Восхождение самозваного принца

ГЛАВА 20 ТЕМНЫЕ ЗАМЫСЛЫ КОНСТАНЦИИ

Зима была долгой и суровой. Восемьсот сорок второй год вступил в Урсал под сердитое завывание вьюги. Урсальский замок и аббатство Сент-Хонс оказались в плену высоченных сугробов. Джилсепони была одной из немногих, кто отваживался покидать в эти дни замок. Она помогала бедным и с помощью камня души исцеляла больных. Но яростные метели последних дней заставили и ее считаться с силой природной стихии.

В тот день Джилсепони была вынуждена остаться в замке. Король, ее супруг, принимал бехренского посла Давина Кусаада. Едва взглянув на этого человека, королева почувствовала к нему неприязнь. Вместо того чтобы сидеть рядом с Данубом и учтиво улыбаться, пытаясь скрыть свое отвращение к бехренцу, она отправилась бродить по громадному замку. Королеве нравилось разглядывать затейливые узоры на шпалерах, останавливаться возле украшенных искусной резьбой дверей и стен, а то и просто стоять возле высоких окон и любоваться на великолепный снежный наряд города.

Незаметно для себя Джилсепони забрела в восточную башню замка. Еще издали она услышала характерный звук сталкивающихся деревянных мечей. В одном из залов шел тренировочный поединок. Королеву удивило, что кто-то решился устроить его здесь, когда в замке имелось особое помещение для подобных занятий. Однако когда, подойдя ближе, она услышала голоса сражающихся, ей все стало ясно.

Одним из доблестных рыцарей был четырнадцатилетний Мервик Пемблбери, вторым — его брат Торренс, годом младше. Он был ниже ростом и отличался более коренастым телосложением, чем напоминал отца.

Джилсепони с удовольствием следила за поединком. Мальчики не замечали ее присутствия. Королеве сразу же бросились в глаза ошибки Мервика. Он вел бой заносчиво, словно завзятый дуэлянт, хотя с его длинными руками и быстротой движений он мог бы куда успешнее сдерживать натиск упрямого, лезущего напролом Торренса.

Боевой стиль младшего сына Дануба был весьма традиционным. Джилсепони достаточно насмотрелась на сражавшихся так воинов: сильные рубящие удары тяжелым мечом, чередуемые с ударами столь же тяжелой дубинки. Оружейное искусство переживало ныне упадок, и стиль боя поневоле приспосабливался к грубым поделкам оружейников. Они предпочитали изготавливать мечи из простых сплавов, полагая, что чем клинок тяжелее, тем лучше выдержит сильный удар противника.

Би'нелле дасада легко и успешно противостоял такому стилю ведения боя.

Королеву по-настоящему заинтересовал поединок братьев. Они продолжали сражаться все с тем же упорством, не выказывая признаков усталости, что говорило не только об их неплохой выучке, но также, что было важнее, о характере.

Джилсепони нравились эти мальчики, хотя ей нечасто доводилось их видеть. Констанция делала все, чтобы держать сыновей подальше от королевы, и Джилсепони могла ее понять. Однако бывшая любовница ее мужа все же была незаурядной женщиной. Неписаные законы королевского двора предписывали дамам служить лишь живыми украшениями. Им дозволялось мило щебетать о пустяках, высказывать же серьезные мысли, тем более публично, отнюдь не поощрялось. А Констанция всегда находилась в числе ближайших советников короля Дануба; сильная, волевая женщина, она знала цену своим словам. И, несмотря на возраст, придворная дама продолжала оставаться привлекательной женщиной. Джилсепони, однако, заставляла себя мириться с ее присутствием при дворе; королева верила в любовь Дануба, понимая, что прошлая жизнь каждого из них не может служить предметом взаимных обид.

Однако ее отношения с Констанцией продолжали оставаться крайне напряженными. Придворная дама при виде королевы теперь уже почти не пыталась скрыть своего раздражения — красноречивое свидетельство того, что она по-прежнему любила Дануба и стремилась защитить права сыновей на престол.

Но и в этом Джилсепони едва ли могла упрекнуть Констанцию.

Их отношения не могли стать дружественными; в основном — в силу обстоятельств, а не из-за личной неприязни. Одно королева знала наверняка: какие бы мысли ни роились в голове Констанции, она, Джилсепони, не являлась угрозой прав на престолонаследие Мервика и Торренса. Они были законными наследниками Дануба, следовавшими непосредственно за принцем Мидалисом Вангардским. Наблюдая, как мальчики взрослеют, Джилсепони верила, что они сумеют хорошо подготовиться к уготованной им судьбе.

Может, именно эти мысли заставили королеву войти в зал, а может, ею двигало желание попытаться хотя бы отчасти залечить душевные раны Констанции.

— Приветствую вас, — улыбнувшись, произнесла она.

Братья немедленно прекратили сражение и повернулись к ней. Их лица выражали удивление и даже испуг. Торренс попятился назад, однако Мервика страх брата явно сделал смелее. Он приблизился к Джилсепони и своим деревянным мечом, как подобало настоящему гвардейцу, отдал ей воинское приветствие.

Первым побуждением королевы было улыбнуться и сказать мальчику, что эти формальности излишни. Но она подавила этот порыв и, как требовал придворный этикет, приняла величественную позу и слегка кивнула.

— Ты хорошо сражался, — сказала Джилсепони Мервику и прибавила, взглянув на его брата: — Вы оба сражались неплохо.

— Мы часто упражняемся, — сообщил ей Мервик.

— Постоянно, — осмелился наконец раскрыть рот Торренс.

— Так и должно быть, — заметила королева.

Она протянула руку, и старший из братьев подал ей свой меч.

— Вам нужно усердно упражняться не только потому, что в дальнейшем вам, быть может, придется защищать себя или королевство, но и еще по одной причине… — Джилсепони умолкла, подбирая такие слова, чтобы до мальчишек непременно дошел смысл сказанного. — Когда человек искусно владеет мечом и уверен в своих способностях, у него возникает меньше желания пустить оружие в ход. А когда вы по-настоящему убедитесь, что можете сражаться легко и без напряжения, то сумеете сделать более разумный выбор. Тогда вы начнете видеть в других людях не только возможных противников.

Женщина заметила, что братья жадно ловят каждое ее слово. Несомненно, Констанция изрядно потрудилась, стараясь очернить ее в глазах сыновей. Но, по-видимому, уважение к Джилсепони все же оказалось сильнее, чем клевета их матери на королеву.

— Можно мне дать вам совет? — спросила она.

— Я решил, что вы уже его дали, ваше величество, — ответил Мервик, сопроводив свои слова очаровательной улыбкой.

— Я хочу вам кое-что рассказать об оружии, — рассмеявшись, уточнила женщина. — Мне известно, что у вас замечательные наставники…

— Капитан Антид, а иногда с нами занимается и сам герцог Калас, — перебил ее Торренс, но под взглядом королевы тут же опустил глаза.

— Разумеется, — сказала она. — Однако и я обладаю навыками владения мечом.

Снисходительный смешок Мервика подсказал Джилсепони, что он считает подобное заявление пустой дамской болтовней.

— Наблюдая за вашим поединком, я заметила кое-какие ваши упущения, — продолжала она. — Попробуй напасть на меня так же, как ты атаковал брата, — предложила она Торренсу, отойдя от мальчика и подняв деревянный меч.

В сознании Джилсепони сразу же зазвенел предупреждающий колокольчик; она вспомнила жесткое предостережение госпожи Дасслеронд, потребовавшей от нее никогда и никому не раскрывать секрета би'нелле дасада. Королева и не собиралась показывать братьям сам танец меча с его отточенными изящными движениями. Ей хотелось немного рассказать им о том, что лежит в основе этого боевого искусства. Джилсепони избрала позицию, внешне похожую на оборонительную, но позволявшую ей быстро перейти в наступление, едва только Торренс приготовится нанести удар.

Поединок не представлял для Джилсепони какой-либо сложности; она намеревалась застигнуть мальчика врасплох, отрезать ему возможность к отступлению, а затем устремиться вперед и нанести внезапный удар. Однако едва Торренс двинулся в атаку, как позади них послышался звон разбитого стекла и чей-то сдавленный стон.

Пол вокруг ног Констанции Пемблбери был усеян осколками разбитой посуды — она уронила поднос, на котором несла сыновьям какое-то лакомство.

— Мама! — хором воскликнули Мервик и Торренс.

— Я только хотела… — начала объяснять Джилсепони, но Констанция явно не слушала ни ее, ни сыновей.

— Что вы здесь делаете? — прошипела она. — Как вы осмелились? — продолжала придворная дама, не давая королеве возможности ответить. — А вы оба — немедленно вон отсюда! — прикрикнула она на сыновей.

Мальчики беспрекословно подчинились. Мервик замешкался ровно настолько, чтобы забрать из рук Джилсепони свой деревянный меч. Он посмотрел на королеву, словно хотел извиниться за слова матери, но потом бросился вслед за братом, не осмеливаясь перечить ей.

— Вам здесь нечего делать, вы не имеете права вторгаться сюда, — с нескрываемой злостью и раздражением заявила Констанция.

— Я только хотела… — вновь попыталась объяснить королева.

— Они — наследники престола, — взвизгнула Констанция. — Они, а не вы! Ваша дерзость переходит всякие границы! Мой сын мог быть серьезно покалечен. Понятно ли вам, что это могло бы стать причиной войны? Вам нужны обвинения в заговоре против престола?

— Но почему?.. — спросила Джилсепони, едва верившая своим ушам.

Только сейчас женщина осознала, как глубока ненависть к ней Констанции. Джилсепони еще могла понять, что ей неприятно видеть своих сыновей рядом с женщиной, занявшей ее место в сердце короля Дануба, однако эта ярость, этот дикий блеск в глазах придворной дамы уже переходили пределы разумного.

— Вам известно, что я делила с ним ложе, и живые подтверждения нашей любви только что находились здесь, — дерзко и высокомерно заявила Констанция. — О, вы даже представить не можете, насколько Дануб был очарован мною, — бесцеремонно продолжала она.

И придворная дама вдруг принялась описывать сцены их интимной близости. Ошеломление Джилсепони сменилось брезгливой жалостью к Констанции. Королева, знавшая настоящую любовь, не понимала столь бесстыдного смакования интимных подробностей. Она собиралась объяснить придворной даме, что не представляет для нее угрозы, не собирается рожать Данубу наследников и отбирать права на престол у Мервика и Торренса. Собиралась, однако промолчала. Констанция сейчас слушала только себя, и слова Джилсепони ни в коей мере не смогли бы ее успокоить. Причиной гневных выпадов придворной дамы был не только страх за детей. Она продолжала любить Дануба, и это было ясно написано на ее лице.

Откровения Констанции вызывали у Джилсепони только отвращение. Однако она была не в состоянии приказать ей перестать любить Дануба, равно как не могла приказать мужу выбросить из сердца свою прежнюю возлюбленную. И королева покинула зал, оставив Констанцию наедине с ее негодованием.

После этого случая она много месяцев не видела ни госпожу Пемблбери, ни Мервика с Торренсом.

— Почему ты не отправился с герцогом Каласом на охоту? — спросила Джилсепони, когда король Дануб отклонил недавнее приглашение своего друга.

Вокруг Урсальского замка торжествовала долгожданная весна. Яркое солнце и теплый воздух помогали забыть тяжелую зиму.

— Ты напрасно отдаляешься от Каласа; как-никак — он твой самый близкий друг.

Король Дануб с нежностью посмотрел на жену.

— Любовь моя, а ты знаешь, как он относится к тебе? — спросил он.

— Как и подобает учтивому вельможе, — с улыбкой ответила Джилсепони.

Однако за ее улыбкой скрывалась ложь.

Дануб промолчал, недоверчиво глядя на нее.

Джилсепони улыбнулась еще шире и убедительнее, и ей все-таки удалось вызвать на лице мужа ответную улыбку. Она не хотела лишний раз огорчать Дануба, хотя, по правде говоря, отношение придворных к ней, включая и герцога Каласа, становилось все хуже. Вся эта утонченная и напыщенная знать и никогда не питала особо теплых чувств к королеве-простолюдинке, вторгшейся в их замкнутый и обособленный мирок, но после памятного случая с Мервиком и Торренсом неприязнь вельмож к Джилсепони заметно увеличилась. Прилюдно герцог Калас был неизменно учтив с королевой, да и в тех редких случаях, когда они оказывались наедине, из кожи вон лез, одаривая ее изысканными комплиментами. Однако Джилсепони неоднократно довелось слышать, как герцог, будучи уверенным, что ее поблизости нет, высмеивал ее в кругу придворной знати. Это не слишком задевало королеву. Джилсепони успела разобраться в особенностях придворной жизни и смирилась с ними. Высокородные обитатели замка, мнившие, что обладают голубой кровью, не стоили ее душевных терзаний.

— Ты непременно должен принять его приглашение, — продолжала Джилсепони. — Калас собирается в западные края вместе с герцогом Тетрафелем. Тот будет вне себя от радости, если ты к ним присоединишься.

Король Дануб, откинувшись на спинку стула, обдумывал слова жены. Герцог Тетрафель был хилым, изнеженным человеком. Более десяти лет назад Дануб уже посылал его в западные края на поиски прямого пути, ведущего через горную цепь Пояс-и-Пряжка в Тогай. Согласно словам Тетрафеля, он был уже близок к успешному завершению своей миссии, когда его отряд неожиданно столкнулся со странным низкорослым народом, сначала утопившим почти всех его слуг и солдат в болотной трясине, а затем оживившим их трупы, чтобы сделать своими послушными орудиями.

Тогда Тетрафель, герцог Вайлдерлендса, спасся только чудом. Хотя прошло уже много лет, он так до конца и не оправился от пережитого.

— Я бы предпочел остаться с тобой, — произнес король, наклоняясь к Джилсепони и кладя руку на ее колени.

Она накрыла его ладонь своей, добавив к улыбке оттенок сожаления.

— Тебе нездоровится? — спросил проницательный Дануб.

Женщина посмотрела ему в глаза и вздохнула. С недавних пор она начала ощущать боль где-то внизу живота, иногда перераставшую в сильные спазмы. Джилсепони связывала их с ранениями, полученными во время первой битвы с Марквортом в поле близ Палмариса, когда одержимый демоном отец-настоятель погубил ребенка в ее чреве. Осмотрев себя с помощью камня души, она увидела зарубцевавшиеся раны. Однако странно, почему через столько лет эти раны вдруг начали напоминать о себе?

Королеве было тягостно отказывать любовным желаниям мужа, но она чувствовала, что мгновения их близости вызывали в ней какое-то странное смятение. Женская природа Джилсепони по-прежнему не могла откликаться на страсть Дануба так, как некогда она отвечала Элбрайну. Ее отношения с Полуночником были полны любви и страстных желаний, порывов молодости; они несли отпечаток тревожного и опасного времени. С Данубом все происходило куда мягче и спокойнее, но ведь король не был в этом виноват, и Джилсепони не хотелось причинять ему душевные страдания.

— Пожалуй, я действительно отправлюсь вместе с Каласом, — сказал наконец король.

Выражение его лица говорило о доверии к жене. Он чувствовал: ее доводы в пользу его отъезда не являлись простой уловкой, предлогом, чтобы не делить с ним ложе.

Джилсепони была признательна Данубу за такое понимание. Она действительно надеялась, что ее недомогания, чем бы они ни были вызваны, вскоре пройдут и мгновения интимной близости с мужем возобновятся. Однако она боялась, что причина может оказаться глубже и внутреннее смятение так и не исчезнет. Больше всего женщину страшило, что со временем эта сторона ее отношений с Данубом может стать еще напряженнее и болезненнее.

— Я непременно вернусь к годовщине нашей свадьбы, — пообещал король.

Наклонившись, он нежно поцеловал ее в щеку.

— А я буду с нетерпением ждать тебя, любовь моя, — ответила Джилсепони.

Дануб встал и направился к выходу. Он не видел, как очередной спазм заставил королеву закусить губу от боли.

— Это чудовищные порции! — взвился аббат Огвэн. — Вы добавляете в пищу королевы совершенно немыслимое количество трав.

— Вполне мыслимое! — столь же сердито ответила ему Констанция Пемблбери. — Она ни в коем случае не должна родить ему ребенка! Неужели это так сложно понять?

— Вы ведь прекрасно разбираетесь в этих травах, — упрекнул ее настоятель Сент-Хонса.

И это было правдой, ибо большую часть своей жизни Констанция провела при дворе, а все придворные дамы искусно умели применять особые отвары трав, предохранявшие их от нежелательной беременности.

— И вы не менее прекрасно знаете, что порции трав, которые вы ей даете, способны причинить немалый вред и даже привести к смерти. Вы это знаете, госпожа Пемблбери. Вы видите, королеву постоянно мучают спазмы. Ей тяжело ходить. Даже просто сесть — и то причиняет ей боль!

Придворная дама поджала губы и отвернулась, что-то недовольно бормоча себе под нос.

— Я отказываюсь быть вашим пособником! — закричал аббат Огвэн.

— Однако вы им уже являетесь! — дерзко парировала Констанция.

Решимость Огвэна была вызвана в основном тем, что он боялся королеву Джилсепони — начальствующую сестру в его монастыре и человека, имеющего большой вес в церкви и государстве, — куда сильнее, чем Констанцию Пемблбери. И не важно, станет она когда-нибудь королевой-матерью или нет.

— С меня хватит, — тихо и твердо сказал он.

Решимость настоятеля еще более разозлила Констанцию.

— Нет, не хватит! — буквально закричала она, находясь на грани истерического припадка. — Вы и впредь будете снабжать меня необходимыми травами! Она не должна забеременеть! Не должна! Не должна!

Выкрикивая эти слова, Констанция вскочила со стула и приблизилась к настоятелю Сент-Хонса, словно собираясь вцепиться в воротник его сутаны.

Огвэн успел перехватить ее запястья. Их противостояние длилось несколько секунд, после чего придворная дама разрыдалась и обмякла в его руках. Но едва аббат разжал их, как Констанция размахнулась и влепила ему увесистую пощечину.

— Вы будете мне помогать! — зловещим шепотом произнесла она.

Аббат Огвэн не растерялся. Он крепко обхватил придворную даму за плечи и несколько раз произнес ее имя, пытаясь привести в себя. Наконец женщина затихла, и Огвэн осторожно отпустил ее.

— Вы будете мне помогать, — уже вполне овладев собой, спокойным голосом сказала Констанция. — В случае отказа я во всеуслышание объявлю о вашей причастности. Я расскажу не только о том, как вы подбивали меня давать эти травы королеве, что само по себе является заговором против королевской власти. Я пойду дальше и расскажу о той роли, которую вы и ваша святая обитель Сент-Хонс всегда играли, делая придворных дам бесплодными. Как воспримут жители Урсала эти ошеломляющие откровения, связанные с их любимой церковью?

— Вы говорите чудовищные глупости, — с упреком произнес аббат.

Казалось, силы вновь покинули Констанцию, и она сникла.

— Мне нечего терять, аббат Огвэн, — добавила она. — Я буду делать все, что поможет защитить законные права моих сыновей на престол.

Судя по ироничной гримасе на лице Огвэна, он имел определенные сомнения насчет этих «законных прав».

— Вы причиняете ей большой вред, — собравшись с мыслями, предостерег Констанцию настоятель Сент-Хонса.

Теперь она смотрела на Огвэна умоляющими глазами.

— Неужели вы хотите, чтобы в королевской родословной появились отпрыски этой женщины?

Придворная дама верно нащупала слабое место во взглядах Огвэна. Тот не являлся горячим сторонником Джилсепони, хотя королева, как и он сам, поддержала на Коллегии аббатов кандидатуру Фио Бурэя. Огвэн был сторонником прежней церкви, церкви времен аббата Маркворта, пока тем не овладел дух демона и пока собственная жизнь Огвэна и жизнь многих других высокопоставленных церковников не перевернулась вверх тормашками. Все эти молодые реформаторы ордена Абеля — такие как Браумин Херд, настоятель Хейни из Сент-Бельфура и, конечно же, сама королева Джилсепони — совершенно не отвечали его представлениям о том, кто должен управлять церковью. Эти люди вызывали у него тягостные чувства. Так бывает всегда, когда рушатся вековые традиции и твердая почва под ногами сменяется зыбучими песками.

— Я согласен давать вам такие порции трав, чтобы она не могла забеременеть, — произнес наконец Огвэн, и лицо придворной дамы сразу просияло. — Но не более того! — тут же добавил он, заметив ее торжествующую улыбку. — Я согласен, что во имя всеобщего блага королеве Джилсепони лучше не иметь детей. Однако я не собираюсь становиться соучастником ее убийства. Запомните это, Констанция Пемблбери! Король собирается на пару недель покинуть Урсал вместе с вашим другом Каласом. За все это время к пище Джилсепони не должно добавляться ни щепотки этих трав. Вы меня слышите?

