Восхождение самозваного принца

ГЛАВА 12 СРЕДИ ЛЮДЕЙ

Он сидел на склоне холма, спрятавшись в тени деревьев, и наблюдал за работающими внизу людьми. Две женщины и юноша примерно его возраста, опустившись на колени, полоскали в мелкой речушке белье. Как рад он был услышать человеческие голоса! Не высокие певучие голоса эльфов, а голоса людей! Пусть он почти не понимал их слов, все равно Эйдриан чувствовал, что здесь он больше дома, чем в чужой ему долине Эндур'Блоу Иннинес, где он жил с самого рождения. Сидя в укрытии и глядя на этих людей, он понимал, что долина эльфов была и навсегда останется для него чужой. Эйдриан давно пришел к выводу: чтобы Эндур'Блоу Иннинес стала для кого-то родным домом, ему нужно обладать мировосприятием эльфов. И едва ли тот, кому суждено жить в десять раз меньше, чем живут эльфы, способен смотреть на мир так же, как они. Теперь Эйдриан находился далеко от эльфийской долины. Все эти дни он шел на восток, пока не оказался в окрестностях этой деревни, в которой помимо крестьян жили и охотники. Эйдриан несколько раз по пятам следовал за ними во время их походов. Какими неловкими и шумными казались ему эти люди! Видя, с каким топотом они двигались по лесным тропкам, совершенно не замечая притаившуюся в пятнадцати шагах добычу и распугав больше зверья, чем сумели поймать, Эйдриан в чем-то понимал госпожу Дасслеронд, которая испытывала презрение к людям.

И все же юноша (он сильно повзрослел за эти дни самостоятельной жизни в большом мире) с удовольствием наблюдал за их неуклюжими действиями. Это зрелище прибавляло ему уверенности. Он добьется здесь славы и величия, как, должно быть, и Бринн в своем южном Тогае.

Сегодня утром Эйдриан пришел к речке в надежде познакомиться с этими людьми. Он уже знал, что женщину помоложе зовут Элин, а ее сына — Казиком; оба они появлялись здесь ежедневно. Но, как назло, сегодня утром вместе с ними притащилась и Данья — горбоносая сварливая старуха. Эйдриан видел ее несколько раз, и всегда ее лицо оставалось недовольным. Редкие минуты проходили без того, чтобы старуха не шпыняла Казика.

Эйдриану совершенно не хотелось показываться перед этой старой каргой. Подождав какое-то время, он уже хотел было вернуться в лес, когда, к его немалой радости, Данья неожиданно поплелась обратно в деревню. Элин и Казик остались одни.

Теперь ничто не мешало ему выйти навстречу людям. Эйдриан ощущал сильное волнение. Он несколько раз глубоко втянул в себя воздух и встал. Не тратя время на дальнейшие раздумья, он спустился вниз по склону, выбравшись из-под прикрытия деревьев.

— Эгей! — приветственно крикнул Казик, заметивший его первым.

Присмотревшись и увидев, что этот человек не из их деревни, юноша удивленно вытянул шею. Не спуская с Эйдриана глаз, Казик подбежал к матери и тронул ее за плечо.

— Мам, глянь-ка туда, — сказал он.

Эйдриан понимал многие слова, но сам объясняться на языке этих людей почти не мог. К тому же мать с сыном говорили на местном наречии. Он медленно приближался к ним, не делая никаких движений, которые эти люди могли бы счесть угрожающими.

— Кто ты? — громко спросил Казик.

Видя, что Эйдриан все ближе подходит к противоположному берегу речушки, юноша принял оборонительную позу и подхватил валявшуюся на земле большую палку.

— Что тебе надо? — уже сердито выкрикнул он.

Эйдриан, подняв руки, остановился.

— Эйдриан, — произнес он. — Ни тул… Меня звать Эйдриан.

Он чуть не назвал свою фамилию, но вовремя прикусил язык. Если его отец действительно был таким известным, как утверждали эльфы, фамилия Виндон о много сказала бы этим людям. Сам толком не зная почему, Эйдриан не торопился раскрывать, кто он.

Прошло несколько тягостных минут. Потом Элин вышла из-за спины сына и сказала:

— Нет, он не разбойник, явно не разбойник. Кто ж ты такой, парень, и из каких краев тебя сюда занесло? Может, твоя семья перебирается к нам в Фестертул?

Большинство слов Эйдриан не понял, зато четко уловил дружелюбие в голосе женщины.

— Меня зовут Эйдриан, — снова, теперь уже увереннее, произнес он.

— А сам ты откуда будешь? — спросила женщина.

Эйдриан кивнул в сторону холма, потом вновь повернулся лицом к Элин.

— С запада? — недоверчиво спросила она. — Да там и жилья-то почти нет. Была там пара-другая охотничьих деревенек, только не думаю, что там еще живут.

— Говорю тебе, он разбойник, — шепнул матери Казик.

Эйдриан расслышал его слова, и хотя он не знал значения слова разбойник, но догадался, что так, вероятно, называют плохого человека.

— Ну, тогда он — совсем никудышный разбойник, — коротко рассмеявшись, ответила Элин.

Женщина повернулась к Эйдриану и махнула рукой, зовя его подойти.

— Иди сюда, парень, — сказала она.

Эйдриан перебрался через речушку. Казик смотрел на него исподлобья, во взгляде читался молчаливый вызов. Эйдриан мог бы ответить на него, и не только взглядом. Но юноше так хотелось очутиться среди людей, что он благоразумно удержался. Вступи он с Казиком в поединок глазами, дело могло бы кончиться другим поединком, причем с весьма печальными для сына Элин последствиями. Тогда нечего было бы и думать обрести пристанище в этой деревне.

— Где твои родные? — осторожно спросила Элин, беря Эйдриана за руку.

— Умерли, — коротко ответил он. — Никого нет.

— А где же ты жил до сих пор? — продолжала расспросы женщина.

Эйдриан махнул рукой в сторону леса.

— Там.

— Не больно-то он разговорчив, а, мама? — заметил Казик.

— Видно, он просто не понимает нашего говора, — ответила Элин, вновь поворачиваясь к Эйдриану. — Ладно, парень, что бы там у тебя ни стряслось, идем с нами. Вид у тебя усталый. Накормлю тебя и хоть выспишься как следует!

Она подтолкнула Эйдриана, показав ведущую к деревне тропку, а сама задержалась, поджидая сына.

— Говорю тебе, он разбойник, — не унимался Казик.

— Если и так, пусть уж лучше будет у нас под присмотром, — отозвалась Элин.

Эйдриан слышал каждое слово и сумел понять общий смысл сказанного. Он снова улыбнулся. Кажется, он нашел свой дом.

Остальные жители деревни встретили его по-разному: кто настороженно, а кто и с участием. Только старая Данья неодобрительно смерила юношу взглядом и потребовала, чтобы этого странного чужака прогнали подальше от Фестертула. И все же неожиданное и необъяснимое появление Эйдриана взбудоражило жителей. Где-то ближе к вечеру вокруг него собрались те, кто, надо думать, управлял жизнью деревни — несколько сильных и рослых мужчин и женщин. Весь остаток дня и добрую половину вечера они с пристрастием расспрашивали его. Если Эйдриан не понимал какого-то вопроса, они задавали его по-иному, добиваясь ответа. Больше всего их занимало, откуда он явился. Эйдриан по привычке ответил толвен, что на языке эльфов означало запад. Люди начали удивленно переглядываться.

— А-а, Толвен, — вдруг сказал один из мужчин. — Охотничье селение. Верно, слыхал про такое.

Теперь уже Эйдриан удивленно посмотрел на него, но ничего не сказал.

Потом собравшиеся заговорили между собой. Юноша облегченно привалился к спинке стула, отключив внимание от их разговора. Он решил: перво-наперво нужно научиться местному наречию. Эйдриан уже знал, как это можно сделать.

Его поместили в комнатенке на втором этаже общего дома — единственного во всей деревне имевшего два этажа. В этом же доме помещался трактир. Когда трактирщик, которого звали Румпар, отправился за припасами, Эйдриан пошел вместе с ним и обнаружил, что в доме есть небольшой холодный погреб.

Незадолго до рассвета Эйдриан осторожно поднял люк погреба и спустился в его замшелое, пропахшее плесенью пространство. Достав из своего мешочка алмаз, он заставил камень неярко светиться, а сам приладил на стенку свое заветное зеркало. Потом юноша погасил магическое свечение и стал ждать, пока глаза привыкнут к окружающему сумраку.

Призрак уже ждал его и, как показалось Эйдриану, сразу же понял, чем ему помочь. Вскоре после восхода солнца юноша покинул погреб. Его способности понимать человеческую речь и говор жителей Фестертула намного возросли.

Весь следующий день Эйдриан снова провел с местными предводителями. Его вновь расспрашивали о загадочном селении Толвен и о том, что произошло с его семьей.

Эйдриан отвечал односложно и весьма туманно. Через какое-то время, когда расспросы утомили его и он начал побаиваться, что может допустить ошибку, ему пришла в голову спасительная мысль. Сунув руку в карман, Эйдриан нащупал прохладный гладкий гематит, камень души. Он вошел в камень и с его помощью проник в мысли одной из женщин, которая часто охотилась далеко от Фестертула. Эйдриан внимательно вслушивался в ее мысли. Женщина поверила, что он явился сюда из селения Толвен. Разумеется, она даже не подозревала, что так на языке эльфов называется запад. Более того, у нее сложилось мысленное представление об этом селении, чем Эйдриан и воспользовался. Теперь ему не составляло труда отвечать на вопросы. Ему было приятно видеть, как женщина кивает головой, когда он называл знакомые ей подробности.

Эйдриан проверил, что каждый из собравшихся думает о нем, и понял, что подозрений на его счет они больше не питают. Он прошел все их испытания и теперь стал полноправным жителем деревни. Ему разрешили поселиться в доме Элин, которая была вдовой и жила там вдвоем с сыном. Как узнал Эйдриан, остальные ее дети тоже умерли. Казику велели рассказать новичку о том, что он должен будет делать — по большей части речь шла о нехитрых занятиях вроде стирки белья и разноски дров по домам. Сын Элин обрадовался: с появлением Эйдриана, к которому теперь переходили его прежние обязанности, он мог рассчитывать на более ответственные поручения. Возможно, его отправят пасти скот и следить, чтобы на пастбище не пробрались волки.

Эйдриан охотно принялся за работу, полный решимости пока обосноваться в этой деревне и как можно быстрее расширить свои знания о мире людей. Каждый вечер и каждое утро он уединялся с Оракулом. Призрак в зеркале уже поджидал его, чтобы продолжить обучение. Спустя пару недель Эйдриан уже неплохо говорил на здешнем наречии. Попутно он научился с помощью камня души быстро читать мысли своих собеседников, чтобы лучше понимать слова.

Еще через две недели юноша начал скучать и понемногу тяготиться однообразием своей новой жизни.

Он стирал белье, стряпал еду, носил дрова. Все это было его главными обязанностями, за что его кормили и давали кров над головой. Если же Эйдриан хотел подзаработать немного денег и что-нибудь купить у торговцев, чей путь часто проходил через Фестертул, он должен был по вечерам помогать Румпару в трактире. Трактир манил юношу еще и по другой причине. Здесь от выпивки у людей развязывались языки, и он мог услышать много интересного.

— Эй, парень, ты долго еще будешь торчать без дела? — раздраженно спросил его в один из вечеров Румпар.

Трактирщика разозлило, что Эйдриан остановился возле столика, за которым сидели двое шумных и говорливых мужчин. Один из них вспоминал о своем далеком и опасном путешествии в Барбакан, куда он направлялся принять завет Эвелина.

В его устах часто звучало знакомое Эйдриану имя — Полуночник. Рассказчик постоянно называл и другое имя — Джилсепони, но оно ни о чем не говорило юноше.

Уже под ночь, когда в трактире остались лишь ближайшие приятели Румпара, он перешел с ними в заднюю комнатку, чтобы насладиться более дорогой и изысканной выпивкой, велев Эйдриану подавать им вино и закуски.

Юноша и не думал сетовать на то, что его работа затянулась дольше обычного. Он жадно впитывал каждое слово друзей Румпара — мужчин среднего возраста, которые без умолку толковали о битвах и иных приключениях. Все они принимали участие в войне с демоном-драконом и убили, по их словам, множество гоблинов. Само убранство комнаты напоминало о тех лихих временах — здесь была собрана масса странных и диковинных предметов, в том числе кинжал с зазубренным лезвием, а также весь покрытый вмятинами шлем. Главным же украшением являлся бережно сохраняемый меч, висевший над каминной доской.

— Старина Румпар повидал немало сражений, — сказал один из гостей Эйдриану. — Он ведь служил в королевской армии!

— Да, еще немного — и его бы зачислили в Бригаду Непобедимых! — подхватил другой.

При этих словах Румпар горделиво приосанился. Однако юноша интуитивно уловил, что в словах приятеля трактирщика бравады куда больше, чем правды.

— Я делал то, что требовалось для защиты страны и короля, — скромно заявил Румпар. — Не ахти какая честь — воевать с этими тварями и считать, скольких из них поубивал.

Эйдриан чувствовал: Румпар лгал напропалую. Выражение лица и фальшивые интонации выдавали его с головой. К тому же на оружии Румпара не было ни единого ржавого пятнышка.

— От крови гоблинов лезвие ржавеет, — назидательно произнес Румпар, заметив, что Эйдриан заинтересовался оружием. — Да и кровь этих паршивых поври сильно портит металл.

Эйдриан опять не поверил трактирщику, однако то, о чем шла беседа, его чрезвычайно заинтересовало. Конечно, этот меч не шел ни в какое сравнение с оружием эльфов, будучи несовершенным по форме и более грубым. Тем не менее оружие притягивало к себе внимание юноши. Во время скитаний по лесам его выручала смекалка, превосходное умение прятаться, а пару раз, когда это понадобилось, — и сила магических самоцветов. Но какой бы огромной ни была их мощь, меч — этот или любой другой — затрагивал некие потаенные струны его души. Если владение самоцветами было даром, дававшим ему преимущество над возможными врагами, то безупречное владение мечом было результатом его собственного умения. Сражаясь, он противопоставлял врагу единство мышц, разума и оружия. Эйдриан даже не заметил, как его рука потянулась к рукоятке меча.

— Эй, парень! Не смей трогать меч! — заорал Румпар, возвращая его к действительности.

Юноша моментально отдернул руку и обернулся к трактирщику.

— Так и пораниться недолго, — усмехнувшись, сказал один из приятелей Румпара.

— И заляпать пальцами все лезвие, — проворчал трактирщик.

Эйдриан спрятал презрительную улыбку. Если бы только они знали! Но нет, пока еще не время заявить о себе. Хотя Румпар и четверо его собутыльников изрядно перебрали спиртного и юноша мог бы беспрепятственно снять меч и внимательно его разглядеть, он не стал рисковать. Эльфы не зря учили его проявлять терпение. Он верил, что вскоре ему еще представится возможность сделать это.

С тех пор всякий раз, когда Румпар удалялся с друзьями в заднюю комнатку, он всегда просил Эйдриана прислуживать им. Юноша по-прежнему старался не давать Румпару и его приятелям поводов для недовольства. Из их рассказов он узнавал немало интересного и важного о нравах и обычаях людей, о тех, кто населял когда-то здешние места, и даже о своем легендарном отце.

Эйдриан по-прежнему старательно выполнял свои обязанности и с каждым днем все увереннее говорил на языке людей. Прошло еще две недели, и юноше наконец представился случай показать себя. Нет, над Фестертулом не нависло никакой особой угрозы. Просто дети, вернувшиеся с рыбной ловли, сообщили, что речка совсем обмелела.

Эйдриана, привыкшего жить в гармонии с природой и прекрасно знавшего ее законы, это удивило. В последние несколько недель постоянно шли дожди. Речка брала свое начало в горах, он по пути к Фестертулу видел их заснеженные вершины. Следовательно, засуха причиной обмеления быть никак не могла. После недолгих раздумий юноша догадался, в чем тут дело.

Он покинул деревню в тот самый момент, когда жители оживленно обсуждали новость. Пройдя вверх по течению, он, как и ожидал, наткнулся на устроенную бобрами плотину. Двух ударов молний, созданных Эйдрианом с помощью графита, было достаточно, чтобы освободить путь воде. Когда он вернулся в Фестертул, неся в руках пару бобровых шкурок, жители еще только собирались отправить кого-нибудь узнать, что же случилось с речкой.

В этот день Эйдриан впервые вкусил сладостное чувство признательности со стороны жителей деревни. Пусть он не совершил ничего героического, но ему очень понравилось быть в центре внимания.

Понравилось настолько, что, когда через день-другой разговоры об этом естественным образом прекратились, юноша стал искать новый повод напомнить о себе.

Через несколько дней Румпар вновь собрал у себя закадычных друзей. Они, как обычно, налегали на выпивку, а Эйдриан тихо сидел в углу, слушая сильно приукрашенные рассказы о войне и ее героях. Незаметно все его мысли сосредоточились на мече, и вскоре он ощутил, что оружие буквально притягивает его к себе. На этот раз никто не заметил, как юноша, сняв меч со стены, принялся его разглядывать.

— Эй, парень! — донесся до него раздраженный голос Румпара.

— Порежешься ведь, — со смехом прибавил кто-то из его гостей.

— А ну-ка, положь меч на место! — потребовал трактирщик, который в отличие от своего приятеля не видел в этом ничего забавного.

— Я только проверял, как он лежит в руке, — попытался объяснить Эйдриан.

— Да что ты можешь знать о таких вещах? — отчитал его Румпар.

Он подошел к юноше и грубо вырвал у него меч. Эйдриан сумел подавить гнев.

— Я умею с ним обращаться, — уверенно произнес он.

Друзья трактирщика так и покатились со смеху.

— А ты, видать, отъявленный хвастун! — загремел один из них.

— Брось, малыша самое время зачислить в Бригаду Непобедимых, — сказал другой, и от этих слов рассмеялся даже Румпар.

— Я держал в руках оружие намного совершеннее этого меча, — холодно заявил юноша.

В комнате мгновенно стало тихо. По взглядам, бросаемым на него Румпаром и остальными, Эйдриан безошибочно понял, что обратного пути нет.

— Ты бы наперед думал, что говоришь, — тихо и угрожающе произнес трактирщик.

Наверное, юноша еще мог бы пойти на попятную, признавшись, что просто захотел похвастаться. Однако скука минувших недель, когда один день был как две капли воды похож на другой — небольшое разнообразие принесло лишь разрушение бобровой плотины, — подталкивала Эйдриана хоть к каким-то действиям.

— Я сказал правду, — спокойно ответил юноша. — Я действительно держал в руках намного более совершенное оружие. И знаю такие приемы боя, которых ты, Румпар, даже вообразить себе не можешь. Фестертул стоит на самой границе диких глухих мест. Глупо, когда меч висит на стене без дела, когда другие… когда я мог бы найти ему применение.

— Да ну? — недоверчиво вскинул брови Румпар.

— Мог бы, — не колеблясь заявил Эйдриан. — Я бы сражался с разбойниками или гоблинами либо охранял деревню от опасных зверей.

Все, включая трактирщика, вновь затряслись от смеха.

— Я готов сразиться с тобой за этот меч, — вырвалось у юноши раньше, чем он подумал о возможных последствиях своих слов.

В комнате опять воцарилась гнетущая тишина.

— Он скорее отдаст тебе свою дочку, нежели меч, — заявил один из гостей, но никто не поддержал взрыв его смеха. Румпар зловеще хмурил брови.

— Ну, или хотя бы за право иногда им пользоваться, — предложил Эйдриан. — Если я тебя одолею, ты разрешишь мне брать его, когда понадобится. Если победишь ты, я пойду к тебе в работники на целый месяц: буду прибирать в доме, колоть дрова и вообще делать все, что скажешь. Буду приходить к тебе рано утром, а потом заниматься другими делами.

Трактирщик одарил юношу не предвещающим ничего доброго взглядом, и тот понял, что сейчас его выгонят прочь, только посмеявшись над желанием вступить в поединок. Однако друзья в один голос стали советовать Румпару хорошенько проучить зарвавшегося мальчишку.

Поначалу трактирщик колебался, но потом, раззадоренный ими, криво улыбнулся.

— Месяц, говоришь? — презрительно протянул он, поворачиваясь к Эйдриану. — Нет, месяцем не отделаешься. Пять месяцев!

— Согласен на целый год, — быстро произнес юноша. — Даже на пять лет. Мне все равно.

Трактирщик поднял свой тяжелый кулак.

— Ты никак думаешь, что ровня мне по силам? — недоверчиво спросил он.

— Я предлагаю не кулачный бой, — возразил Эйдриан. — Ты возьмешь свой меч, а я…

Юноша огляделся по сторонам, ища что-нибудь подходящее. Наконец в углу он приметил метлу с длинной деревянной рукоятью.

— Я возьму вот это… — объявил он.

— Ну и помашешь же ты метелочкой, если будете сражаться до первой крови! — бросил Эйдриану один из друзей Румпара, и все громко захохотали.

— Что ж, парень, сейчас я тебя проучу, раз уж напросился, — пообещал трактирщик.

— Прежде ты сам потеряешь свою славу непревзойденного бойца, — ответил юноша.

Он уже не колебался, а искренне радовался принятому решению, чувствуя, что готов занять иное положение среди жителей Фестертула.

Друзья Румпара возбужденно загудели, явно предвкушая потешное зрелище.

— Вмажь ему как следует! Этого дерзкого молокососа надо проучить! Надери ему задницу! — подбадривали они трактирщика.

Румпар на несколько секунд прикрыл глаза, и Эйдриан понял, что в памяти его противника пронеслись воспоминания о былых сражениях, вызывая соответствующий настрой. Лицо трактирщика приобрело зловещее выражение.

— Сейчас, парень, ты у меня получишь, — посулил он.

В ответ Эйдриан сделал молниеносный выпад, огрев Румпара метлой пониже спины. Удар не был сильным, но вызвал у противника прилив нешуточной ярости.

Он оглушительно завопил и, размахивая мечом, ринулся в атаку. Возможно, бывший воин считал свои действия верхом искусства фехтования, но тому, кто владел би'нелле дасада, они казались ужасно неуклюжими.

Эйдриан, даже не пуская в ход свое «оружие», легко уклонялся от ударов меча, со свистом разрезающих не только воздух вокруг юноши: пара стульев и настенная полка, уставленная глиняными мисками, стали первыми в списке пораженных рукой хозяина. Дабы тот не перебил всю утварь, Эйдриан сместился на свободное пространство в центре комнаты и едва заметным движением прошелся прутьями метлы по лицу Румпара, словно предупреждая его о готовности применить в схватке более серьезные приемы рукопашного боя. Но на разъяренного трактирщика это действие произвело обратный эффект, и он, увеличив скорость вращения меча и испустив вопль, напоминающий рев оленя в брачный период, бросился в атаку. Чтобы не попасть под горячую руку, друзья Румпара повскакивали с мест и продолжали наблюдать за боем с безопасного расстояния, подбадривая его своими выкриками.

Эйдриан, ни на мгновение не упуская из виду движений трактирщика, который своим мечом превратил убранство комнаты в свалку поломанной и разбитой утвари, решил, наконец завершить схватку, выкрикнув зрителям:

— На счет три!

— Раз! — И первый, не сильный, но точный удар торцом рукояти метлы в область правой ключицы Румпара обездвижил руку, в которой он держал меч, — та сразу же повисла, словно плеть. Трактирщик попытался было переложить оружие в левую, но…

— Два! — Подсечка, выполненная с разворотом, заставила Румпара грохнуться задом на усеянный черепками разбитой посуды пол…

— Три! — Завершающий удар торцом рукояти метлы, направленный в точку, где сходились брови Румпара, поверг бывшего бравого воина в состояние, близкое к тому, которое случается с любителями горячительных напитков: полное отсутствие возможности управления своим телом наряду с восприятием окружающего — только посредством зрения, да и то с искажением форм предметов до неузнаваемости.

В комнате воцарилась мертвая тишина. Может, нужно было еще немного продлить сражение, позволив Румпару сохранить свою гордость и достоинство? Эйдриан тут же отбросил эту мысль. Нет, решил он, пусть эти люди с самого начала видят, кто живет рядом с ними, пусть узнают правду о том, кто станет их защитником, рейнджером Фестертула!

— Тебе просто повезло! — упрекнул его один из гостей, нарушив наконец тишину.

— Ты вел себя как неблагодарный злобный щенок! — добавил другой, когда Эйдриан наклонился и поднял с пола меч.

— Вскоре вы будете только радоваться, что я появился в вашей деревне, ибо я — Эйдриан, рейнджер Фестертула, — спокойно и уверенно ответил им юноша. — Я буду нести дозор в окрестных лесах, защищая вас от опасностей, хотя вы, боюсь, не слишком этого заслуживаете.

Спустя несколько минут Румпар, кряхтя, поднялся на ноги и стал было требовать, чтобы Эйдриан вернул ему меч, но юноша наградил его таким леденящим взглядом, что у трактирщика слова застряли в горле.

— Будет с тебя, мальчишка, — бросил один из гостей. — Убирайся отсюда!

— Мальчишка? — переспросил Эйдриан. — Мальчишка, который в битве может победить вас двоих, а то и троих? Мальчишка, к которому вы побежите всякий раз, когда Фестертулу будет угрожать опасность?

Вполне удовлетворенный исходом поединка и произведенным впечатлением, Эйдриан вышел из трактира. Собрав свои нехитрые пожитки, он покинул Фестертул и скрылся в ночной мгле.

Проходили дни, и Эйдриан все более чувствовал, что своим внезапным поступком подвел определенную черту. Он начал заново обдумывать свою дальнейшую жизнь и свое место в мире. Ему было вовсе не одиноко в лесу, поскольку он часто встречал деревенских охотников и столь же часто подсказывал, в каком месте им сегодня следует искать добычу.

За время, проведенное вдали от деревни, Эйдриан постепенно пришел к выводу, что Фестертул не был и никогда не сможет стать для него домом. И причина крылась вовсе не в том, что после поединка с Румпаром у него испортились отношения с жителями деревни. Они считали его хвастуном и только и искали момента, чтобы проучить задаваку. Это юноша понял по отрывочным замечаниям охотников. Главное, что жизнь в Фестертуле, да, как он понял, и в любом другом месте, удаленном от больших городов, имела немало ограничений. Это открытие сильно раздосадовало нетерпеливого и порывистого Эйдриана. Но он не зря учился мудрости у эльфов тол'алфар. Их уроки подсказывали ему: наберись терпения. Совсем не обязательно провести в Фестертуле всю свою жизнь. Чтобы выбраться на большую и широкую дорогу, иногда приходится сначала идти по тропинке. Пусть эта деревня станет для него своеобразной тропинкой. Отсюда он начнет путешествие к своей судьбе.

Новое место в жизни требовало и нового имени, и Эйдриан немало времени раздумывал над тем, какое имя взять, чтобы оно соответствовало его положению рейнджера Фестертула. Юноша думал, не оставить ли ему свое прежнее имя, добавив и фамилию, которую он пока не решался никому назвать. Вообще-то он не слишком переживал из-за отношения к нему жителей деревни, считая, что те были просто не в состоянии оценить его выдающиеся способности.

Эти мысли подсказали Эйдриану, какое новое имя он себе возьмет и которым будет называться открыто. Оно явится продолжением имени его отца, но одновременно будет тайно свидетельствовать о том, что сын поднялся выше отца и его героических деяний. Элбрайна называли Полуночником, или на языке эльфов — Тай'марави.

