Восхождение на Макалу

Книга вторая Великая ночь Шивы Перевод Н. Аросьевой

Когда идти вброд по ледяной воде Баруна стало невмоготу, мы вышли на каменистый берег, раскаленный сиянием пятитысячной высоты. Сидим на камнях, то и дело опуская ноги в воды реки, берущей начало в ледниках на границе с Тибетом, и эти грозные громады гор, с их утесами и льдами, с лавинами, устремляющимися вниз, эти земные недра, вырвавшиеся вверх к солнцу, в космос, в бесконечность, — все это вырастает перед нами прямо из весенней реки, и звон ее вод, трепетный, как крылья бабочек, стоит над непрерывно меняющейся речной гладью и над древними выветрившимися отложениями долины.

Над снежными пиками Гималаев закипали ослепительно белые облака, а глубокая синева неба на этих высотах вызывала чувство радости, печали и ностальгии. Воды Барун Кхолы, мерцая зеленовато-серыми тенями и неясной, смазанной игрой света, давали отдых глазам и душе. Ибо и глаза и душа все еще были сожжены солнцем высот, зноем льда, однообразием снежной белизны и горечью усталости. В тот день вместе с муссоном пришла весна, было тепло, и мы голышом искупались в бегучих барунских водах, потом согрели ноги на белом берегу; надели альпинистские штаны и изодранные выгоревшие рубахи на тела, истощенные недостатком уже не только жиров, но и белков, на исхудавшие тела, кожа которых сморщилась да такой и оставалась, потому что ткани были почти обезвожены.

Настала пора уходить из Барунской долины. На крутых склонах Макалу покинуты, свернуты промежуточные лагеря, и альпинисты добрались до базового лагеря хоть и целыми, но изрядно обмороженными, больными и усталыми. Усталыми до полного безразличия ко всему. Усталость эта перебарывала все: грусть, радость и страстное желание скорее вниз, домой.

Итак, мы натянули одежду на наши аскетические тела, мокрые от сине-зеленой слюдяной воды ледниковой реки, и, обессилев от купания в ледяной воде и солнечного тепла, потащились берегом, занесенным песком и камнями, к базовому лагерю.

Бабочки в эту пору уже залетали сюда.

24 мая 1976 года в 16.30 по местному времени чехословацкая альпинистская экспедиция «Гималаи-76» достигла вершины Макалу. На вершину взошли Милан Кришшак, Карел Шуберт и один член испанско-каталонской экспедиции, поднимавшейся по юго-восточному гребню. На этот раз чехословацкая экспедиция довершила восхождение по юго-западному ребру, прерванное в 1973 году из-за трагического случая с Яном Коуницким.

Головной отряд выехал из Чехословакии 20 января 1976 года на двух грузовиках «Татра-148», а большинство альпинистов вылетели в середине февраля в Непал через Индию. На следующий день после отъезда из Праги один из грузовиков потерпел аварию. В Братиславе его отремонтировали в рекордно короткое время, и машины продолжили свой путь на восток. 2 марта в полночь первая «Татра» добралась до Катманду, тогда как вторая направилась в восточный Непал, на аэродром в Биратнагар. 5 марта начались переброски по воздуху в Тумлингтар, и уже на другой день наша группа разбила лагерь за городом Кхандбари. 20 марта мы достигли базового лагеря. Он был поставлен на том же месте, что и в 1973 году, — на высоте 4850 метров над уровнем моря. 22 марта был поставлен лагерь 1 (5850 метров), 27 марта — лагерь 2 (6200 метров), 2 апреля — лагерь 3 (6700 метров), 19 апреля — лагерь 4 (7300 метров), 26 апреля — лагерь 5 (7830 метров). А 4 мая альшинисты Сильвио Талло и Владимир Петрик достигли южной вершины Макалу (8010 метров). В последующие дни на южную вершину поднялись четырнадцать членов экспедиции — десять чехословаков и четыре шерпы. 12 мая на юго-восточном гребне Макалу был поставлен лагерь 6 на высоте 8000 метров, а 23 мая он был перенесен на седловину под гребнем вершины (около 7900 метров). Подход к ней и особенно строительство высокогорных лагерей и прокладка маршрута восхождения производились в крайне неблагоприятных атмосферных условиях. Нас сопровождали суровые морозы, ураганы, метели, болезни и обморожения.

Одновременно с нашей в Барунской долине работала испанская экспедиция, которой также было дано разрешение на восхождение.

Поскольку объективные условия возвращения чехословацкой экспедиции были тяжелыми, да и восходители после восхождения обычно бывают чрезвычайно изнурены, мы договорились с испанцами, что наш штурмовой отряд будет спускаться более легким, коротким и безопасным путем вдоль юго-восточного гребня, на котором работала испанская группа. Взамен член испанской экспедиции, назначенный для штурма, использует установленный нами лагерь 6 и примет участие в последнем штурме совместно с чехословацкими восходителями.

Штурмовой отряд — три чехословака и один испанец — начал последний этап восхождения из лагеря 6 в 5.00 24 мая. Вершинную стену Макалу высотой почти в пятьсот метров преодолели с первой попытки справа от гребня; обеспечили путь в двести восемьдесят метров страховочными веревками. На высоте почти 8300 метров, там, где юго-восточный гребень сходится с западным, «французским», достигли места их соединения. Место это, длиной около сорока метров, — технически самый трудный участок, и альпинисты использовали страховочные веревки, оставленные здесь японской (1970 год), французской (1971 год) и югославской (1975) экспедициями. Затем последовал самый легкий, но довольно длинный участок снежного купола, которым оканчивается вершина Макалу. Восходители поднялись на нее в следующем порядке: Милан Кришшак, испанец Хорди Кампруби и Карел Шуберт; последний отстал и достиг вершины лишь в 16.50. Еще один член чехословацкого штурмового отряда, Михал Оролин, возвратился из-за недомогания, не дойдя до вершины около ста метров. Все альпинисты во время восхождения пользовались кислородными баллонами.

Вскоре после 17.00 местного времени начали спуск в такой очередности: Кришшак, Кампруби, Шуберт. При спуске пришлось увеличить дистанцию между восходителями. Карел Шуберт задержался на упомянутом технически труднопроходимом месте, не успел прийти в лагерь 6 до сумерек и вынужден был провести ночь на ребре. Остальные спустились в лагерь, где их ожидал Михал Оролин; они кричали, звали Шуберта и ночью и сразу после рассвета, когда с трудом уловили невразумительный ответ Карела. С 9.00 25 мая он перестал откликаться.

Штурмовой отряд уже третью ночь проводил на высоте восьми тысяч и более метров; силы восходителей были истощены, и подниматься снова на 8300 метров на поиски пропавшего они оказались не в состоянии. Поэтому 25 мая в 10.15 руководство экспедиции отозвало штурмовой отряд из лагеря 6. Одновременно по «испанской трассе» вышел спасательный отряд в составе всех способных к восхождению чехословацких альпинистов и врача. 26 мая Леопольд Паленичек поднялся по этому пути до высоты почти 7800 метров, исследовал вершинную стену, но не обнаружил ни Шуберта, ни признаков его пребывания. В тот же день в 11.00 спасательная операция была свернута из-за полного истощения спасателей и ухудшавшегося состояния Оролина, вынужденного оставаться в испанском лагере 5. После спуска в базовый лагерь Михал был доставлен вертолетом в Катманду, а оттуда незамедлительно самолетом в Чехословакию, в специальную больницу.

В обратный путь экспедиция вышла 30 мая. Под муссонными ливнями одолела Барунский перевал, реку Арун и 6 июня пробилась к аэродрому в Тумлингтаре. Оттуда одна группа вылетела прямо в Катманду, а другая отправилась на аэродром в Биратнагар. Полеты были затруднены из-за муссонных дождей. 18 июня отряд пустился в обратную дорогу и 8 июля в 16.30 был встречен на пограничном пункте в Русовцах. Днем позже в 14.00 экспедиция добралась до Староместской площади в Праге.

Экспедицию готовил организационный комитет во главе с заместителем председателя ЦК телевидения ЧССР Рудольфом Душеком.

Членами экспедиции были: Зденек Брабец, Ян Червинка, Франтишек Достал, Иван Фиала, Иван Галфи, Лео Хладек, Милан Кришшак, Милослав Нейманн, Игорь Новак, Владимир Ондруш, Михал Оролин, Леопольд Паленичек, Мирослав Пельц, Владимир Петрик, Йозеф Псотка, Карел Шуберт, Сильвио Талло, Яромир Вольф.

Шерпы, работавшие в базовом лагере, и почтальоны: Кришна Бахадур, Лхакпа Дордже, Лхакпа Гелбу, Анг Гиалтсен, Карма Гиалтсен, Мингма, Цзеринг Намиал, Анг Пхурба, Анг Ринсин, Анг Темба, Дава Цзеринг.

В качестве офицера связи к экспедиции был прикомандирован субинспектор полиции Виджай Радж Бхатта.

К началу восхождения в экспедиции было 300 носильщиков, при возвращении — 75.

Во всех вопросах экспедиции помогал Зденек Виднер из Чешского управления геодезии и картографии в Праге, который уже седьмой год работал в Непале в качестве эксперта Организации Объединенных Наций.

Таковы фактические данные о чехословацкой альпинистской экспедиции «Гималаи-76», составляющие эпизоды, описание которых следует.

Эпизоды эти, в сущности, неинтересны, ибо наша экспедиция во всем сходна с другими пытающимися покорить высочайшие вершины. Трудности с транспортом, с самим восхождением, со строительством базового и промежуточных лагерей, мороз, ураганные ветры, снег, лед, солнечный зной и бесконечная вереница дней в разреженном воздухе высот. Обратный поход под муссонными ливнями, опять сложности с самолетами, полет на вертолете, радиопередачи на коротких волнах и дорога назад через Индию и Пакистан в изнуряющей жаре, дорога домой, ибо всё начинается и все кончается дома, пока существует в жизни какой-то порядок и какой-то смысл. Время между отъездом и возвращением может быть заполнено пустотой, грустью и радостью, полной самоотречения тяжелейшей работой; за это время вы можете испытать и боль, и апатию, и горе, но и нечто такое, что мы называем счастьем. Все это было у нас до и после тех нескольких мгновений, когда на высоте 8475- метров над уровнем моря в усиливающемся западном ветре, дующем с Эвереста, затрепетал флаг ЧССР, прикрепленный к древку, воткнутому в последние фирновые сугробы вершины.

На первый взгляд история этой экспедиции кажется похожей на экспедицию 1973 года. Потому что одни и те же люди решали одни и те же задачи, делали те же ошибки, те же промахи, совершали те же подвиги. И тем не менее не все было одинаковым. Мы стали на три года старше, мы — европейцы, шерпы, носильщики. И Макалу стала на три года старше; правда, для горообразования это время исчезающе малое, и все же что-то изменилось и здесь. Со времен, когда геоморфологические силы сформировали великолепные грани Макалу, она миллионы лет не привлекала к себе внимания людей. И только в 1955 году на ее вершину поднялись первые восходители. С того времени на Макалу предпринимались многочисленные экспедиции. Лишь некоторые из них завершились успешно. Чехословацкая экспедиция 1976 года стала пятой из удачных.

И гора изменилась: ее грани, склоны, хребты — люди оставили здесь свои следы: крючья, веревки, палатки и порванные спальные мешки, жестяные коробки из-под газовых плиток, частицу своей судьбы, осколки счастья — и своих товарищей.

Изменилась и прекрасная страна Непал. В Катманду троллейбусы ходят по асфальтированным улицам, длинноволосые молодые люди щеголяют в широких брюках, на улицах горит неон, запрещен гашиш, поубавилось хиппи, а вот туристов, альпинистов и автомобилей стало заметно больше; движение автомобилей регулируется автоматическими светофорами. И люди стали другими — они прокладывают шоссе и горные тропы, строят мосты и гидроэлектростанции, расширяют сеть авиалиний и радуются росту производства мяса, риса и молока.

Но для тех, кто держит путь в горы, дорога в долину Баруна всегда неизменна. Великолепным и волнующим остается паломничество к самой высокой точке мира, паломничество к бесконечности земли и к высотам, где начинается царство космоса. По крайней мере, так было для нас, прошедших когда-то по долине реки Заря.

Итак, мы возвращаемся к местам, которые остались в безвозвратном прошлом, и к событиям, значившим так много для славы нашего флага, бесконечно много для каждого из нас.

В то время как в прекрасном городе Праге стоит непривычная для этой поры жара, на отрогах Макалу завывает южный ветер и пурга сменяется пургой. В Барунской долине льют беспрерывные ливни, пасутся стада, а Барун Кхола, вздутая муссоном, бурлит на своих порогах, и над ее каньоном поднимается туман из водяных брызг. А мы разматываем историю из волоконцев событий, воспоминаний, печали, тоски по родине и из тончайших паутинок радости, в которой застревают разные мошки и прах будней.

Площадь в Патане напоминает площадь святого Марка в Венеции. Львы на высоких колоннах, храмы, пагоды, дома с великолепными, изящно вырезанными окнами, соборные колокола, которые звенят от порывов ветра, пришедшего с востока от снегов Лангтанга и Гауризанкара. В святая святых храмов сидит золотой Будда с большим алмазом во лбу, разносится благовоние от жертвенных палочек, и дети бегают по священным местам, как по игровой площадке. Туристам с Запада приходится снимать обувь и в нейлоновых носках топать по холодным каменным плитам, загаженным красными плевками бетеля, увядшими лепестками цветов и следами крыс. Звонят колокола, слышны резкие звуки дудок, на носилках несут ламу — он благословляет верующих буддистов, а индуисты в это время продают свои поделки, снижая цену за скверную копию Будды с пятидесяти до пяти рупий.

По улицам шествуют свадьбы, и им все равно, дышат ли они воздухом Гималаев или венецианских лагун; их шествие сопровождает музыка; она похожа на упражнения диксиленда и опусы духового оркестра да еще украшена четвертьтоновыми гаммами Азии.

Тут можно купить самые разные сувениры: от непальских мачете «кукри» до серебряных колокольчиков лам; торговля сотрясает город Патан, а старая деревянная архитектура погибает. Стирается резьба консолей, осыпается краска с барельефов, изображающих эротические сцены, рушится кирпичная кладка, черепицу крыш разъедают время, муссоны и трава, и ничто их не спасет, даже гирлянды разноцветных ламп, зажженных в честь коронации.

За повышенные удои яков! За повышенную выработку кислого молока! Это праздник демократии, и на огромной площади в центре Катманду вершится великое торжество. Аллегорические повозки с Эвереста из ваты с черным яком и диаграммами, показывающими рост производства молока яков, проходят перед королем и правительством. Другие везут графики роста производства электроэнергии в киловатт-часах, за ними шагают ламы с барабанами и дудками, далее ученики иезуитских школ, шествие замыкает королевская конница с алыми султанами, пиками и красно-черными флажками. Праздник на зеленой лужайке напоминает Первое мая у подножия Гималаев, и белые вершины гор молча любуются этим торжеством.

Высокий мужчина в широкополой почти ковбойской, коричневой шляпе, с черной косой, закрученной в пучок, как у древнегреческих богинь, опаленный солнцем тибетских высот, — это Король Мустангов. Поверх современной одежды из отличной английской ткани он обмотан зеленой тогой, на шее у него тяжелая золотая цепь, а из-под тоги и брюк выглядывают ботинки, похожие на утиные носы, — пожалуй, итальянского производства.

Он долго шел пешком, ехал верхом на коне, пока не сел наконец в самолет и не прилетел сюда, в Катманду, чтобы поздравить короля Непала с созидательными успехами страны.

В лавине церемониальных серых и черных пиджаков сановников королевского двора и королевской семьи, в море экзотики одежда Короля Мустангов кажется еще экзотичнее. Потому что он остается королем даже перед королем Непала, и в кармане пиджака великолепного покроя, под тогой, лежит у него кольт марки Смит-Вессон.

И взирают на улицы Катманду белые вершины Гималаев и зеленые холмы предгорий, а сияние ледников освещает столы банков, где туристы и альпинисты меняют чеки, фунты и доллары.

Мы берегли как зеницу ока целый ящик рупий, целый ящик всевозможных банкнот, новых и грязных, склеенных и порванных, отправляющихся в дорогу под Макалу, где они перейдут в руки носильщиков и носильщиц, когда в базовом лагере будет производиться выплата денег.

Цены повышаются, и эротические фигурки из бронзы и латуни стали на 100 процентов дороже. Между индуистскими пагодами и храмами натянуты транспаранты, пропагандирующие непальскую лотерею; репродукторы тоже заманивают прохожих.

И в этот праздник демократии длинная посадочная полоса аэродрома принимает самолеты авиакомпаний многих стран. А с холмов над долиной Катманду и долиной реки Багмати поднимаются то ли испарения, то ли смог — ведь автомобилей стало раз в пять больше и движение на местном аэродроме такое же, как в пражском аэропорту.

Чего только не кроется под понятием «туризм»! И знаменитый маршрут в Прчице, и поездка по путевкам «Чедока» в Югославию, и пребывание богатых американцев в японском отеле у подножия Эвереста, в каждый номер которого подведен кислород. Вы слышите слова гида, который за бакшиш навязчиво показывает вам все подряд, успевай только голову поворачивать да следить за движениями его руки.

Боднатх — древнее место паломничества последователей Будды. Узнав, что Катманду посетил великий лама из Сиккима, нас разобрало любопытство. Мы смешались с толпой шерп, шерпских женщин и детей; знакомый запах нарядов, сотканных из ячьей и овечьей шерсти, запах пастухов, пастушьих шалашей и хижин, запах пота, гор и костров приводил нас в какое-то волнение. Мы затерялись в океане черных голов, заплетенных кос и алых монашеских ряс, в толпе верующих, что переливалась, как черно-синее море. Полицейские в английских безрукавках цвета хаки и красных беретах лишь с помощью бамбуковых палок поддерживают порядок и по одному впускают к великому ламе. Тот кладет руку на головы верующих, черные копны шерпских и тибетских голов; но нам предпочтение, ибо хотя мы и неверующие, а вдруг да станем ими; поэтому нас встречают ласковая улыбка, аромат зажженных жертвенных палочек, звуки труб, раковин и дудок и всепонимающие глаза ламы. Одни монахи в коричнево-алых тогах, с обритыми головами, держат пучки зажженных палочек, источающих тяжелый запах и синие струи дыма, другие извлекают резкие металлические звуки из длинных труб: слышен завораживающий минорный звук раковины, приказывающий склонить голову, которую тронула рука ламы.

Неверующему может показаться, что великий лама ласково одного за другим награждает легкими подзатыльниками, в то время как монах наливает на сложенные для приветствия руки из латунного чеканного кувшинчика ароматную красную жидкость, которой верующие смачивают себе волосы и лоб. Повсюду шум и крики полицейских и лам более низкого ранга, благословленных любезными устроителями торжества, суматоха и смех верующих, гортанные звуки тибетского языка, шерпский говор, тут и там слышен английский или немецкий язык псевдоверующих в джинсах или одеяниях монашек; голландские или немецкие девушки, чьи бледные европейские лица, угреватые от избытка животных белков и жиров, сильнее опалены весенним солнцем долины Катманду, чем взглядом божьим.

Получив подзатыльник, я оглянулся и поймал взгляд ламы, заговорщически подмигивающий Зденеку, идущему вслед за мной, благодарный взгляд, говорящий: «Мы-то ведь знаем все, мистер Виднер, не так ли?»

Киртипур — город на холме, к нему ведет лестница, еще одна лестница, потом крутая каменная тропинка, вымощенная рабами. Ткачихи и женщины, дробящие жареный рис, работают еще тем же методом, что и тысячу лет назад. У дверей храма богини Кали и бога Вишну матери кормят грудью младенцев, заботясь больше о делах земных, чем божьих. Вера приходит в упадок, и вокруг Будды дети со звоном гоняют обручи, шелудивые, облезлые псы валяются у ступеней храма, и вонь всевозможных оттенков поднимается с жертвенных кострищ. С самой высокой точки открывается красивый вид на зеленые поля вдоль берегов Багмати, и на взгорье Сваямбунатх, и на весь широко раскинувшийся город Катманду, кирпичный и черепичный, на белые современные отели, стадионы, магазины, банки и дворцы, выросшие возле храмов, и на новые магистрали, выбегающие из города на восток и на запад. Но пролетарии Киртипура, Бхадгаона и Патана до сих пор не ведают о том, что они нищие.

Изображения Макалу есть на красивых непальских марках, его можно увидеть на бумажных скатерках столов, накрытых по-европейски в зале одноименного отеля; на бутылках непальского пива красуется великолепная наклейка с белыми пиками Гималаев, и туристское агентство предлагает экскурсию в базовый лагерь у подножия Макалу. Предлагает и экскурсию в базовый лагерь под Эверестом, и кажется, альпинистов скоро будут показывать туристам, как диких зверей, ибо проспект гласит буквально:

«Если вам посчастливится и вы выберете подходящее время, то получите возможность разделить в базовом лагере жизнь тех, кто восходит на Эверест...»

Те, кто читал об экспедиции 1973 года, быть может, будет искать в этой книге продолжение. Но это не продолжение и не повторение, ибо ничто и никогда не повторяется, и каждое новое человеческое деяние имеет новые причины и новые следствия. Ведь их творит сама жизнь, и она, великолепная своими бесконечными переменами, готовит предпосылки для других дел, других ситуаций, для неповторимого восприятия мира, природы — равно как и для поступков людей при всей их малости и бесконечном благородстве.

Когда возвратишься из тех краев и проснешься утром, разбуженный шумом пражских автобусов, трамваев и автомобилей вместо перезвона храмовых колокольчиков и пения тибетских монахов, когда вместо запаха шерпского костра проникает в ноздри вонь отработанного бензина, масла и нефти, — ты долго еще не в состоянии будешь осознать, что все, заполнявшее тебя в течение пяти-шести месяцев там, на востоке, ушло безвозвратно. Просыпаешься в пражской квартире и спросонок стараешься вспомнить, в котором из походных лагерей стоит сейчас твоя палатка, какие долины, горные хребты и перевалы придется одолевать сегодня. И потом, уже без особой радости, понимаешь, что преодолевать-то тебе придется вовсе не коварные трещины в ледниках, занесенных снегом, не бесконечные подъемы, не дикое течение Баруна и шаткие мостки через реку Арун, а тысячи мелких препятствий, уготованных каждодневной жизнью в комфорте, пресыщенности и напряженности цивилизации.

Почему люди Запада — безразлично, реальный это географический запад или Запад, к которому относится и такая развитая восточная страна, как Япония, — почему люди из богатых, пресыщенных и противоречивых цивилизаций убегают в «рай» крайней нищеты, нужды и антигигиены? Пожалуй, потому, что здесь еще можно изведать чувство покоя и радости от таких, казалось бы, самых простых вещей, как полная миска риса или красный цветок рододендрона в черных волосах девушек.

А может, эти люди из тех дурачков, что похитрее умников? Которым нет милее звука, чем стук молотка, вбивающего крюк в трещину гранита, и которым нигде не выспаться лучше, чем на камнях морены Барунского ледника, в трясинах пихтового девственного леса или на снегу, утоптанном альпинистскими ботинками? Они, видно, знают какой-то секрет, и хотя их куртки подбиты очищенным на фабриках пухом, кажется, будто пух этот выщипан у диких гусей.

Стало быть, нам ничего не остается, как начать там, где мы закончили.

Итак, уплатив молодой официантке, что ста́тью своей удивительно напоминала античную богиню Юнону, непостижимо низкую цену за все удовольствия, полученные в пивной «У казармы», мы через Страгов поехали на склад и распаковали там все, что осталось от экспедиции на Макалу 1973 года.

Всего этого оказалось очень мало. Палатки заплесневели и еще хранили муссонную влажность; альпинистское снаряжение, веревки и спальные мешки уложены отнюдь не теми способами, которые мы описали в соответствующей главе книги «Река по имени Заря». Рации, несколько поломанных зонтов и побитые личные ящики, где от ревнивых взглядов были спрятаны сокровища Востока и немножко разреженного воздуха Барунской долины. Некоторые ящики, пережившие катастрофу при перелете в Индию, были совсем разбиты, их содержимое проткнуто ледорубами и лыжными палками или защемлено деформированным алюминием так, что невозможно было его вынуть, разве что с помощью долота, лома, молотка и клещей.

Все это, однако, не оказало никакого влияния на течение Влтавы и Вага, а тем более реки Арун, которую мы окрестили «Зарей». Это было поэтическое название, и сегодня нам кажется, что оно не соответствует твердому звуку «Арун», необузданному течению арунских вод — и неумолимой участи реки и человеческих судеб.

— Как интересно, как удивительно, что мы встретились здесь, в Пашупатинатхе, на священных берегах Багмати!

28 февраля. В Катманду и в Пашупатинатх сходятся и съезжаются паломники со всех уголков индийского субконтинента и из всех районов Непала. Согласно древней религии, в ночь на 28 февраля бог Шива взял в жены Парвати, дочь Гималаев. Непальская Великая ночь Шивы — самый священный праздник индуизма. В этот день происходят на редкость бесхитростные обряды, не имеющие ничего общего с отлично отработанной католической литургией. Да и вообще индуизм не имеет ничего общего с совершенной организацией западных религий.

Дамы, на чьих волосах, вымытых европейскими или японскими шампунями, оседает дым гхатов, чьи европейские носы, слишком крупные в сравнении с непальскими, раздражены запахом паленого мяса (эти запахи возбуждают в них снобистское чувство тщеты), подают друг другу ухоженные руки и при встрече произносят вышеприведенную фразу, похожую на некое светское заклинание.

Звон струн, пение флейт, гром барабанов, а язык большого колокола на храме Шивы бьет раз, два раза, удары падают непрерывно, в интервалах, почти регулярных, оживает мертвый металл. Вот доказательство жизнеспособности материи, ибо металл так благороден, что звук его разносится далеко и громко, трепетным звоном проникает в мозг всех паломников.

Колокол — один из самых прекрасных музыкальных инструментов, колокол возвещает жизнь, ее бесконечность и недолговечность, потому он так повелительно и звучит с храма Шивы и потому звучат со всех храмов и пагод колокола и колокольчики и языки их, прикрытые плоским железным листом, дрожат от малейшего дуновения предмуссонного ветерка.

Пора подготовки! В Катманду съезжаются квартирьеры экспедиций со всего света. Приехал полковник Стретер — руководитель британо-непальской экспедиции «Эверест-1976». Председателем организационного комитета этой экспедиции был не кто иной, как легендарный сэр Джон Хант, когда-то рыжеватый, а ныне седовласый, но с неизменным чубом солдат ее величества королевы Елизаветы II. Прибыла японская группа на Лхоцзе под руководством Акиры Миязавы, которая попыталась завершить восхождение по юго-восточной стене этого восьмитысячника, уже несколько лет сопротивляющегося усилиям японских альпинистов. Здесь и итальянская экспедиция на Дхаулагири, и еще одна японская — в западный Непал, и корейская — на Манаслу, и западногерманская — на Аннапурну, и опять японская — на Жанну и наконец испанская группа — на Макалу.

Авангард чехословацкой экспедиции на Макалу — руководитель Иван Галфи и его заместитель д-р Яромир Вольф — прибыл одним из первых. Они помнят успешный поход югославских альпинистов на южную стену Макалу после муссонных дождей в 1975 году, когда югославы под началом Алеша Кунавера прошли по южной стене Макалу и достигли вершины всего за тридцать пять дней после постройки базового лагеря. Быстротой отмечены все действия альпинистов; следовательно, план восхождения юго-западным ребром Макалу предполагает ранний уход в горы, строительство базового лагеря хотя бы к середине марта и покорение вершины в первой половине мая, ибо тогда будет обеспечено быстрое возвращение экспедиции по предгорью Гималаев еще до летних муссонов.

Все началось 11 апреля 1975 года, когда Пражский почтамт вручил телеграмму такого содержания: «Макалу, весна 1976, Чехословакия. План одобрен. Виднер».

Пора утверждения проекта экспедиции, пора подготовки к походу завершилась в конце года; и вот сегодня, в Великую ночь Шивы, наши «Татры» покинули Дели и экспедиция стоит перед вратами Гималаев.

Чрезвычайно редко непальское правительство разрешает восхождение на одну вершину сразу двум экспедициям. Однако в 1976 году оно разрешило дополнительное восхождение на Макалу испанской экспедиции, вернее, каталонским альпинистам из города Манресы, что неподалеку от Барселоны. Нас это удивило. Мы предполагали — по опыту прошлой экспедиции, — что начнутся затруднения с транспортом, шерпами; возможно, будут сложности и в самой Барунской долине, где, правда, достаточно места для строительства базового лагеря, но все же факт одновременного восхождения двух экспедиций на одну и ту же вершину — пускай разными трассами — предъявляет повышенные требования к организации, доставке материалов, медицинскому обеспечению, связи, да и к самим человеческим взаимоотношениям. Потому что альпинизм, в особенности альпинизм экспедиционный, чем дальше, тем все больше становится, как уже говорилось, спортивным состязанием.

Звонит колокол храма в Великую ночь Шивы.

Мы узнаем о препятствиях, связанных с переправкой автомобилей, — они задержались на пакистано-индийской границе в ожидании разрешения на проезд через Индию. Каждая страна имеет неотъемлемое право давать разрешение. И любая страна, и все таможенники мира могут безразлично отнестись к твоей мечте, к желаниям и судьбам людей. Они могут просто не заметить взгляда наших глаз, пытающихся различить за дымкой Индо-Гангской низменности светлый призрак гор. Все вечера мы просиживаем у телефона, преодолевая трудности с разрешением, с телеграммами и телексами, как всегда неработающими.

Не будем утомлять читателя перечислением всех трудностей. Ведь все это лишь малая часть того, что можно считать сутью экспедиции. Попытаемся лучше окунуть его в водоворот событий, начинающихся с одобрения руководства и плана, показать реальные обстоятельства, какими бы они ни были, и закончить свое повествование выполнением задачи и осуществлением мечты.

Вернемся на берега Багмати, Матери рек, чьи воды после сухого зимнего времени низки, но ждут паводка в период муссонных дождей. Дым поднимается от костров, и в прибрежных домах умирающие, одетые в белый наряд, ожидают своего превращения в дым и пепел, который будет сброшен в воды реки. А если вам посчастливится и атомизация вашего тела и души осуществится именно в Великую ночь Шивы, то это будет самая совершенная атомизация; возможно, ваши атомы будут расщеплены на частицы, а те, приведенные в движение дрожью колокола Шивы, достигнут абсолютного перевоплощения в ничто, в конкретное ничто Вселенной.

Среди живых и мертвых ходит с протянутой светлой ладошкой девочка, чей розовый язычок меж ослепительно белых зубов пронзен миниатюрным трезубцем Шивы (трезубец, наверное, из дорогого золота), и святые, глаза которых излучают скорее насмешку, чем религиозное смирение, осыпают себя пеплом. Черные волосы их, серые от пыли и грязи, расчесаны на прямой пробор, окрашенный красной краской. На лбу красная черта раздваивается, образуя знак трезубца. Святые из Европы — бледнокожие волосатые парни с запавшими глазами. Они сидят на ступенях храмов и со странно-радостным блеском в глазах оглядывают толпу, словно говорят: «Поглядите, убогие, как мы презираем вашу сытость, ваши автомобили, самолеты и ракеты, вашу безнадежность». Неподвижно сидят они целый день на солнцепеке, а ночь при нулевой температуре — ведь еще февраль и ночной холод растекается по долине с гималайских ледников. Сидят, демонстрируя свое безразличие, полуголые парни из Америки и Европы, чья белая кожа резко контрастирует с темной их индийских собратьев, смуглая кожа которых, измазанная пеплом, приобретает особый голубовато-трупный оттенок.

Статуи богини Кали и бога Ганеши (похожего на слона) покрыты красной глиной, и верующие, дотрагиваясь до них кончиками пальцев, натирают себе этой алой краской лицо, лоб и пробор. Какой-то человек, исхудавший до невозможности, лежит в пекле полуденного солнца, переплетя конечности так, что это опровергает все законы анатомии и динамики, которые наивно полагают, будто открыли все возможности движения бедренных, плечевых, коленных и голеностопных суставов.

Ноги этого человека сплетены словно в насмешку над западными науками о мускулатуре, позвоночнике и вообще биологических законах человека. Он лежит на земле, в пыли и испражнениях святых коров и собак, среди увядших цветов — ведь уже весна, черешни и груши цветут на пересохшей земле, которая пропитается влагой лишь во время муссонных дождей.

А жаркое пламя костров меж тем растапливает желтоватый жир и обугливает мышечную ткань мертвых, и сторож гхатов сгребает в кучу обгорелые члены, чтобы огонь довершил свою работу. Полуголые женщины — ибо это ночь Шивы — входят в неглубокие воды Багмати, омывают своих детей, стирают одежду, грязную от пыли дальних дорог, полощут рты святой водой и старательно обмывают все отверстия тела, ибо того требует исполнение закона, ради которого они пустились через горы Махабхарат — пешком, в набитых битком автобусах, на велосипедах и самолетах — с Терайской низменности и из далеких индийских городов. Эти люди тихи, а европейцы щелкают фотоаппаратами да обмениваются приветствиями по-английски, по-русски, по-французски, по-немецки, по-словацки и по-чешски, в зависимости от страны, из которой они приехали сюда, в долину Багмати; а барабаны, дудки и струны нарушают их созерцательное восхищение.

Вечером явится король в широкополой ковбойской шляпе, в пуленепробиваемом «Роллс-Ройсе», смочит пальцы правой ноги в водах святой реки, охраняемой гуркхами. Его будут сопровождать высшие сановники и непременно прекрасная улыбающаяся королева со знаком богини Кали на лбу; приветствуя народ, она сложит пальцы, на которых блестят бриллианты. Король постоит у каменных гхатов, где был сожжен его отец и где — если будет на то воля божья — сожгут и его.

День и ночь проходят в счастливом согласии. Страдание и радость, грязь и сверкающая чистота души, страх и волны реки, несущие пепел и головешки, сметенные с гхатов, и величественные кристаллы Гималаев — всё постепенно исчезает в синей дымке вечера. Обезьяны беззастенчиво предаются актам размножения перед взорами всех: короля, альпинистов, дипломатов и мертвых. Кто хочет вывернуть себе конечности, свернись в клубок, а кто хочет поразмышлять, прогуливаясь под деревьями, гуляй и думай; или ешь, развлекайся и слушай музыку, которую до бесконечности воспроизводит современное электронное устройство, несомненно японского производства.

Тихая свадебная ночь спускается над священным током реки, и соединение Шивы с Парвати или Аннапурной, то есть кормилицей, будет забыто, хотя когда-то в эту страшную ночь из туч текла кровь и падали обломки костей, ураган сотрясал горы и осколки звезд сыпались на землю. Вся земля занялась тогда пожаром, и миры погибли в страхе.

Но Шива протанцевал пляску победы добра над злом — ритмом этого танца пробудил землю к новой жизни, к радости и движению. С той поры он принял четверорукий облик и считается королем танца. Огюст Родэн говорил, что четверорукие статуи — самое совершенное скульптурное выражение телесного движения, какое только знал мир. Тем не менее божественная природа Шивы полна противоречий, которые переплетаются и соединяются. Его грозный гнев проходит и сменяется милостью, примирением и прощением. Он несет смерть, но тут же дает и победу над ней, уничтожает жизнь и пробуждает новую, им пронизана вся Вселенная, и гибель ее, и вечное ее обновление. Ведь новое рождается из смерти старого, и колыбель сливается воедино с гробом. Гибель и уничтожение неизбежны для нового созидания, ничего не возникает и ничего не существует без преобразований и разрушений. Поэтому Шива — высший бог, а его символ — животворная сила быка.

