благодаря шершавости камня. Альпинисты проходят перед входом, как тени, освещенные светом из кухни, которая наполнена теплом и дымом, щиплющим глаза, и запахом супа, поднимающимся вместе с синим можжевеловым дымом к небу и возвращающимся обратно на землю на тихих хлопьях снега.

У огня тепло, вкусно пахнет, и мы с шерпой сидим у костра, помешивая кипящий суп.

Возможно, утром весенний снег растает под лучами солнца, и птички, прилетающие из долины Баруна, расчирикаются на коротенькой промерзшей траве.

Но никто не обратит на них внимания.

Базовый лагерь — приют покоя и отдыха, убежище для усталых мышц и сердца, здесь можно насладиться чаем из полных дымящихся кружек. Здесь царство тишины, наполненной шорохом ветра, здесь царство света, заставляющего приглаживать волосы, которых давно не касалась расческа.

Но мы дети своего времени, которые не понимают друг друга. Мы больше всего боимся тишины. Наверное, потому, что в окружающей нас тишине мы почувствовали бы себя покинутыми, одинокими. Быть наедине с самим собой — наверное, этого мы боимся больше всего. Очевидно, потому, что нам нечего сказать самим себе.

Поэтому без устали вопят два транзистора шерп, радио альпинистов, включен магнитофон, и когда вдобавок проверяют коротковолновые рации, базовый лагерь напоминает народное гулянье в день св. Матвея или Парк культуры и отдыха, в котором отдых доведен до абсурда.

В то время, как облака спускаются на бахромчатые гребни гор, Гана Хегерова заполняет разреженный гималайский воздух как обязательное дополнение к завтраку, обеду и ужину. А вместе с ней звучат законсервированные золотые голоса «Золотых соловьев», подслащенные и приправленные музыкальной аппаратурой; выпущенные из заточения в магнитофонной ленте, они порхают среди палаток, и наконец эти посланцы цивилизации, привлеченные оранжевым светом, исчезают в просторах Барунской долины.

Птичка зарянка в это время собирает невидимые крошки в мусоре базового лагеря, не размоченном талой водой. Серо-оранжевая птичка, косясь на человека, думает, наверное: зачем он пришел сюда из своего далека?

Большая оранжевая, палатка, собственно, не оранжевая, поскольку материал, из которого она сделана, первоначально был сочного красного цвета, но со временем выцвел, и внутри палатки царит оранжевый полумрак. И когда небо покрыто тучами, когда идет снег и туман клубится между палатками, в большой оранжевой палатке все равно светит солнце.

Несколько раз мы выскакивали из этого обманчивого солнечного полусвета, чтобы увидеть, что в действительности погода плохая, поэтому у нас невеселое настроение. И все же оранжевый свет внутри палатки возвращает нам оптимизм, приятные мечты и воспоминания, столь далекие от владеющей сейчас нами пустыни у подножия Макалу.

Движение экспедиции замедлилось. Сила инерции, поднявшая передовые отряды экспедиции через лагерь 1 и 2 до высоты 6700 метров, постепенно перестала действовать.

Что было причиной этого: переменчивая погода, становившаяся все хуже, или неотвратимые высотные физиологические изменения, происходившие в тканях и клетках каждого из нас? Так или иначе, после того как был разбит лагерь 3 (6700 метров), прошло целых семнадцать дней, прежде чем на высоте 7300 метров были поставлены две маленькие палатки лагеря 4.

За это время не произошло ничего достойного внимания. Часть экспедиции работала на ребре: переносили палатки, продукты и спальные мешки, кислород, веревки и крючья. Часть экспедиции отдыхала в базовом лагере, в большой оранжевой палатке. Здесь писали письма и дневники, здесь читали письма и в определенное время слушали радио Праги, тщетно ожидая услышать сообщение о нашей экспедиции. А вдруг послышатся голоса родных и близких, вдруг прозвучит сообщение о рождении ребенка? Приходили и уходили почтовые скороходы, ученые продолжали работать в соответствии со своим планом, шерпы продолжали играть в кости, а альпинисты — в карты.

Наверху целую неделю шел снег; в одно прекрасное утро мы увидели, что вся южная стена Макалу сделана словно из сахарной пудры, а чехословацкое ребро выглядит как монолит, вытесанный из белоснежного мрамора. Снег ложился на плоскую крышу оранжевой палатки, и альпинистам не хотелось покидать тепло маленькой кухоньки, где горела бутановая плитка. Мы ели свежеиспеченный белый хлеб и пирог, готовили пудинг, начальник склада то и дело выдавал две-три банки рома для чая.

Это помогает адаптироваться к высоте, и врачи экспедиции не противились подобному допингу. Существует большая разница между усилиями спортсмена, продолжающимися секунды или часы, и напряжением, продолжающимся месяцы.

В экспедиции было два врача. Младший — хирург, старший — терапевт. Но в случае болезней или ранений они могли заменить один другого, а при необходимости — вместе провести операцию. Кроме того, на попечении старшего врача был склад продуктов, вдобавок он составлял меню и докучал альпинистам, а еще больше шерпам своими гигиеническими указаниями, которые всем без исключения казались чрезмерными. Младший должен был выполнять свой врачебные обязанности в высотных лагерях. Действительно, он бо́льшую часть времени проводил в лагерях 2 и 3, оказывая первую медицинскую помощь тем, кто заболел на ребре.

Сначала больных было мало, но потом стали появляться отклонения в организме, связанные с высотой. К середине апреля мы уже четвертый месяц находились на высоте около 4000 метров и должны были вполне приспособиться к ней. Но базовый лагерь располагался на высоте почти 5000 метров, а промежуточные разбивались на высоте двух-трех километров над ним. Таким образом, процесс акклиматизации растягивался, и у большинства альпинистов наблюдались какие-нибудь нарушения. В большей степени — у более чувствительных и у новичков, в меньшей степени — у тех, кто обладал врожденной сопротивляемостью или же бывал на таких высотах несколько раз. Однако все скрывали от товарищей — и от врачей — свои недомогания и только позже вынуждены были признаваться, что у них болит голова и затруднено дыхание, жаловались на удушье, бессонницу, отсутствие аппетита и нерегулярное дыхание ночью.

Возвращаясь из высотных лагерей, альпинисты сидели в оранжевой палатке, упиваясь ее обманчивым светом, как наркотиком. Когда альпинисты собирались к трапезе и Дава с Мингмой подавали кофе или чай, этот свет, казалось, переносил в прошлое, как будто недостаток кислорода в сочетании с оранжевым самообманом заставлял забыть настоящее и оживлял воспоминания.

Разговоры велись о пережитом, о том, что ничем не напоминает конкретные будни экспедиции. Вспоминали все, что было — дома, в горах, на работе, но главное, в горах. В Татрах, в Альпах и на Кавказе, в Андах, в Гиндукуше и на Памире. И на Нанга Парбате. Погружались в воспоминания о службе в армии от Шумавы до Кошиц, в рассказы о прошлых богатырских достижениях в области секса и о героических поступках, вызванных этилалкоголем.

Как будто каждый хотел забыть, зачем он здесь, почему он должен здесь находиться. Как будто каждый хотел забыть, что экспедиция — это обязанность и работа, выматывающая и обессиливающая, жажда вершины, которой нужно коснуться. Что экспедиция — это опасное занятие и каждодневные будни ее не отличаются изысканностью. Сознательно или в глубинах подсознания ожидаемая слава или хотя бы приятное ощущение удовлетворения и самоутверждения так далеки и зыбки, что кажутся нереальными.

Однако бывали минуты, когда в оранжевой палатке велись страстные и долгие дискуссии на тему тактики быстрого восхождения. План должен быть разработан так, чтобы с максимальным количеством кислорода осуществить быстрый штурм вершины. В глубине души такой план мотивируется одним желанием. Хотя мы здесь, у подножия Макалу, хотя уже одно то, что мы здесь, в высочайших горах мира, превращает в явь мечту всей жизни каждого из нас, все мы в глубине души рвемся домой, в сердце каждого — родина, которая находится не здесь, в долине Баруна, а где-то далеко-далеко, откуда мы пришли. Поэтому нужно быстро совершить восхождение, а потом скорей, скорей вниз, к зеленым деревьям и траве, вниз и домой.

В глубине души каждый ждал, когда отомкнутся врата барунской темницы, ледяной и мрачной, которая даже в ясные гималайские дни, когда ослепительная белизна снега контрастирует с синевой неба, дышит безнадежностью и безысходностью.

Добровольные арестанты, сидя в палатке, играют в карты и ведут бесконечные разговоры, как заключенные, у которых отняли возможность выйти на свободу.

Макалу — очень высокая гора, путь по чехословацкому ребру очень сложен, а погода переменчивая и очень плохая.

Тупик, в который в эти дни зашла экспедиция, обусловлен особенностями физиологии человека. Поэтому состояние вялости будет преодолено и подъем по ребру продолжится.

Однако прошли холодные сухие дни марта и начала апреля. Стену и ребро Макалу, в сухой зимний период почти лишенные снега, то и дело окутывает свежий снег, который быстро стряхивается сильным ветром. Снега становится все больше, ветер не успевает сдувать его, сухой воздух высот не может лишить его влаги.

Перемены, предвещающие приход весны в Барунскую долину у подножия Макалу, проявляются в основном ночью. В эти апрельские дни мы переживаем самые плохие ночи с того времени, как поднялись на большую высоту над уровнем моря.

Прекрасные моменты, когда, проваливаясь в сладкую темноту, ты еще слышишь голос товарища, желающего тебе спокойной ночи, сменяются теперь тяжелым сном без сновидений. Человек вдруг просыпается и, пораженный, замечает, что дышит удивительно неравномерно. Минуту он не дышит совсем, потом начинает дышать глубоко, глубокие жадные вдохи слабеют, слабеют, пока не прекращаются совсем. И все повторяется снова. Врачи называют такой тип дыхательных движений дыханием Чейн — Стокса, по имени ученых, которые его исследовали и описали. Дыхание Чейн — Стокса — важный симптом некоторых болезней сердца и почек — всегда служит признаком надвигающегося кризиса. Но здесь, на больших высотах, это физиологическое проявление, хотя оно и доставляет много неприятностей, становится источником депрессии и чувства страха. Сон человека, дышащего подобным образом, нарушается так же, как и у спящего рядом с ним товарища, который внезапно просыпается от неритмичности дыхания соседа. Каждый начинает щупать пульс. Удивительно, но пульс нормальный. Случалось, что в палатках высотных лагерей альпинисты при этом ощущали такой недостаток воздуха и страх удушья, что готовы были разорвать спальный мешок и палатку, чтобы быстро вылезти наружу.

По мере акклиматизации нарушения дыхания прекращались. В случаях дыхания Чейн — Стокса хорошо помогало следующее лечение:

1) сидя, сосредоточиться на ритмичности дыхания приблизительно 16 — 18 раз в минуту;

2) проглотить четверть таблетки корамин-аденозина, швейцарского препарата, который хорошо зарекомендовал себя во всех крупных гималайских экспедициях;

3) запить лекарство чаем из термоса, который обязательно брать с собой в палатку или еще лучше в спальный мешок (закрыв надежной пробкой);

4) потом снова лечь, сунув под язык мятный леденец. Он оказывает как ностальгическое, так и наркотическое действие.

И когда утром вы проснетесь, ощущая тошноту, вы должны заставить себя встать и усилием воли превозмочь все, что в вас есть отрицательного. Потом позавтракать наперекор сопротивляющемуся желудку, который отвергает горячие моравские колбаски с горчицей и подсохший белый хлеб. Но кофе и крепкий чай действуют очень хорошо, так же, как в случае непреодолимой слабости — полтаблетки чехословацкого эфедрина и пилюлька белласпона. Скоро вам становится совсем хорошо, и вы принимаетесь за работу. Поглядев на высотомер, вы обнаруживаете, что он показывает высоту лагеря над уровнем моря метров на сто больше, чем раньше. Сознание, что падение давления предвещает не смерть, а изменение погоды, окончательно успокаивает вас — значит, вам не грозит смерть от ночного кошмара.

Постепенно альпинисты акклиматизируются, привыкают к более низкому давлению воздуха и содержанию кислорода, привыкают к холоду, к грязи и собирающимся ниже лагеря грудам мусора, которым брезгуют даже черные вороны. Люди привыкают к отбросам рядом с палатками промежуточных лагерей и к тому, что свежий снег вскоре оказывается окропленным жидкими продуктами выделения человеческого организма.

Люди привыкают к самим себе.

Психологическая акклиматизация и особенно акклиматизация в коллективе еще сложнее, чем индивидуальная. Кроме простого соединения водорода, кислорода и углекислоты, вызывающего у большинства людей веселость мыслей и добродушное настроение, трудно найти препарат, который мог бы серьезно повлиять на коллективную адаптацию и, главное, ускорить ее.

Потому что происходят в большинстве случаев мелкие конфликты из-за ничтожных причин. Например, один залезает в палатку в грязных ботинках, другой приходит к обеду не причесавшись и чавкает как поросенок. Причиной раздоров могут быть разногласия по поводу того, как держать вилку, критика качества предложенных блюд и спор о том, как складывать спальный мешок.

Существует два способа складывания спального мешка. Первый заключается в том, что спальный мешок складывается по продольной оси, а потом аккуратно скатывается в трубочку, которая засовывается в специальный мешок. Противники этого метода утверждают, что при нем пух и ткань перегибаются всегда в одном и том же месте, в результате чего мешок быстро изнашивается.

Их способ (второй) очень прост и пригоден как в тесноте палатки, так и на биваке. Спальный мешок сминается и запихивается — начиная с того конца, который предназначен для ног, — в специальный мешок или же прямо в рюкзак. Способ очень быстрый, и мешок складывается и протирается каждый раз в другом месте. Приверженцы первого способа, правда, говорят, что таким образом складывают спальные мешки лентяи и непорядочные люди.

Вот вам рассуждение о складывании спальных мешков. Споры по этому поводу кажутся никчемными и не имеющими значения, но даже способ складывания спальных мешков может объединять или же разделять людей. Пока они не станут проявлять терпимость друг к другу и складывать мешок каждый по-своему.

Коллектив нашей экспедиции включал в себя человеческие и альпинистские индивидуальности, каждая из которых не всегда действовала в полном согласии с генеральной линией экспедиции. Но равнодействующей поступков каждого всегда была Макалу, и все сознательно и дисциплинированно подчинялись этой цели.

Джеймс Рамсей Уллман в своей книге «Американцы на Эвересте» об американской экспедиции 1963 года, во главе которой стоял Норман Диренфурт, пишет:

«Ни один альпинист, достойный этого имени, не хочет покорять гору в толпе. Его идеал — группа товарищей, ничем не напоминающая толпу, связанная общими интересами, возможностями и жаждой приключений, которые принадлежат только им. По большей части восхождения так и происходят, и так они должны проводиться».

К сожалению, судьба следующей экспедиции, которой руководил также Норман Диренфурт, на южную стену Эвереста (1971) противоречила этим словам, звучащим как категорический императив альпинизма.

Любая экспедиция всегда складывается из самых разных людей с различными характерами, некоторые из них — товарищи и друзья, а некоторые — нет. Они просто члены экспедиции. Но не исключено, что они станут товарищами и друзьями. Или, как показывает история экспедиций на высочайшие горы в отдаленных уголках нашей планеты, никогда не станут друзьями. Потому что дружба — это предмет более высокого порядка, чем самые высокие горы.

Конечно, звание члена экспедиции налагает определенные обязательства. Возможно, бо́льшие, чем идея товарищества, которая в горах так же, как в обычной жизни, остается только идеей.

Мы часто размышляли обо всем этом у подножия Макалу.

Восходители, врачи, ученые, кинооператоры, как и шерпы, относились к экспедиции и к ее цели вполне реалистически. И хотя этого никто не говорил, из их поведения и отношения друг к другу вытекало самое лучшее правило коллективного сосуществования в любое время в любом месте земли: «Людей нужно воспринимать такими, какие они есть».

Один из прославленных исследователей физиологии высот доказал, что каждый шаг на высоте более 8000 метров над уровнем моря сам по себе является максимальной нагрузкой, требующей приложения всех сил. Это научное доказательство потребовало большого количества экспериментов в лабораториях, в особых камерах, в которых пытаются в определенной степени воссоздать бескислородную атмосферу очень высоких гор; проводились наблюдения над альпинистами, добровольно участвовавшими в экспериментах в Гималаях.

Но субъективные доказательства максимального приложения сил при минимуме движений могут привести и те, кто работал, спал, готовил еду, ставил палатки, вбивал крючья и лез по скалам и по льду на высоте около 6500— 7000 метров.

С первых шагов чехословацких альпинистов по высочайшим горам врачи и физиологи стремились внести свой скромный вклад в объективное познание влияния высокогорья на организм человека и в исследование законов приспособления человеческого организма к условиям высокогорья, или, сокращенно, законов акклиматизации. Эти работы проводились обычно с полной отдачей и энтузиазмом, который не знал преград. Врачи несли в рюкзаке через заснеженные, татранские перевалы микроскопы и растворы, необходимые для анализа крови; чтобы они не замерзли, их грели теплом собственного тела. Врачи надоедали альпинистам, вернувшимся в лагерь, измерениями кровяного давления и заставляли проходить тесты на физическую выносливость, когда ни у кого не было другого желания, кроме как напиться шиповникового отвара, поесть и залезть в спальный мешок. Или же заставляли альпинистов всю ночь собирать мочу в бутылку из пластмассы, а потом проводили сложные анализы этого невинного выделения. Врачи исследовали поведение сердца, легких и мозга восходителей в вакуумных камерах, откуда постепенно откачивали воздух, пока там не оставалось столько кислорода, сколько на вершине Эвереста. При этом испытуемые должны были проделывать работу: они поднимались и спускались равномерными мелкими шагами — до тех пор, пока их движения не становились некоординированными или мышцы не начинало сводить судорогой. В это время сложная аппаратура регистрировала деятельность мозга и сердца и целый отряд врачей, техников и лаборанток наблюдал на экранах телевизоров и на бумажных лентах приборов-самописцев за происходящим.

Имело ли все это значение? Являются ли подобные эксперименты научным вкладом в копилку человеческого познания? Помогают ли они при выборе тех, кто должен действовать в реальных условиях высоты, где человек не может жить постоянно? В условиях, исключительных и сложных, которые вряд ли можно имитировать? Может быть, это «самоцельная» игра врачей и исследователей?

В условиях высокогорья в организме человека происходят изменения и процессы, цель которых — приспособить организм к новой среде. Реакции организма, являющиеся отражением этих изменений, у всех людей различны, потому что люди не одинаковы.

Альпинисты по-разному приспосабливаются к высокогорью, хотя у всех одинаково горячее желание взойти на такую высокую гору, как Макалу. Поэтому было бы безответственно упустить возможность убедиться всеми доступными способами и методами хотя бы в тех возможностях акклиматизации и в индивидуальных различиях, которые можно наблюдать в ходе клинического обследования при помощи сложной медицинской техники.

Во время подготовки чехословацкой экспедиции на Макалу проводилось тщательное обследование альпинистов, тесты на физическую выносливость, наконец, в вакуумных камерах изучалась реакция на недостаток кислорода.

Представление, что результаты тестов, проведенных до экспедиции, абсолютно подтвердятся состоянием альпинистов в конкретных условиях высокогорья, было бы необъективным. Но выяснилось, что тренированность, физическая выносливость и способность переносить недостаток кислорода при реальной нагрузке и во время испытаний в лаборатории были одинаковы как в Праге, так и на ребре Макалу. И еще оказалось, что тогда, в середине апреля 1973 года, клинические проявления сигнализировали временное снижение названных выше свойств.

В это время наши ученые Милан Даниэл, кандидат естественных наук, зоолог и паразитолог, и Ян Калвода, кандидат естественных наук, геоморфолог и геолог, работали приблизительно на 1000 метров ниже, в Барунской долине, в Тадо Са. Здесь располагался последний перед базовым лагерь на пути к Макалу. Здесь еловые дебри сменяли склоны, поросшие рододендронами. Выше были альпийские луга, а еще выше — камень и лед. Находясь в базовом лагере, мы знали, что на 1000 метров ниже теплее, а главное, что ели и рододендроны дают неограниченное количество дров для костра.

Все альпинисты, побывавшие в высочайших горах, сходятся в одном: любая экспедиция едва ли может обойтись без настоящего костра. Его не могут заменить ни бутановые плитки, ни печь для хлеба, ни свечка, ни костерок, в котором сжигаются бумага и мусор. Особенно тянулись к живому огню шерпы. Во время похода, придя на место нового лагеря, они в первую очередь разжигали костер. В базовом лагере дров не было, только на морене над лагерем рос карликовый, корявый, прижавшийся к земле горный можжевельник, который вскоре пал под топорами шерпских женщин. Поэтому приходилось в течение почти целого дня спускаться вниз, чтобы нарубить дров в можжевеловом подлеске, а потом тащить их наверх. Плата в 12 рупий за эту тяжелую работу была более чем заслуженной.

Почему даже самые богатые экспедиции вынуждены экономить деньги? По какой причине столько экспедиций обычно попадает в финансовые затруднения? И мы должны были проявлять бережливость, и поэтому в те дни, когда большинство альпинистов и шерп работали на ребре, мы просто не посылали женщин за дровами. И огонь в кухне гас. Печальные и грустные шерпы забирались в свои палатки. Они играли в кости или же спали, предпочитая сон сидению на кухне вокруг мертвого очага.

Внизу в Тадо Са всегда горел огонь. Мирко и Зденек, спускавшиеся туда, чтобы проследить за переноской последних ящиков со снаряжением, возвратившись в базовый лагерь, с восторгом рассказывали о костре и о том, как спится внизу. Какой там глубокий, благодатный сон, не нарушаемый ни аритмичным дыханием, ни головными болями, сон, во время которого можно досыта надышаться воздухом, пронизанным ароматом пробуждающегося леса и звоном освободившихся ото льда ручейков.

Анг Ками по прозвищу Малыш, выделенный в помощь Милану Даниэлу, оказался неоценимым для нашего зоолога. Используя терминологию чехословацких научных работников, можно сказать, что он стал лаборантом или вспомогательной научной единицей. В походе он несколько раз продемонстрировал выдающееся снайперское искусство. Из чехословацкого охотничьего ружья попадал с пятидесяти метров в выбеленный солнцем обломок кости, который я втыкал в ствол дерева. Анг Ками оказался очень терпеливым охотником. Он искусно ставил капканы и проявлял необыкновенные способности в препарировании добычи. В том, что зоологическая коллекция Национального музея в Праге пополнится выдающимися экземплярами гималайской фауны, — его заслуга.

Выяснилось, всему этому он научился у американских ученых, с которыми работал где-то в районе Эвереста; кроме того, оказалось, что Анг Ками — прекрасный повар. Он очень не любил, когда кто-нибудь вмешивался в его ремесло.

Погода прекрасная (часто в такую погоду ничего не хочется делать), видимость великолепная (в подробностях видны лагеря 1 и 2 и альпинисты, поднимающиеся по «Ножу» к лагерю 3). Я сообщаю Ивану, что отправляюсь выспаться на 1000 метров ниже в научный лагерь. Я укладываю в красный нейлоновый рюкзак продукты, потому что даже в условиях гималайской экспедиции не положено ходить в гости с пустыми руками. Меня ждут пять часов пути вниз, когда пальцы ног упираются в жмущие носки ботинок.

В первый раз за все время экспедиции у меня легко на сердце, потому что впереди три дня отдыха. Три свободных дня без хлопот с шерпами и кухней, без забот о продуктах, рациях и восходителях. Первые и последние три дня в Гималаях, когда для меня будут существовать только красота и возвышенные мысли.

Солнце закатывается за пик VI, озаряя пагоду, построенную из обломков гнейса, и выбеленные до костяной белизны тонкие бамбуковые шесты, на которых развеваются выцветшие флажки. Хижины пастухов пусты; далеко еще то время, когда огонь, люди и ягнята вернут им жизнь. Сейчас из жилищ тянет застарелым запахом животных, заледеневший снег, попавший внутрь сквозь проломленную крышу, устилает утоптанный пол и очаг. Косые лучи заходящего солнца падают на крыши, покрытые грубо отесанными еловыми досками. Замшелые красные доски напоминают тень сероватой тучи, которая поднимается со дна ущелья, согретого вечерним солнцем. По мере того как человек спускается все ниже в долину, окутанную сумерками и теплой мглой, сквозь тучу проступает острый серебристый контур восточного гребня пика VI . Преломляющаяся в пересечениях синевы и солнца воображаемая линия, застилаемая мглой, стремится убежать из долины к вершине, к Вселенной и срывается обратно в безнадежном тяготении к Земле.

На берегах потока несмело зеленеет мох, торф вокруг благоухает пряным духом гималайской весны так же, как весенние торфяники на Шумаве. Если лечь на землю, влажную, теплую землю, робко зеленеющую от прикосновения проточной воды, ноющие суставы и позвоночник успокаиваются. Прекращается боль во всем теле от беспокойных ночей и двадцатикилограммового груза. Рюкзак, от которого стонут плечи и суставы, кажется призрачным перед лицом наступающей весны, хотя груз состоит из вполне осязаемого спального мешка, куска сала, мешочков с рисом, сахаром и чаем, свитера и пуховой куртки.

Долина спускается в край зеленеющих полян. Шумит далекий водопад, летящий вниз с черных скал. Сумерки. Белые облака, опустившиеся на вершины гор, становятся синими и быстро тают, предвещая звездную ночь и солнечное утро.

В черных гигантских скалах и рисунках, созданных морщинами гнейса, шерпы видели таинственные символы. Они говорили о тигре, который стережет красавицу, и о ламе, который живет высоко на черной скале в пещере, откуда вытекает белый водопад. Когда к вечеру мы с Миланом смотрели вверх, лучи заходящего за пик VI солнца преломлялись в водяных брызгах над могучим потоком, вырывающимся из пещеры. Дифракция света в каплях воды образовывала полосы спектра, и мы говорили: «Смотри, радуга над Гималаями».

Когда мы попытались взобраться по скале и наклонной террасе к самой пещере, оказалось, что путь нам преграждают густые заросли кустов, чьи шипы и маленькие колючки впивались в наши ладони; поэтому мы не смогли навестить старого ламу, сумевшего пробить скалу и открыть дорогу водопаду и источникам, откуда, озаренные радужным сиянием, будут пить стада.

Вечером того же дня, приближаясь к лагерю Тадо Са, я увидел на опушке елового леса синюю палатку и дым костра, разложенного под нависающей скалой. Лагерь был пуст, вдалеке шумел водопад, вода плескалась об уступы скал, возле лагерной кухни бежал ручей, прячась в кустах рододендронов, на которых начинали распускаться красные цветы. Раздавшийся за скалой выстрел сопровождало многократное эхо. Показался Анг Ками, следом за ним Милан. Если бы мы описывали Робинзона и Пятницу, нам пришлось бы упомянуть дымок, курящийся из ружейного ствола. Но ружье, которое нес Анг Ками, было лишено романтики. В другой руке стрелок держал большого, отливающего металлическим блеском петуха, голова которого была украшена хохолком, как у павлина.

И вот уже горит костер под скалой, кипит вода в чайнике. Мы сидим на поваленных, положенных вокруг огня стволах деревьев, жар костра превращает биение сердца в тихое мурлыканье, от которого увлажняются глаза. Нас окружают безмолвные контуры теней, клубящаяся в вершинах елей тьма и запах земли, леса и дыма, поднимающегося к звездам.