— Отныне мое имя будет Тай'маквиллок — громко крикнул однажды Эйдриан в темноту ночного леса. — Эйдриан Ночной Ястреб!

ГЛАВА 13 ЕЕ СВЕТЛОСТЬ ДЖИЛСЕПОНИ

— Люди ни за что не признают меня! — возразил Роджер He-Запрешь, когда Джилсепони объявила ему и Дейнси, что после ее отъезда в Урсал бароном Палмариса станет он.

— Люди будут любить тебя не меньше, чем люблю я, — не сдавалась Джилсепони.

— Для меня это слишком большая…

— Довольно возражений, Роджер He-Запрешь! — недовольным тоном перебила его Джилсепони. — Тебя и Дейнси не бросают на произвол судьбы. В Чейзвинд Мэнор все хорошо знают, в чем заключаются обязанности барона, и всегда подскажут тебе, как поступать. К тому же ты всегда можешь рассчитывать на помощь аббата Браумина, когда он вернется в Сент-Прешес.

— Я только не пойму, зачем ты соглашалась принять титул епископа, если знала, что вскоре отбудешь на юг? — спросила Дейнси.

Впрочем, по виду Дейнси нельзя было сказать, чтобы ее сильно тревожили скорые перемены. После того как эта женщина побывала на грани смерти и осталась жива лишь благодаря чуду завета Эвелина, мало что могло вывести ее из равновесия.

— Я уверена, что епископство в Палмарисе сохранится, — ответила Джилсепони. — Думаю, король Дануб сделает епископом Браумина Херда.

— Тогда я не больно-то уютно буду себя чувствовать в Чейзвинд Мэнор, — заявил Роджер, хотя по его голосу безошибочно угадывалось обратное: мысль о том, что он станет бароном, невзирая на внешнее противодействие этому, приятно его будоражила.

— Я уже говорила об этом с Браумином, — сообщила Джилсепони. — Не волнуйся, друг мой, он найдет для тебя достаточно серьезное дело. Разумеется, если король согласится сделать его епископом, ты не будешь носить официальный титул барона, но это отнюдь не уменьшит ни значимости твоих занятий, ни твоей ответственности.

— Как всегда — одна ответственность и никаких почестей, — проворчал Роджер, испустив подчеркнуто горестный вздох. — Так и пошло с тех самых времен, когда я спас Элбрайна от поври.

Джилсепони не удержалась от улыбки и не стала напоминать другу, кто кого тогда спасал.

Откуда-то из соседних комнат донесся громкий голос посыльного, требующего «ее светлость Джилсепони».

— Ох и нетерпелив же этот герцог Брезерфорд! — воскликнула Дейнси.

— Не хочет упускать время прилива, — сказала Джилсепони, хотя и знала, что замечание Дейнси относительно этого человека полностью соответствует истине.

Герцог Брезерфорд прибыл из Урсала на королевском корабле, едва только Мазур-Делавал освободился ото льда. По его виду чувствовалось, что он не слишком доволен порученной миссией. Разговаривая с Джилсепони, герцог почти всегда заметно морщился.

— Значит, мне пора, — сказала Джилсепони, обращаясь к друзьям. — Король Дануб ждет.

Дейнси крепко ее обняла, однако Роджер не торопился сделать то же самое.

— Королева Джилсепони, — улыбаясь, произнес он. — Не знаю, привыкну ли я когда-нибудь называть тебя так.

— В таком случае, придется повелеть, чтобы тебе отрубили голову! — властным тоном бросила Джилсепони, после чего друзья крепко обнялись.

— Вы будете на церемонии бракосочетания? — спросила Джилсепони.

— А как же ты думала? И непременно в первом ряду, — ответил Роджер. — И горе любому вельможе, который посмеет оспаривать наши места, — барон Палмариса должен видеть, как его дорогая и любимая Джилсепони восходит на трон!

Женщина благодарно улыбнулась, ничуть не сомневаясь, что ее друг выполнит свое обещание.

— Помогай аббату Браумину во всем, — велела она Роджеру. — И вообще, будь ему таким же другом, каким всегда был мне.

— И ты тоже оставайся нашим другом, — без тени улыбки произнес тот. — И когда освоишься на королевском престоле, не забывай про своих друзей на севере.

Джилсепони поцеловала его в щеку. Посыльный герцога Брезерфорда снова выкрикнул ее имя, теперь уже более настойчиво.

Вскоре «Речной Дворец» отчалил от палмарисской гавани. Стоя у перил, Джилсепони махала рукой Роджеру, Дейнси, а также Браумину, Виссенти и Кастинагису, пришедшим проводить ее. Она покидала, и, похоже, навсегда, Палмарис — город, с которым была связана большая часть ее взрослой жизни.

Джилсепони еще долго стояла на палубе, вспоминая прошлое. Если она хочет быть хорошей женой Данубу и достойной королевой Хонсе-Бира, следует примириться с тем, что ушло безвозвратно. И с былыми утратами — тоже. Постепенно очертания Палмариса таяли в тумане, сливаясь с водой и исчезая вдали. Ей казалось, что так же исчезают и прожитые годы. Она должна смотреть вперед. Возможно, ей предстояло самое серьезное дело в ее жизни.

Когда Джилсепони думала о былом, перед ней неизменно вставал призрак Элбрайна и она начинала сомневаться в своем решении выйти замуж за короля Дануба. И не только за Дануба; любое новое замужество казалось ей бессмыслицей.

— Ваша светлость, вскоре будет подан ужин, — послышалось у нее за спиной.

Обернувшись, Джилсепони увидела молодого юнгу и поблагодарила его теплой улыбкой. Чуть поодаль стоял герцог Брезерфорд. Он сурово взирал на едва различимый вдали Палмарис, подчеркнуто не желая поворачиваться в сторону Джилсепони. Зачем он послал к ней матроса, если сам находится в нескольких шагах? Возможно, здесь тоже существовали какие-то неведомые ей правила этикета; а может, герцог не хотел нарушать ее уединение. Однако, скорее всего, герцог Брезерфорд намеренно избрал такую линию поведения. Прибыв неделю назад в Палмарис, он держался чрезвычайно холодно и официальным тоном уведомил ее, что погода благоприятна и настало время отправляться в Урсал для бракосочетания с королем Данубом. Джилсепони понимала, что герцог всеми силами дает ей понять, насколько неохотно он выполняет порученную ему миссию.

Вот и сейчас Брезерфорд повернулся и зашагал прочь, всячески желая избежать встречи с ней. Однако Джилсепони не была искушена в тонкостях придворного «такта». Она не собиралась выходить замуж за короля Дануба, закрыв глаза на отношение к ней его давних друзей, и не хотела, чтобы в ком-то накапливалось невысказанное недовольство.

— Герцог Брезерфорд, — окликнула она, направившись вслед за ним.

Брезерфорд сделал вид, что не слышит.

— Герцог Брезерфорд! — уже гораздо громче повторила Джилсепони. — Я бы хотела поговорить с вами.

Брезерфорд медленно повернулся к ней.

— Да, ваша светлость, — произнес он, слегка поклонившись.

Поклон получился довольно неуклюжим. Иного и быть не могло: суставы приземистого, похожего на бочонок Брезерфорда сгибались с трудом. Обликом своим он чем-то напоминал увесистый бочонок, посаженный на тонкие, кривые ножки.

— С глазу на глаз, — добавила Джилсепони, хотя не имела ничего против того, чтобы побеседовать с ним прямо на палубе.

Герцог слегка задумался, после чего ответил:

— Как вам будет угодно. — И повел женщину в свою каюту.

— Я хотела бы спросить, — начала Джилсепони, когда они оказались в каюте и Брезерфорд запер дверь.

— О чем? — осведомился он.

Джилсепони, не отвечая, смотрела на него сумрачным взглядом.

— Я внимательно слушаю, ваша светлость, — учтиво произнес герцог, продолжая разыгрывать простодушие.

— За зиму ваше отношение изменилось, — заметила Джилсепони.

— Касательно чего? — вновь уклончиво спросил опытный придворный.

— Касательно меня, — напрямую ответила она. — Едва вы появились в Палмарисе, я сразу же это ощутила. Вы все время держались от меня на расстоянии, а когда нам все же приходилось оказываться рядом, вас словно дрожь пробирала.

— Я — посланник короля, обязанный строго выполнять возложенную на меня миссию, — попытался было уйти в сторону Брезерфорд, но Джилсепони не собиралась довольствоваться ничего не значащими словами. Будущая жизнь в Урсале и так в достаточной мере тревожила ее, поэтому она хотела добиться ясности от человека, сопровождавшего ее к Данубу.

— Вы изменились, — сказала Джилсепони. — Во всяком случае, изменилось ваше отношение ко мне. Я не собираюсь утверждать, что прежде мы были друзьями, но все же позвольте узнать, герцог Брезерфорд, чем я могла вас обидеть?

— Ничем, ваша светлость, — ответил герцог, но одно то, каким тоном он произносил слова «ваша светлость» — официально принятое обращение к будущей королеве, — уже было достаточным ответом.

— Ничем, кроме моего согласия на предложение короля Дануба, — быстро проговорила она.

Брезерфорд опешил и принялся пощипывать свои густые и не слишком ухоженные седые усы. Значит, она попала в самую точку, подумала Джилсепони. Герцог шагнул к шкафчику и достал оттуда бутылку и два бокала.

— «Болотного» вина выпьете? — осведомился он.

Джилсепони не любила вино и при других обстоятельствах непременно отказалась бы. Но сейчас был особый случай. Брезерфорд предлагал ей не просто выпить; он приглашал к доверительной беседе, а не к учтивому пустому разговору между одним из приближенных короля и будущей королевой.

Она кивнула, взяла протянутый ей бокал и чуть пригубила терпкого вина, не отрывая взгляда от Брезерфорда, который одним залпом расправился с содержимым своего бокала.

— Вообще-то такое вино следует пить по глоточку, наслаждаясь букетом, — виновато произнес он.

— Вы напрасно волнуетесь, герцог Брезерфорд, — сказала Джилсепони. — С тех пор как вы прибыли в Палмарис, вы все время испытываете в моем присутствии явное беспокойство. Мне очень хочется знать, почему? Что же все-таки случилось?

— Ничего, ваша светлость…

— Не надо меня дурачить. — Джилсепони сердито посмотрела на собеседника. — Ваше отношение ко мне явно изменилось, причем не в лучшую сторону. Вы даже не удостаиваете меня искреннего ответа. Или вы считаете, что я и так догадаюсь?

Герцог наполнил свой бокал и сделал еще один большой глоток.

— Что бы вы сейчас ни сказали, это останется между нами, — заверила его женщина.

— Когда я отплывал в Палмарис, никого в Урсале не приводила в восторг моя миссия, — тихо произнес Брезерфорд.

— Путь неблизкий, а в такое время плыть куда опаснее, чем летом, — заметила Джилсепони.

— Дело не в превратностях плавания… дело в вас! — возразил Брезерфорд. — Мало кого радовало, что я отправляюсь на север за госпожой Джилсепони. Кое-кто даже намекал мне, что было бы неплохо выбросить вас за борт еще задолго до подхода к Урсалу.

От столь искреннего признания женщина опешила.

— Вы сказали, что этот разговор останется между нами, и потому я могу говорить откровенно, — продолжал герцог.

— Да. Пожалуйста, продолжайте.

— Почти все при дворе недовольны тем, что король Дануб берет в жены простолюдинку, — продолжал Брезерфорд. — Я ни в коем случае не смею отрицать ваших героических деяний, — поспешно добавил он, жестом останавливая собеседницу, которая собиралась ему возразить. — Ни во время войны с демоном, ни в годы сражения с чумой. Но это было давно, а у людей, боюсь, короткая память.

— Вы имели в виду память некоторых знатных женщин? — усмехнулась Джилсепони.

Вместо ответа Брезерфорд слегка наклонил в ее сторону свой бокал. Она угадала.

— Место королевы всегда предназначалось для женщин благородного происхождения, — сказал герцог. — Для дочерей герцогов, баронов и иных вельмож, причем считалось обязательным условием, чтобы они не были ранее замужем.

— Но ведь это королю решать, на ком остановить свой выбор, — возразила Джилсепони.

— Разумеется, — согласился Брезерфорд. — Однако он вряд ли сможет повлиять на то, с чем вам придется столкнуться в Урсале. Придворные дамы, завидующие, что не они оказались избранницами короля Дануба, будут обсуждать и осуждать каждый ваш шаг. Даже простой народ…

— Простой народ? — перебила его женщина. — Да что вы знаете о нас, герцог Брезерфорд?

— Достаточно сказать, что в Урсале к вам станут относиться совсем не так, как здесь, на севере, — продолжал герцог, не обращая внимания на ее возмущенное восклицание. — Поначалу, конечно, вы будете вызывать восторг простолюдинок. Ведь в их глазах вы — зримое подтверждение их надежд. Каждая крестьянская девчонка мечтает, что однажды в нее влюбится какой-нибудь вельможа и сделает ее знатной дамой. Однако пройдет не так уж много времени — и их любовь к вам превратится в ту же зависть. Будьте внимательны к каждому своему шагу, ваша светлость, — откровенно посоветовал он. — Все — от знати до простонародья — будут строго судить вас, если вы в чем-то ошибетесь.

Герцог даже не заметил, что говорит во весь голос, и его слова буквально гремели, заполняя пространство тесной каюты. Замолчав, он осушил свой бокал и тяжело вздохнул.

Джилсепони видела: ее собеседник решил, что перешел границы допустимого, хотя она и призывала его к откровенной беседе. Наверное, Брезерфорд ожидал, что после таких признаний Джилсепони навсегда возненавидит его и, возможно, даже станет настраивать против него Дануба — если не открыто, то исподволь. По правде говоря, слова герцога озадачили и рассердили женщину, и вначале ей действительно хотелось обрушить на него свое недовольство. Но задумавшись над словами герцога, она была вынуждена согласиться, что в чем-то он, несомненно, прав.

— Спасибо вам, герцог, — сказала она, немало изумив Брезерфорда. — Вы были искренни со мной. Боюсь, при дворе короля Дануба мне придется нечасто сталкиваться с таким отношением.

— Весьма редко, — согласился немного успокоенный герцог.

— Что же касается вашего отношения ко мне, я лишь прошу, чтобы вы отнеслись ко мне справедливо, — продолжала Джилсепони. — Дайте мне возможность доказать, что, став королевой, я принесу немалую пользу и королю, и государству. Судите меня по тем же меркам, по каким бы вы судили любую из дочерей знати.

Брезерфорд не ответил, а лишь поднял бутылку с эльфийским вином, предлагая выпить еще.

Джилсепони допила вино, а затем протянула бокал для новой порции.

Вскоре она покинула каюту герцога. Наверное, эта беседа была неплохим началом их отношений. Хотя Джилсепони и Брезерфорд были знакомы более десяти лет, по-настоящему они узнали друг друга только сейчас, во время этого откровенного разговора. Женщине хотелось верить, что она приобрела в нем союзника. Учитывая, сколь враждебно настроен к ней королевский двор, союзников у нее будет немного.

Но, скорее всего, она ошибается, вряд ли герцог займет ее сторону, подумала Джилсепони, вспоминая слова Брезерфорда. Что ж, во всяком случае, можно надеяться, что он не ударит исподтишка. Это уже немало. От других придворных — высокомерных и убежденных в собственной исключительности — она едва ли дождется подобного отношения.

«Речной Дворец» входил в урсальскую гавань под гром фанфар и приветственные крики народа, собравшегося, чтобы встретить женщину, которой суждено было стать их королевой. Видя ликующие лица и слыша радостные возгласы, Джилсепони захотелось забыть о предостережениях герцога Брезерфорда. Но она быстро совладала с собой, не позволив поддаться благостному настроению. Жизнь многому научила Джилсепони. Она не раз убеждалась: толпа с поразительной легкостью переходит от безудержного восторга к столь же безудержной ненависти. Спускаясь по сходням и оглядывая встречавшую корабль толпу, женщина с содроганием представляла, как приветствия и сияющие улыбки сменяются криками и злобными гримасами. И переход между этими противоположными состояниями казался ей совсем незаметным.

К тому же среди пришедшей встречать ее знати она заметила две знакомые фигуры, и это лишь усилило мрачную истину слов Брезерфорда. Наверняка эти двое сильно постарались, чтобы очернить ее в глазах герцога, и свое мнение о ней он изменил явно не без их помощи.

Констанция Пемблбери и герцог Таргон Брей Калас, как всегда, стояли рядом с королем Данубом, и их близость к человеку, который вскоре станет ее мужем, отнюдь не радовала Джилсепони. Она прекрасно видела фальшь их улыбок и улавливала злобу в каждом их рукоплескании. Встретившись глазами с Констанцией, Джилсепони заметила во взгляде придворной дамы ничем не прикрытую ненависть.

Улыбаясь и вскинув руку в приветствии, она сошла с корабля. В ее сознании эхом отдавались слова герцога Брезерфорда.

Сделав первый шаг по брусчатке урсальской гавани, Джилсепони сразу почувствовала: она ступила на незнакомую и весьма опасную дорогу.

ГЛАВА 14 НЕ ОДНО И ТО ЖЕ

Маркало Де'Уннеро долгим взглядом окинул видневшееся вдали селение. Они с Садьей решили перебраться на зиму в более теплые края. Все эти месяцы жизнь не доставляла им особых хлопот; по правде говоря, за десять лет скитаний Де'Уннеро никогда еще так прекрасно себя не чувствовал. Теперь он не пытался удерживать тигра внутри себя или вовсе отрицать его существование. Певица тоже не делала попыток обуздать зверя своей магической музыкой, ибо это было выше ее сил. Тигр не страшил певицу; наоборот, она даже поощряла иногда его выход на волю.

— Кому охотиться легче? — спрашивала она всякий раз, когда Де'Уннеро колебался, уступить ли натиску тигра.

За последние пару месяцев, опять-таки с помощью Садьи, бывший монах стал относиться к своему проклятию совершенно по-иному. По сути, Де'Уннеро даже начал считать его присутствие своеобразной благодатью. Он мог намного ревностнее исполнять волю Божью, утверждая путь праведности, который столь часто бывает сопряжен с жестокостью. Правда, Де'Уннеро по-прежнему не был в этом полностью уверен, а если и говорил, что верит, то за его словами скрывались вполне реальные опасения. За эти годы он стал настоящим демоном, хотя теперь Садья и ее магическая лютня помогали ему увидеть другую сторону тигра и сделать вспышки жестокости более управляемыми.

Маленькой певице своей музыкой и пением без труда удавалось отвлекать тигра от себя, направляя его взгляд в лес, где зверя ждала более подходящая добыча.

Голодная зима им не грозила.

Но несмотря на все это, несмотря даже на растущую надежду (если не сказать, уверенность), что смертоносные когти тигра являются его благодатью, несмотря на постоянные заверения Садьи, что она и ее волшебная лютня способны управлять зверем, Маркало Де'Уннеро ощущал всю тяжесть шага, который решился предпринять. Он смотрел на незнакомую деревню, раскинувшуюся на холме. Рано или поздно и ее может постичь участь деревни Миклина. Зоркие глаза бывшего монаха различали фигурки деревенских жителей, занятых своими повседневными хлопотами.

Перед мысленным взором Де'Уннеро промелькнула другая картина. В один из недавних вечеров, когда после любовного соития он и Садья сидели у костра, поддерживая пламя, певица наигрывала на своей лютне какую-то простую нежную мелодию. Все вокруг дышало покоем и красотой, как вдруг Де'Уннеро почуял запах оленя, которого преследовали волки. Потом он услышал их вой. И сразу же тигр-оборотень, почуяв добычу, предпринял попытку вырваться наружу.

Бывший монах крепко запомнил это звериное ощущение голода. Он помнил, как потом повернулся к Садье. Обнаженное тело певицы было едва прикрыто наброшенным на плечи покрывалом. Она держала в руках лютню. С какой легкостью Де'Уннеро мог бы вонзить зубы и когти в ее нежную плоть! Одно движение когтистой лапы — и он напился бы ее теплой сладковатой крови! Певица уловила состояние своего друга, но не растерялась. Она заиграла мелодию, которая всегда успокаивала Де'Уннеро, заставив его отвести взгляд от ее тела. Женщина отвела от себя и тигра, послав зверя охотиться вместе с волками за несчастным оленем. Потом Садья уверяла, что невзирая на внезапное появление тигра, она всегда сумеет отогнать его прочь.

Но бывший монах понимал (и сейчас, рассматривая деревню на холме, он понимал это еще острее): она не в состоянии помочь ему обуздать тигра. Если зверь появится, снедаемый жаждой нового убийства, Де'Уннеро будет вынужден ему это позволить. Только так он еще может управлять оборотнем.

Вот оно — гнетущее напоминание, чем в действительности является тигр-оборотень. Никакое это не благо; это его проклятие. Разве Садья своим пением защитит беспомощных жителей деревни, если зверь вырвется наружу?

— Я сумею помочь, — сказала женщина, подойдя к нему и положив голову на плечо. — Ты должен верить в меня, мой любимый.

Два ее последних слова сильно взволновали Де'Уннеро. Мой любимый. Он никогда не ожидал услышать таких слов от женщины! В двадцатилетнем возрасте он вступил под своды Санта-Мир-Абель, беспрекословно приняв обет безбрачия. Его немало удивило, что скрытая от посторонних глаз жизнь монахов абеликанского ордена была далека от целомудрия, и Де'Уннеро приходилось время от времени слушать рассказы об их приключениях с доступными женщинами. Эти рассказы не будоражили его: Де'Уннеро понимал, что подобные отношения не имеют ничего общего с любовью. Всего-навсего совокупление тел — ответ на призыв плоти, стремление к удовлетворению своей похоти, не более.

После нескольких первых любовных слияний — почти безумных в своей страстности — Де'Уннеро думал, что их отношения с Садьей будут напоминать тайные утехи монахов. Певица была исполнена желания; ее глаза бешено сверкали, а тело с голодным неистовством отвечало на его ласки.

Но Садья обладала и совсем другими качествами. Де'Уннеро узнал о ее нежности и рассудительности, о беспощадном по своей искренности умении видеть и оценивать несовершенство окружающего мира. Однако более всего его привлекала в маленькой певице ее незащищенность. Внешне это никак не проявлялось, и Садья, невзирая на невысокий рост, отнюдь не выглядела хрупкой тростинкой, готовой переломиться от порыва ветра. Но эта женщина раскрыла перед Де'Уннеро свое сердце. Вскоре мгновения их любовной близости превратились в моменты полной открытости и доверия друг к другу. Такого Маркало Де'Уннеро еще никогда не встречал в людях и считал, что подобное состояние можно достичь лишь в молитвенном экстазе.

Плотская любовь, которую он к ней испытывал, казалась Де'Уннеро намного возвышеннее, чем все духовные переживания, испытанные им в Санта-Мир-Абель.

В деревню они входили, взявшись за руки.

Летним утром, когда Эйдриан появился в Фестертуле, неся на своих плечах убитого оленя, он сразу почувствовал, что деревня чем-то взбудоражена. За последние несколько недель он нечасто наведывался сюда, но никогда еще Фестертул так не напоминал потревоженный улей. Даже когда Элин и Казик впервые привели Эйдриана в деревню, жители отнеслись к этому куда спокойнее.

— А-а, да ты никак тащишь нам оленя? — закудахтал один из приятелей Румпара, присутствовавший при поединке Эйдриана с трактирщиком. — А тут, знаешь ли, объявилась дичь покрупнее!

Юноша окинул его удивленным взглядом, совершенно не понимая, о чем тот болтает.

Не успел он пройти и нескольких шагов, как к нему подскочил маленький мальчишка и вцепился в полу его темно-коричневой блузы.

— Ты их убьешь, правда? — воскликнул малыш.

— Кого это — их? — не понял Эйдриан.

— Никки, иди домой, нечего лезть во взрослые дела! — сердито крикнула с крыльца мать мальчика.

— Кого их? — снова спросил Эйдриан.

Он сбросил свою ношу и непонимающе поглядел на женщину.

— Мало ли чего малец сболтнет! Меня это не касается, — грубо отрезала она и, загнав сына в дом, захлопнула дверь.

Эйдриан покачал головой, затем нагнулся за оленем. Тут он заметил стоящего невдалеке Казика, с которым после поединка с Румпаром он не обменялся и парой слов. Казик дулся на него, и юноша понимал причину этого: сын Элин ему завидовал. Еще бы: Эйдриана жители деревни уважали и считали взрослым, тогда как он по-прежнему оставался для них мальчишкой.

— Разбойники объявились, — обронил Казик.

Эйдриана одинаково удивило как то, что Казик с ним заговорил, так и сама новость.

— Разбойники? — переспросил он.

— Откуда-то с юга, — мрачно сказал Казик. — Подстерегли на дороге нескольких человек из Придорожной Яблони. Это в двух днях пути отсюда.

— По слухам, они двинулись в нашу сторону, — вступила в разговор стройная темноволосая и темноглазая девушка, чем-то напоминавшая Эйдриану Бринн Дариель.

— Настоящие головорезы, — проворчал Казик и выразительно поглядел на Эйдриана, явно пытаясь его запугать. — Одного они убили прямо на месте. Вырвали ему сердце и бросили на дороге.

Слова Казика отнюдь не испугали юного рейнджера. Он пару раз забредал в деревню Придорожная Яблоня и как-то даже помог местным охотникам, показав им путь к лужайке, где незадолго до этого видел стадо оленей. Услышав про разбойников, Эйдриан ощутил, как забилось его сердце. Наконец-то он сможет подтвердить, что достоин возложенной на него миссии. Сражение с шайкой разбойников — это вам не разрушение бобровых плотин и не подсказки охотникам, где им искать добычу!

— Отнеси оленя в сарай, — велел он Казику. — Деревенские предводители уже начали собирать отряд для поисков шайки?

— Если бы и начали, тебя бы вряд ли позвали, — насмешливо бросил тот.

— Скорее всего, они решают, как защитить деревню в случае, если разбойники появятся на нашей дороге, — ответила девушка. — Так что очень хорошо, что ты принес оленя.

— Тогда забирайте его, — сказал Эйдриан, оставив им свой трофей.

Вскоре он зашел в трактир и объявил Румпару, что отправляется в сторону Придорожной Яблони на поиски разбойников.

В глазах трактирщика вспыхнул злобный огонек. Румпар так и не простил Эйдриану прошлого унижения и считал, что дерзкий мальчишка хитростью отнял у него меч.

— Тебя убьют раньше, чем ты взмахнешь мечом, — прорычал он в ответ. — А этот клинок — гордость Фестертула, благородное оружие, которым я уничтожил не одну сотню гоблинов и поври, — попадет в руки обыкновенных грабителей. Так что меча, парень, я тебе не дам, а сам, если так уж невтерпеж, можешь отправляться на убой.

Юный рейнджер ответил ему взглядом, исполненным железной решимости. Румпар хорошо помнил этот взгляд; точно так же Эйдриан смотрел на него после того, как выиграл поединок. Сила и уверенность в себе — вот о чем говорили глаза юного рейнджера.

— Я не собираюсь обрывать славную историю этого меча, а лишь продолжу ее, — спокойно ответил Эйдриан.

Забрав оружие, он зашагал по деревне, ловя на себе встревоженные взгляды жителей, шепотом передававших друг другу новость: этот странный Эйдриан собрался охотиться на разбойников.