А так как его божественная природа противоречива, то он одновременно и аскет, и кающийся, натирающий голое тело пеплом и оборачивающий бедра куском толстой слоновой кожи. На шее он носит змею, а в его волосах сияет полумесяц. Он спускается с гор и дразнит пастушек, а тихими ясными днями, когда Гималаи полны покоя и мира, садится в тени кудрявых предгорий и разговаривает с птицами и ланями, подобно Франциску Ассизскому. Ибо он ласковый друг всех живых созданий.

И потому, если хочешь отдаться судьбе, — отдайся, хочешь веселиться — веселись на берегу реки как тебе угодно: танцуй и бей в бубен, совершай очищение, презрев выдумки западной гигиены.

2 марта после полудня обе наши «Татры» пересекли индийско-непальскую границу в Бирганджи, и их экипажи воспользовались гостеприимством чехословацких работников местного сахарного завода. Перекладывание и перетасовка багажа, неизбежные, наверное, в любой экспедиции, продолжаются и здесь, на солнцепеке, потому что дальнейшие Маршруты «Татр» расходятся на долгое время, надо уменьшить число багажных мест и перераспределить его. Одна «Татра» поедет по серпантинам Махабхарата, до недавнего времени единственной трассы, соединявшей Катманду с миром. Она носит громкое название «королевской дороги», и если вас на вершине не застанет ночь, тучи или дождь, вы сможете за дымкой долины Катманду увидеть или угадать Гималаи во всем их величии и сверхвоздушной белизне, а если вы не чересчур утомлены дикой тряской или не заражены скепсисом, — то и во всей их красоте.

2 марта ровно в 22.30 непальского времени Гонза Червинка поставил «Татру» на стоянку в саду японского отеля (носящего непонятное название Express House), ни еuо владельцы, ни соседи не сокрушаются по поводу того, что маневрирование тяжелого автомобиля может разрушить ворота и часть ограды; эти любезные люди готовы даже разобрать стены, лишь бы «Татра» смогла въехать в сад. Ограда, правда, сложена из небольших кирпичиков, кое-как слепленных глиной и грязью.

Вторая «Татра», управляемая Миланом Кришшаком, продолжит путь по изнуряюще жаркой Терайской низменности, высушенной ранним мартовским солнцем. Когда эта «Татра» закончит свой рейс у взлетной полосы биратнагарского аэродрома, экспедицию можно считать начавшейся.

Автомобили и альпинисты отдыхают, а самолеты готовятся к транспортировке материалов и людей. Меж тем на аэродроме в Тумлингтаре нас ждут более трехсот носильщиков, и дым от их костров поднимается к синему небу.

Наконец на берега реки Багмати нисходит покой, и полуголые европейские и индийские святые ощущают холод ночи. Закончилась Великая ночь Шивы, и их глаза устремлены не столько в бесконечность, сколько просто в пространство; в долине храмов гаснут костры, за ними погаснут и неоны, и лампочки, гирлянды которых очерчивают контуры пагод.

Их не шевельнет даже ветерок, шумящий в кронах деревьев, даже удары колокола с храма Шивы.

Вечером на аэродроме в Биратнагаре мы ложимся под москитниками возле «Татры»; оранжево-красное солнце словно погружается в жаркие испарения, поднимающиеся от Ганга. На юге горят джунгли или иссохший тростник, и огонь ширится в обе стороны от места загорания. Так и видишь тигра возле антилопы, а черную пантеру рядом с миролюбивыми буйволами — все убегают перед пламенем, все помнят законы «Книги джунглей». Из репродукторов местного радио, из далеких и близких деревень слышатся индийско-непальские ритмы, звуки барабанов; ведь март — месяц свадеб. А пожар вспыхнул не от молнии, а от искры локомотива на вокзале в Джогбани, последней железнодорожной станции на индийской стороне границы. Кусают комары вида «анофелес». Жара. Бродячие псы воют от голода и, приблизившись к «Татре», вылизывают жестянки из-под консервов. Крысы, тихие подружки ночи, пытаются прогрызть мои альпинистские ботинки, но сразу же бросают это занятие: выделанная кожа издает химическую вонь. Всю ночь в деревнях слышны барабаны, и смуглые узкобедрые мужчины обручаются с красивыми индо-монгольскими девушками. Вечером на базаре, по которому с трудом пробивалась наша «Татра», можно было простым глазом видеть демографичесий взрыв, хотя непальские мамаши и не получают пособий за первого, второго и третьего ребенка, как заведено у нас. До чего бы тогда докатилась экономика этой страны, если бы здесь рождались пятисоткроновые маленькие граждане!

Наш сон нарушали завывания лисиц, одичалых псов, а быть может, и шакалов, да такие пронзительные, что по сравнению с ними вопли подвешенного на дыбе показались бы прелестными звуками лютни, сопровождающей знаменитый баритон Вальдемара Матушки.

Ранним утром стартуем в Тумлингтар. Непальцы — летный персонал — отказываются от наших подарков: слово «бакшиш», приводящее в движение все виды экономических и социальных отношений не только на восток от Суэца, тут еще не имеет того значения, который ему придают белые. Несмотря на сложности переброски самолетами, на инструкции о воздушной перевозке баллонов с кислородом и канистр с бензином, 6 марта утром вся экспедиция — груз, шерпы, альпинисты и около трехсот носильщиков — готова и ждет под древовидными фикусами, окаймляющими с восточной стороны речную террасу Аруна, служащую аэродромом в Тумлингтаре.

Хотим мы того или нет, жизнь экспедиции — главная тема. И хотя тут напрашивается иной литературный жанр, чем путевые заметки, ничего не поделаешь: приходится все время возвращаться на тропинку, ведущую от аэродрома вверх мимо рисовых и кукурузных полей, мимо одиноких хижин, под сенью деревьев, при печальном шелесте тростника и бамбука, которые тут заменяют осины.

Главное, дорога все время поднимается вверх, и ты шагаешь по неожиданно знакомой тропинке в сиянии мартовского солнца, и ждут тебя события, хорошо знакомые, но в то же время удивительно новые. Знаешь, что́ ждет тебя за поворотом, на каменном мостике, у родника, из которого женщины берут воду в латунные посудины, отражающие солнечный блеск. Встречаешь старых знакомых из деревень у подножия Гималаев: из Седоа, Нума, Кхандбари и Бодебаса — и видишь, что все они за эти три года, вопреки ожиданию, постарели. Норбу Лама остриг косу — раньше он закручивал ее гордым пучком, а теперь его прямые черные волосы коротко подстрижены «под микадо». Он похудел, и морщин у него прибавилось больше, чем следовало бы за эти три года. Потому что жизнь в Гималаях, в предгорьях высочайших вершин мира, более сурова, чем где бы то ни было, и риса, проса да ячменя не всегда родится столько, чтобы хватило на пропитание.

Когда мы спросили об участи шерп, сопровождавших чехословацкую экспедицию в 1973 году, нам рассказали грустные истории. Анг Ками, прозванный Малышом, погиб, снесенный вихрем во время французской экспедиции на Пумори, о чем нам поведал Анг Темба. Этот человек, которого мы, несмотря на некоторые его недостатки, снова назначили сирдаром экспедиции, казался хилым и истощенным, и, прежде чем мы окончательно включили его в состав экспедиции, он был подвергнут обстоятельному медицинскому осмотру, включая рентгеновское. Нам не верилось, что он абсолютно здоров, но оказалось, что, несмотря на серьезное заболевание, перенесенное в 1973 году, среди шерп он — один из самых надежных. Пемба Дордже — в то время один из лучших наших шерп — весной 1975 года был засыпан лавиной, сползшей с южных склонов Эвереста и приведшей к трагическому исчезновению французской экспедиции. А Карма Тхеле, говорят, сошел с ума: он прыгнул в реку Дудх Коси и утонул. Постарели носильщики с тибетских границ — все они очень худые и очень мирные. Они всем довольны — и платой и весом груза. Глядя на них, кажется, что три года жизни в этих высотах отмечены самоотречением, покорностью судьбе и смирением. Однако все это имеет прозаическую основу, заключающуюся в примитивной личной экономике каждого шерпы, каждого носильщика, любого человека.

Тропинки, ведущие нас по гребням гор на двухтысячной высоте, расширены; теперь это удобные, почти парковые, дороги, и недалеко время, когда они станут проходимыми для вездеходов. Стоит такая пора года, когда непонятно, весна это или осень, тем не менее мы разбиваем лагерь на старом месте, встречаемся со старыми друзьями — деревьями, родниками, видим девушек, продающих возле тропки вареную гималайскую картошечку, пагубный напиток чанг и еще более губительный — ракши или арак. В деревне под названием Нум вид на Гималаи и Барунскую седловину — один из самых красивых. Тут построен «Центр здоровья» — медицинский пункт; работник центра, владеющий в совершенстве английским языком, был еще и учителем и уж наверняка секретарем местной управы. Белые домики деревни под деревьями крыты новой соломой, которая в ожидании дождя золотисто светится.

Новый мост из стальных тросов через реку Арун уже перестал считаться новым. Людям, проходящим по нему, нравится раскачивать упругий трос, поэтому доски из твердого дерева или сваливаются в волны Аруна, или кончают свой век в кострах носильщиков. Но густая трава, короткая и жесткая, и доныне образует ковер на речном откосе, хотя он сужен муссонными ливнями. Там, где в Арун вливается ручей, текущий по каньонам с зеленых склонов гор, образуется сине-зеленая заводь, где можно плавать и пить воду. Защищенная девственным лесом, заводь дает прохладу телу и отдых глазам, долго смотревшим вверх, в синее-синее небо. Щелкают неведомые птицы, а попугаи, перелетая с ветки на ветку, издают пронзительные звуки; над течением реки и синей заводью порхают, радуя глаз удивительными комбинациями красок, черно-лиловые и коричнево-алые бабочки.

После долгого путешествия по гребню гор и спуска с моста хорошо в лучах ласкового солнца искупаться под водопадом, поплавать в голубой воде, — все это так похоже на райские картинки. Роскошнокрылые бабочки носятся в воздухе, не хватает только девушек с распущенными волосами, похожих на русалок с картин Гогена.

Чехословацкие фабрики снабдили экспедицию самой современной косметикой, маслами, помадой, синтетическими моющими средствами и еще многими и многими изделиями. Девушка, по-непальски «кети», получившая в знак благодарности флакончик шампуня с соответствующими инструкциями, стояла посреди сверкающей реки и мыла свои иссиня-черные волосы от налета трудов и дороги, и вода, до сих пор чистая, мутнела от пены и серо-коричневой грязи. Разумеется, впечатление «райской жизни» не могли испортить ни химия, ни грязь, ни даже внезапный шквал, который исхлестал лагерь дикими потоками дождя, а Барунский перевал — снежной пургой. Град стучал по крышам палаток, носильщиков он загнал под ветви пальм, ясеней и под оранжевые цветы деревьев, название которых нам неизвестно. Удивительно, сколько людей может укрыться под веерами листьев, похожих на крылья бабочек! Но стоит темной туче исчезнуть, под лучами солнца снова оживают джунгли и пахнут тем особенным горьким запахом, каким пахнет невышелушенный и неочищенный вареный рис. Слышатся сентиментальные звуки губной гармошки — непонятно, откуда тут взялся этот матросский музыкальный инструмент. Босые ноги носильщиков, уставшие за целый день перехода, топают по горячей от костра земле. После целого дня тяжелой работы — переноски тридцатикилограммового груза — никто не мешает людям отдаться веселью и обильному поеданию риса, побегов растений, похожих на щавель, да еще тому удовольствию, которое доставляет дым от дешевых табачных изделий чехословацкой промышленности.

Итак, счастье наполняет долину реки столь же густо, сколь густ дым, поднимающийся прямо к звездам, к узкой полоске неба над северным склоном девственного леса и гор. Один или два случая дизентерии за одну ночь излечивает чехословацкий препарат «эндиарон», и уже на следующий день больные поднимаются с грузом по извилистой тропинке к очередному лагерю. На худенькую грудь детей вешают, словно на багаж, номерок; они улыбаются во сне, прижавшись к животам матерей, братьев или сестер; утром мать понесет груз, а старший из детей — младшего братишку или сестренку в корзинке, как щенка или птенчика в гнезде. На привале мать покормит обоих, и пойдут они дальше — мать, ребенок да младенец, что сладко спит, не ведая о героизме экспедиции, покоряющей высочайшую вершину, и уж тем более о героизме матери. Ведь ее подвиг не считается героизмом... Но если бы сумма всех подвигов звучала тихой, нежной мелодией горечи и самоотречения, — все же она, несомненно, заглушила бы шум реки и вознеслась бы к солнцу, и оно засияло бы еще ярче, изумляясь мужеству людей.

За поселком Гедангана, над могилами с мумиями, плещутся белые траурные флажки, полынь пахнет горечью; уже полдень, караван неутомимо то поднимается, то спускается и следующим вечером разбивает лагерь на террасах рисовых полей над рекой, носящей название Касува Вхола, что значит «Черепашья река». За гнейсовыми плитами течет прозрачный ручей, по холодной воде которого мы почти все время идем вброд, давая облегчение натруженным ногам; под листьями папоротника и пальм обезьяны криками и ужимками навязывают нам свою дружбу, но мы отказываемся от нее, отказываемся даже «завязать разговор» с ними, ибо при виде лиц и телодвижений наших прародителей мы уже не чувствуем себя царями природы. Вспугнутые попугаи перелетают сине-зелеными облачками над этой идиллией, и тень от их стай проносится по гладкой поверхности скал, холодный порыв ветра с севера приносит запах снега, который падает на Барунском перевале. Осталось всего три дня пути до того места, где будет построен лагерь.

Мы спешим скорее перенести весь груз; мы счастливы, что снова оказались здесь, но в глазах наших все еще стоят картины зеленых хлебов, реют молитвенные флаги и плывут облака. Быстро переносим поклажу через Барунскую седловину, ибо ночь провожает нас знамением кометы. Она горит над восточным горизонтом, словно вонзаясь в предгорье Гималаев, а хвост ее устремляется вверх, в черное небо, словно отраженный силой восходящего солнца. Любой астроном скажет вам, что это небесное явление имеет свое название — «WEST-1975», и незачем придавать ему какой бы то ни было смысл, и уж тем более не следует предполагать какое-то его влияние на судьбы людей. Нас комета не испугала, но она была такой мощной и в поздние ночные часы излучала такое сияние, превращая ночь в светлый день, что мы готовы были поверить в ее колдовскую притягательность.

Однажды мы протягивали над крышами палаток длинную дипольную антенну рации, направленную на запад, где за гребнями гор лежал Катманду; и тут мы обнаружили, что нам не хватает кабеля, соединяющего стабилизатор и трансформатор напряжения с собственно прибором. Это был двенадцатиконтактный кабель, и нам не оставалось ничего другого, кроме того, чтобы Михал и Йожо изготовили недостающий кусок. Надо было контакт за контактом обработать так, чтобы тот соответствовал определенному гнезду и определенной функции. Работали с изоляционной лентой и припоем, и работа эта требовала особой ловкости и терпеливости; но во время похода надо справляться со всем — с рацией так же, как и с назойливым светом небесных тел.

Кроме британо-непальской экспедиции на Эверест только нам было разрешено иметь свою рацию, соединяющую экспедицию с Катманду и со всем миром. Разрешение мы получили благодаря Зденеку Виднеру, вернее, его удивительной терпеливости, потому что надо было получать один документ за другим: от министерства телекоммуникации, полиции, министерства внутренних дел, министерства иностранных дел и тому подобных учреждений и институций. Все переговоры были, правда, очень краткими, подающими надежду и гарантирующими успех, но... как правило, ничего не решающими и откладывающими решение «на завтра». Завтра да завтра — это стало заклинанием тех переговоров. Дело в том, что здесь учреждения работают с десяти до пяти, а с двенадцати до двух у них ленч. Что же можно сделать в оставшееся время? Но в последний день перед отъездом из Катманду наш офицер связи, субинспектор полиции мистер Виджай Радж Бхатта, принес окончательное разрешение, динамо-машину, рацию, антенну и все прочее, и мы отправились в трудный, сложный путь сначала автомобилем, потом самолетом и наконец с помощью носильщиков в неприветливые края базового лагеря. Рация держалась мужественно в течение всего времени нашего пребывания в суровых условиях подножия Макалу и пришла в негодность только во время муссонных ливней на обратном пути, когда в нее проникла вода и от короткого замыкания сгорела одна из радиоламп.

Лагерь в Пхематане встретил нас бесснежной травой, сухим мохом, подмерзшим лишайником да ветром, рвущим низкие тучи о кроны барунских елей и вершины гор. Но каждый был рад, что спит в палатке, поставленной не на влажном снегу Барунского перевала, а на сухой террасе реки, под плеск воды которой так сладко спится. За эти дни караван преодолел несколько климатических зон: тропики, январскую пургу в Барун Ла, наконец Пхематан, где никогда не бывает снега. А в Тадо Са лагерь будет завален почти рождественским снегопадом; дальше, в Верхней Барунской долине, правит невообразимый холод, а ветер и мороз такие лютые, что не позволяют влажному воздуху, если он только доберется с юга, укутать базовый лагерь снегом.

Наверное, у каждого была своя субъективная причина радоваться, потому что мы проделали путь, в сравнении с которым военные учения в осеннюю распутицу или в январский мороз можно считать пионерской военно-спортивной игрой. Палатки, вымокшие от влажного снега, промерзают насквозь, пока доберешься до следующего лагеря, ветер хрустит льдом, а солнце не показывается вовсе. На месте следующего лагеря (восходители достигнут его с признаками лихорадки, бронхита, воспаления горла и насморка) массы снега скрывают окутанный туманом невидимый край; здесь трудно развести костер. И блестящая стеклянная ночь, когда горные пики отражают свет прибывающей луны, не согревает людей, укрывшихся в палатках.

Босоногие носильщики и носильщицы безропотно несут багаж через седловину Барун Ла. Они стоически переносят свою долю, переходя из одного времени года в другое, не ропщут, по вечерам зарывают ноги в горячий пепел, руками едят рис и пьют из разнообразных консервных банок чай, приготовленный из каких-то смерзшихся растений, собранных возле лагеря, чай, у которого терпкий, вяжущий вкус и темно-коричневый цвет.

Мелькают кукри, рубятся навесы, а топоры, привезенные из Европы, тупятся от такой работы. Эти топоры, закупленные в хозяйственных магазинах, не могут сопротивляться твердости барунских рододендронов, корням елей.

Хотя это далеко не курортное водолечение, все же омовение в водах Барун Кхолы имеет свою прелесть, особенно если вы не мылись уже почти две недели. Река тут такая же дикая, как и на всем своем бурливом пути от Барунского ледника до устья реки Арун. Сейчас, в конце сухого зимнего сезона, когда вода стоит низко, то тут, то там образуются песчаные излучины, нагромождения раздробленных гнейсов, нанесенных бревен и мельчайшего песка, напоминающего цемент. Когда-то восходители нашли здесь бледно-красные крупинки минералов, названные рубинами, и лихорадка обуяла людей. Ситечко для чая, дуршлаг для лапши — все используется для промывки песка. Даже простые сковородки, напоминающие тазики золотоискателей, используются для отстоя крутящегося песка и поиска драгоценных камней. Были то настоящие рубины или нет, точно сказать нельзя, но в пасмурном свете неба они сверкали своим матовым розово-красным цветом, пробуждая искорки надежд на открытие залежей драгоценных камней.

Кристаллические зерна в обломках гнейсов Макалу были не единственными, разжигавшими исследовательскую и коллекционерскую страсть альпинистов. Жуки, мотыльки и бабочки были профессионально пойманы энтомологическим сачком, рукоятка которого снабжена острием и может служить на заснеженных склонах Барун Ла универсальным ледорубом. Семена елей, сибирских кедров и рододендронов мы вложили в пузырьки от витаминов, а клубни орхидей — в мешочки; потом, далеко на Западе, эти коллекции будут напоминать нам об экзотике Гималаев. Конечно, семена эти не взойдут, а клубни в герметических упаковках сгниют, но поиск и надежда всегда имеют бо́льшую ценность, чем сама находка.

Находятся и такие горе-ученые, которые фотографируют отпечаток босых ног носильщиков на мокром снегу рядом с ледорубом для сравнения величины, в надежде, что кто-то поверит, будто это след йети.

Другие, пренебрегая естествознанием, но не забывая важности закаливания, бегают босыми по снегу, подражая носильщикам, для которых не нашлось теннисных туфель.

Если бы городской житель, сетующий, что температура центрального отопления не поднимается выше предписанного, вдруг оказался в ледниковых просторах Барунской долины и ему пришлось бы идти босым или в промокших кедах с грузом тридцать килограммов через перевалы и каньоны реки, интересно, что тогда сказал бы он? Альпинистов мучает насморк, из палаток слышится чихание, по утрам кашель, и все же, несмотря на это, находятся такие, что вечером забираются в спальные мешки только в майках и трусах. Поролоновые матрасы становятся влажными, на крыши палаток падает крупчатый снег, издающий хрустящий шорох, и в то время, как альпинисты лежат в спальных мешках, носильщики, съежившись под покрывалами из толстой шерсти, сидят или лежат вокруг костра, разведенного в один миг огнивом и трутом. Но если бы они свои голые ноги завернули в синтетику, которой в избытке была снабжена экспедиция, они, вероятно, серьезно заболели бы. Ибо в какое сравнение может идти двойная штормовка и теплая одежда из искусственных тканей, подбитых молитаном или силоновой ватой, с одеялами, воняющими ячьим жиром и горьким человеческим потом? Синтетика, хотя ее время только начинается, предвещает гибель человечества, и если оно не возвратится ко льну и конопле (которые производят кислород), к коже и шерсти (дающим побочные продукты — молоко и мясо), человечество погибнет от аллергии, от космического холода, от собственного метаболизма и, наконец, от метаболизма производства, вроде слишком сильно размноженных бактерий, которые в чашке Петри исчерпали питательное вещество агар-агар.

Особенно выносливыми были носильщики из племени «индейцев», как мы их когда-то назвали. Эта группа состояла из пяти мужчин с завшивевшими косами и одной женщины. Они жили высоко в горах недалеко от границы Тибета, который они когда-то покинули вместе с далай-ламой. Это были самые крепкие носильщики: они несли двойной груз и расстояние между двумя лагерями туда и обратно за очередным багажом проходили легко и даже за неполный день. Сейчас они сидят у своего странного костра, сложенного из параллельных бревен; босые ноги погружают в еще горячий пепел и поедают горы цзампы с солью и горячей водой и еще большие горы грязного коричневого риса, содержащего мякину и песок и, вероятно, несметное количество витаминов «В». Они дадут вам горсть печеной кукурузы. Эти почти каменные початки они дробят великолепными зубами, в то время как вы — чтобы они не обиделись — жуете грязные и потрескавшиеся зерна со страхом за свои зубы, пломбы и мосты.

Но если, не дай бог, когда-нибудь эти удивительные люди, жители деревень Хатиа, Адун и Седоа, наденут альпинистское обмундирование и поймут, что восхождение ни с чем не сравнимое удовольствие, куда тогда денутся белые мужчины со своим снаряжением из нейлона, дюраля, с очками и вставными челюстями, со своим кислородом и консервами?

Но пока статные юноши из Седоа и «индейцы» только посмеиваются над этим хобби европейцев, японцев и американцев. Их интересуют только рупии да брошенные им время от времени лохмотья свитеров или штормовок или кусок нейлонового каната, потому что это лучше всего подходит для того, чтобы привязывать овец, черных коров, буйволов или яков.

Ну для чего, спрашивается, им лезть на Макалу! Успех или неудача экспедиции оставляет их равнодушными, и они чангом и молоком приветствуют восходителей, покоривших вершину, точно так же, как если бы те достигли всего лишь высоты первого лагеря.

Несмотря на все трудности и превратности похода, на неблагоприятный климат, все же наступает время хорошего настроения, ибо шерпы Анг Пхурба и Анг Ринсин сложили костер, правда без ладу без складу, но с таким архитектурным пониманием дела, что он горел всю ночь, как американская печь. Люди стали веселиться, танцевать под транзисторы, откуда звучала непальская музыка.

Горит огонь, волшебный огонь, очарования которого не знает современный город. Там его волшебная сила закована в теплоцентралях и распределена потребителям в соответствии с известными правилами о производстве и расходовании и в соответствии с законами термодинамики. И люди вечером собираются не у костра, а возле телевизоров, смотрят на холодный свет экрана, думают о чем-то своем или спят, пока их озаряют лучи, столь же равнодушные, как и рентгеновские. Где сознание общности, порожденное заревом огня, который пылает, жжет и угасает лишь с первыми мгновениями бледного рассвета? Утром Карма с Ангом вновь раздувают костер из сероватого пепла и разносят в промерзшие палатки горячий чай.

В лагере, названном Пхематан, в 1973 году дело дошло до большой забастовки носильщиков. Тогда восхождение было вообще связано с большими волнениями, каждый день возникали все новые и новые трудности и передвижение каравана затягивалось до бесконечности.

Тихое продвижение экспедиции без трудностей, несмотря на спокойную погоду и хорошее настроение, царящее у костров носильщиков, имеет свои экономические причины.

26 января 1976 года министерство иностранных дел правительства его величества издало «Альпинистские правила 1976», действие которых моментально вступило в силу. Это произошло тогда, когда автомобили чехословацкой экспедиции были уже далеко от Праги по дороге в Непал и когда экспедиция и вообще все было уже подготовлено. В инструкции — 36 параграфов, много подпараграфов, образцов сообщений и формуляров. Она содержит разъяснение таких, например, понятий, как экспедиция, альпинисты, базовый лагерь и много других интересных вещей; в ней изложены правила подачи и утверждения заявок на экспедиции, приведены таблицы пошлин за восхождение, которые классифицированы в зависимости от высоты; записаны обязанности офицера связи, сирдара, носильщиков, списки обмундирования и снаряжения, которыми экспедиция должна обеспечить носильщиков; перечислены правила, как соблюдать чистоту и поддерживать нормальные условия жизни во время похода, в базовом и промежуточных лагерях, и наставления, как уберечь природу, лес, куда девать отбросы, как убирать лагеря; этими правилами запрещается порубка деревьев и кустарников, охота на зверей; в обязанность руководства экспедиции вменяется еженедельно извещать, сообщать, информировать и так далее и так далее...

По прибытии в Катманду при первом же посещении министерства иностранных дел нам вручили эти правила. Больше всего нас интересовали оплата носильщиков и размеры их обязательного страхования.

Ясно как божий день, что новые правила многое перечеркивали в нашем бюджете: нам пришлось не только снова ограничить количество носильщиков, но тем самым уменьшить и груз. Потому что стало необходимым экономить на оплате рабочих и высокой страховке. Пришлось пересматривать график маршрута и всего восхождения, потому что надо было торопиться. Ибо чем дольше экспедиция в походе, тем больше она съест, тем больше надо платить шерпам и офицеру связи, тем больше потребуется носильщиков, а следовательно, и денег.

С другой стороны, это обстоятельство внесло спокойствие в ряды носильщиков и организаторов забастовок, выбив у них почву из-под ног, ибо ставки стали твердыми и высокими.

Сейчас электронным калькулятором оснащена любая экспедиция. Тогда у нас их не было, и Иван, чудо-счетовод, днями просиживал в базовом лагере и до глубокой ночи — в Катманду у экспедиционной кассы, подсчитывая чеки и рупии, доллары и снова замурзанные непальские одно-, пяти- и десятирупиевые бумажки, которыми был набит алюминиевый сейф. Они издавали особый запах бумажных денег и наполняли им весь наш маленький номер в гостинице и всю промерзшую палатку в базовом лагере. Общий для всех денег мира, этот запах давал ощущение конкретной реальности экспедиции, так же как отдаленный горький запах гранитных скал.

И пишущая машинка, так же как калькулятор, есть в основном оборудовании современной экспедиции. У нас это был ветеран четырех экспедиций, капризный герой, который писал как ему вздумается, было ли это в духоте тумлингтарского аэродрома или в холоде палатки в базовом лагере. Некоторые клавиши упорно сопротивлялись ударам замерзших пальцев, когда мы сидели в спальных мешках и писали, писали, писали. Сводки, донесения, письма, требования и опять сводки о промежуточных лагерях, о метеорологических условиях и о том, происходят ли стычки между шерпами и альпинистами: все от первого пункта до двадцать восьмого, и все согласно инструкциям и формулярам, которые предписывают новые правила. Обилие бумаги, конвертов и копирки тоже есть в оборудовании экспедиции, ибо ненаписанного не существует, и сегодня Рене Декарт произнес бы не свое известное «Cogito ergo sum» — «я мыслю, следовательно, существую», а скорее «Scribo ergo sum» — «пишу — значит, существую».

Однако это относится не только к людям, находящимся на склонах Гималаев, но повсюду, во всей нашей солнечной системе. Позже, когда восходители достигли вершины Макалу, мы отправили по радио соответствующему учреждению сообщение, формулировка которого отвечала не всем подробностям новых правил. В результате его не приняли к сведению, и оно не было опубликовано. И если бы мы не исправили сообщение и не передали бы его снова по всем правилам, то считалось бы, что Макалу так и не была покорена чехословацкими альпинистами.

Драгоценные камни, которые мы намывали в Рубиновой бухте, не смогли покрыть дефицита экспедиции, возникшего в результате издания новых правил. Даже большие экземпляры гранатов, найденных в глине и в траве тумлингтарското аэродрома, когда мы ждали самолета на обратном пути, не смогли существенно увеличить кассу экспедиции. Нам не оставалось ничего другого, как просить помощи у Праги да в Катманду продать свои изодранные высокогорные штормовки и грязные, засаленные спальные мешки, чтобы этим покрыть издержки за самолет, вертолет да заплатить шерпам.

В тот день, когда мы с Игорем оставили лагерь Тадо Са, покрытый сугробами свежевыпавшего снега (это было 22 марта), базовый лагерь стоял уже два дня, а альпинисты работали на маршруте к ребру. Мы (оба после болезни) устали от бесконечного подъема, и когда наконец достигли места соединения Верхней и Нижней Барунских долин, все вокруг уже освободилось от снега; дул ледяной северный ветер, смешанный с мелкими крупинками льда, холодная туча ползла над долиной, склонами, над грязной поверхностью ледника и, закрученная вихрем, возвращалась назад, на север, к высотам главного хребта Гималаев.

Чем выше мы оказывались, тем меньше снега покрывало речные наносы, каменные осыпи, замерзшую траву и тропинку стад, время которых наступит еще не скоро. Когда в полдень мы включили рацию, нам отозвался уже лагерь 1, где Иван Фиала, Йожо и двадцать три носильщика укладывали экспедиционные ящики с продуктами, палатки, крючья, карабины, газовые плитки, высокогорные спальные мешки и бесконечное количество страховочных веревок, нарезанных с катушек на куски по сорок и восемьдесят метров.

А базовый лагерь между тем, несмотря на мороз и ветры, несмотря на массы равнодушной горной породы, носящей имя Макалу, живет жизнью почти лихорадочной. Тучи рвутся и летят низко над долиной, полотнища палаток плещутся на ветру, и слабый, почти сиреневый, свет закатного солнца дрожит на льдах южной стены и юго-западного ребра Макалу. Кому-то краски кажутся розовыми и черными, и первые звезды северного неба отражают эти краски, придавая им совершенно иные оттенки. Спутник летит над восточным горизонтом, а на юго-западе, высоко над седловиной Исва Ла, встает Юпитер; вскоре он исчезнет за черным гребнем пика IV. Эти явления будут сопровождать нас по ночам, пока снег не сделает осязаемой разреженную атмосферу беспредельного простора Барунской долины, так что не будет видно ничего, кроме палаток, фигур в пуховых одеждах и утомляющей белизны снега.

В первые дни базовый лагерь был одной большой свалкой, убирать которую не имело смысла. Палатки поставлены точно на те же места, что и три года назад, на те же места поставлены и склад и кухня, где горит огонь под котелком с рисом и под чайником, наполненным барунской водой. Шумит динамо-машина, в большой синей палатке столовой светят лампы, кто-то тщетно ловит пражскую волну, играет магнитофон, кинооператоры заряжают батареи, а на алюминиевом флагштоке развеваются два выцветших на солнце флажка, они реяли тут и три года назад.

24 марта в лагере 1 было уложено уже полторы тонны материалов и продуктов, были установлены палатки. Мы решили заложить первый лагерь на пятьдесят метров ниже, чем в 1973 году. Тогда его построили на образованном осыпью более высоком холме из двух отрогов у подножия Южной стены. Вид из лагеря на стену, на западное, «французское», ребро, на юго-западное, «чехословацкое», и на пики Гималаев был неповторим.

К сожалению, ветер, злой спутник всех восходителей, задувал с такой силой, что удовольствие от окружающей картины было омрачено. Несколько раз он срывал тогда палатки и делал жизнь, даже в низкорасположенном месте, малоприятной. Поэтому теперь мы и ставили лагерь 1 в расщелине между скалами, надеясь на спокойные ночи, бесперебойную работу плиток и постепенное установление выдвинутой вперед базы. Такой базой он должен был стать на конечном этапе восхождения, подобно тому, как это произошло в югославской экспедиции осенью 1975 года.

Мы заложили лагерь 1 на площадках, подготовленных югославскими восходителями, немного подправив их до горизонтального положения без ватерпаса, и на них поставили палатки. Казалось, они стоят на берегу окаменевших волн реки, которая течет пластами гнейсов Макалу, черно-серыми полосами, расположенными перпендикулярно к поверхности земли.

Но лагерь, даже поставленный здесь, не стал пристанищем покоя. Во время шквалов палатки разрушало и сносило вниз, нам приходилось снова их зашивать, клеить, ремонтировать, да и поднимать новые из базового лагеря. В конце концов дорога в лагерь 1 стала казаться такой короткой, что все предпочитали спускаться за чем-либо вниз до самого базового лагеря, чем чинить на месте. Таким образом, идея выдвинутой вперед базы продержалась недолго, и наше подражание югославской экспедиции не оправдало себя. Дело в том, что та экспедиция работала в осеннее послемуссонное время, когда погода почти всегда спокойная и напоминает наше бабье лето. Однако то время очень короткое, и сменяется оно стремительным наступлением зимы, когда снег закрывает дорогу не только к вершинам, но и назад через Барунский перевал.

Югославская экспедиция закончила осенью 1975 года восхождение по южной стене, начатое в 1972 году. Суть тактики этой экспедиции заключалась, как и во всех современных экспедициях, стремящихся решить большую гималайскую проблему, в совершенной, продуманной организации доставки материалов и в максимальном стремлении исключить «мертвое время», когда экспедиция не в состоянии работать на горе и все находятся в базовом лагере. Ибо время в гималайском альпинизме — фактор существеннейший, и разумным его использованием можно избежать отрицательного влияния погоды, усталости, изнурения. Это обязывает иметь достаточно альпинистов и выносливых шерп, из которых необходимо создать несколько рабочих групп. Когда одна из них отдыхает, другие работают на строительство лагерей, обеспечивают дорогу и поднимаются вверх. Потом происходит смена: те, кто работал, спускаются вниз и отдыхают, а отдохнувшие работают. Таким образом обеспечивается бесперебойная работа на горе, — разумеется, коли погода не достигнет той степени невыносимости, когда пребывание на высоте становится совсем уже невозможным.