Это вечер покоя, кислорода и жарких чар огня. Где вы, баллоны с бутаном в оранжевом свете палатки? Да будет покой в сердце, а в легких — воздух, напоенный даже здесь, на высоте почти 4000 метров, влагой, испаряемой торфяниками и звонкими потоками, бегущими по каменистому дну. Пусть ноздри ловят запах дыма, который с незапамятных времен считается святым, потому что, благосклонно встречаемый небесами, он поднимается вверх, прямо к богам гор.

Но в благодать научного лагеря все время врывается мысль о действительности: «Ведь мы сидим здесь не ради романтических минут на лоне прекрасной природы. Ведь гранитная стена Макалу и юго-западное ребро такая же часть природы, как и барунские ели, силуэты которых расплываются в синеве вечера».

Кислород — это наркотик, обеспечивающий забытье и покой легким и мозгу. Горит костер. А мы снова возвращаемся к высотам Верхней Барунской долины и склонам горы, носящей имя Макалу. Горит костер, и птица, напоминающая и павлина и тетерева (по определению Милана, фазан блестящий, величиной с рождественскую индейку), аккуратно обработанная Анг Ками при помощи скальпелей и пинцетов, нашпигованная салом, жарится на вертеле над можжевеловыми, еловыми и рододендроновыми углями. Жарко́е смазывается при этом острой смесью из растительного масла, пряности чили, чеснока, перца и соли. Шкворчит жир, капающий на горячие угли, и мясо птицы, тугое, пропитанное смолистыми эфирными маслами (ведь фазан питался семенами барунских елей), издает аромат, ласкающий ноздри и душу.

Выпотрошенные внутренности берет себе Милан. Кусок от каждого органа он вкладывает в формалин, пахнущий наукой и лабораториями, консервируя таким образом ткани фазана блестящего, чтобы впоследствии изучить возможных паразитов.

Если у вас появились сомнения, о чем, собственно, идет речь, знайте, что речь идет о практической зоологии, жертвой которой пали также похожие на куропаток птицы (фазан кровавый), маховые перья которых ярко-красные, а брюшко желтое. Бедных птиц выстрелом из дробовика умертвил Анг Ками, чтобы сделать пиршество еще роскошнее. Зубы отрывают мясо от костей и жуют ножки и грудные мышцы птиц, вскормленных не комбикормами, а маслянистыми семенами, червями, едва проснувшимися жуками и прошлогодними высохшими плодами.

Пир под скалой у благоухающего костра, излучающего тепло и красноватый свет дружбы, затягивается до глубокой ночи.

Если бросить бумажку или шкурку от колбасы в костер Анга Ками в научном лагере или же в кухонный очаг повара-шерпа Анга Ками в базовом лагере, оба они вытащат мусор из раскаленных углей, потому что бумага чадит, а шкурка плохо пахнет. Шерп не станет разжигать костер при помощи бумаги; на тлеющее кострище с торжественностью жреца он положит зеленую веточку можжевельника, которая вспыхнет, как факел, испуская синий благоуханный дым.

Потому что костер — это символ пищи, радости и дружбы. Не мечта одиночки, а дружба и сотрудничество могут вознести человека к звездам и на вершины гор. К сожалению, мы часто забываем о непреходящих чарах костра, как и о волшебстве дружбы. Мы забываем, что имена тех, кто стоял на вершине, будут забыты. Но имя горы и рода человеческого — никогда.

Эти три дня в середине апреля были — по крайней мере для меня, Милана Даниэла и Анга Ками-Малыша — заполнены костром, дружбой и тишиной, нарушаемой только шумом текущей воды, это были дни солнца и облаков над темной зеленью елей. А ночи были полны звезд и сна.

Утром 15 апреля, когда мы умывались у ручья, снизу прибежали почтовые скороходы Анг Пхурба и Анг Намиал. Путь от базового лагеря до полевого аэродрома в Тумлингтаре и обратно до научного лагеря они проделали всего за одиннадцать дней. Спали около тропы на том месте, где их застигла ночь. От их спин поднимается пар, свитеры пропитаны потом, промокла от пота и задняя сторона тюков, откуда мы вынимаем почту в полотняном мешочке, влажном от пота со стороны, прилегающей к спине. Это первая почта из Европы, из Чехословакии, с родины. Вечером мы приглашаем почтовых скороходов к костру, пьем чай и доедаем жесткое птичье мясо, запивая чехословацким ромом. Анг Пхурба, счастливый, что снова с нами, запевает песню, которую он только что сложил:

Шерпа Зеепа, который, прежде чем стать высотным носильщиком, был ламой в Тхаме, местности Соло Кхумба у подножия Эвереста, наверное, больше всех среди шерп любил огонь и получил звание образцового работника во время барунского субботника. Когда альпинисты спрашивали его, в чем суть буддизма, он отвечал: «Не причинять своим товарищам зла. Наоборот, стремиться приносить им пользу, добро и радость».

Я пытался объяснить бывшему ламе, что слово «социализм» тоже образовано от латинского socius — «товарищ».

Вот история о человеке, который застрелил токующую птицу и умер. Эту историю рассказал нам повар Анг Ками, когда мы во что бы то ни стало хотели поймать хотя бы одну из прекрасных больших птиц, которые в апреле и начале мая каждый день перед рассветом приходили на склон морены под лагерем, взволнованными голосами возвещая, что скоро начнет светать над восточным гребнем долины, отделявшим нас от Тибета.

Один богатый и могущественный индиец вместе со своей женой приехал поохотиться в долину у подножия Эвереста. С ним было много носильщиков, и Анг Ками входил в его свиту. И хотя он знал, что случится какое-нибудь несчастье, но не мог воспрепятствовать тому, что индийцу удалось подстрелить большую красивую птицу, у которой были перья в черно-белых пятнышках, оранжевый клюв и оранжевые ноги.

Со своим приятным мягким английским произношением Анг Ками описывал смерть птицы.

«Птица, пораженная выстрелом богатого индийца, который был большой и толстый, упала на камни и снова и снова лететь, пока не прийти к мой кухне. Прийти, смотреть на меня, а потом — умереть.

Богатый и толстый индиец на другой день заболеть, тяжело дышать, синие губы и хвататься за сердце. На третий день индиец умереть.

Прилететь аэроплан, отвезти индийца и сжечь его в Катманду у реки Багмати и послать в Индию.

Поэтому нельзя убивать птиц, у которых будут яйца и маленькие птицы».

Кто поверит в сказки нашего повара, хотя ему поддакивали Анг Темба и остальные шерпы! Кто поверит в загадочные силы, которые умертвили богатого, упитанного индийца, который, без сомнения, скончался от инфаркта сердца, потому что у него был склероз венечных артерий и его сердце не вынесло разреженного воздуха! Такие случаи история гималайского туризма регистрирует каждый год. Обычно речь идет о богатых туристах с Запада, и никому не приходит в голову искать причину их смерти во встрече с птицами или в других приметах.

Не верьте Ангу Ками, который хотя и активно участвовал во всех шерпских богослужениях во время похода к Макалу и в базовом лагере, соединял в себе почтение к тайнам литургии с проявляющимся временами пренебрежением к непреложности истин.

Анг Ками относился ко всему очень серьезно. Но когда наконец был застрелен не один, а четыре прекрасных экземпляра, он, ни минуты не колеблясь, приготовил их в кастрюле по способу, принятому в стране шерпа.

Первую птицу, которую Милан Даниэл определил как редкий экземпляр большого петуха гималайского, высоко на морене над базовым лагерем застрелил Анг Ками-Малыш, неустанно и терпеливо преследовавший добычу в течение долгих часов. Принеся великолепную птицу в базовый лагерь, он возбудил зависть, в первую очередь у нашего офицера связи Базры Гурунга. Этот двадцатидвухлетний офицер непальской армии, наделенный атлетической фигурой и шоколадной кожей, вел себя отчасти как мальчишка, отчасти как офицер и блестяще говорил по-английски. Он готов был говорить о чем угодно: от квантовой теории до внешней политики Китая или Советского Союза. Его имя наводило страх. Базра Гурунг происходил из могущественного рода непальской верхушки, но при этом показал себя очень образованным джентльменом, заботящимся о своей внешности, и завязал дружеские отношения со всеми членами экспедиции. У него были незаурядные способности к языкам, и он освоил некоторые чешские и словацкие выражения, в основном из области специфически мужской лексики, которым его научили чешские и словацкие соседи по палатке во время похода.

По дороге в Барунскую долину Базра Гурунг по очереди ухаживал за несколькими женщинами из долины реки Арун, потом из Седоа, а в базовом лагере объектом его внимания стала младшая шерпани, которую звали, как и почтового скорохода, Анг Пхурба. Впрочем, они были двоюродные брат и сестра. Анг Пхурба становилась, особенно к концу пребывания в Барунской долине, все красивее и красивее, как и остальные женщины. Благодаря своей молодости она в конце концов завоевала титул «Мисс Макалу».

Наверное, больше, чем прекрасный пол, Базра Гурунг любил оружие. Он мог одним ударом ножа кукри отрубить голову овце или барану, но все же отдавал предпочтение огнестрельному оружию и охоте. В базовом лагере Базра Гурунг ходил с заряженным ружьем и стрелял во все живое, что прилетало сверху или снизу из долины. Галки, вороны и даже мелкие певчие птички падали жертвами его дробовика. Иногда стрельба начиналась прямо среди палаток, пугая врачей, которые тайно повторяли избранные главы из военной хирургии и готовили операционное оборудование, которым снабдила экспедицию медицинская служба Чехословацкой армии. Такие мелочи не трогали Базру Гурунга, не обращавшего внимания на сантименты некоторых европейцев, которым было жаль невинных жертв, особенно многочисленных погибших зарянок.

Когда Анг Ками-Малыш подстрелил свою великолепную добычу, Базру Гурунга охватило желание сравняться с шерпа. Он вставал до рассвета, в буквальном смысле слова до петухов, и, несмотря на утренний мороз, устраивал засаду среди седых валунов. Целые дни ходил по моренам (с них такой прекрасный вид на Макалу и Эверест) и возвращался в лагерь с ввалившимися глазами и — без добычи. Бедняга стал нервным и перестал стрелять птичек-невеличек.

Наконец майским днем, когда ток был в разгаре и птицы, ничего не слыша, предавались танцам и играм любви, ближе к вечеру Базра пришел к палатке зоолога и гордо бросил к его ногам великолепный трофей.

После того как он сравнялся с маленьким шерпой, стрельба перестала занимать Базру Гурунга, и на какое-то время он посвятил себя самой молодой шерпани.

Анг Ками подстрелил еще двух представителей этого вида. По необъяснимому стечению обстоятельств из четырех экземпляров оказалось два петуха и две курицы. Все они были съедены, как и прекрасный фазан, подстреленный возле научного лагеря в Тадо Са. Правда, их мясо было белее и нежнее и не так пахло смолой, потому что в Верхней Барунской долине не растут ни ели, ни высокие кусты можжевельника. Кожа этих птиц с перьями, напоминающими оперение цесарки, была аккуратно сложена в сосуды с раствором формалина, чтобы проделать потом далекий путь в коллекции Национального музея в Праге.

Охота в Верхней Барунской долине не была убийством ради убийства, и малыша Анга Ками, Базру Гурунга или Милана Даниэла ни в коем случае нельзя сравнить с кайзером Вильгельмом и эрцгерцогом Фердинандом д’Эсте, которые охотились в Конопиште, замышляя первую мировую войну. И хотя число наших охотничьих трофеев также было значительным, добыча, за исключением тетеревов и куропаток, служила только делу науки, независимо от того, была она подстрелена или поймана капканом. Капканы и ловушки предназначались для мелких млекопитающих. Милан ставил капканы не только на своих охотничьих тропках в Тадо Са и под моренами Барунской долины, но и в непосредственной близости к базовому лагерю, вокруг кухни и на складе с продуктами. Здесь они служили не только для отлова невинных грызунов, но и как предостережение тем из альпинистов, которые, толкаемые необоримой тягой к гастрономическим наслаждениям, шарили ночью во тьме склада и вместо банки с абрикосовым компотом хватались за капкан, прищемлявший им пальцы.

Внутренности и тушки животных тщательно препарировались и опускались в формалин. Впоследствии кусками печени, селезенки, легких и содержанием желудков займутся в научно-исследовательских институтах ученые и лаборантки, изучающие паразитов и переносчиков заразных болезней. Потому что возникновение эпидемий инфекционных болезней может объясняться распространением возбудителей из отдаленных уголков горных районов. Случайно занесенные в перенаселенные области мира, они могут вызвать катастрофу в популяциях людей и животных.

Так что охота в Барунской долине, не обходившаяся без накала страстей, велась во имя науки и всего человечества.

И когда позже над лагерем 5 произошло то, что произошло, Анг Ками открыто, а сирдар Анг Темба скрыто (как и некоторые из шерпов) видели в этом результат убийства токующих птиц.

И хотя нам не приходило в голову воспринимать события под таким иррациональным углом зрения, мы поддались чарам Гималаев, рассказам шерп и стечению событий и склонялись к тому, чтобы придавать всему какое-то значение. По крайней мере, как отдаленное отражение субъективного участия в происшествии, истинные корни которого трудно обнаружить.

Мы немного завидовали спокойствию шерп, с которым они принимали события такими, какие они есть. Завидовали их профессиональному отношению к экспедиции, к нам, к горам, к вершине, которую мы хотели достичь. С самого начала шерпы, сопровождающие чехословацких сахибов из невероятно далекой Европы (так же, как из Японии или Америки), были наемными работниками и, не таясь, требовали свои деньги и снаряжение, которое они продадут, чтобы получить еще денег. Шерпы не скрывали, что они идут с нами за деньги и ради денег, что они далеки от таких понятий, как дружба.

При этом было не ясно, на что они используют полученные деньги. Может быть, вложат в какое-нибудь дело, в покупку земельного участка в родной деревне, пустят деньги на нужды семьи. Во всяком случае, наверняка они при первой возможности купят арак и чанг и напьются, возможно, купят овцу или яка и, зарезав, наедятся мяса, купят платок жене, а детям ботинки на базаре в Катманду. И конечно, они накупят целые горы риса, пряность чили и мешки цзампы. Вечером у костра они до отказа набьют животы и будут смеяться без конца, и чавкать за едой, и хвататься за полные животы — ведь все это делает жизнь такой приятной...

Часто мы пытались догадаться, о чем в подобных случаях бесконечно болтают шерпы. Они могли бы рассказывать о Южном седле, о Чо-Ойю, о Манаслу, Аннапурне, Дхаулагири, о Макалу. Но оказалось, что о таких вещах шерпы не говорят. Поболтать о скупых сахибах — это еще туда-сюда. О том, что чанг и арак хороши, а чехословацкий полуприготовленный рис лучше, чем купленный в Индии коричневый рис, который скрипит на зубах и пахнет мышами.

Когда Норбу Лама получил от нас (в обмен на старинную латунную статуэтку бога Шивы или богини Кали) новую фланелевую рубашку производства народного предприятия «Шумаван» в Вимперке, он сразу надел ее поверх двух старых, грязных и распадающихся на куски; через минуту он уже забудет о том, что на нем новая рубашка, что он должен радоваться обновке или даже гордиться ею.

Потому что существенно не то, что мы имеем, а то, что мы делаем. Потому что работа и поступки, а не собственность делают жизнь жизнью.

И вот давая нам урок проблематики потребительского общества, Норбу Лама будет сидеть скрестив ноги у костра, будет пить чай и чанг, его новая рубашка в момент станет старой и превратится в удовлетворение простой жизненной потребности, станет несущественна сама по себе.

А мы?

Мы должны взойти на вершину. На безучастную вершину горы, на лишний кусочек или макушку поверхности планеты, на последний кристалл горной породы или льда, чтобы...

Где осталась радость от жизни, радость, вызываемая тем, что существует камень и трава, которую ласкает ветер и дождь, что солнце сверкает на поверхности чистой воды?

Мы думаем, что мы не такие, как все, что у нашего поведения объективные мотивы. А между тем где-то в глубине души скрывается честолюбие. Жалкое честолюбие убогой души, которая попадается на приманку своей исключительности, ловится на удочку позолоты цивилизации, как собака, гоняющаяся за собственным хвостом.

Но в нашу жизнь входит вершина горы. Как радость, как символ работы всего коллектива экспедиции. Как кристалл, родившийся в щелочном растворе страданий, самоотречений, плохого настроения, зависти и дружбы, эгоизма и любви, мелких человеческих прегрешений и неприметной человеческой боли, и — большой человеческой мечты.

Как символ скромности человека, который, покинув вершину, снова станет одним из многих, кого забывают. Потому что экспедиция должна быть делом людей, сплоченных единой волей и единственной целью, делом, которое — хотим мы этого или нет — приправлено дружбой. Без этой пряности оно превратилось бы в отвар тяжелого труда и обязанностей, кислый на вкус, оставляющий горечь в душе и воспоминаниях.

В то время как мы рассуждаем подобным образом, а наш мозг и сердце справляются с законами акклиматизации, для шерп акклиматизации как будто не существует. Они идут с грузом на спине, поднимаются по крутым склонам и моренам ледников, взбираются по отвесным скалам и — поют. Весь день поют и смеются.

А на привале они протянут тебе ладонь с жареной кукурузой или цзампой, которая по вкусу отдаленно напоминает солод. Вечером у костра шерпы набивают рот жестким мясом птиц, которых мы застрелили против их желания, забыв охотничьи законы.

Страстной четверг, который чехи называют Зеленым, выпал на 19 апреля, и нам казалось, что он действительно зеленый. И хотя низенькая травка еще примята и сожжена морозом, кажется, что бледные ростки, пробивающиеся из оттаивающей почвы, освежают воздух, до сих пор хранящий запах снега, своим свежим дыханием. Предвестие весны, которое повторится еще столько раз, прежде чем она придет из долины сюда, к подножию Макалу, наталкивается на сопротивление зимы, делает людей вялыми и способствует нарушению сна. Но днем, когда солнце засияет над пиком VI, вдруг становится жарко в пуховой куртке и ватных высокогорных штанах. В эти минуты человек, чье тело уже долгие недели не испытывало благодатного воздействия теплой ванны, вдруг затоскует по очищению.

Омовение ног старцев в страстной четверг — давняя традиция. Правда, в нашем случае речь идет не о традиции, а о необходимости. Как это ни удивительно, наверное, благодаря чистоте воздуха нижнее белье, воротник рубашки и носки долго оставались чистыми: ведь смог, пыль и производственное загрязнение еще не проникли в Барунскую долину. В сухом воздухе человек почти не потеет, и только частички отслаивающейся кожи обнаруживаются в складках рубашки и шерстяных брюк. Хотя и немытая, кожа остается здоровой. А может быть, она именно потому остается здоровой, что долгое время не сталкивается с моющими средствами, мылом, щелочами и синтетическими кремами, польза которых здесь сомнительна.

Тот день, когда альпинисты разденутся донага на берегах Барун Кхолы и вымоют свои исхудавшие тела в мутной серо-зеленой ледниковой воде (ее температура близка к точке замерзания), еще очень далеко. А пока Дава и Мингма нагревают воду над очагом в кухне и обитателям базового лагеря выделяется по кувшину воды, потому что, хотя воды много, дров не хватает. Помещение склада снаряжения, состоящее из каменных стен, прикрытых светлым голубовато-серым нейлоновым полотнищем, так нагрелось под лучами солнца, что внутри — среди веревок, баллонов с кислородом, ящиков запасных носков, скоб и ледорубов — можно раздеться. А теперь — омовение в пластмассовом ведерке, в которое едва входит одна нога. Необходимо освоить такую систему мытья, чтобы ни один квадратный сантиметр поверхности тела не был забыт, а теплая вода использована до последней капли. Альпинисты справляются с этой задачей; из шерп моются только молодые. Шерпы старшего поколения строго соблюдают ритуал «немытия», на коже их лиц не найдешь изъяна, а черные волосы блестят. Я знаю одного альпиниста, который в палатке, заметенной снегом, сумел помыться (включая бритье) в алюминиевой миске воды, нагретой на примусе, и потом, чтобы ни капли теплой воды не пропало даром, он выстирал в ней чулки из грубой овечьей шерсти.

Когда тело вытерто мохнатым полотенцем, можно совершить обряд одевания в чистое белье. Потому что после долгих недель пути и пребывания в горах надеть белоснежную майку, и трусы, и хлопчатобумажные носки, и фланелевую рубашку, выглаженную когда-то ласковой рукой на далекой родине, — это удовольствие, с которым может сравниться разве что ломоть пахучего хлеба. Хлеба у нас не было. Но личные ящики с чистым бельем — в нашем распоряжении. Потом — шерстяные чулки и свитер, пуховая куртка и шерстяные брюки — классический элемент альпинистского гардероба.

С незапамятных времен солдат в наших широтах одевали в сукно, ставшее своего рода символом. К сожалению, сегодня классические материалы — лен, хлопок, шерсть — вытесняются искусственными. Неясно, где в будущем альпинисты будут доставать списанные армейские суконные брюки, которые для походов в горах годятся больше всего. Теплые, позволяющие телу дышать, прочные, даже мокрые, они греют. Кажется, такие брюки органически приспособлены к снегу, льду и камню. Для того чтобы достать голубовато- серые военные брюки, являющиеся частью обмундирования летчиков (мы перешиваем их в альпинистские брюки), пришлось проделать долгий путь, чуть было не закончившийся неудачей. В конце концов главный штаб Народной милиции предоставил экспедиции желанную одежду, включая синие шерстяные перчатки.

Погода, соблазнившая альпинистов помыться, стоит недолго. Милан Даниэл после ликвидации научной базы пришел вместе со своим ассистентом Малышом Ангом Ками в базовый лагерь и принес веточки вербы с серыми барашками, но у подножия Макалу опять царит январь.

Снег снова шуршит на полотнищах палаток свою однообразную противную песню. Снова мгла и отчужденность заполняют все пространство между палатками, и грусть проникает в сердце. К недовольству погодой, холодом, снегом и мглой добавляется плохая радиосвязь с лагерями 1, 2 и 3. Мы сидим в обманчиво оптимистическом и солнечном оранжевом освещении большой палатки. Шерпы собрались вокруг огня в кухне, они счастливы. Огонь, в который экономно подкладывают корявые стволы горного можжевельника, тихо горит, распространяя красный жар, из кухни доносится смех. Оранжевая палатка дышит холодом, даже лампочки не светят, потому что мы экономим бензин.

Так что наша пасха не отличается особым весельем, и праздничный обед, во время которого по словацкому обычаю подавалась жареная ветчина с острым гарниром, вызвал у некоторых нарушение пищеварения.

Погода, усталость, высота, разлука с родиной и цивилизацией постепенно и закономерно начинают оказывать свое действие. Незаметно, но постоянно и на каждого. Мы живем непосредственно у подножия Макалу всего три недели, но, судя по разговорам в оранжевой палатке, каждый в глубине души думает о дороге домой: Седоа, лиановый мост, Тумлингтар, Дели, Исламабад, Кабул, Тегеран, Стамбул, Братислава.

Это ориентировочные точки, направляющие воспоминания и разговоры, но никто сейчас и не подозревает, что увидит желанную родину только через три долгих месяца. В палатке, где мы спим, зажигаем свечку. Снаружи идет густой снег, а в это время над пиком VI сверкают молнии и гремит гром, в предгорьях Гималаев теплые ливни орошают леса, весенние грозы бродят над долиной Зари. А здесь снег и лед, застывающие от холода батарейки магнитофона превращают музыку Бетховена в четвертьтоновые каденции. Наперекор шумам музыка проникает сквозь замерзшее полотнище палатки, взлетает сквозь снеговые тучи и, прильнув к заметенной снегом белой стене Макалу, устремляется выше вершины горы к редким несмелым звездам.

Середина срока экспедиции. Что принесет нам вторая половина, когда останется позади критический период акклиматизации, плохой погоды и личных взаимоотношений, критический период психологической адаптации?

Некоторые альпинисты поддаются неприязненному отношению до такой степени, что, проснувшись утром, не в состоянии сказать соседям «доброе утро». Будто тот, кто здоровается первым, унижается перед остальными, будто стыдится формального выражения правил человеческого общежития. Возможно, подобные формальности не столь уж необходимы, но именно в условиях негостеприимных и далеких гор, в условиях предельного физического и душевного напряжения простейшие выражения того, что и я и ты здесь не одни, имеют большое значение. Это проявление сознательного отношения к самому себе и самодисциплины, без которой сосуществование в любом коллективе невозможно.

Иван Фиала, записывая на магнитофон свои репортажи для братиславского радио, назвал нашу дорогу по юго-западному ребру Макалу пусковой установкой. Потому что с высотой ребро становится круче, а последние участки его почти отвесные. Но куда направлена пусковая установка? На какую дорогу она выводит? На отметку 8010 метров, макушку южной вершины Макалу, а потом — в пустоту Вселенной? Ведь до самой вершины Макалу еще нужно пройти по гребню. Неважно, ведь «пусковая установка» — название возвышенное и привлекающее внимание.

Мы не должны видеть в альпинистах спортсменов, пик формы которых можно рассчитать, а потом выпустить их на орбиту стадиона или же на газон футбольного поля. Мы привезли вас на старт, результат за вами!

Прежде чем альпинист попадает на стартовую линию своей пусковой установки, он должен приложить много усилий и труда во имя общего дела. Потому что высочайшие горы мира — это не зеленый газон, не спортзал, не легкоатлетическая тартановая дорожка.

Мы с Лео принимаемся за неблагодарную работу. Целый день возимся на складе продуктов, проводя строгую инвентаризацию. В конце концов делаем вывод: при разумном хозяйственном отношении продуктов хватит минимум на сорок, максимум на пятьдесят дней. Мы можем выдержать у подножия Макалу до 10 июня при условии, что на обратном пути будем питаться в основном местными продуктами.

Конечно, 10 июня мы давно уже будем в автомобилях на дорогах Индии, на пути домой. Нет причин бояться голода, нет причин для беспокойства, мы можем целиком посвятить себя выполнению своей задачи. Однако нужно строго распределять продукты, соблюдать определенную величину порций, предназначенных для шерп и для альпинистов, выделить специальные порции для снабжения высотных лагерей. Необходимо пресечь попытки организовать самообслуживание в вопросах питания, потому что не успеешь оглянуться, как оно превратится в анархию. Нужно установить строгий контроль на кухне: один из членов экспедиции должен присматривать за приготовлением пищи и проверять расход продуктов. Дежурства на кухне имеют важное воспитательное значение, потому что если некто (опыт показывает, что каждый) с удовольствием садится за накрытый стол, над которым поднимается аромат вкусной еды, нужно, чтобы он доказал, что сам может оформить стол.

Воскресенье, пасха. Большинство шерп и альпинистов работают на ребре. Отдыхающие в базовом лагере играют в карты в оранжевой палатке, а шерпы играют в кости. С таким азартом, что не замечают ни времени, ни погоды, ни Макалу.

В разрывах между тучами появляется прекрасная Макалу в белой мантии нового снега, белоснежная и сверкающая. Уже формируется снежный флажок на вершине, а над ним — зловещая туча-рыба. Ужасно далеко желанная пора хорошей погоды, когда можно взойти на вершину. Несколько дней (меньше недели) непосредственно перед приходом летних муссонов в Гималаях стоит чудесная погода, как будто горы хотят напоследок насытиться солнцем и синевой неба. Потом на все лето они закутаются в тяжелые муссонные тучи, из которых постоянно сыплется снег. В специальной литературе и в устных рассказах об этом говорится с таким назойливым оптимизмом, что все с радостью верят в закономерный приход великолепной вершинной погоды до летних муссонов.