Придворная дама одарила его ненавидящим взглядом, однако неохотно кивнула.

— Ни единой щепотки, — тоном, не терпящим возражений, повторил аббат Огвэн. — А когда король вернется, порции трав должны оставаться безопасными. Вы хорошо меня поняли?

Констанция вновь плотно сжала губы, но все же еще раз кивнула в знак согласия.

Когда придворная дама вышла за ворота Сент-Хонса, в ее мозгу роились злобные мысли, которые она выстраивала в замысловатые цепочки интриг. Пусть настоятель Огвэн считает, что ей важнее всего не допустить беременности Джилсепони. Нет, этого Констанции было бы мало! Ей доставляло наслаждение видеть, как новоявленная королева корчится от терзающей ее боли. Придворная дама несказанно обрадовалась, когда узнала, что Дануб уже давно не делит с Джилсепони ложе. Фантазии увлекали Констанцию еще дальше. В мыслях она уже видела, как ее ухищрения заставят короля полностью охладеть к Джилсепони. И тогда страстный Дануб, изголодавшийся по женским ласкам, непременно вернется к ней.

А если ее ухищрения окончатся смертью королевы… что ж, тем лучше!

— Нет, — прошептала она, проходя по внутреннему двору, ведущему в замок. — Я не должна проявлять нетерпение. Так что пока лучше подчиниться требованиям Огвэна. Да, именно так я и сделаю.

Кивая собственным мыслям и усмехаясь, Констанция прошла между двумя стоявшими на карауле гвардейцами. Лица караульных казались совершенно бесстрастными.

Но едва придворная дама скрылась в воротах замка, гвардейцы переглянулись и понимающе ухмыльнулись. Поведение Констанции Пемблбери в последнее время вызывало немало язвительных усмешек. Караульные покачали головами, после чего на их лица вернулось подобающее выражение.

ГЛАВА 21 БИТВА ЗА НАСЛЕДИЕ

— Ты в этом уверена? — спросил Маркало Де'Уннеро, безуспешно пытаясь скрыть волнение, появившееся на его обветренном лице.

Садья озорно ему подмигнула.

— Но где подтверждения… — начал бывший монах и тут же умолк, махнув рукой.

Он привык не сомневаться в словах своей на редкость смышленой подруги. Если Садья говорит, что славный «Ураган» — меч Полуночника — и его знаменитый лук «Крыло Сокола» лежат рядом друг с другом в гробницах неподалеку от Дундалиса, значит Де'Уннеро не следует сомневаться в достоверности этого утверждения.

— Гробницы, должно быть, охраняются, — предположил он.

— Пойми, роща, где они находятся, расположена даже не на окраине Дундалиса, а на некотором расстоянии от этого городишки. Уверяю тебя, туда редко кто наведывается, особенно с тех пор, как Джилсепони уселась на трон, а ее дружок Роджер He-Запрешь взлетел в бароны Палмариса, — ответила певица. — Остальные уже явно позабыли про все это. Времена героического прошлого остались далеко позади.

Де'Уннеро невесело улыбнулся. С того времени прошло чуть больше десяти лет. С какой легкостью и даже готовностью люди забывают великие подвиги! Элбрайн-Полуночник, увы, разделил участь многих забытых героев. Однако Садья была права. Смутные времена, предшествовавшие нашествию чумы, почти изгладились из людской памяти. Де'Уннеро слышал о предстоящей канонизации Эвелина Десбриса. Что ж, победители не остались в накладе, если судить по епископской мантии на плечах Браумина Херда и королевской короны на голове Джилсепони.

Сколько, оказывается, событий произошло за годы его скитания по задворкам Вестер-Хонса! Де'Уннеро не особо интересовало возвышение Джилсепони; разве что в качестве возможных последствий для его юного спутника. В равной степени он достаточно равнодушно отнесся к новому назначению Браумина Херда — неплохого, по его мнению, однако сбившегося с истинного пути человека. Хотя Браумин, как считал Де'Уннеро, в достаточной мере обладал чертами характера, необходимыми для истинного церковного пастыря, манера его поведения больше годилась для заурядного священника, проводящего службы в провинциальном городишке. Впрочем, пусть себе владычествует в Палмарисе, раз уж ему посчастливилось взлететь так высоко.

Больше всего бывшего монаха тревожило общее направление абеликанской церкви. Де'Уннеро неприятно поразило, когда он узнал, что королеву Джилсепони сделали еще и начальствующей сестрой аббатства Сент-Хонс, а глубоко ненавистного ему Фио Бурэя — отцом-настоятелем ордена Абеля. Эти новости, словно черви, точили душу Де'Уннеро. Но даже такая удручающая реальность служила глотком свежего воздуха для человека, смертельно уставшего от жизни в глуши. Сколько лет все его мысли были направлены на выживание, на то, что ему придется есть и где он будет спать. Но теперь рядом с ним находились его ненаглядная Садья и Эйдриан. Этот мальчишка не только мог выманить тигра, что умела делать и маленькая певица; он ухитрялся пробиться к человеческой искорке, теплящейся внутри полосатого чудовища. Эйдриан обращался к Де'Уннеро-человеку, находил его и помогал совладать со зверем. Благодаря Эйдриану бывший монах смог забыть о выживании и начать жить.

Раздумывая о переменах, успевших произойти в мире, и о своем новом месте в нем, Де'Уннеро замыслил совершить с двумя своими друзьями неслыханное путешествие. Первая его часть должна была привести их к южным окраинам королевства, в далекий Энтел. А оттуда, если все пойдет так, как он рассчитывал, они отправятся дальше. Далеко, очень далеко.

И вдруг теперь — сведения о том, где находятся меч и лук Полуночника…

— До Кертинеллы две недели пути и еще столько же — до Дундалиса, — произнес бывший монах, обращаясь к подруге и одновременно размышляя вслух. — Если мы решимся отправиться на север, нам, скорее всего, придется застрять там на всю зиму. Это значит, о нашем путешествии в теплые края нечего будет и мечтать вплоть до конца следующей весны. Так или иначе, мы потеряем целый год.

— А разве потерянное время потом не окупится сторицей? — спросила Садья.

По ее тону чувствовалось, что маленькая певица совсем не считает их странствие в Дундалис напрасным. Де'Уннеро улыбнулся.

— Ладно, пусть мальчик поищет отцовские игрушки.

Возможно, мы сможем найти им достойное применение.

Оставалось лишь надеяться, что могильные воры ничего не знают об оружии Полуночника. Провести целый месяц в пути, забраться в северную глушь и обнаружить в могилах только истлевшие кости… Бывший монах даже плечами передернул, представив ярость, которую он при этом мог бы испытать.

Де'Уннеро, Садья и Эйдриан поднялись на вершину холма, откуда была видна вся Кертинелла. Был холодный и ветреный осенний день, похожий на тот, в который происходило освящение часовни Эвелина. Эта часовня занимала сейчас все мысли бывшего монаха.

Ее белые стены еще не успели потускнеть. Конечно, по сравнению с громадами старых абеликанских монастырей часовня Эвелина была неприметным сооружением. Но в маленьком городишке она выглядела внушительным зданием, разительно отличавшимся от всех прочих. То, что она стояла на холме, делало часовню еще выше. Крыша небольшой колокольни была увенчана символической скульптурой — устремленной вверх каменной рукой со сжатыми в кулак пальцами. Де'Уннеро хорошо помнил другую руку — настоящую окаменевшую руку Эвелина в далеком северном Барбакане, находящемся за сотни миль отсюда. Он хорошо помнил и самого Эвелина; редко, кто так врезался ему в память. Монах-бунтарь, убийца магистра Сигертона — своего собрата по ордену. По сути, Эвелин стал первопричиной всех дальнейших бед и потрясений, приведших абеликанскую церковь к ее нынешнему жалкому состоянию. Люди чаще всего говорили о Маркало Де'Уннеро так, будто он являлся соперником Полуночника и Джилсепони, хотя на самом деле бывший монах с должным уважением относился к ним обоим. Они были достойными людьми, не то что Эвелин, заслуживший прозвище безумный монах! Его Де'Уннеро ненавидел всем своим сердцем. Этот жалкий хвастун и выпивоха вовсе не заслуживал легенд, созданных вокруг его нечестивой жизни. И теперь… смотреть на часовню, построенную в честь убийцы и вора, часовню, которая горделиво высилась над разраставшейся Кертинеллой… Де'Уннеро не мог этого вынести.

— Ты же знал, что его провозгласят героем, — сказала Садья, заметив, как презрение и отчаяние исказили лицо бывшего монаха. — Кровь его завета спасла мир от розовой чумы, не говоря уже о том, что он уничтожил телесное воплощение Бестесбулзибара. Сам знаешь, его собираются канонизировать, это произойдет, наверное, уже к концу года. Почему же тебя так удивляет эта часовня?

— Удивляет или нет — я все равно ненавижу это место, — прорычал Де'Уннеро.

— С какой стати тебе его ненавидеть? — вмешался Эйдриан. — Ты же сам говорил, что порвал с церковью. Вот тебе лишнее подтверждение правильности твоего решения. Ты постоянно твердишь об ошибках, которые они совершают. Сейчас одну из них ты и видишь перед собой.

Де'Уннеро грубо схватил Эйдриана за воротник.

— Да, я утверждал это, — зло бросил он. — А ты, я вижу, сомневаешься в моих словах?

Подоспевшая Садья разжала пальцы своего возлюбленного и пристально посмотрела ему в глаза.

— Я знаю, почему тебя так задевает эта часовня, но он-то — нет, — напомнила ему певица. — Ты почти ничего не рассказывал ему о своих… о наших замыслах.

Бывший монах, овладев собой, слегка кивнул.

— Да, меня оскорбляет само существование этой часовни, — уже спокойно объяснил он Эйдриану. — Она для меня — символ того жалкого состояния, в каком сейчас находится некогда великая и могущественная церковь Абеля. Им было мало разрушить саму церковь, так они еще поставили памятник ее главному разрушителю!

— Нынешние предводители церкви вряд ли согласятся с тобой, — возразил юноша, не собираясь уступать.

Предводители, — с горечью повторил Де'Уннеро. — Крысы с Фалидского побережья — вот они кто, — поморщившись, рявкнул он.

В той части Фалидского побережья, которая именовалась Лапой Богомола, водились крысы, отличавшиеся удивительным чувством стадности. Стоило какой-нибудь обезумевшей крысе устремиться к глинистому и мелководному Фалидскому заливу, как тысячи ее собратьев слепо бежали за ней. Навстречу самым высоким и разрушительным приливным волнам в мире, которые всегда появлялись внезапно и топили всю стаю.

— А там, — продолжал Де'Уннеро, выразительно простирая руку в направлении часовни, — там, мой юный друг, ты найдешь все доказательства истинности моих слов!

Бывший монах с рычанием сжал пальцы в кулак и с силой ударил себя по бедру. Казалось, еще немного — и его разорвет от клокотавшего внутри гнева.

— Ее здесь не будет, — внезапно заявил Де'Уннеро.

Садья положила руку ему на плечо. Постепенно напряжение покинуло ее возлюбленного, и маленькая певица облегченно вздохнула.

— Ее здесь не будет, — теперь уже спокойно, полностью владея собой, повторил бывший монах.

Садью его слова встревожили, а Эйдриан лишь усмехнулся.

Они заночевали в лесу, невдалеке от Кертинеллы. Проснувшись среди ночи, Эйдриан обнаружил, что Де'Уннеро исчез. Юный рейнджер не стал теряться в догадках. Он прицепил меч, прихватил мешочек с самоцветами, оглянулся на крепко спящую Садью и скользнул в темноту.

Эйдриан осторожно пробирался по Кертинелле, прижимаясь к стенам домов, хотя вокруг не было ни души. Добравшись до подножия холма, он заметил в окнах часовни свет. Там горела небольшая свеча.

Неслышно поднявшись, он осторожно заглянул в окно. Маркало Де'Уннеро стоял напротив рослого, крепко сбитого человека, которому на вид было около тридцати лет. Странно, подумал Эйдриан, что пятидесятилетний Де'Уннеро выглядел моложе незнакомца. Во всяком случае, их двоих вполне можно было принять за ровесников.

Может, тигр-оборотень каким-то образом делает Де'Уннеро бессмертным? Юноша уже не раз задумывался об этом.

Де'Уннеро и незнакомец спокойно беседовали, но их слова не долетали до Эйдриана. Тогда он обогнул строение и обрадовался, увидев приоткрытую дверь. Нырнув внутрь, юноша встал за колонной, с любопытством прислушиваясь к разговору.

— Так ты и есть тот самый брат Андерс Кастинагис, которого взяли в плен в Барбакане и приволокли в Палмарис, чтобы судить вместе с Полуночником? — спросил бывший монах.

Презрение, сквозившее в его голосе, явно должно было насторожить незнакомца.

— Да, это я и есть, — ответил он.

Эйдриан видел, как внимательно Кастинагис всматривается в лицо Де'Уннеро, словно пытаясь вспомнить, где он мог встречать этого человека. Бывший монах не раз говорил, что годы скитаний по лесам неузнаваемо изменили его внешность. И действительно, когда они оказались в Палмарисе, Де'Уннеро несколько раз сталкивался лицом к лицу со своими прежними знакомцами и те равнодушно проходили мимо, не узнав его.

— Теперь я — священник Кастинагис, ибо епископ Браумин посчитал меня достойным служить в этой часовне.

— А-а, вот оно что, — протянул Де'Уннеро и небрежно добавил: — Епископ Браумин всегда был прекраснодушным глупцом.

Эти слова явно ошеломили священника.

— А ты думал, что я готов броситься новоявленному епископу в объятия? — ухмыльнулся Де'Уннеро, будто само слово «епископ» применительно к тому человеку казалось ему смехотворным. — Или ты думаешь, что правда со временем перестает быть правдой?

— Кто ты? — спросил Кастинагис.

Эйдриан почувствовал, что священник начинает догадываться.

— Думаешь, ты избежал суда? — продолжал Де'Уннеро. — Или ты решил, что раз сторона Полуночника и Джилсепони оказалась сильнее, тебе не придется отвечать за преступления, которые ты совершил против абеликанской церкви?

— Что за чушь! — вскричал Кастинагис звенящим от гнева голосом.

— Чушь? — удивился Де'Уннеро. — А ты помнишь ваши тайные собрания в подземелье Санта-Мир-Абель, где вы плели заговор против церкви? Помнишь чтение запретных книг, поощряемое Браумином?

— Де'Уннеро, — выдохнул священник, невольно пятясь назад.

— Да, это я, — подтвердил бывший монах. — Магистр Де'Уннеро, явившийся сюда, чтобы довести до конца суд, незаконно прерванный тогда в Палмарисе.

— Т-ты опозорил с-себя, — заикаясь произнес Кастинагис. — Церковь узнала правду…

— Твою правду! — зарычал Де'Уннеро, и в его голосе Эйдриан уловил так хорошо знакомый ему рык тигра. — Победителям свойственно переписывать историю в выгодном для них свете!

— Даже после чуда завета Эвелина ты способен говорить подобные вещи? — загремел священник, быстро приходя в себя после неожиданной встречи с прошлым. — Мир теперь знает правду и об Эвелине, и о королеве Джилсепони!

— Люди с готовностью поверили в ложь, — возразил бывший монах. — Но я научу их правде. Да, обязательно научу!

Произнося эти слова, он шагнул к Кастинагису и с силой ткнул ему пальцем в грудь.

— Убирайся отсюда! — потребовал Кастинагис. — Во имя Бога…

Он не договорил; Де'Уннеро вновь больно ткнул его пальцем, на сей раз в горло. Закашлявшись, священник попятился.

Эйдриан думал, что сейчас из бывшего монаха вырвется тигр и разорвет Кастинагиса в клочья. Но Де'Уннеро не требовалось вмешательство полосатого хищника. Суд над Кастинагисом он хотел совершить в человеческом облике и сознании.

Де'Уннеро с силой ударил священника по лицу. Кастинагис попытался ответить, но тот перехватил его руку, словно клещами сжав ему запястье, а затем резко и безжалостно вывернул ее. Противников разделяло не более двух футов, однако Де'Уннеро сумел вскинуть ногу и еще раз ударить Кастинагиса в лицо.

Священник зашатался и непременно рухнул бы на пол, если бы не перила, предотвратившие падение.

— Видишь, брат, как плохо пренебрегать телесными упражнениями! — назидательно произнес Де'Уннеро, потрясая пальцем в воздухе. — Ты больше чем на десять лет моложе меня, а уже успел одряхлеть и покрыться жирком.

Кастинагис, свирепо взвыв, оторвался от перил и двинулся на Де'Уннеро. Однако бывший монах только усмехнулся. Чуть вскинув руку, он сжал Кастинагису горло и с явным наслаждением начал смыкать пальцы.

Священник отчаянно вцепился в руку Де'Уннеро, но не смог оторвать ее от себя, а потому ударил бывшего монаха в лицо. Вернее, попытался ударить, ибо Де'Уннеро проворно выбросил вперед другую руку и предупредил удар. Потом он расцепил пальцы, сжимавшие горло Кастинагиса, и нанес ему несколько сильных ударов в живот и голову, без труда пробивая защиту своего не столь искушенного в боевом искусстве противника. Серию ударов руками Де'Уннеро завершил хлестким ударом ногой в пах.

Священник согнулся, корчась от боли. Бывший монах грубо схватил его за волосы и, толкнув Кастинагиса в сторону перил, запрокинул ему голову.

— Суд идет, — провозгласил он.

Шея священника находилась вровень с перилами.

— Виновен, — объявил Де'Уннеро.

Когда он ударил Кастинагиса ладонью в переносицу жуткий звук разнесся по часовне: это хрустнули сломанные шейные позвонки священника.

Эйдриан считал себя смелым и хладнокровным воином. Однако прошло немало времени, прежде чем он сумел прийти в себя.

— Что ты натворил? — с трудом выговаривая слова, спросил он, выходя из-за колонны.

— Я сделал то, чего не успел закончить тогда, в Палмарисе, — ответил Де'Уннеро.

Если он и был недоволен тем, что юный рейнджер явился свидетелем его мести, то умело скрыл свои чувства.

— Что же, нам теперь опять придется скитаться по лесам? — спросил Эйдриан, которому было невероятно трудно собраться с мыслями.

Де'Уннеро презрительно усмехнулся, словно его этот вопрос совершенно не волновал. Бросив взгляд на юношу, он молча вышел из часовни.

Эйдриан следил за каждым его шагом, подмечая, с какой легкостью двигался Де'Уннеро и какое умиротворение испытывал он после содеянного. Юноша не знал, как все это понимать. Да, он сам тоже убивал людей, но сейчас… убийство Кастинагиса было каким-то иным, на редкость отвратительным и отталкивающим.

Вместе с тем Эйдриан едва ли мог осуждать Де'Уннеро, которому здорово досталось от этих напыщенных и лицемерных монахов. Рейнджер посмотрел на мертвого Кастинагиса, тело которого по-прежнему опиралось на перила. Надо обязательно что-то придумать, найти какой-то способ, чтобы Де'Уннеро не пришлось снова возвращаться в глушь…

Эйдриан потянулся за рубином.

Вскоре трое спутников наблюдали, как мечутся языки пламени, охватившие часовню Эвелина. Вокруг нее бегали испуганные жители Кертинеллы, которые были не в силах совладать с пожаром.

Де'Уннеро, явно удовлетворенный свершившимся правосудием, первым повернулся и зашагал в лес. Теперь их путь лежал дальше на север.

Сведения, которые Садье удалось собрать в Дундалисе, блестяще подтвердились, и она повела Де'Уннеро и Эйдриана через лес, к той самой роще, где находились гробницы Элбрайна и Мазера.

Бывший монах сразу же принялся за дело, проворно разбирая камни гробниц. Вскоре, однако, он почувствовал, что происходит нечто странное. Его работа не подвигалась ни на шаг. Де'Уннеро отбросил еще один камень, отошел и присмотрелся к результату своих трудов. Гробница по-прежнему оставалась нетронутой.

— Магия, — догадалась Садья.

Де'Уннеро кивнул. Он обернулся к Эйдриану. Юный рейнджер рассеянно глядел куда-то в лес.

— Могила окружена магической защитой, — довольно громко произнес Де'Уннеро, стараясь привлечь его внимание. — Ты можешь разобрать, какого она свойства?

В ответ юноша озадаченно посмотрел на него. Потом неуверенно пожал плечами и сказал:

— Может, нужно произнести какое-то заклинание.

— Ты понимаешь, что нужно что-то предпринять? — уже настойчивее спросил бывший монах. — Я не в состоянии разобрать камни.

Теперь и Эйдриан посмотрел на гробницу, но ничего не сказал. Молчание затягивалось.

— Я подозревал, что тут не все так просто! — наконец прервал тишину разозленный Де'Уннеро.