Осеннее время создает значительно лучшие условия для непрерывного хода работ, чем предмуссонный период. Любой план восхождения — транспортировка материалов, строительство промежуточных лагерей и непосредственное восхождение на вершину — должен учитывать существование двух видов времени: альпинистского, то есть рабочего, когда экспедиция поднимается проложенной трассой, и общего, когда участники восхождения не только подниматотся, но и отдыхают, болеют, лечатся или ждут улучшения погоды. Весь опыт современных экспедиций убедительно доказывает, что любые логические планы восхождения, выработанные заранее, остаются в конце концов лишь теоретической моделью и что для их осуществления запланированное время необходимо увеличить вдвое. Это относится и к обоим видам времени, а стало быть, можно предположить, что все планы бесспорно рухнут и что их надо будет изо дня в день и из часа в час менять и принципиально перерабатывать, поскольку в экспедиции человеческий фактор — самый главный и альпинистами нельзя маневрировать, как пешками в шахматной игре.

Югославская экспедиция «Южная стена Макалу» в 1975 году начала свой маршрут из Дхаран-Базара 17 августа, Несмотря на то что восходители прошли всю долгую дорогу не использовав авиатранспорта до Тумлингтара, уже 6 сентября они поставили базовый лагерь в Барунской долине. На следующий же день был заложен лагерь 1 и оборудован как передовая, хорошо снабженная база. После обеспечения всей трассы и постройки остальных четырех промежуточных лагерей на южной стороне два альпиниста экспедиции 6 октября впервые покорили вершину. В прекрасное солнечное время Стане Белак и Манфред Мариан достигли вершины соответственно в 16.00 и в 16.40 непальского времени. Все восхождение из последнего лагеря (на высоте 8050 метров) второй альпинист проделал без кислородного аппарата, который перестал работать на холоде. В десять часов вечера восходители уже были в пятом лагере.

Югославы этим успехом не удовольствовались. 8 октября отправилась следующая группа из четырех человек из лагеря 5 на штурм вершины, но лишь двое достигли ее. Во время третьей попытки один альпинист был ранен в голову падающим камнем, потерял сознание и остался висеть на страховочной веревке. С большим трудом спустился он в базовый лагерь, а его товарищи по группе Котник и Грошель покорили Макалу 10 октября. Погода испортилась, и на вершине они оказались, когда начался сильный ледяной ветер и снегопад.

Днем позже, 11 октября, была подготовлена последняя атака вершины, поддержанная специальной группой шерп, которая пообещала за отдельную плату поднести в лагерь 5 необходимый запас кислорода. К сожалению, шерпы обманули, и ценный груз так и не попал в последний югославский лагерь. Поэтому следующие два горовосходителя поднимались без кислорода. Янез Довжан достиг вершины и без всяких осложнений возвратился в лагерь 5, но Зоран Бешлин остановился всего в десяти метрах от нее в полном изнеможении, а во время спуска отстал и до наступления ночи так и не вернулся в лагерь. Он провел ночь на временном биваке на гребне и только на следующий день добрался до пятого лагеря с тяжелыми обморожениями ног.

Завершение восхождения по южной стене Макалу было большим успехом югославской экспедиции, насчитывавшей двадцать одного члена, включая руководителя, врача и кинооператора. Пятерых из них можно считать ветеранами, потому что они уже участвовали в экспедии на Макалу в 1972 году. Стало быть, активных работников-альпинистов в этой экспедиции было больше, чем в чехословацкой в 1976 году (восемнадцать, в том числе руководитель, два врача, два кинооператора и помощник кинооператоров), — восемнадцать против двенадцати. Следовательно, мы могли сформировать только три рабочие группы по четыре человека в каждой, которые тем не менее могли очень быстро взаимозаменяться, если альпинисты заболевали, замерзали и не были способны подниматься.

У югославской экспедиции было десять высокогорных носильщиков, у чехословацкой — только шесть. Однако «чехословацкие» шерпы по сравнению с «югославскими» держали себя превосходно, работали наравне с восходителями и сверх всякого ожидания — без дополнительных вознаграждений — выполнили все, что было на них возложено. Руководство югославской экспедиции замучилось со своими шерпами: те часто болели, не справлялись с техническими проблемами стены, и дело дошло до того, что сирдара пришлось в конце концов отослать назад в Катманду.

Таково вкратце предпоследнее действие драмы, носящей вечное название «Макалу». Последний акт сыграет чехословацкая экспедиция, а следующие действия уже готовятся, хотя и кажется, что, за исключением западной стены, не осталось больше белых альпинистских пятен на этой горе, к которой можно подойти с непальской стороны.

Что же произошло на Макалу после чехословацкой экспедиции 1973 года? На этот самый недоступный из всех восьмитысячников мира (он защищен Малыми Гималаями, Барунской седловиной и глубокими каньонами реки) той же осенью пыталась подняться интернациональная экспедиция во главе с Фрицем Штаммбергером по пути первовосходителей — французов, ведомых Жаном Франко (1955 год). На высоте 6600 метров одна из групп была засыпана лавиной, и альпинисты отступили.

Весной 1974 года в Барунской долине расположился лагерь австрийской экспедиции под руководством Вольфганга Наирзе из Инсбрука. Альпинистский костяк составляли восемь наиболее сильных горовосходителей, среди которых был и известный Рейнхольд Месснер. Уже 22 марта они установили базовый лагерь. Эту экспедицию можно назвать сравнительно легкой: у нее было всего четыре тонны багажа. Но, идя по следам югославов и используя их промежуточные лагеря, австрийская группа на южной стене Макалу успеха не имела. Погода была отвратительная. Пережидая ненастье, восходители съели все продуктовые припасы. Наконец всё новые массы снега и метель высосали последние силы и волю альпинистов. Экспедиция покинула Барунскую долину, достигнув лишь высоты 7500 метров.

В сентябре того же года через Барунский перевал перешла совсем легкая экспедиция, организованная американцами, но имеющая очень пестрый национальный состав. Хватит ли полутора тонн снаряжения, обмундирования, продуктов и всего трех шерп на шесть альпинистов из Соединенных Штатов, Англии, Австрии, Аргентины и Югославии для восхождения по южной стене? Руководил экспедицией все тот же Штаммбергер. Именно он вместе с югославом Малежичем достигли по южной стене высоты 7800 метров — и возвратились.

Весной 1975 года у подножия Макалу, на ее склонах и ребрах царил покой, пастухи со своими стадами переходили через Барунскую седловину, как только сходил снег, и поднимались вверх равниной через Момбук, Пхематан, Янгле, Нэ, Тадо Са и Шерсон до базового лагеря. А он, покинутый, подверженный действию солнечных лучей, снега и муссонных дождей, уже не способен был к самовозрождению.

Стоит ли удивляться тому количеству отбросов и той грязи на месте лагерной стоянки, уборка которой становится абсурдной? Ветер поднимает пыль и песок, покрывая слоем крыши палаток. Потом их засыпает снег, начинающий падать около полудня с точностью почти астрономической и перестающий с наступлением сумерек, а то и вовсе не кончающийся. Сумерки здесь спускаются быстро и внезапно, ибо мы находимся в широтах, близких к экватору. Над Барун-рекой в тумане и между разорванными тучами проглядывают звезды и осколки спутников — вся эта космическая свалка, которая, кружась пока что безнадежно вокруг Земли, ждет, что однажды сгорит, постепенно затянутая в плотные слои атмосферы.

Суровыми были эти дни, полные холода и ветра, и ночи, сопровождаемые кашлем, насморком, болями в спине, но тем не менее исполненные решимостью преодолеть все и идти наверх, чтобы на маршруте не возникало «мертвого времени».

Макалу с ее ребром — всего лишь сухая горная порода. И стена, по которой шли югославы, тоже почти абсолютно сухая, вымерзшая до последнего комка снега. На острие сине-зеленого льда и белого фирна можно разглядеть в бинокль цепочки следов, красные палатки лагерей. Чехословацкое ребро еще больше подвержено иссушающему и вымерзающему влиянию ветров, оно, пожалуй, всего лишь камень, составленный из охристых гранитов с черными прожилками гнейсов.

Те из горовосходителей, что не отдыхают в палатках и не лечат свои недуги, работают на маршруте. В первую очередь это ветераны первой экспедиции на Макалу, и их стойкость достойна удивления. Словно бы они острее, чем новички, понимают ответственность и необходимость быть именно тут, преодолевать разлады, плохое настроение, болезни в суставах и мышцах, кашель и идти наверх, все выше и выше.

Уже в эти последние холодные мартовские утра слетаются вниз птицы, и взволнованное токование горных петухов будит альпинистов. Но на этот раз не раздастся выстрел из ружья, птицы могут спокойно отдаваться своим любовным играм в холоде рассвета. Все это происходит над седловиной, на востоке, где к серому небу взмывает ледовый купол вершины.

27 марта был поставлен лагерь 2, а в последний день марта после полудня Мишо и Карел достигли того пространства, на котором был когда-то лагерь 3. Там кончается ледовый «Нож», а фирн и лед настолько измельчены, что из-под них выступают камни, великолепные по своей минеральной структуре. Слово «пространство» лучше подходит для обозначения воздушного, ветреного и глубинного размера лагеря 3, чем слово «место», потому что места, даже для установки маленькой армейской палатки, здесь не было. А эстетика горной породы тут — понятие бессмысленное.

Итак, новые правила, которые издало непальское правительство, устанавливали более приемлемые (по крайней мере для нашей экспедиции, ибо в других группах, например в испанской, были серьезные трудности с носильщиками, но главное, с шерпами) взаимоотношения между шерпами и альпинистами, которых по непонятной причине называют на жаргоне гималайского альпинизма, а также и официально по-английски «members», что значит «члены». Ведь шерпы такие же члены экспедиции. Слово «член», и в особенности его английское звучание, производит довольно смешное впечатление, когда вспомнишь, что произошло оно от латинского «membrum», то есть «член, часть тела», каковое определение в анатомической терминологии относится к человеку и млекопитающим вообще, а в словаре экспедиции нередко обращалось к нижней половине человеческого тела, как будто (несомненно, от кислородного голодания на высоте) остальные органы, и в первую очередь мозг и сердце, переставали выполнять свои функции.

Неизвестно, какие выражения преобладали в словаре шерпы, но, безусловно, это были понятия и выражения, связанные с областью мелкой личной экономики: сколько рупий они получат, два мешка им дадут или только один. Научные же проблемы анатомии органов пищеварения или размножения их, вероятно, интересовали постольку-поскольку.

Лхакпа Гелбу, по его словам тридцати восьми лет, родом из Намче-Базара, принимал участие в четырнадцати больших экспедициях. Он мог бы рассказать — и рассказывал нам, но очень скупо — об Аннапурне, Манаслу, Дхаулагири и в первую очередь о Макалу, куда в 1970 году он поднялся с японцами до лагеря 5, об Эвересте, на котором он побывал дважды, с итальянцами и японцами, и оба раза поднимался до последнего лагеря на высоте 8400 м. Это был самый лучший из наших шерп. Кроме того, он великолепно подстригал их фасоном «космонавт». У него были собственные парикмахерские принадлежности, но расческу все-таки лучше было приносить свою. Борьба с всевозможными невинными паразитами была бы в условиях экспедиции не только тщетной, но наверняка и неприятной.

Лхакпа Дордже из Зорака, двадцати семи лет, был немного плейбой, но тем не менее парень славный, способный на большее, чем просто на рассуждения о поведении носильщиц. Что он два раза побывал в экспедициях на Эверест, мы узнали не от него, а от его товарищей. Он также мог бы поделиться опытом японской лыжной экспедиции на Эверест и рассказать об экспедиции королевских воздушных сил Великобритании на ту же гору.

Цзеринг Намиал из Намче-Базара, тридцати одного года, собирался поступить в монастырь. То и дело было слышно, как он бормочет ламаистские молитвы. Он очень кичился темно-синим свитером с красно-желто-красной полосой, который достался ему от испанской экспедиции на Эверест, когда он поднялся тоже на высоту 8400 метров. Впервые увидев его цыплячью грудь и жердеобразные конечности, мы не поверили, что он был на Эвересте, но вскоре на ребре Макалу он доказал нам, что это была правда.

Дава Цзеринг родом из Киарока, двадцати восьми лет. Это был маленький и довольно крепкий шерпа, уверявший нас, что поднимался с итальянцами на Аннапурну, с югославами — на Кангбачен до лагеря 5, с японцами — до шестого лагеря на Жанну и снова с югославами в 1972 году на южную стену Макалу, где доходил до лагеря 4. Он был достаточно работоспособен, но не достиг той степени готовности к сотрудничеству, как Лхакпа Гелбу. Тот был вообще выдающимся человеком и вместе с пятым из наших высотных носильщиков, сирдаром Ангом Тембой (Намче-Базар, лет сорока), образовал лучшую шерпскую двойку.

Анг Темба был с нашей экспедицией в 1973 году, и трудно сказать, что способствовало столь неожиданному изменению его к лучшему. Чанг и прежде всего превосходные непальские очищенные спирты, содержащие больше алкоголя, чем арак и ракши, он пил в довольно больших количествах. Но авторитет у носильщиков сохранял даже тогда, когда у него подламывались ноги, а язык заплетался. Большим его преимуществом было знание английского языка. Он мог говорить по-английски о чем угодно, включая проблемы загробной жизни, что он и делал, как только уровень алкоголя в его вполне акклиматизированной крови достигал точки, необходимой для набожных медитаций. Когда мы опять увиделись с ним в Катманду и спросили, возьмет ли он к подножию Макалу свою жену Ниму Янг Дзи, он произнес свое «ни в коем случае» категорическим тоном. Очевидно, три года жизни с этой женщиной, которой мы дали прозвище Верблюд, научили его ценить исключительно мужское общество.

Последним из высотных носильщиков был наш бывший почтарь Анг Пхурба из Роллваллинга, двадцати восьми лет, Экспедиция в 1976 году была первой, в которой он работал высотным носильщиком. Он был женат, но это не мешало ему проявлять слишком большой интерес к противоположному полу, хотя и противоречило его обязанностям в экспедиции. Но в общем он работал хорошо, исключая ту историю, когда ему поручили унести из промежуточных лагерей вниз пустые кислородные баллоны. Он их просто бросил, за что получил нагоняй и ходил очень грустный. Но когда мы опять двинулись в путь, к нему вернулось хорошее настроение.

Шерпы были довольны всем: платой, экипировкой, которую мы им дали, даже старыми ледорубами и пуховыми куртками, из которых лез пух. Они не роптали, не предъявляли никаких требований и по мере того, как экспедиция продвигалась вперед, прибавляли в весе благодаря смешанной чешско-словацко-шерпской кухне, соблюдению режима, хорошему обхождению и добрым отношениям между «членами» и «шерпами».

Высотных носильщиков было шесть человек, остальные шерпы работали на кухне, почтальонами и доставщиками дров, но все работали хорошо. Бесспорно, было это благодаря максимальному их использованию, потому что на них, как и на «членов», распространялся график рациональной работы и отдыха.

Дни и ночи перехода из марта в апрель были самыми ужасными. Альпинисты, вылезающие ночью из палаток для удовлетворения физиологии почек (которая на этих высотах имеет свои закономерности), видели перед собой мрачные тучи, нависшие над Барунской долиной. Коварное низкое атмосферное давление сжимает грудную клетку, пугает сердце, бьющееся со страхом, и насыщает мозг столь малым количеством кислорода, что его едва хватает для сохранения сознания. И надо всем этим светят звезды, а над юго-восточным гребнем Макалу вырисовывается созвездие Дракона. Только в палатках и спальных мешках, которые задубели от паров собственного дыхания, мы находили утешение, чувство безопасности и поверхностные сны.

И снова утро, очистительное утро с солнцем, появляющимся над восточной стороной долины, арктическое утро с флагом на вершине и с надеждой на то, что можно несколько часов провести не в спальных мешках, хоть температура и не поднимается выше минус 7 градусов по Цельсию.

В такие минуты кажется, будто в долине у подножия Макалу нет ничего нового, будто изнурительная работа и борьба с самим собой всего лишь старые знакомые, которые ждали нас здесь три года, укрывшись каменными осыпями и замерев на время от холода. В их приветствиях новичкам не слышно торжественности, не говоря уже о радости. Лишь искренность абсолютна. Вид этих «друзей» вызывает у вновь пришедших упадок духа, кашель, смешанный с кровью, лихорадку, повышение температуры. Нет ничего общего с золотой, рубиновой или с рабочей лихорадкой. Наоборот, тут — апатия, закономерное явление первой фазы акклиматизации, которая снимается после первого же приема пищи. Позже происходит обратное: по мере того как в крови поднимается уровень сахара, растет и волна геройских рассказов, и это естественно — что́ нового можно открыть в психологии человека, попавшего к подножию Макалу?

Когда наконец в начале апреля, накануне солнцеворота, немного потеплело, шерпы вылезают из палаток и, сидя на скрещенных ногах на прошлогодней замерзшей траве, играют в карты. Только Цзеринг Намиал, приняв совершенную позу Будды, сидит в палатке темно-синего цвета и распевает псалмы северного буддизма.

Этот шерпа, несмотря на довольно глубокие знания учения Гаутама Сиддхарта, другими словами — Будды, все-таки не заслужил высокой чести называться Благородным. Такой чести был удостоен двадцатилетний Карма Гиалтсен из шерпской деревни Солу Патале. Он помогал на кухне. В начале экспедиции это был болезненный и робкий юноша, но благодаря питанию и созерцательному образу жизни он растолстел, возмужал и стал почти круглым. На него с завистью взирали «члены», ибо они худели, все больше и больше слабели и были недовольны едой, в которой — хотели мы или нет — преобладал рис, находившийся у нас в изобилии.

Карма Гиалтсен был старателен, понятлив и хорошо работал на кухне под руководством Мингмы (тридцати пяти лет), очень интеллигентного, чистоплотного и сверх ожидания абсолютно честного повара из Намче-Базара. Этот человек с европейским воспитанием, пользовавшийся европейскими способами гигиены и отлично знавший английский язык, удивительно быстро освоил приготовление кнедликов, свинины, капусты и вареников с абрикосами. На кухне он управлял ласковой, но твердой рукой обоими помощниками, а позже носильщиками, приносившими в мае в лагерь молоко, картофель и арак. Вторым помощником на кухне был Анг Гиалтсен, двадцатичетырехлетний двоюродный — а может, и родной — брат Малого Будды. Родом из Пхурте в шерпской области, он был славным и сильным парнем, внешне напоминавшим бычка; из него, несомненно, мог получиться крепкий шерпа и высотный носильщик. Подняться с грузом в первый лагерь, помочь принести дрова или сопроводить нашего почтальона Анга Ринсина (из деревни Бенкар, тридцати лет) в Тумлингтар было для него почти развлечением. Ребята вставали первыми, раздували огонь и разносили в точно установленное время утренний чай. Они никогда не мылись и не переодевались, хотя с точки зрения гигиены были абсолютно безупречны, несмотря на то, что не представили справку с подписью и печатью соответствующего санитарного врача. Оба за время экспедиции обросли жирком и телесной массой.

Ни одна кухня не смогла бы работать без доставки топлива. И хотя вокруг базового лагеря целые заросли низких снежных рододендронов, этого топлива надолго не хватает. Оно служило лишь тогда, когда наваливало столько снега, что Кришна Бахадур (лама из Таманга) не мог выйти за дровами, или когда по каким-либо иным причинам запасы дров в базовом лагере были исчерпаны. А это происходило из-за того, что юноши, работавшие на кухне, все время топили и все-таки не успевали приготавливать кастрюли с кипятком, чтобы восходители могли обмыть замерзшие ноги, интимные места исхудавших тел и почистить зубы после возвращения с ребра. Поэтому Кришна почти ежедневно отправлялся глубоко в долину, туда, где она круто спускается к Тадо Са. Там он рубил своим кукри кусты можжевельника и, связав их альпинистской веревкой, приносил в базовый лагерь. Эту тяжелую работу Кришна выполнял с величайшим терпением, без единого признака усталости, совершенно безропотно. Он, как дополнительно нанятый носильщик для работы вблизи лагеря, не имел права — какое имели шерпы — на обмундирование и снаряжение, а потому ходил в стареньких промоченных вибрамах. Мы дали ему новые, но те были так велики, что он в носки ботинок набивал сухую траву, что, впрочем, не столь уж и неприятно: ведь так делают шерпы и жители Тибета, когда надевают сшитые вручную шерпские ботинки, ибо сухая гималайская трава — изолирующий материал, намного совершеннее, чем искусственный нейлоновый мех или даже шкура ягненка, вывернутая шерстью внутрь.

Уже 4 апреля Лео Паленичек и Милослав Нейманн устроились на ночлег в лагере 3 в палатке, которую поставили на площадке, вырубленной во льду.

Юпитер восходит над гребнем пика IV, а рядом с ним нарождающаяся луна. Заведен мотор динамо-машины, и общая синяя палатка, пол которой усеян отбросами со всего мира, в том числе и свежими чехословацкими, а стены испачканы кровавыми пятнами сока черной смородины (банки с ней взорвались из-за низкого атмосферного давления), засветилась окнами в морозную ночь, как кафе на главном проспекте. Вот тут мы и увидели внизу лагеря две фигуры, которые быстро, почти бегом, приближались по осыпи и снегу в звездном сумраке ночи.

Носильщики почты Анг Ринсин и Анг Гиалтсен прошли за восемь дней расстояние: базовый лагерь — Тумлингтар — базовый лагерь, то есть путь (принимая во внимание коэффициент на горную местность), равный приблизительно тремстам пятидесяти километрам. Значит, ежедневно они проходили по сорок-пятьдесят километров, преодолев при этом три седловины и глубокую долину реки Арун, так что можно считать, что они поднимались и опускались как бы на высоту 9000 метров. Сначала они шли в мороз и снежные метели высокогорья, потом в лучах жаркого тропического солнца, чтобы прибыть на тумлингтарский аэродром точно во время, согласованное по радио с Катманду, и получить от пилота Твин Оттеру, который не стал даже выключать двигатели самолета, полотняный мешочек с надписью «Чехословацкой экспедиции на Макалу», а ему передать другой.

Этот мешок был полон писем и приветов домой, тогда как почтовые мешки, полученные из дома, становились все тоньше и тоньше по мере продвижения экспедиции. Вероятно, так происходит потому, что люди больше любят получать письма, чем писать, и потому, что дома время бежит очень быстро и на писанину его уже не остается. А здесь, у подножия Макалу, если только вы не поднимаетесь в промежуточные лагеря, время словно топчется на месте в растерянности из-за того, что его так много. Свободное время рождает мысли, а те так и просятся в слова и строчки, и пишут их альпинисты окоченевшей рукой шариковой ручкой, на которую, чтобы она не замерзала, надо дышать.

Мы полагаем, что, если послать на олимпийские игры Анга Ринсина в качестве марафонца, он, безусловно, установил бы выдающийся результат. Ведь здесь он бегает в разбитых вибрамах, кожа которых добела выщелочена снегом Барунского перевала, с рюкзаком на плечах, в котором и спальный мешок, и мешочек с рисом, и кое-какая утварь, а за ремни рюкзака засунут еще и зонтик.

Конечно, теперь уже из Анга Ринсина никогда не получится марафонец. Он не молод, а марафон нынче бегут несравненно быстрее, а главное, без всяких нагрузок. Анг Ринсин остался одним из последних пеших посыльных в горы, и он наверняка не знает слов полковника Редьярда Киплинга:

Когда бы Анг Ринсин ни возвращался из Тумлингтара — а с приходом весны и сходом снегов в Барунских седловинах он сокращал время пробега, устанавливая все новые и новые рекорды на этой всемирной трассе, — глаза у него становились запавшими, а худое лицо, словно только кожей и обтянутое, загоревшим до темно-красной смуглоты. К светящимся окнам общей палатки он приходил в сапогах, ужо покрытых инеем, ибо путь его лежал через несколько климатических поясов (а в последнем из них был мороз), приходил радостный, потому что нес за спиной почту из далекой незнакомой страны. Он не знал, что приносит не только радость от писем, которые пришли, но и грусть от непришедших писем. Не знал он и того, что невольно нарушает установленный распорядок походной жизни, ибо и радость, и печаль, и тревоги настигают нас повсюду, в любое время и в любом месте на земле.

И все-таки мне кажется, что когда-нибудь из этих молодцов получатся олимпийские чемпионы. Но, как сегодня они не ведают о своей бедности, так совершенно ничего не знают они и о призрачной мирской славе.

Давно известно, что если вы идете той же дорогой во второй или в четвертый раз, расстояние вам кажется короче, потому что вы знаете, что́ вас ждет, и вас не тормозит страх, неизбежно предшествующий всему, что не изведано. Впрочем, это наблюдение не совсем абсолютно: для стайеров пять или десять километров по дорожке стадиона всегда пять или десять километров. Но здесь, в приволье гор, долинах, на перевалах и гребнях зеленых предгорий, среди лачуг, крыши которых покрыты рисовой или кукурузной соломой или остроконечными пальмовыми листьями, участки пути, как бы ни были они отмерены одинаковыми расстояниями между лагерями, во второй раз кажутся короче, и кажется, ты проходишь их быстрее.

В еще большей степени это относится к путешествиям в горах. На юго-западном ребре Макалу — это ребро с южной стороны больше, чем с юго-западной, — мы оставили в 1973 году сотни, тысячи метров страховочной веревки, палатки, спальные мешки и баллоны с кислородом, а маршрут знаем почти досконально. Каждый крюк в скале и во льду, каждую зацепку страховочной веревки, каждый уступ, высеченный в горной породе или в твердом фирне, каждую подвесную лестницу на тропинке, провешенной синими канатами. Восходители знали, что путь между лагерями 3 и 4 самый тяжелый и длинный, знали о переправах над пропастью и о местах, где можно передохнуть. Свободно опустить руку, уставшую от постоянного напряжения во время движения по веревке, когда она удерживала вес тела и груза и боролась с высотой, хотя геофизика и утверждает, что земное притяжение чем дальше от центра Земли, тем меньше. Альпинисты знали, что в лагере 4 они смогут вы спаться с бо́льшим комфортом, чем в лагере 3. Знали и то, что ветер, нестерпимый в третьем лагере, прекратится, как только повернут к востоку направо, чтобы можно было по ложбинкам, переправам и гребням подняться в лагерь 4. В 1976 году мы привезли с собой километры страховочных веревок, на этот раз белого цвета. Большие бобины веревок, доставленные прямо с завода, были разрезаны на сорока- и восьмидесятиметровые куски и смотаны наподобие «куколки», то есть способом, каким сматывал веревку идеал альпинистов тридцатых годов Луи Тренкер. Уложив в короба, их переправили в лагеря 1, 2 и выше. Пока дорогу указывала старая синяя веревка, но во многих местах она вышла из строя: частью глубоко врезалась в зеленый лед, частью порвалась об уступы скал, частью ее перерубили падающие обломки гнейсов. Крючья — железные, титановые и дюралевые — мы испытывали ударами молотка. Звук их отдавался в горной породе. Если звук был дребезжащим или глубоким, значит, крюк закреплен плохо. Если же слышался высокий короткий звук, стало быть, крюк сидит крепко и звучит как камертон. Тогда нужно было защелкнуть карабин с веревкой или петлей и протянуть через крюк белую веревку. Таким образом мы провешивали веревками тропу.

В ледяной стене старая веревка образовала что-то вроде веретенообразной полости. Получилось это потому, что ветер крутил, натягивал ее, как учитель физкультуры крутит прыгалки, через которые перескакивают ученики. Все это указывало на знакомый путь по ребру; новая белая веревка была укреплена рядом с синей, и получилась сине-белая тропа — тропа уверенности и надежности.

Она начиналась над лагерем 1 на длинной наклонной плите, по которой можно было подробно изучать складкооб разование Гималаев. Здесь висела первая перильная веревка, облегчающая шерпам и восходителям подъем по гладкой скале. С ее вершины, где три года назад стоял лагерь 1, нужно было спуститься моренной осыпью и по плитам на ледник, перейти через него вдоль трещин, а по ним до восточного его берега.

По мере продвижения экспедиции происходили изменения и с ледником и с трещинами, через которые поначалу можно было перешагнуть, а позже приходилось перескакивать, и чем дальше, тем все большее расстояние.

Другой берег — боковая восьмидесятиметровая ледовая стена юго-западного ребра — и есть настоящий старт восхождения. У подножия стены воткнуты ледорубы и кошки, здесь альпинисты экипируются для работы на льду, и здесь начинается бесконечная сине-белая тропа. Она прерывается только перед входом в палатки, чтобы сразу же за ними начаться снова и тянуться вверх до самой южной вершины Макалу и еще выше.

Любая гора, любой подъем имеет свои как сильные, так и скрытые слабые стороны, которые необходимо раскрыть, Гималайские же вершины, поскольку они так высоки и удалены, сильных сторон имеют больше, чем слабых.

Самый яростный защитник Гималаев — их высота. Она несговорчива, и ее ни в коем случае не скинешь со счетов полностью. Этот факт безразличен к любым усилиям людей. Он выражен простыми цифрами. Если во время отдыха у Адриатического моря вы вдыхаете насыщенный влагой воздух под давлением 760 миллиметров ртутного столба, а в базовом лагере у подножия Макалу — под давлением вполовину меньшим, то на вершине — всего лишь третью часть. И поскольку содержание кислорода в воздухе является постоянным до высоты двадцати километров и равно 20 процентам, можно легко высчитать, что в 100 литрах воздуха возле упомянутого моря приблизительно 20 литров кислорода, в базовом лагере под Макалу только 10 литров, а на вершинном гребне — меньше 6 литров.

Другой защитник горы — холод. Через каждые сто пятьдесят метров подъема температура падает на один градус по Цельсию. Таким образом, если в Праге температура плюс 15°, то в базовом лагере (путем простого вычисления) она соответствует идеальной температуре минус 17°, а на вершине Макалу — минус 41,5°. Но это не совсем так. Температура воздуха зависит еще от других факторов: географического положения, воздушных потоков и солнечного сияния. Но приведенные цифры по крайней мере дают понять, каким влияниям подвержена жизнь человека на таких высотах, от чего зависит деятельность его органов, мозга, сердца, его способности к мысли и воле.

И наконец ветер. Коварнейший страж горы и самый беспощадный враг человека. Он — брат высот, и в Гималаях он дома, как никто иной. Он — жестокое дитя сухих ледовых тибетских высот, тепла и влажности, которую приносит близость океана. Он — ледовая засуха, от которой трескаются губы, подушечки пальцев и сохнет во рту и горле. Он — всепроникающая влажность, приносящая ежедневно массы снега на базовый лагерь и всю гору. Он — яростный и удручающий враг, действующий на нервы своим бесконечным глухим шумом, не похожим ни на голос реки, ни на шум плотины, ни на грохот поезда.

Вот каковы три суровых приятеля Макалу, и если они сговорятся между собой и подружатся, вы ни за что на свете не подниметесь на вершину. Но если вы дождетесь, когда в союзе этих трех «дружков» появится брешь и начнутся сбои в их совместной работе, может так случиться, что однажды мороз будет без ветра, а потому недостаток кислорода будет переноситься лучше, и вот тогда-то, быть может, вы и покорите вершину. Поэтому вы неустанно должны следить за поведением горы и прислушиваться к любому шуму ветра точно так же, как вы слушаете сообщения метеорологических станций. И продолжать в то же время работать над собой, над своим снаряжением, над своей акклиматизацией.

И когда вам станет все равно — воет ли ветер или это шум Барун-реки, получите вы письмо или нет, идет ли снег, светит ли солнце, зачирикала ли горная овсянка, — это будет означать, что вы акклиматизировались. И тогда вы забудете, что где-то вдали у вас есть дом, жена, дети, друзья-приятели. Тогда вам будет безразлично, что в почте, которую Анг Ринсин принес из Тумлингтара, есть письмо, сообщающее о неприятностях, случившихся на вашей работе. Итак, как только вам все это станет совершенно безразличным, вы вдруг поймете, что существуете теперь лишь вы и эта страшная своей безучастностью масса горной породы, льда, скал и снега. И звезды, и ветер.

Это бегство от реальности, которую вы оставили, покинули на родине, дома, на работе, в семье? Ни в коем случае. Это необходимая адаптация в новых реалиях, которые вы добровольно избрали как свою временную участь. А если вы потянете за собой все, что оставили вдали, как ранец, и если застряло в вас, как острые лапы якоря, нечто называемое тоской и вы не освободитесь от земного притяжения, то жизнь горы никогда не станет вашей жизнью. И на тропинке, ведущей не к вершине, а назад, вниз, вас ждут за первым же поворотом долины, за каждым еловым стволом барунского девственного леса сестрички-укоризны и брат огорчение, которые никогда уже вас не отпустят.

Пожалуй, вы назовете это эгоцентризмом, эгоизмом и другими словами, обозначающими внутреннюю асоциальность такого состояния. Но это не так. Ведь и на олимпиаде спортсмен должен сосредоточиться на своем упражнении и не думать ни о чем, кроме отражения удара, кроме победы или дистанции, которую преодолевает собственное тело, диск или копье. Разница состоит только в том, что на соревнованиях исполнение длится секунду, минуту, может быть, дни, а в Гималаях — месяцы и годы.

Итак, будем снисходительны к этим монахам уединения, трудностей, изнурительной работы и самоотречения. Ибо сущность деятельности — одинакова, и только внешняя среда различает их, а время продолжает соревнование между ними. А человеческий удел что на олимпийском стадионе, что в Гималаях — одинаков. Удивительно простой и бесконечно возвышенный одновременно. Он — как стебелек, как листочек травы, заботливо выращенный на поле стадиона, или как крохотный кусочек гранита на дне Барунской долины, на который никто не обращает внимания. Как любая частичка планеты, любой осколочек жизни, который мы с такой настойчивостью славим выше бесстрастности мира.

Вы помните самое ветреное место на чехословацком ребре — лагерь 3. Это даже не место, а скорее крутой ледовый склон, наклонные плиты красно-коричневых скал, промерзший фирн, обдуваемый ветром, который собирается тут со всех сторон света и то летит вниз, к земле, то взвивается вверх, к южной вершине Макалу. Здесь заканчивается подъем по снежному «Ножу», как мы назвали острый гребень, идущий от второго лагеря; и тут же вздыбливается на 1300 метров скала, компактная, твердая, плитообразная, изборожденная желобами и ребрами, кончающаяся разве что в глуби Вселенной.

Третий лагерь заложили 2 апреля, и в одиннадцать часов мы сообщили в Катманду об этом событии, возбудившем в нас радостную надежду на скорое восхождение. В четыре часа дня альпинисты Йожо, Иван Фиала и Сильвио с тремя шерпами спустились в лагерь 2. В третьем лагере груз уже был сложен и во льду прорублены площадки для палаток, однако поставить их было невозможно из-за сильного ветра, мороза и нашей усталости. За два дня группа Милана Кришшака с шерпами Ангом Тембой, Ангом Пхурбой и Давой Цзерингом сумели поставить здесь всего две палатки.

