Воспитание дикости. Как животные создают свою культуру, растят потомство, учат и учатся

Что-то огромное темной ракетой проносится сквозь заросли, издавая наводящий страх гортанный рев и оглушительный топот. Шимпанзе демонстрируют враждебной группе свою силу, обламывая самые большие ветки, какие только могут, с шумом волоча их за собой и швыряя в сторону неприятеля чем попало. Еще один отдаленный всплеск криков отзывается настоящей истерикой пронзительных воплей и уханий в группе, среди которой мы находимся. Куда ни повернись, воздух словно вибрирует от визга. Те, кто был в кронах, стремительно обрушиваются вниз, словно мирно дремавшие, но внезапно поднятые по тревоге пожарные, бросающиеся к шесту.

Заразительное, стремительно распространяющееся возбуждение и столь же заразительный страх шимпанзе видны нам так же ясно, как светлая сторона луны. Уханье и визг для того и предназначены, чтобы привлекать внимание, и, поскольку они отменно справляются с этой задачей, более деликатная сторона эмоциональности шимпанзе часто остается в тени. Но истинная их природа гораздо глубже; в ней есть место и нежной сочувственной заботе о других, и мужественному альтруизму. Эти качества всегда при них, но заметить их удается лишь изредка.

Мир Глава первая

Я даже не успеваю вскинуть на плечо рюкзак, как Кэт и Кизза растворяются среди густого подлеска, словно их поглотил какой-то зеленый портал. Я срываюсь с места и торопливо шагаю вперед, ориентируясь на шорохи. На мгновение различаю Кэт: она оглядывается через плечо, удостоверяясь, что я не отстал.

Я нагоняю ее, и она шепчет: «Это Альф. Альф может скрыться».

Альфа и так уже почти не видно; нам нужно поспешить.

Темная человекоподобная фигура только что непринужденно спустилась с толстой лианы, встала ногами на землю, пригнулась, опираясь на костяшки пальцев рук, и целеустремленно двинулась напрямик сквозь завесу сплетающихся ветвей, сразу же взяв такой темп, что поспеть за ней оказывается очень непросто.

Манера передвижения Альфа на всех четырех конечностях отлично подходит для такой чащи. Нам, шагающим прямо на двух неустойчивых ногах, все время приходится пригибаться, уклоняясь от веток, и спотыкаться о петли лиан, хватающих нас за лодыжки и досадно замедляющих продвижение.

Кэт и Кизза легко пробираются через густую зелень. У меня нет возможности хоть на мгновение замешкаться, чтобы продраться через кусты или выпутаться из прочных, как проволока, вьющихся растений, которые явно вознамерились схватить меня – и иногда делают это весьма успешно. Но если я отстану от моих спутников, я заблужусь в африканском лесу в первый же день. Им придется возвращаться, чтобы отыскать меня, и я сорву все их рабочие планы на сегодня. Они не могут позволить себе терять время. А я не могу допустить, чтобы мое пребывание здесь началось с провала. Поэтому я прибавляю ходу, чтобы не упустить их из виду.

Альф, стоящий на пороге зрелости в свои 19 лет, очень близок к тому, чтобы скрыться от нас в своем мире, в который я с таким трудом пытаюсь проникнуть.

Через несколько минут Альф замедляет ход, и я, чуть приблизившись, наконец-то получаю возможность рассмотреть его. Следуя за Альфом, мы изучаем, каким образом шимпанзе проводят свои дни и как распределяют время на социальное общение. Кэт Хобайтер всю жизнь занимается тем, что наблюдает за шимпанзе и разбирается, как они, живущие в лесу Будонго в Уганде, пользуются языком жестов (иногда едва уловимых) для общения друг с другом. Вместе со своим опытным помощником, ассистентом-исследователем по имени Кизза Винсент, Кэт всесторонне изучает жизнь шимпанзе в поисках ответов на следующие вопросы: что представляют собой осмысленные жесты? Кто из шимпанзе использует их, когда, как и с какой целью? Помогает ли язык жестов этим приматам поддерживать отношения в повседневном общении, которое то оживляется, то почти сходит на нет?

Альф присоединяется еще к нескольким шимпанзе. Силуэт одного из них виднеется на дереве против света, за него цепляется детеныш. Я поднимаю к глазам бинокль.

«Это Шай», – шепчет мне Кизза. «Но как, – удивляюсь я, – ты можешь сразу понять, кто есть кто?» Он отвечает едва слышно: «Если я замечаю твой силуэт, даже когда ты идешь где-то далеко, я ведь понимаю, что это ты».

Неужели вот так просто?

Кэт подтверждает. Ей достаточно одного мимолетного взгляда: лицо, фигура, походка – узнавание происходит моментально.

Безусловно, все шимпанзе отличаются друг от друга. Одни приземистые, коренастого сложения, другие более стройные и долговязые. Кожа на лице тоже может быть разной: бледная, смуглая, в пятнах или веснушках, даже угольно-черная. Сами лица у кого плоские, у кого более пухлые, с грубыми или тонкими чертами, с разными по форме россыпями веснушек, с более высокой или низкой линией волос на лбу. Уши, носы, форма и цвет губ – все разное. И шерсть тоже разная, от грубой и короткой до похожей на мягкий плюш. В этом все и дело.

В настоящее время ученые выделяют в Африке четыре региональные расы шимпанзе. Восточные, западные, центральные и нигерийско-камерунские шимпанзе все обитают в центральной части Африки, но в очень разных ландшафтах, от густых тропических лесов, как в Будонго, до открытых полусаванн с редкими деревьями. Люди их всех называют одним словом – «шимпанзе», хотя каждая раса проделала долгий самостоятельный эволюционный и культурный путь. Центральные и восточные шимпанзе, вероятно, имели общие связи еще 100 000 лет назад, но западные отделились от них значительно раньше, около 500 000 лет назад. Большинство ученых рассматривают эти четыре группы как разные расы, полагая, что бросающиеся в глаза различия в их образе жизни носят в основном культурный характер. Другие же находят, что генетические различия между ними достаточно велики, чтобы считать их самостоятельными видами. Но что можно сказать с полной уверенностью, так это то, что шимпанзе долго, долго продолжали эволюционировать. «Мы научились, – пишет Крэйг Стэнфорд, – не говорить о них как просто о "шимпанзе"»[240].

Здесь, где щедро перемешаны и бледные, и темнокожие лица, шимпанзе знают решение неискоренимой человеческой одержимости различиями в цвете кожи. Они ничуть не страдают подобными навязчивыми идеями; только мы одни не даем себе покоя из-за придуманной нами же самими ненависти. Но, как я вскоре узнаю, у них есть собственные способы создавать себе проблемы. И вот еще что мне предстоит узнать: предпочтение мира при постоянной склонности к войне – еще одно свойство, которое роднит нас с ними.

Мазарики, самец-подросток с отличительной овальной формой глаз и плоским лицом, отдыхает вместе со своим обычным спутником, Джеральдом. Когда Мазарики был еще малышом, Джеральд часто помогал ему перебираться через просветы в кронах, пригибая ветки или используя собственное тело в качестве мостика. Мазарики рано осиротел. Они с Джеральдом могли бы быть братьями, но у Джеральда лицо темнокожее, а у Мазарики – самого бледного оттенка. Джеральд усыновил его.

Пятнадцатилетний Дауди появляется вместе с двадцатилетним Макалланом, у которого не хватает большого пальца на левой кисти. Кэт подводит нас на удивление близко к ним. Молодые обезьяны проявляют недюжинное проворство, и в одно мгновение мы оказываемся прямо среди них.

Я удивляюсь вслух, почему они меня не боятся.

«На самом деле, – сообщает Кэт, – они все это время не сводили с тебя глаз. Но они привыкли не опасаться людей, которые приходят вместе со мной и Киззой».

Кэт Хобайтер работает здесь, в лесу Будонго, уже полтора десятилетия. Ей сильно за тридцать, у нее темные волосы, она носит короткую стрижку, отличается спортивным сложением и неутомима в ходьбе. Еще ребенком оказавшись среди беженцев, искавших спасения от Ливанской войны, Кэт сумела в конце концов получить степень доктора в Сент-Эндрюсском университете в Шотландии и теперь сама преподает там в качестве профессора. Впервые оказавшись здесь, она нашла шимпанзе, по ее выражению, «притягательными». О своей мотивации она говорит так: «Я приехала работать в удаленный угандийский лес не потому, что меня интересовали "ключи к разгадке человеческой эволюции" или "история обретения человеком орудий труда". Я здесь потому, что меня интересуют шимпанзе». Кэт – прекрасный наблюдатель, потому что она взялась за работу без всякого предвзятого мнения. «Когда я приехала сюда, у меня не было мыслей вроде "я читала, что шимпанзе делают то-то и то-то, дай-ка я теперь взгляну на это сама"». И, поскольку Кэт приехала посмотреть на то, чего она никогда не видела, она часто замечает то, на что другие не обратили внимания.

Разумеется, большинству людей шимпанзе очень хорошо знакомы. И, как это часто бывает с «хорошо знакомыми» вещами, если остановиться и подумать, то окажется, что на самом деле мы ничего толком о них не знаем. Нам известно, что у них очаровательные малыши. Наверное, многим сразу приходит в голову Джейн Гудолл, которая с нежностью баюкает прелестного малютку-шимпанзе (правда, при этом мы не задаемся вопросом, что же сталось с его матерью). Возможно, мы знаем, что они ведут нормальную жизнь в Экваториальной Африке и совершенно ненормальную – во всех прочих местах, включая медицинские лаборатории, где, будем откровенны, не так уж много нового удалось узнать за целые десятилетия, пока тысячи шимпанзе нещадно мучили ученые, ломая их психику и здоровье. Кое-кто наверняка знает, что потом их переводят «на пенсию» в «заповедники», хотя такой «заповедник для пенсионеров» – всего лишь чуть более гуманный вариант той же тюрьмы, ведь единственное действительно подходящее место для шимпанзе – это вольное, дикое сообщество, но шимпанзе, проведший жизнь в клетке, едва ли способен к нему вернуться. Кто-то из людей еще слышал, что некоторые активисты добиваются признания шимпанзе субъектом права, но большинство из нас пребывает в замешательстве, зачем это нужно. (Ответ: затем, что только субъект права и имеет юридические права; все остальное может быть чьей-то собственностью.) Перечисленное составляет примерно 99 % того, что 99,9 % из нас известно о существе, с которым мы делим более 98 % общих генов, то есть ближайшем из ныне живущих родственников человека.

Мы видим в них что-то вроде недоделанных людей, застрявших на полпути между животными и нами, наших предшественников. Но думать так о шимпанзе означает, во-первых, искажать историю, а во-вторых – упускать из виду то, чтó они на самом деле собой представляют. Шимпанзе вовсе не являются предками людей; последний вид наших общих предков давно вымер. Шимпанзе – наши современники. И они – не ущербные полулюди, а абсолютно полноценные шимпанзе.