Но наступит ли такое чудесное время в этом, 1973 году?

А пока властвуют мороз и снег, а на ребре — метель. Сухие зимние дни с жестокими морозами миновали, и весна дает о себе знать все более частыми снегопадами. Высотомер постоянно показывает большую высоту базового лагеря над уровнем моря. С юго-запада через пик VI в Барунскую долину переползают теплые влажные тучи; охлажденные ледяным дыханием тибетских высот, они рассыпаются снегом. К полудню снегопад прекращается, туман, как нежданный гость, поднимается по морене и, молча любопытствуя, усаживается над лагерем.

Из высотных лагерей сообщают, что выпало полметра нового снега. Он занес закрепленные веревки, и надежды на быстрое восхождение, подготовленное до деталей, тают.

И вот 25 апреля вся экспедиция, альпинисты и шерпы, снова в базовом лагере. На несколько часов устанавливается ясная погода, наверное, самая высокая за все время температура соблазняет нас раздеться, но через минуту солнце сменяется снегом и морозом.

В ясные часы видна Макалу — белая четырехгранная пирамида, ледяные стены исчерчены бороздами лавин. На отвесных поверхностях снег не закрепляется и сыплется вниз, но выше, на стене и чехословацком ребре, он упорно держится. Снежный покров будто прибит гвоздями горных вершин, могучая черная башня на юго-восточном японском гребне, которая называется Черный жандарм, выглядит на фоне синего неба как елочная игрушка, обклеенная блестками. Сквозь снег просвечивают только черные породы, на стене Макалу угадываются охристо-коричневый гранит и темные полосы гнейса.

В часы снега и тумана едва можно разглядеть соседнюю палатку. Делать нечего, только есть да лежать в палатке, дремля в тепле спального мешка. Нужно свести духовный и физический метаболизм до минимума, позволяющего сохранить жизнь, предаться воспоминаниям или же впасть в состояние полусна-полубодрствования, когда время останавливается, прекращает свой ход и к худшему и к лучшему, хотя продолжается отсчет секунд, часов, дней.

Ведь должно наконец прийти великолепное время синего неба и свободы. Время пути к вершине.

Невзирая на то, что высотомер продолжает подниматься (если прибор показывает большую высоту, значит, давление падает), 27 апреля Йожо, Лео, Милан и Людо уходят вверх. Они отправляются в лагерь 1, хотя им не хочется покидать кухню, карты, магнитофон и нескончаемые пустые разговоры. На следующий день в лагерь 1 уходят Ян и Мило с тремя шерпами. Еще через день базовый лагерь покидают Иван Фиала, Мишо, Зденек и Чеслав с сирдаром и Ангом Чхумби. Они уходят в дурном расположении духа, потому что овсяная каша, которую Анг Ками приготовил на завтрак, никуда не годилась.

Причина неудачи крылась в двух носильщиках из Седоа, которые вчера принесли из долины чанг и арак. На кухне до глубокой ночи распевали песни, танцевали, шерпская гулянка закончилась ссорой и дракой.

Подробности от нас утаили, но на другой день вид шерп вызывал жалость. Анг Ками не мог выполнять свои обязанности, пришлось удержать с него плату за день, который он проспал. Поваренок Дава исчез из лагеря, и только к вечеру его нашли на берегу Барун Кхолы в состоянии то ли глубокого сна, то ли обморока, вызванного напитком, которому шерпа с большой головой Ванг Чо приписывал чуть ли не три звездочки, называя разящую сивухой жидкость непальским коньяком. Чтобы сирдар Анг Темба быстрее избавился от похмелья, наутро после роковой ночи мы послали его с грузом в лагерь 1, куда он ушел, сопровождаемый озабоченными взглядами Нимы Янг Дзи.

Наперекор все еще не установившейся погоде в последний день апреля уходим наверх и мы: руководитель экепедиции Иван, Карел, Гонза, шерпы Зеепа и Пемба Дордже и я.

Вся экспедиция на ребре.

В базовом лагере остаются второй врач Шимунич, оператор Петр и ученые.

Когда мы поднимаемся по желобу, затем по кулуару, а потом по великолепной скальной плите, снова начинает идти снег. Мокрый снег скрывает рельеф стены. Вечером в лагере 1 зима в разгаре. Из-за того, что с юго-запада на Гималаи накатывается прибой теплых дождевых облаков, здесь падает густой мокрый снег хлопьями.

Ночью снегопад прекращается. Появляются разрывы среди туч. На юге над индийскими низменностями сверкают молнии, будто кто-то сваривает облака по случаю праздника ведьм.

Даже молнии не могли нас заставить долго пробыть вне палатки, любуясь фейерверком над южным горизонтом. Крыши лагеря 1 покрывает примерзающий снег; каменистая осыпь, на которой стоят палатки, заметена сугробами. Большая палатка «Бедуин», сделанная в Ломнице-над-Попелкой, расположена на достаточно ровной поверхности, пол, покрытый молитановыми матрасами и спальными мешками, оказывается мягким ложем. Сегодня ночью нас здесь всего четверо, мы будем спать с неожиданным комфортом. Зажженная свечка в консервной банке создает в помещении уют и вызывает у людей ощущение собственной безопасности. Когда через два дня возвратятся альпинисты из других лагерей, в палатке трудно будет пошевельнуться, ночной отдых станет проблемой.

Сейчас мы удобно устраиваемся в спальных мешках, а Карел готовит еду в прихожей, одновременно она служит кладовкой и хорошо оборудованной кухней. Карел варит бульон, и чай, и еще какое-то с трудом поддающееся определению кашеобразное блюдо, к которому все относятся с подозрением. Содержимое полной миски моментально застывает от холода.

Вечером нашелся повод для радости. Приблизительно на высоте 7300 метров разбит лагерь 4. Йожо, Милан и Людо, отправившись сегодня утром из лагеря 3, быстро прошли уже подготовленный участок над крутыми скалами вправо через острие ребра и двинулись вверх по изрезанным скалам. Вновь достигнув острия ребра, альпинисты очутились на черном скальном выступе. Потом они продолжали путь вверх по камину и по стене и немного вправо, где на высоте 7150 метров кончаются навешенные веревки. Это несколько выше того места, куда две недели назад Иван Фиала, Гонза, Мишо и Чеслав на исходе сил буквально дотащили синюю дорожку нейлоновых веревок, закрепленных крючьями и карабинами. Сюда поднимаются Лео, Йожо и Милан с рюкзаками на спинах и запасом веревок, потом они взбираются еще выше, чтобы найти маленькую свернутую палатку, которую 21 апреля принесли сюда Мило и Милан. По их сведениям, это место на три длины веревки удалено от предполагаемого лагеря 4. Его устроят на вытянутой террасе над красными скалами, которые получат название «Красная башня».

Левая рука ищет, за что бы ухватиться на скале, покрытой снегом, а правая передвигает «жумар», который, когда тормозящий механизм прижат пальцами, скользит по обледеневшей веревке. «Жумары» держат не слишком крепко. Маршрут предварительно обработан и должен быть безопасным. И все же восхождение по почти вертикальному рельефу, покрытому снегом, достаточно сложно.

Когда кончаются веревки, альпинисты ступают на девственную землю: здесь еще не ступала нога человека.

Но нельзя долго отдыхать на едва заметной наклонной площадке, обрывающейся во мглу и снег бездонной серовато-белой пропасти. Остается идти вверх. Все альпинисты в группе, взбирающейся к будущему лагерю 4, обладают великолепной техникой и выносливостью. В их кажущихся хрупкими телах скрываются сила и упорство, которые едва ли можно выразить в цифровых параметрах, отражающих физические данные. Холод, плохо различимый гребень ребра, пропасть под зубьями кошек — это пустяки, на которые никто не обращает внимания, или реальность, которую не стоит замечать. Ощущаешь позвонки шеи, все время откинутой назад, да проклинаешь замерзшие рукавицы или скользящие «жумары».

Издалека гребень над «Ножом» и лагерем 3 выглядит монолитным гранитным ребром, пересеченным двумя косыми полосами снега. Однако вблизи видишь переплетение стенок, трещин, углов, желобов и желобков, гребней и гребешков, башен и башенок, балконов, выдвинутых над глубиной ущелья, и горизонтальных карнизов, соединяющих башни с продолжением вертикальной стены или с крутизной почти лишенного наклона бока горы, отталкивающего своей бесконечностью. Потому что микроинтерьер пересеченного рельефа дает возможность страховки и дарит радость глазу, отдыхающему на причудливых формах скал. Но бок горы, демонстрирующий свою безмерность, подавляет бесконечностью. Потому что взгляд альпиниста не зацепляется за башенку из охристого гранита, а скользит по массам горной породы, исполосованной черными слоями гнейса, напоминающими окаменевшие тени туч.

А еще хуже, когда глаза встречаются только с матовой наклонной снежной поверхностью, исчезающей во мгле пропасти.

Когда альпинисты добрались до вершины гребня цвета темной охры, они очутились в горизонтально расчлененной скалистой местности, сформированной террасами и балконами. Здесь можно было стоять или усесться на снег и дышать. Вдыхать воздух семитысячной высоты, молекулы которого двигаются почти в пустоте, и человек, делая глубокий вдох, как будто глотает ничто.

Альпинисты опять траверсируют влево по более легким участкам пути, а потом лезут к тому месту, где проход преграждает нависающая скальная стена, разделенная посередине черной трещиной и камином.

Позади восходители оставили метры веревок, создавая человеческий путь наверх. Их дело не имеет ничего общего со строительством шоссе, ибо тропа почти нематериальна и настолько воздушна, что идущий вторым, третьим, десятым как будто строит ее вновь. Цепочка крючьев, забитых в щели планеты, почти прямая дорожка веревки, натянутой от крюка к крюку, сумма отрезков, тропа, предоставляющая людям, которые по ней идут и которые по ней пойдут в будущем, столько вариаций в применении технических приемов и такой простор фантазии, что каждый шаг становится первовосхождением. Справедливость этого утверждения нисколько не уменьшает тот факт, что нависающие участки оборудованы висячими лесенками, состоящими из нейлоновых шнуров и дюралевых перекладин. А тот, кто попытался бы преуменьшить трудности пути, разглагольствуя о применении технических средств, пусть сам попробует оторваться от прочности скалы и довериться шаткой лесенке, повисшей над глубиной мироздания.

Это и физиологическое первовосхождение, потому что лазание по тяжелым скальным и ледовым участкам не только проявление самоотверженности, но в первую очередь преодоление законов, установленных наукой для человеческого организма.

Но думают ли об этом четверо обходящих справа трудную стену по немногим более легкому углу, образованному скалой и массивными гранитными блоками, чтобы на снежной площадке в несколько квадратных метров как-нибудь установить маленькую штурмовую палатку лагеря 4?

Они ощущают только усталость, жажду, сухость в горле и желание спать, пить и вдыхать густой, влажный воздух.

Группа, которая справилась с технически самой сложной проблемой на маршруте восхождения по юго-западному ребру Макалу, работала 30 апреля на скалах и льду десять часов. В 18.00 мы услышали из динамика рации усталый голос Йожо. Закрепив палатку лагеря 4 и оставив там кое-что из продуктов и снаряжения, альпинисты вернулись в лагерь 3 по трассе в 600 метров длиной.

В ночь на 1 мая у всех спящих в лагере 1 наблюдалось прерывистое дыхание Чейн — Стокса. Утром все пробуждаются от полусна-полубдения, и, хотя каждый слышал, как неритмично дышали остальные, мы убеждаем себя и друтих, что спали чудесно.

Но все спали плохо, некрепко или вообще не спали, потому что высотомер опять поднялся. То есть давление снова упало, и я знаю о каждом вдохе и выдохе своих соседей, потому что не спал вовсе.

Утром 1 мая внутренняя поверхность палатки покрыта толстым слоем инея, образовавшегося из испарений дыхания четверых. Но Гонза зажигает бутановую плитку, и чашка чая путешествует от одних потрескавшихся губ к другим.

Потом мы включаем рацию и узнаем, что лагерь 3 почти весь засыпан снегом, падающим с ребра и со стены Макалу. Шерпы, чья палатка провалилась от тяжести снега, спускаются в лагерь 2, где царит оптимистическое настроение. Ведь там Зденек, оператор Мило, а с ними Иван Фиала, Чеслав и Мишо. Лагерь 2 стоит на снеговой подушке под началом «Ножа», который разрезает лавины, как киль лодки.

К вечеру в лагерь 1 приходят проложившие дорогу до лагеря 4. Мы слышим специфический звук шагов по гранитной осыпи, приглушенный снегом. Йожо, Лео, Милан и Людо, Теперь нас в палатке восемь человек, об удобстве говорить не приходится, хотя споров из-за места не возникает. Мы готовим, пьем и едим, а шерпы в это время болтают в соседней меньшей по размеру палатке. Снаружи снег, снег, снег.

Во время вечерней связи по коротковолновым рациям обитатели всех лагерей, кроме четвертого, который пока еще пуст, обсуждают показания высотомеров. Базовый лагерь ловит сообщение о погоде из Катманду. Погода плохая, и повторяемый каждый час прогноз не может ее улучшить.

Снег, туман, рассеянный свет солнца, потепление и сырость — таково сообщение из всех лагерей. Когда теплая мгла рассеивается, на бледно-сером небе видны темные полосы. Теплый и влажный воздух с Бенгальского залива гонит тучи с юго-запада к Гималаям.

Вечером Лео, сидя на корточках в передней, потому что для него не нашлось места в палатке, и глядя на серую стену Макалу, с которой, как бахрома, спускаются дороги лавин свежего снега, говорит:

— Такой вид развлечений кажется мне несколько неудачным.

Однако никто его не поддерживает.

Мы снова укрепляем поломавшиеся конструкции синего «Бедуина». Дюралевые конструкции, укрепленные лыжными палками и синими нейлоновыми веревками, создают интерьер, который вопреки высоте и хлипкости палатки дышит домашним уютом. Кто-то лежит в спальном мешке и молчит, кто-то смотрит перед собой в синеву потолка палатки, двое беседуют о чем-то, что они сами через минуту забудут, остальные не прислушиваются к их разговору, кто-то растапливает снег и лед на плитке, не обращая внимания на то, что снег у самого входа в палатку, где наполняли алюминиевую посудину, отмечен следами человеческого естества.

Мокрые куртки, носки и рукавицы свисают с перекладин крыши, высотомер привязан к наклонной подпорке и служит барометром, свечка в консервной банке догорела. К утру носки, рукавицы и куртки не высохнут, а смерзнутся, потому что на них будут конденсироваться испарения дыхания спящих.

Меню ужина весьма разнообразно. Чай, говяжий бульон, кофе с молоком, компот, подогретый на плитке, рыбные консервы в масле, также приведенные синим огоньком из твердого состояния в полужидкое, лосось, рыбные маринованные завитки, по желанию мороженые или разогретые, и замороженные лук и чеснок, состояние которых уже нельзя изменить.

Даже прогулки в окрестностях лагеря 1 не радуют, потому что плита, на которой расположены палатки, покрыта снегом, примерзающим к горной породе, так что нельзя изучить складкообразование Гималаев. Правда, вечером, когда прекратится снегопад, наступит час небесных сварщиков, работающих с порванными тучами. А тучи, согретые фейерверком, волнами накатываются на крепость Гималаев и ребро Макалу.

Угроза муссонов гвоздем засела в мыслях и сердцах альпинистов. Мысль о непрошеном приходе муссонов с далеких влажных оконечностей Индийского океана проникла во все извилины мозга и не желает покидать его. Теплое дыхание, приносящее желанную влагу иссохшей земле и массы снега горам, вызывает головные боли.

В лагере 1 в своей палатке спят шерпы, а альпинисты разговаривают и молчат в синем «Бедуине». В лагере 2 ждет вторая группа альпинистов и шерп. В лагере 3 Мило и Ян поддерживают остовы палаток, чтобы их не смело лавиной. Две палатки завалило вскоре после того, как их покинули шерпы Ванг Чо, Карма Тхеле и Лхакпа.

Снег, снег. Безнадежный снег, снег ожидания.

Голос Милослава Нейманна, звучащий в первомайский вечер на ребре Макалу из динамика рации, так же взволнован, как в те минуты, когда он контролировал выплату денег носильщикам в долине Аруна:

— Лавины продолжают засыпать лагерь 3. Стоит только одна палатка. Две остальные поломаны, полотно разорвано, внутри все завалено снегом.

Оба альпиниста сидят на груде спасенного снаряжения и ждут. Когда наступит ночь, утро, следующий день.

Уступы над лагерем 3, на которых собираются лавины (сам лагерь разбит на площадках, вырубленных во льду на ледовом гребне ребра), невелики в масштабах горы. Десять на десять метров. Но, умноженные на более чем полуметровый слой свежего снега, они составляют пятьдесят кубических метров снежной массы, которая уничтожает палатки, приобретя при скольжении небольшую скорость.

Альпинисты сидят в последней оставшейся палатке, дыша несколькими кубическими дециметрами воздуха, сохранившимися в помещении.

В это время в лагере 1 мы включаем рацию. Слышатся оркестр и взволнованные голоса репортеров с Вацлавской площади и из Братиславы. Там шагают демонстранты, музыка, неповторимая атмосфера первомайской манифестации наполняет темное заиндевевшее помещение синей палатки. Вызывающие ностальгию звуки духового оркестра, такие сентиментальные и радостные, будят тихую снежную ночь на ребре Макалу.

Петр, доктор Шимунич и ученые в базовом лагере сделали такую хорошую запись репортажа с первомайской демонстрации, что ее нельзя было отличить от передачи, которую можно было бы поймать нашим главным радиоприемником в базовом лагере.

И поскольку первомайский репортаж был сдобрен некоторой долей шуток и юмора, он вызывал в высотных лагерях просто трогательное представление о родном доме.

Когда утром мы просыпаемся после ночи, которую в целях оптимального использования пространства провели на манер сардинок в консервной банке, то сквозь синюю ткань палатки, слой инея внутри и свежего снега снаружи видим, что показалось солнце.

Изморозь отваливается кусками и падает на спящих, чтобы разбудить их. Снег на крыше быстро тает, просачивается внутрь, и капли моментально соединяются вместе, скользя вниз. Они сливаются так быстро, как им приказывает закон поверхностного натяжения почти дистиллированной воды. Когда получается большая капля, она держится на потолке ровно столько, сколько отмерил ей вышеупомянутый закон. Потом она падает вниз на спальные мешки, которые намокают так же, как матрасы на полу палатки.

А крыша палатки высыхает на солнце, и сквозь ткань там, где перекрещиваются основа и уток, проникают внутрь искры утреннего солнца, восходящего над «японским» гребнем.

В первые дни мая уже было ясно, что наш план взойти на южную предвершину Макалу, на отметку 8010 метров, к празднику 1 Мая и достигнуть вершины горы к празднику 9 Мая, к сожалению, останется только планом.

Сколько раз мы еще встретим ледяное утро в лоне Барунской долины? Сколько раз утром перед входом в палатку мы увидим стену Макалу и ребро, которое врезается в наш мозг, как нож?

Ослепительный снег, сине-белое утро, утро ожидания, когда над крышами лагеря поднимается дымок из кухни, потому что Дава и Мингма, которые спят на утоптанной земле вокруг очага, встают первыми и, раздув еще тлеющие угольки и положив на них зеленые веточки можжевельника, разжигают костер. Помощники повара готовят чай и ровно в шесть часов разносят его по палаткам, приветствуя сахибов в спальных мешках словами:

— Доброе утро, доброе утро!

Сидя в полурасстегнутых спальных мешках, мы прихлебываем горячий чай, в котором сначала много, а потом по мере убывания запасов, становится все меньше и меньше сахара; мы быстро просыпаемся, возвращаясь к утреннему холоду и действительности, потому что Дава оставляет вход в палатку открытым.

До глубины души проникают синее сияние и синий холод стены, побеленной выпавшим за ночь снегом. Но вертикальные участки стены и ребра свободны от снега и открывают нам геологическое строение горы, как чистую жестокую правду.

Вершина так далеко, и тем не менее экспедиция может закончиться быстро и внезапно.

Мы уже видим бегство из края блаженства, слышим беззаботные голоса тех, кто собирает свои ничтожные пожитки руками, горьковато пахнущими гранитом. Слышим голоса носильщиков. Уже уходят самые нетерпеливые, показывая равнодушной горе спины с рюкзаками.

Объективная реальность остается, а субъективность сна исчезает. Потому что, исполнится желание или нет, бегство в обоих случаях будет закономерным. Ведь все мы слеплены из теста, заквашенного на человеческой слабости. Нет героев даже среди тех, кто стоял на высочайших точках мира.

Какая радость охватывает наше сердце при слове «возвращение»! При словах «трава», «цветок», «луг», благоухающий июньским сеном, при слове «река», плавно текущая меж покорных берегов родины.

Пить молоко и вдыхать бензинные пары, видеть серьги, сделанные девушками из черешен, кружку с пивом держать рукой, кожа которой не выдублена солнцем и пылью гранита Макалу...

Родина. Существует ли она еще? Где-то в дали, наполненной дождями, и весенними грозами, и — счастьем.

Неисповедимы тропки человеческого счастья! Тропки, по которым мы возвращаемся то туда, то сюда, как бегуны, держащие в руках компас, стрелка которого указывает на их колотящееся сердце. Тропки, на которых мы проводим время, отмеренное нам судьбой, следуя законам Вселенной, или материи, или правилам игры, которые мы сами приняли.

А они безжалостны.

3 мая лагерь 4 оборудован так, что можно начать обработку следующего участка трассы восхождения. Иван Фиала, Мишо, Чеслав и Зденек принесли сюда продукты, газовые баллоны, спальные мешки, матрасы, веревки, крючья и карабины.

4 мая Иван Фиала и Зденек навешивают три восьмидесятиметровые веревки над лагерем 4.

5 мая Гонза Червинка и Мишо укрепляют еще три веревки.

Теперь уже 480 метров синих веревок указывают дорогу к вершине. Прямо по острию ребра, имеющего здесь несколько меньший уклон, потом траверс вправо и дальше через нависающие карнизы, на которых лежит примерзший снег.

Альпинисты без устали работают среди камня и льда, касаясь руками в пуховых рукавицах гранита, на котором нет ни малейших признаков жизни. Если на высоте 6000 метров можно найти разновидность лишайника, приросшего к поверхности камня так крепко, что его нельзя оторвать, разве что отколупнуть скальным молотком вместе с куском горной породы, семитысячные высоты — это безжизненная страна, стерильная, оживляемая только человеческой мечтой.

Чередование мороза и метели, когда в промежутках проглядывает солнце, и сне́га, кружащегося во всех уголках, на всех участках юго-западного ребра так закономерно, что не остается ничего иного, как принять неизбежную реальность, сжиться с нею. И хотя такое сосуществование является антисимбиозом человека и стихий, не в нашей власти положить ему конец. Мы можем только защищаться от атак стихии, отыскивая ее слабые места: затишье среди порывов ветра и изредка проглядывающее солнце. А если усталость берет верх над мечтой, которая заставляет человека искать под слоем снега место, где можно ухватиться руками, щель, куда можно забить крюк, то лучше спуститься в лагерь, на два лагеря ниже, где ветер не так сильно рвет полотно палатки, где можно спать, где есть товарищи-альпинисты, где шерпы варят горячий чай.

Карел получает приказ спуститься вниз в лагерь 1, потому что он плохо себя чувствует. Шерпа Зеепа, у которого трудности с техникой лазания по скалам, уходит вместе с ним.

В лагере 2 мы прописываем Людо и Милану пенициллин, а Чеслав тоже спускается в лагерь 1 с начинающейся ангиной. Выбившийся из сил Зденек возвращается из лагеря 4 в лагерь 3. Гонза спускается из лагеря 4 вместе с Мишо, у которого тяжелая ангина. Он едва сипит, слизистая оболочка его горла будто налакирована яркой блестящей краснотой.

В это время в лагере 2 оператор Мило проводит тщательнейшую инвентаризацию запасов и снаряжения, обслуживает рацию и, невзирая на погоду, снимает фильм, ругаясь и кляня все на свете, потому что пленка рвется в застывших кассетах и механизме камеры. Но Мило, обладающий фигурой индийского аскета, проявляет буквально железную волю и способность долго находиться на больших высотах.

А люди, разворачивающие в темном кинозале молочную карамельку, чтобы, заплатив пустяки, увеличить удовольствие, примитивное и совершенно пассивное удовольствие от лицезрения светящегося прямоугольника, на котором что-то происходит только ради них (ведь они заплатили за билеты), как они примут фильм о горах? Ощутят ли зрители, что́ такое ночь без сна, затрудненное дыхание и головные боли, сердце, бьющееся где-то в горле, и такая слабость, что ноги не держат; или же они воспримут фильм как обычное развлечение, в котором преобладает вкус сладкой конфеты, тающей на языке и приятно раздражающей вкусовые рецепторы языка и мягкого неба?

Кажется, подобные рассуждения совершенно не занимают Мило. Он снимает фильм, педантически ведет хозяйство лагеря 2, а позже — лагеря 3, варит чай и суп тем, кто уходит наверх, и тем, кто приходит, чтобы отдохнуть в лагере, переночевать, а утром следующего дня снова лезть вверх. Мило с ледорубом и камерой взбирается по острию «Ножа», поднимаясь выше лагеря 3, и на сложных участках снимает, как альпинисты карабкаются вверх. Закрепив карабин на крюке, он меняет кассету с пленкой и ругается, потому что от холода пленка рвется.

В базовом лагере шерпские женщины зажигают жертвенные костры.

Каждое утро, когда мужчины уходят с грузом продуктов и кислорода в лагерь 1 и выше, на плоском камне над кухней женщины запаливают можжевеловый хворост, чтобы бросить в пламя горсть ароматных смолистых семян и засушенных почек карликовых рододендронов, собранных во время походов за дровами. Они просят хорошей погоды, удачи и благополучного возвращения мужчин, которые уходят. Нима Янг Дзи и Тхома Чиринг поправляют сирдару Ангу Тембе и Карме Тхеле ремешки на лбу и дают им какие-то мелочи на счастье: красную ленточку, и полоску рисовой бумаги с надписью по-тибетски, и кружку чая перед далекой опасной дорогой. И горсть риса, которую Анг Темба, произнося невнятные слова молитвы, бросает в направлении к Макалу.

А синеватый дым, благоухающий смолой и эфирными маслами, поднимается над молитвенными флажками, поднимается над крышами палаток вверх к сияющей синеве, в которой постоянно, упрямо и безучастно вздымается к небу гора.

Утро 5 мая напоминает мартовские рассветы на далекой родине. Оно закутано в необычное покрывало из туч и тумана, сквозь которые в вышине просвечивают солнце и синее небо, утро дышит влагой и теплом, чирикают птицы.

На следующее утро давление то поднимается, то падает, и мы уже перестаем верить в период «вершинной погоды». Но вдруг Макалу показывается нам с необычным «флажком». Знамя из снеговых туч развевается не как обычно, с запада на восток, а, наоборот, с северо-востока на юго-восток. Как будто ледяной и сухой тибетский воздух начал контратаку и острым клином врезался в армию влаги и тепла, которую гонит перед собой с океана муссон.

Наша вера в прекрасную погоду перед приходом муссонов вновь укрепляется. Сирдар, руководитель экспедиции Иван и доктор Шимунич уходят из лагеря. В базовом лагере остаются ученые, оператор Петр, Иван Фиала, который пришел из лагеря 4 отдохнуть, и я.

Однако вскоре оптимистическое знамя над горой исчезает, и над вершиной снова развевается «флажок» в направлении северо-востока.