Палатки были почти непригодны для жилья. Хотя им и не угрожало быть засыпанными снегом — они были поставлены в стороне от основных трасс лавин, — все же плеск палаточного полотна и его непрерывные удары по головам и телам обитателей не прекращались, и отдыха, а тем более сна не было, разве что какие-то видения, вызванные пентобарбиталом или ноксироном.

С самого начала подъема мы не сомневались, что в лагере 3 придется выкапывать пещеры, ибо только в них можно было найти убежище от ветра, нескончаемого гула шквалов и обвалов лавин. К сожалению, слой фирна и льда, тесно прилегающих к скале, был очень тонок. Вот почему до середины апреля в третьем лагере палатки стояли порванные ветром, разрушенные, хотя их все время восстанавливали. Во второй половине дня 15 апреля Йожо, Иван Фиала, Владо и Сильвио выкопали ледорубами и алюминиевыми лопатками пещеры вплотную к скальной стене. В них была прихожая, по одну сторону — кухня, а по другую — спальни. Пещера постепенно расширялась, хотя слой снега, образующий потолок, был настолько тонок, что внушал опасение. Но это пристанище дало нам тишину, тепло, и неважно, что с потолка, когда что-нибудь варилось, капали пресные капли талого снега. Шерпы, однако, никогда не спали в пещере. Они боялись, что будут засыпаны рухнувшим потолком, и предпочитали спать в палатке, поставленной на площадке, которую они выкопали в отвесном фирне.

До тех же пор, пока не было построено безопасное укрытие в лагере 3, его палатки, впрочем как и палатки второго, первого и даже базового лагерей, несколько раз разрушались, рвались, чинились и снова ставились. Так было в первой половине апреля, когда барунская весна проявляется особенно сурово и беспощадно. Альпинисты в это время уже работали выше лагеря 3, и белой веревкой была обеспечена дорога до Серой или Черной башни. Это выступ темных гнейсов Макалу на семитысячной высоте, и до лагеря 4 оставалось провесить веревкой только снежный гребень да еще сто метров пути.

Наверху, на ребре, за палатками второго лагеря присматривают альпинисты и шерпы, а в лагере 1 наш руководитель Иван проклинает беспорядок, требуя от просвещенного общества, именуемого «экспедиция», стать на путь истинный. Ибо никто не желает мыть посуду, считая это напрасной тратой времени. Между тем больные становятся все разговорчивее, и количество геройских рассказов увеличивается по мере их выздоровления. А это означает, что пора им отправляться в ледовые пустыни второго и третьего лагерей, где можно спокойно поразмышлять в тишине и бесконечности мира. Палатки «Липно», подходящие, как явствует из их названия, для туристского лагеря на берегах этого южно-чешского озера, парусят на западном ветру, дующем с Эвереста, брезент порется по швам, связки лопаются. Их лохмотья уносят в базовый лагерь, и больные на время становятся швеями, исправляющими изделия «Технольна», которые не выдержали испытания перед лицом Макалу, Эвереста и обиталища богов. Берега Адриатики, Ширавы и озера Липно никак не сравнишь с Эверестом, и только упрямое решение вознести эти палатки с Ломнице-над-Попелкою на шеститысячную высоту достойно восхищения и заставляет склониться перед ним.

После ужина, пока в большой столовой палатке завязывается почти ритуальная дискуссия на тему: кто с кем, где и при каких обстоятельствах, — Мингма печет лепешки. Беседа с этим интеллигентным шерпой, который прошел с альпинистскими группами весь Непал, побывал в Индии и время от времени посещает Тибет, не лишена интереса, хотя тематика далека от секса.

Мингма утверждал, что убийство гималайского петуха в период токования (три года назад мы застрелили нескольких) приносит несчастье. И это подтвердилось — Анг Ками, лучший стрелок, погиб на Пумори, да и вся история той экспедиции хорошо известна. Дело в том, что бог (Мингма не смог уточнить, который именно) жалует этих птиц больше других. Тот же самый бог не любит, когда мясо жарят на вертеле прямо на костре, ибо этот запах неприятен для его носа. А мы и в этом вопросе поступили тогда бестактно, изжарив пойманного фазана на костре в лагере Тадо Са. Зато аромат, источаемый рододендронами и розанами, когда их тугие, смерзшиеся листочки подбрасывают по утрам в тлеющие уголья, бог очень любит. Синий дым благоухает, и бог безмерно счастлив. Поэтому Анг Гиалтсен и Кришна Бахадур вместе с вязанками дров приносят пучки священных веточек, и каждое утро их запах поднимается над красной крышей кухни.

Бог принимает эту жертву, однако погода, видимо, не входит в его компетенцию.

Атмосферное давление, которое за несколько часов проделывает невероятные скачки, подобно сумасшедшему, увешанному бубенчиками, предопределяет то, что происходит и внутри и вне нас; проявления этих состояний соразмерны терпению, воле, тренировке и в первую очередь надстройке, которую мы называем самообладанием каждого из нас. Это понятие чуждо горе, льду, физическим явлениям юго-западного ребра, а также целым горстям витаминов, пилюлек и таблеток, которые альпинисты принимают из рук доктора как святыню. Мера наивысшего напряжения сил — не математическая мера. И даже расчеты слоев испарений, которые где-то гораздо выше вершины Макалу образуют тройную ткань перистых облаков, туч и «барашков», не помогут постичь природу ветров, несущихся с Эвереста и Лхоцзе, задувающих в параболу южной стены, набирая скорость точно по касательной, по которой чехословацкое ребро поднимается на высоту 8010 метров, ныне называемую Южная Макалу.

«Барашки» на гималайском небосклоне очень далеки от пасхальных барашков, и можно только представить себе, что творят эти ветры с палатками и их содержимым — с людьми. Что же можно извлечь из сообщения, посланного нами в Прагу через Катманду и через Чехословацкое телеграфное агентство в Индии? Электромагнитным волнам ураган почти не мешает, и люди в Чехословакии просто не представляют себе, что значит жить в центре действия этих сил и удерживать промежуточные лагеря в достойном состоянии. В лагере 1 уничтожены буквально все палатки, а так называемые «Липно» разорваны на значительно большее количество обрывков, чем завеса храма. В лагере 2 палатка той же фирмы сорвана с пола, вросшего в лед, и со сверхзвукорой скоростью унесена через Японский перевал в Тибет. В лагере 3 палатки, закрепленные ледорубами и крючьями, развеваются как флаги, а почти все, что было внутри, пропало. Продукты, плитки, спальные мешки, надувные матрасы и веревки.

И в это-то время Йожо, Иван Фиала, Владо и Сильвио отправились на гудящее ребро, к покинутому из-за урагана лагерю 3, судьба которого под вопросом. И они выполняют там важнейшую задачу, выкапывая пещерное укрытие.

Ночью повалит снег, затем проснется солнце, временами посылая в просветы туч такие порывы горячего воздуха, что от рассеянного света ослабеют альпинисты, а тяжесть атмосферного давления, тяжесть туч и гула задавят радость — если только она будет, — и тогда придется мужественными словами помочь людям стать еще сильнее.

Гималайская пасха улетает на крыльях ураганов, и вскоре лагерь 3 станет обитаем. Палатки починят, поставят новые, и жизнь экспедиции пойдет дальше, можно будет сказать — по инерции.

Но ураганы возвратились и не прекращались. Проклятые ветры так и хотят заставить экспедицию пережить «мертвое время».

Однажды ураган, всю ночь бушевавший над Барунской долиной, сорвал антенну рации, приподнял большую общую палатку и вымел все ее содержимое, которое в мгновение ока втянулось в смерч пыли, песка и отбросов. Ураган вздувал крышу кухни и склада, срывал их с каменных оснований, сносил палатки «Липно», ломал их хрупкие алюминиевые каркасы. Большие полотнища крыш хлопали на ветру, и альпинисты весом своих тел стремились уравновесить порывы ветра, совсем как яхтсмены, уравновешивающие яхту, парус которой накренился, образовав критический угол.

Ребята возвращались из промежуточных лагерей с обмороженными пальцами ног. Однажды Милан Кришшак сообщил из третьего лагеря, что падает снег. Когда к вечеру тучи рассеялись, мы впервые увидели гору, целиком покрытую снегом. Зима, гималайская зима кончается, и на смену ей приходит короткая предмуссонная весна. От слабого отсвета снега сверху кажется, будто морены Барунской долины коричневые и фиолетовые; позже эти краски часто будут покрывать лицо долины, переливаясь неопределенными оттенками.

Когда к ночи ветер утихает, над Японским перевалом горит Северная корона. Полярная звезда почти касается французского ребра, а обе Медведицы (Большая — больше) кувыркаются вокруг этих постоянных и надежных звезд. Большая Медведица раскалывается о твердыню Макалу, а планета Юпитер прячется потихоньку за черный гребень пика IV, и спутники его заметны почти невооруженным глазом. Так же как и ласковый свет Венеры — Вечерней или Утренней звезды, которая кажется послушнее всех законам Кеплера. Эти явления предвещают спокойное утро, хотя глаза его все еще засыпаны взвихренным песком.

Утром, едва отзвучала последняя любовная песнь птиц, повар Мингма, присматривавший за своими помощниками, подбросил несколько веточек снежных рододендронов в раскаленные угли. И как только аромат синего дыма поднялся в отверстие в потолке (оставляя немного запаха и дегтярной черноты на сырах и свинине, подвешенных к жерди) к холодному утреннему небу, Мингма раскрыл замусоленный требник или молитвенник в черном деревянном переплете, написанный по-тибетски, и вознес монотонным голосом молитву с просьбой доброго огня и доброго дня. Желто-оранжевые веточки воспламенились, наполняя все вокруг благоуханием, а Мингма повернул рукоятку японского транзистора, убеждаясь, что непальское радио начинает работать ровно в 6.00. Потом он поймал голос далай-ламы, который почти непрерывно в магнитофонной записи передает какая-то станция в глуши Индии, предоставив возглашать прочие молитвы, просьбы и взывания слаботочной технике. После этого повар нарезал хлеб, еще из пражских пекарен, поджарил его на сковороде вместе с кусочками сыра, чеснока, перца и соли, и получились отличные сырные тосты.

Когда мы с Иваном, Ангом Пхурбой и несколькими носильщиками и носильщицами преодолевали занесенный последним снегом перевал Туру Ла — последние ворота к Барунской долине, за которыми оставался только нескончаемый спуск к Барун-реке, — мы миновали пирамиду из плоских гнейсовых и сланцевых камней. Но Анг Пхурба не затянул свое магическое «ом мани падме хум» — он просто нажал кнопку приемника, прикрепленного ремешком к плечу, и в шорох наших шагов по глубокому снегу, в ветер, в туман, в снежные тучи и в шум необъятного барунского хвойного леса вплелся все тот же голос далай-ламы, законсервированный и несколько искаженный техникой.

Счастливый Анг Пхурба улыбался, Иван все проклинал, а я пребывал в грусти.

Фиолетовую долину, по которой бежит Барун Кхола, по степенно отпускает власть зимы. Излучины реки, по утрам покрытые ледяной коркой, в полуденные часы оттаивают, предвосхищая священнодействие весны. Когда сходит лед, можно совершать омовения, позволив ногам войти в мутную воду. В такие почти священные минуты происходили и другие процессы, ибо жизнь, вечным символом которой служит весна, наполняется теплом и влагой от южного ветра, прилетевшего из девственного леса Барунской долины.

Голоса птиц, которых до сих пор никто здесь не видел и не слышал, этим утром становятся предвестниками каких-то событий. Возможно, птицы были занесены в ледовые просторы базового лагеря ночным ураганом; голоса их, тревожные, отчаянные и даже что-то предрекающие, касаются нашего слуха, и нам очень хочется уловить в этих голосах надежду на весну и благополучное возвращение.

Итак, в те минуты, когда солнце миновало зенит, Мишо и Милан остановились на вершине скалы и альтиметр показал высоту более 7300 метров, то есть — в зоне смерти, если верить книгам, научным наблюдениям и утверждениям физиологов. Они стали на том месте, где будет лагерь 4, и занялись строительством жилищ, укрытий и очередного выдвинутого вперед поста экспедиции. Два дня назад шерпы, Милослав Нейманн и Лео Паленичек принесли сюда продукты, две палатки и спальные мешки с надписью «лагерь 4». К своей радости, мы нашли тут оставленные в 1973 году две старые палатки, которые еще можно было использовать, три спальных мешка, лопату для снега и желтый баллон с кислородом.

В то же время Зденек Брабец, Игорь Новак и Мирек Пельц поднимались с грузом по «Ножу» в лагерь 3, а Карел Шуберт стоял под скалой на снежном гребне, на котором расположен лагерь 4, может быть только осматриваясь, а может быть и фотографируя.

И в те же минуты Дава Цзеринг и Анг Пхурба, раздетые до пояса, сидят перед своими палатками в базовом лагере, выворачивая наизнанку теплое нижнее белье и старательно осматривая швы и каждую складку на предмет обнаружения великолепных экземпляров «вшей платяных». Мингма готовит обед, а Иван побрился и, пренебрегая традициями пасхального понедельника, совершил омовение, но не в реке, как то предписывают религиозные обычаи, а в ведре горячей воды на материальном складе. После этого он извлек из соответствующего ящика на продовольственном складе сухой пудинг и принялся за изготовление этого замечательного блюда.

Лео делает ванночку для отмороженного большого пальца, альпинисты поднимаются в первый, третий и четвертый лагеря. А пасха близится к концу.

Анг Ринсин, бывший почтальон ее величества королевы Виктории, императрицы Индии, принес приятные известия с родины, и среди них одно, которое напомнило нам С. К. Нейманна, «Песни древнего Китая», Богуслава Мартину — в общем нечто с трудом поддающееся определению, но что мы называем родным домом:

Эти стихи — один из немногих приветов нам — были присланы из Гавличкова Брода. В такое время река с прекраснейшим названием Сазава шумит порогами меж гранитных берегов Высочины, и ивы цветут в ее излучинах у поселка с красивым названием Смрчна (букв. «Еловая». — Прим. пер.).

Если вам в таком настроении взбредет в голову поразмышлять, отчего красивые названия чешских и моравских рек преимущественно женского рода и имеют удивительные окончания -ава, скорее избавьтесь от подобных филологических реминисценций. Ибо это означает, что вы еще недостаточно акклиматизировались. Ведь действительность экспедиции так далека от любых, даже самых красивых, женских имен...

Лагерь 4 поставлен почти через месяц после прихода альпинистов в базовый лагерь. Месяц длилось строительство четырех промежуточных лагерей, ремонт и провешивание сине-белой тропы до высоты 7300 метров. Стена и ребро уже не голая скала, не сухой лед; свежевыпавший снег затрудняет восхождение по «Ножу», усложняет подъем по ребру и к лагерю 5, где Милан Кришшак, Михал Оролин и Карел Шуберт укрепляют уже пятую веревку. Плохое самочувствие, дурное настроение и зубная боль постигли новичков Игоря и Мирека в лагере 3; они возвратились в базовый, а их сменили Иван Фиала, Владо, Лео, Гонза Червинка и шерпы.

На ребре Макалу не бывает «мертвого сезона». И никогда не бывало, хотя за него говорили жестокость местного климата, миллионные армии вирусов и стрептококков, воспаления надкостниц и весь комплекс высотных недомоганий. И в день, который стал предвестником весны, повалил снег, в мгновение ока покрывший базовый лагерь и все вокруг десятисантиметровым слоем. И под громовые раскаты первой весенней грозы, пришедшей в Барунскую долину с юга через перевал Исва Ла, остается только лежать в палатке, стряхивая снег с палаточного брезента, — и ждать.

В эти дни необходимо было заново определить нормы питания, провести инвентаризацию на складе и с шариковой ручкой в руке подсчитывать и подсчитывать консервы, мешки муки, коробки сахара, пачки чая и кофе, мешки чечевицы и риса, компоты, мясо, сало, лук и масло, чеснок, шпиг, венгерскую колбасу и сыры, сухое и сгущенное молоко, сушеные абрикосы и сливы, мешки кнедликов фабричного производства, блинчиков, супов, коробки конфет, шоколада, пряностей, консервные банки ветчины, яичного порошка, квашеной капусты и свеклы, паст и паштетов и еще много, много других нужных вещей, таких, как хлеб, манка, коричневатый гималайский рис и пахнущая солодом цзампа.

У меня, как у заведующего продуктовым складом, работа была самая неблагодарная: постоянно быть в курсе наличия припасов и заботиться о том, чтобы все были сыты и наверху, в промежуточных лагерях, и внизу, в базовом. Если альпинисты, вернувшиеся с маршрута, имели право на реалиментацию, регидратацию, ревитаминизацию и реминерализацию, то нечего удивляться, что любой из них был в состоянии за один присест умять половину палки салями, целую банку сардин да еще компот с гренками, обильно запив все чаем с молоком или, скорее, со сливками. Ничто так не возбуждает аппетит, как отдых и ничегонеделание, и заведующий продуктовым складом обязан следить, чтобы на полке в общей палатке всегда стояли требуемые продукты.

И все-таки было нужно считаться с тем фактом, становившимся чем дальше, тем все более неумолимым, что время нашего пребывания на Макалу не сократится (как бы нам того ни хотелось), а скорее наоборот, окажется бо́льшим, чем мы предполагали. Однако некоторые из нас оставались упрямыми оптимистами и не понимали, зачем рассчитывать продукты до конца мая. Это они считали чуть ли не кощунством — ведь экспедиция должна достичь вершины к 10 мая, если не раньше! В конце мая мы будем уже в Катманду, ускользнув от пиявок, муссонных дождей и всяких недоразумений с носильщиками и авиакомпаниями. Если девиз: «Когда есть, надо есть, а на нет и суда нет» — считается даже ниже девиза насекомых (ибо такое организованное насекомое, как пчела или оса, умеет рационально распоряжаться запасами пищи), то следование ему портило настроение, причем причиной этого было вовсе не понижение уровня глицеридов в крови, а ощущение, что тебя ущемили в право наесться до отвала. Вероятно, опасаясь этого, одни прятали у себя в рюкзаке две личные банки малинового компота, чтобы украдкой насладиться им, другие держали в своих ящичках мешочки с картошкой, купленной по дороге у красивых продавщиц из Седоа, чтобы приготовить собственную жареную картошку, у третьих припасены бутылка коньяка, банка сухого молока да пакетик сушеных абрикосов, у четвертых — пачка чая, который они заваривают английским способом, ибо шерпский чай, приготовленный на костре в можжевеловом дыму, пахнет не далями, а дегтем и чадом, что даже близко не напоминает благородный аромат этого аристократического напитка.

Я участвовал в четырех или пяти высокогорных экспедициях в Азии, причем продукты нам были в подавляющем большинстве дарованы многими предприятиями нашей пищевой, консервной, мясо-молочной и сахарной промышленностей. Большинство изделий отменного качества и вкуса было в достаточном количестве, но порой приходилось грызть сухари — твердые, словно вырезанные из дерева; мясные консервы, содержимое которых оставляло на языке и мягком нёбе металлический привкус; или солдатские пайки, готовые к списанию. Редко кто жаловался — может быть, потому, что старое уже поколение альпинистов, с самого начала систематически готовясь к будущим суровым условиям похода, считало естественным во время коллективного перехода по главному гребню Высоких Татр не останавливаться на Попрадском озере на кружку пива, когда группа — у каждого по сорок килограммов на спине — в жарких лучах мартовского солнца проходила мимо гостеприимного заведения. И все шлепали по талому снегу на замерзшем озере, высунув язык на плечо, даже не оглядываясь на залитые солнцем террасы, где отдыхающие отхлебывали лимонад, чай с ромом и прославленное попрадское десятиградусное пиво. Ибо таков был устав «ордена». Нынче традиции «ордена» изменились. Изобилие, даже излишек, продуктов и материальных средств считается естественным, как воздух и вода, хотя после знойного дня приятнее, конечно, провести регидратацию в грубоскальском трактире «У петухов», где подают отличное «Малорогозецкое». И самодисциплина, граничившая прежде с беспощадностью к самому себе и с твердостью по отношению к другим, не столь сурова. Граница положительного влияния спорта в его высшей форме расплывается, и выступают законы, почти жестокие физически, применяемые во время самых ответственных состязаний — безразлично, в спортивных ли играх, в легкой ли атлетике — королеве спорта или в альпинизме.

Поэтому следующее поколение альпинистов direttissimo — прямиком — взберется на Эйгер, и недалеко то время, когда они superdirettissimo поднимутся по северной стене, угол наклона которой выражается спущенным с вершины отвесом. И восходители с точно проведенной на шлеме чертой, соответствующей оси тела, и в специальном комбинезоне полезут по этой отвесной стене не только с максимальной быстротой, но и со стремлением максимально слить ось собственного тела с линией наклона горы. Наблюдатели, вооруженные оптическими приборами фирмы «Цейс», будут следить за восхождением, оценку которого предоставят электронным счетчикам. А параметры, не поддающиеся цифровому выражению, такие, как взаимопомощь в связке, дружба и прочие, не будут приниматься во внимание: раз их нельзя оценить в числовых выражениях, значит, нельзя оценить вообще.

Ибо все меняется, и то время, когда в Скалаки или в Пржигразы поднималось на «высокие до неба» песчаниковые скалы всего лишь несколько скалолазов из Турнова, Праги и Градца Кралове, ушло безвозвратно. На отрогах скал шумят леса и взлетают галки, почти не пугаясь криков восходителей.

Холод опять сковал голоса певчих птичек; двухсотлетние вороны (которые в эти теплые дни уже отважились на любовные игры) опять стоят неподвижно на краю морены, сплошь покрытой снегом, а гималайский петух отпел утреннюю песню. Над лагерем снова тишина, а вокруг белая зима, снег и мертвый покой.

Джон Хант когда-то сказал: «Высокогорные экспедиции необходимо готовить чрезвычайно старательно, продуманно, все надо обдумать до мельчайших подробностей, ибо рассчитывать следует на то, что условия будут значительно хуже, чем мы предполагаем. И всегда остается много простора для приключений».

Не оставляем ли мы порой для себя этого простора больше, чем требуется? Ведь для приключения совсем не обязателен большой простор — достаточно щели, крошечного отверстия для вентиляции в палатке. В палатку врывается снег, ветер и мороз, а эти «друзья» в суперполярных условиях и на субстратосферной высоте абсолютно нежелательны.

Если вы летите в Болгарию к морю, в Москву или просто в Братиславу, вы оказываетесь на высоте 6000 — 7000 — 9000 метров раньше, чем стюардесса выключит надпись, которая на всех языках приказывает: «Пристегнуть ремни, не курить!» Вы можете любоваться миром, благодаря компрессорам самолета и кабине высокого давления, с той же высоты, с какой открывается вид на тот же мир с ребра Макалу, причем за малую долю того времени, которое нужно альпинистам, чтобы добраться до этой высоты. Какой невообразимый парадокс!

Ибо лежать на семи- или восьмитысячной высоте в палатке, крышу которой завалили груды снега (в тех редких случаях, когда палаточное полотно не изодрано ураганом), в палатке, пол и матрасы которой отсырели и замерзли, переходя в течение астрономического дня из золя в гель, поскольку температура то понижается, то повышается, — лежать так может показаться почти отчаянным делом. И современная техника, представленная здесь коротковолновой рацией, батарейки которой слабеют от мороза, и газовой плиткой, становится химерой второй половины двадцатого столетия. Чтобы растопить пригоршню промерзшего снега или голубого льда, надо держать алюминиевую чашку над пылающей горелкой, а под нею зажечь еще одну, чтобы газ, прогревшись до нужного давления, поднялся, смешался с разреженным воздухом, окислился и сгорел. А нижнюю горелку еще необходимо согревать сомнительным теплом ладоней... Для всей операции требуется не одна пара рук, и результатом ее, при благоприятных обстоятельствах, может быть чашка чуть теплого чая, бульона или супа. Все это и есть бесконечный круговорот жизни: тепло тела переходит в тепло чая или пищи, а те, в свою очередь, передают его замерзшему телу.

22 апреля в лагере 4 Владо Петрику стало совсем худо. Над этим лагерем провешено уже триста двадцать метров веревки и обеспечена тропа к лагерю 5. Перильными веревками провешена уже «труба Коуницкого» — последний технически трудный участок под пятым лагерем, и все это укрепляет нашу надежду на скорое окончание экспедиции.

В тот день — уже в который раз — мы с Мингмой проводим инвентаризацию на продуктовом складе. Мы уже касались вечной проблемы питания при высокогорных восхождениях, и не стоит развивать эту тему во всех подробностях. К сожалению, человек, как, впрочем, любой живой организм, начиная с одноклеточных (вирусы и бактерии имеютдругую систему усвоения пищи, чем высшие млекопитающие), в ходе своего развития создал стереотипы приема пищи и, кроме того, некоторые надстроечные формы их потребления (сервировка, цветы на столе, приятная слуху музыка Моцарта или духового ансамбля «Мораванка»). Таким образом, следует различать примитивный метаболизм (клетка), корм (домашний скот, свиньи) и питание (человек). Восходители же практически различия между этими формами не делали. И когда мы с Мингмой, изгвазданные и запыленные от возни и манипуляций с коробками, мешками и ящиками, закончили инвентаризацию, то установили и доложили руководителю и коллективу, что запасов для «корма» у нас хватит на четыре-пять недель, но «питания» — только на две-три. Итак, пищи хватит нам приблизительно до конца мая, тогда как кулинарными деликатесами мы можем побаловать себя лишь до начала мая. Впрочем, к тому времени вершина будет наша и экспедиция без помех сможет насладиться картошкой, бараньим гуляшем и кислым молоком в деревнях у подножия Гималаев.

Впрочем, рассуждения о рациональном питании во время восхождения на высочайшие вершины мира, о высокогорном рационе, о белках, витаминах и минеральных веществах все равно не будут научными. Ведь всякая теория — сор. В конце концов, мы ели то, что нам давали. Как все экспедиции всех стран, ибо все они более или менее живут за счет благотворительности.

Директор пражских боен принял нас гостеприимно, секретарь принесла блюдо прославленных на весь мир пражских копченостей, смиховское пиво (бойни находятся на левом берегу Влтавы, то есть в районе смиховского пивоваренного завода «Старопрамен») и превосходный пражский хлеб. В изобилии поедая упомянутую пищу, обильно запивая ее названной жидкостью, мы беседовали о традициях мясницкого цеха, о Яне Люксембургском, которому пражские мясники помогли овладеть столицей Чешского королевства, перерубив цепи подъемного моста, так что его невозможно было поднять, после чего и до наших дней на цеховом гербе изображен чешский лев, держащий мясницкий топор. Пасмурное утро, особенно пасмурное на голешовицком берегу Влтавы, текло медленно, как и мать чешских рек, однако не без приятности.

А нынче — пасмурное барунское утро у подножия Макалу, и мы с Мингмой подсчитываем последние экземпляры пражских колбас, доставая их из ледника между камнями осыпи, чтобы посильнее закоптить над шерпским костром. Не думая о том, сколько содержится белков, жиров и витаминов в упомянутых изделиях, восходители, пришедшие почти что с высоты пятого лагеря, поедают их, не интересуясь ни теоретическими выкладками, ни историей мясницкого цеха. Шерпы, между тем, лакомятся шкуркой от словацкого сала, держа ее над огнем до тех пор, пока она не начинает пахнуть подгоревшим жиром и горелой роговиной, и знать не знают, что́ такое склероз сосудов, желудочные заболевания, рак и сердечная недостаточность — жупелы цивилизованного человечества.

Мы с Мингмой обнаружили во время инвентаризации чрезмерные запасы сахара, муки грубого и тонкого помола, риса, полуфабрикатов, кнедликов, блинчиков и оладий.

Желая обеспечить альпинистов на более длительное время «питанием», а не просто «кормом», мы подумывали о том, чтобы произвести обмен излишками наших продуктов с испанским лагерем. Мы могли предложить им свежий и сушеный лук, сухое молоко и яичный порошок в обмен на некоторые деликатесы, среди которых больше всего нас интересовали рыбные консервы. В испанском лагере нас с нашим офицером связи приняли приветливо, даже по-дружески, угостили орешками, рыбой и красным вином, которое льют из бурдюка прямо в горло. К сожалению, обмен продуктами так и не состоялся.

Возвращаясь к Барун Кхола (базовый лагерь испанцев был на другом берегу реки), мы миновали палатки с двойными стенками и открытыми входами, где при свете газовых печек грелись каталонцы, пренебрегая солнечным светом и теплом. Чехословацкая альпинистская школа в высшей степени спартанская. Мы уже давали понять, что Барунская долина не Лугачовице и что палатки «Липно», как о том говорит название, являются палатками классического типа А, в которых проводят отпуска чешские семьи, уничтожая консервы и прибавляя в весе на берегах южночешского озера, Адриатики или Черного моря, но никак не на шеститысячной высоте.

Высокогорные воспаления легких и стрептококковые ангины мы лечили — то успешно, а то и без особого эффекта — инъекциями кальция, «Пульмохином», таблетками, каплями и ингаляциями, добрым словом, чаем и ромом местных деревень и еще целым рядом химиотерапевтических средств и антибиотиков. А может быть, и впрямь достаточно было бы двойных стенок палаток — стенок, сохранявших тепло и влажность, без которых внутри палатки так неуютно...

За продвижением испанской экспедиции мы ревностно следили с самого начала. В январе 1976 года мы ответили в Барселону, что не возражаем — а как же иначе? — против того, чтобы каталонцы предприняли восхождение на Макалу одновременно с нами (если на то будет разрешение непальского правительства). Но мы предупредили о возможных трудностях в организации караванов и транспортировки в базовые лагеря в одно время из одного и того же места. Однако нас заверили, что испанцы выступят из Дхаран-Базара только 12 апреля. Срок слишком поздний, и мы, стараясь играть честно, сообщили об этом в Испанию — ведь в таком случае на непосредственное восхождение каталонским альпинистам оставался бы один месяц. К нашему удивлению, испанские восходители прибыли в Непал в одно время с нами, оправдываясь тем, что в результате опечатки нам сообщили дату 12 апреля вместо 12 марта. Мы не испытали особой радости от столь странной замены месяцев, но все-таки мы намного обгоняли испанцев. Наши автомобили, несмотря на трудности пути и козни таможенников на многих границах, уже приближались к непальской территории. У нас уже были набраны шерпы, на руках — почти все разрешения, и ждали мы только — когда один из наших автомобилей доберется до биратнагарского аэродрома, где уже заказаны самолеты до Тумлингтара. Там уже собрались в нетерпеливом ожидании триста носильщиков. И еще у нас было то преимущество, что это второе наше восхождение на Макалу, преимущество непосредственного опыта.

Быстрыми переходами — несмотря на крайне неблагоприятную погоду — мы добрались к подножию Макалу и заложили базовый, а также первый, второй и третий лагеря. Вечером 4 апреля Анг Ринсин впервые принес нам почту и одновременно с ней весть, что испанская группа всего в одном дне пути от нашего базового лагеря. Это известие нас поразило, ибо за все долгое время перехода, и даже уже в базовом лагере, мы и понятия не имели, где находится испанская экспедиция и как она продвигается. И вот ее костры, поддерживаемые можжевельником из зарослей, найденных нами, горят у самых ворот Макалу.

Хотя мы и знали, что испанцы получили разрешение на восхождение по единственной технически доступной для них дороге — по юго-восточному гребню, тот факт, что обе группы стремятся к одной цели, несколько беспокоил нас, хотели мы того или нет. Мы вдруг стали соперниками, подмечающими ошибки в стратегии и тактике противника, хотя мы, как более опытные, помогали каталонцам и давали им полезные советы.

Но возникла проблема с устройством испанского базового лагеря. Придя первыми под Макалу, мы, естественно, выбрали старое место, пусть и засоренное предыдущими экспедициями. Вероятно, можно было бы на том же месте или где-то поблизости поставить еще не один лагерь. К такому решению склонялось большинство наших альпинистов, но в конце концов мы с нашим офицером связи порекомендовали испанцам место на другом, левом, северо-восточном берегу Барун-реки, правда, к сожалению, укрытое от первых утренних лучей солнца. Зато это был чистый уголок, не замусоренный другими лагерями, близко от воды и с видом на Макалу, в солнечные дни напоенный ароматом карликовых рододендронов, покрывавших склоны морен.

Итак, 5 апреля днем первые испанские дозоры достигли нашего лагеря, и мы услышали звучный каталонский говор там, где до сих пор раздавался лишь певучий словацкий да твердый чешский. С неохотой согласились каталонцы с тем, чтобы их лагерь расположился на противоположном берегу реки, в километре от нашего, над которым плещется чехословацкий флаг. Вскоре, однако, и они подняли на пригорке над своей стоянкой красно-желтый полосатый каталонский флаг, и состязание — или игру — можно было начинать.

Но прежде, как водится, обе группы обменялись вымпелами и значками. И устроили друг другу прием в своих палатках-столовых. Мы предложили им наши фирменные блюда, а они в ответ потчевали нас маслинами, улитками и креветками, этими дарами Пиренейского полуострова, обильно запиваемыми красным вином. Прием происходил в испанской палатке, отапливаемой газовыми рефлекторами. А когда мы после банкета спускались ночью вниз к нашему лагерю, в долине звенела песня:

В состязании, полуфиналом которого будет, несомненно, покорение южной вершины Макалу (ведь высота 8010 метров и наша первая цель, потому что ею кончается чехословацкое ребро, и одновременно это — самая высокая точка юго-восточного, «японского», гребня, по которому будут восходить каталонцы), у нас было солидное превосходство. К тому времени мы находились уже выше третьего лагеря, а испанцы только закладывали базовый. С высоты трех наших лагерей мы как на ладони видели хаотические наледи и трещины ледопада, по которому испанская группа пойдет к Японскому перевалу. Мы видели, что легче всего им достичь перевала, а стало быть, и юго-восточного гребня, если подниматься сначала под самым чехословацким ребром, потому что здесь поверхность ледника компактнее и более полого идет к перевалу. В 1970 году японцы поднимались справа, то есть по противоположной стороне, и тяжелая работа в ледопаде беспредельно затруднила и в конце концов затянула все их восхождение.

Испанцы, следуя нашим советам и собственным наблюдениям, очень быстро поставили первый, второй и третий лагеря, потому что поднимались по леднику, что называется, пешком. 16 апреля они были уже на Японском перевале (около 6500 метров) и почти догнали наш передовой отряд.

В эти дни испанцы привели в наш лагерь одного из своих носильщиков. Во время перехода из Момбука в Пхематан, где на тропинку, идущую по узкой долине реки Барун, могут обрушиться камни, которые под лучами теплого солнца высвобождаются из речных отложений (русло прорезало их вплоть до твердых подпочвенных гнейсов), этот носильщик был тяжело ранен. В полдень, когда солнце нагревает свежеобнаженные склоны отложений, песчаный и глинистый «цемент» тает, освобождая каменные глыбы, и мы, проходя по этим местам, всегда очень спешили. Анг Ринсин, наш почтовый скороход, тоже боялся камнепада и всегда уходил из базового лагеря спозаранку, чтобы прийти в Пхематан до того, как солнце поднимется в зенит.

Испанский носильщик был плох. Камень или обломок скалы придавил его к осыпи, и, когда мы сняли с него временные повязки и шины, главный врач экспедиции доктор Леош Хладек констатировал, что левая плечевая кость раздроблена и сломана ключица. Возле костра, в тепле шерпской кухни, после обследования все кости были зафиксированы в нужном положении и пациент отпущен под домашнее наблюдение в испанский лагерь. Здесь он пробыл до тех пор, пока его не отправили вертолетом в родную деревню.