Примерно 6 миллионов лет назад наш общий предок оказался на развилке эволюционного древа, откуда род Pan, включающий шимпанзе и бонобо, и веточка, ведущая к роду людей, Homo, начали развиваться самостоятельно[241]. Гориллы ступили на свой, обособленный путь значительно раньше – около 10 миллионов лет назад. А орангутаны – около 15 миллионов[242]. Один за другим возникали различные виды Homo, вероятно всего около двух десятков. Некоторые из них достигали процветания и эволюционировали дальше. К их числу принадлежали и широко распространенный гейдельбергский человек (Homo heidelbergensis), и азиатские «денисовцы» (Homo denisovensis), и Homo naledi из Южной Африки, и многие другие. Человек прямоходящий (Homo erectus) первым научился добывать огонь. Кости неандертальцев со следами заживших переломов и явными повреждениями указывают, что представители этого вида заботились об инвалидах. Некоторые люди исчезли; некоторые стали нами. Именно наш вид, Homo sapiens, а отнюдь не гориллы – ближайший живой родственник шимпанзе и бонобо.

Вместе с гориллами шимпанзе, бонобо и орангутанами люди входят в семейство гоминид. Да-да, мы тоже относимся к человекообразным обезьянам. По сравнению с мозгом шимпанзе человеческий мозг не приобрел никаких структурных новшеств и управляется теми же самыми нейротрансмиттерами[243]. У них есть и сходство, и органическая непрерывность, и перекрывание признаков. ДНК-секвенирование показало, что сходство между ДНК человека и шимпанзе составляет от 98 до 99 %. Поскольку наши геномы содержат порядка 3 миллиардов нуклеотидов, такой небольшой разрыв, выраженный в долях процента, означает десятки миллионов мелких различий. У шимпанзе и бонобо сходство ДНК достигает более 99 %[244], однако их социальное поведение чрезвычайно различается. Исключительное генетическое сходство отражает очень близкую степень органического родства. И когда поведение шимпанзе находит отклик в чувствах человека, это говорит об их почти полностью общей эволюционной истории и почти полном тождестве.

«Каждый шимпанзе проживает долгую, интересную жизнь», – пишет приматолог Крэйг Стэнфорд[245]. Социальный мир шимпанзе – это сложная сеть отношений с друзьями и родственниками, а также желаний и стремлений.

«Дело не только в том, кто тебе нравится, – объясняет Кэт. – Тут есть и другое: кто твои союзники? Кто представляет наименьшую опасность для тебя и твоих детей? Кто знает деревья, на которых можно кормиться? И так далее».

Шимпанзе часто передвигаются группами. Их состав изменчив, правил совсем немного. Ты можешь быть с кем угодно – как тебе нравится. Некоторые особи проводят время вместе каждый день, другие часть дня скитаются в одиночестве. Самки с новорожденными детенышами могут вообще жить отдельно.

И все же кое-какие правила есть. Первое: матери и маленькие детеныши неразлучны. Второе: хотя прочность связей внутри сообщества все время меняется, принадлежность к определенному сообществу незыблема. Третье: иерархический статус самца имеет значение, причем огромное.

Основная социальная единица в жизни шимпанзе – сообщество. Оно владеет определенной территорией и защищает ее – иногда весьма жестко – от притязаний других сообществ. Однако лишь изредка случается, чтобы более трети членов сообщества разом находились вместе. Но шимпанзе каким-то образом точно знают, к какому сообществу принадлежат. «И меня это немного удивляет», – признается Кэт.

Как и у нас, людей, культура и устойчивость группы шимпанзе зависят от понимания, что есть «мы»[246]. Решающую важность здесь имеет то, что юные особи наблюдают за социальными взаимодействиями своей матери, черпая из ее опыта правила поведения в тех или иных случаях, постигая, как вести себя с подчиненным и с доминантом, кого держаться, куда и когда идти и каких ситуаций избегать.

Самцы шимпанзе всю жизнь остаются в том же сообществе, где они родились. Самцы – это своего рода якоря, которые привязывают сообщество к его территории, к его обычаям и поддерживают его самоидентификацию на протяжении поколений и веков[247]. Большинство самок в подростковом возрасте переходят, причем навсегда, в какое-нибудь соседнее сообщество. Часто это означает, что самка присоединяется к шимпанзе, которые были врагами ее родному сообществу из-за территориальных претензий. Такой переход труден и порой даже рискован. В новом сообществе, где ей, скорее всего, придется провести всю оставшуюся жизнь, ее могут встретить по-разному: и доброжелательно, и агрессивно; бывает, ее принимают сразу, но даже при этом ей придется немало страдать от притеснений старших самок.

В основном шимпанзе живут племенными группами на племенных землях. В этом они похожи на людей, но не совсем люди; они наши современники, а не предки. И мы делим с ними долгую общую историю, которая может отзываться в нас глубокими переживаниями, порой радуя, а порой ужасая.

В этой уникальной природной цитадели естественный ход жизни шимпанзе и их культура не нарушались бессчетные тысячи лет. Лесной массив Будонго, расположенный на высоте 900 метров над уровнем моря, похож на зеленый остров, выступающий из дымных горизонтов разоренных земель. Прилив людских поселений уже подкатился к самым его границам, так что лес все больше напоминает медленно уходящий под воду континент. Пока еще Будонго занимает площадь около 460 квадратных километров и имеет протяженность 40 километров по длинной стороне. Конечно, это немного. Хотя Будонго – один из крупнейших сохранившихся в Уганде лесных массивов, он сильно пострадал от вырубки красного дерева и других ценных пород, большая часть которых шла на экспорт. Ни слонов, ни леопардов здесь уже не осталось. Местные жители заходят в заповедник, собирают лекарственные травы и хворост. Им запрещено рубить деревья и устанавливать ловушки на кустарниковых свиней или мелких лесных антилоп-дукеров. Но они все равно это делают. По иронии судьбы, огромные фикусы, выросшие на прогалинах, оставшихся после интенсивных вырубок XX века, теперь в некоторые сезоны года обеспечивают шимпанзе большим количеством пищи, чем вырубленные деревья. Это помогает шимпанзе выживать на меньшей территории.

Исследователи дали названия разным сообществам, живущим в разных частях лесного массива. Сообщество, на котором больше всего сосредоточено внимание Кэт, называется Вайбира. С ним соседствует еще одно, за которым тоже пристально наблюдают, – Сонсо. Оно занимает самый маленький из всех известных в мире участков, принадлежащих сообществам шимпанзе: его площадь составляет всего около восьми квадратных километров. Территория Вайбира хоть и в два раза больше, но все равно значительно меньше средней площади. В других местах сообщества шимпанзе занимают участки порядка 20–25 квадратных километров. Даже при сезонном обилии фиг корма в Будонго не хватает. За 20 лет урожай сочных плодов сократился здесь примерно на 10 %, по-видимому из-за глобального потепления.

Сообщество Вайбира состоит примерно из 130 особей; в нем необычно высокая доля взрослых самцов. В Сонсо около 65 особей. Вторжения на чужую территорию иногда становятся причиной стычек между сообществами, хотя их соседство подразумевает, что и там и там немало самок, которые были рождены по ту сторону границы. Жизнь – сложная штука. Сонсо также соседствует с окраиной леса и полями, что создает определенные проблемы и для шимпанзе, и для фермеров. Когда Кэт впервые прибыла в эти края, лес был другим. Само собой, люди при любой возможности продвигали свои хозяйства к самому краю заповедных земель. Незаконной рубки хватает и сейчас. Шимпанзе зависят от разных видов деревьев, которые приносят сочные и сухие плоды в разное время года. Но некоторые деревья, столь важные для обезьян, обладают немалой стоимостью в деньгах, поэтому их становится все меньше и меньше.

Наша исследовательская станция – кучка одноэтажных домиков-общежитий на месте бывшей лесопилки, которая и извела значительную часть первозданного леса. Местные птицы и звери уже вполне свыклись с лагерем и его обитателями, что придает ему некоторое сходство с Эдемским садом. Самое обычное дело здесь: открываешь дверь – и под ноги тебе кидаются обезьяны. Павианы с оливковым оттенком меха, голубые мартышки с их выразительными бровями, краснохвостые мартышки с забавными, словно разрисованными мордочками, гверецы в элегантных белых мантиях – все они появляются здесь ежедневно. Местные женщины склоняются над костром, готовя нам ужин – рис либо маниок с бобами или горохом. Пьем мы дождевую воду, очищенную фарфоровыми фильтрами. Водопровода нет. Ароматы и зловоние смешиваются в лесном воздухе в безупречную мозаику вполне метафорического свойства.

Шимпанзе прекрасно различают исследователей и местных жителей, которые наведываются в их лес. Местных они боятся – по множеству разных причин, а к исследователям вполне притерпелись. Кэт потратила многие годы, добиваясь, чтобы шимпанзе Вайбира перестали обращать внимание на ее присутствие и дали ей возможность наблюдать за их естественным поведением. Исследователи никогда не подкармливают шимпанзе. И, даже находясь в непосредственной близости, никак с ними не взаимодействуют. Они просто сидят рядом – и все к этому привыкли.

Еще восемь или девять сообществ шимпанзе в лесу Будонго остаются незнакомыми, безымянными и неподсчитанными. Иногда их упоминают разве что под размытым общим названием вроде «Северяне», и об их жизни и особенностях знают только они сами.

Чтобы по-настоящему понять любое живое существо, включая и людей тоже, необходимо понаблюдать за его жизнью под его собственным углом зрения. Шимпанзе Будонго сами отвечают за свои действия и сами принимают решения. Их жизнь устроена сложно и часто не укладывается в однозначные категории. Изучение животных и даже их групп в условиях неволи может быть информативным лишь до известного предела, ведь у них нет необходимости в поиске корма, охоте или динамичных межгрупповых отношениях, которые и составляют основу образа жизни шимпанзе в диких сообществах. Будонго, если можно так сказать, находятся на домашнем обучении, усваивая традиции и знания от матерей, которые передают их детям из года в год и из века в век на протяжении долгой, долгой истории существования в первозданной природе.

Мир Глава вторая

Бен, император Вайбира, шимпанзе с чрезвычайно веснушчатым лицом, обставляет свое появление весьма эффектно – швыряясь предметами и с шумом волоча по опавшей листве сухие древесные сучья. Не заметить его никак нельзя, как он небезосновательно считает. Бен «вступил в должность» альфы в прошлом году, хотя при его молодости это довольно необычно; Бену не было еще и 30 лет, когда он попытался обскакать нескольких соискателей постарше.

«Я не ожидала, что у него получится, – делится со мной Кэт. – Но он добился своего, и довольно рано».

Меня интересует то, что на первый взгляд кажется парадоксальным: каким образом культура шимпанзе помогает им осознавать себя как группу и сохранять единство сообщества вопреки внутреннему давлению, которое создают неуемные притязания самцов? Казалось бы, члены группы могли бы просто разойтись – самоустраниться во избежание постоянных угроз и вероятного насилия. Их чрезвычайно беспокойная жизнь пронизана бесконечными интригами самцов, вступающих в заговоры со стратегическими союзниками ради захвата более высокого ранга и поддержания своего доминирования. Такая система, напоминающая готовую в любой момент взорваться скороварку, неизбежно содержит в себе семена собственного распада из-за постоянного трения внутренних группировок. Однако что-то продолжает поддерживать и эту систему, и единство группы. Видимо, как и у людей в далеко не идеальных социальных условиях, у шимпанзе тоже есть некие преимущества в том, чтобы держаться вместе. И мне особенно хотелось бы понять культурные механизмы, которые позволяют им усмирять конфликты, устранять или хотя бы ослаблять внутригрупповые противоречия и тем самым поддерживать пусть напряженный, но все-таки сносный мир.