А восхождение, упорное и трудное, продолжается.

Веревки становятся тяжелыми от налипшего снега, глаза ищут щели в скалах, покрытых льдом. Скальный крюк, удары молотка, щелканье карабина, узел на веревке. Потом отдышаться и вперед. Лесенка. При более легком рельефе — красный флажок, который кажется черным в тумане. Все выше и выше, к тому месту, где будет, где должен быть лагерь 5. На высоте почти 8000 метров, в краю льда, нестихающего ветра, холодных черных скал, наподобие монолитных башен вздымающихся к темно-синему небу. Над ними сияет белый купол южной вершины.

Снег, свежий сыпучий снег в десятый, в сотый раз заваливает лагерь 3; усталый голос Милана и все время взволнованный голос Милослава Нейманна сообщают, что они в десятый раз будут откапывать алюминиевыми лопатами из-под снега палатки и ставить их на другом месте, на которое — по крайней мере сейчас — не обрушится ни одна лавина.

Йожо грустным голосом доводит до нашего сведения, что он окончательно прощается с идеалистическим представлением о погоде:

— Погода такая, какая она есть. Ничего нельзя изменить. Ничего нельзя сделать. Нужно идти вверх.

В первой половине дня в большой оранжевой палатке мы делаем небольшую операцию. Внезапное острое воспаление десен часто случается в условиях высокогорья, и помочь могут только зубоврачебные клещи. Небольшое хирургическое вмешательство в сочетании с антибиотиками оказывает такое воздействие, что там, где в более цивилизованных условиях понадобилось бы несколько дней пребывания на больничном листе, все быстро заживает, и восходитель, шерпа или шерпани могут сразу же подниматься вверх. Когда во время похода мы выдернули Ниме Янг Дзи испорченный коренной зуб из сильно воспаленной челюсти и прописали антибиотики и покой, это не помешало пациентке вскоре вскинуть на спину свой груз и отправиться в путь. В другой раз пациентом оказался геолог Ян. Нужно сказать, что и он — хотя у него было тяжелое гнойное воспаление надкостницы верхней челюсти — не уступил выносливой шерпани. Через два дня он покинул базовый лагерь и заботливых врачей и отправился вместе с оператором Петром, зоологом Миланом и двумя шерпами к верховьям Верхней Барунской долины, расположенным на тысячу метров выше и на десять километров севернее базового лагеря. Там они разбили временный научный лагерь, снимали, фотографировали, собирали образцы горных пород, ловили грызунов и любовались красотами одного из самых глухих уголков нашей планеты.

Я остался в базовом лагере вместе с Иваном Фиалой, сопровождающим нас офицером и несколькими шерпами. Шерпы болтали у костра или играли в кости. Женщины ходили за дровами и переносили грузы в научный лагерь или же вязали шерстяные чулки. Ни их, ни кого-нибудь еще не взволновали известия, сообщенные 6 мая радио из Катманду.

Итальянцы взошли на Эверест и готовят еще одну группу, которая достигнет вершины.

Американцы находятся в непосредственной близости от вершины Дхаулагири.

Японцы взошли на Пумори.

Западногерманская экспедиция приближается к вершине Манаслу.

Японцы достигли вершины Ялунг-Канг в районе Канченджанги.

Можно ли назвать легкий укол в сердце, вызывающий плохое настроение во всех лагерях, завистью? Завидуем ли мы успеху других? Завидуем ли тому, что кто-то уже может собирать вещи и радоваться своему близкому возвращению домой?

Да, но только одну минуту, пока альпинисты не вернутся к простой и конкретной действительности. Они здесь, они касаются гранита Макалу, они спят в палатках четырех промежуточных лагерей, они приближаются к предпоследнему лагерю. Близится финал.

Восхождение продолжается.

Продолжается уборка высотных лагерей, укрепляются и переставляются палатки, разбиваются новые, продолжается жизнь на ребре.

Продолжается непрерывная инвентаризация спальных мешков, матрасов, желтых баллонов с кислородом и синих — с бутаном, емкостей с продуктами. Продолжается поступление снаряжения, кислорода и продуктов наверх. Ящик за ящиком исчезают со склада базового лагеря. Полотняные стены склада, прежде до потолка обложенные ящиками, теперь наполовину голые, и внутрь палатки проникает оранжевый свет.

Продолжается инвентаризация спальных мешков, без которых жизнь в высотных лагерях невозможна. Без ежедневного учета этого жизненно важного снаряжения трудно представить себе движение по ребру.

Продолжается откапывание из-под снега палаток и вытаскивание веревок и карабинов, засыпанных свежевыпавшим снегом.

Игра продолжается.

Ход игры длителен (кому-то он может показаться нудным). Наступает седьмой день месяца мая, который считается у нас месяцем любви и самым прекрасным месяцем в году.

В этот день Милан Кришштак, у которого уже проявляются признаки болезни, вместе с Милославом Нейманном и Яном Коуницким прокладывают путь к месту, находящемуся на сто метров ниже черных скал, под которыми будет разбит лагерь 5.

В этот день Милан Даниэл нашел среди валунов выше базового лагеря первые пурпурные цветки, распустившиеся на голых колючих кустиках рододендронов.

В этот день над базовым лагерем прошумел первый весенний дождь, омочивший низенькую бледно-зеленую травку. На утоптанной сухой земле вокруг кухни и оранжевой палатки остались капельки, облепленные пылью.

В этот день из Седоа пригнали большого барана, который будет пастись здесь до тех пор, пока его не зарежут и баранья нога, приправленная чесноком, не будет послана на ребро Макалу.

Баран, которого привели из Седоа, величиной с теленка, пасется вблизи базового лагеря, пощипывая едва пробившуюся травку. Если, зарывшись в шерсть, пощупать его ноги, становится ясно, что это старик, лишенный способности выполнять зоотехнические обязанности. Мясо у него жесткое, скорее всего, оно сгорит раньше, чем станет мягким, на противне в газовой духовке.

Прежде чем его зарезал сопровождающий нас офицер, носильщики пригнали другого барана, который был моложе, и его мышцы еще не стали твердыми. Они принесли и двух кур, которые кудахчут возле кухни, роются в пыли и мусоре и, заключенные твердой рукой Анг Ками под перевернутую корзину, в углу под крышей кухни, несут маленькие яйца. Сначала одно в день, потом под влиянием куриной адаптации к высоте и холоду — одно в два-три дня.

Хозяйство в базовом лагере успешно развивается. Мы получаем свежую зелень для супа, куры несутся, бараны ждут, когда их голова будет отделена от тела, а мясо и внутренности попадут в руки Анг Ками и его помощников. А у начальника базового лагеря появились новые заботы.

Когда разразилась весенняя гроза, пришедшая из-за перевала Исва Ла, и вечером в считанные минуты покрыла все вокруг толстым слоем снега, мы с Ангом Ками разыскивали наше баранье стадо на моренах и склонах, подражая блеянью овец. Обычно мы находили баранов среди гранитных валунов морены, где они стояли, прижавшись друг к другу, под слоем снега, как тихие округлые камни.

Куры и бараны нуждались в улучшении питания. Им давали цзампу и соль, смешанные с теплой водой и превращенные в кашу. Этот корм, приготовленный в соответствии с принципами животноводства, был непредвиденной статьей расхода наших запасов цзампы, важного, а для шерпы просто необходимого продукта.

В эти майские дни, когда все альпинисты работали в промежуточных лагерях на ребре, мы организовали регулярную трансляцию культурных программ для высотных лагерей. Ровно в 17.00 по местному времени обитатели базового лагеря, отдыхающие или больные, транслировали прямо или с магнитофонной ленты программу, состоящую из песенок, последних известий, новостей и курьезов всякого рода. Передача пользовалась большим успехом, и майскими вечерами просторы Барунской долины у основания южной стены Макалу оглашались голосами, полными оптимизма и юмора, шутками, а иногда и серьезными сообщениями и так называемой серьезной музыкой. В ежедневные последние известия включались наши рапорты об успешном выполнении планов сельскохозяйственного производства. И Йожо, который никогда не терял чувства юмора, требовал, чтобы высотные лагери подробно информировались о выполнении плана по яйценесению. Когда куры неслись, он был доволен, но, когда они день или два бездельничали, Йожо начинал нервничать.

8 мая группа Йожо навесила еще одну веревку на пути к лагерю 5.

Если лагерь 4 находится на высоте 7300 метров и альпинисты от него натянули вверх по ребру восемь синих веревок, то, учитывая приблизительно угол наклона ребра, можно по теореме Пифагора высчитать достигнутую высоту. По этим расчетам последний крюк, к которому прикреплена веревка, должен находиться приблизительно в пятидесяти метрах от подножия черных скал, где будет стоять лагерь 5. В соответствии со всеми подсчетами это должно быть на высоте 7850 метров над уровнем моря, на 160 метров ниже южной вершины Макалу. После устройства лагеря 5 и обеспечения его всем необходимым, в первую очередь топливом и кислородом, восходители поднимутся на южную вершину горы, и штурмовая и страхующая группы будут двигаться в направлении к главной вершине. Они спустятся примерно на сто метров по японскому гребню к седлу (7900 метров), над которым вздымается стена Макалу. На ней приблизительно в ста метрах выше седла будет поставлена единственная палатка штурмового лагеря 6, откуда на следующий день начнется последняя атака вершины.

Таков был план этапа, завершающего все наши усилия. Таков был план финала игры, финала всей экспедиции.

Если по каким-либо причинам первой группе не удастся взойти на вершину, она спустится, а вторая группа, дожидающаяся в лагере 5, вновь попытается покорить гору.

8 мая во время радиосвязи в 13.00 руководитель экспедиции Иван сообщает из лагеря 2, что Милан, возвращающийся из верхних промежуточных лагерей, лежит в палатке с Чеславом — оба больны и вынуждены дышать кислородом.

Тогда мы не знали, что в этот момент события изменили свой ход и приближали нас не к радостному финалу, а к происшествию, которое можно назвать драмой или трагедией. Думаю, из дальнейшего повествования станет ясно, что речь не шла ни о том, ни о другом. Хотя можно предполагать, что все будут искать в цепи событий слабые звенья, тактические и стратегические ошибки.

Ведь осуществлялось восхождение на очень высокую гору по новому, чрезвычайно сложному пути. Речь идет о работе и жизни и, наконец, о спортивном достижении в условиях, которые неальпинисту трудно себе даже представить.

Через час после того, как Иван сообщил в базовый лагерь о болезни двоих восходителей, доктор Шимунич заявил, что у Милана острое правостороннее воспаление легких, а у Чеслава тяжелый бронхит. В лагере 2 Милану сразу же сделали инъекцию строфантина, кофеина и глюкозы, дали ему таблетки тетрациклина, он все время дышит кислородом. Когда Милану стало лучше, оба больных с помощью товарищей, с масками на лице и кислородными баллонами на спине, спустились по крутой стене на ледник и пришли в лагерь 1. Вечером у Милана пульс 120, он вдыхает по два литра кислорода в минуту и чувствует себя хорошо. Чеслав жалуется на боли в груди, у него наблюдается дыхание Чейн — Стокса, и мы опасаемся, как бы не развилось воспаление легких.

Высокогорное воспаление легких с давних пор является серьезной угрозой для жизни альпинистов в Гималаях. Оно развивается в организме, ослабленном высотой и нагрузками, когда отделение мокроты в легких затруднено из-за недостатка жидкости. Жизненно важно быстро спустить больного вниз, обеспечить его кислородом, сделать инъекции, способствующие улучшению кровообращения, и ликвидировать инфекцию современными средствами, антибиотиками и химиотерапией. Профилактика болезни заключается в достаточном и постоянном поступлении жидкости в организм, так же, как и при предупреждении обморожений, в хорошем питании и в соблюдении режима работы и отдыха.

Эта ночь станет последней ночью тишины и одиночества перед целой чередой ночей без сна. Спящий человек должен быть один в тишине, которая ласкает мозг, как самый тонкий бархат, как самая милая ладонь. В последующие ночи и дни идиллия базового лагеря, где пасутся барашки и кудахчут курочки, снеся яичко, будет разрушена. Базовый лагерь превратится в полевой госпиталь.

Пока Иван наверху, на ребре, я один в палатке.

Вечер, тихо-тихо шумит бутановая лампочка. После снегопада наступили тишина и безветрие, укутанная снегом ночь тихо дышит среди звезд. Сегодня радио Катманду сообщило, что вторая группа итальянцев ступила на Эверест. Что чехословацкие каноисты успешно завершили спуск по порогам Дудх Коси, берущей начало на ледниках Эвереста. Все растворяется в тишине. Дети, семья, знакомые, друзья и приятели. Работа. Все где-то далеко, за горизонтом, все в дали, бесконечной тихой дали.

Человек — хочет он этого или нет — иногда должен быть один. Погрузиться в тихое одиночество, чтобы познать его смысл, подобный величию смерти. Величию конца, величию начала.

Человек должен быть благодарен за тишину, которую нарушает только шипение синей бутановой лампочки, благодарен за ночь, в которой звенит тишина и шелестит, до бесконечности шелестит одиночество.

Между тем равнодушная планета продолжает вертеться и вершины Гималаев поскрипывают, цепляясь за крышу мироздания.

Дава, по прозвищу Кичняк (от kitchen-boj — «помощник на кухне») или Ушастая Торпеда (из-за оттопыривающихся ушей и неудержимых взрывов оптимизма), утром 9 мая ровно в пять часов уходит наверх. Грязный, сопливый, лопоухий поваренок с улыбкой до ушей спешит спасать белых сахибов, которые перебрали высоты, нагрузок, гор. На спине у него два желтых баллона, потому что в лагере 1 не хватает кислорода. Сейчас все кислородные баллоны постепенно двигаются по ребру в лагерь 5, а последние ночью в палатке лагеря 1 использовали Милан и Чеслав. А кислород им еще понадобится при спуске в базовый лагерь, когда они в сопровождении Карела пойдут по скалистому склону, потом по желобу и осыпи, опираясь на лыжные палки.

Я встал в пять часов утра, чтобы убедиться, что Дава уже ушел. В кухне я нашел только Мингму, второго поваренка, который спросонья раздувал огонь в очаге. Вокруг разлетались мягкие хлопья можжевелового пепла.

Над вершиной Макалу висят «рыбьи тучи», альтиметр показывает высоту 5000 метров над уровнем моря. Это рекорд, зарегистрированный для базового лагеря, потому что прибор показывает положение на сто метров выше, чем отметка на карте. Это нас не удивляет — ведь о понижении давления свидетельствовало теплое влажное утро. Мы уже знаем, что к полудню небо затянется тучами, несколькими слоями туч, из верхних пойдет снег, а у нас, наверное, дождь. До вечера Макалу не будет видно, только в сумерках тучи рассеются, на бледном небе появятся звезды и вершина горы, как неугасающая надежда.

Около десяти часов утра мы с Людо и Зденеком переходим через ледниковую реку и взбираемся на поляну под стеной, где начинается взлет, ведущий к лагерю 1. Почти в это же время к нам спускаются больные.

Когда Милан снимает кислородную маску, мы видим, что у него синие губы, и кончик носа, и мочки ушей. Пульс едва прощупывается, но в глазах — слабая улыбка. Я выполнил свою работу и должен сойти вниз. И уже больше не вернусь. Это в порядке вещей, ведь один должен спуститься, а другой идти вперед и вверх.

Больной отдыхает на мерзлом мху и сухой траве, в которой прячутся свежие обломки черных скал, похожие на метеориты; он опирается о камень в том положении, которое мы рекомендуем тем, чье сердце может отказать. Мы перетягиваем ему руку резиновым жгутом, кровь, взятая из вены, густая и почти черная, стоит в жидкости шприца, как неподвижное облачко дыма. .

После укола Милан встает, натягивает маску (вентиль установлен на четыре литра в минуту) и идет дальше.

В то время как базовый лагерь превращается в госпиталь (он останется им до тех пор, пока не будет сложена последняя палатка), наверху альпинисты сидят в палатках, подвергающихся нападению метели и холода. Сидят, несмотря на то, что здесь, у подножия горы, тепло, несмотря на то, что над ребром светит солнце и сияет синее небо. Заставить себя покинуть какое-никакое тепло спального мешка и вылезти из палатки в метель — подвиг, требующий концентрации всех душевных и физических сил.

10 мая ясно и холодно. Трудно угадать, сколько градусов мороза. Через Макалу летит вихрь, он рвет палатку и придает горным хребтам очертания в соответствии со своей психопатической аэродинамикой. На ребре спокойно. Альпинисты проводят день и ночь в палатках, варят чай, суп и лежат в спальных мешках, почти не защищающих от холода.

Иван Фиала и Мишо Оролин обладают твердостью, которая с трудом поддается определению. Это смесь целеустремленности и тепла упорного и чувствительного сердца. Иван и Мишо вместе были на вершине Нанга Парбат и на северных стенах Высоких Татр зимой. Они дополняют друг друга силой мускулов, опытом, сердечностью и волей. Они способны заставить себя встать до рассвета и выйти навстречу холоду и на секунду утихшему ветру. Еще нет шести часов утра, когда они покидают лагерь 4, заставив двух шерп взять груз, необходимый для лагеря 5, и двигаются по трассе, проложенной их предшественниками. По крутому скалистому гребню, преодолевая карнизы, воздушными траверсами по стене, потом по камину обратно на острие ребра, которое становится более тупым, потому что уже видны черные башни. Здесь кончаются веревки, и Мишо с Иваном забивают новые крючья, закрепляют веревку на склоне, заканчивающемся башенкой. От нее вправо ведет снежный гребень к скальным стенам, над которыми возвышается самая восточная из башен, сложенных из черного гнейса. У ее подножия в выемке на крутом ледовом склоне они складывают доставленный груз, ставят палатку и возвращаются обратно. Одиннадцатый день мая месяца.

Из базового лагеря в бинокль можно увидеть блеск солнца, отраженного алюминиевой лопаткой, при помощи которой альпинисты разравнивают место для лагеря 5. Морзянка отблесков серебристого металла сигнализирует из царства черных башен, куда ведет сине-белая нить жизни, что есть надежда. Белые и синие нейлоновые веревки выражают стремление вырваться из лап притяжения земли — высоко, выше горных вершин, во Вселенную или внутрь самого себя, в недра своего сознания, которое поддерживается таким маленьким количеством молекул кислорода. Горячее желание прервало летаргию, парализующую альпинистов, растопило лед, холод, физиологический предел, препятствующий движению вверх.

Морзянка надежды мигает из фантастической страны охристых стен и плит, пересеченных черными полосами гнейса. Точки и тире столь же редки, как молекулы воздуха, которые, кажется, боятся друг друга. В одиночестве высоты мелькают отблески алюминиевой лопатки сквозь покрывало туч, их гонит с запада вихрь, мешая тучи с мелким снегом. Желтая штормовка и красная пуховая куртка светятся на фоне серых, черных и белых тонов безжалостного края, которым заканчивается ребро. Совсем близко белый купол предвершины, окутанный тучами, рвущимися на безразмерные полосы. Этот купол завершает путь по чехословацкому ребру. Восхождение заканчивается на вершине, будь то Монблан, Эльбрус, Тирич-Мир или Нанга Парбат.

Карел, провожавший Милана до базового лагеря, чтобы и самому немного отдохнуть, снова уходит наверх, а с ним четыре шерпы: бывший лама Зеепа, который немного болен, но идет; Анг Намиал, лучший из шери, на высоте почти восемь тысяч метров перед закатом солнца он сидел у входа с сигаретой в зубах, чтобы не отравлять воздух сахибам внутри палатки, и молча наблюдал, как солнце заходит за Эверест; Ванг Чо, который, как всегда, улыбается; Карма Тхеле, оценивающий на вес красный станковый рюкзак, в нем кислород, лекарства, вареная картошка и свежий чеснок с зеленью, компот, сахар, чай и шоколад, и мясные консервы, и лепешки, поджаренные Ангом Ками над очагом в кухне.

Дава бежит на склад попросить горсть риса и подает ее уходящим. А они выбирают с ладони отдельные зерна и бросают их на ветер, который усиливается.

Когда Карел и шерпы ушли, на базовый лагерь налетела снежная буря, меньше чем за час выпало четверть метра осадков. Прекратились сигналы серебристой морзянки из лагеря 5. Оставшиеся обитатели базового лагеря встали на борьбу с массами снега. Остроумная конструкция оранжевой палатки рухнула. Металлические стойки в местах соединения друг с другом ломаются под тяжестью снега, крыша прогибается и лопается по швам. На складе мы с Ангом Ками воздвигаем опору из ящиков, потому что продукты должны быть защищены от снега и воды.

Через лагерь 1 пронесся буран; маленький шерпа Ванг Чо дрожал от лихорадки в спальном мешке, а Зеепа, Анг Намиал и Карма Тхеле молились в палатке, называющейся «Бедуин».

Ванг Чо получил аспирин и полтаблетки корамин-аденозина, выпил горячего чая и вскоре снова почувствовал себя хорошо. В лагере 2 и в лагере 3 вечером, к нашему удивлению, нет метели, зато из лагеря 4 сообщают, что сирдар Анг Темба и шерпы Чхумби и Пемба Дордже, сложив грузы на полпути от лагеря 4 к лагерю 5, возвращаются, потому что им грозит обморожение ног.

Когда-то я, не раздумывая, согласился с предложением Ивана взять на себя обязанности начальника базового лагеря. Теперь-то я знаю, что это значит.

Это значит замещать руководителя экспедиции, когда он вместе со вторым врачом поднимается в лагерь 3, чтобы быть поближе к штурмовой группе — ведь игра идет к концу.

Это значит вести строгий учет продуктов, снаряжения и кислорода. Присматривать за кухней, лечить больных и выполнять обязанности медицинской сестры, обслуживать рацию, выплачивать деньги за принесенные продукты, цзампу, лук, соль, за овец. Работать в «табачном ларьке» и выдавать сигареты шерпам и сопровождающему нас офицеру, следить за экспедиционной кассой. Быть диетической сестрой, которая приносит больным вареные яйца, рисовый пудинг и картофельный суп, сваренный почти по-чешски.

Быть начальником базового лагеря — значит присматривать за порядком и чистотой, быть толмачом для сопровождающего офицера, для носильщиков, руководить госпиталем и быть режиссером культурных программ для высотных лагерей, торговаться с носильщиками и сирдаром о цене овец, картофеля и кур.

Это значит быть одновременно зоотехником и председателем сельхозкооператива, потому что теперь мы владеем стадом из двух баранов и двумя курами, одну из которых мы вскоре съедим (куриный бульон получат больные), а вторая будет нести по одному яйцу со все увеличивающимися интервалами в три, четыре, пять дней.

Последний научный лагерь наши исследователи вместе с кинооператором Петром разбили в верхней оконечности Барунской долины, на том месте, где стоял лагерь 1 обеих французских экспедиций на Макалу. И экспедиция Франко в 1955 году и экспедиция Параго в 1971 году устроили лагерь 1 на высоте 5300 метров в арктической пустыне Верхнего Баруна на единственно подходящем месте, где можно было поставить палатки и брать воду из мутного мелкого озерца. В 1955 году французская экспедиция продолжила путь по леднику Чаго и, сделав крюк к перевалу Макалу Ла, с северной, тибетской, стороны взошла на девственную вершину, а в 1971 году французские альпинисты избрали один из самых трудных подходов к вершине, отправившись из лагеря 1 прямо на восток и поднявшись по западному ребру горы.

В сравнении с чехословацким юго-западным ребром, которое ведет на южную вершину Макалу (8010 метров), западное, французское, ребро нацелено почти прямо на вершину и на высоте приблизительно 8300 метров соединяется с юго-восточным, японским, гребнем, по которому на завершающем этапе должна подниматься и чехословацкая экспедиция.

Архитектоника сложенного из гранита французского ребра, напоминающая строение пиков, гребней и вершин Монблана, огромна и при этом возвышенно легка. Ребро начинается над двумя фирновыми куполами, которые французы называли Близнецами. Выше них только камень, острая охристо-желтая грань, становящаяся с увеличением высоты все круче и острее.

Анг Темба, участвовавший во французской экспедиции в качестве высотного носильщика, с уважением к искусству французских альпинистов рассказывал, что восхождение было очень сложным и опасным. Глядя на нижнюю оконечность ребра, образующую букву Х, мы с трудом верили, что сам Анг Темба с грузом поднялся до того места, где был французский лагерь 5.

В нашей экспедиции Анг Темба, как человек, наделенный организационными способностями, по рекомендации руководителя французской экспедиции Робера Параго стал сирдаром. Нужно сказать, что его организационные способности мы использовали недостаточно. Позднее, опять же по нашей вине, он начал несколько злоупотреблять дружеским отношением к нему и к остальным шерпам. Во время экспедиции он к тому же проявил себя как потребитель (правда, умеренный) алкоголя, за что мы не держали на него зла, поскольку он оставался надежным и ответственным сирдаром, у которого ни во время похода к Макалу, ни на обратном пути, когда экспедиция разделилась на две группы, не пропало ни одного места багажа. Несмотря на муссонные ливни, он довел последнюю группу носильщиков до нашей «Татры», дожидавшейся в Дхаран-Базаре, и с грузом приехал в Катманду. Во время переправы через разлившиеся реки в Терайской низменности Анг Темба чудом не утонул, когда по грудь в воде искал брод для нашего грузовика.

Сначала сирдар оставался в базовом лагере и, казалось, не проявлял честолюбивого желания добраться до промежуточных лагерей. Однако в один прекрасный день он сам пришел к нам с предложением носить наверх ящики и тюки весом в восемнадцать-двадцать килограммов, и мы пошли ему навстречу. Анг Темба продемонстрировал хорошую технику и выносливость, но, очевидно, переоценил свою способность переносить высоту без предварительной акклиматизации и вскоре серьезно заболел, а перед этим еще повредил себе ногу. Тем не менее он поднялся почти до лагеря 5.

Наши ученые разбили лагерь у подножия французского ребра, не удивляясь свалке, которая только количественно отличалась от той, что мы нашли, придя в базовый лагерь. Пустые банки, полиэтиленовые и бумажные пакеты, остатки снаряжения — все это, наверное, обязательный элемент микроинтерьера лагерей в самых далеких уголках земли.

Путь от научного лагеря до базового составляет почти двенадцать километров по каменистой ледяной пустыне. Нужно идти по кромке Верхнего Барунского ледника, по его находящимся в постоянном движении моренам высотой до ста метров. Дорога идет через край обломков, осыпей, совсем свежих трещин, через печальный край, пахнущий гранитной пылью и осколками камня, когда валун выламывается из недавних моренных отложений и, упав, разбивается на дне долины.

Над гребнями морен сияет бессчетное количество шести- и семитысячников; задерживают взгляд пирамиды и конусы с невероятно смелыми формами граней, склонов, карнизов и ледовых стен, от которых отражается ослепительное солнце.

Погода Верхнего Баруна в это время года более благоприятная и ясная, чем в базовом лагере, где уже чувствуется скорый приход муссонов. Благодаря тому что долину связывают с Тибетом плоские седловины, Верхний Барун открыт воздействию фронта высокого тибетского давления, и погода здесь устойчивая.

Большинство вершин в верхней оконечности Баруна было покорено экспедициями под руководством сэра Эдмунда Хиллари в 1952 и 1954 годах. Во время первого измерения Гималаев в прошлом столетии некоторые пики получили только номера: пик IV, пик III, пик VI. Позднее некоторым горам дали тибетско-непальские названия. Так, одну из самых красивых вершин назвали Барунцзе (7220 метров), что означает «Барунский пик»; слово «цзе» переводится с тибетского как «пик» или «вершина». Остальные горы на всем протяжении с запада на восток не только жемчужины ослепительной красоты, даже их названия заставляют разыграться фантазию восходителей: Чо Полу (6734 метра), Петхангцзе (6710 метров), Чаго (6860 метров), Макалу II, или Кангчунгцзе (7640 метров).