У испанской экспедиции не было врача, и мы, естественно, как в этом случае, так и в других, бескорыстно предлагали помощь и профилактический уход. Испанский врач прилетит позже вертолетом из Катманду, но в негостеприимной Барунской долине выдержит всего несколько дней. Вертолетом же его отправят обратно в Катманду: не акклиматизировавшись за время постепенного подъема, он не перенесет высоту базового лагеря.

В большинстве случаев во врачебной помощи нуждались обмороженные испанцы. Те, кто мог ходить, являлись в нашу «амбулаторию», других мы посещали сами.

Несмотря на подобного рода услуги и вежливое сотрудничество, в экономической сфере мы так и не достигли взаимовыгодных обменов. Чаще каталонцев выручали мы, в том числе и деньгами, когда они обращались к нам с просьбами. Мы великодушно подарили им кое-что из своих излишков, отказавшись от оплаты. Они же отдавали нам повидло и компоты — их экспедиция была слишком «сладкой». По тем же причинам, что и у нашей группы, у испанцев образовались излишки подаренных сластей, и сотни консервных банок испанского переслащенного повидла даже в конце экспедиции не привлекали к себе никакого интереса.

По-прежнему было трудно. Больные лечились и доходили до такого состояния, которое нельзя было назвать ни полным выздоровлением, ни болезнью, а чем-то средним, но все же ближе к болезни. Время от времени заседала медицинская комиссия, их признавали годными к восхождению, и они шли. Без особой радости, иной раз с грубой шуткой, порой откладывая выход с часу на час, поскольку до первого лагеря они добирались уже всего за три часа и часто за один день могли подняться и выше, даже до второго лагеря. И возвращались выполнив задачу — или по каким-то причинам не выполнив ее. Их дело было поднять наверх и укрепить белые веревки, пока не поврежденные солнцем и осколками скал, еще немного выше, повесить их рядом с синими веревками, чтобы обе эти сине-белые параллельные полосы указывали тропу в красных и черных скалах чехословацкого ребра. Два-три удара молотком, чтобы проверить прочность крючьев, и опять выше, дальше.

И в базовом лагере всех давила эта рабочая психология — и психоз восхождения, да еще угнетала грязь в лагере и этот воздушный образ Макалу — голые, белые горы, самые высокие в мире, из охристых и черных пород, из сине-зеленого льда и белого снега.

С пика IV ежедневно сходит лавина, воздушная волна от нее встряхивает палатки, и на базовый лагерь обрушивается град ледяных осколков.

Панорама свалки ничуть не уменьшает ощущения некоторой безопасности, несравнимой с безопасностью четвертого, третьего, второго и даже первого лагерей. Все возвращаются на эту почти пятитысячную высоту и предаются еде, разговорам и наркомании шума, производимого магнитофонными записями.

Когда в долину пришла испанская экспедиция, мы стремились не перемешивать обе группы, что, несмотря на все наши усилия, сделать не удалось. Было устроено совместное торжество, материально подкрепленное полной арака старой канистрой, которую притащил Норбу Лама. Факт этот, равно как и появление носильщиков испанской экспедиции, грозил напрочь парализовать трудовую мораль шерп. Мы не смогли помешать ни этому, ни ночи, которая затем прошумела, проссорилась и прохохотала. Утром, возмущенные и невыспавшиеся, мы сразу послали Лхакпу Гелбу и другого носильщика с грузом наверх. Шерпы, хотя они и прокутили всю ночь и выпили неслыханное количество алкоголя, безропотно двинулись в путь с тяжелым грузом, дыша перегаром в морозном воздухе солнечного утра.

Но Анг Темба отсыпался; по мере того как мозг сирдара очищался от одурманивающего воздействия арака и более чистых спиртов, наступала минута, когда язык Шекспира не представлял для него никакой трудности. В таком химизированном состоянии он отважился на образование прошедшего времени и изобрел многочисленные неправильные глаголы, излагая свои познания о перевоплощении. Вот его теория, не имеющая, конечно, ничего общего с восхождением на Макалу. Но да будет она записана, ибо излагал ее отнюдь не ламаистский теолог, а славный сирдар нашей экспедиции.

По этой теории выходит, что безразлично, как умирать; важно, что станется с мертвым телом. Тут преимущества имеют души умерших в горах — во время mountain climbing, то есть восхождения. В таких случаях душа умершего направляется прямиком к богу, а о бренной оболочке позаботятся время, солнце, мороз и снег — самые естественные и угодные богу факторы. Если же человек умрет в долине, то хоронят его в зависимости от положения в обществе, святости жизни — и количества денег у родственников. Но все соображения отпадают, если помрешь в горах.

Самый лучший способ перевоплощения, хотя и недешевый (дрова стоят дорого), — быть сожженным. Превращаешься в дым и пепел. Дым вдыхают живые люди, животные, а особенно маленькие зверьки и бабочки. Бабочкам, вдыхающим смрад горелых человеческих белков и жиров, Анг Темба придавал особое значение. С тем, чтобы продемонстрировать перевоплощение даже в такое нежное существо и преобразование отнюдь не благовонного дыма (я вспомнил Великую ночь Шивы в Пашупатинатхе) в краски крыльев бабочек — самые великолепные краски на свете. Так что тут мы имеем дело с явлением сверх ожидания эстетическим, приятным, в сравнении с которым погребальные обряды католической церкви или производственный процесс пражского крематория — вещи варварские, достойные упадочнического барокко, средневековья и потребительского общества Запада.

Менее эстетичный, но более дешевый способ — погребение в воде. Анг Темба, подражая великому ламе из Боднатха, сидел в позе Будды, округлив губы наподобие рыбьего рта, и курил чехословацкие сигареты, не снимая при этом защитных очков с шапки, хотя на дворе шел снег, по кухне распространялся можжевеловый дым и в очаге шипел жир, капающий с кусков сала, овечьих сыров и колбас, подвешенных к потолочной балке. Он повествовал о том, как рыбы поедают труп, и тот медленно перевоплощается в сине-зеленых усачей и крапчатых форелей. Таков обычай рыб в Дудх Коси, в других шерпских реках и в диких потоках под Эверестом, если только там есть рыбы. Младший из шерп Анг Пхурба слушал, серьезно кивая головой, благородные формы которой доставили бы радость любому антропологу. Он только дополнил рассказ мелким техническим комментарием: к трупу надо привязать камни потяжелее, чтобы он не всплыл.

Между тем густой снег сыпал на все лагеря на ребре, из раций слышались не слишком бодрые голоса, рис в коричневой шелухе прекрасно взбухал в алюминиевых котелках, издавая свой особый горьковатый запах, а Мингма готовил очень острые приправы. Он растирал зубчики чеснока камнями, обломками гранита, добавлял растительное масло, соль, сухие растолченные стручки перца, чтобы все это, перемешанное с крошками слюды, полевого шпата и кремня, превратилось в приправу, достойную стола восточных владык.

Норбу Лама, который никогда не бывал пьяным, хотя не колеблясь приносил из родного Седоа в базовый лагерь любое количество алкоголя, пока молчал, ибо не понимал оксфордский английский язык сирдара. Но с помощью Анга Тембы в качестве переводчика нам удалось обогатить наши познания в области топонимики Барунской долины и окружающих гор. Если Анг Темба не слишком выдумывал, то жители деревень под Барунским седлом именуют Макалу

Чолумбу, что значит «Великий Бог», пик VI — Не Поу — «Жилище Бога», а пик IV — Чамалангмо — «Верховная Богиня». Последнее название напоминает Чомолунгму — Эверест и говорит о том, что люди, живущие в горах, не затрудняют себя постройкой храмов. Они помещают своих богов в храмы, созданные самой природой, и приносят жертвы домашним божкам, скупо делясь с ними зернами риса, каплями масла, да окуривают их благовонным дымом смолистых листьев рододендронов. Так что богов своих они держат на расстоянии, на вершинах гор, а сами заботятся о просе, ячмене и рисе, об упитанности свиней и прочего скота, о кислом молоке и чанге.

Неожиданно для нас лагерь 4 завалило снегом. Тогда 23 апреля Йожо Псотка и Милослав Нейманн, идущие впереди, переставили двойную палатку на место, где стояли палатки в 1973 году. Вечером пошел мокрый снег, скорее дождь из низких туч, а за пиком VI сверкнули молнии. Может, на погоду, а скорее всего, на непогоду, ибо из третьего и четвертого лагерей видно уже белоснежное море облаков над предгорьями Гималаев, а с Индо-Гангской низменности и от Бенгальского залива волна за волной поднимается океанский воздух, и область высокого давления на Тибете готова переместиться. В один прекрасный день она окончательно отойдет за тибетские перевалы и за главный гималайский хребет, и на долгие месяцы Барунская долина вместе с горой по имени Чолумбу окажется во власти муссона. В такую пору в палатках базового лагеря можно сидеть по вечерам в одних свитерах и при свете длинных, тонких свечек, которые Анг Ринсин принес из Кхандбари, читать или писать домой. В лагере 4 той ночью выпало снегу на четверть метра, переставленные палатки все равно были засыпаны, и жизнь проходила так же, как в тот вечер, когда фейерверк за перевалом Исва Ла начался в момент захода Юпитера за пик IV. За тучами, закрывшими Барун Ла и долину реки по имени Заря, сверкает за молнией молния, а мы вспоминаем, что такой фейерверк три года назад начался только в первые майские дни. Муссон стучится в ворота Высоких Гималаев, и тибетская область высокого давления, наша суровая приятельница, отражает его назойливость.

В тот же почти весенний день Норбу Лама, как было условлено, принес пятьдесят килограммов картофеля и пригнал двух коз. Немного испуганные, стояли они, привязанные возле кухни, и альпинисты, которые оставались в лагере, разглядывали красивых, с нежной шерсткой невинных животных. Умиление их поднялось к самому сердцу, и ребята предложили взять козочек в тамбур палатки, чтобы они не замерзли в морозную снежную ночь. Однако Норбу Лама не был склонен баловать животных, предназначенных на убой или на производство молока; он поместил эти трогательные существа на складе материалов; альпинистам не оставалось ничего другого, как торчать у входа склада, откуда выглядывали рогатые головы.

Стемнело, и Макалу, озаренная молниями, сама фосфоресцировала. Спутники пролетели рядом с Большой Медведицей, высекли искры из вершины горы, а когда горизонт осветился разрядом молний, показалось, что их свет отражается от звезд и озаряет ребро и стену Макалу поляризованными лучами.

Но это только снег; он, окончательно прикрыв наготу гор, поглотил блеск молний вопреки всем законам оптики и осветил сетчатку глаз невольных участников этих практических занятий по физике лишь несколькими последними частицами-фотонами.

В лагере 4 мелькнул электрический свет. И еще раз — видно, кто-то перешел, вернее, переполз из палатки в палатку. Йожо, Мило и шерпы, возвратившись с высоты двадцати трех метров ниже прежнего лагеря 5 — стало быть, с высоты около 7830 метров, — залезли в спальные мешки. На этой высоте под лагерем 5 они выкопали площадку для палатки, вплотную к полосе черных скал, выше которых были уже только фирновый склон, гребень да две старые знакомые башни. Под черной, восточной, в 1973 году стояли палатки пятого лагеря. На площадке они уложили два кислородных баллона, свернутую палатку и очередные мотки белых веревок. Достроить лагерь предстоит Михалу Оролину, Милану Кришшаку и Карлу Шуберту, которые проводят эту бледную ночь в пещере лагеря 3.

Когда вышла из печати «Заря» — как альпинисты называли книгу о первой чехословацкой экспедиции на Макалу, — они говорили, что книга чересчур олитературена и опоэтизирована, мало в ней найдешь страшной, изнурительной работы восходителей во льдах и скалах Макалу. Я отвечал, что никто не запрещает им самим написать об этом книгу. Но я, знавший Макалу главным образом по грязи и свалке базового лагеря и по нескольким подъемам на высоту, едва превышающую 6000 метров, могу написать только то, что чувствую сам, и, естественно, не могу писать того, что чувствуют и переживают другие. И все-таки мое положение лучше, чем Джеймса Рамсея Уллманна, который написал прекрасную, ныне уже одну из классических книг об альпинизме «Американцы на Эвересте», сидя с тромбофлебитом возле рации в отеле Катманду. И я не могу присваивать себе исключительного права считать все, связанное с Макалу и с экспедицией, все, что я вижу и о чем пишу, объективной картиной тех огромных усилий, которых стоили первая и вторая экспедиции на самую высокую в чехословацком альпинизме вершину. И когда я каждый вечер укладываюсь спать, мозг мой впадает в то блаженное физиологическое состояние, название которому «сон», по-гречески hypnos. Ги́пнос был богом — такое значение придавала античность этому благословенному состоянию. В эти минуты между сном и бодрствованием откуда-то с границ подсознания часто начинают выплывать мысли, которые обязательно нужно записать, даже если для этого придется раскрыть молнию спального мешка, высунуть руку на мороз, зажечь свечку или электрический фонарик и согреть шариковую ручку собственным дыханием или пламенем свечи. И воплотить в слова и фразы эти мысли, ассоциации и взаимосвязи — неважно, умны они или бесполезны, — и все записать на клочке бумаги или в блокноте. Так возникла «Заря», и так, быть может, возникнет ее продолжение. Как говорят альпинисты, поднимешься на горку или нет — видно будет...

Ибо подняться на вершину Макалу, кажется, почти нам не под силу. Но что, в сущности, важно в жизни? Всегда надо ставить себе цели выше, чем те, с которыми можно справиться, — таков закон адаптации и роста, и человек все больше и больше становится человеком.

За свою жизнь я прочитал множество книг об альпинизме. Луи Тренкер, Фриц Каспарек, Пауль Бауэр, Ханс Пфанн, Юлиус Куги, Джон Хант, Гастон Ребюффа, Крис Боннингтон. Старейшие из этих имен уже забыты, а такие понятия, как единоборство с горой, покорение вершины, красота камней и простеньких горных цветочков, ради которых Куги прошел все Альпы, дружба, товарищество, содружество в самой своей человечнейшей сути, получают новое содержание и смысл. И все-таки то, что было настоящим в этих понятиях, переживает время, поколения, вульгаризацию не только альпинистского спорта — стремительное скалолазание, но и рекордные восхождения с употреблением (или злоупотреблением) самой современной техники. Иначе альпинизм — спорт, а может быть, и жизнь — не будет иметь другого смысла, кроме чистого развлечения, острых ощущений и иллюзий самоутверждения да еще чувства славы, о котором до сих пор мало кто знает, до чего оно предательское.

25 апреля — первый высокогорный метеорологический день. День, когда штурмуют непосредственно вершину. Белая гора Макалу кажется ниже и меньше, ибо над ней сияет голубое время.

В 15.00 Михал с Миланом сидят у палатки лагеря 4 на высоте 7300 метров, сидят в, одних рубашках, греются на солнце и любуются величавыми пиками Гималаев.

Вечером 25 апреля в шерпской кухне идет обсуждение на тему: «Кому забить одну из коз Норбу Ламы, предназначенных для еды». Каждый хочет жевать свежее мясо, пусть жесткое, — на высоте пяти тысяч метров трудно приготовлять пищу, как внизу. Все хотят есть, но никто не хочет резать. Дискуссией о том, кому резать козу, руководит, как всегда, сирдар Анг Темба; он подкрепляется спиртом и под влиянием его фармакологического действия вводит в беседу элементы буддистского богословия, собственную житейскую мудрость и свои удивительные опыты по технологии перевоплощения.

Офицер связи экспедиции Виджай Радж Бхатта забил бы козу, но, к сожалению, его жена в Катманду на последнем месяце беременности, а индуистская религия в таких ситуациях этого не позволяет. Из шерп в базовом лагере оставались только помощники по кухне Анг Гиалтсен и Карма Гиалтсен, прозванный Малым Буддой. Учитывая перевоплощение, которого, как мы видели, он достиг благодаря сытному чехословацкому питанию, резать козу он принципиально отказался.

Что же делать? Козы щиплют себе миллиметровые травинки, у всех урчит в животе при мысли о гуляше, о супе из парного мяса и о козьей печенке, поджаренной на сковороде.

Тогда я предлагаю Норбу Ламе отвести коз обратно в Седоа, где их обезглавят, а мясо принести в базовый лагерь.

Анг Темба, неутомимо развивая свои тезисы, не советует ни в коем случае резать животное в лагере, ибо это несомненно принесет несчастье. В доказательство он рассказал, как здесь три года назад Базра Гурунг, офицер связи чехословацкой экспедиции, мастерски казнил двух баранов, и все знают, что потом случилось.

Итак, было решено, что одну из козочек Кришна Бахадур и Анг Гиалтсен отведут в Шерсон, там ее зарежут, а мясо принесут назад в базовый лагеръ, где его и съедят.

В ту ночь, возбужденные столь серьезными событиями, мы почти не могли уснуть, но под утро, узнав, что показания альтиметра значительно поднялись и дыхание по Чейн — Стоксу ни с того ни с сего открылось даже у акклиматизированных восходителей, мы поняли, что мозговое возбуждение имело физические причины.

26 апреля все еще властвует весенняя ослепительная голубизна, хотя тучи уже собираются над долиной со всех сторон. Высотомер продолжает подниматься к пяти тысячам метров, давление воздуха, следовательно, понижается, что подтверждают и сообщения метеорологических станций, повторяющие: «облачно, дождь» — и снова: «облачно, дождь».

Когда я, как и каждое утро, подхожу к кухне, дело уже сделано. Вопреки науке о перевоплощении, загробной жизни, беременности и прочим возможным последствиям.

Покойное животное лежит уже разделанное перед кухней, и Карма, воплощенный Малый Будда, улыбается, потому что именно он в конце концов взял на себя обязанности палача. Анг Темба сортирует потроха, и кажется, все уже облизываются.

В четвертом лагере сегодня встали в четыре и Карел приготовил завтрак. Он любил готовить и на высотах даже семи тысяч с лишним метром, даже уставший, был способен не только столь же обильно поглощать еду, как на высоте базового лагеря, но и работать, варить, готовить для других чай, суп и даже более сложные блюда, например обжаривать ветчину, подогревать голубцы и другие выдающиеся изделия нашей консервной промышленности. И следует еще раз подчеркнуть, что все это он был способен съесть, тогда как остальные в большинстве своем только пили, лежали и поддавались высокогорным недомоганиям, депрессии и преувеличенному чувству геройства. Но Карел и после еды не бездельничал. Он убирал в палатках, сортировал альпинистское снаряжение, распевал старые туристские песни, а на ночь вынимал из своей аптечки снотворное, витамины, пастилки для откашливания или, напротив, от кашля, в зависимости от того, что он считал подходящим, и клал их в рот альпинистам, у которых только рты да обожженные носы торчали из отверстий спальных мешков.

Итак, в пять часов утра Михал, Милан и Карел стояли перед входом в палатку нашего распрекрасного лагеря 4, откуда можно обозреть столь великую часть мира и Вселенной. Стоял мороз, какого обычно не бывает по утрам на этих высотах, ветер был несильный, и альпинисты взваливали на спину синие силоновые короба, которые сами смастерили для переноски кислорода. Вес их был 18 — 20 килограммов: два кислородных баллона, веревки, кое-что из продуктов, спальный мешок и мелочи — два газовых баллончика, плитка, какая-нибудь посудина, аптечка и много другого, нужного и ненужного, причем почему-то ненужного всегда набирается больше, чем необходимого.

Альпинисты надевают резиновые шланги на вывод редукционного клапана. Другой конец шланга ведет к дыхательному клапану маски, а посредине вздувается баллончик, содержащий животворный газ. Перед этим отвинчивается пробка баллона, а на ее место плотно навинчивается редукционный клапан — самая сложная, важная и дорогая деталь всего кислородного аппарата. Как явствует из его названия, он призван снижать давление — с двухсот и выше атмосфер внутри баллона до такого уровня, который обеспечивает приток от одного до пяти литров в минуту, в зависимости от того, на какую отметку шкалы альпинист установит регулятор. Манометр, вмонтированный в редукционный клапан, показывает давление газа в баллоне. Таким образом, во всем аппарате редукционный клапан не только самая сложная, но и самая уязвимая деталь. И мы дышать на него боялись, держали в технической вате в специальных коробках из твердого картона. И все-таки иногда стекло манометра разбивалось, из резьбового соединения выпадала резиновая прокладка и пропадала бесследно, от нервного, чересчур сильного закручивания сбивалась резьба, и клапан становился негодным. Все это может случиться и на семи- и на восьмитысячной высоте, где координация мелких, точных движений нарушена, где пальцы мерзнут даже в рукавицах и где все помыслы устремлены совсем на другое, а не на какую-то вроде бы ничтожную детальку современной техники.

Альпинисты установили клапан для подачи кислорода на два-три литра, надели маски и начали подниматься сине-белой тропкой к лагерю 5.

Поднялись до высоты пятого лагеря — благодаря кислороду всего за три часа, — поставили здесь палатку и пошли дальше, чтобы как можно выше подготовить маршрут восхождения к южной вершине Макалу.

Самым тяжелым на всем ребре и самым долгим был участок между третьим и четвертым лагерями. Возможно, следовало бы четвертый лагерь разбить ниже, чтобы этот чрезвычайно трудный отрезок был покороче. К сожалению, в переплетениях ребер, стен, гребней, башен и траверсов не нашлось другого удобного места. И так приходится восходителям взбираться до лагеря 4, который был, есть и всегда будет поставлен там, где он стоит, пока альпинисты не станут пользоваться дюралевыми конструкциями для создания искусственных площадок — ведь их можно будет укреплять даже на крутизне.

Итак, Милан, Михал и Карел быстро поднялись, и к восьми часам они уже над пятым лагерем. Мы думали, что, пожалуй, нет нужды прибегать к кислороду уже на высоте 7300 метров. Но у нас был излишек его — пятьдесят шесть баллонов, частично новых, наполненных во Франции, а частично уже использованных в 1973 году, наполненных кислородом в Чехословакии. Однако их не удалось зарядить до нужного давления, то есть до 220 атмосфер. Манометр еле-еле дотягивал до 180, а на морозе и того меньше. Но все равно запасы кислорода были достаточны и позволяли иметь большие резервы в базовом лагере для больных; для тех же целей кислород был доставлен во все промежуточные лагеря. Почти половина — двадцать четыре баллона — была предназначена для самых высоких лагерей и для обеспечения восходителей при покорении самой вершины.

На этот раз мы разбили лагерь 5 под черной стеной, или, скорее, под скальным порогом, подъем к которому проходил по последнему из снеговых гребней. Вплотную к скале была поставлена вторая палатка, вход к входу с первой, как это принято в высотных лагерях, чтобы люди были рядом и могли передать из палатки в палатку чашку чая, редукционный клапан или таблетки ноксирона. Пространства для прогулок, хотя бы ограниченного, тут не было, как, впрочем, во всех лагерях начиная с третьего.

Альпинисты обошли черный барьер и справа поднялись на крутой фирн, на котором прежде стоял чехословацкий лагерь 5.

Все покрывает снег, фирн, лед и новая сверкающая на солнце пороша, уплотненная ветром до хрусткого наста, ломающегося под ногами восходителей. Все покрыто этим белым сияющим ничто. Оно постепенно тускнеет, когда на восточном склоне восходящий поток разреженного воздуха приносит с собой тучу испарений и ледяных кристалликов, которая заслоняет солнце. Альпинисты обошли это печальное место с восточной стороны и быстро, если можно говорить о скорости на высоте 7900 метров, направились за гнейсовую грань восточной башни. Милан шел первым, за ним Михал и Карел. Они не оглядывались, не хотели оглядываться. Работали автоматически с веревками, крючьями, ледорубами, карабинами, усмиряя собственное сердце, молча укрепляли страховочные веревки, — и вот они уже за гранью башни.

Михал, не считаясь с сильно бьющимся сердцем, не считаясь со своим положением, которое не переставало быть реальностью, — Михал все-таки оглянулся.

В этом сияющем ничто, постепенно переходившем в тоскливую белизну хмурого неба, из-под этого печального снега торчали желтая верхушка кислородного баллона, несколько камней серо-черного выжженного гнейса и серебряная, безнадежно сломанная жердь палаточной конструкции.

Михал, Милан и Карел обеспечили в этот день маршрут до того самого места, где 21 мая 1973 года штурмовая и поддерживающая команды оставили кислородные баллоны и палатку, предназначенную для шестого лагеря.

Здесь прервалась чехословацкая экспедиция 1973 года.

Над пятым лагерем они укрепили двести восемьдесят метров веревки (больше у них не было). Выше черной башни они шли по пояс в свежевыпавшем снеге. Забив крючья в эти графические черно-охристо-красно-белые скалы, они привязали конец последней веревки и вернулись назад. В пятый, четвертый, третий лагерь, скорее вниз, до второго. Однако Карел остался в четвертом.

Порой бывает так. Человек просто лежит в спальном мешке, устремив взгляд в бесконечность, и толчком к такому состоянию может послужить хотя бы мысль о том, почему столь хитроумная деталь, как редукционный клапан кислородного аппарата, начинает барахлить, проявляя коварство именно здесь, лицом к лицу с горой.

На другой день Карел спустился. По дороге он, верно, мурлыкал себе под нос старые туристские песни, фотографировал, размышлял, присаживался там, где можно присесть, и никуда не спешил. Эта склонность к размышлениям явилась причиной нового прозвища Карела — Пршемысл.

Однако к вечеру в базовом лагере никто не знал, где Пршемысл.

Руководитель экспедиции Иван стал упрекать Михала и Милана, почему они спустились без Карела. Михал ответил, что отказывается ходить с Карелом из-за его поразительной медлительности. А скорость — один из основных элементов успеха экспедиции. Михал отверг упреки Ивана, но это не уменьшило нашего беспокойства, ибо Карел так и не дал о себе знать даже в условленное время по рации. Может быть, он спит в четвертом лагере, а может, в третьем, — во всяком случае, во второй он до сих пор не пришел. Слово «пришел» совсем не объясняет способа передвижения по ребру, хотя три-четыре последних шага от конца страховочной веревки, натянутой на этот раз прямо над крутым фирном, от «Ножа» отвесно вниз ко второму лагерю действительно можно назвать ходьбой. Но об остальном пути от вершины Макалу через юго-восточный гребень, южную вершину, по всему ребру вниз до подножия ледовой стены над Чехословацким ледником никак не назовешь ходьбой, и тут неуместны слова «прийти» или «уйти». По ребру, по его скальным, ледовым и снежным участкам карабкаются единственно с помощью страховочных веревок и веревочных лестниц, причем, по мере того как восходители осваивают каждый захват веревки, каждый участок скалы, они продвигаются все быстрее.

В базовый лагерь вернулось большинство альпинистов. Ферко Достала скрутили почечные колики. У помощника кинооператора Гонзы Червинки изнуряющий кашель, и, когда ночью частота приступов кашля, несмотря на лечение, увеличивается, он получает кислород и кое-как засыпает; позже ему дадут морфий, затем строфантин, потому что в его легких все больше становится влажных хрипов. Все это может закончиться эмфиземой или скоротечным отеком легких, который на этих высотах опаснее, чем печально знаменитое высокогорное воспаление легких, хотя оба состояния имеют одну и ту же причину: сжатие до полной непроходимости тончайших веточек бронхов, повышенное кровяное давление в легочной артерии и проникновение жидкости в альвеолы. Следовательно, интенсивное лечение ассистента кинооператоров было уместно и оказалось успешным, хотя окончательное выздоровление будет длиться долго. Но Гонза еще поднимется с камерой на южную вершину Макалу, будет снимать все восхождение по ребру и в завершающей фазе экспедиции снова пойдет наверх по испанскому маршруту, как самый надежный член обеспечивающей группы, превратившейся позже в спасательную.

Базовый лагерь в последующие два дня становится всеобщим прибежищем. Некоторые начинают страдать от типичного на этих высотах недуга — воспаления прямой кишки, у других появились боли в желудке, а ночью с дальнейшим понижением атмосферного давления многих посещает подружка-бессонница, ибо альтиметр поднимается выше и выше, увеличивается влажность воздуха, сыро, плохо душе, и телу, и мозговым центрам, которые начинают работать некоординированно; альпинистов будят неритмичное дыхание, тяжесть в груди и в горле, ночная гиперфункция почек, хотя к утру почти весеннее небо проясняется. Только за пиком VI в эти предутренние часы встает черно-серая стена, пересеченная горизонталями электрических разрядов, которые ширятся между слоями туч.

27 апреля в семь часов утра Лео Паленичек и Владо Ондруш, первый кинооператор экспедиции, вместе с двумя шерпами радировали нам из лагеря 3. Но и там нет Карела, прозванного Пршемыслом или еще Петром за то, что он похож на святого с башен часов Староместской ратуши.

Стало быть, не вся экспедиция собирается в базовом лагере, хотя здесь подают гуляш из козлятины. При разделке животного выяснилось, что это не козочка, а козел, и нежность альпинистов, побуждавшая их восклицать: «Полюбуйся, какие у этой козочки чудные глаза!» — была неправомерной. Козлом окажется и второе животное, как, впрочем, и все остальные того же семейства, потому что далеко не только по религиозным причинам под Гималаями самок, как правило, не забивают. Ведь они — продолжательницы рода и жизни; и мачете косит лишь баранов, козлов и быков, овцы же, козы и коровы гибнут естественной смертью.

Итак, подается мясо, вареная картошка, а к завтраку — густой суп, в котором плавают жесткие куски мяса, осколки костей и требуха. Набитые желудки поднимают настроение, и магнитофон с утра до вечера включен на всю катушку. Восходители, собравшись в столовой-палатке, сосредоточенно подвергают себя одурманивающему влиянию шума, грохота, звуков, которые в так называемой современной эстрадной музыке столь удачно воспроизводят всхлипы, вопли ужаса, акустические проявления желудочных колик и других вегетативных процессов, типичных для высших млекопитающих, и в первую очередь для homo sapiens. При таком настроении начинают проявляться тенденции прервать на время восхождение, ибо погода хуже собачьей, а у экспедиции и так большое опережение, ведь южная вершина вот она — рукой подать! А сама вершина Макалу? Остается только разбить шестой лагерь в седловине между южной вершиной и вершинной стеной!

Не заключено ли в этом подспудное сомнение в успехе экспедиции? А тут еще ежедневный максимальный скачок атмосферного давления, вызванный перепадом высот в несколько сот метров...

Повелительный, последовательный и постоянный оптимизм Ивана — не рабочая теория. Это так же очевидно, как колебания атмосферного давления, как геройские речи, как порой удручающая вульгарность «членов», как радость искупаться в серо-зелено-голубых водах Барун-реки, когда, несмотря на все прогнозы и капризы высотомера, над долиной занимается прекрасный теплый день. И в это мгновение сходит огромная, пожалуй, самая большая до сих пор лавина с пика Чамалангмо, и, прежде чем нам удается разыскать меж валунов прибрежных наносов свою одежду (потому что она — под цвет пестрой смеси камней, гравия и песка), нас догоняет воздушная волна и очень плотное облако из осколков льда, секущее кожу наших исхудалых тел.

Даже когда наконец к вечеру из третьего лагеря пришли довольный неутомленный Пршемысл-Карел и Владо, экспедиция собралась в базовом лагере еще не в полном составе. «Мертвого времени» не существует. Зденек Брабец и Игорь Новак опять в первом лагере, а Лео с шерпами — в четвертом. В честь открытия пятого лагеря и почти достигнутой южной вершины был устроен богатый ужин, во время которого Мингма, как метрдотель, следил, чтобы Малый Будда и Анг разносили по столам жареную козлиную печенку, рис, фаршированный перец, и пирожные, и две бутылки белого вина, и крепкий чай в последовательности, которую предписывают традиции, привычки пищеварительного тракта и возможности кухни и склада. Несмотря на все эти наслаждения, тоска разливается по синей палатке. Погода портится с каждым днем, а усталость заменяет болезни.

Пока в базовом лагере жуют козлиное мясо, Лео в палатке лагеря 4 варит скромный ужин, шерпы в другой палатке того же лагеря перемешивают немного цзампы с чаем и поедают свою излюбленную пищу. Снег тихо ложится на скалы, преображая любезные рукам каменные громады в недоступную ледяную массу, которая, кажется, не сойдет ни под солнцем, ни под ветром.

Волны весенних гроз и туч тянутся с равнин Индии, продвигаются на север вдоль рек, громоздясь одна на другую, вползают по склонам Малых Гималаев к пику VI к Чамлангу, окутывают пик IV и душат все — даже костер в базовом лагере; они тянутся еще выше, к горе Макалу.

Если Лео с шерпами выполнит то, что задумал и от чего сейчас зависит надежда на продолжение восхождения к вершине, то есть если он дойдет до лагеря 5, забросит туда продукты и кислород, если поднимется выше того места, куда дошли Михал с Миланом, и обеспечит восхождение на последнем тяжелом скалистом участке дороги в «трубе» под вершинным фирновым склоном, — в этом случае Лео сделает больше, чем должен, и, может быть, откроет дорогу не только к южной вершине, но и на главную вершину Макалу. Но таких замыслов, таких восхождений и даже более важных моментов будет еще много, прежде чем чехословацкая экспедиция водрузит флаг на вершине Макалу.

В половине девятого утра 28 апреля Лео сообщил, что он все еще в четвертом лагере, потому что дорога наверх завалена лавиной и сине-белая тропа осталась глубоко под снегом. Третий лагерь тоже завален лавиной, не повредившей, правда, пещеру, но полностью раздавившей шерпскую палатку. Все же Лео и шерпы двинулись по лавинному пути, поднялись выше четвертого лагеря и к вечеру буквально прорылись через сто пятьдесят метров снега под пятый лагерь. Здесь, в небольшой котловине с наклонным снежным дном, они закончили работу, и, пока Лео, что называется, по инерции добирался до пятого лагеря, шерпы сложили в снег поклажу и поспешили вернуться обратно, чтобы до сумерек достигнуть четвертого лагеря, а до ночи — третьего.

Лео остается один в пятом лагере. Он обнаруживает, что здесь не то что супа, нет даже чая, нашлось всего лишь несколько кусочков сахара. Все, что нужно для жизни на высоте 7820 метров, осталось внизу, но идти туда бессмысленно, ибо усталость и наступление ночи сильнее чувства голода. Поэтому Лео растопил снег и пил талую воду, подсластив ее. Затем с помощью гексобарбитала он приводит себя в состояние, похожее на сон. На этих высотах о таком благословенном состоянии, как сон, едва ли можно говорить. Здесь это скорее полуобморок или беспамятство, вызванное химическими средствами. Пожалуй, лишь Карел Шуберт способен спать, так же как есть и работать, в «зоне смерти», словно это происходит не в Гималаях, а в горных массивах чешской Брды.

Карел Шуберт — открытие экспедиции. На таких высотах он еще не был, хотя и поднимался тяжелейшим маршрутом на американский Йосемит, а за год до Макалу побывал на пике Ленина в Памире. Однако все это не идет ни в какое сравнение ни по техническим, ни по высотным условиям с Гималаями (пик Ленина — 7134 метра). И все-таки Карел переносит высоту, пожалуй, лучше остальных.

Упорно борется с этими условиями другой новичок экспедиции — Мирек Пельц.