Бен сотрясает молодые деревца, кричит, колотит по могучим корням больших деревьев. Те, кто занимает верхушку иерархии, редко чувствуют себя в безопасности. Им приходится вновь и вновь утверждать свой статус шумом и прочими демонстрациями силы, потому что сила – это, по сути, главное, чего они добились. Но среди шимпанзе всегда с избытком конкурирующей силы. И готовности ее применить. Плюс стремление к доминированию. И плюс ко всему этому – стратегия.

«Самцы, полагающиеся только на силу, – говорит мне Кэт, – которые обзаводятся привычкой проявлять агрессию из-за любой мелочи или затевать драки чаще, чем это необходимо, не поднимаются высоко или не удерживаются на вершине надолго. Большинство стараются соблюдать равновесие. А порой среди них находятся и весьма одаренные стратеги». Добиваться цели можно разными способами, объясняет она. Вот, например, Зефа был вторым по уровню доминирования при двух альфах. «Хорошая стратегия: оставаться на втором месте и пользоваться всеми благами доминанта, не подвергаясь постоянному стрессу, связанному с захватом и удержанием верхней позиции. Зефу это устраивало».

Ранг Бена требует, чтобы все остальные признавали его верховенство особым приветственным «пыхтением-ворчанием». Это нечто вроде почтительного «Здравствуйте, сэр», которым встречают высшее начальство.

Но Альф сегодня не стал приветствовать Бена. И, что еще удивительнее, ему это сошло с рук.

«Похоже, Бен немного потерял в статусе, хотя свой ранг по-прежнему удерживает, – как опытный наблюдатель, Кэт тут же улавливает все тонкости политических веяний. – Ему не выказывают должного уважения. А он, вероятно, решил не обострять соперничество, в котором может проиграть. С другой стороны, хотя Альф проявил некоторое пренебрежение к вожаку, вызова в его поведении нет».

Иерархия – основная забота в жизни самца шимпанзе. Для них, как и для нас, стремление к статусу – движущий импульс, а доминирование – само по себе награда[248]. В сражении союзники прикрывают друг друга. Если привлечение союзников кладет конец схватке, то не потому, что они выступают в роли миротворцев, а потому, что их сторона побеждает.

Повышение ранга самца в иерархии сообщества влечет за собой ожидаемый риск. Допустим, вы были союзниками с одним из высокоранговых самцов на протяжении пяти лет, и допустим, вы поменяли сторонников ради возможности перешагнуть через его голову. Если вы принимаете такое решение, то вы подвергаете свою жизнь угрозе со стороны того, с кем были близки целых пять лет.

«В этом всегда много тонких политических расчетов, – объясняет Кэт. – Кого с кем видели, кто где сидит, кто встает и за кем уходит… и так далее. Знаешь, вроде как у людей – кто с кем обедает». По таким вот мелочам внимательный наблюдатель вроде Кэт замечает нарастающие напряжения задолго до того, как внезапная агрессия приводит к смене власти.

А вот еще одна причина, почему Бен решил не связываться с Альфом: он может неважно себя чувствовать. Последнее время в сообществе бродит серьезная простуда с кашлем. Переболели почти все шимпанзе; двух из них с некоторых пор больше не видели. Возможно, сегодня просто ни у кого нет настроения бороться за статус.

Из густого кустарника появляется шимпанзе с черным лицом и порванным ухом. Это Лотти, одна из постоянных членов группы. Ей тридцать с небольшим, и у нее есть шестилетняя дочь. Лотти покорно ворчит, выражая почтение высокому статусу Бена, садится рядом с ним и начинает перебирать его шерсть.

Похоже, Лотти и Бен полностью поглощены друг другом. Пока вдруг… Они замирают, внимательно прислушиваются. Кого мы слышим – друзей или кого-то из соседнего сообщества? Шимпанзе все время отслеживают, кто где, кто чем занят, с чем придется столкнуться. И им всегда хочется знать: что происходит в их сообществе?

Они снимаются с места. Мы идем следом. Они шагают, опираясь на всю ступню, совсем как мы, и на костяшки рук – не так, как мы. Они не пользуются тропами, и нам, прямоходящим, приходится с трудом продираться за ними сквозь кусты. Мы движемся вереницей, я – последний, сразу за Кэт.

Огромный фикус возвышается над соседними деревьями, раскинув поверх них широкую крону. Длинные черные руки ветвей возносятся высоко в нежную синеву утреннего неба над землей шимпанзе.

Дерево такое массивное, что его ствол с могучими досковидными корнями слишком толст, чтобы по нему можно было взобраться. Поэтому Альф лезет на одно из соседних деревьев поменьше – с той же легкостью, с какой мы поднимаемся по лестнице, практически шагая по стволу. Большой палец стопы у шимпанзе противопоставлен остальным так же, как большой палец кисти, так что у них фактически четыре руки – очень удобно для лазания по деревьям. Короткие толстые ноги уверенно упираются в ствол, движения длинных рук легки и точны, как в балете. Вот Альф уже подтягивается, перебирается на раскидистые ветви фикуса и продолжает лезть дальше – на самый верх, где больше всего плодов. Шай тоже начинает восхождение; учитывая, что на животе у нее висит детеныш, ее сила производит еще большее впечатление.

Шай останавливается и вытягивает руку. Этот ее жест адресован детенышу и означает, что он должен перебраться по материнской руке на главный ствол. Детеныш хватается за тонкую лиану, притягивает к себе и берет ее кончик в рот, руками перехватываясь за ту ее часть, что посущественнее; он явно понимает, что делать, чтобы не упасть. Повисая на одной руке, он враскачку перескакивает на лиану, а потом, набрав инерцию, устремляется к ветке, которую наметил себе в качестве опоры. Этот полугодовалый пушистый комочек демонстрирует, что лазать он умеет превосходно: повисая то на одной, то на другой руке, он пробирается сквозь крону, даже не касаясь ветвей ногами. Занятие ему явно по вкусу. Мать внимательно наблюдает за ним, но, похоже, вполне уверена в малыше.

Там, наверху, шимпанзе выглядят как небожители. Они качаются, они парят, они словно плавают среди листвы. Даже просто быть здесь, наблюдать за ними – непередаваемое переживание. Смотреть, с какой ловкостью они лазят по деревьям. Даже матери с детенышами. Слышать, с каким громким хрустом они бороздят крону. Мы слушаем, как они едят. Уже достаточно светло, чтобы видеть, как шимпанзе делят это дерево с полудюжиной других обезьян и восемью серощекими калао, которые с карканьем проносятся на своих широких свистящих крыльях сквозь крону фикуса. Это могучий, укорененный в земле организм растит на себе не только фиги; он растит на себе и всех этих животных, которые снуют сейчас среди его ветвей. Визг, свист, уханье… Если вы думаете, что деревья не умеют говорить, то вы, конечно, отчасти правы. Все разговоры деревья перепоручают животным, которых они кормят.

Чтобы вот так лазить и раскачиваться, тянуться, срывать и жевать, шимпанзе никак не обойтись без своей четырехрукой сноровки. Однако я замечаю, что среди занявших крону шимпанзе есть несколько увечных – лишенных кисти или стопы. По словам Кэт, на каждых четырех здешних шимпанзе приходится трое, так или иначе пострадавших от силков. У многих это просто шрамы или ограниченная подвижность кисти. Но у других не хватает пальцев на руках или ногах. А бывает и хуже. Тридцатилетняя Джинджа лишилась правой кисти; десятилетняя Андруа – левой; у Филипо нет стопы.

Когда петля ловушки захлестывает кисть или стопу шимпанзе, он тут же принимается тянуть и дергать ее изо всей своей колоссальной силы. Из-за этого петля (чаще всего сделанная из велосипедного тормозного троса) врезается глубоко в кожу. Охваченный паникой шимпанзе кричит и вертится на месте, пытаясь высвободиться. В конце концов трос не выдерживает и лопается, выпуская покалеченного шимпанзе. С этого момента у него начинаются проблемы. Некоторые обезьяны погибают от заражения в течение недели. Другие выживают, но остаются калеками[249]. Тату, имя которой означает «три», пробирается среди ветвей заметно осторожнее остальных. Левая нога у нее заканчивается чуть ниже колена.

«Просто сердце разрывается, – говорит Кэт, – когда видишь, как они общаются, жестикулируя руками, на которых не хватает пальцев».

Можно подумать, что для шимпанзе лишиться руки или ноги – верная смерть. Но потом видишь, как они, эти калеки, невзирая на все увечья, стойко карабкаются по деревьям, иногда даже с детенышем на спине, и продолжают жить – вопреки тому, что мы с ними делаем.

«Здесь мы предстаем в нашем худшем проявлении, – говорит Кэт. – А они – в своем лучшем».

Альф позволяет себе провести полчасика за едой на самом верху дерева, на солнышке.

У нас дома на Лонг-Айленде мой кабинет расположен на втором этаже небольшого коттеджа. Когда мои собаки находятся на первом этаже, то иногда Чула (но не Джуд) поднимается ко мне наверх и начинает толкать меня лапой – вот как это произошло только что, пока я писал предыдущий абзац (отсюда и столь резкая смена темы). Когда я спрашиваю: «Что?» – она отбегает к лестнице и смотрит на меня. Если я не трогаюсь с места, она возвращается и снова толкает меня. Стоит мне встать, она тут же сбегает по лестнице вниз. К тому времени, когда я спускаюсь на первый этаж, Чула и Джуд уже стоят у входной двери, мордой к ней, и машут хвостами. Значит, если Чула хочет выйти на улицу, она поднимается на второй этаж, то есть идет в самое дальнее от выхода место во всем доме. Она знает, что для достижения поставленной цели ей нужна моя помощь. И она идет наверх, чтобы заставить меня спуститься и открыть дверь. План довольно простой – но, при всей простоте, все-таки план. И это возвращает нас к шимпанзе и к сложности их планирования.

По сравнению с песиком, ждущим хозяина у дверей, у диких шимпанзе жизнь устроена намного сложнее. Например, они знают местонахождение десятков кормовых деревьев и отслеживают созревание урожая. Шимпанзе не бродят по лесу в поисках еды. Они идут целенаправленно к тем деревьям, к которым стоит идти прямо сейчас. Если, проверив плоды, они обнаруживают, что тем еще далеко до нужной кондиции, они рассчитывают время очередного посещения исходя из того, какой будет погода на следующей неделе – солнечной или дождливой, потому что это, соответственно, ускоряет или замедляет созревание. «Просто с ума сойти, – сознается Кэт. – Я вот не могу уследить за всеми деревьями. Просто не в состоянии».

Альф взял передышку и разлегся на толстой ветке между двумя гроздьями спелых фиг – эдакий обезьяний Вакх. Сейчас ему хорошо, и он просто наслаждается жизнью. Нам внизу тоже неплохо: сочащийся сквозь листву солнечный свет ласкает нас мягким теплом, и мы отдыхаем, прислонившись к стволам деревьев, наблюдая за шимпанзе и слушая, как приятным ритмичным воркованием перекликаются между собой горлицы.