А на северо-западе за Чо Полу и другими безымянными вершинами почти рядом стоят три восьмитысячника: Лхоцзе (по-тибетски «Южный пик»), Лхоцзе-Шар, Эверест — Джомолунгма — Сагарматха.

На расстоянии всего в двадцать воздушных, вернее — субстратосферных, километров расположено, вместе с Макалу, четыре восьмитысячника.

Что может больше взволновать сердце альпиниста, чем возможность собственными глазами увидеть этот край и эти горы, выходящие за рамки понятия «гора»?!

Разве может человек, оказавшийся во власти гор, увидеть нечто более величественное, чем эта прекраснейшая в мире пустыня, которая, кажется, перестает быть землей и становится Вселенной?

И все же — непонятная человеческая слабость или сила, непонятная человеческая ностальгия, которой подвержены даже альпинисты: в эту минуту ты вспоминаешь скалы родины, горьковатый запах песчаника и сосновой смолы. Вспоминаешь татранский и рогачский гранит, потому что гранит, из которого сделан бордюр пражских улиц, не отличаотся от гранита Макалу.

Когда-то я подарил на память одному известному чешскому геологу кусок гранита с высот восточного Гиндукуша. Геолог, подержав в руках прекрасный камень, на изломе которого была хорошо видна структура кремня, полевого шпата и слюды, сказал: «Ради такого камня, приятель, не стоило забираться так далеко, в самое сердце Азии».

Я не мог с ним согласиться. Через два года я принес геологу зеленоватый булыжник диабаза с пика Ленина, с Памира. Это был чудесно окрашенный камень, я нашел его на боковой морене ледника Ленина. Но геолог упрямо твердил: «Такой кусок диабаза ты с таким же успехом мог найти в Мотольской долине».

Больше я ему ничего не приносил.

Я понимаю, что все это составные части планеты Земля и что такие же элементы люди нашли на Луне, и весьма правдоподобно, что найдут что-нибудь подобное и во Вселенной. Потому что материя, энергия, излучение и люди везде одинаковы. И все мы вполне заменимые частички Вселенной.

И все же камни не одинаковы, и уж точно диабаз из Мотольской долины не такой, как на пике Ленина, а гранит из каменоломен в среднем течении Влтавы другой, чем с Макалу. И хотя все это одна Вселенная и все мы — один бесконечный мир, каждый кусок камня, который мы находим, освящен взглядом наших глаз и прикосновением наших рук. Поэтому существуют разные камни и разные горы. Там, где в горах есть жизнь: деревья, трава, птицы и насекомые или хотя бы лишайник на камнях, — человек не чувствует себя таким одиноким. Там природа не так абстрактна и равнодушна. Абсолютно безразлична природа, наверное, в космосе и межгалактическом пространстве, где существуют только разреженная материя и радиация, космические лучи и фотоны.

Альпы очень цивилизованны; огни домов, реклам и уличных фонарей Шамони, Царматта и Гриндельвальда ночью видны альпинистам, устроившим бивак на самых сложных альпийских стенах.

Кавказ, наверное, самые красивые горы мира. Они сохраняют очарование романтики, будто под деревьями у их подножия все еще сидит Лермонтов. Но Кавказ наделен и равнодушием Вселенной. Кавказ соединяет в себе лед и цветы.

Гиндукуш прогрет солнцем, дик, благороден и жесток.

Памир — это сухая ледяная степь, вознесенная высоко, бесконечный простор зеленых пастбищ, монументальных гор и льда, льда, льда...

А Гималаи? Собственно, это некрасивые горы. Но они прекраснее всех в мире. Гималаи — самые равнодушные горы. Их безразличие граничит с холодом Вселенной. Поэтому, наверное, Гималаи все время влекут к себе человека. Это постоянный вызов.

Наш геолог и геоморфолог Ян Калвода, несомненно, знает, что гранитные обломки, которые он собирает в Барунской долине, не такие, как гранит далекой родины. С того места, где на границе Индийской низменности и Непала сливаются в могучий поток реки Сун Коси и Арун, до лагеря 3 на ребре Макалу Ян не покладая рук собирает образцы горных пород. Тяжелые куски гранита, и гравий, и песок речных отложений он укладывает в полиэтиленовые мешочки. Его ящики, полные камней, доставляют нам все больше забот. Сколько носильщиков понадобится для того, чтобы перенести более трехсот килограммов камней вниз, в Дхаран, где их можно будет погрузить на машины?

Но геолог Ян не разделяет нашей тревоги. Он помешан на профиле Гималаев, который хочет прощупать от Индо-Гангской равнины до места, расположенного как можно выше. На ребре Макалу Ян поднялся до лагеря 3. Из окрестностей лагеря 5 образцы пород, аккуратно уложенные в полиэтиленовые мешочки и снабженные тщательным описанием места находки, ему приносил Людо. Геолог был счастлив, но по злополучному стечению обстоятельств на обратном пути один из ящиков с драгоценными образцами гранитов и гнейсов Макалу упал при переходе через лиановый мост во вздувшиеся воды Зари. Ян оценивал свой груз в десятки тысяч крон. Но попробуйте объяснить чиновнику страхового общества, что камни могут быть необыкновенными!

Ян и его товарищ Милан мечтали устроить рабочий лагерь в верховьях Баруна. Он отправился туда вместе с Миланом, оператором Петром и двумя шерпами вскоре после того, как ему выдернули один из верхних коренных зубов и вылечили тяжелое гнойное воспаление надкостницы верхней челюсти.

До полного изнеможения Ян бродил по моренам, гребням и ледникам, изучая характер и строение горных пород. В его описаниях наши романтические представления о геологии, которые в охристой южной стене Макалу, исполосованной черными прослойками гнейса, видят шкуру тигра (в этом мы похожи на шерп, которые в морщинах скал в Тадо Са находили тигра, девушку и коня), теряют всякое очарование. Потому что «было доказано, что центральный горный массив является самым молодым образованием нашей планеты, а следовательно, может дать огромное количество информации о развитии мобильной части земной коры, до сих пор подверженной моделирующим деструктивным процессам».

А чехословацкое ребро, юго-западное ребро Макалу, новый путь к вершине, охристый гранит и черный гнейс, из которого состоят черные башни над лагерем 5, Ян характеризует таким образом: «Ребро юго-западной стены Макалу пересекает контактную зону между гнейсами типа Барун и гранитами типа Макалу; область питания главного ледника на высоте свыше 6000 метров является тектонически дифференцированным сложным каром с остаточными элементами прегляциальной поверхности».

Ясно, что своим подчеркнуто лишенным романтики подходом геолог Ян действовал на нервы руководству экспедиции, которое со страхом наблюдало за все увеличивающимся складом камней перед палаткой Яна. Способный атлет, закончивший факультет физического воспитания и спорта, и отличный альпинист, не лишенный определенной доли спортивного азарта, Ян настолько подавил в себе эти качества, что у него сохранилось только научное честолюбие. Поэтому с необыкновенным злорадством его называли Баррандом долины Аруна, писателем, составляющим геологический путеводитель по реке Заря, доктором Фаустом, нашедшим в геологии ядро экспедиции, владельцем Гималайских каменоломен и, наконец, строителем большой дачи, фундамент которой и камин будут сложены из гранита, привезенного из Барунской долины.

Ян великодушно не замечал подобных комплиментов. Молча бродил он по долине с компасом, геологическим молотком, картой и записной книжкой, собирал и классифицировал образцы, а в плохую погоду лежал в палатке и спал.

В Гималаях Ян уже второй раз. Впервые он был у подножия Эвереста в 1971 году и провел несколько дней в базовом лагере международной альпинистской экспедиции, во главе которой стояли Норман Диренфурт и полковник Джеймс Робертс. Потом в сопровождении одного шерпы он прошел через восточно-непальские Гималаи и мог дать нашей экспедиции ценные сведения о горах и людях, о природе и топографии. Ян говорил, что та часть Гималаев, где мы находимся, называется Mahalangur Himal, что означает «высокие горы, в которых живет снежный человек». Наш геолог составил и размножил топографические схемы Макалу и подробную карту всей области.

Кульминацией научной работы у подножия Макалу стала упомянутая экспедиция в верховья Баруна, где Петр сделал великолепные кадры этого далекого, расположенного на такой большой высоте уголка земли. Там же Милан поймал в капкан Alticola — мелкое млекопитающее, полевку, живущую высоко в горах Азии. Этот трофей и Ochotona, или пищуха, пойманная в лагере 1 (5900 метров), являются редкими экземплярами, обитающими так высоко в горах.

В то время когда маленькая научная группа работала в Верхнем Баруне, вдыхая разреженный воздух этого волшебного места, экспедиция близилась к финалу, и я никак не мог покинуть базовый лагерь: у меня были больные. Руководитель экспедиции Иван и второй врач поднялись высоко на ребро, необходимо было поддерживать радиосвязь и организовать доставку продуктов, снаряжения и кислорода.

Я немного завидовал приключениям наших ученых. В особенности когда они взошли на чепуховую вершину, обозначенную на карте как отметка 6140 метров, откуда, однако, открывается уникальный вид на самые высокие горы мира, от Эвереста до Макалу, от юга, где долиной Баруна подбирается к святыне влажное море муссонных туч, до севера, где плоские заснеженные перевалы постепенно переходят в Тибет, над которым всегда светит ясное солнце.

Я завидовал нашим ученым, потому что на этой незначительной вершине они видели маленькую пирамиду — каменную бабу, сложенную из светлого гранита Макалу. Ее поставил здесь двадцать лет назад Эдмунд Хиллари.

Тогда он написал:

«Могучие Гималаи оказывают на людей, влюбленных в торы, сильнейшее действие, природу которого трудно объяснить. Это не просто волнение, которое испытываешь, когда взбираешься к вершине величественного пика, не возбуждение при исследовании и нанесении на карту долин и ледников, которых еще никогда не видели люди, не просто удовольствие путешествовать по девственному краю.

Это нечто большее. Это чары стародавних легенд, в которых Гималаи предстают обиталищем богов, а Эверест — богиней Матерью Земли.

А возможно, это просто стремление души вырваться из плена враждебной противоречивой цивилизации и найти мир и покой в разреженном ледяном воздухе, где человеку трудно выжить. Не важно, что́ нас влечет в Гималаи, но большинство тех, кто побывал здесь, мечтает вернуться.

И я не исключение».

Время, проведенное в Гималаях, надолго отмечает души людей своей печатью. Пребывание в Гималаях сопровождается обратимыми изменениями в организме. Первые же исследования врачей и физиологов показали, что в крови человека увеличивается количество гемоглобина и красных кровяных телец. Высотная гипоксия (недостаток кислорода) вызывает нарушения в организме человека в целом. Изменения в сердце и психике сохраняются еще в течение долгого времени. Электроэнцефалограф и электрокардиограф даже через несколько недель и месяцев после возвращения регистрируют изменения в мозгу и в сердце. Сердце увеличивается, особенно правый желудочек, и только через некоторое время приобретает нормальные размеры. Но в том сердце, которое с незапамятных времен называют человеческой душой, происходят изменения необратимые, подтверждающие слова Эдмунда Хиллари.

Почти через год после возвращения с Гималаев Ян добавил к коллекции камней, привезенной из Барунской долины, еще один камень. Камешек. Небольшой катышек, покинувший мочевой пузырь геолога в одной пражской клинике при обстоятельствах не слишком приятных.

Можно предположить, что его возникновению способствовали дни и часы жажды в сухом воздухе высокогорья и потери жидкости, которые не возмещались достаточным количеством питья. Таким образом, Ян смог обогатить свою коллекцию потому, что не слушался советов врачей.

В каждой экспедиции должен быть человек, который взойдет на вершину, и тот, кто будет стоять у ее подножия, и тот, кто останется у кучи пустых консервных банок и будет раздавать больным тетрациклин и обеспечивать их кислородом. Кто-то будет вести учетные книги, стеречь кассу, покупать у местных жителей картофель, рис и договариваться с шерпами о доставке продуктов в промежуточные лагери. Кто-то познает Гималаи не с заоблачных высот снежных гребней, а на помойке базового лагеря среди кисловатого запаха людей.

Экспедиции нужен и такой человек, который, встав в пять утра, обходит больных, каждому ставит градусник и дает необходимые таблетки; человек, который контролирует давление в кислородных баллонах и приносит со склада новые; человек, который после завтрака и переговоров по рации с промежуточными лагерями навьючивает на шерп продукты и посылает их наверх. Человек, который вскарабкается по морене к ледничку и, вынув оттуда окорок, охотничью колбасу и овечий сыр, смоет с них плесень и повесит на палке над очагом в кухне, чтобы, подкоптившись, они стали вкуснее. Потом можно умыться в мутной реке Барун и начать прием в оранжевой палатке. Инъекции кальция, строфантина и глюкозы, прослушивание сердца и легких, измерение кровяного давления, а потом стерилизация шприцев и игл, чтобы все было в состоянии полной готовности.

Гонза Червинка жалуется на колющие боли в груди, и обнаруживается, что у него трещина ребра. Нужно обезболить пораненное место, чтобы Гонза, отдохнув, снова мог идти наверх.

Больные постепенно будут выздоравливать и вновь уходить на ребро Макалу, а их места в палатках базового лагеря будут занимать новые пациенты. Мишо, который сегодня едва говорит из-за тяжелой ангины и бронхита, выздоравливает настолько, что отправляется наверх, чтобы над лагерем 3 снова слечь с воспалением аппендикса. Мишо спускается вниз и после того, как минует период острого воспаления, опять поднимается на ребро, потому что иначе нельзя. Руководитель экспедиции Иван с симптомами начинающегося заболевания вынужден покинуть свою ставку в лагере 3 и спуститься в базовый лагерь. Однажды вниз сошел сирдар Анг Темба с пораненной ногой, а вскоре он начал кашлять кровью. Полевой госпиталь в базовом лагере работает круглосуточно. Другой возможности нет.

Только к вечеру выдаются минуты тишины и покоя, когда косые лучи солнца золотят землю, высвечивая каждую деталь юго-западного ребра. На алеющем снегу юго-восточного купола выделяются черные башни, под самой восточной видна красная палатка лагеря 5. Трепещущий на западном ветру узенький флажок, розовея в лучах заходящего за Эверест солнца, приветствует майский вечер.

Легко понять, почему в культурных программах для высотных лагерей часто звучала по просьбам слушателей так называемая серьезная музыка. Ее аккорды звучат, как поток бесконечно дорогих мыслей, и альпинисты на ребре прислушиваются к ее голосу. Они даже хотели, чтобы мы передавали не отрывки, а все сочинение целиком, не зная, что У нас нет полной записи.

«Флажок» на вершине Макалу — не майское знамя, а хвост кометы, состоящий из кристалликов льда и развевающийся, как несбыточная мечта, в направлении, противоположном заходящему солнцу.

Несмотря на безжалостный бег дней, время экспедиции еще не перевалило за середину. Мы все еще идем вперед и вверх. С трудностями и препятствиями, возникающими на ребре горы, в атмосфере и в нас самих.

Глубокую долину Зари уже омочил теплый муссонный ливень. Об этом рассказывают носильщики, которые принесли цзампу, и почтовые скороходы, вернувшиеся из Тумлингтара. Девять дней из десяти они бежали под дождем по размокшим глинистым тропам. В атмосфере ощущается какая-то тяжесть, и причиной затрудненного дыхания у некоторых членов экспедиции становится не начальная стадия акклиматизации, как два месяца назад, а именно эта тяжесть, порождающая подавленное настроение и одышку, когда мы взбираемся на склон над лагерем. Иные из нас не могут спать и выбегают по ночам из палаток, состояние больных ухудшилось. Муссон, влажный теплый муссон и связанные с ним изменения атмосферного давления и влажности проникают в Барунскую долину. Правда, пришла почта, и все взволнованны. Когда вскрываешь конверт, окаймленный бело-сине-красной полосой, сердце начинает биться сильнее, дыхание учащается, а руки, держащие тонкую бумагу, чуть ли не трясутся.

Смена погоды вызывает перемены в нас самих. 15 мая стрелка высотомера опустилась, предсказывая чудесный ясный день, когда холодный ветерок заигрывает с флажками над оранжевой палаткой, а Макалу кажется такой близкой, и над ней необыкновенно синее небо. Наступила наконец долгожданная «вершинная погода»? Пойдет наконец на последний штурм вершины авангард экспедиции?

В полдень мы сидим на складных стульях перед оранжевой палаткой, как на террасе отеля в горах. Некоторым больным впервые разрешено на час покинуть спальный мешок, и сейчас мы все греемся на солнце. Некоторые из нас — исхудавшие, заросшие и бледные, несмотря на то, что вернулись с такой высоты. Выздоравливающий похудевший Милан в пуховой куртке, молчаливый Людо, бородатый Чеслав, у которого снова появилось желание погрузиться в тайны конструкции магнитофона и соединять батареи таким образом, чтобы они использовались как можно более эффективно. Здесь же Иван Фиала. Мишо уже может говорить, Гонза дремлет на солнышке и временами смотрит на ребро в бинокль. Он сообщает, что из лагеря 2 вверх по «Ножу» отправились оператор Филип, шерпы, Мило и Карел.

Ровно в 12.00 мы включаем рацию и слышим голос руководителя экспедиции. Штурмовая группа покидает лагерь 2 и уходит наверх: Йожо, Ян и Лео.

Все желают удачи штурмовой группе. Все кричат «ура» и говорят «ни пуха ни пера».

Связь прекращается. Вокруг вдруг такая тишина, что мы ставим на магнитофон нашу единственную кассету с музыкой Петра Ильича Чайковского. Несмотря на недостатки записи, концерт для рояля звучит в пронизанном солнцем воздухе Барунской долины, как в концертном зале с самой лучшей акустикой. Мы закрываем глаза и молчим.

В этот момент я вспомнил слова Густы Влка, которые он произнес в Праге перед отъездом экспедиции: «Если вы не влезете на вершину, это может быть драмой. Главное, чтобы не было трагедии».

И слова Мирека Главачека, который, прощаясь на аэродроме, сказал: «Ребята, даже если вы не подниметесь на вершину, вы сделаете большое дело».

Но эти мысли моментально растворились в ясном горном воздухе, как звуки рояля, которые, прозвучав, не возвращаются.

На следующий день в отличной форме отправились наверх члены второй штурмовой группы: Иван Фиала, Мишо, Гонза и Людо. Они в хорошем настроении; прощаясь, улыбаются. С ними уходят шерпы: Чхумби, Пемба Дордже, Лхакпа и Дава, по прозвищу Ушастая Торпеда. Все бодры и вновь полны сил.

Восхождение продолжается. Хотя в высотных лагерях по утрам снова и снова приходится преодолевать бунт вегетативной нервной системы, тошноту, головную боль, холод и ветер. Ветер и метель.

Подъем человеческой протоплазмы по острию гранитного ребра пятой по высоте горы мира ускоряется. Муссон достиг долины Зари, и влажный воздух поднимается вверх по ущелью, а в нас растет напряжение. Утром чувствуется весенний запах далекой родины, а Макалу, из камня и льда, бесстрастно ждет.

Днем душно, мгла поднимается от седла Исва Ла, где Верхняя Барунская долина соединяется с Нижней. Туман пахнет дождем, а иногда кажется, что чувствуешь запах почти как у пруда. Потом снова идет снег, но он тает. Это неполноценный снег, не что иное, как дождь, попавший в ледяной воздух нашей долины и превратившийся в лед и хлопья. Это не сухой снег высокогорья, который приносил с собой северный ветер.

Каждый час мы включаем рацию, каждый час все получают информацию обо всех. Короткие волны радиосвязи полны надежд.

Вторая группа уже в лагере 2. Восходители полны оптимизма, хотя они обнаружили, что шерпы перепутали ящики с продуктами и вместо бараньей печени, свежих лепешек и только что поджаренной картошки принесли наверх обыкновенные консервы.

Тем временем одна битва за Макалу завершается. Битва между высоким давлением сухого и холодного воздуха с бесконечных просторов Тибета и армией туч, образовавшихся над Бенгальским заливом. Фронт высокого давления отходит назад и занимает оборонные позиции в Тибете севернее долины Брахмапутры. Влажный воздух океана распространится над Гималаями, и, когда снова покажется Эверест и Макалу, небо над ними не будет таким высоким, как 15 мая.

В последующие дни, когда продолжается подъем штурмовой и страхующей групп и движение второй штурмовой труппы, мы просыпаемся в палатках, засыпанных снегом. Идет тихий густой снег, на рассвете слышен гул лавин и гром; трудно различить эти звуки, наполняющие окутанную тучами долину. Правда, оператор Мило, стерегущий лагерь 3, сообщает, что он вылезает из палатки в одном легком свитере, что на ребре начинаются перемены, свидетельствующие о приходе долгожданной благоприятной погоды. Такой погоды, при которой экспедиция Жана Франко впервые взошла на Макалу.

Я не решаюсь развеивать эту иллюзию и не предлагаю Мило посмотреть на юг, откуда одна гроза за другой атакуют Гималаи. Я знаю, что Мило сидит перед своей палаткой в легком свитере и не может видеть, что́ происходит под слоем туч. И мы с трудом ориентируемся в том, что происходит, потому что ухо не отличает грохот бури от гула лавин, сходящих с пика VI.

Сегодня 17 мая. Радио Катманду предсказывает хорошую погоду и сообщает, что американцы взошли на Дхаулагири.

Утро. Начинают щебетать птицы, как это бывает в крконошских предгорьях, когда барашки на вербах намокают под дождем. Как на Скалаке или на Сухих скалах, когда песчаник набухает от тумана и весеннего дождя. Со стороны кухни доносится хрипловатый смех самой красивой из шерпских женщин, Анг Пхурбы, за которой гонится Ушастая Торпеда, ничего не зная о европейских пасхальных обычаях.

В этот момент самая некрасивая из шерпани Тхома Чиринг выходит из палатки, которую она занимает вместе со своим временным мужем шерпой Кармой Тхеле. На лохматые черные волосы ведьмы она натянула, как диадему жрицы, высокую шерстяную шапку. С торжественностью весталки она набирает на алюминиевую лопатку для снега тлеющие угольки из кухонного очага. Без сомнения, Тхома Чиринг — колдунья, потому что она, не обжигаясь, берет угольки голыми руками. Женщина обходит палатки, а шерпы и шерпани, находящиеся сейчас в лагере, бросают в импровизированное кадило прошлогодние листья рододендронов и едва набухшие почки.

Базра Гурунг, только что позавтракавший обжаренными сосисками и чаем с лепешками, приготовленными на растительном масле, подходит к биноклю и доказывает, что помимо сугубо мужских анатомических выражений освоил и другие слова из чешского и словацкого языков.

— Три палатки лагер пят! — радостно кричит он, и все мы бросаемся к биноклю. Действительно, на склоне самой восточной из черных башен хорошо видны три палатки, как миниатюрные красно-оранжевые блочные домики. Их цвет контрастирует с серым и белым цветом скал и снега, и можно различить, что стены палаток колышутся на ветру.

Тот факт, что удалось закончить лагерь 5 — ключевое место последней атаки вершины, — наполняет всех радостью. Но попытка связаться по рации с лагерем под черными скалами не удается.

Только на следующее утро — ровно в девять часов тридцать минут 18 мая — нам удается поймать позывные последнего промежуточного лагеря. Мы слышим натуралистическую музыку, исполняемую на острие ребра и на стенках палаток ветром, летящим со скоростью ста километров в час. Быстрые колебания полотнищ напоминают одному перестук колес поезда, бегущего вдоль родной реки, другому — шум фабрики, в которой и ночью светятся большие окна. Гудит ребро и вся южная стена Макалу, под ударами вихря гудит вся гора, как плотина на реке, вздувшейся от половодья.

Штурмовая группа достигла лагеря 5; вчера они не вышли на связь из-за неполадок в рации. Все чувствуют себя хорошо вопреки тому, что палатка на высоте 7850 метров над уровнем моря дает такое же ощущение уверенности и безопасности, как укрытие страуса.

Палатка поставлена на ледяной площадке, вырубленной на крутом склоне и расчищенной ледорубом. От пола тянет холодом, легкие матрасы из пенопласта, обтянутые тонким нейлоном, рано или поздно отсыреют, а потом замерзнут. Спальные мешки нельзя ни проветрить, ни вывернуть наизнанку, чтобы просушить на солнце. От мешков, влажных и замасленных защитными кремами для лица, идет кисловатый запах. Об эстетике заботиться не приходится, и беспорядок, царящий в спальне, которая одновременно служит кухней и кладовкой, функционален, и никто не мечтает о ночном столике и вазочке с цветами. Кто-нибудь откроет консервную банку, но не доест ее содержимое, в уголке у входа синяя газовая плитка, на полу рассыпан чай и несколько запачкавшихся кусочков сахара, валяется миска с недоеденным супом, превратившимся в желеобразную массу и лед. А снаружи ветер, завывая, рвет ткань палатки. Кто-то убеждает себя, что гул ветра напоминает шум плотины, и никто не признается, что он ужасно действует на нервы.

Обитатели лагеря лежат в спальных мешках, одетые в пуховые костюмы, в шапках и рукавицах, согревая под коленями высокогорные ботинки, задубевшие от холода. Черная кожа ботинок стала теперь голубоватой, а местами даже белой и потеряла свою эластичность. Веревки, крючья, карабины и молотки — под головой, вдоль стены — желтые цилиндры с двумястами сорока атмосферами кислорода, темно-зеленые резиновые маски и редукторы со стрелочкой, двигающейся к нулю по мере убывания кислорода. Циферблат редуктора показывает не время, а количество кислорода, поступающего в легкие. Однако на высоте 8000 метров время и кислород — это одно и то же. Потому что время равно количеству кислорода и наоборот.

Одна из двух палаток лагеря 4 в этот же день была разорвана ветром на полосы, сквозь которые просвечивают металлические конструкции, Карел и Мишо спали в оставшейся палатке.

Мишо, Иван Фиала и шерпы Пемба Дордже и Чхумби дошли до лагеря 3, где их радушно встретил несокрушимый и педантичный хозяин этого форпоста оператор Филип, непонятным образом переносящий недостаток кислорода и высоту.

Руководитель экспедиции Иван почувствовал себя плохо и вместе с доктором Шимуничем и Зденеком спустился в лагерь 2, откуда он будет руководить штурмом вершины.

Ночью, когда отяжелевшие от снега тучи тянутся через долину к Макалу, закрывая луну, ночью, когда все новые слои снега ложатся на оранжевую палатку и склад, мы подготавливаем и упаковываем продукты для доставки наверх. При свете бутановой лампочки мы с оператором Петром и поваром Ангом Ками до глубокой ночи работаем на складе; его крыша прогибается под тяжестью снега. Одновременно — в который раз! — проводим инвентаризацию припасов и обнаруживаем, что в последние дни чрезмерно уменьшились запасы сахара и сухого молока.

Нельзя точно передать чувства, с которыми мы около полудня приняли двух пастухов, принесших в черных грязных посудинах кислое молоко. Пастухи были одеты в серо-черные полосатые накидки, какие жители Седоа ткут из шерсти овец и яков.