— А может быть, нам даже повезло, — возразила Садья. — В ином случае кто-нибудь давно наведался бы сюда и поживился.

Им обоим показалось, что только сейчас до Эйдриана дошло, в каком положении они очутились.

— Земная магия, — медленно произнес наконец юный рейнджер, глядя на могилы. — Сила изумруда госпожи Дасслеронд.

— Значит, самоцветы, — подытожил бывший монах. — Но тогда ты можешь разбить эти чары своей магической силой.

Юноша колебался.

— Дасслеронд очень сильна в земной магии, — заметил он, качая головой. — И там есть что-то еще. Я это чувствую.

— Что именно? — нетерпеливо спросил Де'Уннеро.

— Вскоре узнаю, — сказал Эйдриан.

Он направился к невысокой скале, что находилась рядом с рощей. По пути сюда он заметил в ней небольшую пещеру. Юный рейнджер сбросил с плеч мешок и, порывшись в нем, извлек завернутое в плотную ткань зеркало.

Он обратился к Оракулу, и зеркало показало ему непонятную картину: поле со множеством снежных холмиков, внутри каждого из которых горело по свечке. Эйдриан сразу же понял смысл этого безмолвного послания. Светящиеся снежные холмики должны были привлечь духов его отца и отцовского дяди. Однако до первого снега было еще далеко. Юноша знал, что Де'Уннеро не захочет здесь зимовать, а потому попытался найти какой-нибудь другой способ.

Через час Эйдриан вышел из пещеры, зная, что выбор у него невелик. Он неслышно миновал лагерь, разбитый Де'Уннеро и Садьей, и поспешил к роще, достав из мешочка гематит, графит и солнечный камень.

Сперва он попробовал сокрушить камни могил мощным ударом молнии. Но здесь ему повезло не больше, чем Де'Уннеро: удары молнии оказались им нипочем.

Тогда Эйдриан взялся за солнечный камень, обладавший способностью разрушать чужие магические чары. Он ясно ощущал силы, оставленные Дасслеронд охранять обе могилы. То были крепкие земные узы. Юноша сосредоточил весь свой гнев к предводительнице эльфов, чтобы с его помощью разбить эти узы или хотя бы ослабить их. Вскоре он понял, что с таким же успехом мог попытаться похитить силу у самой земли. Здесь действовало какое-то старинное заклятие, превосходящее по силе возможности Дасслеронд. Скорее всего, предводительница эльфов вошла в какой-то завет с силами земли, возведя вокруг могил невидимую защиту.

— Это ты там грохотал? — спросил Эйдриана Де'Уннеро, когда тот вернулся в лагерь. Попытки рейнджера сокрушить камни разбудили бывшего монаха и Садью.

— Все напрасно, — ответил юноша. — На это место наложено заклятие, которое мне не преодолеть.

— Неужели нет никакой возможности? — разочарованно спросила Садья.

— Придется дождаться первого снега, — объяснил им Эйдриан. — Другого выхода нет.

Де'Уннеро это явно раздосадовало. Однако он сдержался и просто кивнул.

— Пусть будет так.

Его ответ немало удивил Эйдриана. Он хотел услышать совсем иное. Терпение, которому его учили эльфы, так и не стало чертой его характера. Юноша искренне надеялся, что Де'Уннеро либо на какое-то время оставит эту затею и сосредоточится на другом, либо, используя свой опыт, все же найдет способ проникнуть внутрь могил.

— Утром надо будет вернуться в Дундалис, — сказала Садья. — Я не собираюсь несколько недель кряду спать на мокрой земле.

Так они и сделали. Жители Дундалиса были рады пришельцам. Как и в любом городишке, стоящем в глуши, они жаждали услышать новости из большого мира и новые сказания и баллады. Де'Уннеро несколько встревожился, увидев, что над одним из трактиров висит вывеска «У старого друга». Так называлось заведение, которым когда-то владели в Палмарисе приемные родители Джилсепони. Бывший монах узнал и трактирщика — состарившегося Белстера О'Комели. Однако сам Белстер — полуослепший и заметно одряхлевший — даже и не подозревал, кого судьба привела в Дундалис.

Им пришлось прожить в Дундалисе несколько недель, дожидаясь, пока осень сменится зимой. Словно назло, первый снег выпал намного позднее обычного.

Снегопад начался рано утром и продолжался почти до вечера. Захватив мешок со свечами, Эйдриан не стал дожидаться, пока снежинки перестанут падать. Увязая в сугробах, он поспешил в рощу. Густые сосны, окружавшие могилы, не позволили снегу занести их полностью.

Юноша не мешкая отправился в поле за рощей и принялся лепить из снега холмики, делая сбоку каждого из них небольшую нишу и вставляя туда по свечке. Расставив свечи, он зажег их с помощью рубина и поспешил назад в рощу. Он глядел на могилы, за которыми мерцали огоньки внутри снежных холмиков.

И ждал.

Вскоре он заснул или решил, что спит, ибо все вокруг стало каким-то сонным и призрачным. Он представлял, как камни гробниц откатываются сами по себе; представлял, представлял…

Дрема мгновенно покинула Эйдриана, когда перед ним возник жуткий полусгнивший труп. Мертвец, замахнувшись, с силой ударил его в челюсть. Юноша отлетел в снег.

Эйдриан сразу же стало ясно происходящее: то было испытание. Рейнджеры должны были пройти через это испытание, сражаясь за право обладать замечательным эльфийским оружием, которым прежде владели их предшественники, к этому времени умершие или погибшие. Победить в битве призрака означало заработать право носить такое оружие. Теперь Эйдриан понял смысл некоторых картин, представавших перед ним в последние недели в зеркале Оракула. Он видел, как на этом же самом месте Элбрайн сражался с призраком своего дяди Мазера за его «Ураган».

Мертвец наступал на него — приближался неотступно, шаг за шагом. Эйдриан внимательно наблюдал за ним. Он сразу понял, из какой могилы восстал его призрачный противник. Из правой. Да, он вышел именно оттуда. Значит, это был Элбрайн. Его отец. Теперь юный рейнджер безошибочно знал, что должен вступить в поединок и заставить призрака вернуться обратно в могилу.

Сама мысль о сражении с восставшим из могилы претила Эйдриану. Тем не менее таковы были условия эльфов, наложивших заклятие на это место. Но юноша не собирался подчиняться правилам, установленным Дасслеронд!

Он пригнулся, чтобы избежать второго удара надвигавшегося на него призрака, однако вновь оказался в воздухе. Отец с силой ударил его левой рукой в плечо, когда Эйдриан попытался было отпрыгнуть в сторону. Пошатываясь, он сделал несколько шагов к открытой могиле и заметил в ее темных недрах изумительный эльфийский лук, блеснувший полированным деревом своей дуги.

Также юноша обратил внимание, что камни второй могилы тоже начали шевелиться. Неужели его действия пробудили и второго призрака и теперь ему придется сражаться против них обоих?

Эйдриан отскочил от разверзшейся могилы и прислонился спиной к дереву, следя за приближающимся призраком отца. К этому моменту вторая могила открылась и оттуда показалось еще более сгнившее и страшное создание. То был призрак Мазера, дяди его отца.

Юноша изо всех сил старался не потерять самообладание. Если бы первой открылась левая могила, где лежал «Ураган»! Тогда бы, схватив меч, он устремился прямо на призрак Элбрайна и сумел бы быстро загнать его обратно, пока призрак Мазера не вступил в сражение.

Нет, так не годится, решил юный рейнджер. Ведь именно таких действий ожидала… нет, требовала от него столь ненавистная ему Дасслеронд!

Только сейчас он осознал, что держит в руке гематит, камень души. Это ворота в мир его противников и, быть может…

Наблюдая, как призрак отца надвигается на него, Эйдриан улыбнулся, поднял руку и направил всю свою громадную силу воли в камень души и через камень ударил ничего не подозревавшего призрака волной сильной магической энергии. Тот резко остановился.

Эйдриан чувствовал: глубоко под полусгнившей плотью его отца еще теплится крошечный огонек сознания. Он ухватился за этот огонек волей своего духа; он взывал к Элбрайну, требуя, чтобы именно дух отца, а не его полусгнившая телесная оболочка вышел с ним на поединок. Соединив силу своей воли с магической энергией, юноша ринулся в бой. Он сражался с самыми древними и неимоверно крепкими узами — узами смерти.

Стараясь не потерять сосредоточенность, Эйдриан с удивлением следил за тем, что разворачивалось у него перед глазами. Страшный призрак начал преображаться: серая сгнившая плоть стала приобретать цвет живой кожи, в пустых глазницах заблестели живые глаза. И в этих глазах был заметен проблеск жизни!

Но оставался еще и второй призрак, который неумолимо приближался к рейнджеру. Юноша попытался сосредоточить свою волю и внимание на нем и почувствовал, что схватка с ним окажется намного труднее. Ведь с момента гибели Мазера прошло гораздо больше времени, и его дух еще крепче связан узами смерти.

Эйдриан замешкался, видя, как Элбрайн отходит, уступая место жуткому призраку Мазеру. Такое промедление могло стоить рейнджеру жизни, ибо призрак рванулся к нему и, с поразительной силой оторвав от земли, пригвоздил к стволу векового дерева. Костяшки пальцев смертельной хваткой сжали горло юноши. Нужно было любым способом высвободиться из этих тисков, не позволявших ему даже вздохнуть.

Рейнджер, извиваясь всем телом, попытался вновь обратиться к силе гематита. Но его усилия были тщетны. Эйдриан чувствовал, что силы покидают его. С каждой секундой он словно все глубже и глубже проваливался в зловещую темноту.

Вдруг сквозь пелену застилавшего сознание тумана юноша услышал, как что-то со свистом рассекло воздух; раздался хруст, он почувствовал, что страшные пальцы разжали его горло, и, не удержав равновесия, упал на четвереньки, жадно глотая холодный ночной воздух. Желая узнать, что послужило причиной его спасения, Эйдриан поднял голову и увидел невдалеке от себя призрак Мазера, размахивающий обрубками рук и пытающийся ударить Элбрайна. Его отец, получеловек-полупризрак, сжимал в руке сверкающий эльфийский меч.

Мгновенно оценив ситуацию, Эйдриан бросился к могиле Элбрайна и вытащил из нее полный стрел колчан и «Крыло Сокола» — грозный эльфийский лук. Удивительно, но время ничуть не повредило оружие: тетива оставалась крепкой.

Отойдя от могилы, он обернулся. Битва призраков продолжалась. Элбрайн наступал на призрак Мазера, как однажды уже делал это при жизни, отвоевывая свое право на «Ураган».

Когда Мазер наконец упал, странное существо — тот, кто раньше был его отцом Элбрайном, двинулось к Эйдриану, опустив меч.

Юный рейнджер взглянул на гематит. А что, если ему удастся полностью разорвать узы смерти и вернуть отца к жизни? Эта мысль ошеломила, удивила и даже ужаснула его.

Странное существо медленно приближалось. Призрак глядел на Эйдриана, и в этом взгляде сливалось все: тревога, страх, замешательство. Духовная связь между ними еще сохранялась, и юноша ясно улавливал каждое ощущение Элбрайна, каждую его мысль. Тот пытался понять, кто стоит перед ним.

— Да, ты меня знаешь, — произнес Эйдриан, обращаясь к призраку.

Он расправил плечи и горделиво выпрямился по весь рост.

— Я — твой сын.

Призрак смотрел на него; его глаза широко раскрылись, а сомкнутые губы слегка изогнулись в подобии улыбки.

Тем не менее так дальше продолжаться не могло. Он мог выбрать одно из двух. Эйдриан сжал в руке гематит. Как поступить дальше? Отправить призрак отца назад, в его темный мир? Или сражаться за полное воскрешение Элбрайна? От этой мысли его вновь охватил ужас.

Рейнджер взялся на лук и так сильно натянул тетиву, что перья сокола, укрепленные на нем, стремительно разошлись в разные стороны, словно и в самом деле были перьями на крыле летящей птицы. Призрак Элбрайна удивленно смотрел на своего сына.

Юноша выстрелил. Стрела вонзилась в грудь призрака, и тот попятился назад. Отец смотрел на Эйдриана в еще большем недоумении.

Рейнджер выпустил в него вторую стрелу, а затем и третью. Теперь то, что стояло перед ним, опять больше напоминало оживший труп, нежели живого человека. Когда в грудь призрака вонзилась четвертая стрела, он упал и больше уже не поднимался.

Эйдриан проснулся утром, дрожа от холода. Оглядев себя, он не обнаружил на теле ни ран, ни даже царапин. Юноша заснул невдалеке от могил, которые внешне выглядели нетронутыми. Даже снежный покров на них оставался таким же, каким был тогда, когда рейнджер готовился к магическим действиям.

Но среди этого снежного покрова, возле изголовья могил… Увиденное размывало всякие границы между фантазией и реальностью. Там лежали и словно ждали Эйдриана «Ураган» и «Крыло Сокола»!

Подняв лук и колчан со стрелами, юноша перекинул их за спину. Затем он почтительно взял в руки меч. Настоящий эльфийский меч. Эфес «Урагана» был украшен двумя самоцветами — белым и небесно-голубым.

Вместе с отвоеванным наследием Эйдриан уносил с собой новое понимание дальнейших событий своей жизни.

ГЛАВА 22 РАЗГАДКА

Боль в животе мучила ее почти постоянно. Летом королева почувствовала себя лучше; мучительные спазмы прекратились. Однако сейчас они возобновились и стали еще острее. А ведь до конца восемьсот сорок второго года Господня оставалось меньше двух месяцев. Во дворце уже начали готовиться к пышным новогодним торжествам, в чем по традиции всегда принимала участие и королева.

Джилсепони мужественно продолжала выполнять свои повседневные обязанности; делала все, на что хватало сил. Но всякий раз, когда общение с кем-либо из придворных оказывалось для нее особенно тягостным, ей было трудно сдержаться и она давала выход своему раздражению. Однажды, проходя мимо одной из фрейлин, Джилсепони услышала, как та с хихиканьем шепнула другой даме, что королева завела себе любовника. Женщина остановилась: живот вновь свело от нестерпимой боли. Мучительное ощущение помешало Джилсепони обдумать свои действия, и королева подошла к придворной насмешнице и влепила ей пощечину.

Сидя теперь у себя в спальне (не в той, которую она делила с королем Данубом) и вспоминая о случившемся, Джилсепони не могла удержаться от улыбки. Конечно, она поступила вопреки придворному этикету; в конце концов, она могла бы заключить дерзкую девчонку под стражу, но ответить на свою обиду собственноручно… Тем не менее Джилсепони ничуть не сожалела о своем поступке. Ох, каким взглядом одарила ее эта глупая раскрашенная кукла, угрожающе прошипев:

— Если бы вы только не были королевой…

— Радуйся, милочка, что я — королева, — ответила Джилсепони, чувствуя, как охвативший ее гнев пригасил волну боли. — Иначе так просто ты бы не отделалась, да и твоя приятельница — тоже.

С этими словами Джилсепони выразительно посмотрела на вторую фрейлину — единственную свидетельницу случившегося.

Разумеется, насмешница не простила ей этого. По дворцу поползли слухи; поговаривали даже, что фрейлина добивается, чтобы король Дануб заставил королеву Джилсепони публично извиниться перед нею за свой неслыханный поступок. Да, если дело не ограничится слухами, Дануб окажется в весьма неприятном положении…

Как бы там ни было, королева считала, что фрейлина вполне заслуживала пощечины. Не счесть случаев, когда Джилсепони едва сдерживалась, чтобы не отвесить оплеуху кому-либо из лицемерно-благочестивых придворных сплетниц (по большей части — из окружения Констанции Пемблбери) и столь же напыщенных и не менее глупых вельмож мужского пола.

Увы! То, что могла разрешить себе Джилсепони, королеве было непозволительно.

И потому она старалась направить внимание и силы в другое, куда более благодатное русло. Большая часть знати вела праздный образ жизни, развлекаясь охотой, играми, балами, флиртом и тем, что за ним обычно следовало. Королева же получала удовлетворение, продолжая дело Эвелина и Элбрайна. Она стремилась сохранить в себе бойцовские качества и защищать тех, кто нуждался в ее помощи. Когда-то она билась против гоблинов и поври. Теперь Джилсепони разбирала тяжбы мелкой знати, вела сражения с ленивыми и корыстолюбивыми чиновниками, меняла устоявшиеся традиции. Вместо меча и самоцветов она воевала словом.

Битвы эти были затяжными и нелегкими, и не раз заставляли королеву бессильно опускать руки. Традиции, на которые она покушалась, существовали веками, и их сторонники не мыслили ничего иного. Несмотря на искреннюю любовь и поддержку Дануба, при дворе Джилсепони по-прежнему считали чужой и совсем не торопились откликаться на разумные нововведения.

А теперь еще эти усилившиеся спазмы, сопровождавшие каждый ее шаг… Нижнюю часть живота словно жгло огнем, боль растекалась по всему телу и туманила разум. До сих пор Джилсепони не решалась взять камень души и попытаться установить причину своего недомогания. Во-первых, до недавнего времени боль была еще терпимой, и женщина надеялась, что она пройдет сама по себе. Во-вторых, ей просто не хотелось этого делать. Тогда, во время битвы на поле близ Палмариса, Маркворт не только лишил Джилсепони ребенка, которого она носила в чреве. Дух демона, направлявший Маркворта, надругался над ее женской сущностью, грубо вторгшись в нее и, по сути, изнасиловав. Заглянуть в свое чрево, пусть даже с целью врачевания, означало для Джилсепони вновь пережить те ужасающие мгновения.

Однако выбора у нее не было. С течением времени боль становилась все невыносимее. Помимо опасений, что последствия сражения с Марквортом могут угрожать ее жизни, нынешнее состояние мешало Джилсепони не только в выполнении ее обязанностей королевы, но и супружеских обязанностей, убивая всю радость жизни.

Женщина взяла камень души и, думая об Элбрайне, чтобы сделать происходящее менее тягостным, начала свое нелегкое исследование. Она не пыталась заглушить тяжелые и горестные воспоминания, сосредоточиваясь на их светлых сторонах. Она думала о ребенке, которого вынашивала, снова вспоминая то чувство наслаждения, которое испытывала, ощущая, что в ней растет новая жизнь.

Джилсепони проникла в свое пустое чрево, осмотрела шрамы, оставшиеся после той битвы. Но кроме этих старых рубцов она обнаружила и нечто другое — живое, злобное и пугающее. В ее плоть впились тысячи маленьких коричневых демонов, объятых неутолимым голодом.

Ошеломленная, Джилсепони с трудом восстановила ясность мыслей. После чего ринулась в бой с ними столь же неистово, как когда-то сражалась с демонами розовой чумы, яростно уничтожая пожиравших ее нутро демонов целительной силой камня души.

Она начала ощущать исцеление — как телесное, так и душевное. В отличие от демонов чумы коричневые демоны не плодились с такой пугающей быстротой. Ее схватка с ними была долгой, очень долгой, но когда Джилсепони вернулась в обычное состояние, она хотя и была измождена, зато давно уже не чувствовала себя так хорошо. Может, целый год, а может быть, и дольше.

Королева легла на постель, заложила руки за голову и с наслаждением вытянулась всем телом. Еще недавно это заставило бы ее закусить губы от нестерпимой боли. Теперь боль куда-то пропала, исчезли и мучительные спазмы. К Джилсепони вернулось телесное здоровье, однако это не избавило ее сознание от лавины вопросов. Была ли ее победа полной и окончательной? Сумела ли она уничтожить эту болезнь — или как назвать то, что мучило ее все эти долгие месяцы? Что означало ее выздоровление для нее самой и Дануба? Сможет ли она теперь родить королю наследника?

Следом за этим ее сразу же настиг другой вопрос: а хочет ли она ребенка от Дануба?

Сейчас было слишком рано думать об этом. Исцеление собственного чрева (хотя королева подозревала, что проделанное ею называлось как-то по-другому) имело далеко идущие последствия, и не все они были радостными. Кого бы она ни родила, чванливый и лицемерный двор Дануба сразу же возненавидит ее ребенка.

«Нет», — твердо ответила себе Джилсепони. Она не исцелила ран, нанесенных ей Марквортом; те были слишком давними и глубокими, чтобы поддаваться врачеванию магии самоцветов. Она избавилась от чего-то другого; возможно, от какого-то недуга, вызванного этими ранами.

Но какими бы ни были результаты и последствия ее битвы с коричневыми демонами, столь длительное время терзавшими ее тело, королева Хонсе-Бира чувствовала себя гораздо лучше. В таком приподнятом настроении и застала ее одна из служанок, которая принесла Джилсепони завтрак. Королева уселась за столик возле кровати и стала ждать, пока та расставит тарелки с кушаньями. Впервые за все это время в ней пробудился здоровый аппетит.