Он относится к молодому поколению восходителей. Однако на Макалу его преследуют беда за бедой и бесконечные хворобы. Спазмы желудка, из-за чего доктор Хладек отправил его из третьего лагеря вниз, воспаление десен: у него прорезывался правый зуб мудрости. Вообще-то зубы у него очень хорошие, и он долго сопротивлялся предложению удалить этот зуб. И только когда не помог даже надрез десны, скрывающей зуб мудрости, Мирек однажды солнечным утром уселся на дюралевый ящик с отважным решением — вверить себя врачу.

Быть врачом в Гималаях своего рода приключенческий роман. Если в экспедицию поступает врач, работавший в органах здравоохранения, где он занимался бумажками, рецептами, печатями, подписями, сводками, формулярами и прочими административными делами, где больных и псевдобольных точно распределяют по специалистам, вместо того, чтобы возлагать руки на больные тела и органы, то он получит здесь такое удовлетворение, какого уже не знают врачи, служат ли они в организованном здравоохранении или занимаются частной практикой, когда закон прибыли нередко принуждает их поступаться наукой Эскулапа.

Прежде всего тут вы на всех — один. У вас есть глаза, руки, уши, и почти забытые методы классической медицины, как перкуссия, прослушивание и прощупывание, оживают в вашей памяти. Вам приходится лечить все, что здесь необходимо, и вы должны отлично управляться с инструментами и хирурга и зубного врача...

Итак, Мирек сидел в столовой на алюминиевом ящике, а кинооператор Ферко держал его голову. Сделали обезболивающую инъекцию, и вскоре можно было приступать к удалению восьмого нижнего правого зуба. Этот коренной зуб с одним корнем, сросшимся из четырех, часто портится еще при прорезывании, потому что для него практически нет места, и он вызывает воспаление слизистой. Удалить его можно быстро, наложив особый рычаг, который опирается на соседний коренной зуб.

У нас так все и получилось, и зуб мудрости был высвобожден из лунки, однако извлечь его стоило больших усилий. Зуб торчал в самом углу, образуемом нижней челюстью, и его извлечению мешали сзади кость нижней челюсти, а спереди — седьмой зуб. В конце концов зуб был удален, причем совершенно нетипично, клещами для верхних коренных. К такому приему прибегают даже в лучших клиниках.

Вот вам описание не такого уж исключительного случая в работе врача экспедиции, хотя главным образом ему приходится иметь дело с обморожениями, отеками, ангинами, бронхитами и тому подобным. В экспедиции было два врача, что чрезвычайно удобно. В случае необходимого хирургического вмешательства, например при неотложном удалении воспаленного аппендикса, двум врачам проводить операцию сподручнее, чем одному с добровольными ассистентами, хотя недостатка в таковых среди восходителей не бывает. Кроме того, в сложных случаях врачи могут консультировать друг друга, поспорить между собой или лечить каждый по-своему. Несмотря на механизацию и разделение труда, врачевание по природе своей все еще остается ars medica — «искусством лечить». И если человеческий организм выдерживает сверхчеловеческий труд на восьмитысячной высоте, то он, несомненно, выдержит и усилия врачей.

Выдерживает человеческий организм и неумеренное поглощение лекарств, антибиотиков и различных витаминов, которые мы так щедро раздаем. Часто за завтраком, которому предшествовало поедание изделий фармацевтической промышленности как чехословацкой, так и иностранной, мысль моя обращалась к принципам шерпского питания, и я сопоставлял его с нашими блюдами: жареной печенкой, бульоном из козлиных костей и голов прямо с глазами, мозгами, рогами, языком и кожей.

Безусловно, когда-нибудь те, кто питается цзампой, неочищенным рисом и изредка вареной козлятиной, будут взбираться на вершины очень высоких гор. Что тогда станется с глотателями пилюль и порошков? Мы никогда не видели, чтобы кто-нибудь из наших шерп глотал В-комплекс форте, целаскон, пангамин, липовитан, пиридоксин, эревит и другие снадобья. И все-таки их физическое состояние и душевное спокойствие были по крайней мере такими же, как у «членов», которые допинговали себя к тому же хвастливыми речами и консервированным грохотом, опускаясь до вульгарности, чтобы снова вынырнуть из нее героями несомненно вымышленных приключений.

Поскольку слово «красота» теряет всякий смысл в Гималаях, никто и никогда не говорит здесь об эстетике гор и о красоте природы. А розы? Они могли бы здесь цвести, но кто из восходителей знает об этом? Ведь природу в самом деле красивой не назовешь, она только бесконечно безразлична; красоту ей приписываем мы сами. Понятие «романтика», несомненно, перестанет упоминаться в словаре людей, занимающихся пассивным аудиовизуальным потреблением красоты и приключений, потому что романтика прежде всего активное сопереживание объективностей природы, мира и Вселенной, которые обретают красоту только через это сопереживание.

Что же остается? Тяжелый труд, которого никто не понимает, не постигает его смысла, который столь же безразличен для всех, как гора безразлична к попыткам восходителей. Но, может быть, за тяжелой работой, за всей наготой человеческих взаимоотношений где-то там еще тлеет искорка романтичной красоты, дружбы, мужества и мечтаний, может быть, когда-нибудь из нее еще возгорится пламя?

Когда шерпы съели всю цзампу, закупленную нами в Седоа, мы выдали Мингме пражскую муку грубого помола, которую он прожарил в алюминиевой кастрюле. Мука приобрела коричневый цвет и запах карамели. Жареную муку шерпы смешивали с сахаром, поливали чаем и молоком, и, по их мнению, получался отличный деликатес, хотя с точки зрения рациональности и биологической ценности еда эта вызывала сомнение. Серо-коричневая цзампа содержала больше витаминов, чем пражская мука, но повар Мингма защищал ее:

«Цзампа из Седоа нет хорошая: в ней трава, камни и много другие вещи». Когда я спросил Мингму, что он имеет в виду, говоря о «других вещах», он улыбнулся и стыдливо промолчал. Можно только предположить, какие именно «вещи» попадают в цзампу при технологических процессах, обычных в предгорьях Гималаев, где дробление ячменя происходит в непосредственном соседстве с яками, овцами и коровами. Таким образом, вопрос о биологической ценности гималайской цзампы остается необъяснимым.

Астрономический день увеличивается, кончились суровые ясные утра; время делится на регулярные приемы пищи и сон в промерзших палатках с семи вечера до семи утра следующего дня. Дни увеличиваются, но поскольку мы находимся недалеко от экватора, то рассветать и темнеть будет по-прежнему быстро, а продолжительность дня и ночи так и будет колебаться вокруг двенадцати часов.

Конец апреля, трава вокруг лагеря зеленеет, и восходители, отдыхающие внизу, наслаждаются солнцем, полными тарелками, сырами, с которых капает жир, потому что их коптили над огнем в кухне, хлебом и черными блестящими колбасами, горчицей и свеклой, умеренным повышением атмосферного давления и сном с полным желудком в тепле палатки, и это в то время, когда белоснежные пики сияют в пленительной голубизне и видны мельчайшие детали стен, изрезанных лавинами. Как мало — и как страшно много нужно человеку для чувства (мимолетного, ибо тотчас снова пойдет снег, а холод, мороз вновь проникнет в палатки, сердце, мозг), для чувства блаженства, радости, а возможно, и счастья!

В пять часов вечера включаем передатчик, настраиваясь на условленную волну, но над Катманду вспыхивают молнии, и электрические разряды нарушают прием и передачу и в межзвездных просторах и в том небольшом пространстве, что отделяет Катманду от базового лагеря у подножия Макалу. Зденек Виднер опасается, как бы в антенну не ударила молния, а потому мы прерываем связь и снова выйдем в эфир только после того, как буря над долиной реки Багмати утихнет или уйдет за гребни Махабхарата

Завтра между 16.30 и 17.30 ожидается солнечное затмение. В Непале оно будет восьмидесятипроцентным, а в областях Тибета — стопроцентным. Астрономы из Катманду просят нас извещать о ходе затмения, и мы передаем их просьбу в промежуточные лагеря, чтобы альпинисты отметили время и ход этого явления природы. Однако тучи, ледовая мгла и позднее время (уже начало смеркаться) ничего не изменили на обычном предвечернем небосклоне, когда солнце касается западных пиков Барунцзе, Лхоцзе, Чо Пола и Эвереста, и восходители не могут отметить ничего, кроме подавленности от приближения ночи, леденящего холода и радости укрыться в палатках. Важнее для нас то, что Калькутта обещает через три дня улучшение погоды, ибо метель, усиливающийся ветер и падение атмосферного давления еще не означают первую волну муссонов, а всего лишь перемещение фронта, после которого повысится давление, улучшится работа мозга, дыхания и кровообращения, поднимется настроение у каждого в отдельности и у всего коллектива в целом.

Теплый, по-весеннему влажный вечер, в палатках царит бурный оптимизм, но он подобен грибам или плесени, которым достаточно незначительного отклонения температуры, влажности воздуха, интенсивности солнечного излучения, чтобы перестать буйно развиваться, высохнуть и превратиться в бесформенную массу. Надежда и вера, питаемые оптимизмом метеорологов и калькуттским радио не менее успешно, чем наивность и простота наших мечтаний, предвещают размышления о дальнейших шагах экспедиции, о расписании штурма вершины, которые приводят нас к середине мая. Однако, как известно, Лео не выполнил то, что задумал сделать выше пятого лагеря, так что все сдвигается во времени, да будет воля его. Уже бывало так, что назначались точные сроки, которые тут же оказывались нереальными.

В день солнечного затмения в Непале праздник и люди всех национальностей, рас и вероисповеданий предаются покою и почти абсолютному посту. Но в Барунской долине и на чехословацком ребре Макалу никто не замечает, как угасает солнечный свет и как по земле и в человеческих душах разливаются странные сумерки.

Ранним утром 29 апреля радио Катманду передает музыку Дворжака, а Макалу стоит ясная, белая, сияющая. Мы с Йожо сидим у очага в кухне и сквозь щель между стеной, сложенной из гнейсовых плит, и красным нейлоновым полотнищем, почерневшим от шерпского дыма, смотрим на гору, скалу, лед и снег, на разреженный воздух и мечтаем. Мечтают все, от самых суровых до последних циников. Ибо людям свойственно верить даже перед лицом безразличного мира и равнодушных людей.

В лагере 1 Леош Хладек каплю за каплей вводит в вену Леопольда Паленичека целебный раствор, который разжижает сгустившуюся кровь и понижает действие химикалий, которыми Лео злоупотребил, чтобы провести ночь с отмороженными пальцами на ноге в пятом лагере, имея всего несколько глотков талой снежной подслащенной воды. На его ногу был наложен жгут, и в вену через иглу поступает жидкость с анестезирующим средством и препаратами, расширяющими сосуды. Я предложил удалить посиневший ноготь, ложе которого практически было некрозировано от давления ботинка, мороза и свернувшейся крови. Но Леош провел трепанацию ногтя, и он со временем, как ни странно, зажил, ткань пальца восстановилась, и, когда я дал Леопольду свои большие высокогорные ботинки, он ступал в них, как в лодках, и снова мог лезть наверх.

Обувь на таких высотах не менее важна, чем жидкость и кислород. У нас были самые современные высокогорные ботинки с двойными прокладками из овечьей кожи, ботинки производства французской фирмы «Макалу», которыми пользовалась французская экспедиция в 1971 году при технически сложном восхождении по западному ребру. Однако для чешских и словацких ног они оказались слишком тесными и жесткими. Чехословацкие же ботинки, изготовленные в Попраде, были мягкими, с одной только войлочной стелькой, но они, пожалуй, лучше оправдали себя на морозе в скалах, на льду и на снегу. Во всяком случае, в них были обуты шерпы, и только один из них обморозил ноги, тогда как «члены», оснащенные французскими ботинками, обморозились все.

Итак, в то праздничное утро перед солнечным затмением непальское радио — трудно сказать почему — передавало музыку Антонина Дворжака. Альпинисты и шерпы в это время либо спускаются из промежуточных лагерей либо поднимаются к ним. Работа, движение, жизнь на горе не прекращается, «мертвое время» — фикция, и солнечное затмение вовсе не праздник для экспедиции.

Этим же утром руководитель экспедиции Иван Галфи роздал высокогорные очки тем, кто предположительно составит первую и вторую штурмовые группы. Он вручил им чехословацкий и непальский флаги с пришитыми на них шнурами, чтобы привязывать к ледорубам. Йожо Псотка еще взял эмблему и вымпел «Горной службы», вымпел первого и самого старого словацкого альпинистского клуба, носящего название ИАМЕС — по начальным буквам слов Идеализм, Альпинизм, Мораль, Евгеника и Солидарность. Подобные сцены, пожалуй, происходят во всех экспедициях, не исключая британскую 1953 года, когда Джон Хант вручал Эдмунду Хиллари библию и крест, чтобы оставить их на вершине Эвереста.

Все тем же утром, поглядывая сквозь упомянутую щель на Макалу, мы с Йожо вели такой разговор:

— Эх, было бы у нас побольше шерп!

— Важно не количество их, а то, каковы они. И вообще, нужно, чтобы мы сами справлялись со всем, физически и морально.

— Увы, это прежде всего финансовый вопрос.

— Ничего подобного. У югославов было всего три шерпы, ведь их сирдара по болезни отправили назад в Катманду.

— Но их было двадцать один человек!

— Правильно, у югославов в 1975 году было девятнадцать очень сильных восходителей. Так ведь и нас тоже девятнадцать, если не считать таких непродуктивных членов, как заместитель руководителя, кинооператоры и другие, и прибавить шестерых превосходных шерп. Так что наши силы уравниваются.

Йожо пожал плечами и пошел готовить себе груз.

Поскольку в оснащении экспедиции не было огнестрельного оружия, как в 1973 году, взаимоотношения между барунской фауной и людьми были почти райскими. Большой белесый орел-стервятник, довольно грязный и облезлый, — Мингма утверждал, что он прилетел с севера — стал постоянным обитателем нашей свалки и даже отваживался подбираться к самым палаткам. Мелкие млекопитающие, пищухи, похожие на морских свинок или на кроликов, чуть ли не клянчили у наших палаток кусочки шоколада, а разнообразные певчие птицы с интересом слушали симфонию Моцарта. Вероятно, классическая музыка им очень нравилась, ибо они терпеливо держались возле палаток, прекратив даже клевать остатки прошлогодней травы. А вот музыка, что лилась из магнитофона в общей палатке-столовой, оставляла их равнодушными; они продолжали клевать перед кухней и складом, даже не оглядываясь на того, кто бросал жестянку в мусорную свалку.

Задумывались ли психологи спорта, о чем мечтают участники соревнований перед решающим состязанием или встречей? Или восходители? Они, конечно, мечтают о возвращении.

И пускай кое-кто из «членов» — любители современной музыки, они, безусловно, мечтают о той, которую исполняет ансамбль «Влтаван» в национальных нарядах. Или о контрабасе с двумя скрипками, составляющими фольклорное трио «Терхованка». Ведь оно из Оравы, из родной деревни Юрая Яношика!

Мечтают о девушках, вкладывающих цветы в мужские руки, огрубевшие от гранита и выщелоченные льдом Гималаев. Старушки роняют слезы, а народ ликует, встречая экспедиционные автомобили, покрытые пылью тысяч километров. Представители принимают ледоруб (рукоятка из первоклассного ясеня выбелена снегом до белизны кости) с вымпелами, трепетавшими на вершинах мира. Слышен духовой оркестр, и люди в родных городах ликуют, встречая альпинистов, у которых на глазах стоят слезы.

И хотя — конкретно! — помыслы альпинистов устремлены к дымящимся кастрюлям, мечтают они, несомненно, о звездах! О созвездиях, которые видишь, лежа в кузове «Татры», чей дизель мурлычет в бархатной восточной ночи песню родины.

Но к утру этого дня в конце апреля все созвездия опрокинулись.

Рация фирмы «Heathkit» питалась напряжением 220 вольт, которое вырабатывал агрегат «Bosch-Sachs». Эта гудящая одноцилиндровая машина расходовала за час литр смеси бензина с маслом, и нам было ясно, что эту жидкость следует строго экономить. Особенно когда вскоре после отъезда из Тумлингтара обнаружилось, что запор одной из двух десятилитровых канистр со столь ценной жидкостью протекает. Мы экономили бензин, отмеряя для донесений строго необходимое время. И все же, прежде чем нам удавалось настроиться на радиоволну Катманду, где в условленный час сидел Зденек Виднер или кто-нибудь из его людей, проходило какое-то время, а бензин еще был нужен кинооператорам, когда они дозаряжали батареи для кинокамер, беспрерывно садившиеся от мороза во время съемок.

Тем не менее сказочное дитя техники (которым мы не переставали восхищаться) имело свои капризы и причуды, и мы тратили немало времени, чтобы найти и устранить их причины, а когда рация выходила из строя, то и отремонтировать ее.

Вероятно, потому, что все устройство было подвержено изменениям температуры и влажности воздуха (хотя на ночь мы ее упаковывали в транспортные мешки), вероятно, потому, как мы позже определили, что все же это был еще подросток, с которым жизнь в непальских горах не нянчилась, — вероятно, поэтому рация иной раз упрямилась, и всякий раз, как мы запускали мотор агрегата и включали главный рубильник, мы напряженно ждали, будет ли наше дитя снисходительным к нам и заговорит ли милостиво.

Канун Первого Мая проходит очень напряженно. Хотя Калькутта и Катманду предсказывали наступление погожих дней и, следовательно, хороших условий для работы на ребре, Зденек Брабец и Игорь Новак, которые должны были провести ночь в лагере 5, до сих пор не отозвались. Мы все время вызывали их через пардубицкую рацию «Тесла», оставляя ее на постоянном приеме, вызывали лагеря 2, З и 4, но все безрезультатно. К тому же во время дневного сеанса связи у нас окончательно вышла из строя подаренная Зденеком Виднером американская рация. В ней что-то затрещало, заискрило, и повалил едкий желто-серый химический дым.

Впрочем, ничто не бывает окончательным. Вечером Михал Оролин и Мирек Пельц разобрали рацию до последнего винтика и обнаружили короткое замыкание, очистили все от пыли, и, когда убедились, что тонкое, как волосок, соединение не испорчено, мы снова включили двухсотдвадцативольтовый источник, и в предмайский вечер рация отозвалась бесконечным количеством станций, музыкой и морзянкой с океанских кораблей.

И в то же мгновение мы заметили на высоте лагеря 4 вспышки электрического фонарика, которые можно было разглядеть в бинокль и даже невооруженным глазом. Когда же нам стало ясно, что интервалы вспышек не обозначают знаков: три точки — три тире — три точки, то есть SOS, то мы сообщили об этом Ивану в лагерь 2, и можно было спокойно ложиться спать. Значит, Зденек с Игорем до лагеря 5 не добрались и вернулись, а в лагере 4 рация работала плохо или не работала вовсе по разным причинам.

С горы, как ни странно, начал сходить снег и задул северо-западный ветер. Все это подтверждает анализ снимков со спутника, который нам передал Зденек из Катманду, и сведения метеорологов из Калькутты. Судя по ним, ненастье не уходит, а скорее наоборот — усиливается, что означает не наступление муссонов, а всего лишь передвижение фронтов. Если теперь погода прояснится, а над южными склонами Гималаев и над Непалом воцарится область высокого давления, то воздух будет двигаться с севера, с тибетских плоскогорий, и наступит время ветров на ребре и на стене Макалу. И трудно сказать, что лучше: область ли высокого давления над Тибетом, впитывающая влажный воздух с юга и приносящая обильный снег, или наоборот.

И все же утверждение, традиционное для гималайской литературы, что хорошая погода предшествует наступлению муссона, — не фикция, не навязчивая идея, которой страдают все организаторы и руководители экспедиций — мол, когда-нибудь в горах установится такая великолепная погода, что этому факту трудно будет поверить. Разумеется, если бы альпинисты не вбивали бы себе в голову такую мысль, они даже и не пытались бы подняться на Макалу. А гора опять гудит, и об ее чехословацкое ребро рвется поток ледяного воздуха, долетевший с Эвереста. Макалу гудит с интервалами, во время которых ветер, поднимающийся с утра, доносит из долины шум Барун-реки, уже полностью освобожденной ото льда. Шум весны и зимы, шум вод, бегущих в долину, и льда, выметающего все уголки под пологом Вселенной.

Первое Мая с поэзией цветов и толпы имеет свое ни с чем не сравнимое очарование на далекой родине, но здесь — это суровый рабочий день. Именно потому, что он — первый день месяца, в котором приходят летние муссоны.

Утром Владо Петрик из лагеря 3 передает, что там сущий ад, сосредоточение всех вихрей, несущихся без всяких правил и законов (какие существуют у морских ветров). Даже в лагере 2 невозможно выйти из палатки, радиопередачи откладывают на долгие часы, потому что там никак не решатся идти наконец наверх. Мы словно слышим те же слова, произнесенные той же интонацией из тех же лагерей три года назад. И это естественно, ибо те же люди в тех же ситуациях совершают одно и то же — одни и те же ошибки или поступки, достойные восхищения.

Иван Фиала первого мая отправился наверх, даже не подняв руки для приветствия, мы знаем, о чем он думает. Он идет не радуясь и не грустя, потому что это — его долг. Вот он продвигается вверх желтым пятном среди черно-серых камней морены, на белесоватой тропинке, вот скрылся из виду... Никто не помахал ему рукой, потому что у каждого своя работа: врач перевязывает обмороженных шерпов, Мишо ищет среди инструментов напильник, чтобы исправить ключ для открывания кислородных баллонов, Карел заботливо упаковывает свой рюкзак, ибо через час или два ему надо будет идти наверх. У каждого своя работа, а гора гудит, гул усиливается, и за ним уже совсем не слышен шум весенних барунских вод. Потому что за порогом космоса, который мы ежедневно перешагиваем, не существует четырех времен года.

У каждого своя работа, и, безусловно, у каждого свои думы. Лхакпа Дордже лежит у входа в палатку, его левая нога в бинтах, сквозь которые просачиваются бледно-красная кровь и мазь. Какая-то пташка клюет зернышки у самой его ноги, и запах лекарств не мешает ей так же, как музыка Моцарта и Петра Ильича Чайковского, которая слышится из нашей палатки...

Эти первомайские минуты, когда самый мужественный из нас со своим желтым рюкзаком безмолвно исчез среди серой и коричневой морены Барунского ледника, в солнце и тумане тропинки, ведущей в первый лагерь, были и останутся самыми грустными минутами экспедиции. Независимо от того, что случится в дальнейшем. Ибо грусть — это отсутствие равнодушия. И когда с вершины не вернется Карел Шуберт, ни у кого уже не останется сил даже грустить.

У каждого — своя работа. Первое мая — рабочий день, гора чернеет по мере того, как ветер сдирает с нее снег, и Макалу — Большой Черный Великан — снова достойна своего имени.

Откладывать радиопередачи и ожидать перемены погоды — тщетные решения. Не изменится она, как ни настраивайся на волны метеорологических станций Непала, Калькутты и Катманду.

В конце концов объективным условиям горы удается задержать ход экспедиции.

Только задержать.

Шум ветра и гул весенних вод, которые будят нас перед рассветом, не отличишь друг от друга. Туман, который в Чехии обычно предшествует погожим дням, покрывает долины, и кажется, будто гул и шум поднимаются из по-весеннему вздутой реки. Шерпы испанского лагеря вчера навалили в реку большие камни — они будут служить переходом через прибывающую молочно-зеленую воду.

Когда туман рассеялся, яркая голубизна залила весь небосклон и вершину горы озарило солнце — и надежда. В шерпской кухне запылал огонь, и я разбудил Гонзу — он хотел сфотографировать токующих птиц. Два носильщика, что вчера принесли зеленые побеги папоротников и бамбуковые сосуды с ракши и араком (в значительной мере разбавленные весенней барунской водой), кипятили воду в кастрюле. Мы сидели на утреннем морозе у костра, смотрели на гору, пили чай с сухим молоком и в которой раз рассуждали о том, имеет ли смысл после стольких восхождений подниматься на высокие горы, самим себе придумывать мучения. Вспоминали друзей-товарищей, поднимавшихся с нами на вершины гор, и сходились на мнении, что Иван допустит самую большую тактическую ошибку, если именно сегодня любой ценой не выгонит альпинистов, забравшихся в палатки промежуточных лагерей, в более высокие лагеря.

Когда Гонза ушел и оставалось еще немного времени до шести утра, когда обычно Анг и Карма разносят горячий чай по спальным мешкам, я растянулся в палатке, наслаждаясь лежачим положением и постепенно согревающимся ледяным воздухом палатки: восточную часть ее озарило солнце, вынырнувшее, как всегда, из-за гор над Тибетским перевалом.

Я наслаждался этими утренними минутами и смотрел на рацию Зденека, которую мы после горького опыта с коротким замыканием перенесли из тамбура в «спальню», чтобы уберечь контакты от влажности, от сублимирующего снега, который всякий раз наметало под полы палатки. Кроме того, я прикрыл ее личными теплыми вещами и пуховой курткой, мы согревали ее чуть ли не собственным теплом, чтобы ничто не препятствовало чуду передачи мыслей на расстоянии.

Пока нам не приходилось пользоваться ее неоценимой помощью в беде. Но будет и это — и рация сохранит нам верность.

Несмотря на всю заботу, какой мы окружили нашу рацию, связь с Катманду оставляла желать лучшего; она то и дело нарушалась, и Миреку приходилось устанавливать антенну в строго определенном положении, иначе волны не проникали в сложные организмы радиоламп и транзисторов. Ради этого мы переставили мебель, кассы, индивидуальные ящики, рюкзаки, кошки и ледорубы, чтобы в тамбуре палатки из пустых ящиков воздвигнуть для рации на солнечной стороне нечто вроде алтаря.

Метеорологические сводки со спутников говорили о перемещении фронта, распространяющегося от Бенгальского залива на северо-восток и захватывающего Читтагаон, Ассам, Бутан и Калькутту, в то время как в восточном Непале как будто ясно и спокойно.

На нашем же ребре ураган беснуется во всей своей необузданной силе.

И несмотря на это, два восходителя поднимаются к лагерю 4, а четыре — из лагеря 2 по «Ножу» в лагерь 3; руководитель экспедиции Иван находится в лагере 1, а Иван Фиала с остальными взбирается по ледовой стене в лагерь 2.

Так пойдет и дальше, и перечисление, из какого лагеря в какой поднимается и опускается кто из альпинистов, было бы слишком длинным и, безусловно, малоинтересным. Так пойдет и дальше, без «мертвого времени», пока все не закончится, по крайней мере на этой горе и в этой экспедиции.

В тот день среди валунов гранита, за которыми спрятана наша «электростанция», впервые в полуденном солнце расцвели маленькие цветочки горечавки, удивительного синего цвета, даже скорее ярко-голубого.

Теперь восходителей возглавили Владо Петрик и Сильвио Талло. Этот альпинист, хотя он впервые на таких высотах, удивительно хорошо все переносит, и его, как и Карела, можно считать человеком, генетически оснащенным физиологическими особенностями, необходимыми для высокогорья.

Опытная пара Йожо Псотка и Милан Кришшак с сирдаром Ангом Тембой и шерпой Ангом Пхурбой находятся в третьем лагере, а во втором — другая сильная группа — Мишо, Иван Фиала, Карел, Лхакпа Гелбу и Дава Цзеринг.

В базовом лагере Гонза и Зденек поглощают тетрациклин, Лео лечит обморожения, Мило Нейманн — сломанные ребра, Лхакпа Дордже — обморожение второй степени левой ноги, а Мирек Пельц — воспаление десны после удаления зуба мудрости.

Хотя многим восходителям это не особенно нравится, альпинистская экспедиция похожа на военную операцию, цель которой — взятие высоты Х. Такими-то и такими-то средствами. Здесь тоже — люди, техника, тактика и стратегия, напряжение физических и моральных сил, первый и второй эшелоны, тыл. По тактико-стратегическому плану созданы плацдарм и аванпост, позиция расширяется, укрепляется, раненые и больные эвакуируются в тыл, согласно медицинским инструкциям о действиях в полевых условиях, чтобы после излечения, реминерализации, регидратации, витаминизирования, реабилитации снова отправиться на передовую или получить задания по разведке путей, связи и боевым действиям. Здесь тоже — службы связи и тыла, основными задачами которых являются питание, обеспечение материалами и техникой, экипировка и снаряжение всех видов. Есть и полевая почта, а изредка и культурные мероприятия.

Все это похоже на армейскую службу, но восходители, вероятно из чувства индивидуализма и своего рода лжеантимилитаризма, не любят такого сравнения.

На самом деле многие экспедиции организовывали и проводили военные, причем небезуспешно, особенно на заре покорения высочайших вершин мира. Достаточно вспомнить полковника сэра Джона Ханта.

Но кое-кто из «членов» говорил: «Ты еще обязательную зарядку введи!»

И жаль, что она не была введена. Футбол и регулярные соревнования на песке, нанесенном Барун-рекой, на высоте почти пять тысяч метров, несомненно, были бы полезны для акклиматизации. Во всяком случае, не меньше, чем поглощение препаратов железа, витаминов и аминокислот. Ведь в советских высокогорных лагерях на Кавказе и Памире футбол и волейбол включены в ежедневную программу тех, кто отдыхает или готовится к восхождению.

Странность, отличающая эту военную операцию, состоит в том, что противник — гора — не сопротивляется. Она равнодушна, абсолютно равнодушна. Видимо все старания людей, копошащихся на ее склонах, все это вбивание крючьев в трещины горной породы и фирн, ввинчивание крючьев в ее льды и загрязнение ее незапятнанного снега всевозможными отбросами для нее меньше, чем комариные укусы для слона.

Ко всему этому высоты 8010 и 8475 безучастны. Безучастны и ее защитники: мороз, разреженный воздух, снег, излучение и особенно ветер, мучитель-ветер, который невероятно жестоко (хотя так же бесстрастно) высасывает соки из всего живого, что карабкается вверх. С высоты спутника Гималаи всего лишь малюсенькие холмики на поверхности планеты. А люди? Меньше атома, меньше электрона..

Группы из второго, третьего и четвертого лагерей двинулись вверх. Наперекор сильному, непрерывному ветру, который, как нам сообщил Сильвио, ослабевает лишь в четвертом лагере. Радио Катманду предсказывает хорошую погоду, наши шерпы ставят мост через Барун Кхолу, вода которой прибывает, а Зденек Брабец принес утром цветы весенней лапчатки (естественно, с приставкой «гималайская»). Козел пасется на клочках травы, а на маленьких рододендронах наливаются почки. Просто удивительно, откуда они в этой пустыне берут влагу. Ведь снег сублимирует и земля остается сухой...

Атмосферное давление на высоте 4650 метров очень высокое, ярко-синий небосвод выметен ветром.

Настроение поднимается, оптимизм снова воцаряется на горе и в высотных лагерях, где Сильвио и Владо готовят чай — вернее, тепловатое пойло — в жестянке из-под пива, потому что палатку опрокинул ураган, все ее содержимое вывалилось в сугроб, и в нем начисто исчез чайник. Ночью шумит река, гора и, кажется, весь мир, весь космос со звездами и Млечным путем.

Утром 4 мая продолжается ползущее движение наверх.

Движется кухня базового лагеря, движется тыл экспедиции и медицинская служба. Кухня переселяется в лагерь 1, ибо пришло наконец время устроить именно здесь передовой базовый лагерь и ставку начальника. А продолжающаяся игра облаков, их ослепительная белизна и еще более ослепительная голубизна неба над склонами гор предвещают хорошую погоду. Беспрерывная борьба облаков и лазури продолжается до темноты; тогда небосвод успокаивается, тяжелеет, чтобы вскоре под действием мороза брызнуть звездами.

Южная вершина Макалу завершает мнимым закруглением остроконечное чехословацкое ребро, которое, без сомнения, протянулось бы по инерции в космос, если бы над ним не возвышался этот белоснежный купол.

Однако купол, венчающий столько вершин мира, здесь на самом деле не был куполом. Это — крутой склон ослепительно белого снега, из которого торчат темно-серые огромные глыбы и скалы.

Когда Сильвио и Владо прошли последний технический участок высоко над обеими черными башнями, нависшими над пятым лагерем, и остановились выше того места, где прервалось продвижение чехословацкой экспедиции 1973 года, им открылся вид на вершинный купол. Надо было подняться еще на двести метров по крутому снежному склону, траверсом по скале, похожей на пирамиду, чтобы в конце концов понять, что желанный купол отнюдь не приятная округлость, а гребень, заостренный к югу и еще более острый — к северу.

Было тринадцать часов тридцать минут 4 мая 1976 года, когда Владо и Сильвио первыми прошли по всему юго-западному ребру Макалу, перестрадали, перемерзли, перетерпели по всей системе промежуточных лагерей и веревок и закончили восхождение на южную вершину горы. Погода благоприятствовала им, и ни у кого из остальных альпинистов, которые за время двух экспедиций подготавливали маршрут, не возникло даже мимолетного завистливого чувства. Ибо неписаные правила игры любого спортивного коллектива таковы, что неважно, кто забил победный гол.

Техническая проблема чехословацкой экспедиции была решена.

Теперь остается полтора километра на высотах 8000 — 7850 —8475 метров над уровнем моря, теперь надо жить и работать на этой высоте, остается поставить шестой лагерь у самого подножия последнего пятисотметрового выступа горы, остается подняться на главную вершину Макалу.

Потому что эта вершина существует.

И пускай сегодня это звучит как выспренняя фраза, но иначе нельзя обосновать последующие действия, кроме как словами, людей, стремившихся покорить высочайшую вершину мира.

Итак, Владо и Сильвио увидели мир с Южной Макалу сквозь кристаллики облаков, которые ветер гнал мимо острия вершины, и раньше, чем солнце, еле-еле проглядывающее сквозь ледяную атмосферу, совсем зашло, они начали спускаться.

Они дошли до четвертого лагеря, где им предстояла трудная ночь, занятая лечением отмороженных пальцев Владо; к тому же в палатке было тесно, так как тут же расположились еще шерпы, Мишо и Йожо.

5 мая Анг Ринсин принес очередную почту из Тумлингтара, установив новый рекорд на трассе базовый лагерь — аэродром в Тумлингтаре — базовый лагерь. Впервые Анг преодолел эту дистанцию за семь дней. Под влиянием писем с сине-бело-красной окантовкой и успеха на южной вершине настроение поднялось, хотя небо над вершинами стало вдруг серым и темным, образ Макалу расплылся, а звезды, включая планету Юпитер, еле-еле светились над Барунской долиной.

Гора молчала.

Неожиданной была тишина, неожиданным — молчание горы. Словно она затаила дыхание, когда люди наконец подобрались к самой ее вершине. Словно поняла, что люди вот-вот коснутся ее святыни, которую она считала неприкосновенной. Гора молчит, быть может, думу думает, а может, ей по-прежнему все безразлично.

В базовом лагере царит деятельность почти лихорадочная. В лагерь 1 переправляются очередные продуктовые ящики, лекарства, повар и его помощник Малый Будда, сюда же стягиваются альпинисты с южной вершины. В лагере 1 шерпы и все остальные готовятся к новому подъему, к атаке на Южную Макалу. И на главную вершину.

В лагерь 1 принесена почта, принесены консервы, газовые баллончики, посуда. Помощник повара Анг Гиалтсен с сигаретой в зубах приветствует приходящих возле палатки, в которой горят три газовые плитки, составленные в виде батареи; пришедшим подают чай, ибо и здесь следует соблюдать привычные обычаи.

В то же время Владо, поддерживаемый Михалом, спускается шаг за шагом из четвертого лагеря в безопасность первого.