Он слышал все их перешептывания. Данья — та вообще шипела, как змея:

— Вот дурень, хочет напороться на их ножи, ну так Бог ему судья.

Один рослый и крепкий охотник зашел в своих подозрениях еще дальше:

— Скорее всего, снюхается с этими головорезами и примкнет к ним. Туда ему и дорога!

Эйдриана ничуть не задевала их болтовня. Он даже улыбался, представляя, как те же самые глотки будут приветствовать его, когда он вернется победителем.

Он непоколебимо верил в это. Одна рука Эйдриана лежала на рукояти грубого, плохо сбалансированного меча трактирщика, другой он перебирал свое более могущественное оружие — самоцветы.

Жители Туберова Ручья — маленькой, уединенно стоявшей деревушки — радушно встретили Садью и Де'Уннеро. Правда, кое-кто из местных старух удивленно вскинул брови и неодобрительно зацокал языком, увидев зрелого мужчину с женой, которая была вполовину его моложе.

Садья представилась своим настоящим именем, Де'Уннеро же назвался Калло Крампом. Это сочетание доставляло ему тайное наслаждение. Имя походило на его собственное, он только убрал первую его половину и добавил для звучности еще одно «л». Фамилия Крамп напоминала о самом позорном поступке епископа Палмариса Маркало Де'Уннеро — казни купца Алоизия Крампа. Свое предыдущее имя — Бертрам — бывший монах выдумал, зато фамилия Даль была первым слогом имени покойного отца-настоятеля Далеберта Маркворта. Если самого Де'Уннеро эта игра в имена просто забавляла, у Садьи от восхищения захватывало дух. Она обожала все загадочное и опасное, и очередное перевоплощение Де'Уннеро только подогревало ее ненасытную тягу к приключениям на грани риска.

Неудивительно, что новых обитателей Туберова Ручья забросали вопросами. В самих вопросах не было никакого подвоха или скрытой угрозы. Просто люди в здешней глуши изголодались по новостям. И кто мог лучше удовлетворить их любопытство, чем певица Садья? Чете Крамп дали временное пристанище, пообещав переселить вскоре в старую покосившуюся хижину, владелец которой умер в прошлом году.

И действительно, через пару дней население Туберова Ручья дружно взялось приводить эту хижину в порядок, и к вечеру она вновь приобрела вполне жилой вид.

— Тепло родного дома, — с издевкой в голосе произнес Де'Уннеро, когда они с Садьей остались одни. — Теперь нам непременно начнут тащить все необходимое для устройства уютного гнездышка!

— Тепло зависит от нас, — сказала певица, подмигивая своему возлюбленному. — Даже крестьянская лачуга может оказаться очень привлекательной. Важно не то, где мы находимся, а то, что мы делаем, пока находимся здесь.

Маркало Де'Уннеро не стал отказываться от ее приглашения.

Уже поздним вечером, когда в очаге пылал огонь, а Садья играла и тихо пела о потерянной любви и одержанных победах, Де'Уннеро позволил себе забыть свою обычную настороженность. Он думал о былых завоеваниях и ошибках, размышлял о своем жизненном пути и даже прикидывал, каким может быть новый его отрезок.

Рядом с неукротимым жизнелюбием и интересом к миру его подруги любой путь казался Де'Уннеро реальным, а свои собственные возможности — безграничными.

Но так лишь казалось. Он еще мог подумать, брать или не брать с собой маленькую певицу. Но другой его «попутчик» неотступно последует за ним всюду, куда бы он ни отправился.

Де'Уннеро сосредоточился на песне Садьи и не позволил, чтобы чувство досады завладело им, выталкивая на поверхность темную сторону его натуры.

По расчетам Эйдриана, он проделал более пятидесяти миль и сейчас находился где-то вблизи Придорожной Яблони. До сих пор он не заметил никаких следов разбойников. Дорога на юг по-прежнему оставалась пустынной.

Когда впереди наконец показалась Придорожная Яблоня, разместившаяся в небольшой лесистой долине между двух пологих холмов, Эйдриан свернул на восток. Возможно, рассуждал он, разбойники устроили засаду где-нибудь неподалеку от околицы деревни. Обогнув селение, он вернулся на дорогу и двинулся дальше на юг.

А вот, похоже, и они. Эйдриан довольно улыбнулся, заметив, как в придорожных кустах мелькнула чья-то тень. Он продолжал беспечно шагать, сжимая в одной руке рукоятку меча, а в другой — графит и магнетит. Мысли рейнджера были сосредоточены на графите. Любого, кто попытается на него напасть, встретит удар рукотворной молнии.

Разбойников оказалось более дюжины. С криками они высыпали на него из засады, целясь из луков.

Эйдриан создал молнию, но вместо узкого, целенаправленного пучка пустил ее веером. Над головами нападавших что-то блеснуло, с треском разорвав воздух.

Большинство лучников попадали на землю, а когда попытались встать, то с ужасом обнаружили, что ноги их не слушаются. Они очумело вращали головами, совершенно не понимая, что произошло. Один сумел-таки выстрелить, однако его стрела ушла почти вертикально вверх.

Юный рейнджер, предвкушая скорую победу, выхватил меч и рванулся вперед, быстро приблизившись к двум головорезам, не делавшим никаких попыток сопротивляться. И вдруг… приглядевшись, он понял, что перед ним не разбойники, а обыкновенные охотники и крестьяне. Эйдриан тут же подскочил к ближайшему из них и приставил острие меча к его горлу.

— Кто вы такие? — резко спросил юноша.

— Убейте его! — завопил тот. — Убейте! Это он вырвал сердце у старика Телли!

Эти слова окончательно убедили Эйдриана в том, что окружившие его люди были жителями Придорожной Яблони, защищавшими подступы к своей деревне.

— Стойте! Подождите! — крикнул им юный рейнджер, отводя меч. — Я не разбойник. Я, как и вы, пришел сюда разделаться с этими негодяями. Меня зовут Эйд… Я — Тай'маквиллок, рейнджер Фестертула, поклявшийся защищать окрестные края.

Защитники Придорожной Яблони недоверчиво зашептались, но никто не решился выстрелить в юношу.

— Слышал я о таком, — сказал один из них после недолгой паузы. — Он ихнюю речку очистил. Так это, стало быть, ты и есть?

Эйдриан отсалютовал мечом и низко поклонился.

— Тьфу ты, — сплюнул тот, кому он приставил меч к горлу. — Совсем мальчишка!

— Мальчишка не мальчишка, а сила у него — будь здоров, — возразил ему товарищ. — Сам помнишь, как он вдарил по нам. Как это у тебя получилось, паренек?

Эйдриан ограничился лишь многозначительным взглядом.

— Возвращайтесь в свою деревню. Вскоре эта дорога вновь станет безопасной.

— Конечно, потому что мы несем здесь дозор, — огрызнулся тот, который чувствовал на своем горле лезвие меча юного рейнджера.

— Что ж, дело ваше, — сказал Эйдриан, отвесив второй поклон. — Сидите в засаде, если это вам по нраву, только я с вами не останусь.

— А кто тебя просил?

— Но я еще вернусь, — пообещал Эйдриан, пропустив колкость мимо ушей. — И тогда вы узнаете правду о Тай'маквиллоке — Ночном Ястребе.

— Диковинное прозвище, — услышал он у себя за спиной.

Юноша только улыбнулся. Пусть болтают; он им докажет, что не напрасно называется этим высоким именем.

Весь остаток этого дня и весь следующий он выискивал следы разбойников, но так ничего и не нашел. Досада его возрастала. Либо они успели убраться из этих мест, причем еще до его появления, либо мастерски умели заметать следы.

Рассерженный третьим днем бесплодных поисков, Эйдриан, дождавшись темноты, прямо на вершине холма развел большой костер. Он решил послужить разбойникам приманкой. Потом юноша понял: те не настолько глупы. Если они и видели пляшущие языки пламени, то наверняка разгадали его замысел. Подавленное настроение Эйдриана действовало на костер, словно ветер, и огонь поднимался еще выше. Только сейчас юный рейнджер понял, как ему хочется… нет, как ему необходимо найти разбойников. То была его первая возможность по-настоящему выделиться из толпы обыкновенных, ничем не примечательных людей. В мирные времена такие случаи выпадают довольно редко.

Возбуждение долго не давало Эйдриану уснуть, и он принялся ходить вокруг костра. Некоторое время спустя он отказался от своей затеи привлечь разбойников и затушил его пламя, но загасить огонь оказалось проще, чем собственную досаду и растерянность. Они продолжали грызть душу Эйдриана, пока наконец он не спохватился, что теряет одно из главных достоинств воина — хладнокровное спокойствие, помогающее в самые тяжелые минуты сохранять ясность ума и сосредоточенность на своей цели. Юный рейнджер сел и запустил руку в мешочек с самоцветами, ощутив зовущие глубины гематита.

Магические самоцветы, как и Оракул, помогали ему проникнуть вглубь себя, распознать свои истинные чувства и, если удастся, направить их на что-то более действенное.

Эйдриан не совсем понимал, что произошло дальше; гематит звал его нырнуть в серый вихрь и покинуть свое тело!

Юноша отпрянул, чувствуя замешательство и испуг. Его пугала сама мысль о разделении тела и духа — разве не то же самое происходило в момент смерти? Но сейчас все обстояло совсем не так, как во время его короткой схватки с госпожой Дасслеронд. На этот раз Эйдриан с легкостью выскользнул из своей телесной оболочки.

Несмотря на вполне понятные опасения, юный рейнджер погрузился в вихрь магии гематита, подчиняясь ей, чтобы узнать потаенные свойства этого камня. В таком состоянии Эйдриан провел достаточно много времени, совершенно забыв о подстерегающей его опасности. Появись сейчас разбойники, они без труда справились бы с ним. Но юноша не думал о разбойниках. Как зачарованный, он все ближе подходил к открывшемуся перед ним узкому отверстию. Он пытался припасть к нему духом, как к щели в стене, втайне надеясь, что увидит мир по ту сторону действительности.

Еще ближе, еще… Отверстие расширялось, и Эйдриан жадно заглядывал в неизвестность, бездумно позволяя любопытству увлекать себя в глубь этого манящего и опасного туннеля.

И вдруг… для юноши это был миг, хотя он провел в таком состоянии больше часа… он покинул тело и теперь стоял по другую сторону потухшего костра, глядя на свою неподвижную телесную оболочку.

Пережив мгновение неподдельного ужаса, Эйдриан понял, что достаточно его желания — и он тут же вернется обратно в тело. В темноте мира духов он видел мерцающее пятнышко. То был гематит, не дававший закрыться воротам в привычный мир. Трепет, охвативший юного рейнджера, постепенно ослабел. Взгляд его духовных глаз оторвался от собственного застывшего тела. Эйдриан огляделся вокруг. Страх сменился ощущением свободы; он был свободен, немыслимо свободен! Странно, что эльфы ничего не рассказали ему об этом свойстве гематита. Возможно, они и сами о нем не знали. А может, знали, да только госпожа Дасслеронд не желала показать ему дополнительную силу камня, опасаясь, что он покинет эльфийскую долину и улетит туда, куда ее изящным ручкам не дотянуться.

Да, интуиция подсказывала Эйдриану: он может летать. Его дух был способен парить, несомый ночным ветром, а то и без всякого ветра. Он испытал себя в этом новом качестве, облетев холм. Юноша обнаружил, что ощущает душу животных, бродивших поблизости, чувствует их жизненную силу. Восприятие необычайно обострилось, и прежняя подавленность сменилась ликованием.

И тут у него возник замысел.

Эйдриан поднялся выше, глядя на окружающий мир духовными глазами, точнее — чувствуя его своим духом. Вся природа стала доступной его новому восприятию: деревья, травы, животные. Вскоре он стал улавливать тончайшие различия тех или иных духов. Уже через несколько минут он мог не глядя отличить белку от оленя.

Стоило только подумать — и он преодолевал громадные расстояния. Эйдриан пролетел над Придорожной Яблоней, над дорогой. Жители деревни по-прежнему, невзирая на глухую ночь, несли дозор. Путешествие в духе раскрыло ему еще одну скрытую грань особенностей гематита. Пролетая над дозорными, он испытал неодолимое желание ворваться в тело одного из них, изгнать дух того человека и самому занять его место. Юноша едва не уступил искушению, он мог бы с легкостью осуществить это, не встретив почти никакого сопротивления; однако удержался, и не напрасно. Борясь с этим желанием, Эйдриан понял, что изгнанный дух рано или поздно найдет обратный путь и сумеет запомнить и распознать своего одержателя. Подобное никак не вязалось с его ролью защитника.

Юный рейнджер поспешил прочь от этого места, дабы искушение не взяло в нем верх. При всем своем упрямстве и самоуверенности он все-таки понимал, какой серьезной опасностью это чревато для него.

Прошел еще один час. Дух Эйдриана парил над лесами, окружавшими Придорожную Яблоню. Он уже стал подумывать о возвращение в тело, когда неожиданно заметил пламя далекого костра. Юноша почувствовал присутствие людей и что-то еще, какое-то сильное ощущение на духовном уровне.

Эйдриан поспешил туда, летя над деревьями, пока не достиг места, где горел костер. Рядом он увидел пятерых грязных, небритых мужчин и двух столь же неопрятных женщин, но не обратил на всех них никакого внимания, ибо невдалеке, привалившись к дереву, сидел великан. Юный рейнджер даже представить себе не мог, что встретится когда-нибудь с таким существом. Он сразу же догадался, что великан является главарем шайки или, во всяком случае, не подчиняется приказам остальных головорезов.

Прислушавшись к разговорам, Эйдриан удостоверился, что это и есть та самая шайка. Пока он парил среди верхних ветвей и наблюдал за происходящим, трое разбойников вытряхнули на землю часть награбленного и принялись играть в украшенные резьбой кости. Юноша продолжал наблюдение, приглядываясь к каждому из разбойников и выявляя его сильные и слабые стороны. Составив достаточное представление о шайке, он вернулся в свое тело. Поначалу юный рейнджер решил немного поспать и напасть на головорезов ранним утром. Однако он был настолько возбужден, что и думать не мог о сне. Вскоре Эйдриан уже шагал прямо к лагерю разбойников.

План нападения он разрабатывал на ходу, перебирая пальцами самоцветы в мешочке. Юный рейнджер намеревался в одиночку справиться с несколькими опытными и безжалостными убийцами, не говоря уже о грузном великане ростом в два десятка футов!

Главное место в этом плане он отвел магическим самоцветам. Здесь, решил Эйдриан, его действия должны быть более эффективными, чем на дороге за Придорожной Яблоней. Только вот удастся ли ему исторгнуть молнию достаточной силы, чтобы свалить великана?

Кто-то, возможно, счел бы благоразумным отступить, но только не Эйдриан. Мысли об опасностях предстоящего боя лишь подзадоривали его и добавляли решимости.

Рассвет застал юного рейнджера на подходе к временной стоянке разбойников. Он прикидывал, не найти ли какое-нибудь укромное местечко, чтобы снова повторить свой ночной опыт, покинув тело, однако так и не успел додуматься до чего-то определенного. Теперь это уже не имело смысла — разбойники заметили его.

— А ну стой, где стоишь! — услышал он лающий голос, и навстречу Эйдриану вышел один из головорезов с длинным кривым кинжалом в руках. — Жаль, если придется чикнуть по шейке такого малютку, как ты.

— Что тебе надо? — крикнул Эйдриан, разыгрывая удивление.

Он вытащил меч, незаметно прижав к рукоятке графит. Другую руку он сунул в карман, нащупав там магнетит.

Сбоку что-то зашуршало, однако юноша не подал виду, что слышал этот звук. Краешком глаза он заметил второго разбойника с большим копьем. Во время ночной разведки этот показался ему наиболее сильным и опасным. Эйдриан направил мысли вглубь магнетита, пытаясь почувствовать, нет ли на этом громиле еще каких-нибудь металлических предметов. Их было несколько, и среди них — медальон, висевший у разбойника на шее.

— Эй, не надо резать такого хорошенького, — раздался за спиной Эйдриана женский голос.

Юного рейнджера удивило, что разбойница сумела неслышно подобраться к нему так близко.

— Будет мне вместо ручной зверюшки, — воскликнула она.

Раздался смех.

«Вторая женщина», — догадался Эйдриан.

Итак, один головорез стоял перед ним, другой сбоку, а двое их сообщниц находились у него за спиной. Оставались еще трое мужчин и, что было самым важным, — великан, который показываться не спешил.

— Вот что, мелкота. Давай сюда оружие, выкладывай все свои пожитки и сбрасывай одежку, — приказал разбойник, появившийся с другой стороны. — Тогда мы, может, позволим тебе унести ноги. А если ты, с голым задом, понравишься Даниэлле, можешь считать, что тебе крупно повезло — заберем с собой.

Эйдриан не шевельнулся; все его мысли были устремлены внутрь камней, пробуждая их силу. Похоже, что луков у разбойников не было; во всяком случае, пролетая ночью над лагерем, он не обнаружил ни одного. С чего же ему следует начать? Пожалуй, этим головорезам не помешает хорошая встряска.

— Ты что, оглох, малыш? — зарычал разбойник, что стоял спереди.

Он шагнул к юноше. Сзади, откуда-то из-за дерева, появился еще один.

— Скидывай все с себя, пока я добрый, либо придется заставить тебя это сделать.

«Еще один где-то прячется, да и великан показываться не спешит», — мысленно отметил Эйдриан.

— Да ты что, оглох? — взревел разбойник, окончательно потерявший терпение.

Он двинулся на юношу, угрожающе размахивая кинжалом.

Эйдриан услышал за спиной едва уловимый звук и инстинктивно пригнулся, позволив стреле просвистеть над головой. Потом он выпрямился и высвободил энергию графита, а затем выплеснул наружу силу магнетита. Ее невидимый луч ударил в медальон. Все произошло в считанные мгновения. В воздухе что-то с шумом взорвалось, и одним противником — тем, что находился справа, — у него стало меньше.

Пока остальные разбойники старались удержаться на ногах, оглушенные ударом рукотворной молнии, юный рейнджер рванулся вперед. Его меч скользнул по поверхности разбойничьего кинжала и отбросил кривое лезвие в сторону. Сохраняя полное равновесие — неотъемлемую часть искусства би'нелле дасада, — Эйдриан продолжал двигаться вперед, нанося один колющий удар за другим. Разбойник, вооруженный кинжалом ухитрился слегка увернуться, и меч Эйдриана, нацеленный ему в грудь, ударил в плечо. Однако и этот удар свалил головореза с ног. Он взвыл от боли и покатился по земле, зажимая рану, из которой хлестала кровь.

Юный рейнджер проскочил мимо него, устремившись к другому громиле. Тот продолжал стоять под деревом. Обернувшись, Эйдриан увидел, что слева на него надвигаются обе женщины и один из разбойников, что находился у него за спиной.

«Не терпится получить свое», — подумал юноша. Сперва он решил разобраться с тем, что стоял под деревом. Взмахнув мечом, разбойник ударил наискось, метя Эйдриану в шею. Воспитанник эльфов мог бы только посмеяться над столь неуклюжим приемом. Он сделал вид, что собирается отразить этот удар, однако в последний миг припал к земле, и громила, захваченный врасплох его маневром, потерял равновесие и споткнулся.

Тогда Эйдриан сделал новый выпад, и его меч проткнул головореза насквозь, выйдя из-под лопатки. Видя, как глаза разбойника закатываются и гаснут, он почувствовал приступ тошноты. Однако в данный момент было не до собственных переживаний; оставшиеся противники продолжали наступать. Юный рейнджер освободил лезвие меча и приготовился отражать новые удары. Помимо прочего его тревожило еще и то, что пока он не видел великана.

Трое оставшихся разбойников, выкрикивая яростные проклятия, быстро приближались и… вдруг неожиданно замерли, словно натолкнувшись на незримую преграду.

Одна из женщин запричитала над убитым, другая с ненавистью посмотрела Эйдриану в глаза.

— Я доберусь до тебя, обязательно доберусь, — прошипела она. — Я буду отрезать тебе палец за пальцем. Сначала на руках, потом на ногах…

Юноша не прислушивался к ее словам; интуиция вдруг помогла ему разгадать странные действия этой троицы. Он быстро повернулся вправо. Возможно, рейнджер и расслышал донесшийся издалека характерный свист пращи; главное, что он увидел летящий в его сторону здоровенный камень. Бросок был метким. Камень летел прямо на него — он не мог ни пригнуться, ни увернуться.

Эйдриан успел лишь выбросить вперед правую руку и силой, рожденной отчаянием, выбил из графита всю магическую энергию, какую только мог.

Сверкнувшая молния, ударив в камень, расщепила его на множество осколков. Взрывная волна тряхнула самого Эйдриана и прошлась по трем разбойникам. Мужчина и одна из женщин оказались в самом центре взрыва, попав под каменный дождь. Юноша слышал их пронзительные вопли. Его самого тоже задело несколькими осколками, но он успел быстро вскочить на ноги.

Вторая разбойница, оказавшаяся почти рядом, тоже вставала, но Эйдриан не обратил на нее внимания. Через лес, сотрясая деревья и ломая ветки, с оглушительным ревом продирался великан.

Юный рейнджер успел приготовиться к нападению. За несколько секунд он вспомнил главное, чему учили его эльфы: четкий план боя, быстрые движения и надлежащее терпение.

Злобно ревущий великан размахивал дубиной, которая скорее напоминала вырванное с корнями дерево. На мгновение в Эйдриане проснулся страх, требующий немедленно спасаться бегством, но он подавил в себе это побуждение и поднырнул прямо под рассекавшую воздух дубину, оказавшись меж ног чудища. Пока великан вынужден был сделать пару шагов назад, чтобы узреть своего противника, юный рейнджер успел поразить мечом наиболее уязвимое место его ног под коленной впадиной. Удар громадной дубины, оставивший глубокую вмятину в дрогнувшей земле, пришелся в то место, где только что находился Эйдриан.

«…Старайся использовать мощь противника себе во благо. Сделай так, чтобы его удары, с каждым из которых он теряет собственные силы, не достигали цели. Скорость и расчет — твои союзники. Стремись туда, где собственная туша твоего противника закрывает ему кругозор, и оттуда атакуй его. В попытках избавиться от тебя, как от назойливой мухи, он будет допускать ошибки. Терпеливо дождись этого и воспользуйся ими…» Эйдриан, как мог, старался следовать наставлениям Белли'мар Джуравиля, уходя от крушащих все вокруг ударов великана, и с каждым новым замахом тяжеленной дубины устремлялся к ногам противника, стараясь поражать их в одни и те же места. Эйдриан постоянно на один шаг опережал тяжело ступавшего противника. Со стороны все это напоминало какой-то диковинный танец.

Каждое движение требовало от юноши быстроты и точности; он был вынужден не столько отвечать на действия великана, сколько предугадывать их. Однако, казалось бы, несерьезные уколы мечом сделали свое дело: его противник оступился и чуть было не грохнулся оземь, припав на одно колено. В попытке отскочить от падающего на него чудовища юный рейнджер зацепился за торчащие корни, обронив мешочек с самоцветами. Камни рассыпались по земле. Эйдриан ухватил левой рукой ближайший к нему камень, затем потянулся за другим, дополнявшим свойства первого.

Спустя мгновение с руки юного рейнджера сорвался огненный шар и, встретившись с уже занесенной над ним дубиной, взорвался.

Вой великана был слышен на многие мили окрест. Отшвырнув дымящуюся дубину, он отчаянно замахал обеими руками, сбивая пламя с волос на голове.

Эйдриан подхватил с земли еще один самоцвет и, изловчившись, прыгнул на очумевшего великана и стал карабкаться вверх, достигнув его плеч. Ухватив меч обеими руками, рейнджер вогнал его по самую рукоять в горло чудовища и спрыгнул на землю. Взбешенный от боли великан вырвал меч, отбросил его и, вскочив на ноги, бросился наутек, ломая деревья и окропляя листву алой кровью, фонтаном бившей из раны. Юноша спокойно поднял руку. Он сосредоточил мысли на графите, затем послал вдогонку раненому противнику ослепительную молнию. Однако великан лишь пошатнулся.

Тогда Эйдриан ударил его второй, а затем и третьей молнией, которые, достигнув цели, завершили схватку: громадина свалилась замертво, вывернув с корнями несколько деревьев. Рейнджер немного подождал, желая удостовериться, что основной его противник действительно мертв. Потом он повернулся в сторону рыдающей женщины. Та все еще держала в объятиях своего смертельно раненного дружка. Неподалеку от нее разбойник, раненный в плечо, безуспешно пытался подняться на ноги.

Не спуская глаз с головорезов, юноша собрал остальные самоцветы, выпавшие из мешочка, и направился за своим окровавленным мечом. Он не позволял себе поддаться чувству ликования, помня, что где-то рядом может скрываться еще один разбойник.

Когда Эйдриан вновь подошел к тем троим, разбойник с раненым плечом уже поднялся на ноги, злобно сверкая глазами. Подняв здоровую руку, раненый хотел то ли ударить его, то ли сделать какой-то оскорбительный жест. Рейнджер не стал дожидаться, чем это кончится, а подошел и с силой толкнул разбойника в грудь, отчего тот покатился по земле.

— Откуда ты свалился на нашу голову? — спросила его женщина, перестав на мгновение всхлипывать и стонать от боли и бессильного гнева.

Эйдриан не ответил. Он подошел к тому, с кем расправился первым. Разбойник все так же сидел, прислонившись спиной к дереву. Не доходя до него, юноша уже знал, что он мертв. От удара магнетита медальон вошел ему глубоко в глотку. У мертвеца был снесен затылок, а ствол дерева покрывала осклизлая масса из крови и мозга.

Рейнджер старался действовать последовательно. Он слегка отодвинул тело мертвого разбойника, чтобы извлечь из дерева застрявший там магнетит. Это оказалось не так-то просто; камень пробуравил ствол почти до середины. Выковыривая самоцвет, Эйдриан внезапно ужаснулся содеянному.

Он стал убийцей. Он убил людей. Одного — ударом молнии, двоих — своим мечом, а четвертого — обломками взорванного камня. Под каменным дождем, судя по всему, погибла и вторая женщина. Юношу захлестнуло целой волной эмоций: от чувства вины и сожаления до ощущения полной беспомощности.

Несколько раз глубоко втянув в легкие воздух, Эйдриан попытался взять себя в руки. Все люди рано или поздно умирают, напомнил он себе, а эта шайка сама выбрала такую судьбу и полностью ее заслужила.

Рейнджер извлек из ствола магнетит и подошел к оставшимся в живых головорезам.

— Поднимайтесь, — потребовал он.

— Ты убил его! — простонала разбойница.

— Вставай, иначе отправишься вслед за ним, — мрачно посулил Эйдриан и, грубо схватив женщину за плечи, рывком поднял на ноги.

— И ты тоже поднимайся, — приказал он раненому разбойнику.

— Что ты с нами сделаешь? — испуганно спросила женщина.

— Отправлю в Придорожную Яблоню, — ответил юный рейнджер. — Выведу вас на дорогу, дальше пойдете сами. Вы предстанете перед жителями деревни и повинитесь перед ними. Я не знаю, чем в шайке занимались ты и твоя мертвая подружка, и мне нет дела, как ты будешь выгораживать себя в Придорожной Яблоне. У тамошних жителей есть все основания убить вас. Впрочем, может, они вас и пощадят.

— Какое великодушие, — процедил сквозь зубы раненый головорез, но тут же умолк. Взгляд Эйдриана красноречиво дал разбойнику понять, что еще одно слово — и его ждет мгновенная и жестокая смерть.