Когда Альф легкой походкой устремляется куда-то через тенистый подлесок, нам снова приходится попотеть, чтобы не отстать от него в густых зарослях. Ходьба по неровной поверхности вынуждает постоянно балансировать, как будто идешь по палубе качающейся на волнах лодки. А мы обычно спешим, и подчас очень сильно спешим. Растительность здесь местами такая плотная, что мне приходится раздвигать ее обеими руками, как пловцу. Прямохождение остается заметным неудобством. В тех местах, где лианы сплетаются особенно густо, нам приходится опускаться на четвереньки. У Кэт с собой есть секатор, и мы то и дело прорезаем себе путь сквозь оплетающий все вокруг сплошной покров цепких плетей – такой непроницаемый, что порой нам кажется, будто мы барахтаемся в зеленой воде.

Внезапно мы едва не натыкаемся на Альфа. Он устроился на отдых всего в пяти метрах от нас, но в густой листве его почти не видно. Даже расслабляясь, он внимательно прислушивается к отдаленным голосам товарищей по группе.

Стоит Кэт достать термос с кофе, как Альф снова трогается в путь. «Лучший способ заставить шимпанзе двигаться, – говорит она, закатывая глаза и засовывая обратно в рюкзак термос, который так и не успела открыть, – это подумать, будто у вас есть минутка на передышку».

Но Альф делает всего несколько шагов и снова останавливается. Он встретил еще четверых отдыхающих шимпанзе. Но, когда среди них прокатывается внезапное оживление, сопровождаемое уханьем и криками, до нас доходит, что в тени поблизости прячутся десятка полтора шимпанзе, если не больше.

Альф издает «сигнал отдыха». Он несколько раз длинными движениями почесывает свою руку, приглашая Джеральда к сеансу груминга. Звук, с которым его ногти скребут шерсть, получается неожиданно громким, так что жест привлекает внимание.

Альф усаживается, вытягивая одну руку в сторону и показывая жестом, что начать вычесывание лучше всего с этого самого места. Джеральд сразу понимает просьбу и исполняет ее. Воткнув кончики четырех пальцев в шерсть Альфа, он взъерошивает ее, чтобы было удобнее извлекать из нее грязь и насекомых. Такой способ груминга – особый стиль Будонго, местная культурная особенность, совсем не похожая на протяженные движения пальцами, словно граблями, которые используют при груминге прочие шимпанзе. Где-то через минуту Джеральд легким толчком наклоняет голову Альфа, примерно так, как делает парикмахер: «Подбородок ниже, пожалуйста, я сейчас займусь шеей». Еще 20 минут они посвящают этому занятию.

Наиболее явный смысл груминга, лежащий на поверхности, – избавление от паразитов. Но его куда более глубокая функция заключается в установлении доверия и налаживании союзнических связей[250]. В этом проявляется сила прикосновения.

Поскольку прикосновение потенциально опасно и, следовательно, может вызывать страх, для него желательно иметь безобидный предлог. Помните, как вы в первый раз прикасаетесь руками к партнеру по танцу? В данном случае танец – это предлог, а прикосновение – цель. У людей тоже сохранились некоторые виды социального груминга: например, расчесывание чьих-то волос, нанесение крема от загара – такие вещи вы проделываете только с людьми, с которыми у вас достаточно близкие отношения, вы не станете делать их со случайным прохожим. С другой стороны, вы не установите близкие отношения, пока не вложите в них некоторое время, и, как замечает Кэт, «если вы шимпанзе, то вы вкладываете это время, занимаясь грумингом».

Шимпанзе очень избирательны в том, кто кого вычесывает. И, как правило, предметом выбора становится самец. Самцы занимаются грумингом с самцами в шесть раз чаще, чем самки с самками. И самки чаще вычесывают самцов, чем других самок. В английском языке слово groom, помимо «чистить» или «ухаживать за внешностью», имеет и еще один, переносный смысл: «готовить к более высокой должности» – и мы интуитивно понимаем, что груминг имеет какое-то отношение к мужской власти. У шимпанзе это отнюдь не метафора, так оно и есть. Шимпанзе прокладывают себе путь наверх в иерархии через груминг. Подчиненным самцам нравится вычесывать самцов более высокого ранга. А альфа-самца вычесывает большинство остальных.

Груминг среди самцов шимпанзе служит для установления и поддержания социальных связей, которые в дальнейшем понадобятся для сотрудничества при защите территории, на охоте, а также для достижения и удержания более высокого ранга – что в конечном итоге означает привилегированный доступ к пище и сексу. Если два самца были союзниками, но потом один из них решает стать доминантом, их груминговые отношения распадаются.

У шимпанзе все это заботы исключительно самцов. У людей зачастую тоже. Но у многих других животных, у макак например, самки занимаются грумингом больше, чем самцы. И у людей женщины занимаются аналогом груминга между собой чаще, чем с мужчинами, и намного чаще, чем мужчины между собой. У других человекообразных обезьян либо нет таких подчиненно-доминантных отношений, либо они ориентированы не на самцов. В сообществе бонобо власть принадлежит самкам, и их самки пользуются этой властью для поддержания мира. В частности, у бонобо, слонов[251] и косаток доминирующий статус автоматически достается самкам, они поднимаются по иерархической лестнице с возрастом, занимая все более высокий ранг по старшинству. (На случай, если вы не знакомы с бонобо: в общих чертах они похожи на шимпанзе, но представляют собой отдельный вид. Их предки разошлись примерно два миллиона лет назад. По социальному укладу бонобо принципиально отличаются от шимпанзе: у них самки доминируют над самцами, и агрессия у них встречается гораздо реже и не так жестока. Бонобо обитают исключительно к югу от реки Конго. Их ареал значительно меньше и нигде не перекрывается с ареалом шимпанзе.)

Если в целом наука, основанная на наблюдении за животными, и принесла человечеству какой-либо значимый вывод, то он таков: власть самок – будь то у бонобо, кашалотов, косаток или лемуров – направлена на поддержание стабильных отношений. Шимпанзе, должно быть, тоже слышали об этом краем уха, но глубоко вникать не стали.

Покончив с грумингом, Альф отходит на несколько шагов и громко, с силой почесывает свою руку длинным движением, одновременно оглядываясь через плечо на Джеральда. Жест Альфа означает просьбу: «Пойдем со мной».

«Возможно, они собираются пойти попить», – говорит Кэт. Она сама не всегда точно понимает, по каким невербальным признакам догадывается о сути жеста. «Бывает, – объясняет она, – я навещаю другое сообщество шимпанзе и вдруг осознаю, что по их жестам ожидаю чего-то одного, а происходит другое. В каждом сообществе они ведут себя немного по-разному».

Проходит какое-то время, и мы следуем за шимпанзе к водопою, от которого сейчас, в сухой сезон, осталась лишь местами сочащаяся влагой лощинка. Шимпанзе все продолжают прибывать небольшими группками.

Ныряя из световых окон обратно в тень лесного полога, из подлеска по двое-твое выходит дюжина шимпанзе. Мазарики не отстает от своего друга и покровителя, Джеральда. Кэт узнает каждого с первого же взгляда. Моника, Фиддих, Лафройг… (Некоторым шимпанзе Кэт дала имена по названиям разных марок виски, правда не всегда строго придерживаясь правил написания. Шотландцы в нашем лагере настаивают, что в скотч ни в коем случае не следует добавлять лед. Льда у нас и нет. Зато скотч имеется. Так что никаких проблем.) Лафройг, подросток с оттопыренными коричневатыми ушами, держит в зубах большой свернутый лист, наполненный плодами. Из-за необычной привычки везде таскать с собой еду его наградили прозвищем Пухляш.

Бывают дни, когда они пьют и сразу убегают. Сегодня же они решили мирно понежиться у водопоя. Почти три часа они пьют, отдыхают, общаются. Я погружаюсь в исполненный мира лесной покой и наконец прикрываю глаза.

Внезапное оживление заставляет меня насторожиться: это явился Талискер. Он сотрясает лианы и громко шуршит сухими листьями, волоча по ним руки. Его появление вспугивает двух самок, которые мирно сидели и отдыхали.

«Не думаю, чтобы он стал делать что-то, что вызовет возражение у Бена», – замечает Кэт.

Талискер занимает довольно странное положение высокорангового самца, не участвующего при этом в борьбе за власть. Кэт описывает его как «эдакого седовласого сановника, пожилого джентльмена, который очень неплохо устроился». С альфой Беном они не союзники. Но Талискер мастерски умеет устраивать собственную жизнь. Ему сорок с лишним, и он лет на двадцать старше Бена; возможно, он даже был альфа-самцом до того, как Кэт приступила к своим исследованиям. Многие низложенные альфы быстро теряют в статусе и нередко рано умирают. Талискер же выжил и продолжает жить с достоинством, образовав в иерархии сообщества как бы отдельную категорию. Оставаясь в центре, но самоустранившись от всяких споров из-за ранга, он приобрел некий почетный (и весьма комфортный) статус заслуженного отставника, пользующийся большим уважением, но при этом никем не оспариваемый. И он сам тоже не претендует на большее[252]. Помимо всего прочего, Талискер довольно крупный. Кэт считает его «самым привлекательным шимпанзе Вайбира», что весьма похвально для пожилого господина, которому больше не приходится демонстрировать накачанные мускулы, как самцам в расцвете сил. Из-за необычно длинной шерсти его плечи словно покрыты эполетами. Он поддерживает свой статус, ни с кем не конкурируя, и ведет себя так, словно ему вообще нет дела до конкуренции.

Едва Талискер с удовольствием приступает к питью, окуная в воду «губку» из скомканного листа, двое молодых, недавно подросших самцов нервно приближаются, чтобы выразить ему свое почтение. Поскольку сухой сезон в самом разгаре, вся вода почти пересохла, осталась только сырая грязь. Талискер сидит над одной из немногих крохотных, но чистых лужиц и пьет вдосталь.

Молодые самцы пыхтят и ворчат, признавая его верховенство.

Талискер небрежным взмахом руки отпускает их. Он мог бы вообще прогнать их далеко от этого места, но он дипломат и ведет себя весьма сдержанно.

Проходя мимо Талискера, Кети так волнуется, что ее почтительное ворчание едва не срывается на крик. Нервозность Кети настолько заразительна, что шестнадцатилетний Фиддих почти теряет самообладание. Он приближается, издавая высокие, пронзительные крики подчинения и протягивает руку, держа ладонь вертикально, как человек при рукопожатии.

Талискер усмиряет страхи Фиддиха, вытягивая в сторону руку с разведенными пальцами. Успокаивающий, уверенный жест. Все эти эмоциональные отклики отражают способность шимпанзе улавливать настроение сородичей – важная часть эмпатии – и реагировать на них с должной гибкостью.