Когда служанка вышла, Джилсепони вооружилась вилкой и ножом и приготовилась…

Вилка и нож так и застыли в руках ошеломленной женщины. Она отчаянно заморгала, предполагая обман зрения. Возможно, это явилось результатом ее недавней битвы. Возможно, у нее еще сохранялась внутренняя связь с гематитом… Однако сейчас было не до поиска причин: она вновь увидела коричневых демонов.

Маленькие злобные существа бросали на нее жадные взгляды. Вся пища просто кишела ими. И Джилсепони ощущала их чудовищный голод.

Вздрогнув, королева оттолкнула стул и снова достала камень души. Она колебалась. А вдруг обнаружится, что сама пища является для нее ядом? Вдруг раны, нанесенные демоном, способны сотворять что-то с пищей, превращая ее в отраву? Как тогда жить? Как…

Джилсепони отбросила эти страхи и погрузилась в камень души, чтобы внимательно проверить принесенные ей кушанья. Результаты, с одной стороны, успокоили королеву, но с другой, только усилили ее страх. Ядовитой была не сама пища, а что-то, подмешанное в нее!

Джилсепони смахнула тарелку на пол, и та со звоном разлетелась на куски. Королева добралась на подгибающихся ногах до постели и упала на нее, пытаясь обдумать свое открытие и связанные с ним последствия, от которых ее пробирала дрожь. Неужели кто-то давно и регулярно пытается ее отравить?

— Быть может, мой желудок не воспринимает некоторых приправ, — произнесла она вслух, хотя сама прекрасно понимала, что маленькие голодные демоны были не приправой, а отравой, намеренно добавляемой в ее пищу.

Женщина быстро оделась и приступила к поискам отравителя. Служанка, которую она сразу исключила из числа возможных заговорщиков, привела ее в громадные помещения дворцовой кухни, прямо к главному повару Кеникану, удостоенному чести готовить пищу для королевской четы.

Когда Джилсепони велела всем удалиться и оставить их одних, подобострастная улыбка немедленно сползла с лоснящегося лица повара. Он не терялся в догадках и сразу понял, что привело сюда королеву. Пристальный взгляд Джилсепони и ее резкие вопросы, требовавшие немедленного и однозначного ответа, вынудили толстяка на быстрое признание. Впрочем, Кеникан был лишь исполнителем.

— Если Анджелина просто приносила мне еду, даже не подозревая, что туда подмешано, то ты прекрасно знал об этом, а потому являешься соучастником преступления, — решительно объявила повару Джилсепони.

— Нет, я… я не знал, ваше величество, — заплетающимся от страха языком пытался оправдаться Кеникан.

— Все ты знал, — отрезала королева. — Я сразу это поняла по твоим бегающим глазкам, едва только потребовала, чтобы нас оставили вдвоем. Ты все прекрасно знал.

— Смилуйтесь, ваше величество! — застонал, падая на колени, толстяк, который понял, что обречен. — Я не смел ему отказать! Кто он, и кто я! Всего лишь повар, незаметная букашка, человек…

— А ну-ка, встань, — приказала ему Джилсепони.

Пока Кеникан, кряхтя, поднимался на ноги, она пыталась разобраться в своем гневе. Какая-то часть ее натуры жаждала отхлестать негодяя по щекам, и королева уже была готова позвать гвардейцев, чтобы повара арестовали, судили и наказали по всей строгости закона. Но другая часть ему сочувствовала. Кеникан оказался между двух противоборствующих сил, каждая из которых с легкостью могла стереть его в порошок. Женщина вполне понимала и то, почему толстяк принял сторону заговорщика — он знал, как относятся к королеве Джилсепони придворные. Неудивительно, что слуги подражали господам.

— Значит, ты собирался убить меня? — спросила она повара.

На лице Кеникана отразился неподдельный ужас.

— Ты добавлял отраву в мою пищу, — продолжала Джилсепони.

— Отраву? — простонал он. — Но ведь все дамы… Я думал…

Королева недоуменно воззрилась на толстяка. После чего велела ему сесть и потребовала, чтобы он сознался ей во всем.

То, чем ее пытались отравить, было отваром сбора трав, которую принимали придворные дамы, чтобы избежать нежелательной беременности. Повар рассказал Джилсепони, каким образом придворные дамы получали эти травы — их поставлял один человек. Человек этот, обладающий огромным влиянием и властью, явился к повару и объяснил, что отныне он должен добавлять отвар этих трав в пищу королевы, что не вызвало у него особого удивления, поскольку он по просьбе дам, живших в замке, не раз приправлял таким образом их пищу.

Имя злоумышлявшего против нее не столько поразило, сколько ужаснуло Джилсепони. А живших в замке придворных дам, включая и Констанцию Пемблбери, можно было легко пересчитать по пальцам.

Джилсепони напряженно обдумывала ход своих дальнейших действий.

— Как мне теперь после этого тебе верить? — спросила она Кеникана. — А ведь я должна доверять тебе больше, чем многим другим.

— Умоляю, не выдавайте меня, ваше величество, — едва слышно простонал несчастный толстяк, дрожа всем телом. Он прилагал отчаянные усилия, чтобы не разрыдаться. — Я исчезну из замка и из города. Скроюсь далеко-далеко. Вы никогда меня больше не увидите…

— Нет, — перебила его королева, и повар поднял на нее глаза, в которых плескался смертельный ужас. — Ты останешься в замке, и о твоем поступке никто не узнает. — Джилсепони глядела на него сурово, но во взгляде ее также можно было заметить сочувствие. — Ты виновен в том, что сделал неправильный выбор. Однако свою ошибку ты, я надеюсь, не повторишь.

Кеникан недоверчиво хлопал глазами, словно не понимая или не веря тому, что слышал.

— Ты являешься защитником короля и королевы Хонсе-Бира, — властным тоном произнесла женщина. — Ты стоишь на страже жизни и здоровья Дануба и Джилсепони. Ты защищаешь нас точно так же, как герцог Калас, командующий Бригадой Непобедимых. И ты далеко не какая-то там букашка, поскольку занимаешь очень важное положение. Ты должен понимать, какую ответственность налагает на тебя наше доверие. Через твои руки проходит наша пища. Ты готовишь ее, пробуешь и тем самым защищаешь корону.

— А я, негодяй… Как я мог?.. — сокрушенно вздохнул толстяк.

— Нет такого человека, который бы не ошибался, — ответила королева.

Взяв повара за подбородок, она заставила его глядеть ей прямо в глаза.

— Ты, наверно, знаешь о моих подвигах на севере, — сказала она, усмехнувшись.

— Конечно, ваше величество. И про борьбу с демоном, и про то, как вы спасли мир от розовой чумы, — с готовностью отозвался Кеникан.

— Как-нибудь я непременно расскажу тебе и о своих многочисленных неудачах, — пообещала Джилсепони и снова усмехнулась.

Несчастный толстяк долго не мог прийти в себя, однако потом, набравшись смелости, все же спросил:

— Что со мной будет, ваше величество?

— Я буду внимательно следить за тобой, — ответила королева. — Ради безопасности моего мужа я желаю убедиться, что твое сердце не солгало. Однако я верю, что ты больше не подведешь.

Кеникан несколько минут сидел с широко раскрытым ртом.

— Нет, ваше величество, — наконец сказал он. — Я не подведу вас и под страхом смерти. И я никогда не забуду вашего великодушия…

Джилсепони тепло улыбнулась ему на прощание. Она не была до конца уверена в правильности своего решения, ибо действовала скорее по наитию. Тем не менее она решила исполнить обещанное и внимательно следить за тем, какую пищу будут подавать ей и Данубу.

Одно королева знала наверняка: она поступила с поваром так, как поступил бы с ним Эвелин. Разве доступ к его завету был открыт только для честных и праведных? Кто знает, сколько воров и убийц побывали в годы чумы в Барбакане и, приложившись к его руке, спаслись от розовой чумы?

В глубине души Джилсепони сознавала: Кеникан — такая же пешка в чужих преступных руках, как и ее служанка; несчастный толстяк вынужден был подчиниться тому, в чьих руках находились сила и власть. И вот этот человек уже не может рассчитывать на ее великодушие!

Проходя по коридорам Сент-Хонса к кабинету настоятеля Огвэна, Джилсепони испытывала странное спокойствие. Это удивляло ее, и она даже остановилась, чтобы поразмыслить о его причинах. Возможно, она чувствовала свою силу. Джилсепони не раз приходилось вступать в схватку с влиятельными людьми абеликанского ордена, и очень часто она ощущала себя на краю пропасти. Но сейчас…

Сейчас она знала, что аббату Огвэну защититься нечем. Он не сможет и не решится противиться ее требованиям.

Королева постучалась и вошла, не дожидаясь ответа. Огвэн, сидевший за столом, поднял на нее удивленный взгляд. Он собирался что-то сказать, но не успел. Джилсепони резко захлопнула за собой дверь и с негодующим огнем в глазах воззрилась на Огвэна.

— Вы уже много месяцев подряд отравляете мою пищу, — без обиняков заявила она.

Настоятель Сент-Хонса что-то пробормотал заикаясь и начал было подниматься, но тут же снова беспомощно плюхнулся в кресло, ножки которого едва не подломились под его тяжестью.

— Отпираться нет смысла, — холодно продолжала королева. — Я обнаружила это снадобье и успела переговорить с человеком, который добавлял мне его в пищу, не осмеливаясь ослушаться ваших приказаний.

— Это не отрава! — возразил аббат Огвэн, кое-как поднявшись на ноги. — Ни в коем случае не отрава…

— Тогда яд, если такое слово вас больше устраивает, — отрезала Джилсепони.

— Это просто травы, предохраняющие вас от беременности, и не больше, — вскрикнул Огвэн. — Вы должны понять, что у меня не было особого выбора…

Судя по лицу королевы, она не слишком понимала, о чем идет речь.

— Вы… вы… вы появились здесь и все испортили, — отчаянно брякнул настоятель Сент-Хонса, сочтя за лучшее перейти в наступление. — В Урсальском замке существует… по крайней мере, существовал установленный порядок, которого вам не понять и который вы…

— Я прибыла в Урсал по приглашению того, кто один лишь может заявить мне, что мне подобает и что не подобает делать, — гневно перебила его Джилсепони. — Он один определяет порядок при дворе! А если мое присутствие в Урсальском замке чем-то мешает затхлому обособленному мирку, созданному придворной знатью и верхушкой церкви, что ж, я считаю, что это добрый знак!

Аббат Огвэн воздел руки к небесам. Весь его боевой пыл испарился под негодующим взглядом королевы.

— Это не отрава… — беспомощно повторил он.

— Я ничего не знаю об этих травах, кроме одного: мне их подмешивали в таком количестве, что еще немного — и я бы отправилась на тот свет, — ответила Джилсепони.

— Вы не правы! — возразил настоятель Сент-Хонса. — Их порции были рассчитаны на то, чтобы вы не забеременели. Неужели вы можете винить меня за это? Вы понимаете, какой удар нанесла бы ваша беременность интересам церкви и государства?

Королева обдумывала первую фразу аббата, поэтому не сразу обратила внимание на всю нелепость его последних слов. Она считала, что настоятель Сент-Хонса лжет — он не мог не знать, что в ее пищу подмешивалось слишком большое количество этих сильнодействующих трав. Однако тон Огвэна, как ни странно, был вполне искренним, и Джилсепони подумала, что, может быть, ошибается и он не грешит против истины.

— Так значит, вы давали эти травы и Констанции, уберегая ее от беременности? — спросила она.

— Разумеется, — ответил аббат. — Не одну сотню лет настоятели Сент-Хонса снабжают такими травами придворных дам.

— И королев тоже? — осведомилась Джилсепони. — Особенно без их позволения!

Аббат Огвэн замотал головой и опять начал заикаться.

— Н-никогда еще к-королева не забирала в свои руки власть над Сент-Хонсом, становясь его начальствующей сестрой… — пробормотал он.

— Да, я королева и потому неподвластна вам, аббат Огвэн, — спокойным тоном, в котором, однако, явственно слышалась угроза, произнесла Джилсепони.

— Я хочу знать, кто из придворных дам получает от вас такую, с позволения сказать, приправу к пище, — продолжала она. — Назовите мне всех по именам.

— Травы заранее отмерялись на порции, которые затем передавали посыльному, — с простодушным видом заявил Огвэн.

Аббат быстро сообразил: Джилсепони догадалась, что Констанция и другие придворные дамы легко могли отсыпать часть своих порций, добавляя их к тем, что были предназначены для королевы.

Джилсепони покачала головой, удивляясь тупости Огвэна.

— Вы — лгун и глупец, — резко бросила она.

— Н-но, уважаемая начальствующая сестра, — забормотал аббат. — Ваше величество…

— Вы оставите свой пост, — заявила Джилсепони. — Отправляйтесь куда-нибудь подальше от Урсала и двора, будете служить обыкновенным священником при часовне.

— Вы забываете, что я — настоятель Сент-Хонса! — возмутился аббат Огвэн.

— Теперь уже нет! Если вы не покинете Урсал сегодня же, я сообщу королю Данубу о вашем вероломстве. Тогда вас будет ожидать позорный конец, которого, впрочем, вы вполне заслуживаете.

— Вы хотите разжечь войну между церковью и государством! — в отчаянии возопил аббат.

— Церковь отречется от вас, — заверила его королева. — Вы и сами знаете ее правила. Я же даю вам возможность остаться в ордене и вновь обрести совесть, которую вы потеряли. Но времени на обдумывание у вас не будет. Соглашайтесь немедленно и безоговорочно, иначе прямо отсюда я отправлюсь к королю, и когда он услышит эту историю, вам будет несдобровать.

Страх, отчаянное несогласие и даже гнев — за считанные секунды на лице Огвэна успели отразиться все эти чувства. Наконец он, подобно зверю, бесповоротно загнанному в угол, выпрямился во весь рост.

— Вы возомнили себя Богом, — с нескрываемым презрением произнес он.

Королева ответила ему не менее презрительным взглядом.

— Если бы я действовала как человек, вы бы сейчас лежали на полу в луже собственной крови, — спокойно произнесла она.

Огвэн попятился назад и сник.

Джилсепони знала, что делать дальше. Вооруженная кое-какими подробностями, которые ей удалось вытянуть из разоблаченного настоятеля, она поспешила назад, в замок. Ей предстояла схватка, которой она до сих пор всячески избегала. Она отнюдь не была охвачена боевым пылом; наоборот, Джилсепони решилась на это с глубокой печалью в сердце. Но она знала: на сей раз битва неизбежна.

Подойдя к покоям Констанции Пемблбери, она постучалась и стала ждать ответа.

За дверью послышался сонный голос Констанции. Придворная дама чуть приоткрыла дверь и выглянула в коридор. Когда она увидела незваную гостью, лицо ее перекосилось от злобы, однако придворная дама быстро совладала с собой.

— Я должна поговорить с вами, — сказала Джилсепони.

— Говорите.

— Наедине.

— Говорите здесь или уходите, — прошипела Констанция, вздергивая подбородок. — Мне некогда.

Раньше, чем она успела договорить, Джилсепони оттеснила ее плечом и проникла в комнату, захлопнув за собой дверь.

— Мне наплевать, королева вы или нет, но у вас нет права вторгаться в мои покои! — взвизгнула придворная дама.

— А было ли у вас право вторгаться в мое тело? — резко спросила Джилсепони.

Констанция хотела было что-то ответить, но умолкла, раскрыв рот. Неожиданное и достоверное обвинение застигло ее врасплох.

— Ч-что? — заикаясь спросил она. — Что за чепуху вы…

— Я только что побывала у аббата Огвэна, — перебила ее королева. — А до этого я навестила кухню Урсальского замка. Госпожа Пемблбери, мне известно и о травах, предотвращающих беременность, и о том, в каких количествах вы подмешивали их мне в пищу.

— А где у вас доказательства? — осведомилась придворная дама, попытавшись от обороны перейти в наступление.

— Вам было недостаточно предохранять меня от беременности? — словно не обращая внимания на ее слова, спросила Джилсепони. — Вы хотели лишить меня и самой жизни?

— Вы не знаете…

— Знаю, — это слово Джилсепони произнесла с такой яростью, что Констанция невольно отпрянула. — И король Дануб тоже об этом узнает, если только…

— Если только… — потерянно прошептала придворная дама, совсем не желая показывать свою искреннюю заинтересованность.

— Если только Констанция Пемблбери не покинет немедленно Урсальский замок, — пояснила Джилсепони. — Уезжайте, и как можно дальше. В Йорки, в Энтел, да хоть в Бехрен, если вам так угодно. Единственное условие — это место должно быть достаточно удалено от столицы.

— Но это невозможно! — воскликнула Констанция.

— Другого выбора у вас нет, — спокойно ответила Джилсепони. — Я знаю о ваших злодеяниях и, если у меня не останется другого выхода, объявлю о них публично. Я открою правду о вашем заговоре королю, придворным, а если понадобится — и всем жителям Урсала. Вы предпочитаете именно это? Хотите, чтобы я полностью вас уничтожила?

— Я не могу уехать!

— Однако остаться здесь вам не удастся, — отрезала королева. — И не стоит тратить время на совершенно бессмысленные споры. Я пришла предложить вам единственный шанс на спасение: немедленно убирайтесь из Урсала и из моей жизни. Я не собираюсь терпеть в своем доме убийцу.

— В вашем доме? — пренебрежительно фыркнула придворная дама и подалась вперед, тыча пальцем в лицо Джилсепони. — В вашем доме? Да какое отношение имеете к этому дому вы, девчонка из простонародья? Ваш дом — в глуши Тимберленда, где живут подобные вам неотесанные бабы.

Джилсепони подняла руку и ударила ее по лицу. Констанция явно не ожидала такого ответа. Она ошеломленно попятилась.

— Впредь получше думайте над своими словами и не вынуждайте меня объясняться при помощи пощечин, — тихим, но властным голосом произнесла королева. — Вы пытались меня убить. Какими бы ни были ваши чувства ко мне, действия ваши не что иное, как измена государству. Это очевидный и неопровержимый факт. Если же вы все-таки будете продолжать упорствовать, я объявлю о вашем злодеянии, и тогда горе Констанции Пемблбери и горе ее детям, наследникам престола.

Упоминание о сыновьях мигом погасило гнев придворной дамы. Она задрожала всем телом; ее глаза метались из стороны в сторону, отчаянно ища выхода.

— Убирайтесь, — повторила Джилсепони. — И чтобы ноги вашей не было больше ни в замке, ни в городе.

Констанцию так трясло, что королева опасалась, как бы та не упала в обморок.

— Мои дети, — едва слышно произнесла придворная дама.

— Ваши сыновья, если желаете, могут остаться здесь, — ответила Джилсепони. — Или заберите их с собой. Выбор остается за вами. Неужели вы так до сих пор и не поняли, что я не являюсь угрозой для Мервика и Торренса и не собираюсь мешать их восхождению на престол?

Королева покачала головой и сокрушенно усмехнулась. Она до сегодняшнего дня не являлась угрозой и для самой Констанции. Ей хотелось сказать об этом взбешенной придворной даме, попытаться воззвать к ее разуму, спасти ее…

Но все зашло слишком далеко. Джилсепони понимала: ей никогда не наладить отношений с Констанцией Пемблбери, особенно если учесть, что эта женщина продолжает любить короля Дануба. Ненависть придворной дамы к Джилсепони была даже сильнее, чем страх за судьбу собственных детей. Эта ненависть имела корни в ее слепой и непреодолимой ревности к королеве. Джилсепони вспомнила язвительные колкости и насмешки, постоянно отпускаемые за ее спиной Констанцией и другими знатными дамами. Она вдруг поняла, что даже если бы это и было возможным, ей совершенно не хочется делать каких-либо шагов к примирению с этой женщиной.

— Нам больше нечего обсуждать, — сказала королева, подняв руку, чтобы упредить возможные возражения Констанции. — Я предоставила вам выбор. Вы вольны поступать тем образом, который сочтете для себя наилучшим. Напоминаю, однако: у меня есть все доказательства, чтобы обвинить вас на открытом суде.

Джилсепони махнула рукой, показывая, что разговор окончен, и направилась к двери.

— Сколько времени? — послышался вдруг дрожащий голос придворной дамы.

Королева обернулась. У нее сжалось сердце при виде жалкого зрелища, которое сейчас представляла из себя эта надменная придворная дама.

— Сколько времени у меня осталось до отъезда? — спросила запинаясь Констанция.

— Завтра — последний день вашего пребывания в Урсальском замке. Еще один день я даю вам на сборы, — ответила Джилсепони, знавшая, что у Констанции полно богатых и влиятельных друзей, которые не откажутся помочь ей в этом.

— И советую придержать язык относительно причин вашего внезапного отъезда, — предупредила она. — Предупреждаю также: если вы осмелитесь снова трепать мое имя или отзываться обо мне неподобающим образом, я потребую суда над вами, и все увидят вашу истинную сущность.

— Ведьма, — прошипела Констанция вслед уходящей сопернице.