— Мне от вас нужно только одно: чтобы вы привели жителей Придорожной Яблони на это место и рассказали, кто спас их деревню от вашей поганой шайки.

— И кто же? — спросила разбойница.

— Скажете им, что это был Ночной Ястреб, рейнджер Фестертула.

Женщина презрительно усмехнулась и раскрыла было рот, но Эйдриан бросил на нее столь выразительный взгляд, что она сочла за лучшее промолчать.

— Либо ты сделаешь, как я велю, либо умрешь прямо сейчас, — пообещал он и подтолкнул разбойницу в направлении Придорожной Яблони. — А куда, кстати, скрылся еще один ваш приятель?

— Какой еще приятель? Ты расправился со всеми, — простонал раненый.

Юноша ударил его ногой. Разбойник повалился на землю, взвыв от боли, поскольку упал на искалеченное плечо.

— Еще раз спрашиваю: где прячется ваш дружок? Разбойница зло поглядела на него.

— Ушел в дозор, — буркнула она. — Куда — не сказал. По губам рейнджера скользнула улыбка. Не сказал, потому что, скорее всего, ушел тем же путем, которым Эйдриан сюда явился. И он же предупредил шайку о его появлении.

Заставив пленных идти гуськом впереди себя, юноша сделал крюк, разыскивая свои прежние следы. Довольно скоро он заметил скрывшегося разбойника: тот сидел на дереве, затаившись в листве, явно намереваясь напасть на рейнджера, когда тот будет проходить мимо.

Эйдриан не подал вида, что заметил засаду. Но, оказавшись под этим деревом, он пропустил женщину вперед и ухватил раненого разбойника за плечи.

Скрывавшийся в ветвях прыгнул вниз, но юноша, заслонившись раненым, поразил нападавшего ударом меча, после чего скрылся в лесной чаще.

Двое уцелевших разбойников не осмелились нарушить приказания юноши и, добравшись до Придорожной Яблони, рассказали ее жителям про Ночного Ястреба, рейнджера Фестертула.

Эйдриан, укрывшийся в ветвях дерева, улыбался, глядя, как пришедшие на место стычки обитатели Придорожной Яблони пораженно рассматривали тела убитых им разбойников и обгоревшие останки великана.

Юный рейнджер улыбался, хотя что-то неприятно скребло у него на душе. Однако он старался отогнать это чувство, зная, что ступил на путь, ведущий к бессмертию.

ГЛАВА 15 ФАСАД И ЗАДВОРКИ

Джилсепони быстро приноровилась к жизни в Урсальском замке, но по-прежнему чувствовала себя здесь довольно неуютно. Ей нравился сам дворец — внушительное здание, где стены залов украшали шпалеры, а анфилады комнат — изящные статуи. Каждую дверь окружали барельефы; стены, свободные от шпалер, были украшены картинами, изображавшими важнейшие события из истории королевства Хонсе-Бир. Джилсепони позабавило наличие во дворце множества потайных дверей и переходов, позволявших в случае опасности незаметно скрыться и дававших богатейшие возможности для подслушивания и подглядывания. Она решила, что так всегда бывает во дворцах, где постоянно плетутся нити интриг.

Правда, Джилсепони недоставало времени, чтобы получше познакомиться с дворцом. Дануб настаивал, чтобы каждое утро она, пока он занимается государственными делами, находилась рядом с ним. По утрам эти дела заключались в разбирательстве споров между жителями Урсала и выслушивании нескончаемых напыщенных донесений из провинций, каждая из которых стремилась затмить в глазах короля все остальные.

Однако ныне королевство процветало в мире и спокойствии, и вместо тяжелой ноши государственных дел Джилсепони испытывала тяжесть обязательного присутствия на балах, которые давались во дворце почти каждый вечер. Эти празднества не доставляли ей никакого удовольствия. Вычурные наряды, густо наложенные румяна, неправдоподобно яркие губы. Придворные и знатные дамы хихикали и стреляли глазками в каждого проходящего мимо них аристократа. Им было все равно, женат он или нет. Впрочем, мужчины благородного происхождения вели себя не лучше. Кокетливые взгляды притягивали их не хуже магнита.

Частенько то одна, то другая парочка покидала шумный зал и уединялась в более укромных уголках дворца, причем особо галантные кавалеры за вечер успевали развлечься здесь с несколькими дамами.

Джилсепони с отвращением наблюдала эти игры, где за утонченными манерами скрывалась обыкновенная похоть. Она не столько осуждала этих вельмож, сколько жалела их. Они с Элбрайном по-настоящему любили друг друга, и Джилсепони искренне недоумевала, как замужние и женатые люди могут нарушать клятву верности.

Однако Джилсепони старалась спокойно относиться ко всему, что теперь ее окружало. Это был совершенно чужой, непривычный для нее мир, и она не собиралась делать вид, что за несколько недель пребывания в Урсальском замке хорошо разобралась во всех сторонах жизни здешнего общества. В конце концов, она прибыла сюда не по приглашению придворных, а согласившись на предложение короля, исполненная желания сделать жизнь всех простых людей чуточку легче и лучше. Поэтому Джилсепони пыталась быть сторонней наблюдательницей… Когда могла.

В один из таких вечеров, когда Дануба окружила стайка щебечущих придворных дам, Джилсепони отошла в другой конец зала, к фонтанчику со сладким соком. Наполнив бокал, она принялась потягивать сок, издали наблюдая за происходящим.

— Ну что, дождались крупной добычи? — послышался за ее спиной негромкий, с хрипотцой голос.

Женщина обернулась. Рядом с ней, держа в руке шлем с пышным оперением, стоял герцог Таргон Брей Калас в парадной форме Бригады Непобедимых.

— На редкость удачный маневр, — добавил Калас.

Джилсепони бросила на него быстрый взгляд, стараясь не показать, до чего ей неприятна эта встреча. Калас покинул Урсал в день ее прибытия, отправившись куда-то по государственным делам. Джилсепони надеялась, что его миссия продлится достаточно долго. Она помнила его попытки ухаживать за нею в Палмарисе, когда прошли считанные месяцы после гибели Элбрайна. Джилсепони тогда резко отвергла его домогательства, и герцог так и не простил ей отказа. Но даже если бы и не было того неприятного эпизода, Джилсепони знала, что они с Каласом никогда не смогли бы стать друзьями. Она считала этого человека тщеславным бахвалом; даже в его походке ощущалась какая-то напыщенная развязность. Возможно, у герцога Каласа имелись основания гордиться своей персоной: список его заслуг в государственных и ратных делах был весьма обширен. Однако Джилсепони претило столь раздутое чувство собственного величия, какие бы подлинные заслуги ни скрывались за ним. Ей казалось, что Калас, как и многие другие аристократы, из кожи вон лез, стремясь подняться выше себе подобных. Что ж, рассуждала Джилсепони, такое присуще едва ли не всем людям; каждый тем или иным образом стремится выделиться из толпы. И все же она не предполагала, что двор в такой мере охвачен ненасытным и неуемным честолюбием.

— Если бы я знал, что предмет ваших желаний — король, я бы вел себя по-другому, ваша светлость, — заметил герцог, коротко поклонившись.

Голос выдавал истинные чувства, владевшие Каласом, и прежде всего — глубоко запрятанное презрение к Джилсепони, а возможно, и к самому Данубу.

Ей не составило труда видеть герцога насквозь, ибо каждым поступком этого человека неизменно двигали гордыня и тщеславие. Возможно, зная о чувствах, питаемых королем к Джилсепони, Калас тогда вел бы себя по-другому. Но, скорее всего, он не оставил бы своих домогательств, а наоборот, стал бы еще более назойливым. Овладевая женщиной, герцог Калас удовлетворял не столько плотскую страсть, сколько тешил собственное «я». О любви же речи вообще не было. Теперь здесь, на глазах у множества придворных, Калас притворялся ее другом, хотя на самом деле он просто не хотел лишиться благорасположения своего давнего друга — короля Дануба. Тем не менее этот тщеславный человек до сих пор злился на Джилсепони за то, что она отвергла его ухаживания, не желая даже подумать, в каком горе она в то время находилась.

Женщина не знала, как ей отвечать на последнюю фразу Каласа. Не говорить же ему, что тогда у нее не было никаких чувств ни к Данубу, ни вообще к кому-либо! Чего доброго, герцог решит, что еще не все потеряно, и возобновит свои домогательства. Или еще более разозлится.

Джилсепони решила промолчать. Калас продолжал развлекать ее разговорами, сообщив о некоем государственном деле и иных важных поручениях, которые он выполнял, находясь в подвластной ему провинции Вестер-Хонс. Он говорил, не вдаваясь в подробности, но от Джилсепони не ускользнули его неустанные попытки выставить себя в наиболее выгодном свете. Да, какого бы предмета ни касались речи герцога Каласа, он неизменно сбивался на похвалу самому себе. Женщина вежливо слушала, однако ее взгляд рассеянно блуждал по залу, следя за происходящим и выдавая отсутствие интереса к герцогу Каласу.

— Желаю приятно провести вечер, ваша светлость, — довольно холодно произнес наконец уязвленный Калас и, сдержанно поклонившись, удалился.

Джилсепони посмотрела ему вслед, облегченно вздохнув, что наконец-то отделалась от непрошеного собеседника. В то же время она сознавала: впредь следует быть учтивее. Самой ей было все равно, что о ней подумает Калас, однако герцог являлся лучшим другом ее будущего мужа. Джилсепони постоянно напоминала себе об этом и убеждала себя в необходимости быть терпимой и великодушной. Ведь не для того она прибыла сюда из Палмариса, чтобы испортить отношения между Данубом и его друзьями.

Ее роль совсем не в этом.

Джилсепони пыталась искренне поверить своим же словам, но всякий раз, обводя глазами просторный зал, она останавливала взгляд на другом близком друге и советчике ее будущего мужа — Констанции Пемблбери. Придворная дама, одетая в роскошное платье, подчеркивающее достоинства ее фигуры, медленно потягивала вино и непринужденно болтала со стайкой окруживших ее мужчин и женщин.

Констанция Пемблбери. Многие придворные считали ее достойной взойти на трон и стать королевой. В предыдущие годы король неоднократно делил с этой женщиной ложе. Она была матерью двух его сыновей, которых Дануб провозгласил своими наследниками. И вот теперь в Урсал явилась Джилсепони, преградившая ей путь не только к осуществлению честолюбивых замыслов, но и к сердцу короля. Придворная дама вела себя достаточно учтиво и всегда улыбалась, но за внешней благопристойностью Джилсепони ощущала нечто зловещее. Даже сейчас она несколько раз ловила на себе недобрые взгляды Констанции и замечала на напудренном и нарумяненном лице придворной дамы тень презрения и даже ненависти.

Однако в данный момент Джилсепони занимала другая мысль. Странно, что раньше она никогда не думала о Констанции так. Прежде Джилсепони волновало и даже страшило то, как Констанция воспримет ее и как ей самой смягчить эту ситуацию ради своего будущего мужа, неминуемо оказывавшегося между двух огней. И вдруг, совершенно неожиданно для себя, она перестала думать о том, как понравиться Констанции. Словно только сейчас она увидела в придворной даме бывшую любовницу Дануба, которая провела в объятиях короля немало ночей. В голове Джилсепони замелькали горячечные мысли. Сможет ли она уговорить Дануба, чтобы он отослал Констанцию подальше от столицы? В другой город, в другую провинцию, куда-нибудь далеко на восток? Может быть, даже склонить короля к тому, чтобы он отдалил от себя сыновей Констанции — своих собственных сыновей! — и лишил их права на престолонаследие. Когда Джилсепони в очередной раз представила себе Констанцию и Дануба, слившихся в страстных объятиях, ей захотелось согнать лицемерную улыбку с лица придворной дамы увесистой пощечиной.

И тут Джилсепони рассмеялась. Поистине в ее годы смешно становиться жертвой неразумной мстительности. Она вспомнила, как им с Элбрайном приходилось едва ли не каждый день вступать в смертельную схватку с прихвостнями Бестесбулзибара. Еще она вспомнила о брате Фрэнсисе. Некогда этот монах был ее заклятым врагом, но стоны умирающих от розовой чумы под стенами аббатства Санта-Мир-Абель заставили его многое пересмотреть и во многом раскаяться. Он умирал с сознанием, что нашел своего бога и потому прожил жизнь не напрасно. Потом Джилсепони подумала об окаменевшей руке Эвелина Десбриса и крови, сочащейся с его ладони. Она думала о тысячах тех, кого завет Эвелина спас от жестокой и безжалостной розовой чумы… Любовь Элбрайна, покаяние Фрэнсиса, чудо Эвелина… Разве после этого она могла позволить глупой ревности омрачить ей сердце и разум?

Джилсепони вновь посмотрела в сторону Констанции и искренне ей улыбнулась. Однако та при виде этой улыбки лишь злобно прищурила глаза. Джилсепони вздохнула. Наверное, придворная дама решила, что она издевается над ней.

Какими безумными и бесплодными показались сейчас Джилсепони все эти хитросплетения придворных интриг. Ей придется постоянно сражаться за свои истинные чувства, и всегда даже краткий миг искренности будет опасен непредсказуемыми последствиями.

Женщина поднесла к губам бокал, но остановилась, подумав, что и это может оказаться опасным, ибо сок был смешан с вином. Ей нельзя ни на миг терять ясность рассудка, когда она окружена теми, кто скорее предпочтет стать ее врагами, нежели друзьями. Она прекрасно помнила слова герцога Брезерфорда, произнесенные во время их откровенного разговора в его каюте.

Джилсепони снова вздохнула. Уже не в первый раз и конечно же не в последний она спрашивала себя, правильно ли поступила, приехав в Урсал?

— Как ты выдерживаешь все это? — спросил Джилсепони Роджер.

Стояло прекрасное ясное утро. Лето только что перевалило на вторую половину. Вокруг королевского дворца все дышало весельем и радовалось жизни. На ветвях распевали птицы. Бравые гвардейцы из Бригады Непобедимых, восседая на тогайранских пони, упражнялись, добиваясь, чтобы их скакуны двигались в такт. В предстоящей торжественной церемонии им отводилась роль почетного караула, командовать которым будет герцог Калас.

Какая ирония судьбы: герцог Калас, возглавляющий почетный караул на церемонии бракосочетания Дануба и Джилсепони!

— Судя по твоему виду, тебе здесь достается, — сочувственно рассмеялась Дейнси, соглашаясь с мнением мужа.

— Можно ли за всей этой пышностью не разглядеть убожества здешней жизни? — воскликнул Роджер.

— Я так думаю: им нас никогда не понять, — пренебрежительно усмехнулась Дейнси, отправляя в рот кусок торта.

Ее супруг собрался было возразить, но выразительная улыбка Джилсепони заставила его умолкнуть. Будущая королева прекрасно понимала чувства, охватившие Дейнси. Та родилась в трущобах Палмариса и с детства видела вокруг лишь ужасающую нищету. Совсем еще девчонкой она стала служить в трактирах, посетители которых бросали ей иногда мелкие монетки. Случалось, чтобы унять нестерпимый голод, подбирала и объедки с тарелок. Прекрасные сады, окружавшие Урсальский замок, должны были казаться ей уголком рая на земле. Эти сады и примыкавшие к замку поля и в самом деле можно было посчитать райским уголком, подумала Джилсепони. Рощицы, лужайки, затейливые лабиринты, редкие птицы, десятки больших и маленьких фонтанов и целое море ярких цветов, где над каждой клумбой жужжало множество пчел.

Но одновременно Джилсепони прекрасно понимала и разделяла чувства, владевшие Роджером. Красота была лишь фасадом, за которым скрывалась такая бездна лицемерия и непотребств, каких ей еще не доводилось видеть.

— Я рад оказаться здесь, — почти извиняющимся тоном произнес Роджер. — Помнишь, я говорил тебе: ни за что не пропущу такой знаменательный день. Но меня жутко выводят из себя их презрительные взгляды! Эй, послушай! — крикнул он какой-то придворной даме, которая шествовала мимо, пренебрежительно вздернув носик. — Скажи-ка мне, голубушка, сколько приспешников демона-дракона ты уничтожила во время войны? А сколько жизней спасла в годы чумы?

Женщина опешила и поспешила ретироваться.

— Когда силы Бестесбулзибара угрожали нашим северным городам, эта дама была еще совсем ребенком, — заступился за придворную аббат Браумин, подошедший к своим друзьям.

— Но ты бы видел, как она на меня посмотрела, — продолжал кипятиться Роджер. — С таким высокомерием! Мы, конечно, не имеем благородных кровей, зато…

— Успокойся, Роджер, — умоляюще прошептала Джилсепони.

— Ты считаешь, что это не так? — бушевал ее вконец разозленный друг.

— Боюсь, что так, — не стала спорить она. — Но меня мало волнует, что обо мне здесь думают. Так почему это должно волновать тебя?

Роджер только фыркнул и тряхнул головой.

— Осмелятся ли они с такой же надменностью глядеть на тебя, когда ты станешь королевой? — пробормотал он, стиснув зубы.

Его собеседнице снова оставалось лишь улыбнуться, хотя на самом деле ей было трудно отрицать слова Роджера и еще труднее — игнорировать отношение к себе со стороны придворных. Истинное отношение, а не такое, каким она его представляла. Джилсепони, конечно же, радовалась, что ее друзья — те, что стояли сейчас рядом, а также магистры Виссенти, Талюмус и Кастинагис, который недавно занял место священника часовни Эвелина, — вместе с капитаном Альюметом прибыли на «Сауди Хасинте» в Урсал на ее свадьбу. Но у этой радости была и оборотная сторона. Женщина остро сознавала, как она скучала по своим друзьям. Как жаль, что не смог приехать Белстер О'Комели. Жизнь при дворе казалась ей пустой и бессмысленной, и Джилсепони не могла делать вид, будто это не так. Она сомневалась, что в последующие дни, недели, месяцы и даже годы положение изменится к лучшему. Придворные понимали и вроде бы даже сочувствовали ее одиночеству, но они не знали иной жизни. Им была неведома настоящая дружба, поэтому глубин одиночества Джилсепони они постичь не могли. Они скучали совсем не так. Дануб, правда, относился к ней с нежностью и заботой, и Джилсепони была искренне счастлива в те часы, когда он оставлял свои заботы и проводил время с нею.

— Когда придворные узнают, что ты барон Палмариса, они начнут относиться к тебе более уважительно, — заметила Джилсепони, ибо Роджер продолжал что-то рассерженно бубнить себе под нос.

— Вот-вот, и все эти придворные дамы так и станут виться возле него, — с недовольной миной произнесла Дейнси и слегка хлопнула мужа по плечу.

Роджер хотел что-то возразить, но лишь растерянно рассмеялся.

— Пусть вьются, — разрешил он. — Только тогда этот дворец покажется мне еще противнее.

— Не такое уж это плохое место, — возразила ему Джилсепони.

Аббат Браумин удивленно вскинул брови. Он догадывался, какие чувства владеют ею в действительности.

— Это действительно так, — сказал Браумин, беря Роджера за руку и прерывая его очередную колкость. — Все эти испытания покажутся пустяшными, если принимать во внимание те добрые дела, которые сможет совершить Джилсепони, когда ее голову увенчает корона королевы Хонсе-Бира. Возможно, кто-то из родовитой знати и выказывает сейчас свое презрение. Возможно, они не самые приятные люди. Но их общество, полагаю, все же несколько лучше, чем гоблины и поври из армии Бестесбулзибара. А ведь когда-то Джилсепони приходилось иметь дело с ними, сражаясь за лучший мир.

— Мир стал бы еще лучше, если бы она расправилась с придворными Дануба так же, как в свое время с гоблинами и поври! — воскликнул Роджер, но всем стало ясно, что он уже шутит.

Все засмеялись, радуясь, что щекотливый момент преодолен.

Их веселье было совершенно искренним, и такими же искренними были мысли Джилсепони и, что еще важнее, — состояние ее сердца. Да, она скучала по своей прежней жизни в Палмарисе. По своей жизни в Дундалисе она, наверное, скучала еще сильнее. Но молодая женщина сознавала свой долг. И она любила короля Дануба — настолько, насколько могла.

— За завтрашнее великое событие, — провозгласил настоятель Сент-Прешес, поднимая бокал.

— И за то, чтобы в следующий приезд Роджера Урсал понравился ему больше, — добавила Джилсепони, чокаясь с Браумином.

Друзья неторопливо потягивали тонкое, ароматное вино; Дейнси продолжила лакомиться изысканными кушаньями, а Роджер, Браумин и Джилсепони вспоминали старые добрые времена и мечтали о будущем.

Джилсепони говорила о будущем с большой надеждой и уверенностью, ибо, по сути, не заглядывала в него дальше завтрашнего утра, когда ей предстояло войти под своды аббатства Сент-Хонс и обвенчаться с королем Данубом Броком Урсальским, став королевой Хонсе-Бира.

Эти мысли сопровождали ее весь день, до самой ночи. Сон Джилсепони был непродолжительным. И все же, когда утром в ее спальню явились фрейлины, неся склянки с ароматными маслами, румянами и прочими снадобьями, а также чудесное подвенечное платье, во всем мире не было женщины прекраснее, чем Джилсепони.

Войдя в собор Сент-Хонса, она увидела короля Дануба, ожидавшего ее у массивного алтаря, рядом с которым стояли магистр Фио Бурэй и аббат Браумин. К неудовольствию настоятеля Огвэна, именно им было поручено проведение обряда бракосочетания.

А каким величественным и внушительным зрелищем была сама церемония! Счастливы видевшие ее, ибо их потомкам в грядущие века останутся лишь легенды и баллады, которые сохранят память об этом незабываемом событии. Величайшая в мире героиня соединяла свою жизнь и судьбу с королем Хонсе-Бира. То был брак не только между двумя любящими сердцами, но и между церковью и государством, объединение светского и духовного начал. Все присутствующие в соборе, а также десятки тысяч урсальцев, заполнивших прилегающие к нему улицы, и все подданные королевства искренне приветствовали этот союз и столь же искренне надеялись, что в мире произойдут еще большие перемены к лучшему.

Правильнее будет сказать — почти все подданные.

Герцог Калас и иные знатные особы тщательно прятали свое разочарование и даже отвращение, наблюдая, как их любимый король Дануб сочетается браком с простой девкой из северной глуши. Сколь разительно отличалась эта Джилсепони от его первой супруги, королевы Вивианы, чья родословная являла собой пример чистоты крови.

Разумеется, Констанция Пемблбери также была далека от радужных чувств; ее состояние граничило с ужасом. Сколько времени понадобится этой Джилсепони, чтобы силой отобрать у Мервика и Торренса права на власть в будущем? Этого придворная дама боялась больше всего. Во всяком случае, она убедила себя в этом, не желая еще более терзать свое сердце. Оно было готово разорваться при одной мысли, что Дануб окажется в объятиях другой женщины. Поэтому Констанция пыталась уверить саму себя, что больше всего волнуется за будущее своих детей.

Церемония бракосочетания прошла на удивление ровно и гладко. Магистр Бурэй благословил супругов от лица церкви; для абеликанского ордена это было самым важным моментом. Затем он уступил место аббату Браумину, быстро завершившему обряд. Браумин Херд перечислил клятвы и обетования, прочел литанию «Упования на таинство соединения» и молитвы «Касательно плоти» и «О душе». Потом он умолк, оглядел собравшихся и задал традиционный вопрос:

— Сыщется ли в сей момент и в этом месте хотя бы одна душа, которая с чистым сердцем и спокойной совестью дерзнет возразить против заключаемого союза? Если сыщется, пусть возвысит свой голос. Сейчас, или никогда!

До чего же Констанции Пемблбери хотелось выкрикнуть, что она с этим союзом не согласна! Но, к ее изумлению и радости, нашелся еще кто-то, сделавший это.

— Я возражаю! — послышался откуда-то сзади решительный властный голос.

Головы всех собравшихся повернулись в его сторону. Джилсепони схватила Дануба за руку, опасаясь, как бы король не обнажил меч и не лишил жизни дерзкого смельчака.

Однако и король, и Джилсепони тут же успокоились, узнав его. Человек этот был очень похож на Дануба, но выглядел моложе и более худощавым. Он весело улыбался, уверенно направляясь к алтарю.

— Мой брат! — воскликнул король.

— Да здравствует принц Мидалис! — выкрикнул командир Бригады Непобедимых.

— Я возражаю против заключаемого союза! — возвестил Мидалис, перекрывая недоуменный шепот собравшихся. Принц помолчал, улыбнулся еще шире и добавил: — До тех пор, пока я не подойду и не встану рядом с моим братом и королем.

Едва ли стены собора Сент-Хонса когда-либо содрогались от столь мощного гула ликующих голосов! Люди забыли, когда в последний раз они видели Дануба и Мидалиса, стоящих вместе. Отношения между братьями всегда были достаточно прохладными; помимо этого, их разделяла ощутимая разница в возрасте. По возрасту Мидалис был ближе к тридцатипятилетней Джилсепони.

Принц приветствовал брата, и они тепло пожали друг другу руки. Мидалис хотел было поклониться Джилсепони, но едва он наклонил голову, как женщина заключила его в объятия. Впервые они с Мидалисом встретились много лет назад, в рощице неподалеку от Дундалиса, где покоились тела Элбрайна и его дяди Мазера. Вторая встреча произошла уже в Барбакане, куда принц прибыл с паломниками из Вангарда и альпинадорскими язычниками, чтобы вкусить крови завета Эвелина. С тех пор Джилсепони не видела Мидалиса, однако дружеские узы между ними не стали слабее.

По возгласам, раздавшимся сзади, Джилсепони сразу догадалась, кто еще почтил своим присутствием церемонию бракосочетания.

Конечно же, там, возвышаясь над головами собравшихся, стоял Андаканавар — бесстрашный рейнджер Альпинадора. Рост его достигал почти семи футов, а за плечами было более семидесяти нелегких зим жизни. Джилсепони заметила, что плечи Андаканавара слегка пригнулись, но все равно облик его оставался величественным. Она ничуть не сомневалась: старый рейнджер и сейчас легко бы выстоял один против двоих, случись такое. Самое удивительное, что вместе с гостями из Вангарда в Урсал приплыл и свирепый Брунхельд — предводитель крупного альпинадорского селения Тол Хенгор, находящегося у самой границы с Вангардом. Рядом с Брунхельдом стоял еще один давний друг Джилсепони — магистр Делман из аббатства Сент-Бельфур.

И Джилсепони, и в особенности настоятель Браумин были чрезвычайно рады вновь увидеть Делмана — их верного соратника в годы борьбы с Марквортом за истинный путь ордена Абеля. Но Джилсепони еще сильнее потрясло появление в Урсале альпинадорцев. Для нее — вдовы Элбрайна, признанного героя северных краев, — это было настоящей наградой. Брунхельд занимал важное место в иерархии альпинадорских язычников. Для этого человека проделать сотни миль, чтобы присутствовать на бракосочетании короля Хонсе-Бира — государства, к которому альпинадорцы никогда не питали особого доверия, не говоря уже о любви… для Брунхельда это было сродни подвигу.

— Брат, позволишь ли ты мне встать рядом? — спросил принц Мидалис, упреждая просьбу короля Дануба.

Король заключил его в объятия, после чего предложил занять место рядом с собой. Джилсепони сразу заметила, с какой злобой сверкнули глаза герцога Каласа.