Безусловно, Талискер – необычный шимпанзе. Но и он не святой. Когда Рита, самка лет тридцати, приближается к лужице, она приветствует его высочество почтительным ворчанием. Он делает движение в ее сторону – легкий намек на агрессию. Она отвечает улыбкой, означающей страх: губы оттянуты, зубы плотно сжаты, и коротко, негромко вскрикивает. Видимо, ей уже трудно терпеть жажду. Она вытягивает правую руку, демонстрируя верхнюю сторону запястья, наименее уязвимую часть кисти. Она признала его статус; в сущности, это все, чего Талискер на самом деле хочет. Но места он ей не уступает. А потом, с пренебрежением императора, и вовсе отгоняет ее выразительным движением кисти.

«Она говорит: "Я уважаю тебя, очень уважаю; но мне срочно нужно попить", – переводит Кэт. – Воды вполне хватило бы им обоим. Он сейчас просто вредничал».

Рита направляется к Альфу. Он тоже монополизировал неплохую, вполне пригодную для питья лужицу. Рита выражает ему свое почтение. Альф отодвигается, уступая ей место. Рита наконец получает возможность как следует напиться. И Альф, и Талискер прекрасно понимают, чего хочет Рита, но Альф ведет себя значительно дружелюбнее. Рита примерно лет на десять старше Альфа, но на 14 лет младше Талискера. Возможно, именно ее старшинство подействовало на Альфа. Или же это просто свойство личности; Альф вообще довольно славный парень.

Когда Н'еве приносит Альфу двухгодовалого Нимбу, Альф одаряет малыша лаской, целуя его открытым ртом в голову.

Мы следуем за Талискером в лес. Возле тропки обнаруживается на удивление расслабленный Бен – правящий император Вайбира: он полулежит, опираясь на локоть. Талискер усаживается шагах в двадцати от него – будто бы просто так, будто бы ему всего лишь захотелось здесь посидеть.

Бен принимается демонстративно почесывать руку. Талискер делает то же самое. Оба почесываются, поглядывая на соседа и ожидая его реакции. Каждый пытается убедить другого приблизиться и приступить к грумингу. Тот, кто подойдет, тем самым продемонстрирует, что признает свой подчиненный статус.

Талискер в его положении почетного старшинства не делает попыток сместить Бена или бросить ему вызов. Но и его доминирование он тоже признает очень редко.

Бен снова громко скребет свою руку. Талискер чешет свою, меняет позу и зевает. Оба «меряются своими эго», как называет эти состязания жестов и взглядов Кэт. Талискер отводит глаза, преувеличенно изображая безразличие. Кэт объясняет: «Они умышленно смотрят куда угодно, только не на другого самца».

Бен смещается примерно на половину расстояния до Талискера и тяжело шлепается на землю – хлоп! – на линии его взгляда, теперь уже куда настойчивее обращая на себя его внимание. Теперь уже Талискер не может больше притворяться, будто не замечает намерений Бена. Это принуждает его к действию. Если Талискер не даст ясного ответа, говорит Кэт, это будет означать, что он «открыто игнорирует альфа-самца».

Талискер, по-видимому, удовлетворен тем, что Бен пододвинулся к нему, так что теперь он сам встает и преодолевает остатки разделяющего их расстояния. И хотя было бы «уместнее», чтобы занимающий более низкий ранг Талискер приступил к грумингу первым, они оба вступают в контакт друг с другом одновременно. Оба, таким образом, сумели сохранить лицо. Теперь они вместе вычесывают друг друга, как лучшие друзья.

К ним приближается Макаллан – молодой, весьма многообещающий самец. С Беном он пока что не конкурирует. Таким образом, перед нами сейчас представители трех поколений: Талискеру где-то сорок с лишним, Бену – около тридцати, Макаллану – всего двадцать. Макаллан пробует склонить Бена к грумингу и игре, но Бен не отвечает взаимностью. Возможно, он уже видит в Макаллане потенциального соперника.

А что, интересно, на уме у Макаллана?

«Не думаю, – рассуждает Кэт, – что у него есть какая-то осознанная стратегия, вроде: "Так, мне уже двадцать… Что мне следует предпринять, чтобы со временем стать альфой?"»

Впрочем, периодически среди шимпанзе появляются удивительно одаренные стратеги. Зефа был вторым по рангу самцом – и ближайшим союзником двух предыдущих вожаков в сообществе Сонсо. Он устойчиво занимал свое положение, и ему никогда не приходилось отстаивать место в иерархии (тогда как альфе все время приходится быть настороже в ожидании посягательств конкурентов). Однако, сделавшись незаменимым в качестве друга и опоры, Зефа получил «альфа-доступ» и ко всем жизненным благам, или, как говорит Кэт, «к мясу и девочкам».

Когда позиция альфы перешла от Дуэйна к Нику, Зефа – который раньше практически не имел с Ником никаких дел – мгновенно переметнулся к нему. Они стали совершенно неразлучны. И оно того стоило: Зефа оказался одним из самых плодовитых отцов в Будонго.

Первый намек на то, что трон под Ником слегка пошатнулся, Кэт уловила, когда заметила, что Зефа завел дружбу с наиболее вероятным соперником вожака, Мусой. Признаки были едва заметны: Зефа то и дело норовил сесть рядом с Мусой, и время от времени они чистили друг друга – правда, только тогда, когда Ник отсутствовал. Однажды Кэт увидела, как они отскочили друг от друга, услышав приближение Ника, и уселись на новые места, старательно изображая равнодушие. По словам Кэт, это выглядело так, как если бы жена застала мужа за флиртом с другой. «Понимаешь, – вспоминает Кэт, – Зефа прямо по-настоящему отпрыгнул от Мусы прочь, словно говоря: "Это совсем не то, что ты подумал". Ничего более близкого к выражению чувства вины я у шимпанзе никогда не видела».

Наиболее вероятными претендентами на смещение Ника были Муса и Хава. Муса, крупный и весьма толковый самец с очень властной манерой держаться, выглядел как прирожденный правитель. Вполне логично, что Зефа примкнул к Мусе. Ник утратил свой статус альфы несколько месяцев спустя. Однако вместо быстрого и чистого переворота захват власти обернулся долгой борьбой между двумя примерно равными по силам самцами, Мусой и Хавой. В итоге Хава победил и сталь альфой, и это событие застало врасплох Зефу да и всех остальных.

Впервые за 20 лет Зефа ошибся в расчетах. Расплата наступила немедленно. Он быстро пал на низшие позиции в иерархии, так что ему пришлось выказывать подчинение даже молодым самцам, которых он еще несколько лет назад не удостоил бы даже вниманием. Зефа следовал ясной и благоразумной стратегии, но в итоге поставил не на ту лошадку и проиграл.

Отверженный его величеством Беном, Макаллан поворачивается к Талискеру и принимается вычесывать его. Груминг помогает приблизиться к тому, кто обладает высоким рангом. По-видимому, в этом и состоит цель Макаллана. Через некоторое время Бен и Макаллан, не глядя друг на друга, тратят пару минут на что-то вроде ленивого заигрывания. Затем Бен тянется рукой к ступне Макаллана и щекочет ее. Что ж, для Макаллана миссия, считай, выполнена. Если Бен увидит в Макаллане потенциального соперника, он будет держать его поближе к себе и установит с ним хорошие отношения.

Если некто, занимающий невысокую ступень в иерархии, приблизится к прибывшему самцу, продемонстрирует узнавание и поприветствует его, тот оставит низкорангового в покое. Но многое зависит от личности. У каждого вожака свой стиль. «Тут можно увидеть все классические архетипы, – уточняет Кэт. – Один – здоровяк и силач. Другой – расчетливый политик». Дуэйн сочетал в себе и то и другое и продержался в положении альфы семь или восемь лет – необычно долгий срок. В среднем альфа остается у власти где-то четыре года[253]. Рекорд продолжительностью в 16 лет принадлежит самцу Нтологи в Танзании, в горах Махали.

«Полагаю, лучше всего тут подходят слова "стиль руководства", – говорит Кэт. – Их карьера зависит не только от того, что они собой представляют, но и от того, как они себя ведут». Некоторые самцы-вожаки взаимодействуют преимущественно с самцами. Другие выбирают более эгалитарный подход. Третьи одержимы властью.

Хорошие лидеры удерживают высший пост дольше, а после низложения теряют в ранге не так сильно, да и происходит это не так болезненно. О бывшем вожаке Сонсо, Нике, Кэт высказывается с грубоватой прямотой: «Он был не очень хорошим шимпанзе». Он затевал ссоры и, добавляет она, «выводил конфликты за разумные пределы» (большинство шимпанзе в целом действуют разумно). Ник готов был игнорировать тех, кто не признавал его, но при этом проявлял агрессию к тем, кто выказывал ему должное почтение. Если более молодой шимпанзе демонстрировал подчинение, а потом от испуга бросался бежать, Ник гнался за ним и атаковал, не давая скрыться. У многих самцов Сонсо остались на спине шрамы от нападений Ника.

Однажды в августе Джульет появилась с новорожденным сыном после многомесячного отсутствия. Она поприветствовала вожака ворчанием с расстояния в 40 метров. Ник агрессивно взъерошился, бросился на нее и загнал на дерево. Потом полез за ней и гонял с одного дерева на другое. Она так кричала, что Зефа и Хава попытались вступиться за нее. Несмотря на их старания, Ник продолжал атаковать ее еще не менее получаса, избивая, пиная и кусая. К бесчинствам присоединилась и Нора. На самом деле это она убила детеныша Джульет. Позже Хава подобрал мертвого малыша, положил себе на живот, посмотрел в его личико и некоторое время ласково перебирал его шерсть.

Два года спустя повторилось то же самое: Ник опять неутомимо гонял Джульет с ее новым детенышем с дерева на дерево. «Когда у нее уже не осталось сил бежать, – продолжила рассказ Кэт, – она подошла к Нику, почтительно ворча». Ник схватил ее и принялся бить и кусать за руки, за ноги, за спину. Намби вмешалась, но ей не удалось остановить Ника. Другие самки, заходясь криком, тоже хотели вступиться за Джульет, но слишком боялись Ника. Хава тогда прогнал его, а потом вычесывал Джульет добрых полчаса. Вот так. Одни шимпанзе оказываются смутьянами, а другие – прирожденные миротворцы.

Помощник Кэт, наблюдавший за Ником с самого его детства, говорит, что Ника все время били и гоняли и именно поэтому он вырос драчуном и хулиганом. Он применял ту же форму доминирования, под гнетом которой вырос сам. По-видимому, даже у шимпанзе жестокое обращение влечет за собой вечное продолжение насилия и формирование токсичной маскулинности.

«Ник был ужасным, ужасным альфой», – повторяет Кэт. Во время патрулирования границ при столкновении с неприятелем он убегал с криком. «Бросал на линии фронта самок с цепляющимися за них детенышами, а сам, альфа-самец, делал ноги». Но самкам нравятся самцы-защитники, такие, которые способны поддерживать в сообществе гармонию и укреплять мир. Задир и драчунов никто не любит. Поэтому Ник и не продержался на верхней ступени долго. Зачастую, когда шимпанзе теряет свой альфа-статус, его позиция в иерархии опускается на вторую или третью ступень. Ник же просто рухнул. «На самое дно, – вспоминает Кэт. – И тут уж все постарались сделать так, чтобы он как следует это понял». Вскоре он умер.