Джилсепони даже не обернулась. Ее не терзали угрызения совести; наоборот, она была довольна тем, что проявила великодушие. И в то же время женщина понимала: Констанция покинет Урсал, но вряд ли сможет отказаться от мыслей о мести. И еще неизвестно, какими бедами это может в дальнейшем обернуться для королевы Джилсепони.

ГЛАВА 23 ТАЙНА ГОСПОЖИ ДАССЛЕРОНД

Вслед за первым снегом, которого с таким нетерпением ожидали трое искателей удачи, наступила настоящая зима, вынудившая их остаться в Дундалисе. Однако нельзя сказать, что для Эйдриана, Де'Уннеро и Садьи долгие зимние месяцы оказались потерянным временем. Жители городка встретили их весьма радушно. Сам город значительно вырос по сравнению с той деревней, какой был Дундалис времен Элбрайнова детства. Поскольку в годы розовой чумы паломники, направлявшиеся в Барбакан вкусить крови завета Эвелина, непременно проходили через Дундалис, часть из них на обратном пути осела здесь. Население города утроилось. Но все равно уклад здешней жизни определяли коренные жители Дундалиса и те, кто прежде жил в городках и деревушках, стоявших на самом краю обжитого мира. Сплоченные, привыкшее доверять друг другу, обитатели Дундалиса опирались на взаимную поддержку и бескорыстную помощь. Однако рано или поздно любое замкнутое сообщество начинает окостеневать и ему бывает крайне необходим приток свежих сил. Эйдриан — непревзойденный следопыт и охотник, Де'Уннеро, многое умевший и привыкший трудиться на совесть, и Садья с ее неистощимым запасом песен и баллад на все вкусы как раз и явились для Дундалиса такой свежей струей.

Где-то в середине зимы, в одну из темных северных ночей все трое любовались редким зрелищем. На небе сияли удивительные разноцветные кольца Гало Короны. То было величественное и сверхъестественно красивое зрелище, неподвластное границам понимания и превосходящее все земное и тленное. Де'Уннеро и Садья воспринимали его не столько глазами, сколько душой. Бывший монах считал явление Гало знаком того, что тигр-оборотень не отлучил его от Божьей милости и благосклонности святого Абеля. У Эйдриана это зрелище вызывало смешанные чувства. Величественно сияющие небесные кольца намекали ему на существование чего-то большего, нежели пребывание в смертном теле. Чудесное небесное явление странно волновало юношу, имевшего собственные воззрения на бессмертие и способы его достижения. Глядя на кольца Гало, он почему-то вспоминал свое недавнее сражение с духами отца и отцовского дяди.

Ночью окрест Дундалиса происходили и другие необъяснимые события. Ветер доносил звуки печальных и призывных мелодий. Все трое не раз завороженно слушали их, позабыв обо всем. Один Де'Уннеро догадывался об источнике этих чарующих звуков. Бывшего монаха вовсе не радовало, что дерзкий кентавр Смотритель вернулся в родную стихию лесов Тимберленда.

Де'Уннеро даже подумал, не обернуться ли ему тигром и не свести ли наконец счеты с кентавром. Впрочем, он сразу же отбросил эту мысль. Ведь если он выследит Смотрителя, но не сумеет убить, кентавр обязательно даст знать своим друзьям — и прежде всего Джилсепони, — что Де'Уннеро жив. Учитывая происхождение Эйдриана, подобная шумиха могла бы только повредить их дальнейшим замыслам.

— Ты ведь знаешь, откуда эта музыка, — сказала ему Садья в один из вечеров, когда ветер вновь принес в их домик звуки волынки.

— Может, знаю, а может, и нет, — уклончиво ответил Де'Уннеро. — Какое это имеет значение?

— Я бы непременно хотела встретиться с этим волынщиком.

— Нет, — резко возразил Де'Уннеро, но тут же заставил себя улыбнуться и сказал: — Лесной Дух — так его иногда называют — уже не один десяток лет играет на своей волынке в чащах Тимберленда. Одни считают его человеком, другие — конем, третьи утверждают, что он нечто среднее.

Садья прищурилась.

— Так это Смотритель, — лукаво улыбнувшись, протянула она.

Де'Уннеро понял, что попался. Маленькую певицу было не так-то легко одурачить!

— Очень может быть, — не стал спорить бывший монах. — Потому-то я и хотел бы избежать встречи с ним.

Его подруга понимающе кивнула.

— А вот я бы с удовольствием взглянула на него, — тихо сказала она и пододвинулась к Де'Уннеро.

— Я бы тоже, — пробормотал бывший монах, для которого «радость» встречи с этим дерзким возмутителем спокойствия и пособником Эвелина имела совсем иной смысл, нежели для Садьи.

В один из длинных и темных вечеров из леса долетел совсем непонятный звук. Возможно, его слышал только Эйдриан.

— Кто-то зовет меня в лес, — объяснил он спутникам.

Де'Уннеро и певица переглянулись, умело скрыв свою обеспокоенность. Возможно, юноша имел в виду Смотрителя или кого-нибудь из прежних друзей погибшего отца.

— И кто же тебя зовет? — осторожно поинтересовалась Садья.

— Если бы я знал, — ответил Эйдриан. — Знаю лишь, что он меня зовет. Думаю, что только меня.

— Не обращай внимания на эти призывы, — посоветовал Де'Уннеро. — Зима на исходе. Кроме добытого тобой оружия, нам здесь больше нечего искать. Разве что приключения, сулящие беду.

— Но…

— Говорю тебе, не обращай внимания, — уже жестче повторил бывший монах. — Леса вокруг Дундалиса — неподходящее место для прогулок. Там полно такого, с чем лучше не сталкиваться, включая госпожу Дасслеронд и ее соплеменников.

При упоминании об эльфах Эйдриан умолк и вскоре отправился на отдых, причем уснул очень быстро.

Проснулся он среди ночи: внутри опять звучал этот странный настойчивый зов. Юноша чувствовал, что здесь задействована магия самоцветов, но какая-то иная, несвойственная ни госпоже Дасслеронд, ни другим эльфам. Он мог с уверенностью сказать, что зовущий его не является ни человеком, ни эльфом. Тогда кем? Рейнджер хотел разбудить Де'Уннеро и настоять, чтобы они оба отправились на поиски, но потом вспомнил о его суровом предостережении. Нет, Де'Уннеро здесь ни при чем. Решать должен он сам.

Эйдриан поспешно оделся и тихо вышел из дома. На плече у него висел лук, к поясу был прикреплен меч. Днем он остерегался показываться с завоеванным в схватке с призраками оружием, но сейчас в городе все спали.

Лес по-прежнему тонул в снегу, однако юный рейнджер выбирал подветренные места, где снега скапливалось меньше. Он шел несколько часов подряд, испытывая непонятное возбуждение и потому совершенно не ощущая пронизывающего ветра. Наконец он добрался до поляны, где его усилия были наконец вознаграждены.

На поляне стоял конь. Таких лошадей Эйдриану еще никогда не доводилось видеть! Он даже не предполагал, что подобные животные могут существовать на самом деле, а не только в сказаниях и балладах. В лунном свете блестела иссиня-черная шкура жеребца. Между глаз пролегала белая полоса и такие же белые манжеты украшали сильные, мускулистые ноги коня. Буйная черная грива подсказала Эйдриану, что это отнюдь не домашний конь и хозяина у него нет.

Юноша вновь услышал призыв, несущий в себе и приветствие, и вопрос. Он почувствовал, что конь не меньше, чем он сам, удивлен их встречей.

Жеребец встал на дыбы, и рейнджер заметил, как что-то блеснуло на его могучей груди.

— Самоцвет, — прошептал Эйдриан, понимая теперь, что их беззвучное общение происходит благодаря этому камню.

— Кто ты? — спросил он, приближаясь к коню.

Тот вновь встал на дыбы и угрожающе заржал, однако юноша не отступил. Он достал камень души и направил в него свой дух.

Дар. Это конечно же был Дар — конь Полуночника, о чем Эйдриан еще не догадывался. Поначалу благородное животное охотно вступило с ним в общение и вдруг, по какой-то непонятной для рейнджера причине, заупрямилось. Конь явно был чем-то встревожен. Юноша открыл глаза. Жеребец ржал, становился на дыбы, угрожающе бил копытами воздух, потом наконец отскочил в сторону.

Однако Эйдриан не собирался отпускать его! Он уже решил, что теперь у него будет лошадь. Его собственная лошадь. Конь завоевателя — несравненный, как и сам завоеватель. Эйдриан вновь обратился к камню души, но теперь вместо увещеваний его мысли приказывали.

Дар ответил возмущенным отказом. От него исходили волны инстинктивного страха, смешанного с яростью.

Однако они оба находились сейчас в магическом пространстве, а там ни одно существо в мире не могло противостоять темной силе воли Эйдриана. Их борьба продолжалась. Дар сопротивлялся, как противится необъезженный жеребец, не привыкший носить на себе седло и всадника. Он отчаянно брыкался, но юноша не выпускал его из своей железной хватки. Конь пытался ускакать, но в том пространстве, где они сейчас находились, скакать было некуда. Рейнджер неутомимо, с нарастающей уверенностью в своих силах «объезжал» Дара.

Когда Эйдриан прервал магическую связь, Дар уже покорно подошел к нему. Благородное животное впервые в жизни обрело не друга и единомышленника, а хозяина.

Будущий король завоевал себе коня.

— Тебе никак не меньше двадцати зим, — вслух заметил юноша, оглядывая свое новое приобретение.

— А по-моему, так и все тридцать будет, — раздался сбоку чей-то звучный голос.

Изумленный рейнджер выхватил меч и быстро обернулся. Перед ним стояло диковинное существо с человеческой головой и торсом, вросшим в тело лошади!

— Кто ты, парень, и что тебе понадобилось от моего друга Дара? — спросил кентавр.

— Дара? — повторил Эйдриан, затаив дыхание.

Теперь все вставало на свои места. Из рассказов Белли'мара Джуравиля юный рейнджер знал и о Даре, и о Смотрителе. Значит, эльф говорил правду и даже не приукрасил действительность. Эйдриан приветливо улыбнулся кентавру. Смотритель улыбнулся в ответ, но улыбка мгновенно исчезла с его губ, когда он заметил в руках незнакомца меч Полуночника.

— Не похоже, что ты из породы осквернителей могил, — произнес кентавр.

— У меня нет ничего общего с ворами, — заявил юноша. — Я лишь забрал то, что принадлежит мне по праву. Сначала из могил, а теперь из леса.

С этими словами он потрепал коня — своего коня — по шее.

— Меч перешел от Мазера к Элбрайну, лук и Дар принадлежали Элбрайну. Теперь все это перешло по праву наследования мне — Ночному Ястребу.

Смотритель по-прежнему смотрел на него удивленно и недоверчиво.

— Ночной Ястреб? — переспросил он.

— Тай'маквиллок, — с гордостью произнес Эйдриан. — Я — Ночной Ястреб, рейнджер Фестертула, сын…

— Рейнджер, говоришь? — перебил его Смотритель. — А где тебя обучали искусству быть рейнджером?

Юноша, не уловивший в тоне кентавра насмешки, расправил плечи.

— Меня обучали те, кто обучает рейнджеров, — коротко ответил он.

Смотритель ощутил еще большее замешательство, ибо он ничего не знал о появлении новых рейнджеров. Дасслеронд и Джуравиль наверняка известили бы его об этом. Если судить по виду, этот самоуверенный парень был слишком молод, чтобы успеть пройти длительное и нелегкое обучение у эльфов тол'алфар.

— Ты бы лучше отпустил коня, парень, и отдай мне меч и лук, не то я…

— Подходи и бери, — криво усмехнувшись, предложил кентавру Эйдриан.

— Не валяй дурака, — предостерег его Смотритель.

— Я владею тем, чем владел когда-то мой отец, — решительно заявил юноша.

Смотритель замер на месте.

— Повтори, что ты сказал, — потребовал он.

— То, что принадлежало Полуночнику, перешло теперь к Ночному Ястребу, сыну Полуночника. Мне незачем спрашивать твоего позволения, кентавр, чтобы взять принадлежащее мне по праву.

— Сын Полуночника? — недоверчиво спросил Смотритель.

Эйдриан пристально смотрел на него, не отступив ни на дюйм.

— Ты хочешь сказать, эльфы объявили тебя наследником Полуночника? — догадался наконец кентавр.

— А почему кто-то должен объявлять меня наследником? Я — сын Полуночника. Пока по крови, но вскоре стану им и по своим подвигам, — уверенно заявил Эйдриан. — Элбрайн-Полуночник был моим отцом. Я такой же рейнджер, как и он, и, подобно ему, прошел обучение. Я заявляю свои права на «Ураган», «Крыло Сокола» и Дара. И пусть каждый, кто желает оспорить мои притязания, выйдет ко мне и попытается со мной сразиться.

Юноша взмахнул мечом. Дар встал на дыбы и громко заржал.

Смотритель не находил, что сказать в ответ. Он стоял, не в состоянии вымолвить ни слова, лишь сокрушенно покачивая головой. Эйдриан вскочил на Дара, и они оба скрылись за деревьями.

Несколько дней подряд Смотритель не мог оправиться от впечатления о той встрече. Он чувствовал, что должен был действовать решительнее, потребовать, например, от парня подтверждений, что он действительно тот, за кого себя выдает. Может быть, он просто хвастун и враль, пускал пыль в глаза… И вместе с тем кентавр видел в лице того, кто назвал себя Ночным Ястребом, до боли знакомые черты. Ему хотелось, чтобы слова юнца оказались ложью, однако в глубине души Смотритель сознавал, что новоявленный рейнджер говорил правду.

Но возможно ли такое?

Через какое-то время Смотрителю стало невмоготу терзаться своими сомнениями. Он решил, что разыщет этого Ночного Ястреба. Скорее всего, юный «рейнджер» будет появляться в этих краях довольно часто, как делал это в свое время Полуночник. К своему удивлению, через несколько дней кентавр узнал, что Эйдриан и двое его спутников — мужчина зрелого возраста и молодая женщина — покинули Дундалис и двинулись на юг. Юноша ехал верхом на Даре.

Смотритель попытался идти за ними по следу, миновав Кертинеллу и пройдя едва ли не половину оставшегося пути до Палмариса. Но, увы, Эйдриан и его спутники, словно чуя погоню, двигались с предельной скоростью. Кентавр понял, что ему их не нагнать.

И тогда Смотритель вернулся в свой лесной дом, к могилам и лесным тропам, где он так часто встречал следы Дара, когда тот вел табун диких лошадей. Кентавр попытался выкинуть из головы историю с Ночным Ястребом; он ведь никогда не был защитником Дара, как и Элбрайн никогда не являлся хозяином коня. В равной степени Смотритель никогда не утверждал, что понимает замыслы Дасслеронд и прошедших ее воспитание рейнджеров.

С течением времени душевные муки кентавра лишь усиливались. Так продолжалось до тех пор, пока однажды ночью Смотрителя позвал негромкий мелодичный голос.

— Как ты могла не сказать мне? — упрекнул он госпожу Дасслеронд, появившуюся в сопровождении нескольких эльфов.

— Значит, он успел здесь побывать, — заключила хозяйка Кер'алфара.

— Ты послала рейнджера, а мне об этом — ни слова? — недовольно спросил Смотритель. — Я же чуть не убил этого мальчишку, когда увидел у него меч и лук!

Слова кентавра немало изумили и заметно встревожили Дасслеронд и остальных эльфов.

— Сын Полуночника не является рейнджером, — отчеканила наконец предводительница эльфов.

Смотритель начал что-то говорить в ответ, сбился, начал еще раз, потом окончательно запутался в словах и на некоторое время умолк.

— Сын Полуночника? — наконец вскричал он. — Так значит, этот парень все-таки говорил правду?

— А что он сказал?

— Он, демоны его забери, так и заявил: я — сын Полуночника. Да только я ему не поверил! — негодующе завопил кентавр. — Как это могло произойти? Я знал Полуночника много лет, с тех самых пор, как он покинул твою долину. И Джилсепони тоже знаю давно. Она потеряла своего единственного…

Смотритель умолк, придавленный грузом страшной истины.

— Так это значит… — с трудом выговаривая слова, произнес он и снова замолчал, не переставая мотать головой.

— Да. Эйдриан — сын Полуночника и Джилсепони, — бесстрастным тоном промолвила госпожа Дасслеронд. — Я забрала его у Джилсепони в окрестностях Палмариса, иначе и мать, и ребенок погибли бы от рук демона, вселившегося в душу Маркворта.

Смотритель еще долго бушевал, не в силах успокоиться.

— Мы сделали то, что сочли наилучшим в данных обстоятельствах, — попыталась объяснить ему Дасслеронд.

— Сделали, а мне не сказали! — кричал Смотритель. — А теперь она сидит себе на троне в этом чертовом Урсале и знать не знает, что ее ребенок жив. Ребенок Полуночника! Ты бесчувственное чудовище! Мне бы свернуть тебе шею собственными руками!

— Ты забываешься! — возмущенно воскликнула Дасслеронд.

Она подала знак, призвав к спокойствию своих спутников, которые были готовы броситься на кентавра, сделай тот хотя бы шаг в направлении их любимой и почитаемой предводительницы.

— Мы не привыкли объяснять другим расам свои замыслы.

— Понятно, чего ж с нами считаться!

— Я сделала то, что считала необходимым, — повторила госпожа Дасслеронд. — Необходимым для тол'алфар, а не для какой-то заурядной человеческой женщины.

— Которая успела с тех пор стать королевой Хонсе-Бира, — напомнил ей Смотритель.

— Увы, — вздохнула Дасслеронд. — Потому я и разыскала тебя. Джилсепони знает о нас.

— Не только она. Теперь много кто о вас знает. Это раньше думали, будто эльфы — сплошное вранье и сказки для детей, — отозвался кентавр.

— Она знает о существовании Эндур'Блоу Иннинес и о других наших тайнах.

— А вы все трясетесь от страха, что она разболтает кому-нибудь про эти ваши пляски с мечом, — презрительно усмехнулся Смотритель. — Она без малого два года сидит на троне. Если бы она захотела двинуться на вас войной…

— Мы явились сюда исключительно из соображений безопасности, — перебила его госпожа Дасслеронд. — Ты хорошо знаешь Джилсепони. Скажи, чего можно от нее ожидать?

Кентавр ответил не сразу. Больно уж странным показалось ему это совпадение: Дасслеронд столь редко выбирается из своей зачарованной долины — и вдруг является сюда вскоре после того, как здесь побывал этот парень, именовавший себя Ночным Ястребом. Смотритель без труда распознал ложь в последних словах хозяйки Кер'алфара.

— Нет, ты пришла сюда по другой причине. Почуяла, что кто-то залез в могилы и забрал оттуда меч и лук, — укоризненно бросил кентавр.

Он знал, что у эльфов существует неразрывная связь со всем, что принадлежит к их миру или сделано их руками.

— Ты пришла, потому что твой живой секрет сбежал. Вот и вертишься теперь ужом, — негодующе гремел Смотритель. — Ты бы и дальше хранила свою тайну даже от его матери! Только слишком далеко ты зашла, голуба! И ведь ничего, жила столько лет с этой жуткой тайной!

— Эта тайна даже более жуткая, чем ты можешь себе вообразить, — тихо ответила госпожа Дасслеронд, и такое неожиданное признание несколько охладило пыл кентавра.

— Эйдриан — своевольный и непредсказуемый мальчишка, который подчиняется только своим прихотям. Он самовольно объявил себя рейнджером. На самом деле никакой он не рейнджер и поэтому не имеет права носить это благородное оружие. Представляю, как огорчился бы Белли'мар Джуравиль, узнай он, что последний лук, изготовленный его отцом, оказался в руках Эйдриана.

Смотритель едва верил своим ушам.

— Если бы мне удалось уничтожить этого мальчишку, я бы сделала это без сожаления, — холодно произнесла Дасслеронд.

— Уничтожить сына Полуночника и Джилсепони? — спросил пораженный кентавр.

Предводительница эльфов печально покачала головой.

— Эйдриан не только их ребенок, — сказала она. — Я чувствую в нем присутствие какой-то иной, темной и страшной силы.

Она горестно взглянула на Смотрителя.

— Я видела в Эйдриане будущего спасителя Эндур'Блоу Иннинес. Я считала, что его происхождение и обучение, начатое в столь раннем возрасте, позволят вырастить из него безупречного рейнджера, который избавит нас от ужасной отметины, оставленной демоном на земле нашей долины. Однако боюсь, что этот несостоявшийся спаситель скоро станет еще более страшной отметиной, которая будет угрожать уже всему миру.

Печаль ее голоса погасила все возражения, которые вертелись у Смотрителя на языке. Он достаточно хорошо знал госпожу Дасслеронд. Она никогда не допускала легкомысленных разговоров о подобных вещах. К тому же хрупкая эльфийка была отнюдь не робкого десятка. Достаточно вспомнить ее столкновение с Бестесбулзибаром! И уж если она заговорила о своих опасениях, значит, дела действительно из рук вон плохи.