Этим и завершилась церемония бракосочетания. Великая радость звенела в каждом слове заключительных фраз, которые произносил аббат Браумин.

Затем король Дануб взошел на подиум, находившийся рядом с алтарем, и громким, взволнованным и ликующим голосом возвестил:

— Будьте же все свидетелями! С сего летнего дня восемьсот сорокового года Господня Джилсепони Виндон становится королевой Урсальской. Да здравствует королева!

Только сейчас, когда под сводами собора загремели рукоплескания, Джилсепони ощутила значимость свершившегося события.

Взглянув на Мидалиса, Дануб произнес три слова, означавших, что за ними последует королевский указ, являющийся абсолютным и непререкаемым законом:

— Начертано на камне: невзирая на мою несомненную и искреннюю любовь к моей дорогой супруге, линия престолонаследия будет сохранена в ее прежнем виде. Отсюда следует, что в случае моей смерти Джилсепони не станет правящей королевой Хонсе-Бира.

Для придворных и самой Джилсепони в этих словах не было ничего неожиданного, ибо она уже знала, о чем надлежит говорить королю сразу после церемонии бракосочетания. Процедура соблюдалась неукоснительно.

— Моим непосредственным наследником остается мой младший брат, принц Мидалис. В случае, если смерть моего брата наступит раньше, чем моя, или, взойдя на престол, он умрет, не оставив наследников, престол перейдет к моему сыну Мервику, который явится прямым преемником принца Мидалиса. Его же непосредственным преемником будет его брат Торренс.

Джилсепони посмотрела на Констанцию. Опять-таки эта часть королевского указа не содержала для них обеих ничего нового. Констанция, однако, самодовольно ухмыляясь, окинула новую королеву торжествующим взглядом.

— Но будьте же все свидетелями и да будет это начертано на камне! — продолжал Дануб, и его голос зазвучал громче и сильнее. — В случае, если Джилсепони произведет на свет ребенка, этот ребенок, невзирая на его пол, станет моим непосредственным наследником, превзойдя в этом Мидалиса, принца Вангардского.

Произнося эти слова, Дануб смотрел на брата. Принц, будучи мудрым и справедливым человеком, понимающе улыбнулся и кивнул в знак своего согласия. Джилсепони вновь взглянула на Констанцию. От ее недавнего самодовольства не осталось и следа.

Вскоре на лужайке, раскинувшейся за Урсальским замком, началось грандиозное празднество с обильным угощением, сопровождавшееся разнообразными развлечениями. Гвардейцы Бригады Непобедимых устроили небольшой турнир, в котором герцог Калас с блеском победил всех своих соперников. Празднование должно было продлиться несколько дней.

Когда стемнело, король Дануб отыскал Джилсепони и повел ее в свои покои, дабы скрепить их союз тем, о чем он мечтал столько лет.

Как же ей не хотелось покидать своих друзей: Браумина, Роджера, Делмана и всех остальных. Беседы с ними были для новоиспеченной королевы намного привлекательнее того, что ей сейчас предстояло. После гибели Элбрайна Джилсепони не вступала в близкие отношения ни с одним мужчиной. Он был ее первым и единственным возлюбленным. Да, до Элбрайна она успела побывать женой Коннора Бильдборо — племянника тогдашнего барона Палмариса. Но их брак длился менее суток, а брачная ночь из-за грубости и назойливости Коннора окончилась бегством Джилсепони из спальни Чейзвинд Мэнор.

Но теперь Джилсепони была старше и мудрее; она понимала свое место в мире и значимость происходящих событий. Когда они с Данубом поднялись по массивной винтовой лестнице в королевские покои и король, прижав ее к себе, нежно поцеловал в щеку, Джилсепони уже не испытывала былой настороженности.

Джилсепони знала: этой ночью она не принесет себя в жертву. Она беззвучно помолилась, обратившись к Элбрайну, и успокоила себя тем, что его дух, если он наблюдал за событиями прошедшего дня, не должен осудить ее за этот шаг.

— Откуда я могу знать наверняка? — растерянно развел руками аббат Огвэн в ответ на настойчивые требования Констанции.

Шепелявость лишь усиливала недовольство, звучавшее в его голосе.

— Настоятель Джеховит узнавал о моих беременностях гораздо раньше меня самой, — резко возразила рассерженная придворная дама. — Он с помощью камня души исследовал мое чрево. Неужели вы не можете проделать то же самое с Джилсепони, дабы узнать, бесплодна она или нет?

Огвэн, даже не дослушав, отчаянно замотал головой.

— Настоятель Джеховит отличался гораздо большими познаниями по части магических самоцветов, — возразил он.

Аббат Огвэн говорил правду: Джеховит возглавлял Сент-Хонс много лет — вплоть до самой своей смерти. Он стал одной из первых жертв розовой чумы в Урсале. И в Сент-Хонсе, и во всем абеликанском ордене его считали тонким политиком и искусным знатоком магических камней.

— Вы ее боитесь, — упрекнула настоятеля придворная дама.

Аббат Огвэн не стал отрицать этого.

— Госпожа Пемблбери, Джилсепони обладает сверхъестественным чутьем. Об ее искусстве владения магией самоцветов ходят легенды. Если бы я отважился вторгнуться в ее тело с помощью камня души, она легко одолела бы меня и выдворила мой дух обратно в тело, причем для нее не осталось бы секретом, кто пытался это совершить. Думаю, вы можете себе представить, какими бы последствиями…

Презрительный смех Констанции оборвал его слова.

— А разве вы не можете втереться к ней в доверие? — спросила она. — Предложить свою помощь, чтобы вы оба смогли узнать, в состоянии ли она понести от Дануба?

— Джилсепони не нуждается в подобной помощи, — возразил Огвэн. — Боюсь, что такое предложение лишь насторожит и рассердит ее.

— Откуда вы знаете? — взвизгнула придворная дама.

Настоятель Сент-Хонса молчал, опустив голову и спрятав руки в рукавах просторной сутаны.

— Вы говорили, что она бесплодна, — сказала Констанция, цепляясь за любую надежду.

— Я лишь повторил слухи, — поправил ее аббат Огвэн.

Констанция вновь презрительно фыркнула и махнула рукой, требуя, чтобы он удалился. Настоятель Сент-Хонса с огромной радостью покинул ее покои, оставив придворную даму наедине с потоком мрачных и путаных мыслей. Согласно слухам, во время битвы близ Палмариса Маркворт тяжело ранил Джилсепони, лишив ее не только ребенка, которого она носила в своем чреве, но и вообще возможности когда-либо родить.

Но могла ли Констанция строить будущее своих сыновей, доверясь слухам?

Встав, она подошла к шкафчику и распахнула дверцы. Полки были уставлены десятками склянок с пряностями и снадобьями для придания красоты лицу и телу. Она не помнила, где стоит нужная ей склянка, а потому шарила наугад. Наконец придворная дама нашла то, что искала. В двух склянках лежали измельченные травы, которыми она пользовалась в не таком уж далеком прошлом. Констанция смахнула пыль со стеклянных сосудов и заглянула внутрь. Там хранились парсентак и холер — травы, которые входили в состав отваров, применяемых придворными дамами как средство от нежелательной беременности. Может, ей удастся найти способ подсыпать их Джилсепони в пищу?

Констанция нахмурилась. В больших количествах эти травы были достаточно опасны; они вызывали болезненные спазмы и даже могли стать причиной смерти.

Такая возможность не казалась сейчас Констанции Пемблбери чудовищной, и ее мозг лихорадочно заработал. Она строила замыслы и перебирала в памяти имена тех, кто мог бы помочь ей их осуществить. Затеянное придворной дамой было делом достаточно трудным, рискованным, однако вполне реальным.

Как ни странно, мысль о насильственном бесплодии Джилсепони не принесла ей особого облегчения. Иное, куда более разрушительное чувство завладело ее сердцем и заполонило разум. Констанция вновь вспомнила церемонию бракосочетания и выражение лица Дануба, когда он стал мужем этой женщины. А с каким лицом он вывел Джилсепони из сада, и они вместе направились в его… в их!.. спальню?

И сейчас, когда она, несчастная и опустошенная, находилась здесь, ее Дануб держал в объятиях Джилсепони. Сознание придворной дамы захлестнули причиняющие ей безмерную боль видения: тела Дануба и Джилсепони, соединившиеся в любовном слиянии.

Напрасно Констанция пыталась сосредоточиться на Мервике и Торренсе, думать об угрозе их престолонаследию. Сколько бы она ни уверяла себя, что ее прежде всего волнует судьба своих детей, она была не в силах обуздать воображение и прогнать эти доставляющие ей такие мучения картины.

Констанция услышала хруст стекла и лишь потом почувствовала, как ей обожгло правую ладонь.

Она посмотрела на окровавленную руку. Рана была глубокой; попавшие внутрь частички трав только усугубляли боль. Констанция даже не думала извлечь их из ладони или остановить кровь. Эта рана казалась ей такой ничтожной в сравнении с той, что была нанесена ей королем Данубом.

ГЛАВА 16 СЛАДОСТНЫЙ ПРИВКУС СТРАХА

Разделывая оленя, которого он, превратившись в тигра, убил прошлой ночью, Де'Уннеро испытывал привычную скуку. Жители Туберова Ручья — деревни, где они поселились, — приняли их обоих радушно, едва ли не с распростертыми объятиями. Впрочем, а почему бы нет? Ведь он и Садья принесли им то, в чем так остро нуждались жители этого забытого богом уголка — рассказы о большом мире, об иных местах.

Жизнь текла легко, без особых забот. Деревня стояла на плодородной земле. В окрестных лесах в изобилии водилась дичь. Туберову Ручью не угрожали ни гоблины, ни прочие чудища.

Почти не угрожали, мысленно поправил себя Де'Уннеро. Одного он привел вместе с собой, и этот зверь безотлучно находился при нем в любое время дня и ночи. Бывший монах больше не пытался отрицать эту часть своей сущности. Садья помогала ему направлять ярость тигра-оборотня в другое русло. Если зверь заявлял о себе днем, ее успокаивающие слова и негромкая музыка сдерживали его натиск. Зато по ночам она выманивала тигра, умело и не без пользы отправляя его в лес охотиться на оленей. Так Калло Крамп снискал репутацию лучшего в деревне охотника, хотя никто из жителей не понимал, как этот человек отваживается бродить по ночному лесу и не только возвращается живым, но и ухитряется добывать чутких и пугливых оленей?

Да, маленькая певица Садья стала его спасительницей, его руслом для отвода бушующих потоков, которые он не мог в себе подавить. Огненная страсть их любовных слияний переносила Де'Уннеро в такие места, о существовании которых он даже не подозревал, ведя строгую и упорядоченную жизнь абеликанского монаха. Он усмехался, вспоминая, что в монастыре его считали самым пламенным и неистовым из братьев — великим воином и великим защитником веры. Рядом с Садьей он казался себе воплощением скуки — столько жизни и энергии было в этой внешне хрупкой женщине, неукротимых порывов и неудержимого желания жить на грани смертельной опасности. Маркало Де'Уннеро никогда не боялся риска; он с радостью и готовностью шел на битву с любыми врагами, какие только встречались ему на жизненном пути. Но он не жил с ними бок о бок. А певица в отличие от него жила, жила с самым опасным человеком в мире. Если Де'Уннеро в ее возрасте был одержим желанием в чем-то утвердиться и что-то себе доказать, Садья в этом не нуждалась. Она просто испытывала безмерное наслаждение от столь волнующей и непредсказуемой жизни.

Бывший монах верил, что Садья любит его. Во всем она была прекрасной женой для Маркало Де'Уннеро. Нет, она была больше чем жена. Став добровольной спутницей ужасного тигра-оборотня, маленькая певица не только приняла эту часть сущности Де'Уннеро, но и находила ее чрезвычайно привлекательной.

Де'Уннеро прервал привычное занятие и оглянулся на Садью. Та сидела в тени дуба, лениво перебирая струны лютни. Сегодня — день празднества, которое жители Туберова Ручья устраивали время от времени, дабы скрасить однообразное течение жизни. Светло-карие глаза Садьи светились почти детской радостью. Она выглядела такой хрупкой, такой тихой и такой… очаровательной. Другого слова у Де'Уннеро сейчас не находилось.

И тем не менее эта очаровательная молодая особа пугала его не меньше, чем обитавший внутри него тигр. Она, как и сам Де'Уннеро, могла в один миг обернуться совсем другим человеком.

Видели бы они Садью в минуты любовных слияний! Видели бы они, каким огнем горят ее глаза, какая сладострастная улыбка появляется на лице этой женщины, стоит ей подумать о предстоящем наслаждении! Знали бы они, с каким холодным равнодушием восприняла она гибель своих прежних спутников — разбойников, убитых Де'Уннеро в деревне Миклина. Это внешне невинное юное создание ни единым словом не выразило сожаления по поводу их смерти.

Глядя на свою подругу, Де'Уннеро едва заметно усмехнулся. Как он любил ее — и как боялся! Здесь самые нежные его чувства и глубочайшие страхи сплетались в диковинный клубок. Рядом с Садьей его никогда не покидало ощущение, что он ходит словно по лезвию ножа, и это заставляло возбужденно трепетать сердце бывшего монаха.

Де'Уннеро продолжил сдирать шкуру с убитого оленя, вспоминая сладковатую теплую кровь, которой, будучи в облике тигра, напился минувшей ночью. Он даже не заметил, как это воспоминание пробудило в нем другое, до странности схожее ощущение: нежные, зовущие губы Садьи.

В этот вечер маленькая певица была в ударе. На праздник собралось около полусотни жителей Туберова Ручья и человек двадцать гостей, пришедших из близлежащих селений. Всех задели за живое ее песни о временах войны с демоном-драконом. В особенности одна. Садья пела об отважном воине-монахе, магистре из обители Санта-Мир-Абель, которого звали Маркало Де'Уннеро. Сидевший рядом Де'Уннеро сердито поглядывал на нее, чувствуя, какую опасную игру затевает его подруга.

Да, Садья, как всегда, играла с лихом и наслаждалась каждым мгновением этой опасной игры. Бывший монах чувствовал горящий в душе маленькой певицы огонь, когда она словами баллады недвусмысленно намекала слушателям, что храбрый воин Де'Уннеро по-прежнему жив и, быть может, находится совсем близко.

Пение Садьи не было монотонным, как у иных исполнителей баллад. Иногда ее голос звучал в полную силу, потом превращался в хрипловатый, угрожающий шепот. При этом певице доставляло истинное наслаждение следить за выражением лиц слушавших ее людей. Взрослые внимали ее песне, затаив дыхание, а глазенки детей испуганно распахивались, когда они слышали предостерегающие слова. Также певица не забывала украдкой поглядывать на своего возлюбленного, пребывавшего в явном замешательстве.

Праздник затянулся до самой ночи. Жители деревни и их гости несколько раз просили Садью повторить ее балладу о храбром Де'Уннеро. За все это время она почти не разговаривала с бывшим монахом; только иногда подбегала к нему, сладострастно шепча о своих замыслах на предстоящую ночь, и с беззаботным смехом исчезала. Когда же наконец они вновь остались одни, Де'Уннеро высказал ей свое мнение о новой балладе.

— Так ты когда-нибудь действительно накличешь беду, — сказал Де'Уннеро, обнимая Садью за талию и привлекая к себе.

— Зато я получаю от этого ни с чем не сравнимое наслаждение, — засмеялась певица, блеснув глазами.

Она была права; бывший монах чувствовал, какой жар исходит от ее хрупкого тела. Он молча смотрел в глаза своей подруги, такие бездонные и пугающие.

— Идем в лес, — прошептала Садья. — Прямо сейчас.

От такого предложения Де'Уннеро отказаться не мог.

Глубокой ночью они сидели у костра в небольшой рощице, совсем неподалеку от деревни. Все жители Туберова Ручья давно уже спали, утомленные празднеством. Однако Садья не испытывала ни малейшей усталости. Праздник лишь сильнее разжег ее неуемную натуру. Певица рассеянно перебирая струны лютни.

Вскоре, однако, ее аккорды стали резать слух, в особенности одна гнусавая нота. За нею прозвучала вторая. Де'Уннеро уже собирался спросить, зачем она терзает лютню, когда Садья взяла еще несколько таких же резких и диссонирующих аккордов.

Какой сильной болью они отдавались в его позвоночнике! Де'Уннеро догадался, что эти неприятные, словно вгрызающиеся в сознание звуки явно обладают магической силой и что Садья обернула в другую сторону свойства самоцвета, вделанного в ее лютню.

— Зачем ты это делаешь? — попытался спросить он, но из горла бывшего монаха вместо слов вырвалось рычание.

Он недоуменно глядел на Садью. Та продолжала извлекать свои демонические звуки, невинно улыбаясь и подмигивая ему.

— Зверь, — сумел прохрипеть Де'Уннеро, вздрагивая от боли. — Зачем?

Его рука зримо меняла очертания, превращаясь в лапу тигра.

Певица заиграла громче, подавшись вперед всем телом и, судя по всему, наслаждаясь происходящим. Словно забыв, что ей вряд ли удастся совладать с тигром, она играла с темными силами, выманивая зверя наружу!

Пальцы Садьи все быстрее ударяли по струнам, наполняя ночной воздух руладой гнусавых, воющих, стонущих нот, порожденных ее магическими чарами.

У Де'Уннеро больше не было сил противиться; пробудившийся внутри зверь угрожал в любую секунду вырваться на волю.

— Иди на охоту, возлюбленный мой, — услышал он голос Садьи, дрожащий от возбуждения.

Тигр-оборотень лишь мельком глянул на хрупкую женщину и скрылся в лесу, устремившись на поиски сладостного запаха крови.

Жизнь Эйдриана впечатляюще и необратимо изменилась. После победы над разбойничьей шайкой никто уже не смотрел на него как на упрямого и своенравного мальчишку. И в Фестертуле, и в Придорожной Яблоне люди в его присутствии начинали говорить вполголоса. Теперь все называли его Ночным Ястребом.

Это весьма льстило юному рейнджеру.

Однако более всего его забавляло поведение сварливого Румпара. Трактирщик расхаживал по деревне, оттопырив большими пальцами проймы жилетки, и напропалую хвастал, что это именно его меч свалил великана.

Эйдриан не вмешивался: тщеславие Румпара как нельзя лучше служило его собственным целям. Он хотел сделать известным свое имя, хотел, чтобы все узнали о Ночном Ястребе — рейнджере Фестертула. Похоже, несколько шагов по пути к славе он уже прошел.

Вскоре к нему начали обращаться за помощью из других деревень и селений. Где-то вдруг появлялся бешеный волк или медведь, в ином месте опасались набега разбойников. Однажды, ближе к концу лета, юноша побывал к западу от Фестертула, где по просьбе местных жителей выследил и убил гоблина. Это жалкое кривоногое существо боялось людей куда сильнее, чем они его. Но даже столь заурядное дело способствовало растущей славе Ночного Ястреба.

Что бы он ни делал — главное, он теперь двигался к цели всей своей жизни. Эйдриан знал: он не останется здесь навсегда, сражаясь с бешеными волками и гоблинами-одиночками. Но если вдуматься, на что еще он мог рассчитывать сейчас? Великие войны отгремели без него, новых не намечалось, и потому приходилось довольствоваться малым. Только так он мог не дать забыть о себе. И все же судьба подарила ему замечательное начало, предоставив возможность, о которой он даже не мечтал. Появление разбойничьей шайки, возглавляемой великаном, мгновенно сделало Эйдриана на целую голову выше любого здешнего смельчака. Ему оставалось лишь укреплять свою репутацию, добавляя к ней все новые грани.

Юный рейнджер не почивал на лаврах. Он по-прежнему настойчиво искал любой повод, чтобы заявить о себе. Каждую ночь он отправлялся к Оракулу. Как всегда, он видел в зеркале закутанную в плащ фигуру, снова и снова этот неведомый призрак внушал Эйдриану, что его жизненное предназначение — власть над людьми, и побуждал его двигаться дальше.

Юноша часто возвращался в мыслях к сражению с разбойниками. Тогда случилось нечто особенное: он впервые пролил кровь. Человеческую кровь. Эйдриан убил людей, и это событие подвело черту под его прежней жизнью. Сколько бы он ни твердил себе, что едва ли кто-то более заслуживал суровой кары, нежели головорезы-разбойники, все равно этот груз еще долго давил на него. Какое-то время юноша даже намеревался вернуть меч Румпара на прежнее место и жить дальше как обычный крестьянин или охотник.

Внутренняя борьба совести и житейского прагматизма продолжалась не одну неделю, разрывая все существо Эйдриана. И вновь Оракул помог ему разобраться в своих мыслях, подсказал, что таков путь героя в этом мире, зачастую жестоком и беспощадном. Когда его чувства улеглись и он признал, что действовал правильно, когда понял, что сражение является неотъемлемой частью избранного им образа жизни, а достаточно ранняя смерть — неизбежная плата за появление на свет в облике человека, юный рейнджер уже с улыбкой вспоминал о той схватке.

Иными словами, Эйдриан перестал терзаться угрызениями совести по поводу своей повинности в смерти других людей. Это было самым важным результатом сражения с разбойниками, и юноша принял его, прекрасно сознавая, что на этом он не остановится. Но ни сам Эйдриан, ни другие, видевшие в нем героя, даже не подозревали, какая и в самом деле важная черта подведена в жизни Ночного Ястреба.

Достаточно было взглянуть на небосклон, чтобы заметить первые признаки зимы. Ее наступление не радовало Маркало Де'Уннеро. Совсем не радовало. Зима заставит больше времени проводить внутри дома, больше общаться с ничтожными обитателями этой жалкой деревни. А они, глупо улыбаясь, хлопотали, занимались своими повседневными делами с таким видом, будто от этого зависела судьба всего остального мира.

Заготавливали дрова, сжигали в своих очагах и опять заготавливали.

Варили пищу, съедали ее и снова варили.

По мнению Де'Уннеро, они с таким же успехом могли бы проложить дорогу вокруг своей деревни и бегать по ней — час за часом, день за днем. Впрочем, это, на его взгляд, было куда более полезным занятием, поскольку бег укреплял телесные силы хоть каким-то движением вперед, способным подтолкнуть к более осмысленному существованию. Жизнь же обитателей Туберова Ручья была гораздо бессмысленнее бега по кругу. Это было даже не существование, а прозябание.

Сколько лет подряд и он сам прозябает так! Он, знавший совсем другую жизнь!

В то утро с неба сыпал мелкий холодный дождь. Де'Уннеро вместе с тремя жителями деревни чинил крышу. Обыкновенную крышу обыкновенной хижины. Починка, под стать строению, тоже была несложной. Де'Уннеро знал: через какое-то время и эту крышу, и все остальные придется чинить снова. Потом еще раз и еще. И так — пока каждый из жителей деревни не состарится и не умрет. А после них эти же крыши будут чинить их дети и внуки. И у каждого на лице будет блуждать такая же глупая улыбка — отражение собственного ничтожества и прозябания. И все они будут считать это ничтожное прозябание единственно возможной жизнью.

— Угораздило же меня родиться на свет с мозгами, — пробормотал Де'Уннеро.

Деревенский парень, работавший невдалеке от него, услышал эти слова. Он удивленно покосился на бывшего монаха, но ничего не ответил. Еще через минуту парень вообще забыл об услышанном.

— Лучшего ответа мне от тебя не дождаться, — сказал Де'Уннеро, глядя на него в упор.

Застонав от досады, он швырнул вниз молоток, и тот с каким-то змеиным шипением приземлился в груду пожухлых листьев.

— Так и молоток сломать недолго! — крикнул Де'Уннеро один из троих работников, мнящий себя кем-то вроде надсмотрщика.

— Велика важность. Сделаем другой, — огрызнулся в ответ бывший монах. — А когда он сломается, сделаем третий, потом десятый и будем еще более довольны собой, чем прежде.

— Что за чушь ты мелешь? — угрюмо спросил самозваный надсмотрщик.

— Способные видеть истинное положение вещей обречены на… — начал было Де'Уннеро, но потом плюнул, огляделся по сторонам и взмахнул руками. — Обречены… обречены на это! — выкрикнул он и, спрыгнув с низкой крыши, побежал по чавкающей грязи, покрывающей двор.

Первой мыслью Де'Уннеро было броситься к Садье и силой овладеть ею.

Однако что-то его остановило. Недавно маленькая певица сказала, что хотела бы завести ребенка, ребенка от Де'Уннеро. Она находилась в самом расцвете детородного возраста. Бывший монах довольно спокойно отнесся к ее желанию… пока как будто заново не увидел окружавшую их жизнь. Кого они могут вырастить, прозябая в этой дыре?

Церковь Абеля рисовала ад местом, где жарко пылает огонь, удушливо пахнет серой и где злобные чудовища мучают и терзают души грешников. Де'Уннеро же все больше склонялся к мысли, что ад подобен такому вот Туберову Ручью, где все дни похожи один на другой в своей безнадежности и бессмысленности.

В поисках выхода из этого состояния бывший монах бросился в лес, ломая на своем пути все ветки, до которых мог дотянуться. Задержавшись возле невысокого высохшего дерева, Де'Уннеро вспомнил боевые приемы, которым в совершенстве овладел в Санта-Мир-Абель. Его руки и ноги безостановочно двигались, напоминая ветряные мельницы. В считанные секунды мертвое дерево было разнесено в щепки и вырвано из земли.

Но даже это не принесло удовлетворения. Де'Уннеро направился дальше. Он попробовал петь, думая, что это успокоит его, как успокаивала музыка Садьи. Но в мозгу зазвучала совсем другая музыка — те самые демонические звуки, которыми певица выманивала тигра наружу. Поначалу бывший монах пытался заглушить их, изгнать из своего сознания, опасаясь, что его возбуждение может пробудить зверя.

Но именно это состояние заставляло мозг Де'Уннеро воспроизводить зловещую музыку. Он чувствовал, как его неодолимо влечет к этим гнусавым, леденящим душу звукам.

Не прошло и нескольких минут, а бывший монах уже мчался на четырех лапах, оставляя позади клочья разодранной одежды. Если бы он убил оленя, это дало бы выход его гневу. Если бы на его пути попался медведь, схватка с ним погасила бы его ярость.

Но судьба столкнула Де'Уннеро с двумя деревенскими охотниками, возвращавшимися после успешной охоты. Они несли на шесте добытого оленя, оставляя на земле капли оленьей крови.

Оставляя сладостный запах крови!

Тигр-оборотень вскочил на нижнюю ветку. Напружинившись всем телом, он полосатой молнией мелькнул в воздухе и в яростном прыжке обрушился на охотников… Когда замерло эхо, повторившее душераздирающие вопли, на земле лежали два изуродованных человеческих трупа.

Зверь был поглощен пиршеством, совсем забыв, что крики его жертв уже достигли Туберова Ручья.

Садья услышала знакомое неистовое рычание, потом недолгие предсмертные крики. Значит, тигр снова вырвался на свободу. Вместе с жителями Туберова Ручья она отправилась в лес, в ту сторону, откуда донеслись крики. В лес устремилось едва ли не все население деревни: самые сильные мужчины и немало женщин. Правда, все они находились в полном замешательстве и толком не знали, куда идти. Певица воспользовалась этим, велев им создать нечто вроде оборонительной цепи, чтобы в случае необходимости защищать подступы к деревне. Сама она вызвалась пойти на разведку.

Как и следовало ожидать, двое молодых парней, что были покрепче и посмелее остальных, начали с нею спорить. Тогда Садья великодушно позволила им сделать то же самое и с уверенным видом послала совсем в другом направлении.