Мир Глава третья

Ничто не является на свет иначе, как из темноты. Закройте глаза. Видите?

Хриплое рявканье павиана прогоняет мой сон. Прежде чем я замечаю хоть какой-нибудь намек на рассвет, троица даманов начинает очередную перекличку. Их сиплые крики в предрассветных сумерках служат отличным будильником. Звонок же, выставленный на моем телефоне, никогда толком не заставляет меня проснуться – разве что спустить ноги с кровати, одеться и пойти куда-то.

Я выхожу из домика и пару минут шагаю сквозь многоголосую темноту к столовой, от силы в два раза более просторной, чем кухня у нас дома.

В этом тускло освещенном помещении мы с Кэт молча прихлебываем скверный растворимый кофе, ожидая, пока появятся Кизза и еще один ассистент. Все ассистенты живут не в лесу, а в пыльных, бедных селениях, затерянных среди плантаций сахарного тростника и уже сжатых кукурузных полей, примерно в получасе езды на велосипеде по грязной дороге, по которой согбенные женщины тащат огромные вязанки хвороста или несут, удерживая на голове, непомерно тяжелые кувшины с водой.

Я лезу в застекленный шкафчик и отламываю от хранящейся там кисти пару маленьких сладких местных бананчиков; осматриваю, не погрыз ли их кто-нибудь, и сую в рюкзак. В последние дни наш запас авокадо пользуется большим успехом у мышей; к счастью для бананов, авокадо хранятся в другом шкафу, на котором сейчас и сосредоточено все внимание грызунов.

Честно говоря, когда я пришел сюда сегодня утром, две мыши всячески старались выбраться из шкафа. Я им помог, к нашему с ними взаимному удовольствию. Видимо, кто-то вечером закрыл дверцы, когда эта парочка уже вовсю пировала внутри.

Пока мы дожидаемся прибытия ассистентов, я выхожу на улицу и задираю голову. Почти полная луна ярко сияла в черном небе всю ночь. Сейчас, когда дело близится к рассвету, она уже зашла, и от этого небо выглядит темнее, чем ночью, хотя горизонт на востоке начинает светлеть. Угасающие звезды все еще заполняют узкий приотворенный вход в бесконечность, который виден мне с поверхности Земли. Там, за пределами нашей планеты, есть одни только факты; все смыслы сосредоточены здесь.

Кэт тоже выходит, тщательно закрывая, запирая и дважды проверяя каждую дверь. Не пройдет и получаса, как павианы начнут проверять дверные ручки во всем лагере. Для них нет большей радости, чем проникнуть в ненадежно запертые дома, особенно в те, где мы храним припасы, и учинить там разгром. Хотя последний раз подобный недосмотр случился год назад, павианы явно запомнили, какие богатства и чудеса ждут их за незадвинутыми засовами и незащелкнутыми замками. Молодняк, естественно, учится всему на примере взрослых. Трудно представить себе, какой это восторг для юной обезьяны – отыскать тайник со сладостями, разорить продуктовый склад или разворошить сложенную стопками одежду. «Для маленьких, конечно, любое проникновение в человеческое жилище – это сплошное развлечение, – говорит Кэт. – Им не лень проверить все двери до единой».

Действительно, не проходит и дня, чтобы павианы не попытались оторвать решетки с наших окон. Люди создают новую среду обитания и новые возможности для поведенческих инноваций. В дикой природе ничто не подвигло бы обезьян научиться пить, опуская хвосты в наши баки с дождевой воды, а потом облизывая их; благодаря людям они до этого додумались. Из-за деятельности человека изменение среды стремительно ускоряется, иногда до катастрофического уровня, но павианы уверенно поспевают за нами. Они неустанно патрулируют наш лагерь в непосредственной близости от его обитателей, опасаясь людей ничуть не больше, чем какая-нибудь в меру пугливая собака. Они нахальны и расчетливы, и у них всегда есть наготове какой-нибудь хитрый план. Современная культура павианов непременно включает в себя коллективное удовольствие от воровства.

Обезопасив наши комнаты и запасы провизии в столовой от обезьяньего нашествия, мы четверо вскидываем на плечи рюкзаки со всем необходимым на день и направляемся в сторону непроглядно темного леса. На опушке мы включаем налобные фонари и углубляемся в заросли. Наш день начнется (а потом завершится) трехмильным переходом через лесной массив.

Большая часть утра у нас уходит на долгий, медленный, тяжелый подъем на склон холма в редеющей темноте. По мере того как небо над головой светлеет ровно настолько, чтобы окончательно пригасить поблекшие звезды, до моих ушей начинает доноситься приглушенный рокот. Совсем негромкий, он звучит как будто со всех сторон сразу, наполняя собой лес. В нем есть что-то странно знакомое, но… Я бросаю вопросительный взгляд на Кэт.

«Гверецы», – объясняет она.

А, ясно. Теперь я понимаю, почему этот звук кажется мне знакомым. Рокочущее урчание гверец напоминает более тихую версию утренней песни других обезьян, обитающих за полмира отсюда, – ревунов, чей похожий на грохот гравия в строительном миксере рев сопровождал нас за изучением попугаев ара в Перуанской Амазонии.

Подъем по наклонной тропе требует немалого напряжения; я чувствую, как рубашка на спине взмокла от пота, в то время как пальцы рук немеют от холода. В прохладе тропического утра я то мерзну, то перегреваюсь, то начинаю мерзнуть и перегреваться одновременно. Когда мы наконец гасим налобные фонари, я вижу облачка пара от своего дыхания.

Лес на рассвете может показаться самым тихим местом на Земле. Но и в нем то здесь, то там проскакивают искры звуков. Как бесконечное множество звезд в небе дает представление об обширности космоса, так и звуки, издаваемые земными живыми существами, позволяют прочувствовать всю глубь тишины между трелями лягушек и насекомых, пока еще не запели птицы. Легкий шепоток и громогласные заявления, приветствия, восклицания – все живое начинает свои ежедневные переговоры. Тишина – это не отсутствие звука. Это отсутствие шума. Есть немало причин полюбить магию молчаливых интерлюдий. Но под всеми причинами залегает первозданная, глубинная музыка темной бархатной тишины. Рассвет – это песня, заставляющая смолкать другие песни. В глухом, удаленном уголке планеты, подобном здешнему лесу, магию все еще можно уловить, почувствовать. За пределами этого неумолимо сжимающегося пятачка первозданности один вид животных умудрился заполнить шумом все промежутки между нотами. И, несмотря ни на что, меня ободряет мысль, что в минуты, когда рассвет, дрогнув ресницами, открывает глаза по всей планете, все тот же вечный хор птичьих и обезьяньих голосов приветствует наступление нового утра.

Высоко в кронах деревьев утро уже настало. А здесь, на нижнем ярусе леса, ночь не спешит уходить. В кронах уже проносится, как гимнаст на трапеции, первый шимпанзе, а рядом с моим лицом, прошуршав крыльями, мелькает летучая мышь. Солнце поднимается над горизонтом все выше, и его свет постепенно просачивается вглубь леса, пронизывая его как морскую толщу. Тропическое светило уже начинает припекать верхнюю часть лесного полога, а мы все так же шагаем в стылой густой тени подлеска, словно оказавшись в холодном бассейне.

Под зеленовато-голубым небом мира, едва начинающего открывать глаза, мы спешим к водопоям. Кэт и Кизза установили вокруг наиболее посещаемых водоемов несколько автоматических камер-видеоловушек, чтобы получить портреты скрытных и неуловимых самок. Нас наверняка ждут сюрпризы.

Как выясняется, видеоловушки Кэт записали изображения трех самок, которых она вообще никогда не встречала. Некоторые шимпанзе, как, например, Лотти, перемещаются вместе с социальным ядром группы, которую мы встречаем каждый день. Другие же, хоть и остаются членами того же сообщества, держатся на удалении от него месяцами, а то и годами подряд. Может, они интроверты, предпочитающие ограничиваться компанией собственных детей и одного-двух близких друзей, а может, им просто внушает отвращение одержимость самцов борьбой за иерархию и чересчур беспокойная жизнь в обществе. Складывается впечатление, что некоторые из этих шимпанзе, наделенных большей свободой, выбирают образ жизни согласно личным предпочтениям. «Глэдис не показывалась несколько лет, – рассказывает Кэт. – А потом вдруг взяла и появилась с двухлетним детенышем. Вирунгу мы видим только раз в четыре года, когда у нее наступает эструс. Она приходит, беременеет и снова исчезает на годы».

Беременность длится восемь месяцев. Поскольку голова детеныша меньше, чем у человеческого новорожденного, а таз шимпанзе не приспособлен для прямохождения, роды для этих обезьян – процесс хоть и не самый комфортный, но не мучительный. Мать принимает новорожденного в собственные руки, перекусывает пуповину, выталкивает плаценту. Эту плаценту она либо съедает (иногда на пару с кем-нибудь), либо прикапывает под листьями. Новорожденный, такой же беспомощный, как у человека, первые пару месяцев неотделим от матери. Исследование мира, игры, социализация – все это начинается примерно в трехмесячном возрасте под самым пристальным присмотром родительницы. Детеныши сосут молоко около пяти лет, остаются с матерями лет десять и отделяются от них только тогда, когда научаются не отставать от взрослых при перемещениях на дальние дистанции. К полностью самостоятельной жизни они переходят, когда им исполняется около 15 лет. Самки обычно приносят потомство каждые пять лет. Менопаузы у шимпанзе нет, самки могут рожать и в 40, и в 50 лет, что в целом является предельным для них возрастом[254].

Самки, готовые родить или носящие новорожденного детеныша, на этот деликатный период обычно удаляются от общества, поскольку крохотный, уязвимый малыш рискует пострадать от чрезмерно пылкого интереса к нему других членов группы.

«Для шимпанзе новый детеныш – это что-то совершенно особенное, – говорит Кэт с довольной улыбкой. – Появление каждого малыша пробуждает огромный интерес в сообществе шимпанзе». Когда Кэт только начинала работать здесь, детеныши рождались редко. «И все шимпанзе так возбуждались при виде каждого маленького! Для нас это тоже всякий раз был невероятный праздник». – «И?..» – «А потом начали случаться всякие плохие вещи».

В Сонсо произошло несколько детоубийств, в Вайбира – одно. Подобного не случалось целое десятилетие, а потом вдруг – сразу несколько случаев подряд. Редкие и притом непредсказуемые мрачные детоубийственные импульсы (обычно возникающие у самцов) вполне объясняют, почему многие самки уходят в продолжительный «декретный отпуск». Детеныш возрастом меньше недели, чья мать долго жила отдельно или только что вернулась после продолжительного отсутствия, больше всего подвержен опасности. Чрезмерный, несдерживаемый энтузиазм сородичей создает дополнительные риски. Каждый хочет коснуться малыша, подержать его. Некоторые шимпанзе радуются его появлению с излишней буйностью. Охваченные страстным любопытством, они могут слишком резко дернуть, слишком сильно ткнуть и при этом случайно покалечить его. Но бывает и так, что какой-нибудь самец нарочно бьет детеныша головой о дерево – с явным намерением убить.