— Ты должна была сказать Джилсепони, — упрямо повторил кентавр.

Предводительница эльфов неопределенно пожала плечами и столь же неопределенно кивнула.

— Что сейчас говорить об этом? Эйдриан вырвался в большой мир. Думаю, со временем Джилсепони сама узнает о нем. Сомневаюсь, чтобы человек, подобный Эйдриану, не оказал влияния на мир. Правда, может, судьба сжалится над нами и мальчишка где-нибудь сгинет.

— Жестокие слова, — заметил Смотритель.

Дасслеронд вновь как-то неопределенно поглядела на него. Кентавр вдруг понял, насколько сильно ненавидит она Эйдриана. У него по спине побежали мурашки, чего раньше со Смотрителем никогда не случалось.

— Мы рассчитывали застать его здесь, — призналась она.

— Его давно и след простыл.

— Может, для нас это даже лучше, — вздохнула Дасслеронд.

Кентавр вновь оказался застигнутым врасплох. Он даже не подозревал, какой силой обладает этот рейнджер-отступник.

— От тебя мы ждем лишь благоразумного молчания, — продолжала предводительница эльфов. — Если тебе вдруг доведется увидеть Джилсепони, я хотела бы верить, что ты ни словом не обмолвишься о ее ребенке.

— А не многого ли ты от меня хочешь?

— А тебе хотелось бы увидеть войну между Хонсе-Биром и моим народом? — резко спросила госпожа Дасслеронд. — Кто предскажет, как поведет себя в таком случае королева Джилсепони?

Смотритель считал, что он достаточно хорошо знает Джилсепони, чтобы ожидать от нее подобных действий. Однако в словах Дасслеронд был определенный смысл. Кентавр много лет старался держаться подальше от людских интриг и того странного лабиринта, который у них именовался политикой. Сейчас он понимал, что поступал правильно. В конце концов он согласился с доводами предводительницы эльфов и вдобавок пообещал ей внимательно следить за этими местами, а если Ночной Ястреб снова сюда залетит, немедленно дать ей знать об этом.

Простившись с госпожой Дасслеронд и ее сопровождающими, кентавр долго бродил по лесным тропам. Много раз он подносил к губам свою волынку, намереваясь выплеснуть грусть в музыке, но после первого же извлеченного звука прекращал игру.

В лесу по-прежнему царила тишина, но не было ни тишины, ни покоя в сердце Смотрителя.

Он отправился к могиле Элбрайна и провел там немало времени, вспоминая старого друга.

Вспоминая и надеясь.

ГЛАВА 24 ДОРОГА В УРСАЛ

— Думаю, нам лучше объехать город стороной, — обращаясь к Садье, заметил Де'Уннеро, когда спутники поднялись на гребень холма.

Совсем невдалеке раскинулся огромный и величественный город. Над ним, на другом холме, возвышались громады королевского замка и монастыря, обращенные в сторону пестревшей множеством парусов гавани.

— Боишься, что Эйдриан может услышать там разговоры про свою владычествующую матушку? — спросила Садья.

Они оглянулись. Юноша, восседавший на Даре, пересекал овраг у подножия холма.

— Я боюсь, что он услышит совсем не те разговоры, — отозвался Де'Уннеро. — По-моему, он вполне готов узнать правду, но ему лишь повредит вся эта приукрашенная ложь, которая неизбежно соседствует с правдой на улицах столицы.

Бывший монах вновь обернулся в сторону Эйдриана.

— Спеши сюда, дружище, — позвал он. — Полюбуйся на величайший в мире город.

Юному рейнджеру не понадобилось пришпоривать коня, Дар сам взлетел вверх, едва они выбрались из оврага. Лицо Эйдриана выражало неподдельное восхищение, даже благоговение. Он широко раскрытыми глазами смотрел на панораму Урсала. На губах юноши играла торжествующая улыбка. Почти не задумываясь, он пришпорил Дара, однако Де'Уннеро крепко схватил коня за поводья.

— Разве мы не въедем в Урсал? — спросил удивленный Эйдриан.

— Непременно въедем, только не сейчас, — ответил Де'Уннеро. — Сейчас мы двинемся дальше на восток, где нас ждет одно дело. Очень важное дело. И потому нам предпочтительнее пока не появляться в Урсале.

Последние слова бывшего монаха только подстегнули любопытство юного рейнджера, и он вопросительно взглянул на Де'Уннеро.

— Видишь замок? — спросил тот.

— Как не видеть! — усмехнулся Эйдриан.

— Расскажи мне еще раз о своей матери, — попросил бывший монах, и улыбка мгновенно сбежала с лица юноши.

— Я ничего не знаю о ней, даже имени, — с грустью ответил он. — Она умерла в родах…

— Представь себе, не умерла, — холодно произнес Де'Уннеро.

Лицо Эйдриана окаменело.

— Когда мы были в Дундалисе, я получил подтверждение этому, — солгал Де'Уннеро. Бывший монах не хотел, чтобы его спутник догадался, что он лгал ему с первого дня их встречи, пусть и не совсем преднамеренно. — Надежные источники подтвердили мои подозрения. У твоего отца, Полуночника, была всего одна любимая женщина — его жена. Она не умерла, производя тебя на свет, хотя если бы это случилось, мир избежал бы многих трагедий.

От этих жестоких слов Садья невольно вздрогнула.

— Итак, парень, ты видишь этот замок? — вновь спросил Де'Уннеро. — Там живет твоя мать Джилсепони, ныне — королева Хонсе-Бира.

— К-как ты с-сказал? — заикаясь произнес юноша.

— Джилсепони, некогда жена Элбрайна, теперь является супругой короля Дануба Брока Урсальского, — пояснил Де'Уннеро. — Она-то и родила тебя на поле битвы возле Палмариса. Сомнений в этом быть не может.

— Но госпожа Дасслеронд…

— Лгала тебе, — договорил за него бывший монах. — Тебя это удивляет?

Эйдриан безуспешно пытался что-то сказать в ответ, но каждый раз его слова превращались в сдавленные стоны и проклятия.

— Уверяю тебя, ты ничего не потерял, не узнав об этом раньше, — заверил его Де'Уннеро.

Юноша резко повернулся к нему. Подъехавшая к ним Садья сдвинула брови и укоризненно покачала головой, давая понять своему возлюбленному, что тот действует слишком поспешно и бесцеремонно.

— Ну ладно, хватит нюни распускать, — грубо произнес Де'Уннеро.

Бывший монах воздел вверх руки.

— Смотри на Урсальский замок, юный воин. Сейчас там живет Джилсепони, твоя мать. Смотри и верь, что однажды этот замок будет твоим.

На лице Эйдриана по-прежнему отражались боль и смятение чувств. Но при этих словах искусителя Де'Уннеро его глаза ярко блеснули.

— Ты еще услышишь, как Джилсепони назовет тебя королем, — пообещал бывший монах. — И заставишь ее поведать об обстоятельствах твоего рождения. Когда власть окажется в твоих руках, матери придется рассказать тебе правду.

— Однако перед этим тебе предстоит еще многое узнать и о мире, и о Джилсепони, — продолжал Де'Уннеро. — Я буду и дальше учить тебя. Мне нужно подробно рассказать тебе о твоей матери.

Он жестом велел спутникам следовать за ним и пустил лошадь рысью, намереваясь обогнуть Урсал с юга. За несколько дней, пока все трое двигались по холмистым плодородным землям южной провинции Йорки, Маркало Де'Уннеро, верный данному обещанию, рассказал Эйдриану о Джилсепони. Но в отличие от рассказов о Полуночнике, о котором бывший монах всегда отзывался с уважением и называл достойным противником, мать Эйдриана он представил далеко не в лестном свете. Де'Уннеро говорил о Джилсепони в самых глумливых и оскорбительных выражениях, какие только мог подобрать. Он утверждал, что в сражениях она действовала обманным путем, прибегая к различным недостойным уловкам. Де'Уннеро даже намекнул юноше, что мать, скорее всего, просто бросила его сразу же после родов.

— По твоим словам, можно подумать, что Джилсепони, а не Полуночник была твоим самым ненавистным врагом, — заметила Садья, когда вечером они устроили привал и отправили Эйдриана за хворостом для костра. — А то, что ты представил как обманные уловки, было всего-навсего магией самоцветов. Не так ли? Помнится, Маркало Де'Уннеро тоже вовсю пользовался силой своего любимого камня — тигриной лапы.

Бывший монах рассмеялся.

— Важно, чтобы у мальчишки не возникло привязанности к матери, — объяснил он. — Одно то, что он оказался сыном королевы, может обернуться для нас либо большой бедой, либо неслыханным успехом. Все зависит от того, под каким соусом мы будем подавать ему те или иные сведения.

— И потом рассерженный молодой принц вернется домой? — поинтересовалась Садья.

— Рассерженный молодой принц вернется, чтобы разрушить прежний дом и построить другой, гораздо лучше.

Де'Уннеро видел, что маленькую певицу обуревают сомнения.

— То, что я ему говорю, достаточно правдиво.

— Правдиво с твоей точки зрения, — возразила Садья.

— А есть какая-нибудь другая правдивая точка зрения? — осведомился бывший монах. — Прикажешь утверждать, что Джилсепони и Эвелин — это светочи истины? Прикажешь согласиться с идиотским мнением, будто Эвелин Десбрис — убийца и еретик — действительно совершил приписываемые ему чудеса? Или мне что, начать восхвалять нынешнее состояние королевства? Церкви? А кто мы в этом благословенном королевстве? Изгои и преступники!

— Думаешь о собственной выгоде? — лукаво усмехнувшись, спросила маленькая певица.

— Один ли я о ней думаю? — быстро ответил Де'Уннеро. — Фио Бурэй стал отцом-настоятелем церкви Абеля. Подобного ни в коем случае нельзя было допускать, но это произошло. Бурэй — никудышный предводитель и никогда не был истинным абеликанцем. Он не обладает ни щедрым сердцем Агронгерра, ни ясностью предвидения Маркворта. Бурэй просто чиновник и интриган от церкви, ненадежный и никчемный человечишка.

— Ты бы хоть со мной говорил не таясь, — лукаво улыбнувшись, бросила Садья. — Лучше скажи прямо, что у тебя на душе.

Де'Уннеро невесело усмехнулся, только сейчас осознав, насколько велика в нем ненависть к Фио Бурэю.

— Я был уверен, что Агронгерра сменит на его посту настоятель Олин из Сент-Бондабриса, — тихо сказал он. — Только забота определенных людей о собственной выгоде помешала ему стать отцом-настоятелем. Тебе даже не вообразить, на какие чудовищные интриги способны святые отцы. Там ведутся игры почище, чем при дворе, и все это не имеет ни малейшего отношения ни к учению святого Абеля, ни к замыслам Бога.

— Что ж, уж если нам ввязываться в подобную игру, лучше добиваться выигрыша, — согласилась певица.

— Эйдриан будет испытывать вполне заслуженное презрение к своей матери и ко всему, что с нею связано, — заметил ей Де'Уннеро. — По крайней мере в том, что касается церкви. А если он возненавидит и все ее светские дела — еще лучше.

Садья кивнула и больше не задавала язвительных вопросов. Какую бы линию поведения относительно Эйдриана ни выбрал Де'Уннеро, певица знала, что это сулит ей волнующие переживания.

На всем протяжении их пути справа виднелись далекие вершины двойной горной цепи с кажущимся Эйдриану странным названием — Пояс-и-Пряжка. Солнце неизменно садилось у них за спиной. Спутники двигались быстро, но без излишней спешки. Море они вначале почувствовали по его неповторимому запаху и только потом увидели. Вместе с морем глазам путешественников предстал величественный город, совсем непохожий на Урсал. Причалы Энтела выглядели намного внушительнее, чем причалы Палмариса и Урсала, вместе взятых! Невысокие, прихотливо украшенные каменные строения множеством колец опоясывали склон громадного холма, спускавшегося прямо к гавани. Повсюду в небо поднимались витые колонны, вершины которых были увенчаны круглыми балкончиками. Крыши многих зданий напоминали бутоны готовых распуститься цветов.

А какие краски! Жгучее южное солнце ярко освещало белые и розовые стены домов. Тысячи людей заполняли многочисленные городские базары. Одежда жителей была либо ослепительно белой, либо отливала всеми цветами радуги.

Яркие краски и шумные людские толпы — это больше всего потрясло Эйдриана при его первом знакомстве с Энтелом. Он ехал молча, завороженно глядя по сторонам.

Де'Уннеро был взволнован не менее юного рейнджера. Его занимало, как-то встретит его через столько лет старый друг — настоятель Сент-Бондабриса Олин. А если и не друг, то, во всяком случае, давний соратник.

— Он обязательно захочет увидеться со мной, — настаивал Де'Уннеро, обращаясь к монахам, стоящим на страже у ворот Сент-Бондабриса — наиболее крупного из двух монастырей Энтела.

— Любезный господин, — ответил ему молодой монах, говоривший с сильным местным акцентом, отчего слово «любезный» звучало у него как «любэзный», — аббат Олин не имеет обыкновения принимать у себя посетителей. Вы можете войти и помолиться — наши двери открыты для всех желающих. Если вы посетите вечернюю службу, вам, быть может, посчастливится увидеть нашего благочестивого настоятеля. Конечно, если он соблаговолит почтить нас своим присутствием.

— Доложите обо мне, — повторил Де'Уннеро, всеми силами стараясь не поддаваться раздражению. — Скажите ему, что один его старый друг, бывший магистр Санта-Мир-Абель, приехал в Энтел и желает встретиться с ним. Он непременно примет меня.

Монахи недоверчиво переглянулись.

— Единственные бывшие магистры Санта-Мир-Абель, кого я знаю, — это отец-настоятель Фио Бурэй, настоятель Гленденхук из Сент-Гвендолин и настоятель Тенгмен из Сент-Доннибара. Вы никак не можете быть ни отцом-настоятелем Бурэем, ни настоятелем Гленденхуком, посещавшими нас в прошлом. Остается предположить, что вы — настоятель Тенгмен, однако мне говорили, что ему близится к семидесяти. Пожалуйста, любезный господин, оставьте ваши неуместные шутки.

Де'Уннеро вдруг шагнул вперед, схватил изумленного монаха за плечи и прошептал на ухо:

— Скажи настоятелю Олину, что с ним желает говорить Маркало Де'Уннеро.

Монах высвободился из рук Де'Уннеро и отступил назад, не сводя с него глаз. Возможно, он где-то слышал это имя, но забыл, где именно и с чем оно было связано.

— Он будет говорить со мной, — с нажимом произнес Де'Уннеро.

Видя, что монах и не подумал сдвинуться с места, он бросил на него угрожающий взгляд.

— Если ты доложишь обо мне и аббат Олин откажется встретиться со мною, ты ничем не рискуешь. Но если ты не сообщишь ему, а Олин потом узнает, что вы не пустили к нему его старого друга и соратника…

Растерянный молодой монах взглянул на своего собрата, после чего все же скрылся в недрах монастыря. Достаточно скоро он вернулся и, явно волнуясь, попросил:

— Сделайте одолжение, расстегните вашу одежду. Если вы тот, кем себя называете…

— Тогда у меня должен остаться на теле вот этот шрам, — докончил за него Де'Уннеро, расстегивая рубаху. — Шрам от раны, которую я получил, когда поври напали на Санта-Мир-Абель.

Увидев на теле странного незнакомца глубокие шрамы, монах поклонился и пригласил Де'Уннеро следовать за ним.

— Ты что же, ничего не знаешь об истории Маркало Де'Уннеро? Получается, что нет, иначе ты бы не стал говорить мне разные глупости, а сразу бы пошел докладывать аббату Олину.

Монах лишь неопределенно пожал плечами. Де'Уннеро схватил его за руку и развернул лицом к себе.

— Тебе сколько лет? — сурово спросил он.

— Двадцать два.

— Но ведь все это происходило не так давно, — горестно воскликнул Де'Уннеро.

Ему вдруг стало до боли обидно. Подумать только: величайшие события, неузнаваемо изменившие жизнь королевства… и забываются с такой легкостью! И кем? Монахом абеликанского ордена, поклявшегося при вступлении в него бережно хранить историю!

Молодой брат ошеломленно взирал на Де'Уннеро, совершенно не представляя, как ему отвечать и надо ли это делать вообще.

— Веди меня к аббату Олину, — властно, с оттенком презрения приказал Де'Уннеро.

Войдя в личные покои настоятеля, он с трудом узнал этого человека. Для Де'Уннеро то было вторым горестным напоминанием о прошедших годах. Да, слишком много лет пролетело с тех славных дней, когда отец-настоятель Маркворт попытался поднять церковь Абеля на новый, более величественный уровень, а Джилсепони и Элбрайн безжалостно оборвали эти попытки… Сильно постаревший, с жидкими седыми волосами, венчиком окружавшими лысину, горбатый настоятель Олин Жантиль сидел за столом в согбенной позе. Он совсем высох. Но печальным зрелище оставалось только до тех пор, пока Олин не поднял глаза.

Былое пламя в них ничуть не угасло — Де'Уннеро сразу же узнал этот яростный огонь, брызжущий шипящими искрами. Телесная дряхлость во многом скрывала внутреннюю силу настоятеля Сент-Бондабриса, но Маркало Де'Уннеро было достаточно заглянуть в эти пылающие глаза, чтобы убедиться: он не зря сюда явился. Этот желчный старик будет чрезвычайно ценным союзником.

— Невероятно, — пробормотал аббат Олин.

— Что я жив? Или что я осмелился вернуться в большой мир? — осведомился Де'Уннеро.

— И то и другое, — сказал Олин. — Опальный епископ, опальный предводитель братьев Покаяния, раскрывший, что в нем живет страшный тигр-оборотень. Забыл добавить: вероятный убийца барона Бильдборо… И вот вы здесь, а многие из тех, чьи жизненные дороги казались несравненно легче и проще, уже отошли в небытие.

— Возможно, такова Божья воля, — отозвался бывший монах.

Если он и шутил, то лишь наполовину. Однако аббат Олин разразился квохчущим смехом.

— Бог давным-давно оставил наш мир, — заявил он.

Де'Уннеро не мог скрыть своего удивления, а может — радости, слыша из уст Олина подобное богохульство.

— Бог стремится испытать пределы нашего терпения, — ответил Де'Уннеро.

— Похоже, Он испытывает нас сверх пределов, — пробормотал старый аббат.

— Так считают только слабые, — поспешил возразить бывший монах. — Все, кто гнется и ломается под тяжестью испытаний, недостойны торжества окончательной победы. Неужели вы сломались, настоятель Олин?

Старик бросил на него проницательный взгляд.

— Зачем вы здесь? — спросил он. — И каким образом Маркало Де'Уннеро до сих пор жив?

Теперь настала очередь Де'Уннеро рассмеяться, но смех его был недолгим. Он подошел ближе, уперся руками в стол Олина и оказался лицом к лицу с настоятелем.

— Потому что борьба еще не окончена, — зловеще произнес он. — Мы сбились с пути и зашли очень далеко в сторону, но я намерен до последнего вздоха сражаться за то, чтобы вернуть абеликанскую церковь на истинный путь.

— Вам мало того, что было? — вскричал Олин. — Нам что же, перекраивать на новый лад глупости Маркворта? Старый честолюбивый дурак, он запятнал и навеки опозорил свое имя. Пути назад нет. Ни церковь, ни народ этого не допустят.

— Неужто вы верите, что нынче церковь находится на верном пути? — с издевкой спросил Де'Уннеро. — И избрание Фио Бурэя отцом-настоятелем прошло надлежащим образом? Вы еще скажите, что этот человек вполне достоин возглавлять орден Абеля.

Де'Уннеро заметил, как сдвинулись брови Олина и как безуспешно он пытается это скрыть.

— Таково было решение Коллегии аббатов, — ответил наконец старик, плотно поджав губы. — У меня не было иного выбора, как подчиниться ему.

На лице бывшего монаха заиграла дьявольская улыбка. Он еще ближе придвинулся к Олину и прошептал:

— А если бы я предложил вам другой выбор?

Настоятель Сент-Бондабриса отшатнулся и выпрямился, насколько позволяло ему дряхлое согбенное тело. Скрестив руки на груди, он молча и почти не мигая смотрел на Де'Уннеро.

— У меня нет на это времени, — наконец произнес старик. — Должен признаться, я удивлен и обрадован, видя вас здесь живым и невредимым. Но вы должны понимать, что церковь никогда не позволит вам вернуться в ее лоно. Вопреки расхожим фразам о надежде и искуплении, церковь не примет вас даже как простого прихожанина. Вам известно, что Джилсепони стала королевой Хонсе-Бира? Вы знаете, что одновременно она является и начальствующей сестрой в Сент-Хонсе? Говорят, что после необъяснимого ухода настоятеля Огвэна со своего поста она приобрела там еще большую власть. Это вам известно? А то, что Эвелин официально канонизирован? Два совершенных им чуда признаны абеликанской церковью.