Человек становится хмурым и злым, если ему не предлагать пищи через определенные интервалы. Во всех экспедициях, как бы хорошо ни была организована доставка продуктов, порой наступают моменты, когда альпинисты оказываются перед почти пустыми тарелками. Это кажется невероятным — ведь в последние майские дни, когда были ликвидированы все лагеря и позиции на Макалу, вниз было снесено еще достаточное количество консервов, сахара, сыров и других продуктов, прекрасно послуживших во время обратного похода. Тем не менее Иван по рации все время просил отправить в лагеря 1, 2, 3, 4, 5 то одни, то другие продукты, которых там не хватало.

Итак, 6 мая мы пересылаем из базового в первый лагерь одну из последних больших партий продуктов, предназначенных для промежуточных лагерей.

Функция управляющего базовым лагерем — из самых неблагодарных. И хотя кажется, что продуктовый склад уже абсолютно пуст, управляющий обязан во что бы то ни стало удовлетворить требования высот и, раскритикованный и уличенный в скупости, отправить наверх все, что затребовано.

Поэтому в то утро Анг Ринсин и Анг Гиалтсен, взвалив груз на свои шерпские спины, двинулись к лагерю 1, чтобы доставить туда 2 кг риса, 6 банок мясных консервов, 2 кг муки, 5 кг сахара, 250 г чая, 60 пачек сигарет (для шерп), пару высокогорных ботинок, 4 кг пражского хлеба, 2 фляжки алкоголя (водки), 4 банки консервированного супа, батон венгерской колбасы, охотничью колбасу, 2 спальных мешка, 2 банки абрикосового компота, большую пластину шпига, коробку чая в пакетиках, 4 копченых овечьих сыра, 6 коробок плавленого сыра, молитановый матрас, двухкилограммовую консервную банку пражской ветчины и еще по полубатону охотничьей и венгерской колбасы и 8 спишских колбасок.

Это перечисление может считаться ненужным и излишним так же, как и содержание разговоров «членов» в общей палатке. Мы приводим его потому, что хотим подчеркнуть: не сексом единым жив человек.

А и хлебом, салом, колбасой.

Все сосредоточивается в лагере 1, лагерь 5 полностью обеспечен кислородом, базовый лагерь почти безлюден, а начальник экспедиции сейчас занимает командный пункт на пригорке лагеря 1.

Если вы когда-нибудь будете организовывать экспедицию на очень высокие горы, то постарайтесь запомнить некоторые неписаные правила игры:

— не поддавайтесь никогда — по крайней мере, чересчур, — иррациональному оптимизму, ибо он — враг благоразумия и трезвости;

— ходите с карандашом и блокнотом и, прежде чем что-либо решите или сделаете (в базовом или промежуточном лагере), хорошенько это обдумайте; однако, думайте не слишком долго, ибо лишнего времени у вас нет;

— товарищ начальник, не лезь слишком высоко! Если противник обнаружит, что руководящие кадры слишком близко к нему подобрались, он постарается их обезвредить;

— всегда рассчитывайте на плохую погоду, а не на хорошую, как бы вам того ни хотелось; будет ураган, когда вам нужно безветрие, будет метель, когда вам необходим твердый смерзшийся снег, на котором хорошо держатся кошки;

— если же вы задумаете руководить экспедицией на научном уровне, освойте методы системного управления и применяйте его к деятельности альпинистской группы. Вы убедитесь, что экспедицию следует считать совокупностью множественности элементов и связей между этими элементами, определяющими поведение всего коллектива... Вот вроде и все. Остальное вам все равно придется комбинировать, выдумывать, а главное — решать самому;

— во время тактико-стратегической подготовки и при осуществлении отдельных операций почаще вспоминайте слова Джона Ханта о приключениях;

— о радостях, банкетах и счастливом возвращении думайте, когда все будет завершено. Норгей Тенцинг, который вместе с Эдмундом Хиллари первым поднялся на самую высокую гору мира, говаривал, что радоваться всегда успеешь и что самое большое счастье приходит в конце концов само — и позднее;

— старайтесь понять ошибки своих друзей и соратников, но не требуйте, чтобы они понимали ваши ошибки. Если все будут придерживаться этого правила, возможно, и не дойдет до раздоров, которые возникают в любом коллективе людей, замкнутом в экстремальных условиях, а следовательно, и в высокогорных. Если же и вспыхнут раздоры, то они быстро исчезнут;

— будьте максимально снисходительны к ошибкам других, если вы начальник экспедиции, но не ждите, что другие будут снисходительны к ошибкам, которые, бесспорно, допустите вы сами.

В лагере 2 подготовлен передовой отряд: Лео, Мило и Игорь, кое-как вылеченные больные; они будут принесены в «жертву», ибо их задача — только поставить лагерь 6 и спуститься.

Подробно разработанный проект двух штурмов горы, двух штурмовых групп и двух команд, обеспечивающих и поддерживающих их, начинает реализовываться. Одновременно, как всегда, гора и ее защитники начинают сопротивляться этой реализации. Лео в четвертом лагере не чувствует ног, Игорь — тоже, и в его грубоватом юморе начинают проскальзывать еле уловимые нотки растерянности.

Поскольку план штурма мы разработали под влиянием иррационального оптимизма, в расчете на самые благоприятные условия, а они разом обернулись худшими, приходится импровизировать и придумывать все новые нерационально-оптимистические варианты.

Иначе ничего не получится. Всегда надо быть оптимистом и держать разум в узде не меньше, чем фантазию. Если дать им полную волю, никогда люди не взошли бы на Эверест, не достигли бы глубин океана и не взлетели бы к звездам.

Пятьдесят дней мы уже прокладываем трассу к вершине пятой по высоте горы мира. Пятьдесят дней тяжелейшей работы, и за это время — десятки тысяч метров, которыми восходители поднимались и спускались. Если сложить все эти метры и составить из них общую высоту, — она достала бы орбиты спутника. Десятки километров вверх-вниз, бесконечные часы усталости, ночи, прокашленные в ледяных палатках, потому что внутри спальных мешков можно дышать лишь недолго. Потом неудержимо начинаешь задыхаться от собственного дыхания, внутри мешка убывает кислород и увеличивается количество углекислого газа. Вот и приходится высовывать голову, вдыхать ледяной воздух, и все это повторяется и в пещере лагеря 3, и в палатках лагеря 4, и в лагере 2, где все отсырело до того, что палатки протаивают под собой лед, загрязненный отбросами; влажны спальные мешки, влажны матрасы, и по ночам все это смерзается в камень. Да прибавь к этим сверхнормативным километрам, к этим дням и ночам стертые и отмороженные пальцы ног и после пятидесяти таких дней сиди и жди, жди, потому что откуда-то вернулись снег и ветер, когда ты уже поверил, что настало спокойное предмуссонное время. Ветер вернулся на крылах сырых туманов из долины Тадо Са, принес пряные запахи леса, пастбищ и торфяников, принес благоухание весны и швырнул их в жестокий холод, стоящий в зияющих воротах горы...

Опять все замерло, только палатки плещутся на ветру, только снежная крупа срывается со стен и обрушивается по желобам лавинных путей, только облака вьются над вершиной. На этот раз они приобретают страшный серо-белый цвет и валят с запада на восток, растут и переходят в серо-черные тучи, которые покрывают, распространяясь, весь восточный горизонт.

В эти майские дни Иван Фиала сказал: на вершину поднимутся только те, кто умеет страдать и выносить самые тяжкие муки. Альпинисты нервничают, чертыхаются, ожидая, кто же наконец рассвирепеет да и влезет на эту проклятую гору, наперекор тактике и стратегии, назло погоде и метеорологическим прогнозам, назло вихрю и — самому себе.

8 мая испанцы сообщили нам, что штурм вершины они запланировали на 10 мая. Они решили обойти самое трудное место «японского» гребня, Черный жандарм и весь почти километровый острый гребень, ведущий с южной вершины к седловине. Свой пятый лагерь они поставят на более легком месте — на тибетских склонах южной вершины, откуда хотят достичь седловины, где и поставить, как планируем и мы, лагерь 6. Для этого лагеря у них приготовлена полукруглая палатка специальной конструкции типа «зонтик», похожая на среднеазиатские юрты и полярные палатки, которая лучше сопротивляется напорам сильного ветра.

Мы знали, что почти все испанцы, обмороженные и изнуренные, отдыхают в своем базовом лагере, и не очень-то верили, что они смогут достигнуть вершины к этому сроку, то есть за несколько дней до того, как рассчитывали подняться на вершину мы. Будущее покажет правильность наших рассуждений, и все-таки сообщение испанцев внушило нам некоторую неуверенность, хотя перед финалом такого невольного соревнования мы старались максимально сосредоточиться.

Однако на испанском маршруте ничего не произошло, и их экспедиция еще много дней оставалась в базовом лагере.

Лунная ночь в Гималаях — темно-синяя и белая. Огоньки Вселенной пробиваются в щелки темного небосвода, как сигналы неизвестных миров, неугаданных грез. На отражающих плоскостях кристаллов гор давно угас день, и их сияние, белое, мягкое и все же столь резко контрастирующее с темным небом, ускользает, исчезает в космические глубины, не задерживаемое ничем, разве лишь собственной своей почти нематериальной субстанцией.

Мороз, опять мороз при ясной луне; он проникает сквозь брезент палатки, вонзается в сердца людей, которые не сдаются ни перед земным притяжением, ни перед вселенской тяжестью ночи.

Наутро после этой лунной ночи мы связываемся по радио с аэродромом Катманду — там Зденек уже организует первый вылет вертолета к нам, под Макалу. Передаем, что видимость хорошая, погода благоприятная и все готово к приему вертолета. Место посадки мы обозначили белыми камнями, красный флажок показывает направление ветра. Здесь вся испанская экспедиция, и Владо Петрик вместе с раненым носильщиком испанцев готовы занять места в кабине вертолета, на котором наконец прилетит испанский врач; обратным рейсом мы и отправим Владо, так как обмороженные пальцы на ногах окончательно вывели его из строя.

В 8.20 вертолет появляется над пиком VI; покружив над долиной, он опускается точно в намеченном месте. Мотор не выключается, лопасти крутятся, а из кабины вылезает французский пилот, черноволосый паренек в черных расклешенных брюках, с каким-то пестрым значком на рукаве. Он привез бензин для нашего агрегата, корзину с овощами и фруктами и почту; забрав нашу почтовую сумку, усадив раненых, он снова легко поднимает машину, пролетает низко над мореной, едва не задевая наносов реки Барун, затем взмывает к пику VI и исчезает, словно призрак, за изгибом долины.

Испанский врач бледен как смерть, посиневшими губами он прихлебывает кофе в нашей палатке.

А на ребре по-прежнему идет восхождение. Из лагеря 5 поднимаются Игорь и Милослав, из всех лагерей всё постепенно передвигается вверх, из базового лагеря двое носильщиков несут в лагерь 1 помидоры, зеленый лук, морковь и ароматные непальские апельсины.

Всё движется вверх, послушное законам обычного рабочего дня в Гималаях. Никому нет дела до красоты облаков, что закипают над седловиной Исва Ла, облепляют ледяные стены и уходят в синюю глубину над пиком VI, презирая законы тяготения, послушные лишь динамике бесконечности. Все это невозможно ни сфотографировать — фотография статична, — ни снять на кинопленку, ибо она, несмотря на все свое совершенство — вернее, именно потому, — слишком связана с техникой. А кистью художника? Я не знаю ни одного современного живописца, который сумел бы написать горы и облака. Нередко, стараясь передать все это, художники скатываются чуть ли не до пошлости. Ибо такие облака, их зарождение, формирование и устремленность в космос, их внутреннее кипение, хотя все это и обусловлено законами физики, можно только увидеть, быть может, постигнуть и тотчас забыть.

А Игорь и Мило тем временем неутомимо поднимаются к отметке 8010 метров, вся экспедиция ползет вслед за ними, словно они тащат ее за собой, вся экспедиция карабкается по ребру, мучается, дышит, пробиваясь в разреженной атмосфере все выше, все выше...

Экспедиция, естественно, далека от подобных рассуждений. Восходители разговаривают не так — красивым словам и гладким фразам трудно сойти с их обветренных губ. Их помыслы, их слова лаконичнее и грубее. Об их способности выражать свои мысли уже говорилось ранее. Неоспоримым фактом является одно: альпинисты идут, поднимаются, вколачивают очередные крючья, привязывают очередные веревки, а игра облаков остается вне их внимания.

И все же итог того дня был весьма скромным. Когда Игорь и Мило поставили в лагере 5 вторую палатку, им было приказано спуститься в лагерь 1 — надо было проводить туда Лео Паленичека, изнуренного вконец, обмороженного, впавшего в глубокую депрессию. Ему срочно дали кислород, напоили, поддержали таблетками, и Игорь с Мило постепенно стали спускать его, через каждые полчаса связываясь по радио с лагерями, так что все знали о каждом шаге этой троицы.

Но первая штурмовая группа — Йожо, Сильвио, Анг Темба, Лхакпа Гелбу и Цзеринг Намиал — уже в лагере 5, и лагерь этот снабжен кислородом. И все, что последует дальше, несмотря на порой неожиданные и почти неразрешимые осложнения, поведет к желанной цели экспедиции. Сегодня одиннадцатое мая, а первый штурм вершины назначен на четырнадцатое.

Штурм... Не совсем ясно, почему этот этап любой альпинистской экспедиции называется именно так. Какой же это штурм, когда люди просто идут и идут, поднимаются, лезут, как и все время до этого, и даже еще медленнее, потому что все силы отнимают высота, ветер, холод и само пребывание в мире равнодушных гор. И еще — время, которое здесь кажется бесконечным.

Завтра — день рождения Будды, и по непальскому радио ведется бурная дискуссия: где же два с половиной тысячелетия назад родился Будда — в Непале или на сказочно прекрасном острове Цейлон? По случаю этого праздника мы подарили Малому Будде плитку чехословацкого шоколада, но он предпочел бы пачку сигарет.

В день рождения Будды первая штурмовая группа стояла на южной вершине Макалу, обратив свои взоры на север. Йожо и Сильвио увидели гребень длиной в полтора километра, соединяющий южную вершину Макалу с целью экспедиции — главной вершиной. Этот вилообразный гребень, покрытый снегом и льдом, с крутыми стенами по обе стороны, ведет от южной вершины к седлу под главной. Опасный путь через выступающие скалы и в обход по их снегам, грозящим обвалом, ждет тех, кто выберет этот подход к вершине пятой по высоте горы мира. Да еще с рюкзаком на спине, набитым палаткой, спальным мешком, кислородным прибором и всеми прочими вещами, необходимыми для жизненного минимума на восьмитысячной высоте.

Йожо, Сильвио и шерпы прошли несколько десятков метров к северу, чтобы найти место для лагеря — временного лагеря 6. Но гребень столь узок, а снежные склоны столь круты, что такого места они не нашли. Только под выступом скалы, защищающим от западного ветра, они разгребли снег, выкопав нечто вроде пещеры, где можно было поставить палатку — если под словом «поставить» понимать то, что они прибили брезент крючьями к скале, а ледорубами прикрепили другой конец к снегу и льду. Под таким навесом, продуваемым ветром, можно было кое-как переночевать.

Тем временем шерпы сложили запас кислорода, а с ним и всякое желание двигаться дальше; сбросив весь груз в снег, они отправились в лагерь 5, а затем еще ниже, по снежным гребням и стенам, по веревкам, и остановились только в лагере 4.

Здесь ожидает своей очереди вторая штурмовая группа: Милан Кришшак, Михал Оролин, Карел Шуберт и Анг Пхурба. Михал находится в отличной физической и психической форме, и надежда на успешный штурм вершины подобно электрической искре проскакивает между этим выдающимся альпинистом и не менее выдающимся Йожо Псоткой, который проводит ночь двумя лагерями выше.

День решения близится на драконьих крылах облаков, образуемых испарениями планеты под названием Земля. День с большой буквы; день инвентаризации всех достоинств и недостатков; день подсчета ошибок, разумных действий и невероятной силы воли, а также количества кислородных баллонов и вентилей, спальных мешков и продовольственных рационов, день, когда подводят итоги почти непостижимым взаимоотношениям между людьми, между ними и горой; день учета слабости, силы и инерции.

Утром атмосферное давление повышается и над Японским перевалом встают протуберанцы снега, поднятого ветром, и снова слышится гул. Трудно понять, поднимается этот гул с реки Барун к горе или валится вниз с массива Макалу.

Наконец первая штурмовая группа достигает седла под главной вершиной.

Там восходители оставили кислородные баллоны и вернулись к месту ночевки. В тому времени туда добрались Михал, Милан и Карел с молодым шерпой Ангом Пхурбой, пополнив запасы лагеря 6 кислородом, спальными мешками и спиртовками. На этой высоте остаются Йожо Псотка, Михал Оролин и Сильвио Талло, остальные спускаются в лагеря 2 и 4. А в лагере 5 уже кипятит чай сильная двойка — Иван Фиала с Гонзой Червинкой; на следующий день они поднимутся на южную вершину. Гонза, которому доверили кинокамеру, снимает на пленку все восхождение; он же будет с помощью телеобъектива снимать с южной вершины последний этап.

А далеко внизу в этот майский день, когда порхали почти рождественские хлопья снега, вдруг, подобный колокольчику или колядке, зазвенел детский голосок. Босой мальчуган перешел через реку Барун и поставил на порог кухни деревянную бадейку молока, положил ощипанного петуха и алые цветы рододендрона. Давление повышается, и порывы ветра приносят с реки Заря запахи воды и леса, запахи смолы и влажности, поднимающиеся от извилистых ручьев, чьи воды уже поглотили частицу солнца.

В те дни середины мая мы вдруг осознали, что теперь-то и начинается собственно восхождение на Макалу.

Достигнута южная вершина — сама по себе уже восьмитысячник, завершен подъем по юго-западному ребру, осуществлено первое в истории чехословацкого альпинизма восхождение на гималайскую восьмитысячную вершину. Настает вторая, последняя, фаза экспедиции.

Члены первой штурмовой группы при виде длинного гребня, ведущего к массиву главной вершины, вдруг поняли, что экспедиция стоит перед новой задачей, что перед нами новое восхождение на новую гору, на очень высокую и отдаленную вершину. И что эту экспедицию следует организовать немедля, обеспечить ее всем необходимым в течение неполных двух недель, остающихся до летних муссонов, двух недель, предоставленных нам самой природой, которая допускает постоянное повышение атмосферного давления, хотя и кажется, будто вершина окутана влажным снегом, теплом и ватными облачками, похожими на культуры плесени.

Новая экспедиция началась.

В тот день радио Катманду сообщило, что англо-непальская экспедиция на Эверест поставила лагерь 6 на высоте 8400 метров и послезавтра ожидается покорение самой вершины; что на Жанну поднялись трое из японской экспедиции и что 14 мая в 0.55 начнется неполное затмение луны, которое продлится до 2.11 по непальскому времени.

По каким-то причинам, несомненно объясняемым нервозностью, нам не удалось связаться по радио с штурмовой группой и передать им, что будет лунное затмение. А так как они собирались выйти из лагеря вскоре после полуночи, то им придется передвигаться по тому длинному гребню в неестественном сумрачном освещении, которое даст наполовину закрытая луна. Наступающая ночь станет бесспорно великой ночью: она ведь последует после дня рождения Будды и будет ознаменована затмением. А план Михала был следующим: выйдя с бивака ночью, как можно скорее достичь седла и на рассвете начать подъем на главную вершину. Для осуществления этого плана в лагере 6 имелось всего десять кислородных баллонов — запас более чем скудный, если считать, что каждый из трех восходителей возьмет с собой по два, оставив четыре для возвращения с вершины следующей ночью.

На гребне падает снежок, светит солнце; Макалу, вся словно опутанная плесенью и белой паутиной, являет собой образ, совершенно незнакомый. Близится период муссонов, и Гималаи предоставляют нам последнюю возможность. А может быть, и предпоследнюю.

Михал круто прекратил споры о тактике восхождения и, невзирая на возражения Ивана, решил выходить ночью.

14 мая луна заходила за гребни Гималаев в час, который нам не удалось точно зафиксировать. Но точно в 4.35 тибетский петух заводит свои песни, в ту же минуту начинается рассвет и фирновое острие Макалу озаряется оранжево-розовым лучом солнца. По мере вращения земного шара свет этот, теперь белый, лишь с легким розовым оттенком, спускается по юго-восточному склону, и вот уже засверкала вся белая заснеженная стена вершины — в Гималаи входит день, и темная синева стекает в глубокие недра долин.

В этот утренний час вылез из палатки Малый Будда, раздул огонь в кухонном очаге и бросил в него охапку рододендронов. Поднялся ароматный дым, лизнул висевшие над очагом колбасы из Праги и овечьи сыры из Микулаша — и, покинув чадную кухню, вознесся к небесам.

Сирдар Анг Темба с белой защитной пастой вокруг губ, подняв на шапку светозащитные очки, что делало его похожим на клоуна, тоже вылез из палатки, развязал замызганный красный платок и вынул из него пачку священных текстов, прокопченных и засаленных, пропотевших и порванных; стал выбирать подходящий для утренней молитвы. На этих грязно-желтых листках были грубо отпечатаны красивые и загадочные тибетские письмена, изображения Будды и еще каких-то богов, смахивающие на примитивные рисунки по анатомии, ибо и у богов и у богинь были показаны также внутренности и различные органы с описанием их функций и священной символики. Анг Чотор Шерпа, пришедший из деревни Алун, предвидя скорое возвращение экспедиции и желая обеспечить за собой место носильщика, вынес из кухни немного огня и, поместив его на камне у входа, забормотал молитву, похожий на монаха-францисканца и одновременно на кардинала, так как на голове его красовалась красная шерстяная шапочка, а сам он был одет в темно-красную штормовку.

Анг Темба созерцал обряд из кухни, ему не хотелось покидать теплое местечко у очага: моргая глазами, узкими и по природе и от сонливости, он поглядывал на Макалу, которая то вспыхивала на солнце, то снова окутывалась туманом, как может поглядывать специалист по покорению высоких гор — и вместе смиренный слуга божий.

Было холодно и сыро, как редко бывает в мае в долине Барун-реки. Я забрался в спальный мешок прямо в пуховых башмаках и, потягивая горячий чай с ячьим молоком, листал книгу, лежащую передо мной на «ночной тумбочке» — ящике, посреди свечей, таблеток, спичек, блокнотов и непишущих шариковых ручек; еще на столике валялись пачки рупий, высотомер, батарейка и прочие мелочи. Я читал, раскрыв наугад страницу, много раз перечитанные, подчеркнутые и продуманные строки. Как и все, я мало спал в эту ночь, и у меня смыкались веки. В палатку проникал ароматный дым жертвенных растений, и слова книги врывались в мое сознание чуть ли не с ветхозаветным упорством:

В 8.00 связываемся по рации с Иваном — он в первом лагере, — и оба улавливаем голос Йожо, который вернулся, пройдя лишь половину расстояния между южной вершиной и седлом. Стало быть, к главной вершине идут теперь двое: Михал и Сильвио.

А потом приходит непостижимая весть — непостижимая по крайней мере для нас, ожидающих внизу.

У повара Мингмы и у офицера связи Бхатты, субинспектора непальской полиции, наверное, самые зоркие глаза во всей экспедиции. Ровно без четверти девять они заметили в бинокль две фигуры, спускающиеся с гребня главной вершины к седлу. В бинокль хорошо различимы фигуры — одна в красной, другая в синей штормовках; вот они проходят по крутому снежному склону седла, вот уже быстро поднимаются по гребню к южной вершине, то исчезая за выступами скал, то снова появляясь над обрывами...

Ясный день стоит под Макалу и на самой горе, белые облака плывут в синеве от пика к пику.

Попробуем представить себе ночь на восьмитысячном гребне, по которому в сумрачном свете затемненной луны шли три человека. К чему сведутся наши представления? К образам, лишенным конкретности, к иррациональным рассуждениям, в конце которых можно лишь недоумевающе покачать головой. Да если б сто телекамер снимало восходителей на Макалу, на этом гребне, ведущем к вершине, зрители скорее всего отвернулись бы, переключились на другую программу. Ибо что они увидели бы? Менее, чем первые следы человека в лунной пыли... Ничего интересного, потому что и нет в альпинизме ничего интересного, ничего волнующего, ничего такого, что вовлекло бы зрителя в гущу действий, в вихрь игры. Только — субъективное, неуловимое воспламенение сердца и мозга.

Кто из людей видел зарождение дня на такой высоте, кто был очевидцем угасания лунного света, этого холодного сияния, и заката луны, и появления света на востоке, там, где горную цепь венчает белая масса Канченджанги? Во тьме зарождается фосфоресцирующее сияние, оно сгущается — и вот брызнул фонтан света радужной дугой, и в центре ее торжественно восходит огненно-алое солнце, символ и свет! И с его восходом меняется смысл темноты, и конфигурации гор, и самой земли, снега, атмосферы, смысл и значение мира, и Вселенной, и наших действий, и нашей жизни.

Так что же произошло 14 мая 1976 года на юго-восточном гребне Макалу, ведущем к самому острию главной вершины, до которой, кажется, рукой подать?

Двое идут дальше. Достигли седла, перешли через его снеговое поле, перед ними — острый скальный выступ. Он черный и светло-коричневый, без малейшего признака жизни, ни мха, ни лишайника, разве что какие-нибудь бактерии или вирусы, занесенные ветром, уцепились в трещинах гнейса и, замороженные, высушенные, будут ждать века, а то и тысячелетия, чтобы когда-нибудь их снесло ветром ниже, где они могли бы ожить.

Технические трудности этого скального выступа оттесняют восходителей к восточному склону. У его подножия — белая снеговая площадка, где когда-то стояла палатка лагеря 6 японской экспедиции. По колено, по пояс, затем по грудь в смерзшемся снегу восходители лезут вверх, они уже высоко над седлом, они достигли восьми тысяч метров, и южная вершина уже на одном с ними уровне. В это время один из них поворачивает регулятор кислородного аппарата, и клапан регулятора, видимо ставший хрупким от мороза, ломается. Кислород вытекает из клапана с тихим свистом. Восходители стоят по пояс в снегу на склоне главной вершины.

Перед ними снег и над ними снег, и лед, и скала, и — вершина. Слева, на гранитном японском гребне, веревки японской экспедиции 1970 года, без сомнения, порваны ветром, перерублены обломками льда и камней. Японские крючья и карабины сверкают чистым металлом без ржавчины. Перед альпинистами — 475 метров подъема и вершина, а немного ниже юго-восточный, японский, гребень соединяется с западным, французским; там, на пятидесятиметровой отвесной черной стене, еще, пожалуй, сохранились французские и югославские веревки. А дальше уже будет снеговой гребень без веревок, фирн, лед, снежные заносы на юго-восточной стороне, ибо в этих местах ветер дует преимущественно с северо-запада, с Эвереста, с Тибета, из глубины континента. И самый верхний фирновый кристалл этих заносов и есть вершина Макалу.

Вот что было перед ними.

Какая безысходная красота, существующая здесь без смысла, без назначения! Какая безмерная отвага, устремленная вверх, и — измеримое притяжение земли, означающее возвращение домой, тепло, вдоволь еды и множество бесконечных радостей, таких, как глоток воды, травинка, встреча с детьми, с людьми...

Одиночество, пронзающее до глубины души, одиночество бьется языком безнадежности о стенки стратосферического колокола, о бесконечность космоса.

Одиночество — одна из самых страшных сил. Оно высится перед восходителями, подобно вершине Макалу, подобно стене, скале и льдам. Одиночество всюду вокруг них, во всех Гималаях, во всем мире распростерся этот ужаснейший недруг человека.

Восходители поворачиваются спиной к вершине — и начинают спускаться.

У Цзеринга Намиала была субтильная фигура, руки и ноги как палочки; это внушало нам опасения, что он не унесет двадцатикилограммовый груз по трудным маршрутам горных стен. Он был человек очень интеллигентный, никогда не участвовал в шерпских попойках, в свободное время использовал всякую возможность занять позу, которую Благородный рекомендует для медитаций, и затягивал монотонные ламаистские псалмы, ничуть не смущаясь тем, что рядом с ним шлепают карты, стучат игральные кости, а Анг Темба потягивает арак, вытянув губы трубочкой наподобие рыбьей морды, и развивает свои теории перевоплощений.

Когда Цзеринг Намиал вместе с другими шерпами первой штурмовой группы спустился с ребра на юго-восточном гребне Макалу, он жаловался только на обморожения да на содранные пальцы.

15 мая, вскоре после завтрака в базовом лагере, ко мне явился повар Мингма и голосом, слегка сдавленным беспокойством, попросил меня зайти в палатку Цзеринга. Он лежит без движения, у него отнялись правая рука и правая нога, левый глаз не видит и язык заплетается. Если мы замечали у носильщиков довольно безразличное отношение к судьбе их товарищей, то шерпы друг друга любили, помогали один другому, и с первого взгляда было видно, что относятся они друг к другу куда сердечнее, чем к «членам» экспедиции. Потому как последние, что ни говори, были просто наниматели и платили за услуги.

Все шерпы как один были встревожены состоянием Цзеринга. Особенно Анг Пхурба, деливший с ним палатку; он ухаживал за больным с трогательным усердием.

Я осмотрел больного; нетрудно было констатировать нарушение кровоснабжения левого мозгового полушария, и мы немедленно приступили к лечению. Карел Шуберт, всегда готовый прийти на помощь в любом деле, помогал мне делать инъекции и манипулировать кислородным прибором. В шерпской палатке царил ужасающий беспорядок, пахло немытым человеческим телом, и было темно — палатка была темно-синего цвета.

Пошел сильный снег, в палатке стало еще темнее. Цзеринг Намиал терпеливо сносил внутривенные уколы, дышал кислородом, и через несколько часов состояние его поразительно улучшилось, по крайней мере субъективно.

Снега в те дни выпало почти на полметра, он был сырой, похожий на тот, что бывает в Чехословакии в феврале. Нейлоновая крыша шерпской кухни утратила свои водоотталкивающие свойства, утоптанный пол покрылся слякотью, пространство вокруг очага наполнено паром и дымом, вода кипит, суп из свежего мяса издает запах бараньего жира.

Поднимается пар от лоханок из поливинилхлорида, служащих при необходимости ванночками для ног альпинистов, а козел дрожит и блеет от ужаса, ибо шерпы точат ножи. И вот они уже ошпаривают обезглавленную тушу кипятком, соскабливают шерсть, как соскабливают щетину со свиней, смрад от опаленной шкуры и потрохов наполняет синюю общую палатку, крыша которой прогибается под тяжестью снега. Звучит гортанная шерпская речь, все веселы, как в дни, когда забивают свинью; снег испещрен кровью и клочьями козлиной шерсти, шерпы разделывают тушу, разбирают внутренности — все пойдет в дело.

И вот куски тела животного, еще недавно разгребавшего копытцами снег и щипавшего кустики зеленой травки, быстро исчезают в пищеварительном тракте, проходя процесс перевоплощения...

Меж тем кинооператоры снимают кадры этого хмурого дня. Спускаются последние восходители — Михал с Сильвио, Иван с Гонзой, и кинокамера запечатлевает встречу, слезы, объятия, и подавленность людей, и их судорожное веселье, и Малого Будду, который самолично подносит им горячий чай с ромом.

Пока я вкалывал Цзерингу синтофиллин, строфантин и прочие лекарства, улучшающие кровоснабжение мозга, а Карел придерживал на лице больного маску кислородного аппарата, Анг Темба в промокшей, с раскисшим полом кухне готовил более эффективные целебные средства. Из теста, посоленного и приправленного кореньями, он вылепил фигурки человека, собаки и коровы. Затем он положил в кастрюльку понемногу от всего, что нашлось под рукой: сахару, сыра, лука, чеснока, колбасы, после чего велел Ангу Гиалтсену оторвать по кусочку от каждого из разноцветных молитвенных флажков, которые во множестве развевались над лагерем, ибо каждая экспедиция прибегает к этому средству, обеспечивающему успех; когда все кусочки (давно потерявшие естественные цвета, с выцветшими, неразборчивыми уже священными текстами) были принесены, Анг Темба привязал их к фигуркам из теста и на ночь положил на плоский камень перед кухней — в жертву злому богу, посетившему Барунскую долину.

К утру фигурки размокли от снега, съедобные кусочки расклевали птицы, обрывки флажков унесло бог весть куда. А Цзеринг встал и, опираясь на Карела и Анга Пхурбу, вышел в кухню, и ел, и пил.

Прекрасные дни, установившиеся в последней трети мая над Барунской долиной, подтвердили теорию о том, что лучшая погода приходится здесь перед летними муссонами. На наших глазах быстро отделялись скалы от ледников и морен, меж тем как до этого все сливалось в единую белую поверхность.

Под звуки псалмов, которые доносятся из палатки Цзеринга, в синей столовой-палатке проходит совещание экспедиции.

Дискуссия вертится вокруг оси реализма, порой ныряя в глубокую депрессию и снова круто поднимаясь, то и дело возвращаясь к констатации факта, что, поднявшись по юго-западному ребру, чехословацкая экспедиция уже выполнила свою задачу. Чего же еще? Никому неохота лезть снова в негостеприимные промежуточные лагеря. Не хочется людям снова, в который раз, карабкаться по уступам, расщелинам, где камни, камни и одно отчаяние, где нависает карнизами смерзшийся снег, где на каждом шагу ловушки, где так холодно и тоскливо. Не хочется, в который раз, подтягиваться на сине-белых веревках по трассе, знакомой до омерзения, сносить лишения, до омерзения невыносимые. И если кто воображает, что лезть наверх — радость, оттого что это нужно, так тот страшно ошибается!

Однако искорка честолюбия и какой-то силы, уже угасающая, расплывающаяся в мечтах о доме, в ожидании почты и красно-сине-белом запахе родины, постепенно разгорается в пепле грусти и ностальгии, и вот уже трепещет огонек... Его упорно поддерживают Михал и руководитель экспедиции Иван, и огонек вспыхивает последними язычками надежды.

И мы принялись готовить новую экспедицию. Опять — кислород, последние запасы пищи, опять спальные мешки и веревки, которых требуется по меньшей мере триста метров...

А еще надо подготовить людей. Самое важное, без чего весь материал, вся техника, переправленная наверх, всего лишь мертвый груз. А люди изнурены, обморожены, больны ангиной и бронхитом, кое-кому грозит отек легких — и душевная депрессия. Подсчет людских сил выявляет семь человек, способных на восхождение.

Они и составляют последнюю штурмовую группу и группу обеспечения, остальные, отбросив депрессию и недуги, пойдут следом за ними. Почти тотчас после решения еще раз — последний — штурмовать вершину Макалу, Игорь и шерпа Дава Цзеринг уходят в лагерь 1.

На это решение, пожалуй, вовсе не повлияло сообщение непальского радио о том, что 17 мая на вершину Эвереста поднялись двое из англо-непальской экспедиции, которым пришлось до этого сорок восемь часов выжидать в последнем лагере хоть какое-то улучшение погоды. С обмороженными руками и ногами они встали все-таки на высочайшей вершине мира.

20 мая 1976 года чехословацкая экспедиция — опять в движении по тяжелому снегу. Иожо, Милан, Карел, Мило, Михал, Сильвио и Игорь с шерпами снова обжили брошенные лагеря и снова идут наверх.