Мысли певицы, продиравшейся меж деревьев, лихорадочно метались, ей невероятно трудно было привести их в порядок. Де'Уннеро сегодня должен был работать на починке крыши. В числе отправившихся на поиски его не было… Что за чушь! Зачем она пытается рассуждать, когда сердце сразу же подсказало ей ответ?

Садья обладала тонким слухом и ясно представляла себе, куда надо двигаться. И все-таки как разыскать его в этой чаще — тигра или человека, несущегося, не разбирая дороги?

Певице было необходимо привлечь себе на помощь удачу, и ей действительно повезло. Она горячо поблагодарила Бога, увидев первые следы, оставленные ее любимым, — клочья его одежды. Женщина подобрала эти клочки и, низко пригибаясь, побежала дальше. Довольно скоро она оказалась на месте трагедии — и увидела Де'Уннеро в обличии тигра.

Зверь повернулся к ней и глухо, угрожающе зарычал. Подумав, что ей, возможно, не следовало появляться здесь, Садья вскинула захваченную с собой лютню и заиграла тихую, нежную мелодию.

Тигр снова зарычал, выронил человеческую ногу, которую грыз, и, припав к земле, стал подкрадываться к женщине.

Та и не думала бежать. Садья продолжала играть, потом запела. Ее голос не раз обрывался, ибо певица знала, что обречена.

Однако она продолжала перебирать струны лютни и петь, вплетая в свою песню мольбу. Она умоляла Де'Уннеро не убивать ее. Тигр находился в каких-то десяти футах, на расстоянии одного прыжка. Сердце Садьи почти остановилась, а сама она едва не лишилась чувств, увидев, как могучий зверь присел на задние лапы, изготовившись к прыжку.

Но воля маленькой певицы была сильнее страха. Она продолжала играть и петь и уже почти охрипла, когда заметила, что ярость и напряжение стали покидать тигра.

Садья заиграла другую мелодию — ту, с помощью которой она обычно прогоняла зверя в лес, однако на этот раз Де'Уннеро никуда не побежал. Он стоял и пристально глядел на нее желтыми кошачьими глазами.

Потом она услышала, как хрустнули кости. Сдавленный стон подсказал ей, что началось обратное превращение.

Вскоре обнаженный Маркало Де'Уннеро лежал на земле, весь покрытый кровью убитых им охотников.

— Что ты наделал?!

Перекинув лютню на спину, Садья бросилась к своему возлюбленному.

Де'Уннеро взглянул на страшную картину содеянного и вновь зарычал, но уже человеческим голосом, в котором звучало безмерное отчаяние. Он запустил пальцы в свои черные волосы, потом в изнеможении прикрыл руками глаза.

Садья растирала ему плечи, пытаясь успокоить и одновременно пытаясь добиться от него ответа.

— Зачем ты это сделал, любовь моя?

Бывший монах застонал, и Садья распознала в его голосе глубокую ненависть и отвращение к самому себе.

— Как это произошло? — не унималась певица. — Ты должен мне рассказать!

Ответа не последовало.

— Как это могло случиться?

— А как это могло не случиться? — зарычал в ответ Де'Уннеро, брызгая слюной. — Более десяти лет я скитаюсь по глухим деревням, пытаясь выжить среди… таких, как они! — презрительно бросил он, махнув рукой в направлении Туберова Ручья.

В лесу послышались голоса, оборвавшие их разговор.

— Убегай! — прижавшись губами к его уху, прошептала Садья. — Беги со всех ног, подальше от столь ненавистного тебе места!

В ее голосе звучала нескрываемая злость. В голове Де'Уннеро метались вопросы, которые ему очень хотелось задать Садье, однако он подчинился ее требованию и скрылся среди деревьев.

Садья проводила его взглядом, после чего бросилась туда, где валялись истерзанные останки охотников, и вымазала в крови клочья одежды Де'Уннеро. Она опустилась на землю и заговорила вслух, меняя интонацию голоса. Пусть думают, что она обезумела от горя!

Вскоре к месту трагедии прибежали двое разведчиков и завопили от ужаса, увидев, что сталось с их друзьями.

— Он погубил и моего Калло! — причитала Садья, потрясая окровавленными тряпками. — Этот ужасный зверь разорвал его в клочья!

В этих словах была изрядная доля правды, и их горькая ирония не ускользнула от проницательной Садьи. Более того, втайне она даже наслаждалась этим жутким спектаклем и своей ролью в нем.

Охотники, потрясая оружием, заявили, что немедленно выследят и убьют страшного зверя, но Садья удержала их.

— Вы бы видели этого тигра! — подвывала она, заливаясь слезами. — Куда вам бежать! Моего Калло все равно уже не вернешь. Будь он жив, он бы лучше меня сумел вам объяснить, насколько глупо устраивать погоню. Тигр погубит и вас. Нам надо поскорее возвращаться назад и приготовиться защитить деревню.

Садье доставило изрядное удовольствие видеть, как быстро эти храбрецы согласились с ее доводами.

— Мы тоже были не робкого десятка, — сказал, обращаясь к Ночному Ястребу, незнакомец.

Разговор происходил в трактире Румпара, заполненном жителями Фестертула так, что яблоку негде было упасть, — все они желали послушать человека, с гордостью выставлявшего напоказ страшные шрамы на своем теле, словно они были боевыми наградами.

— Думаю, тебе легче было бы убить еще парочку великанов, чем того зверя!

Эйдриан не отвечал, а лишь прищурил глаза, с жадностью ловя каждое слово незнакомца, который назвался Микаэлем.

— Кто-нибудь уцелел, кроме тебя? — наконец спросил рейнджер, устав слушать косноязычные повторения этой горестной истории.

— Еще трое, если один из них не помер от ран.

— А сколько отсюда до деревни Миклина?

— Быстрым ходом — недели три, — неохотно ответил Микаэль.

По его тону Эйдриан почувствовал, что этот человек явно чего-то недоговаривает.

— А ты никак туда собрался? — спросил он юношу. — Тигра давно и след простыл.

— Ничего, найду какие-нибудь следы, — отозвался Эйдриан. — Конечно, если этот тигр существует на самом деле.

— А это, по-твоему, откуда? — возмущенно спросил Микаэль, задирая штанину. — Сам я, что ли, себя расцарапал?

Эйдриан увидел четыре глубоких шрама. След, оставленный лапой огромного зверя.

— Я немедленно отправляюсь в деревню Миклина, — объявил рейнджер. — Я должен разузнать все, что сумею, о повадках этого зверя. Тогда я его выслежу и убью.

— Смотри, как бы самому не сгинуть в лесу, — ухмыльнулся Микаэль, поворачиваясь к сидящим за его столиком, чтобы выпить с ними.

Юноша схватил его за плечо и резко повернул лицом к себе.

— Ты нарисуешь мне, как добраться до этой деревни, — спокойно приказал он, но от одного звука его голоса лицо Микаэля сразу же покрылось бледностью. — Потом ты еще раз подробно расскажешь о той ночи, когда этот человек превратился в тигра. И еще вспомни до мелочей, как выглядел зверь.

Когда Микаэль сделал все, что велел ему Эйдриан, тот под сочувственные кивки собравшихся покинул трактир.

— Отправился не мешкая, — заметил Румпар, и снова жители Фестертула закивали, одобрительно перешептываясь.

— На верную смерть отправился, — возразил Микаэль. — Если столкнется с человеком-тигром, вы вашего Ночного Ястреба больше не увидите.

Ответом ему были пренебрежительные усмешки собравшихся. Жители Фестертула привыкли полагаться на Ночного Ястреба. В их глазах он давно перестал быть хвастливым мальчишкой. Теперь он являлся защитником Фестертула, и жители деревни чрезвычайно гордились этим.

Однако каждый, кто сидел сейчас у Румпара, боялся, как бы пророчество Микаэля не оказалось верным. Ведь тогда вместо юного рейнджера, их защитника, им останется лишь память о погибшем неведомо где юном герое.

Через два дня она нашла Де'Уннеро сидящим на холме. Место это было не так уж и далеко от деревни — Садья и бывший монах часто удалялись сюда для любовных утех. Певица окончательно покинула Туберов Ручей, объявив жителям деревни, что теперь, после страшной гибели мужа, ее здесь ничего не держит и она возвращается к своим родным в Палмарис. Разумеется, Садью уговаривали остаться. Увидев, что уговоры бесполезны, несколько человек вызвались ее сопровождать. Когда же она решительно отказалась от попутчиков, ей посоветовали переждать хотя бы несколько дней. Неужели ей хочется угодить прямо в когти страшному зверю?

Именно этого ей и хотелось… Сейчас ее тигр, теперь уже в человеческом обличье, тихо сидел на склоне холма. На нем была та одежда, которую он припрятал в лесу на случай бегства из Туберова Ручья. Внешне Де'Уннеро выглядел вполне спокойным.

— Не думал, что ты придешь, — с напускным равнодушием произнес бывший монах.

Но Садья знала правду, знала, с каким нетерпением он ждал ее появления.

— Уж не собираешься ли ты расстаться со мной? — вызывающе спросила певица. — Или ты настолько глуп, что считаешь, будто сможешь обойтись без меня?

Последние слова и в особенности то, каким небрежно-уверенным тоном они были произнесены, вызвали у измученного Де'Уннеро настоящий взрыв хохота. Неожиданно он подался вперед, крепко обнял Садью и упал вместе с ней на мягкую, устланную листьями землю.

— Ты не боишься? — спросил бывший монах, когда мгновения любовной страсти остались позади и они, обнявшись, лежали под голубым осенним небом.

— Если эти дурни наткнутся на нас, думаю, ты сумеешь их прогнать, — беспечно ответила Садья, однако Де'Уннеро своей сильной ладонью обхватил ее лицо и заставил глядеть на себя.

— Не их, — сказал он так, словно сама мысль о появлении здесь жителей Туберова Ручья казалось ему невозможной. — Я спрашиваю, не боишься ли ты меня? — произнес он, медленно и тщательно выговаривая каждое слово.

— Может, и боюсь. Но такой ты мне даже больше нравишься, Маркало Де'Уннеро, — промурлыкала Садья, искренне улыбаясь своей невинной улыбкой.

Вскоре они шагали по дороге, не представляя, куда идут, но уверенные, что их жизненные пути соединились навсегда.

ГЛАВА 17 НЕ ВСЕМ ПО НРАВУ

— Это не самый мудрый выбор, — сдержанно и вполне учтиво сказал герцог Калас.

Он хорошо владел собой, однако Джилсепони отлично видела, что творится за фасадом напускного спокойствия. Внутри Каласа все кричало о его неприятии подобного решения. Герцог явно считал, что усиление власти церкви в Палмарисе означало, по сути, превращение всей северной части Вестер-Хонса в вотчину столь ненавистных ему абеликанцев.

— Но пример тому уже был, и все мы знаем, какой он имел успех, — спокойно возразил король Дануб.

Сидевшая рядом с ним Джилсепони благоразумно постаралась скрыть довольную улыбку. Она едва ли не целую неделю готовила Дануба к сегодняшнему разговору, касавшемуся назначения аббата Браумина Херда епископом Палмариса. Поначалу Дануб решительно противился этому, невзирая на свои добрые чувства к настоятелю Сен-Прешес. Как-никак тот потратил немало сил, убеждая Джилсепони стать королевой. В то же время Данубу приходилось учитывать мнение своего ревнивого и осторожного в подобных решениях двора. Взять хотя бы герцога Каласа, испытывавшего к абеликанской церкви далеко не теплые чувства.

— Прошу прощения, ваше величество, но прежний епископ являлся ставленником государства, а не церкви, хотя королева Джилсепони известна своим дружественным отношением к ордену Абеля, — ответил Калас.

На этот раз Джилсепони не стала прятать улыбку. Более того, ей даже хотелось поблагодарить герцога за то, что он произнес столь ненавистные ему слова без видимого презрения или насмешки в голосе. Немалый подвиг со стороны тщеславного гордеца Каласа!

— Поэтому будет вполне разумным, если преемником королевы Джилсепони на посту епископа станет человек, принадлежащий к церковным кругам, — заключил король Дануб.

Джилсепони показалось, что Каласа передернуло. Похоже, подумала новоиспеченная королева, она даже слишком наслаждается этим зрелищем, тогда как сам герцог едва сдерживался, чтобы не вспылить.

— Настоятель Браумин — человек достойный во всех отношениях, — продолжал король. — Могу тебя уверить, друг мой Калас, я знаю об этом из самых надежных и достоверных источников.

И Дануб посмотрел на Джилсепони, крепко сжав ее руку.

Даже дерзкий герцог Калас не мог открыто возразить подобному утверждению. Королева это почувствовала, хотя и понимала, что смирение Каласа — чисто внешнее, за ним скрываются острые шипы недовольства.

— Не сомневайтесь, герцог Калас, епископ Браумин будет управлять Палмарисом, наилучшим образом заботясь об интересах церкви и государства, — убежденно сказала она. — Ведь он будет управлять городом, действуя исключительно во благо его жителей.

— В интересах государства и прежде всего в интересах короля правит не епископ, а барон, — возразил ей герцог.

— Я знаю, что вы не питаете особого доверия к церкви, — продолжала Джилсепони, игнорируя его замечание и не желая ввязываться в спор.

В отличие от Каласа и многих придворных она твердо верила, что правление в интересах простого народа и было наилучшей заботой об интересах короля.

— Не все ваши суждения о церкви вызывают у меня несогласие, — говорила Джилсепони. — Но должна вам сказать: сегодня абеликанский орден совсем не похож на тот, каковым он являлся в минувшие десятилетия. Ныне он больше печется о благополучии простых людей — подданных короля Дануба.

Герцог Калас выслушал ее небольшую речь с подобающей учтивостью, однако Джилсепони вновь заметила, каким гневом полыхают его темные глаза.

Уверенная в том, что назначение Браумина — дело решенное и ее муж не отступит от своего слова, королева могла себе позволить насладиться созерцанием досады и подавленности, овладевшими герцогом.

Пожалуй, она испытывала даже некоторое злорадство. Джилсепони радовалась, видя, как события оборачиваются против высокомерных и напыщенных вельмож, считавших себя единственно значимыми людьми в королевстве. Все их заботы о народе сводились к одному: главное, чтобы народ не бунтовал против короля.

Сегодня по высокомерию Каласа был нанесен ощутимый удар. Герцог потерпел поражение и сам прекрасно это понимал. Он озирался по сторонам, словно ища поддержки. Однако его всегдашней союзницы Констанции Пемблбери на сей раз рядом не было. Уж она-то наверняка воспротивилась бы назначению Браумина. Но Констанция уже месяц — с самого дня свадьбы — почти не показывалась королю на глаза. Она объявила, что намерена провести предстоящую зиму в провинции Йорки, где климат теплее и мягче.

Джилсепони совсем не огорчил отъезд придворной дамы, хотя она и понимала: госпожа Пемблбери, как и герцог Калас, не так-то легко выпустит новую королеву из-под своего пристального и придирчивого наблюдения.

И все же у Джилсепони было достаточно оснований наслаждаться своей маленькой победой. Король Дануб не принадлежал к числу сговорчивых людей, легко поддающихся убеждению. Но если бы он без многодневных споров и возражений просто уступил ей, женщина была бы явно разочарована. Она часто спорила с мужем, обсуждая государственные дела. Джилсепони считала, что они оба только выиграют, если станут придерживаться правила: открыто обсуждать каждый вопрос, прежде чем принимать решительные меры. И здесь ее позиция была непоколебимой. Пусть многим в Урсале не придется по нраву назначение Браумина епископом, зато это обернется несомненным благом для Палмариса и всех северных земель.

Герцог Калас, слегка поклонившись, попросил разрешения оставить королевскую чету, ибо хотел проследить за подготовкой лошадей. Раз в неделю они с Данубом непременно выезжали на охоту, а сегодня был именно такой день. Каждый жест герцога красноречиво свидетельствовал, что он не согласен с назначением Браумина Херда епископом Палмариса. Калас явно считал это назначение уступкой Дануба своей жене.

Что ж, думала Джилсепони, это делало ее победу еще сладостнее.

Вслед за герцогом зал покинул и король, предоставив провести все послеполуденные встречи своей мудрой супруге. Впрочем, порученные ей дела не были особо обременительными: разбор тяжбы между двумя выскочками из мелкой знати, улаживание жалобы известного торговца шелками, у которого какой-то бойкий уличный разносчик постоянно отбивал покупателей. Однако в списке намеченных встреч значилась еще одна, от которой королева с большим удовольствием отказалась бы. Магистр Фио Бурэй просил о беседе с глазу на глаз.

Когда магистр из Санта-Мир-Абель явился на встречу, Джилсепони сидела, прикрыв глаза и утомленно опираясь на подлокотник трона.

— Я еще до наступления вечера собираюсь отплыть из Урсала, — произнес Бурэй.

— Никак не думала, что люди с таким удовольствием окунаются в склоки и придают столь серьезное значение пустяшным обидам, — призналась Джилсепони. — Я от всего этого безумно устаю.

— А чем окончилось более серьезное дело? — спросил магистр.

— Сегодня настоятель Браумин Херд назначен епископом Палмариса, — сообщила королева. — К вечеру будет готов официальный указ.

— Однако, насколько мне известно, король Дануб с герцогом Каласом охотятся в полях, — с сомнением произнес Бурэй, прекрасно знавший о ненависти герцога к церкви.

— С ними также принц Мидалис, — сказала Джилсепони. — Но вы напрасно беспокоитесь: назначение Браумина — дело решенное, и Калас об этом знает. Я сдержала свое обещание.

— Вы — замечательный союзник, — слегка улыбнувшись, заметил Бурэй.

— Я прежде всего — союзник народа, населяющего Хонсе-Бир, — произнесла Джилсепони и тут же напомнила себе, что с Бурэем надо постоянно держать ухо востро.

Она не питала к однорукому магистру неприязни, но не могла разделить его достаточно нетерпимого отношения к миру. Во многом Бурэй напоминал ей отца-настоятеля Маркворта; точнее, того, кем бы тот мог стать, если бы знал заранее, какие потрясения вызовут его собственные заблуждения. Но если бы Маркворт и избежал некоторых из них, стал бы он от этого чище душой?

— Разумеется, — согласился магистр. — Но церковь Абеля надеется, что вы являетесь и ее союзницей.

Джилсепони кивнула. Она чувствовала себя слишком утомленной, чтобы углубляться в дискуссию о ее отношениях с церковью.

— А потому я прошу вас оказать нам еще одну любезность. Правильнее будет назвать это обменом любезностями между теми, кто сражается на одной стороне, — с лукавой улыбкой произнес Бурэй.

Его улыбка мгновенно насторожила королеву.

— Сегодня вы что-то говорите загадками, магистр Бурэй. Если вы намеревались обсуждать серьезные дела, то почему не привели с собой аббата… теперь уже можно говорить, епископа Браумина и аббата Огвэна?

— Они осведомлены о моих намерениях и полностью меня поддерживают, — ответил ее собеседник, ничуть не смутившись.

Настороженность Джилсепони только возросла.

— У меня есть для вас предложение, — пояснил магистр. — Как я уже говорил, обмен услугами, благодаря которому все окажутся в выигрыше. Со своей стороны, я дам вам то, что и вы, и епископ Браумин более всего желаете: свою поддержку в деле канонизации Эвелина Десбриса. Можете не сомневаться: я ускорю ее ход, и официальное причисление Эвелина к лику святых завершится к концу следующего года.

Услышав эти слова, Джилсепони прищурила глаза. Она знала, что Бурэй непременно приложит свою руку к канонизации Эвелина, и отнюдь не потому, что является его искренним приверженцем. Это помогало ему пользоваться уважением среди более молодых, но достаточно влиятельных магистров абеликанского ордена. Джилсепони не особо удивило, что Бурэй заранее заявил о своей поддержке дела канонизации. Ее встревожило другое: однорукий магистр пытался слишком уж подчеркнуть важность собственного участия в деле, которое и без его стараний должно завершиться победой сторонников канонизации Эвелина.

— Вы предлагаете поддержку в деле, которое кажется очевидным любому, кто помнит времена чумы, — ответила королева, стараясь не показывать Бурэю своего раздражения и зародившихся у нее подозрений. — Каждый, кто выжил в те страшные годы благодаря паломничеству в Барбакан, каждый, видевший, как кровь завета Эвелина исцеляла его родных, ни на мгновение не сомневается в неизбежности и справедливости его причисления к лику святых.

— Однако в этом благородном деле всплыли кое-какие неприятные моменты, связанные с поведением Эвелина в молодости, — без обиняков объявил Бурэй. — Взять хотя бы его вероломное бегство из Санта-Мир-Абель.

— Вы хотите сказать, спасение бегством под угрозой незаслуженного и незаконного наказания, — возразила Джилсепони.

Фио Бурэй кивнул, всем своим видом показывая, что не согласен с нею, но не хочет сейчас вдаваться в подробности. Во время бегства Эвелина из монастыря был убит магистр Сигертон. Даже наиболее ревностные сторонники Эвелина не могли отрицать, что тот хотя бы отчасти повинен в его гибели.

— Также за Эвелином водился грех чрезмерных возлияний, этого вы отрицать не можете, — продолжал Бурэй. — Есть даже свидетельства тому, что Эвелин, нарушив принципы ордена… как бы поделикатнее выразиться… вступил в близкую связь с…

— Со мной, — докончила за него Джилсепони, сердце которой сразу же наполнилось болью и горечью. — Да, магистр Бурэй, между нами была близкая связь, — призналась она, вызвав недоуменный взгляд собеседника. — Но не плотская. Мы тесно соединялись через камень души, творя исцеление, а также в тех случаях, когда Эвелин учил меня использовать силу магических самоцветов.

— И это тоже… — начал было возражать однорукий магистр.

— Совершалось для блага всего мира, — вновь договорила за него королева. — Если вы явились ко мне с намерением выговорить для себя какие-то выгодные условия, то этот путь заведет вас в пропасть, — продолжала она, уже не скрывая негодования. — А если вы решили сделать меня своим врагом, тогда вы просто глупец.

Ее резкие слова заставили Бурэя отпрянуть. Он поднес единственную руку к лицу, задумчиво прикасаясь пальцами к уголку рта, потом глубоко вздохнул, словно пытаясь стереть из памяти несколько последних минут пошедшего не в том направлении разговора.

— Я всего-навсего пытаюсь показать вам, что дело канонизации по-прежнему остается нелегким, — извиняющимся тоном произнес магистр, который страшно не любил извиняться. — Моя поддержка могла бы сгладить…

— Если, магистр Бурэй, ваша искренность не показная, тогда сердце должно требовать от вас такой же бескорыстной поддержки канонизации Эвелина.

Фио Бурэй лишь слегка улыбнулся, получив от Джилсепони очередную отповедь.

— Верьте мне, я выйду за рамки пассивной поддержки, я буду горячо ратовать за то, чтобы Эвелина провозгласили святым, — продолжал однорукий магистр. — И дело не в какой-то моей корысти. Я считаю, что это единственно верный путь. Но я настаиваю, чтобы и вы тоже шли правильным путем. Я пришел не просить, а предлагать. Что же касается моих просьб… Я не сомневаюсь, что, выбирая решение, вы примете такое, которое явится благом для всего мира.

Королева знаком велела ему продолжать.

— Я хочу предложить вам пост, который удачно дополнил бы ваше нынешнее положение, — пояснил Бурэй. — И можете поверить: епископ Браумин всем сердцем поддерживает мое предложение. Мы оба считаем, что вы могли бы еще успешнее служить королевству, церкви и народу, если бы к вашему высокому титулу королевы добавился еще один. Так сказать, еще одна корона, которая увенчала бы вашу голову. Итак, мы просим, чтобы вы согласились стать начальствующей сестрой аббатства Сент-Хонс. Как вы знаете, это звание соответствует званию магистра и не потребует от вас выполнения многих официальных обязанностей. Для народа это явится наглядным свидетельством того, что церковь и государство не имеют разногласий.

И это же будет лучшим способом довести до бешенства лучших друзей моего мужа, подумала Джилсепони. Ей было трудно даже представить, что отразится на лице герцога Каласа, если она согласится стать начальствующей сестрой Сент-Хонса!

Однако сейчас ее занимал не столько Калас, сколько сам Бурэй с его ошеломляющим предложением. С какой стати он вдруг предлагает ей такое? Какую выгоду рассчитывает получить сам Фио Бурэй? Насколько она знала, однорукий магистр никогда не делал предложений, не позаботившись о собственной выгоде. Так в чем же на сей раз заключается его корысть, хотя он и уверяет ее в обратном?

— Ваши обязанности будут немногочисленными и исполняемыми исключительно на добровольной основе, — продолжал Бурэй. — Разумеется, вас непременно пригласят на Коллегию аббатов, она будет созвана в самое ближайшее время. Я уверен, что король Дануб полностью согласится с таким предложением!

«Возможно», — подумала Джилсепони, однако ее мысли кружились и путались, не позволяя ей хоть как-то упорядочить их поток.

— А что думает на этот счет аббат Огвэн? — поинтересовалась она.

И здесь непоколебимый, казалось бы, оптимизм Бурэя впервые дал трещину. Замешательство магистра лишь подтвердило интуитивную догадку королевы: Огвэн вовсе не был в восторге от ее нового назначения. Джилсепони часто видела, как он вполголоса беседовал о чем-то с Констанцией Пемблбери, хотя и не догадывалась о предмете их уединенных разговоров.

— Это решение намного превосходит полномочия настоятеля Огвэна, — вскользь заметил Бурэй. — Мы сознавали, что обращаемся с предложением к королеве Хонсе-Бира, поэтому тщательно все взвесили и продумали. Я долго обсуждал этот вопрос с отцом-настоятелем Агронгерром, с епископом Браумином, а также с Мачузо и Гленденхуком — старейшими среди магистров Санта-Мир-Абель. Наше предложение королеве Джилсепони не стоит почитать легковесным. В данном случае соединение в одних руках двух ветвей власти окажется столь же благотворным для церкви и государства, как и в случае учреждения епископства.

Подобное предложение конечно же следует обдумать, причем обдумать чрезвычайно серьезно. Пока что Джилсепони понимала только одно: сходу отвергать его нельзя.

В тот день Фио Бурэй покидал королеву, предоставив ей более чем обильную пищу для размышлений.

— Значит, это правда? — спросила госпожа Дасслеронд.

Трудно сказать, какие чувства владели хозяйкой Кер'алфар. Но когда она услышала столь ошеломляющую новость, обычное бесстрастие ей изменило.

Смотритель внимательно следил за предводительницей эльфов, пытаясь уловить хоть какой-то намек на эти чувства. Кентавр уважал Дасслеронд и опасался ее, с таким же опасением он относился к почти любому живому существу, хотя маленькая эльфийка едва могла дотянуться ему до холки. Он знал: госпожа Дасслеронд способна быть щедрым и благодетельным другом, но она же может превратиться в смертельно опасного врага. Наблюдательный Смотритель давно заметил, что Дасслеронд никогда не относилась к Джилсепони с особой теплотой. Более того, предводительница эльфов пришла в ярость, узнав, что Элбрайн обучил Джилсепони би'нелле дасада — наиболее тайному и тщательно охраняемому боевому искусству тол'алфар.

И теперь эта женщина, владевшая танцем меча — единственным боевым преимуществом, позволявшим хрупким эльфам с легкостью побеждать более рослых и сильных людей, — заняла королевский трон. Кентавр хорошо понимал, какую лавину чувств такая новость вызвала в душе хозяйки Кер'алфара.