В ответ на вопросы настоятеля Де'Уннеро небрежно кивал, и его кажущееся легкомыслие лишь еще больше разозлило старого аббата. Вот и очередной признак того, что горькие обиды Олина никуда не исчезли; просто он глубоко их запрятал.

— Вы сильно их ненавидите? — тихо спросил Де'Уннеро, и настоятель Сент-Бондабриса оборвал свою тираду.

Умолкнув, он смотрел на Де'Уннеро. Пристально и с весьма серьезным недоверием.

— Так сильно ли вы их ненавидите? — не унимался бывший монах. — Я же знаю, вы презираете Фио Бурэя, и всегда его презирали. Да, горячим сторонником Маркворта вы никогда не были, но вы же не можете отрицать: по существу, он был прав. Церковь стала слишком мягкотелой, и он был вынужден принять достаточно жесткие меры. Теперь она вновь страдает мягкотелостью. Как же, ею заправляют кроткие пастыри! — с горькой иронией воскликнул Де'Уннеро. — Путь терпимости, который они избрали, ведет и скоро приведет к утрате веры. На этом пути мы воздвигаем часовни в честь убийц вроде Эвелина, а девчонок из простонародья — таких как Джилсепони — сажаем на королевский трон. Не надо разыгрывать передо мной удивление, аббат Олин! Я говорю лишь то, что вы и без меня прекрасно знаете. Думаю, вам не раз хотелось крикнуть об этом с колокольни Сент-Бондабриса. Насколько иным был бы сейчас путь церкви, если бы отцом-настоятелем избрали Олина Жантиля, что и должно было случиться. Разве Джилсепони являлась бы сейчас начальствующей сестрой?

— Нет! — резко ответил Олин, ударив кулаками по столу и отбрасывая напускное спокойствие. — Я никогда бы этого не допустил!

— Так давайте бороться, — с нажимом произнес Де'Уннеро, и на его губах вновь заиграла зловещая улыбка. — Давайте возьмем в свои руки и церковь, и государство и возвратим их на истинный путь.

— Как? — коротко спросил старик.

В его голосе можно было услышать как сомнение, так и насмешку.

— Неужели, сохранив крепкое тело, вы одряхлели разумом? Неужели Маркало Де'Уннеро являет собой противоположность мне, старой развалине?

— Я приехал в Энтел не один, — сообщил ему Де'Уннеро. — Я привез с собой того, кто носит меч и лук Элбрайна и является прямым наследником престола, хотя его мать даже не подозревает об этом.

— Что за чушь?

— Я привез с собой сына Джилсепони и Элбрайна, владеющего силой меча и магии, — объявил бывший монах.

— У королевы нет сына, — возразил настоятель Сент-Бондабриса.

— Представьте себе, есть, ответил Де'Уннеро. — Она всегда думала, что потеряла ребенка во время сражения с отцом-настоятелем Марквортом. Но ее сын жив.

— И вы более десяти лет провели вместе с ним? — спросил старый аббат.

— Я встретил его совсем недавно, — объяснил Де'Уннеро. — На первый взгляд — совершенно случайно. Но я принял это как знак от Бога, и такого знака в моей жизни еще не было. Этот юноша — его зовут Эйдриан — дал мне возможность вернуться в большой мир. И я убедился: моя борьба не была напрасной и, что еще важнее, не являлась ошибкой.

— А откуда вы так уверены, что он действительно тот, за кого себя выдает? — спросил явно заинтригованный Олин.

— Я это понял по его силе, видя, с каким искусством он владеет магией самоцветов и насколько великолепен в бою. Он с ранних лет воспитывался и обучался эльфами тол'алфар.

— В таком случае, он должен быть похож на своего отца и уж никак не может являться союзником для Маркало Де'Уннеро, — заметил настоятель Сент-Бондабриса.

Однако снисходительная усмешка бывшего монаха показала старику, насколько ошибочны его предположения.

— Что вы предлагаете? — после долгого молчания спросил Олин. — Как может невесть откуда взявшийся мальчишка, не принадлежащий к роду Дануба, дать нам возможности для совершения желаемых вами перемен? Не тратите ли вы понапрасну мое время, предлагая неосуществимые вещи?

Де'Уннеро пододвинул себе стул и провел остаток дня в беседе с аббатом. Он не вдавался в подробности. Он говорил о своих воззрениях на церковь и мир, которые, как он знал, старик разделял, пусть, возможно, и с некоторыми оговорками. Бывший монах умолчал пока о другой своей тайне — пергаментных свитках, которые он хранил все эти годы и которые сейчас были спрятаны у него на груди под одеждой.

Когда все темы оказались исчерпаны, настоятель Олин, откинувшись на спинку кресла, погрузился в долгое размышление.

— Я попробую узнать о том, что вас интересует, — наконец согласился он. — Правда, я до сих пор не понимаю, как все это может вызвать перемены в мире. Мы привыкли считать, что все происходит не так, как бы нам хотелось…

— Точнее, не так, как хотелось бы Богу, — перебил его Де'Уннеро, и его слова вызвали у Олина короткий смешок.

— Вы сомневаетесь?

— А что, я должен верить в такого Бога, которому на нас не наплевать?

Теперь пришлось задуматься самому Де'Уннеро. Да, за эти годы Олин Жантиль явно изменился. Бывший монах шел сюда, рассчитывая воззвать к его набожности. Он всегда считал ее присущей настоятелю Сент-Бондабриса. Тогда бы можно было поднять весь разговор и замысел Де'Уннеро на уровень священной битвы за истинную веру.

Он еще раз пристально взглянул на старого аббата и наконец спросил без обиняков:

— А какая разница, существует такой Бог или нет?

— Приходите ко мне завтра, после вечерней молитвы, — сказал Олин, и Де'Уннеро удалился.

— «Но будьте же все свидетелями, и да будет это начертано на камне»… — читал вслух настоятель Олин, глядя в пергамент, развернутый на столе.

Как раз в это время в покоях аббата появился Де'Уннеро. Олин торопливо отпустил сопровождавших его монахов и продолжал:

— «В случае, если Джилсепони произведет на свет ребенка, этот ребенок, невзирая на его пол, станет непосредственным наследником, превзойдя в этом Мидалиса, принца Вангардского».

Улыбнувшись, он поднял глаза на Де'Уннеро.

— Так провозгласил король Дануб Брок Урсальский в день своего бракосочетания с Джилсепони.

Глаза Маркало Де'Уннеро торжествующе сверкнули: он едва ли надеялся услышать что-либо подобное.

— А что еще говорится в указе Дануба относительно потомства Джилсепони? — спросил он, с некоторой тревогой ожидая ответа.

— Ничего, — ответил Олин. — Король, как и все мы, был уверен, что у Джилсепони не было детей, и потому не видел необходимости упоминать об этом. Он верил и до сих пор верит, что она не способна его предать и изменить ему с кем-либо другим. Впрочем, если бы такое и случилось, Джилсепони было бы нечего опасаться. Если верить слухам, битва с Марквортом навсегда оставила ее бесплодной.

— Итак, король больше ничего не сказал, ибо считал, что тут нечего добавлять, — подытожил Де'Уннеро. — Чем это в действительности оборачивается для нас? Никто не согласится и не признает, что указ справедлив и в отношении Эйдриана.

— Вашему юному другу не взойти на трон без междоусобной войны, — с уверенностью произнес Олин. — Однако в случае кончины короля Дануба Эйдриан может заявить о своих правах на престол. Справедливость его притязаний будет определять либо суд высшей знати, либо та сила, которая окажется за спиной юного претендента.

Де'Уннеро откинулся на спинку стула. «Терпение и еще раз терпение», — твердил он себе. Терпение — это волшебный ключик, открывающий все нужные двери. Бывший монах давно уже продумал, как можно возвести Эйдриана на престол и на этой волне самому вернуть былое положение в ордене. Его замысел не был рассчитан на молниеносное осуществление и требовал немалого времени и терпения. То, что он услышал от настоятеля Сент-Бондабриса, вполне согласовывалось с его замыслом. Только и всего.

— Многим ли известно о родителях этого юноши? — осведомился аббат Олин.

Де'Уннеро понял, что все колебания старика — не более чем защитная мера. На самом деле Олин обеими руками ухватился за предложение Де'Уннеро.

— Четверым, включая самого Эйдриана и вас, — ответил бывший монах.

— Узкий круг знающих тайну, — заметил аббат. — Только, боюсь, она не принесет вам ничего, кроме…

Де'Уннеро ухмыльнулся, а потом извлек из-под одежды несколько свитков пергамента, небрежно бросив их на стол Олина.

— Что это такое? — поинтересовался старик.

Развернув свитки, он узнал в них навигационные карты безбрежного Мирианского океана.

— Путь к сокровищам, в сравнении с которыми королевская казна покажется карманом нищего, — ответил Де'Уннеро. — Путь к Пиманиникуиту.

Сверкающие глаза Олина, казалось, вот-вот вылезут из орбит.

— Как? — задыхаясь, прошептал он. — Зачем вы… на что вы рассчитывали…

Старик поднял глаза от свитков и с недоверием покачал головой.

— Подумайте, сколько несметных сокровищ лежит под песками Пиманиникуита, — сказал Де'Уннеро. — Сколько самоцветов, выпавших из Гало Короны, накопилось там за сотни и тысячи лет.

— Но без благословения церкви они не имеют магической силы, — возразил аббат Олин.

— А это так уж необходимо? — осведомился бывший монах. — Разве изумруд, не имеющий магической силы, перестает от этого быть драгоценным камнем?

Настоятель Сент-Бондабриса подтолкнул свитки к Де'Уннеро.

— Это запрещено, — заявил он, явно напуганный столь дерзким предложением.

— Кем запрещено?

— Церковным каноном! — воскликнул Олин. — Запрещено с давних пор. Со времен святого Абеля!

— Так ли это страшно? — спросил Де'Уннеро, подражая его вчерашним словам, когда они говорили о равнодушии Бога к земным делам.

Старый аббат долго обдумывал свой ответ, то и дело поглядывая на лежавшие на столе свитки.

— Чего вы хотите от меня? — наконец спросил он. — И каковы ваши замыслы?

— У вас хорошие связи с судовладельцами, — ответил Де'Уннеро. — Мне нужны корабли, чтобы совершить это плавание. Если случится что-то непредвиденное, не опасайтесь, ваше имя нигде не будет упомянуто.

— Сколько кораблей?

— Чем больше, тем лучше, — сказал бывший монах. — Каждый из отправившихся в экспедицию вернется с таким богатством, которое ему и не снилось. А нам эти камешки понадобятся, чтобы набрать и снарядить армию и в подходящий момент возвести Эйдриана на престол Хонсе-Бира.

— И потом, имея всю полноту власти, вы займетесь возвращением церкви на истинный путь, — заключил Олин.

В ответ его собеседник лишь улыбнулся.

— Король Дануб моложе меня на несколько десятков лет, — сказал настоятель Сент-Бондабриса. — Мне его не пережить.

Де'Уннеро снова только улыбнулся. На этот раз зловеще.

ГЛАВА 25 ПАСМУРНАЯ ОСЕНЬ

Осень восемьсот сорок третьего года Господня была в Урсале пасмурной. Унылость серых небес отзывалась тоской и унынием в душах и сердцах.

— Вы собираетесь их навестить? — спросил Дануба герцог Калас в один из дождливых дней.

Невзирая на дождь и холодный ветер, король и герцог прогуливались по саду. Вопрос касался сыновей Констанции и Дануба. Мальчики вместе с матерью жили теперь в Йорктауне — самом крупном городе провинции Йорки. Она лежала к востоку от Урсала и представляла собой живописный холмистый край с плодородной землей и благодатным климатом. Придворная знать обожала эти места и часто проводила там зиму.

— Мое место здесь, рядом с моей женой, — твердо ответил Дануб и заметил, как поморщился в ответ на его слова Калас.

— По обыкновению, королевская чета всегда проводит зиму порознь, — напомнил ему герцог.

— Прикажешь королю зимовать с бывшей любовницей? — с язвительной усмешкой спросил Дануб. — Даже если она и является матерью двух его сыновей?

— Констанция была бы рада вас увидеть, — осторожно заметил Калас.

Он недавно посетил Йорки и, навестив опальную придворную даму, был удручен ее подавленным состоянием.

— Я не хочу больше об этом слышать, — заявил король.

— Но эти мальчики — ваши сыновья, наследники престола, — не унимался герцог. — На вас лежит ответственность за будущее королевства. Осмелюсь заметить, более серьезная ответственность, нежели ваш долг по отношению к супруге.

— Думай, о чем говоришь!

Дануб остановился и сердито посмотрел на собеседника. Однако Калас, являвшийся другом короля с тех давних времен, когда тот зеленым юнцом взошел на престол, спокойно выдержал взгляд своего господина, не отвернувшись и не потупив глаз.

— Становясь королем, вы знали, что существуют вопросы, которые выше личных пристрастий, — напомнил он Данубу. — Обязательства монарха перед своим королевством несравненно выше, чем ваши личные симпатии и антипатии. То же самое применимо и ко мне как к герцогу Вестер-Хонса. Будь у меня выбор, неужели я отправился бы тогда в Палмарис, чтобы прозябать в этой глуши бароном?

Король Дануб промолчал.

— Мервик и Торренс — наследники короны, — продолжал герцог. — Мервику предшествует принц Мидалис, правящий в далеких и диких краях, а Торренс идет непосредственно за старшим братом. Вероятнее всего, один из ваших сыновей в свое время станет королем Хонсе-Бира. Разве это не так?

Дануб продолжал избегать его взгляда.

— Представляю, в какого правителя может вырасти каждый из них, если мальчики будут воспитываться вдали от двора и от отца, — с явной горечью произнес герцог Калас. — Что должны они подумать, зная, что отец даже не хочет повидаться с ними? Возможно, вам стоило бы подумать о том, чтобы в случае вашей смерти бразды правления перешли к Джилсепони. Но какие чувства будет испытывать к ней ваш преемник? Разумеется, я не говорю о принце Мидалисе.

Дануб с шумом втянул в себя воздух. Ему хотелось отчитать Каласа, а то и просто ударить его по лицу за дерзкие речи. Но можно ли пощечиной заглушить горечь правды? И почему, почему Констанция вдруг решила покинуть Урсал? После ее отъезда вся жизнь Дануба пошла кувырком! Многие придворные тайно обвиняли в этом Джилсепони. Король слышал, как они язвительно перешептывались о его жене, и видел, какие злобные взгляды они бросали в ее сторону.

— Почему она уехала? — вслух произнес Дануб, обращаясь больше к себе, нежели к Каласу.

— Потому что для нее было невыносимо видеть вас рядом с Джилсепони.

Герцог говорил искренне, однако он не знал всей правды. Констанция благоразумно помалкивала о своих попытках отравить королеву. Сама Джилсепони, верная слову, тоже молчала о злодеянии придворной дамы.

— Она давно знала, к кому влечет меня сердце; еще задолго до того, как Джилсепони стала королевой, — возразил Дануб. — Я несколько лет подряд проводил лето в Палмарисе, чтобы быть в эти дни рядом с Джилсепони, и никогда не скрывал от Констанции своих искренних чувств к этой женщине. Я не вел с ней двойную игру.

— Насколько я понимаю, вы пытаетесь у меня узнать, не допустили ли какой-нибудь ошибки? — без обиняков спросил Калас.

Король бросил на него недовольный взгляд.

— Могу ответить: допустили, — смело заявил герцог.

Дануба передернуло, но он по-прежнему молчал, не делая попыток прервать собеседника.

— Вам следовало сделать Джилсепони своей любовницей и оставить ее в Палмарисе, где ей самое место. А если вы решили назвать кого-то королевой, то ею должна была бы стать Констанция Пемблбери. Но вы поставили свои мужские потребности выше интересов двора.

— Убирайся вместе со своим двором в преисподнюю к Бестесбулзибару! — взорвался король. — Ты осмеливаешься утверждать, что Джилсепони не место в Урсале, повторяя мерзкие сплетни надушенных придворных девок! Как же, Джилсепони, эта простолюдинка, посмела вторгнуться в их прелестный мирок, да еще и воссесть на троне, о котором втайне мечтала каждая из этих развратных идиоток! Трон — вот что для них важно, а не тот, кто сидит на троне рядом с королевой. С меня довольно!

— Вы сомневаетесь в том, что Констанция вас любит? — удивленно спросил герцог Калас.

Вместо ответа Дануб рявкнул:

— Как ты осмеливаешься так говорить со мной?

— А разве я вам не друг? — осведомился Калас.

— Друзья так себя не ведут, — негодующим тоном парировал король, ткнув пальцем в его сторону. — По моим наблюдениям, герцог Таргон Брей Калас почти ничего не делал, чтобы помочь Джилсепони освоиться с жизнью в Урсале. Я не слышал, чтобы Калас защищал свою королеву, защищал жену своего друга, от сплетен и клеветы, преследующих ее на каждом шагу!

Герцог весь подобрался. Они с Данубом долго смотрели в глаза друг другу. Каждый понимал, что эта стычка назревала уже давно, и каждому из них было горестно сознавать, что повернуть назад невозможно.

— Я отправляюсь на зиму в Йорктаун, — объявил Калас.

— Констанции не следовало уезжать, — бесцветным голосом заметил Дануб.

— Она видела, что у нее нет иного выбора.

— Я не должен был этого допустить.

Герцог Калас едва не поперхнулся, удивленно округлив глаза.

— Я не должен был допустить отъезда детей, — пояснил король. — Весной они непременно вернутся в Урсал и будут проводить здесь каждое лето. Зимой, если захотят, они смогут оставаться с матерью в Йорктауне. Разумеется, Констанция тоже может вернуться в Урсал. Да, таково мое решение.

Он посмотрел на герцога и вопросительно вскинул бровь.

— Ты имеешь что-нибудь сказать по этому поводу?

— Вы — король. В вашей власти делать то, что вы сочтете наилучшим, — дипломатично, но с заметной долей иронии отозвался герцог Вестер-Хонса.

Сдержанно поклонившись, он повернулся и зашагал прочь. Дануб смотрел вслед Каласу и отчетливо сознавал, что отношения между ними изменились навсегда.

Она сделала вид, что не слышала ни глумливых перешептываний, ни раздавшихся вслед за ними язвительных смешков. Однако когда в комнату через противоположную дверь вошел главный королевский повар, неся поднос с кушаньями, и обе фрейлины захихикали еще громче и бесстыднее, Джилсепони поняла, что на этот раз должна вмешаться.

Последняя сплетня, гулявшая по замку, недвусмысленно намекала на более чем теплые отношения между королевой и Кениканом. Джилсепони понимала, что так этого оставлять нельзя. То была уже не просто сплетня, а намек на измену, угрожавший не только ее репутации, но и наносивший удар прямо в сердце Дануба.

Не поворачивая головы и сохраняя на лице спокойное выражение, Джилсепони направилась к этим дамам.

— Я бы советовала вам осторожнее выбирать слова, которые слетают с ваших грязных языков, — сказала она.

Если не считать столкновения с Констанцией, королева уже давно не опускалась до разговоров с придворными сплетниками и клеветниками.

— Вы можете не бояться задевать королеву Джилсепони, — тихо продолжала она, проходя мимо и не глядя на замершую в испуге парочку. — Но страшитесь задеть Джилсепони Виндон, жену Полуночника.

Отойдя на несколько шагов, она быстро оглянулась. Одна из фрейлин стояла с побелевшим лицом, другая ошеломленно таращила глаза на королеву, словно Джилсепони переступила все допустимые в придворном мирке границы. Именно это и было ее намерением — показать этим гусыням, что она не преминет осуществить свою угрозу. Придворные дамы были изощрены в умении вести закулисные битвы, пользуясь оружием сплетен и ощущая при этом свою полную безнаказанность. Им было совершенно неведомо открытое столкновение с противником, причем с таким, который умеет сражаться не только словами.

Выражение ужаса и замешательства на лицах придворных сплетниц сопровождало Джилсепони вплоть до покоев, которые она занимала вместе с Данубом.

Король был чем-то удручен. Он сидел, глядя в пол, и даже не поднял головы, когда вошла его супруга. Джилсепони присела напротив Дануба и стала терпеливо дожидаться, пока тот заговорит.

— Чего бы я только не отдал, чтобы у нас с тобой был ребенок, — наконец произнес король, по-прежнему не поднимая головы.

Джилсепони хотела было ответить ему, однако промолчала. Почему это Дануб вдруг заговорил о ребенке? Ради укрепления их любви или ради интересов государственной политики? Судя по тону, король, скорее всего, имел в виду последнее.

— Ты считаешь, что тогда при дворе стало бы легче дышать? — спросила она.