В те дни к нам обратился заместитель начальника испанской экспедиции с просьбой собраться, чтобы обсудить дальнейшие действия обеих экспедиций. Мы знали, что каталонцы уже очень больны, почти обессилели, и вряд ли смогут они составить команду для самостоятельного восхождения.

Наша высотная группа, поднимаясь по юго-восточному гребню к седлу, а также Михал и Сильвио, возвращавшиеся после первой попытки штурмовать вершину, заметили на обращенных к Тибету склонах снежные стены, по которым испанцы готовили восхождение. Эта трасса в точности повторяла маршрут японской экспедиции 1970 года. Японцы, поднявшись по гребню до седла и убедившись в необычайной трудности и продолжительности пути по гребню, доставки по нему материалов в лагерь 6, решили обогнуть Черный жандарм — высокий черный утес — и саму южную вершину; так они очутились на более легких склонах над котловиной. Котловину эту на западе замыкал гребень южной вершины, а на северо-востоке — восточный гребень Макалу. Таким образом, японцы завершили подъем по юго-восточному гребню, дошли до седла (7850 метров), где наши восходители нашли остатки их веревок. Но на вершину Макалу японцы поднимались более легким маршрутом; обогнув южную вершину, они поставили лагерь 5 над котловиной, а лагерь 6 — над самым седлом под вершиной. На том самом месте, которое Михал с Сильвио признали единственно подходящим и для нашего шестого лагеря.

По этой трассе теперь и задумали подняться каталонцы, потому что для прямого восхождения по тяжелым скалам Черного жандарма и через южную вершину у них не оставалось ни времени, ни достаточного количества здоровых людей.

Но если бы мы воспользовались более коротким японо-испанским путем для быстрого спуска к Японскому седлу, на ледник и далее к базовому лагерю, это сократило бы для наших альпинистов пребывание на восьмитысячной высоте и сделало бы все предприятие менее опасным. Мы откровенно высказали свое соображение испанцам и предложили воспользоваться нашим лагерем 6, который мы перенесем с гребня под вершинную стену. Нужно, однако, срочно поставить на японо-испанском маршруте пятый лагерь, откуда к седлу поднимутся два человека — член штурмовой группы в сопровождении начальника испанской экспедиции, который понесет запас кислорода. Здесь они встретятся с нашей штурмовой группой, и отсюда обе группы предпримут попытку штурма вершины.

Так все и произошло 24 мая.

Обдумывая последнюю возможность подняться на Макалу до муссонов, последнюю возможность завершить дело, начатое три года назад, стоившее стольких трудов, самоотвержения, усилий и жертв, и даже одной человеческой жизни, мы видели только одно это решение.

Впрочем, можно было — и испанская экспедиция наверняка согласилась бы — объединить все наши усилия и выйти из обоих базовых лагерей по сравнительно легкому и безопасному японскому пути. Но никто из наших альпинистов и думать об этом не хотел — так засела в нас мысль о спортивном успехе, о том, чтобы подниматься только нашим, чехословацким, маршрутом.

И вот потянулись наши восходители по чехословацкому ребру, по тысячекратно пройденной тропе, ночуя в лагерях 1 и 2, в пещере лагеря 3, в палатках лагерей 4 и 5, а испанцы пошли по своему маршруту.

В лагере 3 восходители полусидят в ледовой пещерке, никто уже не помнит, когда ее выкопали. Сидят, молчат, только передают по рации скупые сведения, а мы внизу перепечатываем на старой пишущей машинке, в который раз, сообщение для министерства иностранных дел правительства его величества короля Бирендры, ибо так повелевают инструкции. Лагерь 6 поставлен теми-то и теми-то в тот-то день, на такой-то высоте, погода, температура воздуха и сила ветра такие-то, все альпинисты и шерпы относительно здоровы, никаких недоразумений между «членами» и шерпами, носильщиками и прочим населением у подножия высочайших гор мира не было.

И в тюканье пишущей машинки вплетается глухой стук альпинистского молотка. Позади нашей палатки торчит камень в форме обелиска, на нем натянута антенна рации. Мирек Пельц стоит на сиденье, подвешенном к выступу скалы, и бьет отверстия в граните: здесь будет прикреплена бронзовая доска с именем Яна Коуницкого. Она будет прикреплена на том самом обелиске, перед которым три года назад великий лама из Седоа служил погребальную службу и на котором тогда прикрепили крест из металлических трубок, оставшихся от конструкций общей палатки, да красно-сине-белый флажок — все это уже исчезло бог весть когда и куда.

Однако тактика подъема со всеми его операциями, как-то: перенос кислорода и веревок, размещение команд и так далее, еще раз запутывается. Отдыха это не касается: для отдыха уже не остается места в сложном графике последних дней и часов, в последний из которых на вершине Макалу взвился чехословацкий флаг.

20 мая в лагере 2 лежали в своих спальных мешках Михал, Сильвио, Анг Пхурба и Дава Цзеринг. В ледяной пещере лагеря 3 ждали в полусидячем положении Мило Нейманн, Милан Кришшак и Карел Шуберт; Анг Темба и Лхакпа Гелбу сидели в палатке, отказавшись делить сомнительное в отношении безопасности укрытие во льду.

Когда врачи говорят, что пациент плох, это означает, что жизнь его висит на волоске. И хотя дело у нас обстояло совсем не так, слово это часто появлялось в определении состояния здоровья членов экспедиции. Так вот, в те часы Сильвио и Йожо были плохи. Напрасно старался Михал вырвать товарищей из состояния депрессии и безразличия — они возрастали с каждой минутой, грозя завершиться неудержимым бегством. Милан молчит, а Карел, пожалуй, единственный, у кого мозг функционирует здраво. Скорей бы все кончилось в этих лагерях, скорей бы уйти от горы! Повернуться бы наконец спиной к Макалу и начать долгожданное возвращение! Ибо там, где, заслоненная восточными отрогами в изгибе долины, разом исчезнет из виду вершина, там начинается родной дом...

Но Михал не сдается. Он и Милан — в прекрасной форме. Надо идти наверх. Любой ценой. Надо влезть на верхушку страшной горы, над которой мы бьемся уже несчетные часы, дни, годы.

— Ты жаждешь славы, Михал, и поедаешь чеснок, как завоеватели самых тяжелых стен Гималаев. Как те, которым жажда славы до того бросилась в голову, что они рисковали, не щадя брата...

Карел имел в виду братьев Месснер, Рейнхольда и Гюнтера: последний бесследно исчез после взятия Рупальской стены горы Нанга Парбат в 1970 году. А может быть, он подразумевал восхождение на восьмитысячник Манаслу, когда погиб от истощения напарник Рейнхольда. Или пик Хидден в Каракоруме, где Рейнхольд всего за двое суток осуществил восхождение по юго-западной стене этого пика с ледника Абруццкого. Рейнхольд тоже поедал множество чеснока, считая его источником силы, отваги и вдохновения.

— Что? Это я-то жажду славы? И ты равняешь меня с Месснером? Немедленно спускаемся!

Это был последний всплеск напряжения, пронизанного радиоволнами от базового лагеря до самого высокого, — все аппараты были включены на прием; и это напряжение стало чем-то вроде капкана, из которого не вырвешься.

— Да ты не злись, Михал! Мы ведь пришли-то сюда, чтобы влезть на вершину Макалу, а вовсе не ради ребра как такового. Единственный смысл всего — подниматься. Не сердись. Надо идти. Сегодня поднимемся немножко. выше, а там еще и завтра, и послезавтра... Не сердись, Михал!

Так все было решено.

И хотя в последующие дни с половины пути между третьим и четвертым лагерями вернулся Йожо, изнуренный и павший духом, хотя вернулся и Сильвио, хотя Игорь не дошел по испанской трассе, Михал, Карел и шерпы поднимались от лагеря к лагерю, а страхующая группа — Гонза, Зденек, Лео и тот же Игорь — шла наверх по испанской трассе.

Все идет к концу; Анг Темба и Лхакпа Гелбу, выполнив свою задачу, за один день спустились из лагеря 5. Потом, сидя у огня, Анг Темба снял свои насквозь промоченные альпинистские ботинки, войлочные прокладки, носки из толстой шерсти и, сунув посиневшие ступни в горячую золу, начал разводить свои философские теории.

Цзеринг Намиал уже ходит по лагерю, состояние его улучшается с каждым днем, хотя он и цепляется еще слегка носком правой ноги за неровности почвы — точно по учебнику неврологии.

Всю ночь гудела Барун Кхола, влажный ветер, полоща палаточным брезентом, дул вдоль долины, часто в ночи гремели лавины ледяных осколков, так как теплый воздух разъедал ледники, сползающие с южных склонов горы.

Тучи рвались, проблескивали звезды, и одна из них очутилась точно над вершиной Макалу, похожая на огонек маяка, посылающего на землю бесконечный тонкий голубоватый луч.

А гора снова вспыхивала отражениями молний — грозы ходили над ущельями. Это предвещало хорошую погоду. Гора светилась собственным светом, словно исполинская неоновая реклама, и над восточным горизонтом начало бледнеть небо, более сильный свет зари поглощал зловещий отсвет горы и молний. День вставал над Макалу, предпоследний день.

Но недолго радовались мы прогнозам, принятым по фотоснимкам с метеорологического спутника. Над Макалу все время дует ветер, в базовом лагере идет снег. Вернее, не снег — кристаллы синевы, кристаллы ветра, сияния солнца — в общем, кристаллики пустоты, мгновенно исчезающие на зеленой траве, на пыли, на лагерном мусоре.

Каталонцы поставили пятый лагерь на северном склоне южной вершины. Лишь двое из них, Хорди Кампруби и Хосеп Монфорт, поднимутся выше, на седло под главной вершиной. Хорди — единственный оставшийся в хорошей форме — поднимется на вершину вместе с чехословаками. Хосеп только отнесет кислород и вернется. Милан, Михал и Карел выходят из пятого лагеря ровно в семь утра, в половине десятого они уже на южной вершине, на высоте 8010 метров; без кислорода они проходят по гребню, собирают палатку временного лагеря 6 и с полными рюкзаками — палатка, кислород, спальные мешки — поднимаются тяжелым маршрутом к седлу.

Каталонская группа попала в электромагнитную тень южной вершины, и испанцы перенесли свою рацию к нам, а Йожо так направил их антенну, что она могла ловить сигналы с тибетской стороны горы. В эти часы чехословацкий лагерь похож на координационный центр, руководящий сближением двух космических кораблей. Передачи на чешском, словацком, английском, каталонском и непальском языках связывают базовый лагерь со штурмовой чехословацкой группой, с двумя каталонцами и — через геодезический передатчик Зденека — с Катманду. Одним словом, весь мир тогда мог следить за тем, что происходит на Макалу, но, кажется, бо́льшую часть мира это вовсе не занимало. Так же, как больных и обмороженных шерп, которые в этой нервозной обстановке преспокойно играли в кости.

И вот в 15.00 два словака, чех и каталонец встретились метрах в пятидесяти выше седла и на высоте 7900 метров поставили палатку постоянного шестого лагеря. Впрочем, этот лагерь можно было назвать и седьмым для чехословаков.

Та ночь была ясной, резкие порывы ветра трепали палатку над седлом. Восходители не спали. Ветер завихривался вокруг натянутого полотнища, извлекая из него странные звуки. Это мешало отключиться мозгу, не давало сну захватить все клетки серого вещества. Не спали восходители.

Размышляли ли они о смысле своих действий, о том, что предстоит им завтра, о том, как осуществить завтрашнее?

Изредка тот обронит пару слов, этот что-нибудь съест, заставив себя, подавляя позывы на рвоту, проглотить подкрепляющий экстракт или немного сушеных фруктов, а то и кусочек сала трехлетней давности, вырубленного ледорубом из льда в третьем лагере. После полуночи 24 мая 1976 года Карел, как всегда, занялся кухонными делами. Растопил снег и на синем огоньке спиртовки приготовил самое необходимое: горячую воду, без сомнения грязную, заварив ее чаем, который едва-едва сумел передать кипятку свой аромат, цвет и тонизирующие элементы; и все же такой чай согревает тело и душу и внушает какое-то чувство уверенности. Ибо нередко кухня — даже на восьмитысячной высоте — основа мужества, побед и поражений, подвигов и благородства духа.

Каталонец в ответ предлагает дары своей страны, и чехословаки с удовольствием отведали креветок из синего Средиземного моря, законсервированных в Барселоне.

И в этот день идет снег в базовом лагере, примерзая к палаткам. А влажный воздух течет вверх по долине, разлагая ледяное подножие горы, наполняет палатки, с крыш которых соскальзывают сосульки. И забирается в спальные мешки, увлажняя дыхание спящих, и кашля уже не слышно.

Шерпы жгут благовонные травы и молятся, вслушиваясь в собственное монотонное бормотанье. Так одурманивают они себя, борясь с чувством одиночества, с равнодушной действительностью.

Консервированная музыка, доносящаяся из синей палатки «членов», по-видимому, преследует ту же цель.

Перед самым ужином в тот день, то есть 24 мая, Мингма вышел из кухни — как делают все повара, когда еда готова, а до назначенного часа трапезы остается еще немного времени, — и подошел к подзорной трубе, а так как он обладал самыми зоркими глазами, то и разглядел глубокий след, похожий на борозду, вырытую точно в острие вершинного гребня Макалу.

Было 17.45 по непальскому времени, когда мы увидели, как по этой борозде спускаются с вершины три фигуры.

И вся нервозность разом пропала, убралась куда-то под морену, только испанцы, находящиеся в нашем лагере, вдруг как-то затосковали. Потому что в числе спускающихся мог быть один их товарищ, однако и все трое могли быть чехословаками.

Но через полчаса раздался очень взволнованный голос Михала из лагеря 6. Голос Михала прерывался сиплым дыханием и выдавал почти безумную радость. Самому Михалу пришлось вернуться, не дойдя до цели метров сто. Итак, на вершину Макалу поднялись двое наших и один испанец.

До чего трудно определить счастье как состояние души, разума и тела! Да оно, вероятно, и не существует объективно. Иной раз лишь гораздо позже осознаешь: тогда-то и тогда-то я был по-настоящему счастлив. Но, находясь в самой гуще свершений, обычно и понятия не имеешь о том, что это — счастье.

Радость от покорения вершины — странная смесь почти абсолютного утомления, внезапного отключения рассудка — как бы ни боролись мы против этого — и еще того почти не поддающегося определению чувства, которое мы осознаем и переживаем позднее. Без сомнения, все это относится к любой победе мечты, мужества, разума и самых великолепных возможностей человека. Так бывает и на олимпийских стадионах, и на вершинах гор.

В ту ночь наша коротковолновая пардубицкая рация VXW-020 была включена на постоянный прием.

Рация передавала шумы, треск — быть может, пересекались неведомые волны (ведь их так много бродит в эфире!) или это столкнулись случайно вспышки чьих-то мыслей, чтобы тотчас разойтись, улететь в пустоту Вселенной...

Но ни один из этих импульсов не исходил из лагеря 6 под вершиной Макалу.

Сверкающим безветренным утром мы настроились на волну Катманду и передали сообщение:

«Телекс ЧСТВ Прага 122650.

Чехословацкая экспедиция в Гималаях достигла вершины Макалу 24 мая в 16.30 по непальскому времени».

Было секунда в секунду шесть утра, и из репродуктора еще звучал (как то предписывает конвенция) ответ из Катманду о том, что сообщение принято, когда наша пардубицкая рация передала: Карел до сих пор не вернулся в лагерь 6.

Два этих сообщения переплелись в столь жестоком контрасте, что никогда не изгладятся из памяти тех, кто их слышал. Радость и скорбь — сестры, повсюду сопровождающие человека, — разом придали всему новый смысл.

Все прочее уже разыгрывается на испанской трассе. Гонза с доктором Хладеком поднимаются наверх, в палатках приготовлено все для инъекций, лекарства, чай, укрепляющие средства. Лео несет наверх кислород, идут наверх Милослав Нейманн, и Иван Фиала, и все, кто в силах, и даже те, кто уже без сил.

Только Чиринг Ванг Чо, носильщик из деревни Алун, спускается к Тадо Са, чтобы принести красных цветов для встречи штурмовой группы.

А Карел все не возвращается в шестой лагерь.

26 мая к вечеру в базовом лагере появляется Милан Кришшак; его обнимают, снимают на кинопленку, глубокое волнение охватывает всех, и Мингма подает пришедшим горячий чай.

О цветах все забыли.

Вот что рассказал Милан вечером в тишине синей общей палатки:

«До семи часов мы с Михалом шли без кислорода. Потом надели маски. Я вдыхал по два литра в минуту, Михал — по три. Мы прокладывали тропу. От шестого лагеря чуть вправо и вверх, потом по снегу прямо вверх, метров триста, где кончались веревки. Мы траверсировали к гребню, где соединяется «французское» западное ребро с юго-восточным «японским». Над нами был высокий скальный карниз, мы взобрались на него по старым веревкам — это было трудное место. Там у Михала кончился кислород, его затошнило, и в три часа дня началась рвота. Мы трое — я, Хорди, за нами Карел — пошли дальше. Еще метров полтораста по снегу, потом по скальной плите, покрытой снежной крупкой. Мы с Хорди добрались до вершины примерно в 16.30, минут через двадцать пять пришел Карел. Он отлично прошел самые тяжелые места. С вершины мы видели только гребни и пики, окружающие Макалу, вершину Эвереста, серо-белые тучи да Канченджангу. Потом стали спускаться, я шел впереди. Со скального карниза спустились дюльфером, и здесь расстояние между нами немного увеличилось, я траверсировал к снеговой стене и заново протоптал уже занесенную тропу. Быстрее прошел у меня спуск по веревкам, которые мы натянули утром, их было метров триста. После этого траверсировал к шестому лагерю. Михал уже приготовил чай, а я повалился в палатку и сразу заснул. Хорди пришел часа через два, мы думали, что вот-вот придет и Карел, но настала ночь, и мы поняли, что дело скверно. Мы вышли с Михалом из палатки, стали кричать, но Карел только утром отозвался несколько раз, мы даже разглядели его в полукилометре от нас. Или это нам показалось. В девять утра он замолчал. Из базового лагеря мы получили приказ ждать; кричать, идти наверх мы были не в состоянии, Михалу было очень плохо, и мы едва держались на ногах. В половине десятого мы приняли приказ спускаться, но спуск мы начали только в четверть одиннадцатого. Карела мы больше не видели и не слышали».

А на дворе опять снег, хмурый барунский вечер, снег сменяется теплым дождем, и почти точно день в день, как и три года назад, начинается период муссонов. Когда перестал снег и дождь и наша печаль уже не могла увеличиться больше, птицы, быть может жаворонки, проводили день, угасающий здесь, под тучами, а вершина Макалу озарилась заревом заката, как озарялась вчера, и позавчера, и в каждый из шестидесяти пяти дней, пока экспедиция жила здесь, наступала на вершину, страдала и снова собиралась с силами. И птичьи голоса вселяли надежду, что завтра снова заголубеет небо над пиком VI и вершина Макалу зажжет на востоке новый ясный день.

Ведь каждый человек стремится оставить свою подпись. Следом своей ноги в лунной пыли, надрезом ножа в коре дерева, кончиком пальца на запотевшем стекле окна. Каждому хочется оставить свой след на поверхности планеты, провести борозду плугом, трактором, построить фундамент дома, посадить дерево у родной избы.

Люди из Чехословакии сурово, так сурово расписались в 1976 году на поверхности Земли...

«Чехословацкое» ребро, крючья в его гнейсах, опустевшие и все же живущие лагеря, остатки веревок и путь к вершине — все это навсегда останется следом, который ничто не смоет, даже время. До тех пор, пока горообразующие силы будут милосердны к деяниям людей, к их честолюбию, к их мечтам.

В тот же день, что и три года назад (ибо с незапамятных времен такие события имеют свой неизменный порядок), первое стадо переправилось через реку Барун, величественной поступью прошло по белым пескам и начало пастись на травах морены, обращенной в сторону восходящего солнца.

Быть может, в самом деле существует какая-то регулярность наступления хорошей погоды в горах. День встал ясный и жаркий, лишь во второй половине тучи приносят снег с дождем, но горные вершины и тогда сияют на солнце. Мы перешли вброд ледяные воды Баруна, потом пошлепали босиком по граниту, теплому от утреннего солнца, а бабочки, залетевшие на высоту базового лагеря, садились на пестрые рубашки альпинистов, воображая, что это цветы. Хотя их, несомненно, привлекали не столько выцветшие краски рубашки, сколько горячий запах пота.

Что творится в мозгу человека на высоте 8300 метров, в мозгу, в котором одна за другой угасают клетки, прекращая свою непостижимую деятельность, начавшуюся когда-то с момента рождения человека и даже задолго до него, деятельность, чьи направленность и цель были заданы еще при самом зачатии? Мозговые пути еще функционируют, еще способны посылать импульсы органам, мышцам, но в центре уже царит пустота, за каждую молекулу кислорода борются молекулы элементов, постепенно утрачивающие способность организовывать свои нуклеарные силы сознания, подсознания, а тем более — воли. И неописуемый холод, этот жестокий физический минус, проникает в капилляры сердца, в ткани легких и мозга и неумолимо, по законам физики, разрушает структуры ядер и протоплазм клеток и обращает в лед воду в крови.

И сердце человека — невротическое, психостеническое, честолюбивое, беспокойное и равнодушное, ибо теми же свойствами страдает и сама цивилизация, откуда пришел человек, — сердце гибнет. Удивительный орган высших организмов, созданных природой, издревле вместилище души и самой сущности этого организма, поразительное устройство механики кровообращения, располагающее собственным автоматическим управлением, оно возносит человека в субстратосферные высоты. Челавек же оставляет мусор и продукты своей жизнедеятельности всюду, где только прикоснется к планете, беспощадный к Земле и к самому себе, и по трудно объяснимым причинам стремится все выше и выше, хотя гибнет от гипоксии, от холода и космического излучения —и все же мечтает коснуться звезд и солнца. И так трудно ему понять самого себя...

Когда мы вернулись домой, нас встретили самыми фантастическими домыслами о том, что́ же произошло во время последнего штурма вершины и непосредственно после него. Возникли самые нелепые легенды. До того чудовищные, что трудно их пересказать. Но не будем этому удивляться. Ведь в спорте смерть настигает человека, когда он в расцвете сил.

Сколько человеческих жизней гибнет каждые субботу и воскресенье на дорогах нашей страны, на дорогах всего мира! И здесь погибают люди молодые, здоровые и ни в чем не повинные. И все же общество, хотя оно и делает все возможное для предотвращения несчастных случаев, дает в руки человека чем дальше, тем больше таких средств повышенной опасности, как современный скоростной автомобиль.

Печалились мы, слушая все эти речи, горевали о гибели товарища. И верили — только скорбь оплодотворяла тех, кто говорил или писал слова, полные чуть ли не ненависти. Ведь всякое предприятие такого напряжения, каким было наше, подчиняется совершенно иным физиологическим законам и совершенно иным душевным побуждениям, чем, скажем, игра в футбол или волейбол в профсоюзных домах отдыха или невинные состязания граждан в группах здоровья.

Альпинизм — особый вид спорта. Говорят об альпинистской морали и этике. Альпинисты все-таки чем-то отличаются от прочих спортсменов. Ведь их усилия кажутся бессмысленными. Какой прок от скалолазания и покорения высоких гор? Что составляет цель их трудов — красота, отвага, риск, самоутверждение, исключительность, бегство от действительности? Все эти вопросы будили у обыкновенных людей представление о том, что и мораль альпинистов должна быть исключительной.

Но все это — идеализация. Новый смысл входит в такие понятия, как товарищество в связке, и веревка перестала быть его конкретным символом. Ныне веревка стала всего лишь инструментом или даже грузом, задерживающим подъем, но без нее, однако, невозможно решать проблемы восхождений, объективно опасных. Веревка уже не верный товарищ, а необходимое вспомогательное средство. Она уже не самые прочные узы, она — узы слабеющие и рвущиеся, хотя физически она куда прочнее прежних благодаря синтетическим материалам. Но ее легко рвет человеческое равнодушие — легче, чем вес падающего человеческого тела, и пахнет она уже не потом ладоней, которыми мы за нее держимся, не солнцем, и камнем, и снегом — она пахнет химическим запахом нейлона. И пускай сплетена она из бесконечного волокна, поставляемого современной макромолекулярной химией, — она утрачивает ту прочность, какой отличалась конопляная веревка, сплетенная из растительных волокон, которые разбухают от дождя и легко перетираются об острые камни. Зато та веревка пахла руками альпинистов и, можно сказать, — человеческой дружбой.

Если агрессивность, эта современная черта спорта, к которой мы продуманно подводим игроков спортивных игр и Участников различных состязаний, все возрастает и становится уже неизбежной для того, чтобы достичь вершин в спорте, то почему бы ей, в другой форме, не проникнуть и в сферу, когда-то столь исключительную, — в альпинизм?

Просто агрессивность приобретает тут иное выражение — в скорости, в беспощадности, в жестокости по отношению к окружающему, к себе и к другим. Агрессивность определяет и снаряжение спортсменов. Шлемы, прочные щитки, защитная одежда привычны теперь не только у хоккеистов, горнолыжников и участников соревнований на бурных реках, но и у восходителей на высокие горы, хотя здесь такая одежда играет, по видимости, пассивно-защитную роль. Однако все эти детали снаряжения повышают агрессивность человека по отношению к горе, к опасности, к природе. Силовая игра здесь еще не началась, но намеки на нее уже явственны. Такова огромная итальянская экспедиция на Эверест в 1973 году. И чем дальше, тем больше силовых приемов...

А радость? Нет больше радости от самого восхождения — теперь радуются лишь его результатам, эффектам, которые приносят признание общества, столь мимолетную славу — и материальные выгоды.

Из всех высочайших видов спорта альпинизм — самый высокий, хотя бы потому, что он приводит человека на самые высокие вершины нашей планеты. Каждая экспедиция всегда очень опасная игра. Выше восьми тысяч метров — совершенно иной, абсолютно иной мир. Ибо здесь действуют бесстрастные физические законы, которые через порог космоса постоянно влияют на нашу старую Землю.

В испанском лагере 3 лежит Михал — он из последних, кто еще борется.

Он занят прекрасным делом. Он — механик вертолета, летает над чудесной Словакией, над красивыми просторами Моравии и Чехии. Вот летит он над татранскими пиками, над гребнями и перевалами, спасает тех, кто в опасности. Но саму опасность он не чувствует. Как не осознает, что он и есть тот человек, который не поднялся на вершину, из последних остатков сил спустился из шестого в пятый лагерь, где сразу лег — и Лео прижал к его лицу кислородную маску. И это Михал принимает как нечто само собой разумеющееся.

В испанском лагере 3 Леош с Гонзой ухаживают за его изможденным телом — левая нога у Михала отекает. Капельное вливание разрежает кровь, и на следующий день Михал способен спускаться дальше. Спускается он медленно, очень медленно, левая нога болит и немеет, его поддерживают товарищи, он помогает себе лыжными палками. В базовом лагере его укладывают в палатку, где сложная система прозрачных трубок питает его тело влагой. В центре сплетения этих трубок, игл для внутривенного вливания и стеклянных сосудов с растворами лежит больной, не двигаясь, а нога его отекает и делается фиолетовой почти на глазах.

Лагерь свертывают, готовят тюки — их будет всего несколько десятков, — и то один, то другой, оставив на минутку работу, поднимает взор к Макалу. Не идет ли Карел...

Ходил среди них неторопливо, степенно, фотографировал, готовил пищу для товарищей. Ночами вкладывал таблетки в рот тем, кто кашлял, аккуратно ставил палатки на самых больших высотах, последним выходил из лагеря и последним возвращался. Осмотрительно поднимался и спускался по веревкам на ребре, и на крутом фирне, в снегу — и нередко осмотрительностью своей раздражал товарищей, но за все платил им своей трогательной о них заботой. Да ему и так все прощали, этому старому холостяку. Потому что он всегда был занят делом, убирал столовую, помогал врачам, к каждому походу наверх готовился с такой же тщательностью, как, бывало, к восхождениям в Татрах или на Кавказе — с той лишь разницей, что здесь, на Макалу, он ночью при свече чинил носилки для кислородных баллонов да шил по собственному проекту особые защитные прокладки для высокогорных ботинок.

Последним уходил и последним возвращался. Всегда возвращался, и всегда считали это естественным. Быть может, сидит сейчас где-нибудь в укрытой от ветра выемке серо-черной скалы да мурлычет старую песенку:

Быть может, он действительно пел так.

Но он не вернулся.

Вечером у костра Анг Темба произнес по этому поводу только то, что он часто говаривал:

— Что мы можем сделать? Все мы — одного рода, как деревья, цветы, камни — в них мы все когда-нибудь обратимся.

По крыше кухни барабанит дождь, настоящий теплый дождь, утро сырое, туман быстро рассеивается, и тепло заполняет долину под Макалу, которая сверкает ледяной вершиной в синем небе.

Сверкает над жизнью, над стадами, над оживлением в лагере, над травами и мелькающими бабочками.

Вскоре выяснилось, что состояние Михала не позволяет его снести вниз, а уж тем более чтобы он спускался сам. Поэтому 30 мая, в одной из последних передач в Катманду, мы запросили вертолет. Он прилетел на другой день рано утром — то было, возможно, последнее утро, когда вертолет сумел еще пролететь под самыми тучами вдоль каньона и подняться к базовому лагерю.

Мы с Иваном уходили последними. Спустились в зеленые глубины долины, в глубины тепла, и красок, и аромата цветущих рододендронов — чайно-желтых, белых, багровых и кирпично-красных, розовых и фиолетовых. Шли навстречу нам тучи, поднимаясь из долины, словно из недр земли, а мы шагали в тумане, под гул вздувшейся реки, дышали ее запахом и парами муссонных туч, горьким ароматом мхов и грибов, выросших под кустами крушины... Все это дурманило мозг, иссушенный ледяным бескислородным воздухом высот, а мы не думали ни о чем, только вдыхали наркотик жизни.

В первых поселениях нас ждали девушки, предлагая сосуды с самогоном и гроздья бананов, из домов лам доносился рокот барабана, металлический звон литавр и пронзительный голос раковин. Серебром рассыпались колокольчики, и звездная ночь не возвращала эхо.

Когда мы вошли в деревню Седоа, Анг Темба и Лхакпа Гелбу украсили себя алыми цветами; они все время пили арак и стали похожи на престарелых шутов; за ушами алые чашечки цветов, смуглые лица в морщинах; не в состоянии держаться на ногах, они, конечно, никак не могли обидеть девушек и женщин, подносивших цветы и водку. Тем более ночью, когда хлынул такой ливень, что промочил. все палатки, матрасы и спальные мешки; спастись можно было только сидя под зонтиком посреди палатки.

Девица по имени Ки Па несла корзинку с кухонной утварью — весьма легкий груз, ибо повар Мингма был расположен к ней. Манера держать подаренный зонтик, вращая его, делала ее похожей на плясунью на канате — или на парижанку; ее изящество не ускользнуло от внимания «членов» и кое-кого из носильщиков. Одним казалась очаровательной поступь ее босых ног по мокрым камням, другим нравились ее миндалевидные глаза, ее зубы, черная коса или то, как играют ее мышцы в области бедер, обтянутых черной юбкой. Третьих восхищал ее смех, казавшийся им пением жаворонка.

Одного из шерп Ки Па пленила настолько, что он купил ей билет на самолет до Биратнагара, а один из наших шоферов — конечно, просто из уважения к даме — отвез ее в кузове «Татры» в Катманду, в улочках которого девица и затерялась без следа.

На другой день, спустившись от Седоа на 2000 метров в долину реки Заря, мы переправились через нее. Восходители наши расселись по речным камням и в воде, вздувшейся от таяния снегов, принялись мыть ноги, распухшие от бесконечной ходьбы. Наиболее отважные прыгали с камня на камень в надежде поймать сине-фиолетовых бабочек.

А затем — снова подъем, последний, на полторы тысячи метров вверх сквозь зеленые стены, пышущие жаром, через девственный лес, мимо рисовых полей, затопленных водой, по тропе, не отличимой от русла потока и обозначенной только зарубками на деревьях да лианами, за которые нужно ухватиться руками. Подъем на последний гребень, с которого далеко внизу среди пышной зелени и водяных зеркал рисовых полей мы разглядели тумлингтарский аэродром...

Пылало солнце над зеленой долиной реки Арун, уровень которой в течение дня то поднимался, то снижался на метр: солнце растапливало гималайские льды. Незримые в зелени чащи птицы с самого рассвета заводят свои унылые кантилены, они звенят весь день, однообразием своим сводя с ума. На тумлингтарском аэродроме тянулись сутки за сутками, пока люди и материалы по частям улетали в Катманду или в Биратнагар — если позволяла погода и раскисшие посадочные площадки.

Наконец-то наступил день, когда альпинисты сняли с исхудавших спин свои рюкзаки и надели комбинезоны, чтобы под палящим солнцем привести в порядок карбюратор и коробку скоростей нашей «Татры». После этого нагруженная «Татра» въехала во вздувшиеся воды реки Камала и, загребая передним бампером и всеми колесами песок и щебень, погружалась все глубже и глубже, вода завихривалась вокруг машины, словно на порогах, и вот уже фары ушли под воду, словно хотели осветить дно. Люди в грузовике пялились в темноту, которая стала еще гуще, когда вода покрыла свет фар, мутно проникавший из-под водной глади. Было два часа ночи, когда «Татра» выбралась на противоположный берег. Гонза поставил ее на ручной тормоз, еще и камнями подпер колеса, после чего протянул под днищем шестидесятиметровый стальной трос, и вошел обратно в реку, таща за собой этот трос с крюком. И в темноте, в воде, он нащупал место у испанской экспедиционной машины, застрявшей посреди реки, за которое можно было укрепить крюк. Вернувшись затем на берег к «Татре», Гонза включил скорость, дал газу — «Татра» вся задрожала, глубже зарываясь в песок и щебень. Трос натянулся, вышел из-под воды, с него падали капли... Гонза чутко работал правой ногой, нажимая на педаль акселератора, «Татра» медленно, но упорно всползала на берег, и вот наконец стронулся с места испанский грузовик и, подтягиваемый на тросе, стал пересекать течение. У них вода попала в кабину, мотор заглох, фары погасли, и наша «Татра» вытащила их на берег. Гонза молча убрал трос и крюк на место, двинул всеми рычагами этой великолепной машины и помаленьку двинулся на запад от реки Камала.

Остальные водные преграды будут пройдены без труда, ибо везде через них перекинуты мосты. Через Ганг, Джамуну и Инд, через пустынные реки Афганистана и Ирана, через Босфорский пролив, через Марицу, Саву, Дунай и Мораву, через Свратку, Йиглаву, Трнавку и Желивку, через Бланицу и реку всех рек красавицу Сазаву.

Гималайская река Камала была последним препятствием на пути к далекой родине.

9 июля в два часа пополудни «Татры» чехословацкой экспедиции остановились на Староместской площади Праги, на том же самом месте, с которого они двинулись в путь в январе. Здесь ждали нас жены, дети и небольшая группка старинных друзей гор.

Незнакомая девушка подала две алые гвоздики Милану, который провел одну из «Татр» от Праги до Гималаев и обратно, успев при этом еще подняться на вершину Макалу. Они немножко привяли, эти роскошные цветы, — быть может, потому, что в те дни в Праге стояла непривычная жара.