— Она столь же открыта сердцем, как и Элбрайн, — отозвался он. — И как его дядя Мазер, обучением которого ты когда-то занималась. Ты боишься ее, и я понимаю твой страх. Но повторяю: твои опасения напрасны. Ни у кого в мире нет такого сердца, как у моей Пони.

— Значит, это правда, — теперь уже утвердительно проговорила госпожа Дасслеронд. — Эта женщина стала королевой Хонсе-Бира, самого большого государства людей…

— Именно так, — ответил Смотритель, и лицо госпожи Дасслеронд помрачнело.

Наверное, подумал кентавр, она представила себе жуткую картину. Величественный строй гвардейцев Бригады Непобедимых, вооруженных прекрасными эльфийскими мечами, спускается в Эндур'Блоу Иннинес… Но для чего? По его мнению, у Пони не было оснований испытывать к эльфам никаких иных чувств, кроме искренней любви и уважения.

Откуда кентавру было знать о зловещей тайне Дасслеронд — Эйдриане? Об опасном и своевольном сыне Джилсепони?

— Уверяю тебя, он воспринял эту новость куда лучше, чем я ожидал, — виновато улыбаясь, сказал король Дануб, когда герцог Калас опрометью выбежал из комнаты, узнав о предложении магистра Бурэя.

Королеве оставалось лишь также ответить ему улыбкой и с сомнением покачать головой.

— А ты сама склонна занять такое положение в церкви? — спросил ее Дануб, искренне заинтересованный ее мнением.

Джилсепони хорошо понимала его чувства. Если бы король пожелал, он мог бы издать указ, запрещающий ей и вообще любому члену королевской семьи занимать официальные посты в абеликанском ордене.

— Меня не удивляет, почему церкви так необходим твой голос, — продолжал Дануб. — Разве мы не выдержали такую же битву за голос Джилсепони в Палмарисе?

— Битву, окончившуюся взаимным согласием, — напомнила ему королева, и Дануб снова засмеялся.

— Да, какие великие перемены в самом сердце церкви! — воскликнул он. — В Палмарисе епископ, а в Сент-Хонсе — королева!

Одного я понять не могу, и это-то как раз меня и настораживает. Чего хочет магистр Бурэй? — недоуменно продолжал король. — Насколько я изучил этого человека, он непременно должен получить от этого назначения какую-то выгоду. Здесь должно быть скрыто нечто, что простирается дальше добрых отношений между церковью и государством и даже дальше блага для народа.

— Ты совершенно прав — в этом истинная суть магистра Бурэя, — сказала Джилсепони.

Наверное, ей следовало переговорить об этом с Браумином и, возможно, прямо сейчас. Королева уже намеревалась это сделать, когда ей неожиданно стал ясен главный замысел, лежащий в основе хитроумной дипломатии Бурэя. То же состояние пережил несколько месяцев назад сам Браумин, когда однорукий магистр раскрыл ему свои планы.

— Он говорил, что у меня будет голос на Коллегии аббатов, — вспомнила Джилсепони.

— Коллегии аббатов? — удивился Дануб. — Они опять ее созвали?

— Пока еще нет, но это произойдет в самое ближайшее время, если слухи о том, что отец-настоятель Агронгерр слабеет с каждым днем, подтвердятся, — ответила королева. — Думаю, здесь-то и кроется истинный замысел Бурэя. Коллегия должна будет избрать нового отца-настоятеля, а он явно метит на этот пост. У него только один равный по силам соперник, и Бурэй знает, что король Дануб к этому человеку не благоволит.

— Настоятель Олин из Энтела, — закончил король, поняв намек. — Бурэй ожидает, что твой голос непременно прозвучит в поддержку его собственной кандидатуры.

Какое-то время они сидели молча, обдумывая то, что внезапно им открылось.

— Весь вопрос в том, хочу ли я поддержать на Коллегии аббатов кандидатуру Бурэя? — нарушила молчание Джилсепони. — И должна ли?

Собеседники вновь умолкли, и каждый из них размышлял, стоит ли им играть по правилам, навязанным церковью.

Прежде чем магистр Фио Бурэй, епископ Браумин и все прочие гости из Палмариса, Санта-Мир-Абель и Ван-гарда отбыли на север (это совпало с наступлением осени), Джилсепони Виндон, королева Урсальская, приняла на себя обязанности начальствующей сестры Сент-Хонса.

И монастырь, и двор были в одинаковой степени недовольны этим назначением.

— Роджер Биллингсбери, — шепнула То'эль Даллия госпоже Дасслеронд.

Спрятавшись в листве деревьев, окружавших Чейзвинд Мэнор, они наблюдали за возвращением Роджера и Дейнси.

— Он считается одним из самых близких друзей Джилсепони.

Дасслеронд кивнула. Слова То'эль лишний раз напомнили ей о необходимости хорошенько разобраться в той странной привязанности, какая возникает между сердцами людей. Чем еще можно было объяснить побуждение Элбрайна, которого она считала образцом рейнджера и одним из самых замечательных людей? Тем не менее все эти качества не помешали ему обучить Джилсепони искусству би'нелле дасада.

Госпожа Дасслеронд уже позаботилась о разветвленной сети соглядатаев, которым предстояло следить за каждым шагом новой королевы. Однако она опасалась, что в этом случае одних только глаз недостаточно. Ей необходимо найти способ воздействия на сердечные узы, связывающие Роджера и Джилсепони.

Затея выглядела достаточно опасной. Но ведь они, думала Дасслеронд, всего-навсего люди.

ГЛАВА 18 ЗНАКОМЫЕ ГОЛУБЫЕ ГЛАЗА

Эйдриан разыскал деревню Миклина, когда уже выпал первый снег. Селение оказалось заброшенным; оставшиеся в живых после кровавой резни охотники, как и говорил Микаэль, собрали пожитки и подались в другие места.

Снег безостановочно падал весь день и всю ночь. К утру юный рейнджер обнаружил, что белое пушистое покрывало достигает глубины трех футов. Он был здесь, в незнакомой местности, один, без каких-либо припасов, однако Эйдриана, прошедшего суровую школу эльфов и умевшего жить в полной гармонии с природой, это нисколько не пугало. Он провел в пустой деревне пару недель, пытаясь отыскать какие-либо следы тигра-оборотня и воссоздать картину трагедии прекратившей существование деревни Миклина. Никаких следов он так и не нашел и решил вернуться обратно в восточные края.

Юноша понимал, что в любое время может попасть в буран, но и эта возможность его не страшила. Он не стал пробираться в Фестертул тем же путем, а избрал другой, кружной, и потому более долгий.

Где-то через неделю ему попалось небольшое поселение, состоявшее всего из нескольких хижин и во многом напоминавшее заброшенную деревню Миклина. В общей хижине Эйдриан застал троих мужчин и женщину. Они обрадовались гостю, хотя ничего не слышали о Фестертуле, не говоря уже о рейнджере по имени Ночной Ястреб.

— И что же занесло защитника Фестертула в такую даль да еще зимой? — полюбопытствовала женщина.

— Я искал деревню Миклина, — ответил Эйдриан.

Лица всех четверых помрачнели, отчего в душе юного рейнджера снова вспыхнула надежда. Он рассказал о своих поисках, а также то, что слышал от Микаэля.

— Знаю такого, — сказал один из мужчин. — Мы с ним всегда играли в кости, когда сходились продавать меха.

Его голос понизился почти до шепота.

— Не знаю, свидимся ли еще, — вздохнув, добавил он.

— Ну и ударила же их судьба, — также испустив тяжкий вздох, произнесла женщина. — Всех разодрал проклятый зверь!

При этих словах ее передернуло.

— А что еще вам известно об этом звере? — привстав, спросил Эйдриан. — Я поклялся убить его.

— Ничего о нем не слыхала, пока он не напал на деревню Миклина, — ответила женщина, и двое мужчин дружно закивали.

— А я слышал про такого зверя в Палмарисе, — сообщил третий. — Давно это было, еще в годы чумы. Рассказывали, нынешняя королева Джилсепони вступила с ним в сражение прямо у ворот монастыря Сент-Прешес и с помощью магических сил прогнала прочь.

— За королеву Джилсепони! — подхватил один из мужчин, поднимая кружку с элем.

— Ну, так то было больше десяти лет назад, — протянула женщина. — Ты что ж, думаешь, это все тот же тигр? Получается, он и на деревню Миклина напал, и еще троих возле Туберова Ручья задрал насмерть?

— Как вы назвали деревню? Туберов Ручей? — переспросил Эйдриан, но местные жители, увлеченные новым поворотом разговора, не обратили на его слова внимания.

— Конечно тот же, — утверждал мужчина, упомянувший про сражение в Палмарисе. — А до этого он задрал тамошнего барона Бильдборо. В человечьем обличье этот зверь был епископом Маркало Де'Уннеро. Таких злодеев еще поискать! И Полуночника тоже он убил, обернувшись тигром.

Остальные заохали и печально закивали; юноша же сидел, затаив дыхание. «Было ли все это уже предначертано ему судьбой?» — спрашивал он себя. Что это: добрый знак судьбы или ее злая уловка? Но в любом случае рейнджер чувствовал, что перед ним замаячила возможность отомстить за гибель отца.

Эйдриан внимательно слушал, как местные жители говорят про Полуночника и про человека-тигра Де'Уннеро. Они даже спорили о том, мог ли Де'Уннеро оказаться в тех краях, где стояла деревня Миклина. Потом спор перекинулся на то, кто в действительности убил великого рейнджера — Де'Уннеро или отец-настоятель Маркворт.

Когда споры утихли, Эйдриан спросил, как ему добраться до Туберова Ручья.

Поиски тигра продолжались. Теперь юный рейнджер двинулся на юго-восток, где на берегу Туберова Ручья стояла деревня с одноименным названием. Он добрался туда за несколько дней. И деревня, и настроение ее жителей были под стать серому зимнему небу.

Когда юноша объявил жителям Туберова Ручья, что намерен выследить и убить кровожадного зверя, у него не стало отбоя от желающих рассказать о страшной беде. Казалось бы, у Эйдриана сердце должно было сжиматься от ужаса, когда он слушал жуткую историю расправы тигра над тремя людьми; причем от одного остались лишь клочья окровавленной одежды. На самом деле, слушая об этом, юный рейнджер думал в основном о том, чем это приключение обернется лично для него. Будет ли оно новым грандиозным успехом, или он потерпит поражение?

— А как досталось бедняжке Садье, — причитала какая-то старуха. — Подумать только, она первая наткнулась на растерзанных зверем. Окровавленная одежда — больше от ее дорогого муженька ничего и не осталось. Как только бабонька умом не тронулась от горя!

— Первая, говоришь? — оживился Эйдриан. — А где мне найти эту Садью?

— Скорее всего, в Палмарисе, — ответил один из мужчин. — Как мы ни просили ее остаться, не захотела. Сказала, что вернется к родным. Теперь уже никто нам так не споет, как она.

— Садья не только пела, — возразила старуха, суеверно осенив себя знамением Вечнозеленой Ветви — абеликанского символа жизни. — Клянусь своими глазами и ушами: она была пророчицей!

— С чего ты это взяла? — спросил юноша.

— Однажды она спела нам точно про такого зверя, — отозвалась старуха.

— Садья пела песни и баллады, — объяснили Эйдриану. — Она сама сочинила балладу про деревню Миклина. И подумать только, такая же лихая участь постигла ее бедного мужа!

— Значит, эта Садья явилась к вам из деревни Миклина? — переспросил немало удивленный юноша.

«И тигр последовал за нею», — мысленно добавил он.

— Она говорила, что им с мужем пришлось проходить мимо той злосчастной деревни, — ответил какой-то мужчина. — А теперь, небось, идет в свой Палмарис. Храни ее Бог, чтобы добралась благополучно.

Кое-кто из жителей Туберова Ручья начал шептать молитвы, прося милости для бедной Садьи, но мысли Эйдриана были далеки от сочувствия к трагически овдовевшей певице.

— А о чем еще пела вам Садья? — осторожно спросил он.

Юноша поймал на себе несколько удивленных взглядов, однако его лицо оставалось невозмутимо-спокойным. Он ничем не выдал нараставших внутри него подозрений. Точнее сказать, это были не подозрения, а скорее интуитивные догадки.

Деревенские жители спели ему множество песен, слышанных ими от Садьи. Иные были старинными, насчитывавшими не одну сотню лет. Другие явно принадлежали самой Садье. Одна из ее собственных песен сразу же привлекла внимание Эйдриана. Называлась она «Баллада о храбром Де'Уннеро».

Похоже, головоломка имела достаточно простую разгадку.

Юному рейнджеру предложили остаться в деревне и жить здесь столько, сколько он пожелает. Ему отдали ту самую хижину, где жила Садья со своим несчастным Калло. Как ни хотелось Эйдриану продолжить поиски человека-тигра, он благоразумно остался и прожил в Туберовом Ручье больше месяца. Днем он ходил на охоту или помогал жителям деревни по хозяйству, а на ночь всегда возвращался в свою хижину, плотно занавешивал маленькое окошко, закрывал дверь и обращался к Оракулу.

Эйдриан узнал и о Палмарисе, и о Де'Уннеро. Пусть то были лишь общие ощущения. Его главное открытие, сделанное за эти зимние ночи, заключалось в другом. Теперь юноша мог с уверенностью сказать, что призрачных фигур, передающих ему мысли, по меньшей мере две. Либо — он допускал и такую возможность — призрак все-таки один, но мысли и настроения его бывают весьма противоречивыми. Таким же противоречивым было и отношение призрака к человеку-тигру. Если в одну ночь он не скрывал своей ненависти к Де'Уннеро, то в другую его мысли свидетельствовали об уважении к этому странному человеку.

Однако Эйдриана больше интересовали не расплывчатые мысли, а точные сведения. Через несколько дней, сидя перед Оракулом, он повернул ход своих размышлений от прошлого к настоящему, пытаясь составить из обрывков сведений о человеке-тигре более или менее четкую картину. Юноша сопоставил все, что узнал о происшедшем в деревне Миклина, с рассказами о событиях вблизи Туберова Ручья. Не один ли и тот же зверь был их виновником?

По мнению Эйдриана, это было именно так, ибо сколько может существовать на свете таких тигров-оборотней? Если Микаэль говорил правду, тогда Бертрам Даль — или тот, кто так себя называл, — и был этим оборотнем.

Но если Бертрам Даль и Калло Крамп — одно и то же лицо, в чем Эйдриан был убежден, тогда откуда принесло в Туберов Ручей безутешную ныне Садью?

Вопрос этот никак не противоречил рассуждениям юного рейнджера, считавшего, что в какой-то момент Даль стал Крампом. Эйдриан наслушался достаточно причитаний по поводу окровавленных клочьев одежды Калло Крампа. Но если зверь разорвал одежду Крампа на мелкие кусочки, где, спрашивается, останки, пусть тоже растерзанные, тела самого Крампа? Этот очевидный вопрос почему-то не пришел в голову никому из жителей Туберова Ручья. Все они были убеждены в искренности Садьи и лишь вздыхали о том, каково сейчас ей, бедняжке, в одиночку брести по опасной зимней дороге.

Все эти догадки и сопоставления не давали покоя юноше. Теперь он уже не сомневался, что кровавую бойню в деревне Миклина устроил тигр-оборотень, а не обычный лесной хищник и тот же оборотень разодрал охотников из Туберова Ручья. Прошлое этого тигра было связано с Палмарисом и загадочным монахом по имени Маркало Де'Уннеро.

Впрочем, Эйдриан не столько верил в правильность своих умозаключений, сколько надеялся, что они окажутся верными. А если его подозрения оправдаются… как возрастет его слава, когда он вернется с боевым трофеем — головой тигра-оборотня! И это еще не все. Если его мысли о происхождении этого чудовища окажутся правильными и тигр-оборотень действительно является монахом из Палмариса… тогда подтвердятся и распространенные слухи о происхождении тигра-оборотня, связанном с магическими самоцветами или обусловленном их действием.

Когда Эйдриан думал об этом, его рука сама собой опускалась в мешочек с самоцветами, пальцы начинали скользить по гладкой поверхности камней. Уроки Дасслеронд легли на благодатную почву — врожденные способности юноши. Призрак в Оракуле тоже успел многому его научить. Эйдриан был уверен, что сила меча и сила магических самоцветов позволят ему победить в любой битве.

В любой!

— Это же настоящая кочевая жизнь! — провозгласила Садья одним холодным зимним утром, и ее звонкий, задорный голос словно насмехался над обычно угрюмым настроением Де'Уннеро. — Мы странствуем по миру, останавливаемся, где понравится…

— И все идет прекрасно, пока не появится тигр, — напомнил ей Де'Уннеро.

— И в этом мы тоже похожи на бродяг-кочевников, — смеясь, продолжала Садья. — Едва их заподозрят в кражах, как они тут же садятся в свои повозки и исчезают.

Певица махнула рукой в направлении их собственной повозки. По виду она напоминала ящик на колесах и служила им также крышей над головой. Этим жилищем они обзавелись месяц назад, обнаружив брошенную кем-то повозку в одной из деревень. Сколько таких деревушек они оставили позади с того момента, как покинули Туберов Ручей! Повозка стала им настоящим домом, ибо они уже не осмеливались останавливаться где-либо надолго. Они оба изменили свою внешность: Садья коротко обрезала волосы, а Де'Уннеро обрил голову и теперь отращивал тонкие длинные усы. Но бывшего монаха все равно узнал бы каждый из уцелевших жителей деревни Миклина, которые, если верить слухам, после случившейся трагедии покинули селение и разбрелись кто куда. А в случае, если бы судьба столкнула их с кем-нибудь из обитателей Туберова Ручья, им пришлось бы… нет, просто невозможно представить, как бы они сумели объяснить чудесное воскресение Калло Крампа, растерзанного тигром.

И потому Маркало Де'Уннеро и Садья двигались все дальше, проводя в пути неделю за неделей. Иногда снежные заносы вынуждали их останавливаться, и тогда по ночам тигр-оборотень отправлялся на охоту, без труда добывая пропитание. Бывший монах выпускал зверя на волю постоянно, не менее одного-двух раз в неделю. Нередко Садья сама выманивала тигра, превращая лютню в демоническое орудие. Иногда певица не направляла Де'Уннеро, принявшего звериный облик, в лес, а оставляла подле себя. Она проводила рядом с опасным зверем целые часы; случалось — всю ночь напролет, и единственной защитой хрупкой женщине служила столь же хрупкая лютня.

Садья совершенно перестала бояться тигра, да и Де'Уннеро проникся уверенностью, что, находясь в зверином облике, он уже никогда не только не убьет свою подругу, но даже не причинит ей никакого вреда.

И все равно бывший монах не был полностью счастлив, хотя он искренне любил Садью и радовался тому, что она рядом. Внутренние страсти, терзавшие Де'Уннеро, находили выход в жарких любовных слияниях и высвобождении звериной части его сущности. Однако его не покидало жгучее чувство досады за бесцельно прожитые десять лет. Общество Садьи скрасило его скитания, но жизненный путь Маркало Де'Уннеро по-прежнему был лишен цели.

Наверное, самыми волнующими для Де'Уннеро были моменты, когда он в облике тигра мчался по лесу, издавая громкое, устрашающее рычание. Он знал: этот грозный звук разнесется на многие мили окрест и непременно долетит до какой-нибудь близлежащей деревушки. Он представлял, как задрожат, услышав его, испуганные обитатели здешних мест. Возможно, отыщутся смельчаки, которые рискнут охотиться на него, тем хуже для них! Такие убийства Де'Уннеро вполне оправдывал.

В один из теплых вечеров поздней весны восемьсот сорок первого года Господня ветер донес рык тигра-оборотня до небольшой деревни. Его слышали все, в том числе и юный рейнджер, незадолго до этого оказавшийся в здешних краях.

Эйдриан мгновенно вскочил с постели. Он сел, широко раскрыв глаза. Сердце юноши бешено заколотилось. Ему понадобилось несколько минут, чтобы одеться, взять мешочек с самоцветами, меч и выйти из хижины, которую местные жители отвели ему под жилье.

На лужайке, заменявшей деревенскую площадь, толпились возбужденные и испуганные обитатели деревни.

— Это и есть твой зверь? — спросил кто-то у подошедшего Эйдриана.

Воздух сотрясло новое рычание. Юный рейнджер увидел, как дети испуганно вцепились в своих родителей. Это зрелище почему-то глубоко его взволновало, однако он напомнил себе, что трусость, пусть даже в таком нежном возрасте, мешает человеку вырасти настоящим воином. Если бы он провел детство, цепляясь за юбку матери или даже госпожи Дасслеронд, ему бы сейчас не хватило смелости отправиться в темный лес навстречу опасности.

— Обожди до утра, тогда хоть следы увидишь, — пытались уговорить рейнджера местные жители.

— Прежде чем рассветет, я успею содрать с этого зверя шкуру, — ответил Ночной Ястреб, решительно кладя ладонь на рукоятку меча.

Другая рука, как всегда, была погружена в мешочек с самоцветами, и это придавало Эйдриану уверенности. Он вышел из деревни и скрылся в темноте. Чтобы не заблудиться в темном и незнакомом лесу, он использовал все навыки, которым научили его эльфы. Дар эльфов помогал ему сохранять ясность мышления и держать все мышцы тела в боевой готовности.

Их встреча произошла в самой чаще леса, далеко от деревушки, которую покинул рейнджер. То ли он нашел тигра, то ли тигр учуял его — теперь это уже не имело значения. Громадный зверь внезапно выскочил на него из темноты, но едва Эйдриан занял надлежащую оборонительную позицию, приготовившись к столкновению лоб в лоб, тигр метнулся в сторону, пытаясь обойти его.

Подозрения юноши полностью подтвердились: его противник не был обыкновенным лесным зверем. В глазах тигра отражался разум; злобный, но явно человеческий. С какой беспощадной ясностью зверь-оборотень показал это юному рейнджеру! И только через несколько минут, в течение которых Эйдриану пришлось медленно поворачиваться, чтобы все время держаться лицом к противнику, он вспомнил про гематит. Левая рука по-прежнему сжимала камень. Значит, сам того не ведая, он направлял в гематит свои мысли, а магический самоцвет помогал ему лучше понять природу этого необычного зверя.

Эйдриан не успел обдумать, как лучше воспользоваться новой возможностью, — тигр прыгнул на него.

Юный рейнджер метнулся вбок и нанес удар плашмя. Меч лишь слегка задел полосатый бок зверя. В ответ тигр отпихнул его задней лапой, когти которой проехались Эйдриану по предплечью.

Он поспешно отступил и быстро осмотрел рану. К счастью, та оказалась неглубокой. Осознав, что такой противник не прощает ни малейшей неточности, Эйдриан настроился на более серьезные и решительные действия.

Тигр развернулся и снова изготовился к прыжку. Рейнджер быстро занял оборонительную позицию, вытащил из мешочка и зажал в кулаке другой самоцвет. Едва он начал входить в магию камня, как тигр с неистовой силой рванулся вперед. Эйдриан нанес колющий удар, однако он не остановил тигра-оборотня. Передняя лапа зверя задела плечо рейнджера, повалив его на землю.

Когти уже почти касались лица Эйдриана, оскаленная пасть тигра, уворачиваясь от меча, тянулась к горлу юноши. Если бы не сотворенная им молния, жизнь рейнджера оборвалась бы через считанные секунды… Вспышка, сопровождаемая громким треском, на мгновение озарила лес. Ее удар поднял тигра в воздух и отшвырнул в сторону.

Эйдриан мгновенно вскочил на ноги и понял: молния не причинила быстрому и сильному зверю почти никакого вреда. Рейнджер выпустил в него вторую молнию, но тигр с невероятной легкостью отскочил в сторону.

Усилием воли юноша заставил себя успокоиться и вновь взялся за гематит, передавая камню души энергию своих мыслей.

Эйдриан ощутил магию, защищавшую тигра-оборотня; она тоже была магией самоцветов, очень похожей на ту, что применял он сам. Рейнджер почувствовал колоссальную силу воли зверя, и его уважение к противнику только возросло. Однако юноша не допускал мыслей о поражении и, ощущая бешеное противодействие тигра, обрушил на него всю силу своей магии, пытаясь прорваться сквозь звериные инстинкты к разуму этого существа.

Их духовное противостояние длилось несколько минут. И хотя оба противника оставались неподвижными, их схватка продолжалась с не меньшим напряжением. С решимостью, рожденной многими годами обучения у эльфов, унаследованной от родителей и вызванной еще чем-то непонятным, но невероятно сильным, Эйдриан обрушил на зверя поток энергии своих мыслей, пытаясь силой своей воли воздействовать на его сознание.

С таким же успехом он мог пытаться загнать дым обратно в очаг. Рейнджеру удалось пробить бреши в стене сопротивления зверя, но они вели в пустоту. За ними ничего не было.

Эйдриан ощутил страх. Это несколько ослабило его сосредоточенность, и тигр вновь обрел возможность двигаться. Первым побуждением юноши было занять оборонительную позицию, но вся его натура противилась пораженческой тактике ведения боя. Вместо этого юноша вновь углубился в гематит и, собрав всю свою силу, ударил тигра сгустком энергии мыслей, вынудив его, как и в первый раз, застыть на месте. Но теперь вместо того, чтобы посылать собственные мысли, он решил воспринять мысли своего противника. Возможно, в них он найдет подсказку для дальнейших действий. И действительно, Эйдриан уловил какую-то уязвимую сторону в этом грозном существе. Сожаление? Раскаяние? Определения этому чувству юный рейнджер не нашел: ему было достаточно того, что оно существует. Изменив тактику, он отправил зверю мысли, полные симпатии и сострадания, раздувая в его сознании искорку человечности, призывая биться против общего дикого и необузданного врага.

Маркало Де'Уннеро так и не понял, что пробудило его человеческую сущность. Он лишь полностью начал осознавать происходившее, хотя по-прежнему находился в облике тигра. Но он чувствовал сознанием чей-то зов, и этот зов нес ему уверенность: если он встанет на сторону неведомого голоса, они вдвоем совладают с тигром. Де'Уннеро понимал, что ведет смертельную схватку, и все же он не мог противиться искушению, исходившему от этого голоса, и позволял ему окутывать и завораживать себя.

Потом он услышал, как хрустнули кости, ощутил боль, сопровождавшую обратное превращение, и инстинкты зверя опять уступили место человеческим чувствам.

У него еще оставались силы, чтобы отпрыгнуть в сторону и держаться подальше от коварного меча своего противника. В моменты обратного превращения Маркало Де'Уннеро был практически беззащитен.

Вскоре Де'Уннеро в своем человеческом облике уже стоял возле дерева, внимательно вглядываясь в показавшееся ему чем-то знакомым лицо стоявшего перед ним юноши. По дерзкой, самоуверенной улыбке противника Де'Уннеро заключил, что неожиданно быстрое возвращение в человеческий облик произошло не без его помощи. Кто он? Явно не абеликанский монах. По возрасту — чересчур молод даже для вступления в орден. Тогда кто и где научил его владеть силой магических самоцветов?

— Кто ты? — спросил снедаемый любопытством Де'Уннеро.