Простокваша оказалась райским нектаром, он доставил слизистой оболочке наших пищеварительных органов наивысшее удовольствие. Хотя простокваша была приготовлена с соблюдением таких гигиенических принципов, что главный гигиенист Чехословакии слег бы с инфарктом, на нас это никоим образом не сказалось. Скорее наоборот, если и были какие-нибудь неприятности с пищеварением — от консервированной пищи, высоты, чрезмерных нагрузок и усталости, — они быстро исчезали после того, как съешь густой, белой, как сметана, жидкости с чуть терпким кисловатым вкусом, в которой стояла ложка и попадались комочки масла и длинные черные волосы яка.

Удовольствие, с каким мы ели простоквашу, заслонило мысль о том, что весна уже пришла в Барунскую долину и стада приблизились к нам на расстояние одного дня пути от базового лагеря.

Исва Ла — перевал между пиком VI и восточным гребнем Чамланга — создан природой в виде правильной полуокружности, раскрывающей свои объятия небу. Усыпанное снегом, это место призывает встать на лыжи. Каждый день, когда мы с Иваном выходили утром из палатки и гадали, какая будет погода, мы обещали друг другу, что в один прекрасный день возьмем лыжи и пойдем покататься на Исва Ла.

Во второй половине мая Исва Ла оказался ахиллесовой пятой верхнебарунской погоды. Всегда, когда погода портилась, когда начиналась оттепель и шел мокрый снег, первые тучи приходили с юго-запада через Исва Ла. Тучи соскальзывали на дно Барунской долины, дожидаясь подкрепления, а потом сомкнутыми рядами двигались вверх к базовому лагерю и еще выше.

О приходе серовато-белых туч с Исва Ла сигнализировали падение атмосферного давления, плохой сон, а иногда и затрудненное дыхание по ночам.

Во время радиосвязи утром 19 мая промежуточные лагеря потребовали доставки новых продуктов. Нам это показалось удивительным — ведь за последние дни мы послали наверх более двухсот килограммов консервов, компотов, сахара, чая и кофе и еще «вершинной пищи»: изюма, орехов, конфет, меда, шоколада и галет. Правда, чем выше находятся люди и чем дольше они там, тем больше им нужно еды. Поэтому помощник повара Мингма Цзеринг и почтовый скороход Анг Пхурба взваливают на спину еще две коробки с продуктами и отправляются в лагерь 1.

Математика потребления пищи очень проста, но мне все же кажется, что наверху, на ребре, едят чересчур много и, главное, вопреки всем исследованиям физиологов, которые пришли к заключению, что потребность в калориях обратно пропорциональна высоте над уровнем моря. То есть она тем меньше, чем выше человек поднимается. Наверное, у чехов и словаков другой обмен веществ, чем у французов, англичан и японцев.

19 мая в 17.00 расстановка сил перед штурмом вершины была следующей.

В лагере 1 находятся шерпы Анг Ками-Малыш и Лхакпа.

В лагере 2 — руководитель экспедиции Иван, доктор Шимунич, Мило, Зденек и Мишо. У Мишо снова дает себя знать аппендикс, и мы с доктором Шимуничем договариваемся о том, чтобы отозвать его в базовый лагерь. Здесь же Карел, все время хворающий и усталый.

В лагере 3 — оператор Филип и с ним Людо, Чеслав и Гонза.

В лагере 4 — Иван Фиала с шерпами Пембой Дордже и Ангом Чхумби.

В лагере 5 — штурмовая группа: Йожо, Лео и Ян.

На следующий день позиции в Барунской долине на некоторое время занимает тибетское высокое давление и снег на Исва Ла сверкает на солнце, но из базового лагеря видно, как внизу за перевалом вздымается серовато-белый прибой туч.

Внизу погода прекрасная, но Йожо и его товарищи в лагере 5 выжидают. Потому что погода на высоте 8000 метров не такая, как в базовом лагере. Это мы уже знали по опыту. Погода на ребре разделялась на тысячеметровые слои. В базовом лагере бесновалась буря, из низких туч сыпался снег, гремел гром. На тысячу метров выше, в лагере 1, дул порывистый ветер, в лагерях 2 и 3 царила тихая солнечная погода, а в тех, что расположены еще выше, снова завоевывали власть холод и ледяной ветер.

Между тем остальные выходят на ребро и двигаются вверх. В лагерь 5 приходит Иван Фиала с двумя шерпами, а вечером — Гонза, который в одиночку, с грузом продуктов преодолел расстояние от лагеря 3 до лагеря 5 и перепад высот в 1450 метров всего за один день. В лагерь 4 отправились Чеслав и Людо. Лучшие мужи экспедиции готовы начать штурм, за ними — вторая группа, в базовом лагере расположен тыл.

К вечеру из лагеря 2 возвращается в базовый лагерь Иван, усталый и озабоченный, а вместе с ним Мило и шерпы. И еще Мишо с болью в правой подвздошной области. Он едва говорит, и вид у него очень печальный. Мы вместе осматриваем Мишо, устраиваем консилиум из двух человек.

Создается впечатление, что призрак операции по поводу аппендицита бродит по Барунской долине еще со времен первой французской экспедиции. Тогда навес, который нам сейчас служит кухней, был превращен в операционный зал, где французский врач Андре Лапра успешно осуществил хирургическое вмешательство. Мишо впервые почувствовал признаки воспаления аппендикса при переходе через Барунский перевал. И сейчас мы опасаемся, как бы нам не пришлось распаковывать походное хирургическое снаряжение именно сегодня. Пока мы рекомендуем покой, диету и антибиотики.

Между тем штурмовая группа уже четвертую ночь и пятый день заперта морозом и бураном в палатках на высоте 7850 метров. Им приходится экономить кислород, который понадобится во время последней атаки вершины.

За эти месяцы мы совершенно перестали различать дни недели. Полностью утрачена разница между понедельником и субботой, между рабочим и выходным днем, столь существенная в цивилизованном мире. Один день похож на другой, разделение труда и отдыха диктуется не обычаем, принятым еще с ветхозаветных времен, а стратегией восхождения. И погодой.

По европейскому календарю 24 мая — понедельник. В штурмовой группе замена. Место Леопольда Паленичека занимает Иван Фиала, потому что у Лео начали ныть обмороженные пальцы на ногах. Сначала боль, потом потеря чувствительности. Сухость, холод, обезвоживание организма, накапливающаяся усталость и постоянный ветер оказывают безжалостное воздействие на живые ткани человеческого тела. Начиная с кожи и кончая мозгом.

Лео переходит в группу страховки, которая будет сопровождать штурмовую группу с запасами кислорода и продуктов, с палаткой до места, намеченного для лагеря 6. Он будет разбит приблизительно в ста метрах над седлом, отделяющим южную вершину от главной вершины Макалу.

Мишо, который не может лежать спокойно в палатке, как ему было предписано, приходит к нашей палатке около десяти часов утра. В бинокль он видел всех семерых восходителей на снежном гребешке метрах в ста над лагерем 5.

Хотя экспедиция вступает в свою заключительную стадию, хотя в эту минуту альпинисты поднимаются к восьмитысячной границе в направлении юго-восточной вершины горы, во всех промежуточных и базовом лагерях царит покой. Все сосредоточенны, и, может быть, сердца бьются сильнее. Но все движутся дальше и выше, как тучки, пробивающиеся из предгорий Гималаев к перевалу Исва Ла и готовящиеся соскользнуть в Барунскую долину.

В эту минуту восходители штурмовой группы вместе со страхующими их альпинистами и шерпами обходят снизу восточную черную башню и по крутому снежному склону, спрессованному метелями до твердости льда, поднимаются вверх. Два дня назад Иван Фиала и Лео навесили на последнем участке искусственного лазания синие веревки. Крючья забиты в трещины светло-охристого гранита, позванивают дюралевые карабины, к ним обычным узлом привязана нейлоновая веревка. На такой высоте преобладают синие, серебристые и серые тона. Альпинисты поднимаются по веревкам, и вот они уже выше черных башен.

По гребешку они приближаются к скальному барьеру и к левой стороне снегового кулуара.

Черные полосы гнейса создают на светлом граните гигантский рисунок. Древние окаменевшие силы, когда-то сформировавшие из пластичных горных пород конкретную модель гор, заколдованы и превращены в фантастические рисунки на бесчувственной материи, которой касаются только холод и безразличный свет Вселенной.

Иван Фиала и Йожо поднимаются по дну снегового кулуара и, очутившись за скальным барьером, ищут глазами подходящие участки, где можно спуститься к седлу. Наконец круча ребра склоняется перед альпинистами, и гора стелется к их ногам, открывая путь к белому куполу южной вершины.

Следом поднимаются Ян, Лео и Гонза. Двое последних страхуют веревками шерп с тяжелым грузом.

На снеговом гребешке, заходящем за грань стены с рисунками, кончается веревка. Она закреплена на крюке, который вбит в крайнюю скалу. Альпинисты поднимаются без страховки, потому что трудные участки позади. Без страховки они поднялись по всему ребру от лагеря 1 до лагеря 5, потому что знали дорогу на память. Только группы, которые искали дорогу и навешивали веревки, работали со страховкой и в связке.

На такой высоте небо темно-синее, а земля внизу светится, будто смотришь на нее в иллюминатор космического корабля. Планета окружена голубоватым сиянием, но космос вокруг нее черен, потому что невидимый свет звезд, солнц и туманностей не находит ничего, что можно было бы озарить своим прикосновением. Ни молекулы пара, ни пылинки, которая бы засветилась, как в комнате под косыми лучами солнца.

Кислород, убегающий из неплотно прилегающего редуктора кислородного аппарата, расплывается белым облачком, как будто в последние минуты перед стартом космический корабль запасается кислородом для далекого пути к звездам.

Для далекого, далекого пути...

Редуктор кислородного аппарата Яна Коуницкого прилегал неплотно, как и редукторы в других аппаратах. Даже в самой совершенной технике, когда она оказывается один на один с природой, открываются слабые места.

На остром снеговом гребешке, подойдя вплотную к черно-серой скале, Ян останавливается. Воткнув ледоруб, он собирается подтянуть вентиль, привинченный в верхней части желтого кислородного баллона, находящегося в красном станковом рюкзаке на спине альпиниста. Наверное, Ян хочет снять маску, которая ему мешает.

В этот миг он теряет равновесие, зубья кошек выламывают из смерзшегося снега бесформенный кусок, и Ян падает. Редуктор баллона ударяется о гранит и, сорвавшись, вылетает из баллона под напором ста двадцати атмосфер.

Падение — это, собственно, скольжение по снегу, ускоряющееся по формуле, которую учат в школе на уроках физики. А Ян Коуницкий так любил математику... И ледоруб, при помощи которого можно было бы противостоять безжалостному закону земного тяготения, остался наверху.

Белый склон пересекают гранитные сбросы — прекрасный серовато-охристо-коричневый гранит Макалу с черными полосками гнейса...

В базовом лагере — полдень.

До сих пор я слышу голос Йожо по рации: «Ян упал на крутом склоне — приблизительно восемьдесят метров — кровотечение из носа — сломаны ребра — не может двигаться — уже пришел в сознание — рваная рана на затылке от сорвавшегося редуктора».

Лео первым глиссирует к Яну, его тело застряло в расселине скал, которыми заканчивается твердый, гладкий снежный склон. Под ними пропасть не меньше трех километров. Под ними почти отвесная южная стена Макалу. К сожалению, под ними не пустота, а грозный твердый лед, жестче камня, и — грозное земное притяжение.

Альпинисты вбивают крючья и закрепляют на скале груз, предназначавшийся для лагеря 6. Семь полных кислородных баллонов, палатка, продукты, бутановая плита.

Безжизненное тело Яна товарищи спустили, донесли, дотащили обратно в лагерь 5, уложили в палатке.

Ему оказана помощь, которую можно оказать в этих условиях: горячий чай и еще чай, уколы, уменьшающие боль, и таблетки, улучшающие кровообращение. И кислород, все время кислород.

Через час Яна вывели из состояния шока, и Йожо Псотка передает по рации его дыхание. Мы насчитываем 54 — 60 дыхательных движений в минуту, пульс не прощупывается, однако Ян в сознании, мы разговариваем с ним, он знает, что́ с ним случилось, он спокоен и верит, что нам удастся снести его вниз.

Терции и сексты — это аккорды, которые чаще всего используются в простейших инструментовках песенок, маршей, полек и вальсов. Они создают иногда гармонию радости, иногда — печали. Но по-разному звучат эти аккорды в сочинениях композитора Франтишка Кмоха, исполненных духовым оркестром, и в старых военных маршах, которые пленительно соединяли сентиментальность с жесткостью, чтобы солдатам легче умиралось.

И совсем иначе звучат сексты и терции в музыке Бетховена.

Магнитофонная лента с фрагментом Пятой симфонии Бетховена входила в фонотеку серьезной музыки, взятой экспедицией с собой. Мы слушали ее редко, стараясь сохранить для самых прекрасных минут.

21 мая 1973 года в 17.20 Йожо из лагеря 5 попросил, чтобы мы передавали Бетховена...

Все семь дней, которые мы прожили с момента, когда по рации узнали о падении Яна, и до момента, когда констатировали его смерть, эти семь трудных дней всегда будут вставать в нашем сознании как постоянно возвращающийся вопрос: все ли мы сделали для его спасения? Или же мы сделали все только для того, чтобы очистить свою совесть?

Так же быстро, как и после несчастья, случившегося с чехословацкой альпинистской экспедицией в Перу, после экспедиции на Макалу появились люди с предложениями написать сценарий к фильму, быстро сделать репортаж о трагическом финале экспедиции. Друзья еще верили, что землетрясение пощадило Вилду Хекела, и Милоша Матраса, и Ришу Кароушка, и других отличных ребят, но уже писались некрологи, потому что свежая смерть, как и свежая кровь, дразнит и волнует больше, чем отдалившаяся смерть, чем кровь, превратившаяся в рыжие пятна из-за окисления гемоглобина.

Как грифы, жаждущие смерти и крови, слетаются дельцы к башням молчания и, когда не находят того, что ищут, — потому что мертвые всегда так бесконечно бедны, — ищут в трагедии психологические узлы, которых не существует. Поскольку актуальность смерти заключается в контрасте с жизнью, напоминание об этом доставляет многим почти извращенное удовольствие.

Потому что речь идет о смерти, которая напоминает бои гладиаторов в цирке. О близкой смерти стараются узнать с усиленным интересом. В конце концов, речь идет о простейшей и жестокой биологии. Вот я живой, а ты — умираешь.

Не существует несчастных случаев и ЕСЛИ БЫ. Существует только факт как следствие причин и результатов. Потому что и случай и вероятность количественно выражаются математическими понятиями и числами, являющимися результатом факторов и констант поступков. Наших поступков, наших ошибок, наших просчетов и наших снов.

Пусть будет найдена путеводная нить, которая вела Яна Коуницкого от первого прикосновения к скале из базальта или полевого шпата в Чехии к тому шагу, когда зубья его кошек не вцепились достаточно крепко в фирн юго-западного ребра Макалу и, когда Ян потерял равновесие, выломили кусок снега, который частично остался на кошках, а бо́льшая его часть соскользнула по склону и, перелетев через скалы, тихо и без возврата канула в пропасть у южной стены Макалу.

Шерпы Карма Тхеле, Ванг Чо, Анг Лхакпа и Анг Ками-Малыш ровно в 14.00 покидают базовый лагерь. Они еще не отдохнули, потому что только возвратились из лагеря 4 и лагеря 3. Когда я прихожу в кухню, к огню и сообщаю им, что случилось и что нужно немедленно послать наверх продукты, бутан и кислород, шерпы говорят только: «О’кей, сэр».

Они уходят, смеясь и махая руками, как всегда. Пройдя по морене на дно долины, они исчезают между упавшими валунами за поворотом тропы, ведущей на север в лагерь 1.

Небо затягивают тучи, тихо переползающие через седловину Исва Ла. Мы и не замечаем, как они уже закрыли весь горизонт. С неба падает мокрый снег, мгла окутала Барунскую долину. Макалу не видно.

С этой минуты мы включаем рацию на постоянный прием. Чтобы обеспечить рацию источником тока, мы берем у операторов большие тяжелые батареи и подключаем к ним контакты принимающего устройства.

В наши дни столько людей страдает от бессонницы. Обычно я советую им не пользоваться снотворным, а искать в своем образе жизни что-то мешающее им спать. Часто это недостаток естественной физической усталости, недостаток движения на свежем воздухе. Я советую пациентам вместо таблетки седуксена или димедрола пробежаться по лесу, сыграть в волейбол или футбол либо пройтись по ночному городу или парку и бродить хоть до утра. Если они сделают так несколько раз, то наверняка в один прекрасный вечер крепко уснут.

Например, я никогда не употребляю снотворное. В нашей аптечке были сотни, а может быть, даже тысячи таблеток. Но в эти дни у подножия Макалу я не только не мог, но я не имел права заснуть. Микрофон рации мы повесили на гвоздик на деревянном ящике, в котором были принесены в базовый лагерь продукты. Теперь он служил нам ночным столиком. На нем стояла синяя бутановая лампочка, лежали книга, блокнот и копирка и еще какие-то мелочи.

Микрофон находился возле моего правого уха, и его постоянный шум напоминал отдаленный рокот моря.

Анг Ками, по прозвищу Малыш, очень искусно, со знанием дела препарировал пойманных зоологом животных. В тот день, когда восхождение остановилось, его старательность и нескрываемое желание показать, что он может справиться с техникой, прибывшей из дальних краев, привела всех альпинистов в бешенство, хотя казалось, все их силы были исчерпаны несчастьем, высотной гипоксией и усталостью. Усердный Анг Ками так же, как когда-то большеголовый шерпа Ванг Чо, закончив радиосвязь в лагере 1 (где в это время не было никого из альпинистов), по ошибке поставил переключатель на «прием», и нескончаемый писк сделал невозможными разговоры между лагерями. Уже говорилось, что наши рации, сделанные в Пардубице, обладали небольшим конструктивным недостатком: они издавали сигнал, а сами молчали. Так что Анг Вами спокойно поднимался со своими товарищами к лагерю 2, а руководитель экспедиции в базовом лагере сходил с ума. Зато шерпы наслаждались писком и забавлялись до тех пор, пока не дошли до лагеря 2 и Иван сразу же погнал Анга Ками обратно в лагерь 1, чтобы он прекратил это безобразие.

Чем ближе подходил конец мая, тем влажнее и теплее становилось по утрам, и дни были совсем не такие, как два месяца назад, когда мы пришли к подножию Макалу. Арктика отступала наверх, скрываясь на севере. Подрастающую траву вокруг базового лагеря щипали бараны. Трава не подмерзает, когда ее вдруг засыпает снег; он сходит под лучами полуденного солнца, и баран продолжает пастись в ожидании своей участи.

К сожалению, приход весны в Барунскую долину не радует нас, потому что наше время истекает и тепло, взбирающееся вверх по долине к подножию ребра Макалу, — это предатель, действующий в тылу экспедиции, которая все еще борется.

22 мая Людо достигает лагеря 5. Его товарищ по связке Чеслав останавливается на половине пути от лагеря 4 к лагерю 5. Он кашляет кровью, у него вновь обострился бронхит. Чеслав с трудом один возвращается в лагерь 4.

Лео в лагере 5 вдруг теряет зрение, каждое движение глаза и века вызывает у него ужасную боль. Снежная слепота — враг всех альпинистов, которые по какой-либо причине не защищают глаза темными очками, — лишает Лео возможности двигаться самостоятельно. Острое воспаление поверхностных слоев роговой оболочки порождает режущую боль и светобоязнь. Помочь могут только покой и темнота, повязка на глазах, обезболивающие капли и, главное, гидрокортизон — капли и мазь, — который вводят в конъюнктивальный мешочек.

Лео потерял большие темные горнолыжные очки, когда спускался к раненому Яну, и, к несчастью, у него не оказалось запасных.

Гонза ведет Лео вниз, по дороге подбирает Чеслава и с двумя больными спускается в лагерь 3.

Шерпы, входившие в группу страховки, — Пемба Дордже и Анг Чхумби — покинули лагерь 5 сразу же после того, как в палатку под черными скалами доставили тяжелораненого Яна. Шерпы потрясены и полны ужаса: гора показала свое злобное лицо. Никто уже не взойдет на ее вершину.

До того момента, когда в лагере осталась только тройка — Людо, Иван Фиала и Йожо, — альпинисты попробовали спустить раненого вниз. После обезболивающего укола, когда мы определили, что пульс 92, а количество дыхательных движений упало до 30, после того, как мы поговорили с Яном по рации, раненого одевают и выносят из палатки.

Слово «выносят» не следует понимать буквально. На такой высоте, да еще в ограниченном пространстве палатки, едва ли можно кого-нибудь нести.

Яна привязывают веревкой и поддерживают, чтобы он не упал перед входом в палатку. Под его ногами, обутыми в альпинистские ботинки (на вид такие героические, а на деле — до смешного громоздкие), расстилается снежное поле и скалы, крутизна ребра теряется в тучах. Два альпиниста страхуют спускающихся. Остальные медленно, шаг за шагом ведут Яна вниз. Пытаются вести.

Ян пробует сделать шаг по снегу.

Падает, его подхватывают, он снова падает, оседает, как бесформенный неподвижный тюк, на снег и теряет сознание.

Иван Фиала обладает фигурой десятиборца, необычайной силой и выносливостью. Он взваливает неподвижное тело Яна на широкую спину и, страхуемый остальными, спускается по снеговому гребню. Но человек без сознания — вдвое тяжелее. Потому что жизнь делает материю легче, а душа заставляет тело парить, как гелий или водород поднимают в небо воздушный шар.

Но жизнь в теле Яна угасает, и душа не способна вознести тело.

Иван опускается с грузом на снег, встает, падает вместе с Яном, тело которого привязано к спине Ивана, встает, спускается вниз.

Что такое пятнадцатиметровый перепад высот в масштабах почти трехкилометровой высоты юго-западного ребра пятой по высоте горы мира? Ничто. И все-таки пятнадцать метров, на которые спасателям удалось снести вниз раненого, отняли у каждого из них полдня жизни.

И еще полдня понадобилось, чтобы принести Яна обратно в палатку под восточной черной башней, когда альпинисты поняли, что спуститься с грузом по крутым гребням, карнизам, лесенкам и траверсам выше их сил.

Вечером Ян снова лежит в палатке, откуда его вынесли утром. Раненого уложили в спальный мешок и напоили чаем, о котором нельзя сказать, что он горячий, но, по крайней мере, он жидкий. Альпинисты по очереди сидят с раненым.

Они придерживают на его лице маску кислородного аппарата, приподнимают его голову, дают ему пить, беседуют с Яном о его любимой математике и заботятся о соблюдении необходимых гигиенических правил. А в это время метель усиливается и старается разорвать палатку. Один из альпинистов дежурит возле больного. Другие лежат в спальных мешках во второй палатке, стараясь отдохнуть, что весьма проблематично на такой высоте. Они должны отдохнуть и сменить бодрствующего товарища. Чтобы поддерживать жизнь раненого.

Ян жив, все говорит о том, что его ранение само по себе не смертельно. Опасность для жизни определяется местом, и временем, и тем, что силы остальных убывают день ото дня, час от часу.

В это время в базовом лагере разрабатывается план действий и спасения Яна. Шерпы и относительно выздоровевшие больные вместе с врачом двинутся наверх. Они понесут кислород, лекарства, продукты, веревки, много веревок, крючьев и карабинов. Шаг за шагом они будут спускать раненого. Между промежуточными лагерями будут поставлены палатки. Таким образом Яна доставят в лагерь 2 или еще ниже. Это первое место, пригодное для посадки вертолета при условии, что он сможет подняться на шестикилометровую высоту и взлететь в разреженном воздухе. После совещания с сопровождающим нас офицером мы послали почтового скорохода на ближайшую станцию радиосвязи — в почтовое отделение Джаинпур, чтобы попросить выслать вертолет из Катманду. Джаинпур расположен в горах на полпути между Кхандбари и Дхаран-Базаром — это ближайшее место, откуда можно связаться по радио с Катманду. Ни в Кхандбари, ни в Тумблингтаре на полевом аэродроме нет рации.

Путь, на который в марте экспедиции понадобилось три недели, Анг Пхурба пробежал за четыре с половиной дня.

Первыми наверх уходили я, Мишо и шерпы: Зеепа, бывший монах из Тхамы под Эверестом, и Анг Намиал, единственный среди наших шерп обладатель гордого знака «Гималайский тигр». Действительно, он лучший из них, тихий, выносливый, не ропщущий и не предъявляющий особых требований, поддерживающий славу шерпов, участвовавших в первых гималайских восхождениях. Мы добираемся до лагеря 1, а на следующий день из базового лагеря выйдет второй врач и большая группа восходителей, которые сегодня еще должны отдохнуть.

Большая группа! Да, по количеству, но хватит ли ее сил, чтобы осуществить задуманное?

Мы выходим в десять утра. Когда мы отдыхаем на поляне под черной стеной, где начинается собственно подъем к лагерю 1 и где мы недавно делали стимулирующий укол Милану, когда он спускался вниз с воспалением легких, начинается снегопад. Идти трудно, а по крутому склону — еще труднее, а подниматься по почти отвесному гребню к скальному взлету еще тяжелее. По крайней мере, мне. Когда мы отдыхаем, спрятавшись среди валунов, я ощущаю свои набухшие легкие, из которых сердце не в силах выкачать кровь. Меня душит кашель, непривычный, до сих пор еще не испытанный кашель. Воздух отдает сырым снегом и горьковатым запахом гранита. Мишо предлагает мне вернуться.

Мы двигаемся дальше. Снегопад закрывает все вокруг: ребро, Гималаи, ледники, дали и пропасти. Снег тает на желтых куртках, на черных и коричневых осыпях, выше снег лежит как траур, цвет которого в Азии не черный, а белый.

Там, где под стеной начинается траверс влево к кулуару, ведущему к гранитной плите с рисунками под лагерем 1, я уселся, оперевшись о скалу. Пока Анг Намиал сосредоточенно курил сигарету, я считал пульс. Хотя я не курю, должен признать, что в эту минуту почувствовал что-то приятное в запахе табачного дыма. Подхваченный ветром, он щекотал ноздри и растворялся среди кружащихся хлопьев снега.

— Зеепа, — спросил я бывшего ламу, сидящего на корточках. — Что говорит Будда о смерти?

Я полулежал-полусидел на горизонтальной каменной терраске, которая могла быть идеальным местом для бивака с видом на пик VI, пик IV, на Барунцзе. и Эверест. Я задал этот вопрос Зеепе, бывшему ламе в монастыре у подножия Эвереста, потому что мне было плохо.

Шерпа усмехнулся, показав крупные здоровые зубы, выделявшиеся на коричневой коже, которая стала еще темнее от горного воздуха и надвигавшихся сумерек. Помедлив, он сказал:

— Все-таки жить лучше, сэр. Но когда приходит смерть, не нужно очень печалиться. Потому что смерть и рождение составляют одну бесконечную жизнь. И мы горюем об умершем только из-за самих себя, а не из-за того, кому уже все равно.

Анг Намиал потушил сигарету способом, которому научился у европейцев. Так же гасил сигареты Ладислав Водганел, по прозвищу Фифан, когда мы с ним взбирались на песчаниковую башню Подмокельская. Он тушил сигарету о скалу, и окурок оставался в углублении, выщербленном к камне солнцем и морозом. Фифан был отличным альпинистом и человеком. Взбираться вместе с ним на скалу — одно удовольствие. Он лез вверх так осторожно и уверенно, что, подстраховывая товарища, еще успевал курить сигарету и что-нибудь рассказывать. Идущему вместе с ним менее умелому альпинисту восхождение казалось простым и прекрасным. И даже табачный дым он воспринимал с некоторым удовольствием, хотя совершенно не выносил прокуренного воздуха на бесконечных собраниях.