У некоторых других животных, например у львов, медведей и даже кое у кого из беличьих, приходящий со стороны самец-чужак может убивать местных детенышей (у волков, однако, если в стае есть детеныши, новые самцы усыновляют их)[255]. Отличие шимпанзе в том, что даже самец, знающий самку на протяжении 20 лет, может взять и убить ее ребенка. Насилие, исходящее изнутри сообщества, – вот необычное качество шимпанзе. Люди – еще один вид крупных приматов, способный на убийство, в том числе детоубийство, и жестокое насилие по отношению к членам собственного сообщества.

По-видимому, у шимпанзе больше всего детоубийств приходится на самцов, поднимающихся на верхние ступени иерархи. Никто не знает, в чем тут дело – то ли просто в импульсивности, то ли в вымещении недовольства. К счастью, такие убийства случаются довольно редко. Но Кэт не понаслышке знает, что, когда подобная трагедия происходит, она воспринимается очень болезненно и не отпускает долгое время.

«Теперь, когда рождается новый детеныш, – говорит она, – моя первая реакция – это страх: все ли с ним будет в порядке? И только когда малыш дорастает до шести или восьми месяцев и я вижу, как он играет со старшими самцами, то могу наконец вздохнуть с облегчением: "Окей, все в порядке. Теперь пора дать ему имя"».

Этим утром Бена и Талискера – «взрослых парней», как называет их Кэт, – не оказалось в первой встретившейся нам группе. И теперь Макаллан, которому всего 20, изображает из себя неистового самца, хватая то одну, то другую ветку или деревяшку и таская по земле. Правда, делает он это без лишнего шума. С одной стороны, ему хочется произвести впечатление на тех, кто на него смотрит, с другой – он вовсе не желает разозлить Бена.

Демонстрации Макаллана пугают Сэма, который на год моложе его; он тут же разворачивается и удирает на дерево.

Зато Лафройг, который младше Макаллана на целых пять лет, начинает собственную демонстрацию, и получается, что оба они выступают друг перед другом. Правда, Лафройг ведет себя очень осторожно, делая вид, что развлекается сам по себе, и всячески избегая прямого столкновения с Макалланом.

Так медленно, годами закипает котел властных амбиций шимпанзе.

Выступления самцов вызывают беспокойство у самок, которые до сих пор спокойно отдыхали и кормились. Когда Лафройг обращает свои демонстрации на одну из них, она испуганно кричит.

На эти крики внезапно с шумом и треском прибегает Бен – показать всем, кто тут настоящий хозяин. И вот он уже на полной скорости гоняет Макаллана по земле и по деревьям. Бен явно настроен серьезно, и, когда они оба скрываются в подлеске, вопли Макаллана слышны даже с расстояния в добрую сотню метров.

Крупные самцы, которые мирно играли с молодняком, вдруг резко прогоняют раскричавшихся детенышей. Матери кидаются разбирать детей. Кругом крик, визг, беготня, прыжки по стволам – одним словом, полнейший хаос.

А с чего все началось? Всего-навсего с того, что Макаллан решил немного повыступать.

Легко сказать: «Всего-навсего». Но для шимпанзе это важное дело. А для самцов – самое важное.

Бен возвращается бегом, демонстрируя направо и налево свое верховенство – крича, прыгая со ствола на ствол, сотрясая ветки, носясь кругами по земле. От его бурного выступления еще кто-то из зрителей скрывается на деревьях с взволнованным уханьем и вскриками.

Наконец, вполне довольный собой, Бен успокаивается и с царственным видом усаживается.

Где-то неподалеку, но не видно, где, слышится громкая перебранка. Затем с криком прибегает Джеральд и протягивает руку Бену. Бен хватает ее, словно собираясь пожать. Это приветствие означает: «Между нами все в порядке». Бен тут же поднимает собственную руку, и они приступают к грумингу.

Сказать по правде, происходящее действует мне на нервы. Эти требования самцов, чтобы все кругом признавали их статус, устрашающие крики, подчиненное ворчание, самки и молодняк, все время попадающие под перекрестный огонь чужого честолюбия, высокоранговые самцы, болезненно озабоченные сохранностью своего положения… Все это сильно меня раздражает. Не просто пустая трата общего времени, а самая настоящая тирания.

«Они сами усложняют себе жизнь гораздо больше необходимого», – отваживаюсь высказаться я. «Да уж», – вздыхает Кэт. «Это похоже на жизнь в банде», – говорю я.

«Скорее, на мафию», – предлагает свой вариант Кэт.

Жизнь большинства шимпанзе полна неистовых желаний и стремлений. Они легко идут на то, чтобы поднять в своем зеленом море спокойствия штормовые волны. Даже самое безмятежное мгновение может враз обернуться всеобщим буйством.

В сущности, все проблемы, которые шимпанзе себе создают, вызваны агрессией самцов, одержимых собственным статусом. Бьющиеся в социальной сети навязанных амбиций, подавления, насильственного почитания, принуждения, межгрупповой вражды и время от времени убийственной жестокости внутри собственного сообщества, шимпанзе сами становятся своими злейшими врагами.

Птицы и млекопитающие, за которыми мне приходилось наблюдать, защищают свои гнезда, своих партнеров, свои территории. Частые погони, а иногда и схватки – часть их жизни. И это мне понятно. Но ни одно существо, которое я изучал до сих пор, не производило на меня впечатление тщеславного. Так вот, шимпанзе – тщеславны. И это сугубо мужское тщеславие.

Такое поведение хорошо мне знакомо. Легко понять, и по очень многим признакам, что шимпанзе действительно наши ближайшие родичи. Иерархический статус самца шимпанзе достигается, теряется и удерживается за счет угроз и насилия[256]. У шимпанзе, как и у людей, страсти самцов не только приводят к напрасной трате времени для всех и каждого, они лишают всех и каждого возможности проводить время значительно лучше.

Этим шимпанзе не просто напоминают мне людей. Что значительно хуже, они напоминают вполне определенных знакомых мне людей. Утомительная и притом смехотворная тяга к доминированию, которую я наблюдаю у самцов шимпанзе, только подчеркивает утомительную и смехотворную одержимость доминированием у очень многих мужчин. И управляет этим тестостерон. Демонстрация мужественности ради мужественности, присущая самцам шимпанзе, делает их – и всех остальных тоже – жертвами мужских гормонов.

Тестостерон, окситоцин[257] и кортизон – вот три основных гормона, участвующих в создании настроения и мотивации. Они помогают управлять агрессией, привязанностью и стрессом. У очень многих животных эту сферу контролируют те же самые гормоны. Они есть у шимпанзе. Они есть и у нас. Вот почему мы так легко распознаем у представителей других видов побуждения и эмоции, похожие на наши собственные. Нам знакомы те же чувства. Проблема же – и у шимпанзе, и у людей – в том, как эти чувства выражаются.

Худший случай насилия, который пришлось наблюдать Кэт, произошел с участием старого самца по имени Дуэйн. Он всегда был неплохим стратегом. И когда со временем ему пришлось уступить свой ранг альфы другому самцу, его сексуальная стратегия изменилась. Утратив монополию на связи с самками, он начал надолго уводить их из группы. У шимпанзе это называют «временным сожительством». Подобную стратегию можно обозначить как «если я не способен получить привилегированный доступ к самкам за счет доминирования над всем сообществом, я получу доступ к одной самке зараз, доминируя над ней и скрывая ее от группы».

Такой «временный брак» может начинаться, как только самка войдет в эструс, за неделю до овуляции. Дуэйн до этого уже удалялся для сожительства со зрелой, опытной самкой. Когда он впервые предложил ей уйти с ним из группы, она не отреагировала. Он продемонстрировал некоторую агрессию, и она подчинилась, вероятно чувствуя, что ее принудили.

Вскоре Дуэйн начал звать за собой более молодую самку по имени Лола. Она отреагировала на это как на приглашение к сексу и встала в позу, принятую при копуляции, но Дуэйн спариваться не пожелал. В тот момент ему нужен был вовсе не секс. Он хотел, чтобы она ушла вместе с ним. Сигналы, означающие приглашение к сексу и приглашение к «временному сожительству», довольно похожи: то же самое разрывание зубами листьев и сотрясение веток, только без эрекции.

Лола, похоже, не понимала, чего от нее хотят. Она подходила к нему, подставлялась, он отказывался спариваться, и она снова уходила к остальным. Разочарованный, Дуэйн становился все злее. Он снова приглашал, она снова подставлялась, он опять не желал спариваться. И она опять уходила. Дуэйн вел себя еще более агрессивно. Такое взаимное непонимание продолжалось несколько дней.

В конце концов ситуация вышла из-под контроля. Дождавшись, пока другие самцы будут достаточно далеко, чтобы не слышать криков Лолы, Дуэйн напал на нее.

«Он избил ее просто страшно, – с видимой болью вспоминает Кэт. – Она пыталась прикрываться мной, как щитом. Но мы не должны вмешиваться в их поведение. Я и не вмешивалась, но слезы так и текли у меня по лицу». Лола взобралась на дерево. Дуэйн не отставал. И там, на четырехметровой высоте, он взял и сбросил Лолу с дерева. «То, что он сделал, совершенно ужасно», – говорит Кэт. Когда наконец набежали другие самцы, Дуэйн просто удрал.

«В тот вечер мы извели чуть ли не весь запас виски, что у нас был», – признается Кэт.

К утру Лола умерла.

Если следовать логике генетики и эволюции, то в том, чтобы самец убивал взрослую самку, нет никакого смысла. Но сложный разум способен на ошибки в коммуникации, которые приводят к разочарованию. Сложный разум – возможно, только сложный разум – способен становиться иррациональным. Объяснение случившегося кажется чудовищным: самка, отказавшаяся стать наложницей Дуэйна, потеряла для него всякую ценность, и он счел, что нет ничего плохого в том, чтобы дать выход убийственному гневу.

«И что, они когда-нибудь ужасали тебя?» – спрашиваю я Кэт. «Возможно, мне помогло то, что я успела познакомиться с ними до этого… – колеблется она, нервно посмеиваясь. – Ха… до того, как они стали такими злыми[258]. Знаешь, серьезно, к тому времени, как начались все эти ужасы, я в душе уже очень прикипела к шимпанзе, так что, несмотря ни на что, я все еще здесь, – она умолкает ненадолго, потом добавляет: – Мне кажется, это примерно то же самое, что и с семьей: ты ведь не выбираешь себе родственников. Они такие, какие есть. И ты любишь их, несмотря на их пороки и недостатки. Шимпанзе для меня вроде семьи. Я собираюсь провести с ними всю оставшуюся жизнь. В этом есть и хорошее, и плохое. В смысле… – Кэт молчит, подбирая слова, чтобы выразить свои чувства. – Конечно, здесь, в лесу, бывают скверные времена. Но когда все идет хорошо, то это действительно здорово».

Разумеется, самцы шимпанзе – не единственные крупные приматы, которые в редких случаях принуждают самку к сожительству или даже убивают ее. Шимпанзе ужасают и умиляют нас, потому что мы отчасти узнаем в них самих себя. Мы видим в них отклики собственных страстей, и именно этим они так зачаровывают нас, что мы просто не в силах отвести взгляд. Причина, почему порой, наблюдая за шимпанзе, мы испытываем колоссальный дискомфорт, кроется в их мучительном сходстве с нами. То, что мы видим в них плохого, пугает нас, потому что отзывается слишком близко в нас самих; из-за этого мы как будто чувствуем себя слегка виноватыми. Мы очень похожи, мы не в силах отстраниться и не ощущать сопричастности.