Дануб пожал плечами, продолжая глядеть в пол. Столь непривычная для ее мужа поза свидетельствовала о том, что произошло нечто весьма и весьма неприятное. Возможно, его ушей успели достигнуть сплетни про нее и главного повара.

— А может, наоборот, появление ребенка еще больше все усложнит? — задала Джилсепони новый вопрос.

— Мне было бы легче делать выбор, — ответил Дануб, и такой неожиданный ответ заставил ее умолкнуть.

Она с нескрываемым изумлением посмотрела на мужа.

— Думаю, мне придется вернуть Мервика и Торренса ко двору, — пояснил тот. — Хотя бы на некоторое время, на несколько месяцев в году, чтобы они должным образом смогли постичь, какие обязанности лежат на них как на моих наследниках.

— Конечно же, это самое разумное — ответила королева, постаравшись, чтобы ее голос звучал как можно искреннее.

Она никогда не была настроена против Мервика и Торренса. Правда, Джилсепони так и не сумела поближе познакомиться с мальчиками и не знала, в какой степени они соответствуют положению наследников престола. Однако она действительно ничего не имела против возвращения сыновей Дануба в Урсал.

Как ни странно, даже ее искреннее согласие не развеяло мрачного настроения короля.

— Может, мне стоило объявить своей наследницей тебя? — вдруг спросил Дануб. — Сделать так, чтобы ты следовала сразу за Мидалисом, но впереди Мервика и Торренса?

У Джилсепони вытянулось лицо, и она с большим трудом удержалась, чтобы не обрушить на мужа целую лавину возражений.

— А почему ты вдруг спросил об этом?

— Потому что ты — королева, — ответил Дануб и только теперь поднял глаза.

— Нет, я не желаю еще глубже увязнуть в придворных дрязгах, — резко ответила женщина. — Я не хочу входить в список престолонаследников и не желаю взваливать на свои плечи такую ношу. Моя жизнь здесь и так достаточно сложна…

— Ты хотела сказать — достаточно беспокойна, — перебил ее король.

Джилсепони даже не пыталась возражать.

— Ты никогда не заикался об этом. Ни тогда, когда предлагал мне стать баронессой Палмариса, ни впоследствии. Я не вижу причины менять существующее положение вещей и нарушать торжественную клятву, которую ты в день нашего бракосочетания принес перед лицом своего брата и родовитой знати. Это напрямую противоречит пути, о котором ты возвестил во всеуслышание. Если теперь, передумав, ты решишься изменить официальный список престолонаследников, то неминуемо подорвешь доверие к себе многих придворных. Не забывай, что среди них немало тех, кто давно считает меня своим врагом.

— Быть может, эти придворные вообще не заслуживают моего доверия, — вздохнул Дануб.

Джилсепони задумалась. Слова мужа сильно ее удивили.

— Не стану тебе лгать, — сказала она. — Если бы во время очередного празднества половина твоих придворных вдруг провалилась в бездонную пропасть, я бы не стала так уж сильно скорбеть об этой утрате. Однако я приехала сюда не затем, чтобы разрушать придворный мир Урсальского замка. В равной степени у меня нет желания становиться правящей королевой.

— А разве от одного того, что ты стоишь рядом со мной, двор уже не сотрясается? — вдруг закричал на нее Дануб. — Ты говоришь о бездонной пропасти? Увы, придворные уже начали проваливаться в нее. И я помог этому, пригласив тебя в Урсал. Где теперь Констанция? Где Калас?

— Калас? — переспросила Джилсепони.

Она ничего не знала ни о стычке между королем и Каласом, ни о намерении герцога покинуть столицу. Впрочем, Дануб даже не слышал ее слов.

— Возможно, я сделал ошибку. Надо было учесть, что на севере ты привыкла совсем к другой жизни, после которой здешняя кажется пустой и никчемной. Даже я это чувствую, хотя я здесь вырос, — продолжал король. — Все твои идеалы, все твои удивительные мысли о дружбе… они не выдерживают реалий здешней жизни.

— Мои идеалы? — удивилась Джилсепони. — А разве ты не разделяешь их? Что тогда я должна думать о наших прогулках и беседах там, в Палмарисе? Как мне расценивать твое предложение выйти за тебя замуж? Или ты считаешь, что сделал неверный выбор?

— Я не предполагал всей глубины…

— Ничтожества своего двора, — резко закончила за него королева. — Такова уж ирония жизни. Здесь мы оба с тобой неповинны.

Король Дануб бросил на жену тяжелый взгляд.

— По замку гуляют слухи, что ты принимаешь особые травы — те самые, что используют придворные дамы, предохраняясь от беременности, — сказал он наконец.

Как хотелось сейчас Джилсепони обрушить на него всю горькую и неприкрашенную правду, рассказав о Констанции и ее злодеянии. Наверное, она проявила излишнее великодушие, пощадив эту женщину и позволив ей уехать просто так, без каких-либо объяснений. Возможно, Констанция все-таки должна была предстать перед открытым и непредвзятым судом. Впрочем, это не поздно сделать и сейчас.

От одной такой мысли у Джилсепони перехватило дыхание. Перед ней почти мгновенно развернулась ужасающая цепь последствий. Разоблачение Констанции неминуемо грозило распадом нынешнего двора. А сколько низложенных придворных, затаив злобу, разнесут чудовищную клевету по всем уголкам королевства! Уж они-то постараются сыграть на чувствах вельмож и богатых землевладельцев, и те будут втайне ненавидеть Дануба до самой его смерти.

— Я таких трав не принимаю, — искренне ответила Джилсепони, намеренно построив фразу в настоящем времени. — Я никогда не принимала никаких снадобий, предохраняющих от беременности. До недавнего времени я даже не слышала об их существовании.

Король долго и пристально смотрел на нее. Джилсепони спокойно выдержала его взгляд, черпая уверенность в правдивости своих слов.

— Ты меня любишь? — неожиданно спросил Дануб.

— Да, иначе я не приехала бы сюда и не простилась бы со своей прежней жизнью, — ответила она. — Во мне ничего не изменилось.

Король прищурился и еще пристальнее поглядел на жену.

— Любишь ли ты меня так, как любила Элбрайна?

Джилсепони вздрогнула и отшатнулась; из ее груди вырвался отчаянный стон. Как Дануб мог задать подобный вопрос? И как она могла сравнивать одного с другим, если каждый из них занимал в ее жизни свое, особое место?

— Я никогда не лгала тебе в этом, — после долгого и тягостного молчания сказала женщина. — С самого начала я объяснила тебе разницу между…

— Пощади меня, — умоляюще произнес король, заслоняясь рукой.

Даже если бы сейчас он встал и ударил ее по лицу, он не смог бы ранить ее сильнее.

Вечером герцог Калас натянул на себя одежду, какую носит обычно городская беднота. С утра он не стал бриться, а после верховой прогулки вопреки обыкновению не принял ванну. Ему требовалось вырваться из привычного мирка, оказаться подальше от Дануба и придворных интриг. Калас направился в мир урсальских трущоб, где в грязных кабаках собирался простой люд, чтобы посудачить о том о сем и залить дешевым элем или вином превратности своей убогой жизни. Подобные эскапады были тайным развлечением герцога, не известным ни королю, ни придворным. О них знала только Констанция, в прошлом не раз сопровождавшая Каласа.

Герцог толкнул дверь трактира, помня, что сейчас ему следует забыть о своих придворных замашках, дабы ничем не вызвать подозрение у собравшихся здесь оборванцев. Опустив голову, он протиснулся к стойке, спросил кружку эля, обвел глазами помещение и, отыскав сравнительно тихий уголок, направился туда. Усевшись, Калас отхлебнул из кружки и вновь опустил голову, приготовившись слушать, о чем говорят вокруг.

Как он и ожидал, почти за каждым столиком судачили о королеве Джилсепони. Подмигивая и ухмыляясь, люди перешептывались о том, что королева завела шашни с главным поваром Урсальского замка. Другие с уверенным видом заявляли, что любовником Джилсепони является вовсе не повар, а некий Роджер Не-Запрешь, нынешний барон Палмариса, который слишком уж часто мотается в Урсал. Третьи, сально посмеиваясь, утверждали, что, мол, брать надо выше: дескать, королева пошла по святым отцам и у нее в любовниках нынче сам Браумин Херд, епископ Палмариса. Все это, естественно, густо приправлялось пьяным хохотом и оскорбительными словечками.

Калас знал, откуда брал начало этот мутный поток и когда потекли его первые грязные ручейки. Констанция и ее многочисленные приспешники как мужского, так и женского пола повели скрытую войну против Джилсепони, когда та еще жила в Палмарисе и не помышляла становиться королевой. Констанция, испытывая бессильную ярость оттого, что король Дануб каждое лето отправлялся в Палмарис, умело подогревала «патриотические» чувства городского дна. И вот уже урсальские босяки негодовали: как мог Дануб регулярно покидать на лето их прекрасный город? Когда Джилсепони перебралась в Урсал, тайная война против нее вспыхнула с новой силой.

Почва была обильно унавожена, и люди из окружения госпожи Пемблбери продолжали исправно бросать в нее все новые ядовитые семена. Придворные дамы сетовали на то, что бедняжку Констанцию «выперла» из замка и из Урсала «эта ведьма» Джилсепони. Если бы герцог не слышал этого собственными ушами, он ни за что бы не поверил, с каким наслаждением простой люд перемывал косточки королеве, разнося сплетни и украшая их новыми, совершенно уж нелепыми подробностями.

Это отродье злорадствовало, открыто издевалось и насмехалось над Джилсепони, передразнивая ее манеру говорить и гогоча над каждым непривычным словом.

У Каласа все это глумление городского дна вызывало смешанные чувства. С одной стороны, он презирал этих людей за короткую память. Не они ли когда-то дважды приветствовали эту женщину, называя ее героиней? Разве не она одержала победу над таким чудовищем, как Маркворт? Победу, за которую заплатила столь страшную цену? И разве не Джилсепони в ужасные годы нашествия розовой чумы показала миру путь к спасению? Когда-то в это искренне верил любой бродяга. Но любовь народа оказалась недолговечной, и герцог был вынужден признаться, что сама Джилсепони Виндон Урсальская здесь ни при чем. Люди обвиняли ее потому, что она не соответствовала их представлениям, приписывали ей спесь и непростительную гордыню. Их злило, что она посмела подняться над своим низким происхождением и вторгнуться в мир высокородной знати. Если Джилсепони знала, кто она и где ей место, то зачем тогда соглашалась на предложение Дануба? Зачем полезла в королевы? Как дерзнула возомнить себя тем, чем никогда не являлась?

Герцог залпом допил эль и толкнул пустую кружку на другой край стола, знаком велев трактирщице плеснуть в нее эля. Он испытывал смешанные чувства не только ко всему этому шабашу; такие же владели им, когда он задумывался о его возможных результатах. Ему, придворному из свиты Дануба, хотелось выхватить меч и уложить любого оборванца, осмелившегося насмехаться над знатью; ведь их насмешки косвенно задевали и самого короля.

И вместе с тем Калас не слишком сожалел, видя, как толпа издевается над Джилсепони, слыша, с какой жадностью они обсасывают каждую грязную сплетню, внимают каждому слуху, даже самому нелепому и беспочвенному. Пусть эту женщину, принесшую столько горя его дорогой подруге Констанции, валяют в грязи чудовищных сплетен; пусть эти босяки сполна отплатят ей за всю боль, которую она причиняла двору одним своим присутствием! Что же касается пошатнувшейся репутации Дануба, не сам ли король в этом повинен? Сколько раз и сам Калас, и многие другие отговаривали его жениться на простолюдинке. Вот и плата за легкомысленно пропущенные мимо ушей советы!

Трактирщица принесла ему вторую кружку. Герцог тут же осушил ее и схватил с подноса служанки еще одну. Расправившись и с этой кружкой, Калас потребовал новую порцию.

Он испытывал страстное желание напиться, ибо у герцога была еще одна причина ненавидеть Джилсепони, не связанная ни с Констанцией, ни с королевским двором. Калас не хотел в этом признаваться даже самому себе, не говоря уже о других. Герцог не мог простить Джилсепони, что много лет назад, когда между нею и Данубом еще не было никаких отношений, она отвергла его притязания.

Дануб и Джилсепони оба сделали неправильный выбор, отчего теперь весь двор трясло, словно в лихорадке.

— Надерусь, как последний сапожник, — едва слышно пробормотал герцог, вкладывая в эти слова весь свой сарказм. — За ваше здоровье, королева Джилсепони.

Она сидела в сумраке комнаты, отгородившись полупрозрачным занавесом от внешнего мира. Еще лежа в постели, сквозь сон она слышала голоса Мервика и Торренса.

Ее сыновья устроили возню, потом о чем-то спорили. Когда она проснулась, мальчики уже ушли. Скорее всего, отправились проведать новых приятелей, с которыми успели познакомиться здесь, в Йорктауне.

Сама Констанция так и не завела здесь друзей. От одной подобной мысли ее пробирала дрожь. Она выглядела ужасно и сознавала это. Можно ли в таком виде показываться на людях?

За окнами был полдень, однако Констанция по-прежнему оставалась в простой ночной сорочке, которую не снимала с себя уже три дня. Неужели Констанция Пемблбери успела так быстро опуститься? Она надеялась стать королевой Хонсе-Бира, но видя, что этим чаяниям не суждено сбыться, изменила ход событий и, казалось бы, обеспечила себе титул королевы-матери. А теперь ее просто-напросто вышвырнули из Урсала. Эта мерзавка Джилсепони сумела-таки уличить ее и явилась к ней, словно демон смерти с косой в руках.

— Она с самого начала плела против меня заговор, — прошептала придворная дама. — С самого начала. Она следила за каждым моим шагом, пытаясь поймать меня на свою наживку. И выжидала, выжидала, выжидала. Какова ведьма! Ждать, ждать, ждать, пока бедная Констанция не выдержит этих наскоков и попытается защищаться. И когда я это сделала… да, когда Констанция попыталась защитить себя и своих детей!., ты, проклятая ведьма, пошла плакаться королю. Как после этого не назвать тебя красавицей и умницей, королева Джилсепони?

Закрыв лицо руками, придворная дама шумно разрыдалась. Плечи ее вздрагивали. Теперь набрякшие мешки под глазами станут еще заметнее. Ничего удивительного; с того времени, как Джилсепони выгнала ее из Урсала, подальше от взглядов Дануба, она почти не спала. Констанция понимала, насколько ей необходимо выспаться. Но она не могла, не осмеливалась спать. Она боялась своих снов, ибо в каждом из них повторялось одно и то же: Дануб и Джилсепони, приникшие друг к другу в любовном слиянии.

Придворная дама подняла голову и снова поглядела на полупрозрачный занавес. Неужели когда-то все было по-иному? Неужели жизнь при дворе проходила без жутких потрясений, обрушившихся на Урсальский замок с появлением в нем Джилсепони? Констанция почти не верила, что когда-то она могла ездить верхом в обществе Дануба и Каласа и дверь королевской спальни так часто была для нее открыта.

В кого она превратилась! И все по одной-единственной причине — по вине этой ведьмы Джилсепони.

Они удалились от берега более чем на тысячу миль, держа курс на восток. Эйдриан, которому минуло восемнадцать зим, стоял на носу «Мечты Ротельмора» — трехмачтового парусника, одного из самых больших кораблей земель Короны. В далеком Хонсе-Бире люди готовились отпраздновать наступавший восемьсот сорок четвертый год Господень либо, законопатив все щели в своих лачугах, пытались пережить очередную зиму.

А здесь, среди лазурных волн южной части Мирианского океана, не существовало ни смены времен года, ни времени вообще. Здесь царила вечность с ее нескончаемой сменой вздымающихся и опадающих волн и веселой игрой солнечных бликов. Эйдриан, научившийся от эльфов жить в гармонии с природой, был захвачен этим безграничным и безмятежным покоем. Пожалуй, впервые в жизни он пребывал в настоящем, не думая ни о прошлом, ни о будущем. Он вообще ни о чем не думал и ничего не делал. Он просто был. Юноша ощущал себя огромным сосудом, позволяя морским брызгам, солнцу и запахам беспрепятственно проникать в свое тело и душу.

Он наслаждался и не желал задумываться о своих чувствах, ибо мысли грозили разрушить хрупкое волшебство этих мгновений.

Позади, в двадцати футах от него, ближе к центру палубы, сидели Маркало Де'Уннеро и Садья. Их мысли и слова были далеко не восторженными.

— Если действовать правильно, война в Бехрене нам только на руку, — сказал Де'Уннеро.

От Олина все трое узнали, что в соседнем королевстве неспокойно из-за восстания, поднятого в одной из западных провинций Тогая. Тамошнее население взбунтовалось против бехренского главаря Чезру и засилья его ятолов. Эйдриан, узнав эти новости, только усмехнулся. Восстание в Тогае его ничуть не удивило, и он догадывался, чьих это рук дело.

— Аббат Олин боится, что народ восстанет против нас, как тогайранцы против ятолов, — напомнила Садья. — Послушаешь его рассказы о бунтах простонародья против церкви… меня, во всяком случае, дрожь пробирала.

— У Олина искаженный взгляд на нынешнее положение, — успокоил ее Де'Уннеро. — Мы поднимем в Хонсе-Бире не религиозный, а светский бунт. Если опираться на слова самого Дануба, Эйдриан — законный наследник престола! Уж не будем называть его нашей марионеткой, назовем нашим ставленником. Мы возведем парня на престол, а потом воспользуемся этим обстоятельством, чтобы совершить необходимые изменения внутри церкви.

— Дануб не признает Эйдриана, — возразила певица.

— Да пойми ты наконец, что король вообще не узнает о нем, — усмехнулся Де'Уннеро.

— Наследники Дануба просто откажутся иметь с ним дело! — упорствовала она, в очередной раз затевая их непрекращающийся спор и высказывая свои никак не утихающие сомнения.

Бывший монах стойко выдерживал вспышки беспокойства подруги. Эти споры велись между ними не один месяц, а с тех пор, как они встретились с Олином и, посвятив его в свои грандиозные замыслы, начали их осуществление, споры стали почти ежедневными.

— Аббат Олин сразу сказал: он не верит, что Эйдриан сумеет взойти на престол без возникновения междоусобицы, — закончила Садья.

Де'Уннеро спокойно воспринял и это замечание.

— Потому мы и плывем сейчас к заветному острову, — отозвался он. — Тебе трудно осознать силу, которую дает богатство. Ты много лет скиталась по задворкам мира, где люди слишком озабочены повседневностью. Им не до великих замыслов.

— Сколько сокровищ нам понадобится, чтобы снарядить сильную армию, о которой ты мечтаешь? — спросила певица. — Королевская армия верна Данубу, части береговой охраны и Бригада Непобедимых — тоже, — продолжала она, перечислив три ветви мощной военной силы Хонсе-Бира. — У Дануба десятки тысяч солдат. Даже если в наших руках окажутся все сокровища мира, где мы найдем столько людей?

Де'Уннеро подмигнул ей и оглянулся назад, туда, где следовали остальные корабли его странной флотилии. Впрочем, неизвестно, можно ли было назвать флотилией два десятка разнокалиберных судов: от массивной «Мечты Ротельмора» и нескольких других кораблей, построенных на верфях королевства, до быстроходных пиратских шлюпов и катамаранов. Аббату Олину удалось довольно быстро собрать их воедино: достаточно было посулить капитанам изрядное вознаграждение. Но что Олин и Де'Уннеро станут делать, когда желанные сокровища окажутся у них в руках?

Бывший монах понимал, что опасения его подруги не беспочвенны, однако они не особо его тревожили. Увесистый мешочек самоцветов (неважно, магические они или нет) способен легко переманить на свою сторону любого человека. А у Де'Уннеро и Олина вскоре будет достаточно драгоценных камешков, чтобы испытать верность и преданность каждого жителя Хонсе-Бира.

Де'Уннеро вновь оглянулся на разномастную флотилию, остановив свой взгляд на катамаране одного особо упрямого и несговорчивого пирата. Как-то он поведет себя, когда суденышко окажется доверху нагруженным самоцветами? Небось, развернет катамаран и попытается улизнуть? Де'Уннеро почти надеялся, что так оно и случится. Что ж, тогда он выпустит наружу тигра, а Эйдриан возьмет в руки свои магические самоцветы, и от пирата с его молодцами не останется ничего, кроме… добычи.

Наверное, это будет даже забавно.

А на носу парусника Эйдриан продолжал нежиться в остановившемся для него времени. Никакие мысли не тревожили его разум. Тело и душа юного рейнджера пребывали в полной гармонии с окружающим миром.

Он и без напоминаний знал, что это лишь краткий миг безмятежного покоя. Вскоре весь мир содрогнется от взрывов. От взрывов, произведенных им силою магических камней и своей собственной.

Имя Эйдриана, Ночного Ястреба, останется не только в веках; оно переживет тысячелетия!