— Иди вниз, ты себя плохо чувствуешь, — сказал Мишо своим хриплым голосом.

И я послушался.

Когда мы с Зеепой снова отдыхали под первым взлетом, нас догнали оба шерпы страхующей группы: Чхумби и Пемба Дордже. Мишо с Ангом Намиалом дошли до лагеря 1 и сообщили по рации, что мы возвращаемся.

На боковой морене Барунского ледника мы встречаем поднимающихся вверх Мило и Карела, которым я рекомендовал, чтобы они еще один день отдохнули в базовом лагере. За ними геолог Ян несет горячий чай. Навстречу нам идут оператор Петр и зоолог Милан, доктор Шимунич. Ушастая Торпеда и другие шерпы несут груз в лагерь 1.

Ночь на 23 мая была для всех обитателей базового и промежуточных лагерей на чехословацком ребре очень тяжелой. В командирской палатке, которую все называли «Градчаны», потому что она была поставлена на возвышении, где вначале не так чувствовался неприятный запах оттаивающей земли и отбросов, жили двое: Иван и я. В головах у нас стоял деревянный ящик от продуктов, служивший полочкой и ночным столиком, вдоль стен располагалась экспедиционная касса, а на ней были разложены фотоаппараты, магнитофон, батареи, рация, пуховые домашние туфли.

В эту ночь в лагере 5 у Яна два раза были приступы удушья. Он срывал с себя пуховую куртку и разорвал молнию спального мешка. Мы прописываем необходимые лекарства, и состояние больного улучшается. Людо чувствует себя в лагере 5 очень плохо, обостряется бронхит. Йожо и Иван Фиала выдержат там день, два, в лучшем случае три...

В лагере 5 подходят к концу запасы кислорода, сахара, чая, бутана.

Около часа ночи Иван просыпается от колющей боли в левой половине грудной клетки. При выстукивании выше диафрагмы под лопаткой я определяю укорочение звука, а при прослушивании отмечаю специфический шум трения, как будто два куска задубевшей кожи задевают один о другой или же мнут листы бумаги. Звук похож на скрип шагов по снегу в сильный мороз.

Резкая боль при каждом вдохе и выдохе не дает Ивану спать. Его трясет лихорадка.

Утром специфический шум трения несколько слабеет, непрослушивающаяся зона расширяется вверх. Легко распознать особенности дыхания, характерные для воспаления легких.

Мы провожаем Ивана в палатку, и выздоравливающий после пневмонии Милан ухаживает за своим товарищем с трогательным усердием. В базовом лагере уже не хватает редукторов, и Милан сооружает простейшее приспособление, с помощью которого Иван может дышать кислородом.

Болезнь, серьезная, тяжелая болезнь, настигает человека в тот момент, когда он нужен остальным, когда он должен помогать своим товарищам. Иван упал духом, и нам его страшно жаль.

В то время когда я обследую Ивана, из лагеря 5 сообщают, что Ян задыхается. Он бредит; в моче, отходящей почти самопроизвольно, появляется примесь крови. Приходя в сознание, раненый произносит математические уравнения, которые никому не понятны. Которые никто не решит.

В лагере 5 подходят к концу скудные запасы продуктов, сахара и чая, горит последний бутановый баллончик. Из последнего желтого баллона почти беззвучно улетучивается газ без цвета, без вкуса, без запаха. Кислород. Им дышит только раненый. Йожо седьмой день на высоте почти восемь тысяч метров.

— Мы выдержим еще два-три дня, но потом вы должны сменить нас. Обязательно!

— Сменим, Йожо. Ведь альпинисты поднимаются вверх с баллонами кислорода и бутана.

В этот момент я казался самому себе главной сестрой больницы, где занемогли все медсестры, но она должна во что бы то ни стало обеспечить уход за больными. Хотя бы минимальный. В палатке, которую на субстратосферной высоте сметает вихрь, в палатке, в которой влага дыхания конденсируется на стенах и потолке и покрывает их инеем, в палатке, в которой моча и влага, проникающая через покрытие пола, замерзают и матрасы и спальные мешки превращаются в одно целое, должен сохраняться порядок и должна оказываться медицинская помощь.

Гонза, Чеслав и Людо, пораженный снежной слепотой, спускаются в лагерь 2, а в это время снизу поднимается очень усталая двойка Карел и Мило. Вместе с ними Мишо, который говорит по рации своим хриплым голосом, полным надежды:

— Но ведь нужно, ведь нужно подняться наверх, выше черных скал, выше лагеря 5, где лежат баллоны с кислородом, и принести их вниз. Я в отличной форме, я иду вверх, мне удастся сделать это, я иду вверх.

Мы знали, что ему не удастся сделать это.

Мы знали, что Мишо, проведя ночь в палатке, которую ураганный ветер рвет на части, слушая учащенное дыхание Яна и его слова, становящиеся невнятными, ухаживая за раненым, не выдержит.

Мы думали об этом и еще о жене Мишо, перенесшей тяжелую операцию, и о его двух маленьких детях. И все-таки:

— Ты должен идти, Мишо. Иди осторожно. Будь осторожен.

Когда я слушал голос Мишо, мне казалось, я вижу его улыбающиеся глаза, ясные и синие, похожие на глаза Лионеля Террая, одного из лучших французских альпинистов, участника первого восхождения на Аннапурну и Макалу.

Движение жизни на чехословацком ребре Макалу не прекращается. Спасательная группа двигается вверх, Анг Пхурба бежит днем и ночью, тяжелобольной Иван лежит в палатке базового лагеря, за ним ухаживает Милан, в лагере 4 поправляется Лео, в лагере 3 оператор Филип и Зденек ждут, когда к ним поднимется Мишо. Шерпы Карма Тхеле и Ванг Чо (который даже на самых трудных участках карабкался со станковым рюкзаком на спине, закрепленным вдобавок ремнем на лбу) выходят из лагеря 3 в лагерь 4 с грузом лекарств и продуктов, в лагере 5 возле раненого дежурят Йожо и Иван Фиала, потому что больной и измотанный Людо спускается вниз.

Шерпани Нима Янг Дзи, по прозвищу Верблюд, приходит ко мне и просит, чтобы я навестил сирдара в его палатке.

Измученный Анг Темба лежит на постели в идеально убранной палатке, возле его головы на ящике, оставшемся после югославской экспедиции, лежит веточка рододендрона с бледно-желтыми цветами, принесенная Нимой Янг Дзи. Недавно мы узнали от Базры Гурунга, что она стала женой сирдара. Нам неизвестно, как проходил бракоразводный процесс и каким образом Анг Темба расстался с женой и детьми в Намче-Базаре. Во всяком случае, Нима трогательно заботится об изможденном, кашляющем кровью сирдаре, он обеспечен очень заботливой сиделкой.

На ребре Макалу между лагерями 4 и 5 сирдару на грудь упал камень, а чуть ниже, перескакивая через трещину, он поскользнулся и подвернул ногу. Учитывая еще возможность открытого туберкулезного процесса (эта болезнь становится все более распространенной среди шерп), мы поставили диагноз: инфаркт легкого — и рекомендовали соответствующее лечение.

И вот в базовый лагерь приходит предельно усталый Чеслав. И он наверху начал кашлять кровью и жалуется на боль в груди. Ему нужен кислород; кислород получают Иван и сирдар. Ловкие руки Милана и Чеслава соорудили специальное приспособление, чтобы из одного баллона одновременно получали кислород двое больных.

В этот день утром Ян хочет поговорить со мной. Он перестает чувствовать ноги.

— Я выдержу — обязательно выдержу — сегодня еще нет — но завтра — завтра я попытаюсь спуститься вниз — сам — с помощью ребят.

Через несколько часов Иван Фиала сообщает:

— Яну стало лучше. Но у нас горит последний баллончик с бутаном. Ян вдыхает последний кислород. Мы пьем только леденцы, распущенные в теплой воде. Если завтра кто-нибудь придет и принесет кислород и бутан, мы попробуем нести Яна вниз.

24 мая Иван Фиала вынужден спуститься вниз. Он совершенно без сил и жалуется на боли в пояснице.

Утром того же дня я разговариваю с Яном, его ноги неподвижны.

— Почему у меня так болит спина?

— Это ничего, Ян, нужно потерпеть, это все от лежания. Мишо и Зденек несут кислород и продукты, они вот-вот будут у тебя. И Анг Пхурба, наш быстрый почтальон, бежит с телеграммой, чтобы из Катманду прилетел вертолет и перенес тебя вниз. Держись!

— Я держусь, да, я выдержу, выдержу...

Голос теряется в шуме эфира.

На следующий день Мишо и Зденек выходят из лагеря 3. В который уже раз они проходят трассу восхождения по синим веревкам, отмечающим путь! Наверное, сейчас об этом не думает ни один из них. Шаг за шагом они идут как автоматы, передвигая вверх по нейлоновой тропке «жумары». Может быть, изредка они обмениваются грубоватой шуткой, и где-то в глубине их глаз прячется легкая усмешка. Они идут, лезут, карабкаются вверх, к лагерю 4, к лагерю 5.

Во второй половине дня я снова говорю с раненым. У него ровное дыхание, пульс 92 удара в минуту, он спит, пьет. Но когда Ян пытается сесть в спальном мешке, он начинает задыхаться.

Вечером в шесть часов Мишо приходит в лагерь 5. Один. Зденек плохо себя чувствует и остается на ночь в лагере 4. На спине Мишо принес долгожданный кислород, необходимые продукты и несколько баллончиков с бутаном.

Ночь Мишо и Йожо проводят чередуясь у постели раненого.

На следующий день рано утром Йожо, силы которого на исходе, покидает лагерь 5. Он провел на высоте почти 8000 девять дней и восемь ночей. Дольше всех. Без кислорода. Ему нельзя оставаться. Он исполнил свой долг. Он должен идти вниз.

Мишо остается с раненым один, а Зденек, немного отдохнувший в лагере 4, поднимается в лагерь 5.

В эту ночь состояние Яна и ухаживающего за ним Мишо резко ухудшается. Всю ночь и Мишо и Яна беспокоило дыхание Чейн — Стокса.

Одинакова ли причина этого явления у обоих обитателей лагеря 5? Высота? Или же это симптомы нарушающегося кровообращения, дыхания, признак изменений в мозге? До середины дня Ян не издает ни звука. Мишо сипит в микрофон. Он говорит дрожащим голосом, который прерывается из-за возобновившегося воспаления голосовых связок, голос Мишо прерывается от того, что запас душевных сил стремится к нулю, как график безнадежности. Из динамика рации доносится учащенное аритмичное дыхание Мишо, движения его пальцев, лежащих на тумблерах прибора, некоординированные. Связь то и дело прерывается.

— Ян умирает...

Шум... шум... Связь прерывается.

— Мне плохо, мне очень плохо.

Снова шум. Потом тишина.

Тишина.

Потом шум то ли рации, то ли ветра. Пугающий шум неизвестности.

— Ты слышишь нас, Мишо? Немедленно спустись вниз, лучше всего до лагеря 3, наверх идет Зденек. И Лео, и Карел, и шерпы.

Тишина.

Потрескивание звезд, сталкивающихся лучей и мыслей, которые, не находя выхода, впиваются в мозг.

Зденек идет к лагерю 5, чтобы сменить Мишо. Он измотан до предела. Зденек не здоров и не болен, он движется по инерции, то и дело опуская голову на рукавицу, держащуюся за крюк с карабином, чтобы можно было минутку передохнуть. На высоте около 7600 метров Зденек слышит голос Мишо. В этот момент он едва двигается, им овладела ужасная вялость, когда рука с трудом удерживает механизм «жумара», когда в глазах темнеет и невозможно сосчитать пульс.

Где та граница, через которую нельзя перешагнуть? В формулах и параметрах, выведенных физиологами и врачами для деятельности сердца и легких? В мозгу, бледном от недостатка кислорода? В резервах метаболизма, которым биохимики придают такое больное значение? В волевых качествах человека и спортсмена, выработанных в нем воспитанием и тренировками? В статистической значимости поступков, которую мы можем определять?

Где предел, когда человек, почти бредящий от высоты и усталости, слышит в шуме ветра голос товарища?

Где предел?

Где граница, чтобы через нее можно было перешагнуть? Где граница, чтобы иметь право судить?

На высоте 7600 метров на юго-западном ребре Макалу Зденек останавливается, опираясь о лед и камень.

Пуховую куртку и брюки он сворачивает в узелок и привязывает к скальному крюку, чтобы у тех, кто пойдет наверх, было больше теплой одежды. Потом медленно, очень медленно спускается вниз.

В это время Лео и Карел входят в лагерь 3, а за ними шерпы.

В это время из лагеря 5 начинает спускаться Мишо.

Ян остался один.

Человек, хочет он этого или нет, иногда должен быть один. Чтобы познать величие одиночества, подобное величию смерти. Как начало и как конец.

Главное, чтобы человек не замкнулся в своем одиночестве, не видел в нем возможность убежать от действительности, главное, чтобы он не замкнулся в одиночестве ненависти.

Пусть человек не будет одинок в свой последний час.

Потому что дружба и сознание того, что товарищество существует, — самые прекрасные и высокие человеческие ценности. Дружба превыше самых огромных гор. Выше, чем Эверест, Лхоцзе, Чогори, выше, чем Макалу. Дружба превыше Вселенной, о бесконечности которой ведутся ученые споры. Неважно, конечна или бесконечна Вселенная, дружба выше таких пустяков, потому что это так просто — быть другом. Ян еще не один.

По стечению обстоятельств почтовый скороход Анг Намиал унес последнюю почту за несколько часов до того, как мы узнали, что с Яном случилось несчастье. Мы послали с Ангом Намиалом распоряжение для Норбу Ламы в Седоа, чтобы носильщики собрались 29 мая. Мы думали тогда, что в этот день участь вершины будет решена. То была последняя возможность покорить гору, потому что приход муссона неотвратим. Когда мы отправили почтового скорохода, чья быстрота вызывала у нас сомнения, потому что жена и дети Анга Намиала жили в Седоа, мы еще не знали, что игра окончится на день раньше.

Лео, у которого прошла снежная слепота после того, как он несколько дней лежал в палатке с воспаленными глазами, возвратился на ребро. Карел плохо себя чувствовал, но все же отправился вместе с Лео.

27 мая Зденеку в лагере 2 становится лучше, шерпы и оператор Мило готовятся идти наверх. В лагерь 4 приходят Лео и Карел. В базовый лагерь спускается Мишо.

Потрясенный, он рассказывает о Яне, чье сознание вчера вечером помутилось, а глаза уже смотрели в иной мир. Понял ли он слова Мишо о том, что скоро к нему придут Зденек и шерпы, что скоро прилетит вертолет из Катманду? Манометр последнего кислородного баллона, который Мишо принес наверх, показывал сто атмосфер. Нетрудно подсчитать, на сколько часов хватит кислорода.

Рассказав все, Мишо ушел в свою палатку.

До этой минуты Йожо молчал. Вдруг он заговорил своим суровым голосом, в его речи звук «р» раскатывается почти по-французски. Йожо говорил о том, как они, строя лагерь 5 вырубали в снегу и фирне место для палатки под черной башней, в которой теперь лежит Ян; Йожо говорил о том что Ян сам себе выкопал могилу. Эта палатка расположена выше других, прямо под скалой, вторая палатка стоит чуть ниже, а третью сложили и отнесли в лагерь 6.

Могила.

Откуда вдруг возникло это слово, которое, казалось, нельзя было произносить вслух? Это слово было табу.

«Зеепа, ты говоришь, что смерть — это такая же часть жизни, как и рождение! Возвращайся в монастырь! Ведь нас интересует именно жизнь. Возвращайся к своим ламам и святым текстам, которые вкладывают в молитвенные мельнички, и они постоянно взывают к вечной мудрости».

«Дорогой Базра Гурунг! Твое имя напоминает о благородной пантере из «Книги джунглей». Мы знаем: ты в совершенстве постиг искусство боя мужчины с мужчиной при помощи кукри. Правда, в лагере 1, куда ты поднялся вместе с Иваном, тебе стало нехорошо, и ты быстро спустился в базовый лагерь. Твое пожелание штурмовой группе, которое мы передавали 17 мая в программе для высотных лагерей, звучало так возвышенно:

— Каждый хотел бы ступить на вершину Макалу. Но достигнуть ее сможет только мужественный и благородный человек. Я желаю вам успеха. Не забывайте: мужественные люди не сдаются.

Мужественные люди не достигнут вершины, наверное, именно потому, что они еще и благородны. А отважный умирает».

«Недаром ты предостерегал нас, повар Анг Ками, когда были убиты токующие птицы, чье жесткое ароматное мясо ты, не колеблясь, приготовил по способу, принятому в стране шерп. А потом ты жевал его вместе со всеми, болтая у костра».

Вдруг мы осознали, что уже никто из нас не поднимется на вершину.

Что мы не покорим Макалу.

Шум рации напоминает шум моря.

Слух так напряжен, что в каждом треске, доносившемся из эфира, из Вселенной или из атмосферы земли, где сталкиваются электромагнитные волны, в каждом колебании мембраны нам чудится голос Яна. Ведь в лагере 5 рация лежит возле его правой руки.

Но мы слышим только тишину, бесконечную тишину.

И шелест звезд.

И далекое потрескивание Вселенной.

Пустынные и негостеприимные окрестности базового лагеря в эти дни украсились пурпурными и белыми цветами крохотных рододендроновых кустиков. Их запах напоминал аромат гиацинтов, которые мы выращивали в давние школьные годы из луковиц на окне. Шум Барун Кхолы, переполненной талой водой, становится все глубже и мощнее. Ночью и в предутренней мгле река грохочет. Светает. Гул реки рассеивает ночную мглу. Выйдя из палатки, я вижу, как внизу на другой стороне долины, на морене, появляются какие-то фигуры и сбегают к реке.

Носильщики! Приходят первые носильщики, и экспедиция заканчивается.

Но увеличивающаяся толпа двигается иначе, чем если бы она состояла из одних только людей. До меня доносится блеяние овец и ягнят, отара спускается к реке, за ней другая, все новые и новые животные бегут по склону морены к скалам.

Стада и весна приходят в Барунскую долину.

А с ними носильщики, несколько человек, опередивших основную группу. И вот они уже рассаживаются вокруг кухни, потому что здесь костер и можно получить немного еды из скудных запасов экспедиции.

В это утро казнен второй баран, его мясо запекается в печи, обогревающей оранжевую палатку. Розданы банки с пивом, которое, когда его откроешь, дает такую обильную пену, что драгоценной жидкости почти не остается.

У нас было ровно столько банок с пивом, сколько членов экспедиции.

Одна банка остается неоткрытой.

В то время как приходят все новые группы носильщиков, альпинисты и шерпы поднимаются вверх, к лагерю 5,

28 мая ровно в полдень Лео выходит на связь из лагеря под черными скалами.

Ян лежит в спальном мешке в палатке, разорванной ветром, его зрачки, затуманенные смертью, устремлены в бесконечность.

На плоскую крышу оранжевой палатки ложится снег, ткань не выдерживает его тяжести, и вода течет на столы и кладовку. Все молча смотрят, как в миски с рисом и бараниной, в кофе и чай капает талая вода, и никто не выходит, чтобы стряхнуть тяжелый снег. Палатка трещит, ее остроумная конструкция, несколько раз рушившаяся и вновь поправляемая, разваливается.

Умершего похоронили на месте палатки в лагере 5 под самой восточной из черных башен, на могилу навалили гранитные обломки Макалу и пустые кислородные баллоны.

Оранжевую палатку разберут последней. Поддерживавшие ее металлические трубки будут использованы трояким способом.

Из части трубок Людо, Милан и Чеслав сделают крест и поставят его на гранитной пирамиде над лагерем. Они укрепят здесь чехословацкий флажок и скальным молотком высекут на камне имя Яна.

Из другой части трубок и ткани палатки будут сооружены носилки, на которых четыре носильщика понесут вниз по Барунской долине больного Ивана.

Остаток растащат носильщики и пастухи. Вероятно, такая же судьба ожидает и трубки, из которых сделан крест.

А что станет с красно-сине-белым флажком? Девушки из Седоа разорвут его на веселые ленточки и вплетут их в черные волосы.

Когда впоследствии (прошло уже много времени) мы сидели у микрофона пражского радио и рассказывали об экспедиции Макалу, в студии почти непрерывно звонил телефон. Самым частым вопросом слушателей был:

— Сколько стоит подобная экспедиция?

Тогда у нас не было всех данных и счетов, и мы отвечали:

— Много денег, которые еще нужно подсчитать.

Экспедиция требует массу организационных усилий, которые растают, как дым, много чисто спортивных усилий, которые, может быть, сделают сердца и мышцы альпинистов сильнее.

Экспедиция требует много тяжелого труда. который забудется, и много страданий, которые не будут восприниматься как мучения.

Экспедиция — это много работы, которая доставляла радость, тонны продуктов, которые съели, и тонны альпинистского снаряжения, которые остались на горе, уничтоженные ветром и лавинами, и за которые, возможно, заплатит страховое общество.

Экспедиция — это много разочарований, которые порождают новые мечты.

Мы забыли тогда сказать, что иногда экспедиция стоит жизни. А эту потерю никто не может возместить.

В тот вечер 29 мая быстро стемнело, было холодно. Мы ждали на морене прямо напротив ребра Макалу, на которое ложились темно-синие тучи. Глубоко внизу шумела Барун Кхола, переполнявшаяся к вечеру мутной талой водой. На другом берегу появились Мило, Зденек, Лео и Карел. И две шерпани, несшие последние вещи из лагеря 1. Не найдя места, где реку можно перейти по камням, альпинисты бросили нам веревку, чтобы мы привязали ее к большому валуну и таким образом обезопасили переход через бешеный поток. Медленно переходя реку, шерпани Пхурба Янг Дзи и Анг Пхурба, которую избрали «Мисс Макалу 1973», намочили свои длинные черные юбки, а альпинисты — свои голубовато-серые суконные брюки. Вода доходила им до колен, до пояса, а местами до груди.

Худые как палки, с ввалившимися глазами, они невероятно медленно поднимались по речному откосу, по осыпи, грязному льду и песку морены. Перевалив через гребень морены, они спустились вниз к базовому лагерю.

А я сидел на макушке осыпающейся морены. Сгустились синие сумерки, и темнота уже поглотила розовые и фиолетовые краски зари на вершине Лхоцзе и Эвереста. Обе горы стали темно-синими, закутались в темные синие тучи. Остался только оранжевый флажок на вершине Эвереста, еще освещенный заходящим солнцем. Но Макалу не было видно, ее вершина, возможно подсвеченная бледнеющим закатом и появляющимися звездами, терялась в ледяной мгле, заполнившей просторы Барунской долины.

В базовом лагере пылали костры носильщиков, в них горели остатки бумажной упаковки с экспедиционных ящиков, дерево, принесенное из долины, и сухой прошлогодний помет. Выздоравливающий Анг Темба, напившись чанга, излагал свои мудрые мысли, сидя со скрещенными ногами, как Будда. Шерпы поддакивали, болтали и пили арак, отдающий сивухой. Девушки смеялись. В оранжевую палатку набилось много народу. Наш последний ужин проходил в скромном подсобном помещении кухни. В ней было очень тепло, потому что на полную мощность горела открытая настежь газовая печка.

В этот последний вечер не нужно было экономить топливо.

Великий лама из Седоа пришел со всей своей семьей. Несмотря на то что он был уже стар, у него были густые волнистые черные волосы, заплетенные в косы, на его голове красовалась европейская шляпа, а на теле — чехословацкая фланелевая рубашка. Женщины, обвешанные золотыми и серебряными семейными драгоценностями, разостлали для него в оранжевой палатке на кухне шерстяные покрывала. Выспавшись, он, пока караван еще не отправился в путь, вместе с Зеепой, сирдаром и Ангом Ками, который в одном лице представлял и повара и причетника, отслужил панихиду. Служба состояла из монотонного бормотания и хождения вокруг валуна. Перед камнем Анг Ками положил изюм, немного кофе и риса, два-три кусочка сахара и — не знаю почему — пакетик тмина. Наверное, тот просто попался под руку, когда он шарил в ящике с продуктами, уже упакованными для похода.

Шерпы разожгли костерок, бросили в него пахучие листья рододендрона и, бормоча вместе с Великим ламой, ходили вокруг камня, но никто не обращал на них внимания.

Базра Гурунг всецело занялся прекрасными носильщицами, которых было так много. Мило Нейманн снова сидел за столом со своей учетной книгой, ругаясь с носильщиками. Гонза Червинка помогал ему в особо изысканных выражениях и не лез за словом в карман. Шерпы и альпинисты собирали личные вещи и палатки. Носильщики выжидали, рассчитывая выбрать более легкий и меньший по размеру тюк, более удобный для носки; они кричали и переругивались почти с удовольствием; женщины, с которыми заигрывал Базра, весело смеялись. Альпинисты нервничали из-за того, что все время оставались лишние тюки, отчего момент окончательного расставания с базовым лагерем отдалялся. Носильщиков не хватало, потому что в деревнях в долине Зари наступало время сева. Норбу Лама был сыном Великого ламы, поэтому он сохранял спокойствие и достоинство, стараясь внести организованность в царившую сумятицу и соорудить при этом носилки для больного Ивана.

«Бара сахиб», что значит «большой господин», или руководитель экспедиции, не проявлял большого желания отдаться во власть четырех носильщиков и неудобной конструкций носилок. Последние представляли две длинные металлические трубки от оранжевой палатки, к ним привязывали больного на полотняной ткани.

Уже через несколько часов четыре человека, которым было поручено нести носилки, выбились из сил. Гораздо больше их устроил такой вариант: Ивана посадили в одну из корзин спиной вперед, и носильщики несли его по очереди. Такой способ причинял неудобства и больному и носильщикам, зато давал возможность быстрее двигаться вперед. Рядом с больным все время шел маленький босой мальчик, он нес рюкзак с кислородным аппаратом, чтобы больной иногда мог подышать кислородом. Этот маленький носильщик твердил, что его зовут Тенцинг Шерпа.

По мере того как мы спускались вниз по долине Баруна, нам навстречу по зеленой траве среди цветущих рододендронов поднималась весна. Воздух в волшебной долине был напоен чуть горьковатым ароматом. Теплый дождь, во время которого светило солнце, приветствовал караван, растянувшийся на несколько километров. Блеяли овцы, мычали маленькие низкорослые коровы, черные лохматые яки издавали особые, гортанные звуки. Белоснежные вершины Гималаев сияли в таком ясно-синем небе, что сердце замирало. И ели, мы снова увидели барунские ели, издающие смолистый аромат! Из лопнувших почек на кончиках ветвей появилась молодая светло-зеленая хвоя. Если пожевать ее, на языке остается кисловато-терпкий вкус. Стада овец, коров и яков, козленок, только что покинувший лоно матери среди цветов рододендрона. Страна весны и жизни, страна цветов и терпкого запаха хвои, можжевельника и торфа на зеленых берегах ручьев. Белоснежное густое кислое молоко и синий дым костра, в котором пылают красноватые еловые дрова.

Вот она, барунская весна, полная новорожденных детенышей и бурных вод. Дикая, прекрасная, горькая весна.

Трудно было узнать Тадо Са, где два месяца назад мы разбивали лагерь. Вокруг зеленая трава, которую щиплют животные, и цветы всех оттенков от красного и фиолетового до оранжевого и желтого. Курчавые ветви елей кажутся мягкими от бледной зелени новой хвои.