Можно сказать, что Эйдриан заслужил право на эту торжествующую улыбку. Он прекрасно понимал, что тигр превосходил его по силе. Он признавал эту горькую правду, признавал, что хищник был намного массивнее, намного быстрее в своих движениях и лучше вооружен, если сравнивать могучие когтистые лапы тигра с этим убогим мечом. И все же он, Эйдриан, одолел тигра! Он заставил зверя исчезнуть, и теперь перед ним — всего-навсего обнаженный человек, причем намного старше его самого. Судя по всему, силы у его противника на исходе, раз он так тяжело дышит, привалившись к дереву.

— Я рассчитывал принести жителям деревни голову тигра, — холодно объявил вместо ответа Эйдриан. — Но им будет достаточно и твоей головы.

Он взмахнул мечом и двинулся на Де'Уннеро.

— Меня зовут Тай'маквиллок, — продолжал юный рейнджер. — Хорошо запомни это имя на весь остаток своей никчемной жизни, хотя победа над тобой едва ли что-то прибавит к моей известности!

Произнеся эти слова, Эйдриан крадучись стал обходить вокруг дерева, чтобы отрезать своему противнику путь к отступлению.

К его удивлению, тот вышел вперед, где уже ничто не могло его защитить, и остановился, глядя на рейнджера.

— Тай'маквиллок? — повторил Де'Уннеро, удивленный непривычно звучащим, явно эльфийским именем.

Имя Тай'маквиллок живо напомнило ему другое, очень похожее на это. Имя одного из самых грозных его противников.

Юноша приблизился к бывшему монаху вплотную и угрожающе навел на него меч.

— Если ты готов сдаться на милость жителей деревни, я отведу тебя к ним, — заявил он. — Если нет, убью прямо на месте.

— Не думаю, чтобы я нуждался в милости каких-то жалких крестьян, — спокойно отозвался Де'Уннеро. — В равной степени я не горю желанием умирать здесь.

— Другого выбора у тебя нет, — заявил Эйдриан.

— Ну так убей меня, мальчик, — презрительно усмехнувшись, предложил ему Де'Уннеро.

Воспитанник эльфов особо не раздумывал ни над этой усмешкой, ни над возможными причинами странной уверенности в поведении его противника. А ведь все истории, которые ему довелось услышать, даже те, в которых прослеживалась некая связь между тигром-оборотнем и бывшим епископом Де'Уннеро, убийцей его отца, говорили об удивительных боевых способностях этого человека.

Нет, юному рейнджеру было сейчас не до раздумий. Человек или тигр — это существо в любом случае заслужило смерть. Эйдриан резко взмахнул мечом и нанес сильный удар. Точнее сказать, попытался его нанести, ибо мгновенно занесенная нога противника, коснувшись плоскости лезвия, отвела меч в сторону.

Юноша, еле удержав равновесие, успел уклониться от удара ногой в лицо. Де'Уннеро неотвратимо наступал. Руки бывшего монаха мелькали в воздухе, словно две разъяренных змеи, его ноги то и дело оказывались в опасной близости от лица Эйдриана. Он сумел кулаком несколько раз ударить его по правой руке, едва не выбив меч.

Рейнджер попытался нанести боковой удар, однако Де'Уннеро, мгновенно оказавшись вне пределов досягаемости лезвия меча, в прыжке сделал ногами «ножницы». Более слабому противнику такой маневр неминуемо раздробил бы локоть. Но прошедший школу эльфов Эйдриан успел вовремя согнуть правую руку и перекинул меч в левую. Метнувшись навстречу противнику, он нанес удар снизу.

Однако бывший монах предугадал замысел юноши и, совершив кувырок назад, ушел из-под удара. Вновь оказавшись на ногах, Де'Уннеро преградил путь наступавшему противнику. Его руки и ноги стремительно и безошибочно отражали любые попытки рейнджера поразить клинком тело бывшего монаха.

Вдруг Де'Уннеро стремительно исчез из поля зрения. Только инстинкт заставил Эйдриана отскочить в сторону, ибо в следующее мгновение его противник буквально свалился ему на голову. Юноша почувствовал боль в правой ноге, однако сумел устоять, подавшись телом вперед.

Рейнджер не совсем понял, что произошло. Его противник распростерся на земле, подогнув под себя ногу и неуклюже отставив в сторону другую. Эйдриан почувствовал его беспомощность, и это ощущение еще более подкрепилось внезапно раздавшимися звуками музыки, которая звучала все громче и громче, — он воспринял ее как знамение своей скорой победы. Юноша неторопливо развернулся, чтобы нанести смертоносный удар мечом.

Положение Де'Уннеро на первый взгляд действительно могло показаться безнадежным. Но только на первый. Он не зря потратил много лет, обучая свое тело совершать поистине невероятные движения. Еще задолго до того, как в нем поселился тигр-оборотень, бывший монах снискал славу величайшего воина, когда-либо взращенного в стенах Санта-Мир-Абель.

Едва Эйдриан занес меч над распростертым телом противника, как тот, резко поднявшись, нанес рейнджеру сильнейший удар ногой в область сердца.

Юноша кубарем покатился по земле, отчаянно пытаясь за что-нибудь уцепиться и встать в боевую стойку. Но Де'Уннеро был уже рядом и, заломив правую руку рейнджера, без труда завладел его мечом.

Эйдриан со всей силы ударил его в лицо левой рукой. Бывший монах лишь слегка пошатнулся и, улыбнувшись, швырнул меч в кусты. Взревев, рейнджер бросился на Де'Уннеро, веря, что справится с ним и в рукопашной схватке, однако оказался подброшенным в воздух, попавшись на один из любимых приемов своего противника. На этот раз приземление не было столь удачным, тем не менее юноша все же сумел привстать на колено и повернуть голову в сторону бывшего монаха. Последнее, что он видел, перед тем как потерять сознание, была стремительно приближающаяся нога Де'Уннеро…

— Жаль убивать такого хорошенького мальчика, — услышал Де'Уннеро голос Садьи. — Он прекрасно сражался.

— Слишком даже хорошо, — ответил тот, склонившись над телом противника.

Бывший монах тяжело, с хрипом дышал. Все его тело кровоточило от ран и царапин, нанесенных мечом рейнджера.

— Мне уже доводилось видеть такой стиль боя, но ни королевские гвардейцы, ни абеликанские монахи им не владеют.

Взглянув на подругу, Де'Уннеро почувствовал ее любопытство.

— А ты помогала мне во время сражения, — сказал он. — Я догадался: своей музыкой ты специально разожгла в этом мальчишке ложную уверенность в победе.

— Я не собиралась… — начала было Садья, но Де'Уннеро не дал ей договорить.

— Я всегда считал, что смогу легко справиться с любым противником, хоть в человеческом обличье, хоть в тигрином. В особенности — с таким юнцом. Но то, как он вел сражение… мне знаком этот стиль, потому что так сражались Полуночник и Джилсепони…

Де'Уннеро покачал головой и негромко рассмеялся.

— Он сказал, что его зовут Тай'маквиллок. Звучит как эльфийское имя. Я знал только одного человека с похожим именем — Тай'марави, что значит Полуночник. Совпадение?

— Спроси у него, — ответила певица, махнув рукой в сторону Эйдриана.

Услышав стон, Де'Уннеро понял, что его юный противник начинает приходить в себя.

Взяв у Садьи пояс, бывший монах подошел к Эйдриану, приподнял его и крепко привязал к дереву.

— Он меня страшит, — призналась его подруга.

Де'Уннеро было странно слышать подобные слова от женщины, которая столько раз вела опасную игру с тигром.

— Он еще совсем мальчишка, — возразил он.

— Но этот мальчишка остался в живых только потому, что прекрасно владеет магией камней и сумел обуздать тигра, — напомнила ему певица.

— Не совсем так, — быстро поправил ее бывший монах. — Он лишь помог мне сосредоточиться и одержать верх над зверем.

— Во время сражения? — недоверчиво спросила Садья.

— Я знал, что и в своем человеческом облике смогу победить его, — раздраженно ответил бывший монах.

— Но в храбрости ему не откажешь, — сказала певица. — Как ни назови его — мальчишкой или Тай'маквиллоком, — дело не в имени. Он великолепно владеет магией самоцветов и столь же искусно — мечом.

— Так владеть мечом его могли научить только эльфы, — задумчиво произнес Де'Уннеро. — У него такой же стиль сражения, какой был у Элбрайна Виндона. А по силе владения самоцветами он напоминает Джилсепони.

Он тряхнул головой.

— Это никак не может быть простым совпадением!

— Я ничего не знаю об этом, — вздохнула Садья.

Она снова поглядела на пришедшего в себя Эйдриана.

Привязывая юношу к дереву, Де'Уннеро предусмотрительно заломил ему руки за спину.

— Взять хотя бы этот мешочек с самоцветами, — продолжал Де'Уннеро, подбросив его на ладони. — Вне церковных кругов только один человек владел таким, а потом этот мешочек таинственным образом исчез во время грандиозной битвы в Чейзвинд Мэнор.

— Значит, эльфы выкрали самоцветы и затем передали их этому юному воину, — не слишком уверенно предположила его подруга.

Де'Уннеро понял, что, невзирая на все его рассказы, маленькая певица не верила в существование эльфов.

— Может, эльфы послали этого воина отомстить за гибель Полуночника? — спросила она.

Бывший монах неопределенно кивнул. К чему гадать, если сейчас можно получить ответы на все вопросы? Прихватив мешочек, он подошел к дереву.

— Откуда у тебя эти камни? — спросил Де'Уннеро, нагнувшись к Эйдриану.

Юный рейнджер отвел взгляд.

Тогда Де'Уннеро ударил его по лицу.

— Я должен знать, ради чего сохраняю тебе жизнь, — сказал он, грубо повернув лицо юноши так, чтобы смотреть прямо в его голубые глаза, показавшиеся бывшему монаху странно знакомыми.

Эйдриан, как только мог, отводил взгляд прочь.

— У меня нет желания тебя убивать, — сказал Де'Уннеро.

Юноша вдруг повернулся и жестко поглядел на него.

— Ты бы не одолел меня без ее помощи, — процедил он сквозь зубы.

Де'Уннеро рассмеялся неистребимой дерзости побежденного им противника. На самом деле его впечатлили сила и умение юного упрямца. Он понимал, что в начале битвы недооценил все эти качества и едва только стал в них разбираться, как вмешалась Садья со своей музыкой. Впрочем, бывшего монаха не слишком волновало, хвастается этот юнец или говорит правду. Молодой Маркало Де'Уннеро немедленно развязал бы Эйдриана, вручил ему меч и быстро показал бы, чего стоят его хвастливые заявления. Но человек, глядевший сейчас в глаза своему противнику, считал, что молодой Маркало Де'Уннеро наделал слишком много глупостей.

— Откуда у тебя эти камни? — повторил он свой вопрос, поднеся мешочек к лицу Эйдриана.

Ответа и на сей раз не последовало.

— Зачем ты упрямишься? — спросил его Де'Уннеро. — Быть может, юный дуралей, я тебе вовсе не враг. И быть может, тебе совсем незачем умирать.

— А моему отцу нужно было умирать? — резко спросил Эйдриан, сверля Де'Уннеро глазами.

Тот смешался, не зная, что ответить. Может, отец этого мальчишки был одной из жертв тигра-оборотня? Возможно, он сын какого-то охотника из деревни Миклина. Или сын одного из разбойников, вторгшихся туда вместе с Садьей в то злополучное утро.

— Этого я не знаю, — честно ответил бывший монах. — А ты считаешь, он не заслужил смерти?

— Я этого тоже не знаю, поскольку никогда его не видел, — тихо и угрюмо ответил юноша.

Де'Уннеро вновь рассмеялся.

— Меня забавляют твои загадочные слова, — воскликнул он. — Но если ты не перестанешь говорить загадками…

— Полуночник, — прорычал Эйдриан.

Бывший монах оцепенел.

— Моим отцом был Тай'марави, Полуночник. И ты его убил.

Де'Уннеро понадобилось некоторое время, чтобы успокоить дыхание. Он уже догадывался об этом, но признание, услышанное из уст Эйдриана, прозвучало для бывшего монаха как раскаты грома.

— А ты, стало быть, Тай'маквиллок.

— Да, Ночной Ястреб, — подтвердил юный рейнджер.

— Тогда кто твоя мать? — быстро спросил Де'Уннеро, но Эйдриан опять отвел глаза.

Де'Уннеро снова ударил его по лицу и заставил взглянуть на себя.

— Я действительно сражался с твоим отцом, — признался он. — Мы несколько раз сходились с ним в поединке. Причины наших битв достаточно сложны, чтобы рассказать о них в двух словах. Но можешь мне поверить: я не убивал его. В этом повинен другой человек. А теперь скажи мне, кто твоя мать?

— Госпожа Дасслеронд из Кер'алфара, — почти без запинки ответил Эйдриан. — Единственная мать, которую я знал, да и та недостойна, чтобы о ней помнить.

Душевная боль, с какой юный рейнджер произнес эти слова, сразу же отразилась на его лице, что не ускользнуло от внимания Де'Уннеро. Правда, мысли бывшего монаха сейчас были заняты совсем другим… Этому мальчишке не больше шестнадцати. Пятнадцать лет назад Джилсепони была беременна. Маркворт уничтожил ее нерожденное дитя во время битвы на поле близ Палмариса. Во всяком случае, потом все только и говорили, что она потеряла ребенка.

Так не госпожа ли Дасслеронд спасла тогда Джилсепони от отца-настоятеля Маркворта?

Мозг Де'Уннеро лихорадочно работал. Если этот Ночной Ястреб — сын Полуночника, а Де'Уннеро чувствовал, что так оно и есть, тогда его мать — Джилсепони. Мальчишка, похоже, даже не подозревает об этом. И его глаза! Бывший монах прекрасно помнил эти голубые глаза. У Ночного Ястреба были глаза Джилсепони.

Маркало Де'Уннеро чувствовал, что победа, одержанная им сегодня, не шла ни в какое сравнение со всеми его прежними победами.

ГЛАВА 19 ПАМЯТЬ И АМБИЦИИ

Джилсепони стояла на поле с пожухлой бурой травой. Над головой серело небо. Женщина смотрела на такие же серые возвышавшиеся стены. Их камни, потрескавшиеся и выщербленные природной стихией, говорили о многовековой традиции веры, столь же давней и величественной, как и само королевство. Пожалуй, ни один человек в Хонсе-Бире не мог взирать на громаду монастыря Санта-Мир-Абель без глубокого внутреннего трепета. Аббатство стояло на самой вершине утеса, глядя на темные и холодные воды залива Всех Святых. Монастырские стены растянулись на целую милю. Украшенные искусной резьбой, увенчанные статуями святых и всех отцов-настоятелей аббатства, эти массивные стены также служили своеобразными скрижалями абеликанского ордена, символом его непреходящей силы. Кто-то, глядя на них, получал успокоение и уверенность, а кто-то…

В Джилсепони вид этих стен по-прежнему будил гнев и отвращение. В подземных застенках монастыря окончили свои дни ее приемные родители — Грейвис и Петтибва Чиличанки. Здесь же томился Смотритель. Если бы тогда Джилсепони и Элбрайн не спасли кентавра, его ожидала бы та же участь — быть замученным или брошенным умирать от голода. Здесь началось жуткое судилище над правдивым и стойким магистром Джоджонахом, которого затем сожгли у позорного столба на площади близлежащей деревни. За этими стенами долгие годы обитал некогда всемогущий отец-настоятель Маркворт, виновный в том, что она потеряла ребенка.

Как в свое время она мечтала разнести в прах этот монастырь!

Теперь Джилсепони, оставившая прошлое позади, могла подавлять в себе эти чувства. Она научилась видеть дальше своего гнева и горечи личных потерь. В истории Санта-Мир-Абель были не только мрачные и позорные страницы, и Джилсепони знала об этом. Ведь стены монастыря возводили те, кого вдохновляли высокие идеалы, кто верил, что помимо собственной личности и тусклой повседневности существует нечто более величественное. Здесь начинался путь таких воинов за добро и истину, как Эвелин Десбрис и Браумин Херд. Здесь в беспросветной тьме эпохи Маркворта для многих рождалась надежда.

С мыслями об этом королева Джилсепони приблизилась к монастырским воротам, возле которых увидела врытый в землю камень с выбитыми на нем словами:

Епископ Браумин рассказывал ей про эту надпись. Помнится, он многозначительно улыбнулся, добавив, что магистр Фио Бурэй горячо одобрил эти слова.

— Чего только люди не сделают ради собственной выгоды, — прошептала Джилсепони, обращаясь мыслями к неистовому однорукому магистру. Она прекрасно знала: когда Фрэнсис покинул стены Санта-Мир-Абель, чтобы помогать жертвам розовой чумы, Бурэй осудил его. Он не желал даже косвенно помочь обреченным людям, предпочитая отсиживаться в монастыре и оправдывая это традициями ордена. Джилсепони помнила, с каким облегчением и даже радостью встретил магистр Бурэй весть о болезни самого Фрэнсиса. Это оправдывало его собственную трусость, прикрытую велеречивыми рассуждениями об особой миссии абеликанского ордена как хранителя духовных ценностей человечества.

Брат Фрэнсис умер на глазах Джилсепони, умер удовлетворенным и исполненным надежды, что заслужил искупление своих былых грехов.

С грустной улыбкой смотрела она на строчки памятной надписи. Она вспоминала, как сурово ополчился Фио Бурэй на Фрэнсиса, когда тот, бывший ставленник Маркворта, повернул против него… А теперь королева Джилсепони, начальствующая сестра аббатства Сент-Хонс, прибыла сюда, чтобы подать свой голос за избрание магистра Бурэя новым отцом-настоятелем ордена Абеля.

Она сознавала всю горькую иронию момента. В самом начале баффэя — третьего месяца года — Джилсепони одновременно получила известие о кончине отца-настоятеля Агронгерра и приглашение на Коллегию аббатов. Вскоре она выехала из Урсала и в течение всего пути сюда размышляла, не стоит ли ей отдать свой весомый и влиятельный голос за епископа Браумина. Однако Браумин Херд был слишком молод и неопытен для подобного поста и едва ли мог рассчитывать на поддержку магистров Санта-Мир-Абель, да и всех остальных монастырей к востоку от Мазур-Делавала. А если она, проявив упрямство, убедит друзей и союзников Браумина голосовать за него, это не принесет победы епископу, зато лишит Фио Бурэя столь необходимых ему голосов.

И тогда ее благие намерения расчистят путь к желанной цели настоятелю Олину.

Король Дануб просил жену сделать все возможное, чтобы этот человек не был избран на высший в абеликанской церкви пост. Как бы ни относилась Джилсепони к однорукому магистру, она сознавала: избрание главой церкви Абеля аббата Олина, известного своими тесными связями с Бехреном, окажется катастрофой не только для ее мужа, но и для всего Хонсе-Бира.

Итак, Фио Бурэй искренне ратовал за надпись на камне, установленном в память о брате Фрэнсисе Деллакорте. Столь же искренне он убеждал Джилсепони стать епископом Палмариса, а затем и начальствующей сестрой Сент-Хонса. Он стремился не только упрочить позиции церкви в Палмарисе, но и заручиться голосом Джилсепони на Коллегии аббатов. Если отбросить всю дипломатическую казуистику, расчет однорукого магистра был не таким уж и хитрым. Он прекрасно знал, что, будучи королевой Хонсе-Бира, Джилсепони предпочтет любого кандидата, даже самого Бурэя, только не настоятеля Олина из Сент-Бондабриса.

Думая о дипломатических ходах Бурэя, Джилсепони невольно улыбнулась. Конечно, ему далеко, очень далеко до отца-настоятеля Маркворта. В первую очередь Фио Бурэй страстно желал остаться в памяти народа Хонсе-Бира. Какими бы ни были его личные чувства или недостатки, ему приходилось действовать так, чтобы оставить добрую память о себе. Иными словами — действовать в интересах народа. Бурэй видел, какой любовью пользовалось в народе имя Эвелина — да и могло ли быть иначе в те годы, когда только-только было побеждено страшное бедствие, которое принесло с собой нашествие розовой чумы? И теперь он будет стараться быть во главе народной любви к Эвелину. Ему просто придется это сделать.

Джилсепони чувствовала, что может с чистой совестью отдать свой голос за Фио Бурэя. Как говорят, не мил посланник, да послание дорого. А послание отца-настоятеля Бурэя в эти времена явно будет благодатным и даже благотворным.

Глубоко вздохнув, Джилсепони прошла через массивные ворота Санта-Мир-Абель.

— Зверь возвращается, — предупредила Эйдриана Садья, отодвинув занавеску, отделявшую его половину домика от той, где жили она и Де'Уннеро.

Эйдриан удивленно посмотрела на певицу. Он слышал звуки их страстных любовных утех, потом странные звуки лютни, как будто Садья специально расстроила инструмент, чтобы резать слух гнусавыми нотами. Здесь явно не обошлось без магии, — подумал рейнджер. Ряд диссонансных аккордов и появление тигра-оборотня не могли оказаться простым совпадением.

— Если зверь вырвется наружу, мы опять останемся без дома, — произнесла певица.

— Вряд ли эта деревня является нашим домом, — возразил юноша.

— И потому Ночной Ястреб позволит тигру убивать невинных жителей? — лукаво усмехнулась Садья.

Эйдриан пристально посмотрел на маленькую певицу. Ему не было дела до жителей этой деревни. За те недели, что он провел в странствиях вместе с Де'Уннеро и Садьей, его презрение к роду человеческому только возросло. Удивительно: единственными после Бринн Дариель людьми, к которым он испытывал уважение, были вероятный убийца его собственного отца и женщина, которую этот человек взял в любовницы.

— Помешай тигру вырваться наружу, — велела юноше Садья. — Загони его обратно.

Эйдриан взял поданный ею гематит, встал с постели и решительно направился на другую половину.

Болезненное превращение Де'Уннеро уже началось; ноги бывшего монаха успели превратиться в задние лапы тигра.

Юноша легко погрузился в магию гематита, соединив свой дух с той человеческой искоркой, которая еще оставалась сейчас в этом звере. Дух рейнджера пробивался к разумной сущности Маркало Де'Уннеро.

Вскоре трое столь не похожих друг на друга людей сидели возле стола. Молчание их было долгим. Наконец Де'Уннеро кивнул Садье. Певица достала мешочек Эйдриана и пододвинула к нему.

— Ты их заслужил, — произнесла она.

Бывший монах хлопнул юношу по плечу, встал и пошел к постели. Улыбнувшись рейнджеру, Садья тоже поднялась из-за стола.

— Я не желаю всю жизнь скитаться по глухим деревням, — крикнул им в спину Эйдриан.

Де'Уннеро остановился, медленно повернулся к юному рейнджеру и окинул его внимательным взглядом.

— Мы отправимся в Палмарис, — сказал он. — Уверен, в этом городе тебе понравится.

Эйдриан широко улыбнулся и сжал в руке мешочек с самоцветами — доказательство завоеванного им доверия. Он нашел спутников… возможно, даже друзей. Во всяком случае, этих людей он мог уважать. Он столько успел узнать от них за эти недели! Старинные песни, которые пела Садья, рассказывали ему о прошлом. А бесподобное воинское искусство Маркало! Оказалось, не только эльфы, но и абеликанские монахи веками оттачивали боевое мастерство. И мудрость, лежащую в его основе.

В далекой глуши, в неприметной, совершенно заурядной деревушке, только что произошло величайшее событие — соединение церкви и государства. По своей силе и значимости оно было сродни назначению королевы Хонсе-Бира начальствующей сестрой Сент-Хонса. Здешнее соединение власти духовной и светской обещало неузнаваемо и бесповоротно изменить мир.

А в это время за сотни миль от неприметной деревушки королева Джилсепони наблюдала избрание Фио Бурэя отцом-настоятелем абеликанского ордена.

«Было ли это благом?» — не переставала спрашивать себя Джилсепони. И в который раз отвечала: «Фио Бурэй — меньшее из двух зол». Эта мысль заставила ее бросить взгляд в ту часть громадного зала, где, склонив голову и выпятив свой горб, сидел аббат Олин. Его редкие седые волосы, окружавшие лысую макушку, торчали в разные стороны. Едва Фио Бурэй начал произносить слова священной клятвы, старик прикрыл трясущейся рукой глаза.

У Олина были длинные морщинистые руки. За много десятков лет, проведенных под палящим южным солнцем, его кожа приобрела пергаментный оттенок. Но от этого человека не исходило ощущение слабости, и на самом деле он был не так уж стар. Он был способен на страстную, зажигательную речь, какую и произнес перед голосованием.

Джилсепони видела, как сникли под его железным взглядом несколько бывших союзников, переметнувшихся на сторону Бурэя. Большинство магистров и настоятелей, присутствующих в зале, повторяли сейчас общую молитву, что следовало бы сделать и королеве. Но она не молилась. Настоятель Олин тоже не желал молиться о даровании здоровья и мудрости отцу-настоятелю Фио Бурэю. Он молча сидел, глядя на одержавшего над ним верх соперника, и голова его непроизвольно подергивалась. Сжав свои худощавые руки в кулаки, аббат Олин водил костяшками пальцев по ладоням.

Джилсепони не сомневалась: окажись сейчас в руках Олина арбалет, Фио Бурэй был бы убит наповал.

— Церковь ждут беды, — сказала Джилсепони епископу Браумину, когда церемония завершилась и друзья нашли укромный уголок, чтобы поговорить без помех.

— Они и не прекращались, — отозвался Браумин. Голос его звучал несколько легкомысленно. Он хотел уже было засмеяться, но увидев, что королеве совсем не до смеха, посерьезнел.

— Ты имеешь в виду аббата Олина? — спросил епископ Палмариса.

— Олин не согласен с избранием Бурэя, — сказала Джилсепони.

— У него нет иного выбора, — напомнил ей Браумин. — Решение Коллегии аббатов не оспаривают.

Формально епископ был прав, однако логика его слов не уменьшила тревожного внутреннего чувства, оставшегося у нее после наблюдения за Олином.

— Быть беде, — повторила королева.

Епископ Браумин шумно вздохнул.

— Ты права, — примирительно сказал он. — Такова природа человека и в еще большей степени — природа нашей церкви с ее вечным соперничеством из-за власти.

— Фио Бурэй сказал бы, что ему странно слышать подобные слова из уст епископа, — заметила Джилсепони. — Особенно из уст человека, еще достаточно молодого, но достигшего таких высот власти. Ведь ты являешься третьим по могуществу лицом в церкви после Бурэя и Олина.

Браумин Херд немного подумал над ее словами, после чего усмехнулся.

— Внешне, наверное, так оно и есть, — согласился он, — но я не стремлюсь к власти ради собственной корысти.

Мне этого не надо. Я несу ответственность за то, чтобы у людей была более достойная жизнь, и только.

Браумин поглядел королеве в глаза и снова усмехнулся.

— А разве твое назначение связано с чем-то другим?

Постепенно суровое выражение на лице Джилсепони смягчилось. Наконец она улыбнулась. Она давно знала цену епископу Браумину Херду — человеку, рука об руку боровшемуся вместе с ней и Элбрайном и не раз рисковавшему своей жизнью. Произнося сейчас эти слова, он ничуть не кривил душой. И Браумин был прав: Джилсепони могла бы сказать то же самое о власти, которой теперь располагала.

— Быть может, прежде, чем настоятелю Олину удастся напроказничать, Бог заберет его в более высокие сферы, — подмигнув, весело произнес Браумин. — Хотя, боюсь, без сплетен и интриг в нашем ордене станет куда скучнее.

Джилсепони не удержалась от смеха.

Но тревожное чувство все равно не покидало королеву. Внешнее спокойствие казалось ей обманчивым. Как в церкви, так и в государстве.