На расстоянии дня пути перед нами движется авангард каравана, но часть грузов до сих пор остается на месте базового лагеря. С этой минуты путь экспедиции разделяется на массу тропок и дорог. После многих трудностей и приключений, через много дней все члены экспедиции снова увидятся на шоссе у города Уезд-над-Лесами, а еще через день экспедицию почти по-семейному примут в Праге.

Ночью в последний день мая мы лежим в палатках, поставленных на мягкой траве. Кто-то из альпинистов сорвал большой темно-фиолетовый цветок мака и, обнаружив, что ядовито-желтые тычинки не пахнут, бросил его у костра. Воздух пропитан дымом и запахом травы, сыростью и кислородом, но тем не менее по ночам Иван дышит кислородом из баллона, сделанного во Франции; он вдыхает кислород из далекой Европы, где его умеют изготавливать абсолютно чистым, забывая о запахе цветов.

Пройдя сквозь еловую чащу, где коричневый цвет стволов соединялся с зеленью ветвей, мы перешли по шаткому мосту из бревен и прутьев через Барун Кхолу и углубились в лес, где под высокими деревьями цвела кислица. Дорожка вывела нас на широкую поляну, там стояла пастушеская хижина. Она была полна дыма и голых детей, которые делили свое ложе у костра с новорожденными телятами; вокруг бегали черные полуголые пастухи и сливали молоко в деревянные сосуды.

В этом благословенном месте на зеленой траве паслись яки и козы, белые овцы и пятнистые коровы и еще гибриды всех этих животных. По лужайке бежал светлый ручеек и водопадом бросался в бурную реку, гул ее разносился по всей долине, окруженной высокими белыми горами, и смешивался с блеянием ягнят и мычанием коров. Телята сосали молоко, на вершины гор опускались белые облака. Наши усталые ноги остановились на берегу потока; мы, рассевшись на камнях, пили молоко и наблюдали, как доят яков.

Пастух сует руку почти до локтя в пасть яка, чтобы смочить кожу ячьей слюной. Потом, грубо отогнав маленького яка от вымени матери, теплой и влажной от ячьей слюны рукой дергает за соски. Самка думает, что ее сосет теленок, потому что рука пастуха теплая и влажная, как мордочка и язык детеныша, и в подставленную посудину брызжет густое желтоватое молоко.

Я договорился с пастухами, чтобы они продали нам новую корзину, в которой можно нести больного, потому что старая почти развалилась и пребывание на спине носильщика стало для Ивана пыткой. Мы поладили на семи рупиях. Я считал, что это дорого, но все же заплатил, хотя оказалосъ, что корзина нам уже не нужна.

«Вертолет, вертолет!» — кричали шерпы, махая руками и подпрыгивая. Из хижины выбегали голые дети. Самка яка и дояр прервали свою деятельность. Пастух сидел с открытым ртом, потому что нечто серебристое и сверхъестественное с необычным урчанием плыло над долиной.

Мы вытаскивали из тюков оранжевые матрасы, торопливо срывали с себя желтые куртки, крича и махая руками, мы складывали на зеленой траве красно-желтый крест из матрасов и курток, отмечая место для посадки.

Вертолет исчез за еловым лесом и взмыл над крутыми стенами долины вверх по направлению к Макалу.

Что он там искал? Что он там нашел?

Не прошло и двадцати или пятнадцати минут, и над кронами деревьев снова заурчал мотор. Пилот возвратился, увидев, что базовый лагерь покинут. Путь, который мы прошли за два дня, вертолет преодолел за несколько минут.

Пренебрегая нашим аэродромом, с точностью чемпиона мира по прыжкам с парашютом пилот сажает вертолет на маленьком выступе между ручейком и бурными водами Баруна. Из аппарата, мотор которого продолжает работать, выходит наш почтовый скороход Анг Пхурба, приветственно поднимая руки; с другой стороны спускается английский пилот. На нем тщательно отглаженные темные териленовые брюки и белоснежная рубашка с буквами RNAC (Royal Nepal Airlines Corporation) на черно-золотых погонах. В зубах он держит американскую сигарету, его идеально выбритое лицо пахнет одеколоном, которым пользуются настоящие джентльмены.

Помощь пришла. Поздно. Напрасно.

Встреча двадцатого века с десятым продолжается несколько минут. Десятому столетию принадлежат запах помета и испуганное блеяние ягнят, а двадцатому — бензиновые пары и грохот мотора.

Встреча коротка, потому что эти века так далеки друг от друга, что между ними не может быть взаимопонимания.

Отдается несколько распоряжений, определяются задачи, разделяются деньги, и вот ящик с растаявшими финансами экспедиции и два синих рюкзака засунуты в багажное отделение вертолета, как в багажник такси. Потом мы с больным садимся в кабину. Вертолет круто взмывает вверх, и мы видим под собой русло Барун Кхолы, белую ленту пены в темной зелени лесов. Последние взмахи рук, и пастухи снова возвращаются к своим якам, и молоко снова струится в черные сосуды, выдолбленные из целого куска дерева.

Перелетев через восточный гребень долины, поросший лесом, мы делаем большую дугу над сетью каньонов и садимся на рисовом поле у деревни Хатиа. Зденек Виднер в белой тропической рубашке стоит среди толпы полуголых лохматых мужчин, женщин и детей. Лопасти винта продолжают быстро вертеться, пилот наливает бензин из белых пластмассовых канистр, которые он оставил здесь, чтобы облегчить вертолет.

Держащего в руках трезубец Шивы святого человека с дикими глазами, волосы и борода которого никогда не знали ножниц, повалили на землю, чтобы лопасти не задели его, и мы улетаем на запад.

Когда Зденек в своей конторе в Катманду вел переговоры по коротковолновой рации с центрами, занимающимися землемерными работами в Непале, и начинал их словами Wiedner speaking[1], то мы вспоминали «Войну с саламандрами» Карела Чапека: «Hallo, hallo, Chief Salamander speaking»[2]. Зденек отдавал такие короткие распоряжения, что другой ответ, кроме «О’кей, сэр», был невозможен.

Зденек работает в Геодезическом институте в Праге, в Непал он приехал в качестве эксперта UNDP (United Nations Development Program) — программы развития Организации Объединенных Наций. Нашей экспедиции он помогал как земляк землякам и даже немного больше. Потому что его помощь не ограничивалась пирожками, которые испекла для экспедиции его жена Лида в Катманду.

Когда в Катманду стало известно, что нашу экспедицию постигло несчастье и мы просим вертолет, Зденек взял карту и, посоветовавшись с признанным знатоком Гималаев полковником Джеймсом Робертсом, принялся уговаривать пилота, чтобы тот немедленно летел к Макалу.

Пилот отказывался, потому что погода не благоприятствовала полету на небольшой высоте над гималайскими реками и перелету через горные хребты. Он даже не знал, где может располагаться базовый лагерь экспедиции.

Но Зденек не отходил от телефона, держа постоянную связь с аэродромом. Он забронировал место в больнице, обеспечил возможность немедленной операции. В первый же день, когда утром показалось солнце — это произошло 31 мая — и метеорологическая станция на аэродроме предсказала хорошую погоду, вертолет вылетел из Катманду на восток. В Джанипуре он подобрал ожидающего там Анга Пхурбу, а в Хатии, которая находится недалеко от перевала Попти Ла, ведущего в Тибет, оставил Зденека и канистры с бензином. А пилот и Анг Пхурба, который показывал дорогу, полетели к Макалу.

Напрасно. Поздно.

Но все равно вертолет не смог бы взлететь выше 6000 метров, да и оборудован он был как грузовое такси. Условия для спасения раненых в сложной обстановке Гималаев еще очень сильно отличаются от Альп. В кабине пилота — скорее по инструкции, чем по необходимости — висел миниатюрный кислородный аппарат, казавшийся нам игрушкой — такой он был маленький, в углу кабины висела теплая куртка, а маленькая аптечка, очевидно, не соответствовала даже правилам дорожного движения, принятым в Чехословакии.

Урчит мотор, и вертолет едва не задевает кроны деревьев, перелетая через горные хребты. Кабина наполнена запахом лосьона после бритья и еще запахом яков, который въелся в нашу одежду и волосы. Мы летим над долиной Зари, над Седоа, над Бункином. Справа мы видим пик VI, и Чамланг, и тучи, тучи, за которыми скрывается Макалу.

Перед нами как на ладони Эверест над глубоким каньоном реки Дудх Коси, Южное седло и Лхоцзе в ином ракурсе, чем мы видели их с морен над базовым лагерем.

Мы пролетаем одну долину за другой, один горный хребет за другим, приближаемся к кронам деревьев и вновь взмываем над долиной, погружающейся в зеленую тень. Мы перелетаем реки, текущие с севера на юг.

Под нами проносятся зеленеющие рисовые поля, под нами асфальт шоссе бежит на север к границам Тибета и на юг в Лаос. И вот мы видим под собой темную зелень широкой долины Катманду, Боднатх и белую ступу — храм с всевидящими глазами Будды. Вертолет касается бетонной площадки аэродрома.

Катманду, горячий и зеленый Катманду.

31 мая, 10.45.

Мисс Элизабет Хаули из агентства «Рейтер» одета в ярко-красное платье. Эта американка, которая живет в Катманду, связывает с миром и родиной, наверное, все альпинистские экспедиции. Она помогает в получении и отправке почты. Мисс Хаули — сотрудница Эдмунда Хиллари, она собирает средства для строительства школ и медицинских учреждений в краю Соло Кхумбу. Никто из шерп не знает эту женщину, но именно благодаря ей и Хиллари у подножия Эвереста уже есть больница и дети шерпы могут ходить в школу.

И наша экспедиция пользовалась услугами этой деятельной, невероятно усердной и точной женщины. И вот она приветствует нас на аэродроме и высказывает слова сочувствия по поводу несчастья, постигшего экспедицию.

А потом дотошные и назойливые репортеры, больница, рентген, шоколадные медсестры с раскосыми глазами в белых халатах, скроенных наподобие индийского сари и подпоясанных красным, синим или зеленым пояском — в зависимости от выполняемой функции и стажа работы.

Закончилась фантастическая битва. Обычно модное слово «фантастический» звучит преувеличенно. Но в Гималаях оно уместно. Действительность здесь так тесно переплетается с фантазией, что человеку трудно отличить сон и явь. Сон оказывается явью, а реальность превосходит самую смелую фантазию.

Битва, фантастическая битва завершается. Истекло время страданий и лишений, приключений, снов, дружбы. Всего час полета от долины Барун Кхолы, всего час полета из каменистой пустыни, из еловых лесов — и все заканчивается.

Благодаря Зденеку Виднеру в начале экспедиции и сейчас после возвращения мы могли жить в отеле швейцарской организации по техническому развитию Непала. В этом здании древняя непальская культура с удивительным вкусом соединяется с почти пуританскими принципами швейцарского гостеприимства. Отель расположен в квартале Эканта Куна в южном предместье Катманду, называющемся Патан. В старом доме есть атриум, где в саду днем и ночью журчит фонтан. Цветы украшают каждый уголок. Зелень газонов тщательно ухожена. В просто обставленные комнаты с открытой галереи ведут двери, занавешенные вьющимися растениями; утром спящих будят голоса желтоклювых индийских скворцов, начинающих распевать с первыми лучами солнца. Вечером в камине в большом зале пылает огонь, его мерцающий свет озаряет драконов на тибетских коврах и наделяет волшебной силой бронзовые статуэтки из буддийских храмов. Звон серебряного колокольчика оповещает о том, что чай подан. А с террасы во время захода солнца или же после дождя, когда очищается горизонт на севере, за зелеными предгорьями открываются Гималаи.

Виден восьмитысячник Шиша Пангма, находящийся на тибетской территории, Гауризанкар, горный массив Ганеш Гимал, видны бесконечные цепи белых гор.

После долгих дней и ночей без сна я засыпаю на простом ложе, пахнущем старым деревом из тропических лесов. Вокруг меня сразу воцаряется тишина.

Умолкли гул Баруна и мычание стад, песни носильщиков, звуки их ссор и нервозные голоса альпинистов.

Затих мотор вертолета, стихли ночные вздохи Ивана, когда он не мог дышать от боли. Все это теперь так далеко.

Стихло потрескивание рации, включенной на прием.

Стихло. Но я все еще слышу его. И жду.

Не прозвучат ли позывные лагеря 5?

Но утром меня будит щебет черных индийских скворцов, у которых скоро выведутся птенцы.

«Бара сахиб» лежит в тишине больничной палаты и глядит в открытое окно на далекие холмы, поросшие редким лесом, на ярко-зеленые рисовые поля, залитые водой.

А экспедиция двигается дальше. Караван, разделенный днем пути на две группы, преодолевает Барунский перевал и, сопровождаемый муссонными ливнями, спускается к деревням Бункин и Седоа. Носильцики разбегаются, найти новых страшно трудно. Пока Норбу Лама и его помощники уговаривают местных жителей тащить экспедиционные грузы, в лагере разворачивается любопытный натуральный обмен. Майки, махровые полотенца, кальсоны меняют на деревянные маски демонов, долбленая посудина для чанга идет за старые трусы. Пропитанная по́том рубашка переходит с исхудалого тела альпиниста на плечи местного жителя в обмен на бронзовую статуэтку богини Кали или огромный ритуальный барабан. Конечно, барабан из деревни Бункин в пражской квартире выглядит курьезно, но человек никогда не знает, что и когда может ему понадобиться.

Отступление от Макалу замедляется, потому что крестьяне трудятся на маленьких, расположенных на террасах полях, сажая в теплый ил бледно-зеленые ростки риса. Никого не интересует судьба людей, спускающихся с гор, и то, что экспедиционные грузы мокнут под дождем, безразлично обитателям долины Зари.

Выйдя из больницы, Иван поселяется вместе со мной под гостеприимным кровом швейцарцев.

Мы ощущаем непреодолимую усталость, а нам нужно еще так много сделать. Нужно, наняв самолет, лететь в Тумлингтар, чтобы переправить экспедицию в Биратнагар, погрузить ее там на машины, вернуться вместе с шерпами в Катманду, расплатиться с ними, послать по телетайпу сообщения в Прагу и Дели, а главное, испросить финансовую помощь, потому что экспедиция столкнулась с непредвиденными расходами. Нужно организовать транспорт, получить визы и таможенные разрешения, переправить все и всех домой.

Переброска экспедиции из Тумлингтара была назначена на 7 июня. Дождливым утром мы вылетаем с аэродрома в Катманду, пилот берет курс на восток. Перелетев через предгорья Гималаев, машина снижается к месту слияния реки Зари и реки Сун Коси, и мы видим под собой широкую гладь воды, принесенной муссоном. Пилот долго кружит над разлившимися реками, а потом берет курс на север, потому что тучи рассеялись и самолет может на небольшой высоте лететь на север, чтобы приземлиться на размокшем летном поле в Тумлингтаре. К сожалению, в палатках возле белой постройки на аэродроме собралась только часть экспедиции. Другая часть еще шагает по мокрым тропинкам, вечером забирается в мокрые палатки и мокрыми же их собирает по утрам. Альпинисты отрывают от кожи на шее, запястьях и щиколотках раздувшихся пиявок. Тысячи зеленых и черных пиявок, едва различимых в листве, проснулись в джунглях, разбуженные теплым дождем. Привлеченные запахом человеческой кожи, они падают на людей, в поисках крови забираются в мокрые палатки, где спят альпинисты.

Нам не остается ничего другого, как, погрузив часть снаряжения, лететь в Биратнагар и возвращаться еще много раз, потому что отставшие носильщики, шерпы и альпинисты постепенно добираются до аэродрома. Согнувшись под тяжестью груза, они спешат на звук самолета, кружащего над долиной.

И все-таки, когда наступил жаркий и влажный вечер, еще не вся экспедиция собралась на биратнагарском аэродроме. Небольшая часть шагает дальше под руководством сирдара Анга Тембы, машины дожидаются отставших шерпов и остатков снаряжения в Дхаран-Базаре.

Когда основная часть снаряжения погружена на «Татру», тяжелый грузовик с трудом перебирается через разлившиеся реки, направляясь в Катманду. «Авия», дождавшись отставших, отправляется по новому шоссе, ведущему через южный Непал, на запад. Через одни реки перекинуты мосты, через другие нужно переправляться вброд. «Авия» застревает посреди разлившейся реки. Когда Иван в Катманду узнает о вызывающей тревогу судьбе нашей машины, он обращается за помощью в советское посольство, потому что южную трассу шоссе сооружают инженеры и строители из Советского Союза. Сразу же была выслана машина технической помощи, но к этому моменту «Авию» уже вытащил из реки мощный непальский автобус. И вот уже наш грузовик отправляется обратно в Биратнагар, а затем к индийской границе и в Индию.

В тот вечер в Биратнагаре мы в последний раз видели Макалу.

Когда к вечеру прекратился ливень и моментально высох горячий бетон аэродрома, на севере над предгорьями Сивалика открылся необыкновенный вид на Гималаи, озаренные опаловым светом заката.

На востоке — Канченджанга, на севере, над теплыми тучами долины Зари, над духотой низменности, — Макалу, величественная и одинокая гора. На расстоянии в триста километров мы различаем детали западного, французского, ребра, юго-восточного, японского, знакомые очертания чехословацкого.

Горы стоят, жизнь идет дальше.

Смеются женщины и прекрасные непальские девушки с раскосыми глазами, мужчины шлепают босыми ногами по тропе, скользкой от муссонного ливня. Пиявки присасываются к коже их бедер и икр, впиваются в мягкую, нежную кожу под коленями, а они, распевая, несут свой груз дальше.

Жизнь продолжается.

А в городах Европы, Японии и Америки, в перенаселенных неспокойных городах, в задыхающихся городах Запада люди готовят новые экспедиции на высочайшие горы мира, выбирая все более сложные и трудные пути к вершине, все более опасные маршруты.

Вечером шерпы смеются, сидя у костра, пьют соленый чай с молоком яков, болтают с носильщиками бог знает о чем, смех не смолкает до глубокой ночи. Счастливый, беззаботный смех.

Вот и заканчивается история одной из экспедиций в Гималаи. Макалу высится на отведенном ей природой месте, величественная в своем безразличии ко всему, что ниже ее. Флажок на ее вершине развевается по направлению к востоку. Арун, река утренней зари, река, называющаяся Заря, несет свои воды, вздувшиеся от муссонных ливней, река, берущая свое начало в источниках Тибета, шумит в ущелье, прорезающем Гималаи между Макалу и Канченджангой, и исчезает в горячих испарениях юга, чтобы слиться с другими реками и закончить свой путь в водах святого Ганга. А потом раствориться в водах океана.

Но вода из океана испаряется, и муссон несет ее к Гималаям. Река по имени Заря возвращается к своим истокам, как будто она ищет самое себя, как будто она ищет смысл своей бурной жизни.

Ничто не имеет конца.

Мы тщетно дожидаемся ответа на наши запросы, посланные телетайпом в Прагу и Дели. Когда выясняется, что линия Катманду — Дели повреждена, Зденек предоставляет нам возможность воспользоваться телетайпом ООН, и наши сообщения летят кружным путем через Гонконг, космические спутники и Бомбей. Тем не менее когда мы ежедневно приходим в непальский банк, то обнаруживаем, что деньги, так необходимые нам для того, чтобы расплатиться с шерпами и возместить непредвиденные расходы, до сих пор не получены.

В тот же день мы приходим к решению, что мне следует полететь в Дели, чтобы ускорить пересылку денег. Шерпы приходят к нам каждый день, и Ивану, еще слабому после болезни, снятся кошмарные сны, в которых шерпы натачивают кривые непальские мачете.

Летное поле затоплено теплым ливнем, и «Боинг-707» стоит у самого здания аэропорта.

Тихая, приглушенная, бесконечно нежная мелодия звучит из скрытых динамиков, и две самые красивые в мире стюардессы, одетые в голубые блузки и темно-синие тибетские наряды, воздев сложенные руки, приветствуют пассажиров.

«Намастэ» — благословен будь, путник, откуда бы ты ни пришел, благословен будь, куда бы ты ни направлялся, да сопутствует тебе удача на всех твоих тропах.

Благоухают цветы, салон самолета освещен приглушенным светом, а снаружи темно от бесконечного ливня, падающего на бетон взлетной полосы.

Воздушный корабль, полный цветов и музыки, взлетает, набирает высоту и берет курс на индийскую равнину.

Воздушный корабль направляется на запад, и две самые красивые в мире смуглокожие стюардессы разносят ароматный чай в чашечках из белого фарфора. Стюардессы профессионально улыбаются, как все стюардессы в мире, черные волосы одной из них заплетены в косу, а у другой — современная короткая стрижка, но тибетские национальные наряды напоминают одежду монахинь. Их миндалевидные глаза не нуждаются в косметических ухищрениях для придания им модной формы, а перед нежной голубизной их век все достижения фирмы «Диор» покажутся чепухой.

Две самые красивые стюардессы мира разносят чай, пахнущий розами.

Воздушный корабль плывет между землей и Вселенной, шум моторов почти не слышен, потому что самолет опережает звук. А мы убегаем от собственной мечты, оставляя за спиной Гималаи, Макалу, юго-западное ребро, лагерь 5, оставляя за спиной часть самих себя.

Самолет погружается в горячее марево над индийской равниной, пронизанное черной пылью. И вот к нам приближается выжженная земля северной Индии.

Утром мы с Яном Калводой, управляющим Чехословацкого торгового банка и отцом нашего геолога, делаем все необходимое для того, чтобы индийские рупии в тот же день были переведены Ивану в Катманду. Ян и его супруга предоставили в распоряжение чехословацкой экспедиции свою виллу, где нас ждал сон в прохладных комнатах, освежающий душ и утоление жажды. У альпинистов никогда нет лишних денег, и они всегда с благодарностью встречают любое гостеприимство, не говоря уже о таком чудесном приеме, который выпал на нашу долю в феврале, когда экспедиция прибыла в Дели, и который нас ждет теперь после возвращения. Альпинисты рады бесконечной череде бутылок с охлажденной содовой, бананам и арбузам, помидорам, творениям повара-индийца, подающего нам чешские блюда. Мы рады такому само собой разумеющемуся гостеприимству, за которое не ждут благодарности.

Наконец первый дождь проливается на район Дели, где живет Ян Калвода с супругой. После горячих песчаных и пыльных бурь благодатный муссон приходит в Дели. В этот день вечером мы вылетаем в Бомбей. А оттуда в Прагу.

Ветер гонит с побережья армии туч, белое пенистое кружево прибоя отделяет море от суши в темноте внезапно наступившей тропической ночи. Внизу знакомый порт, на рейде видны огни стоящих на якоре судов. Под нами город с его кипучей жизнью. По улицам несутся мутные коричневатые потоки, вода, принесенная июньским муссоном, достигает людям до колен, колеса автомобилей погружаются в нее целиком. Бурные потоки выгоняют бедняков из подвалов. Горячий ветер прилепляет рубашку к телу и пропитывает волосы запахом моря.

Самолет снижается, касаясь верхушек пальм, согнутых порывами муссона.

А Макалу где-то далеко.

Стократ повтори это имя, и ты поймешь, что это сон, несбывшийся сон, который для всех, кто стремился достигнуть вершины по новому пути, станет непритупляющейся болью.

Но жизнь продолжается. В порту, в городе, на аэродроме, где люди дожидаются своих самолетов, о направлении которых сообщает хриплый репродуктор, как будто выкликает названия станций на вокзале: Токио, Манила, Бангкок, Лондон, Прага.

Жизнь продолжается, и все-таки в нас что-то кончается.

Аэродром в Рузыне свеж, как июньское утро; сидящие в автобусе люди держат в руках букеты полевых маков и веточки цветущей липы, запах которой — запах родины — наполняет автобус и смешивается с бензиновыми парами.

Тем временем грузовики с альпинистами, взгляды которых устремлены на запад, едут днем и ночью. Урчат моторы, пахнет бензином, мужчины возвращаются домой.

Катманду, Покхара, границы Индии, Дели, границы Пакистана, Исламабад, границы Афганистана, границы Ирана, Анкара и Стамбул, границы Болгарии, Югославии, Венгрии, границы родины.

Поломка коробки передач в Катманду, авария, случившаяся с «Авией» в Индии, раненые и искореженный автомобиль, поломка коробки передач в Тегеране.

Границы, границы...

И на каждой границе что-то начинается и что-то кончается, а горы возвышаются на прежнем месте, и облачный флажок над Макалу развевается в направлении на восток.

16 июня 1973 года, ясный летний день. Чудесный день после ночной грозы, которая очистила воздух над Прагой, и город кажется маленьким, за группами белых панельных зданий видна зеленая равнина с темными полосами лесов и синими горами вдали, хотя это всего-навсего округлые холмы и конусы Средне-Чешского горного массива.

Мы ждем «Татру» на шоссе. Мы — это альпинисты, ученые, кинематографисты, жены и дети. Дождавшись «Татры», отправляемся в Прагу. На окраине города сворачиваем и спускаемся к Влтаве, на мосту Мишо говорит:

— Смотри-ка, у вас в Праге такая же пристань, как у нас в Братиславе, на Дунае.

Ясный летний вечер, какие не часто бывают в пражской котловине; мы едем дальше, через весь город, на склад в Страгове.

Когда мы проезжаем пивную «У казармы», Гонза замечает:

— А не выпить ли нам пива?

И мы делаем остановку. Пивная заполнена рослыми, крупными людьми, так непохожими на стройных гималайских носильщиков.

Мы едим сардельки с луком и пахучим темным хлебом. Официантка, фигура которой отличается разительным сходством с формами богини Юноны, отмечает количество выпитого нами пива на подставках под кружки, вытаскивая чернильный карандаш из-за уха, прячущегося под взбитыми крашеными волосами.

Мы сидим вместе с Гонзой, Лео, Мишо, Чеславом, Людо и Карелом, Зденеком, Иваном и Йожо, вдыхая аромат хлеба и наслаждаясь сардельками с луком и уксусом. Мы сидим вместе с операторами Филипом и Петром, зоологом Миланом и геологом Яном и пьем смиховское десятиградусное пиво, перекидываясь замечаниями о том, что хлеб чудесно пахнет, что сардельки отличные, что горьковатое пиво услаждает наши глотки и скользит по пищеводу. Что-то кончается и начинается новое. Ведь мы сидим в пражской пивной, куда ходят пенсионеры и рабочие, студенты из общежитий на Страгове и солдаты из погоржелецких казарм.

С нами сидят жены и дети альпинистов. Малыши, глядя на то, с каким аппетитом едят исхудавшие, заросшие, покрытые дорожной пылью мужчины, без уговоров уплетают гуляш и слушают разговоры взрослых.

Мы сидим в пивной и говорим о том, что будем делать завтра, послезавтра, на следующей неделе. О том, что как-нибудь соберемся у Гонзы на даче, навестим Ивана и его Горную службу, приедем к Лео.

Мы говорим о том, что на эту горку, раз уж ребро обработано, нужно подняться, что восхождение нужно довести до конца.

Наша «Татра», наш верный грузовик, постаревший, покрытый пылью 23000 километров дороги, тихо стоит у входа в пивную, потому что машина, наверное, устала еще больше, чем мы.

И вот мы расплачиваемся с официанткой в белом фартучке, отдавая так мало за полученное нами удовольствие, и выходим на воздух, пахнущий бензином и свежескошенной травой в парках. Девушки ходят по вечерней Праге в летних платьях.

И никто уже не говорит о том, что мы — прямо с Гималаев.