История шимпанзе весьма для нас поучительна. Но не только родство с ними – их честность тоже вынуждает нас нервничать. Мы склонны отрицать темные, нелестные для нас стороны своей натуры. Шимпанзе ничего не отрицают. Они такие, какие есть, без прикрас и умолчаний. Шимпанзе грубые, несовершенные, порой бесчувственные. Впрочем, как и многие люди. Фридрих Великий писал в 1759 году: «В каждом человеке заключен дикий зверь. Большинство людей не знают, как сдержать его, и, не скованные страхом закона, дают ему полную волю».

Насилие внутри сообщества – определяющая особенность жизни шимпанзе. Мы делим с ними эту аномальную черту. Шимпанзе и люди – единственные приматы, наделенные таким набором качеств, как умение изготавливать орудия труда, охотиться группами, затевать войны между сообществами и иногда убивать членов собственной социальной группы, которых они хорошо знают.

Косатки, кашалоты, слоны и волки демонстрируют нам вершины животной мощи, военного искусства и интеллекта. Но они не убивают своих[259]. Группы существуют, потому что все их члены получают выгоду от сотрудничества в добывании пищи, выращивании детенышей и защите от врагов. Но когда шимпанзе вступает в альянс с другим шимпанзе, подоплека такого объединения всегда одна: чтобы кто-то победил в сообществе, кто-то другой должен потерпеть поражение. В этом отношении разница между другими животными и шимпанзе примерно такая же, как между музыкальными ансамблями и спортивными командами: в одной системе выигрывают все, в другой – кто-то должен проиграть.

Почему же шимпанзе не могут просто быть милыми и добрыми? И почему не можем мы? Потому что мы – не бонобо. Нам просто не повезло. Биологически мы так же близки к бонобо, как и к шимпанзе. Шимпанзе, людей и бонобо отчасти роднит сходство разумной деятельности, да и многие страхи, стремления и эмоции у нас практически одинаковы. Но у бонобо высшую ступень иерархии всегда занимает самка. И доминирование самок кардинально отличает этот вид от других, потому что оно проявляется принципиально по-иному, нежели доминирование самцов. У бонобо глубинное внутреннее побуждение к установлению и поддержанию мира оказывается значительно сильнее, чем у шимпанзе и людей. В головном мозге бонобо зоны, ответственные за восприятие стресса у других особей, и зоны, подавляющие агрессивные импульсы, заметно увеличены[260]. «По всей видимости, мозг бонобо обладает наибольшей способностью к эмпатии по сравнению со всеми прочими гоминидами, включая нас», – пишет Франс де Вааль[261].

Самки бонобо заключают союзы, чтобы держать под контролем агрессию самцов и предупреждать вспышки насилия. Среди бонобо драки случаются редко; об убийствах вообще никто никогда не слышал. В отличие от них, самцы шимпанзе вступают в союзы и поддерживают доминирование за счет страха. Самцы шимпанзе прибегают к насилию, утверждая свое право на секс; самки бонобо прибегают к сексу, чтобы сдерживать насилие. Шимпанзе разрешают сексуальные конфликты силой. Бонобо разрешают споры за власть сексом. У шимпанзе сексуальные сношения ограничиваются единственной позой и в основном единственной целью; бонобо не видели таких гениталий, которые бы им не понравились. Бонобо привечают чужаков и заигрывают с ними, флиртуют, а не дерутся, занимаются любовью, а не войной. В экспериментальных исследованиях бонобо отпирали двери, чтобы поесть вместе с незнакомцами, даже если при этом чужая группа превосходила их по числу особей[262]. Ни один шимпанзе так бы не поступил. Шимпанзе боятся чужаков и атакуют их. А бонобо готовы впустить их в помещение, заполненное пищей, даже если сами не могут туда попасть.

Считается, что у бонобо мир достигается тремя путями: низким уровнем насилия между самцами, между представителями разных полов и между сообществами[263]. Единственный человек на свете, который занимался изучением как диких шимпанзе, так и бонобо, Такеси Фуруити, отметил, что различия между ними поразительны. «У бонобо все всегда мирно и спокойно, – говорил он. – Когда я вижу бонобо, мне кажется, что они наслаждаются жизнью»[264].

Бонобо, живущие под предводительством альфа-самок, очень неплохо себя чувствуют. Почему же у шимпанзе альфами становятся самцы? Никто не скажет с уверенностью, почему каждый вид живет именно так, а не иначе. Возможно, исчерпывающий ответ на этот вопрос не так уж прост. Или не так уж сложен, хотя бы отчасти: у шимпанзе альфами становятся самцы, потому что так получилось. Не исключено, что агрессивность самцов породила самоподдерживающуюся систему, отойти от которой шимпанзе уже просто не в силах[265]. У бонобо такой системы нет. У горилл тоже нет. И у орангутанов.

Гориллы живут небольшими семьями с одним взрослым самцом. Разные группы горилл осваивают одну и ту же территорию, просто избегая друг друга. Орангутаны обычно вообще занимаются каждый своими делами в относительном одиночестве. По сравнению с гориллами, бонобо и орангутанами мы, люди, более социально агрессивны, более жестоки, более тщеславны, более склонны к интригам и политике, более подвержены иррациональным побуждениям и легче идем на обострение конфликтов из-за одних только эмоций.

Мы не похожи на человекообразных обезьян вообще. Мы похожи лишь на шимпанзе. Это они только и думают, что о доминировании и статусе в собственной группе; и мы тоже думаем только о доминировании и статусе. Шимпанзе притесняют членов своей группы; мы тоже притесняем членов своей группы. Самцы шимпанзе могут выступать против своих друзей и бить сексуальных партнеров; человеческие мужчины тоже способны на такое. Шимпанзе и люди – единственные два вида гоминид, у которых общение со знакомыми и родственными самцами может быть опасным. То, что представители одного пола часто совершают смертельно опасное насилие над членами своего же сообщества, ставит шимпанзе и людей на очень особое место среди других социальных животных. Шимпанзе не создают для себя безопасной обстановки; они создают полный стрессов и напряжений, перегруженный интригами и конфликтами социальный мир – и живут в нем. Собственно, то же самое делаем и мы. Подобный поведенческий уклад существует только у шимпанзе и у людей[266].

Да, мы часто привечаем чужаков и помогаем им, но еще чаще мы боимся их и причиняем им вред. Мы наиболее дружелюбно настроены к тем, кто разделяет нашу групповую идентичность, и в то же время с навязчивой одержимостью подчеркиваем межгрупповые различия флагами, эмблемами команд и клубов, вычурными головными уборами, специальными песнями и т. п. Пожалуй, самые важные для нас открытия, на которые могли бы пролить свет шимпанзе, заключаются отнюдь не в том, «как люди приобрели умение пользоваться орудиями труда» или «как возникла человеческая речь»; именно шимпанзе скрывают загадку происхождения человеческой иррациональности, склонности к групповой истерии и властному политическому лидерству.

Все человекообразные обезьяны узнают себя в зеркале. Сумеем ли мы узнать свое отражение в рутинности непрестанного насилия и жестокости шимпанзе? Разве они обязаны жить всю свою жизнь в условиях постоянного стресса, который сами же и создают? Другие виды доказывают, что это совсем не обязательно. И нам тоже не обязательно. Но все-таки мы живем именно так.

Разумеется, многие люди научаются контролировать свои импульсы, а некоторые, честь им и хвала, даже трудятся над созданием лучшего мира. И это тоже многое говорит о том, какие мы есть. Но если взглянуть на то, что мы творим с остальной частью живого мира и – слишком уж часто – с другими людьми, то станет ясно, что по большей части нами руководят отнюдь не лучшие свойства нашей натуры. Вот почему у нас вечно столько проблем.

Почему же и для шимпанзе, и для нас все сложилось так неудачно? Ведь могло бы получиться куда лучше. Другие существа доказывают нам это на собственном примере. Все прочие человекообразные обезьяны плюс слоны и волки, косатки и кашалоты, лемуры, гиены – все они указывают нам путь, как стать лучшими людьми. Их выводы просты: совсем не обязательно злобствовать по отношению к тем, кто рядом с тобой, кого ты знаешь как членов своего сообщества. Проявлять доброту и поддержку тоже можно, это работает.

Как мы уже обсуждали, у слонов, косаток и некоторых других животных статус является атрибутом зрелости; его обретение происходит ненасильственно, без низложения предыдущего обладателя. Особи занимают высшие ступени иерархии благодаря мудрости, которой набираются с прожитыми годами, потому что их знания обладают большой ценностью. Многие из этих видов живут – как, например, бонобо – в группах, которыми управляют самки. В их сообществах особый упор делается на социальную поддержку. У самых разных животных (включая человека) самки превосходят самцов в умении утешать и успокаивать, если происходит что-то плохое[267].

Но хотя другие виды наглядно демонстрируют нам, что есть иные – лучшие, создающие меньше стрессов, не такие обсессивно-компульсивные – способы достижения лидерской позиции в группе, шимпанзе продолжают действовать так, как привыкли. И из сказанного следует извлечь урок тем из нас, кто хотел бы исключить людей из этого ряда. Наша неспособность победить насилие и жестокость чрезвычайно разочаровывает. Но нам хотя бы хватает ума признать, что такая проблема существует. И в этом признании кроется наша вечная надежда. Шимпанзе, по-видимому, заперли сами себя в ловушке социального уклада, где уровень насилия значительно превышает необходимый. И вот вопрос, адресованный нам: что держит их в этой западне? И что держит нас?

Подошел к концу еще один нелегкий день, когда мы с трудом продирались сквозь густые заросли следом за шимпанзе, то и дело вынужденно опускаясь на четвереньки. Сейчас мы шагаем в сторону закатного солнца, глядя, как постепенно удлиняются тени вокруг. Дорога назад, к лагерю, предстоит долгая, и у нас достаточно времени, чтобы поговорить.

«Так почему же?» – спрашиваю я Кэт. Я имею в виду: почему шимпанзе такие жестокие? Почему они так навязчиво озабочены статусом, продвижением по иерархической лестнице, преимуществами альфа-самца? Почему другие виды нашли более мирные способы существования, а шимпанзе так много злобствуют? Я рассказываю Кэт, что, ежедневно наблюдая за ними не первую неделю, заметил: шимпанзе, как и люди, все время портят жизнь окружающим, сами порождая вспышки жестокости и насилия, которых другие виды гоминид обычно избегают.

«Ты согласна?» – спрашиваю я, весьма довольный собственной проницательностью.

Нет, она не согласна.

«Боюсь, у тебя сложилось немного искаженное представление об агрессивности самцов», – дипломатично замечает она. По ее словам, я слишком уж суров – и по отношению к людям, и по отношению к шимпанзе.

«Жизнь шимпанзе далеко не ограничивается тем, что ты наблюдал», – сообщает Кэт. Она объясняет, что все дело в сухом сезоне. Деревья обильно усыпаны плодами, поэтому шимпанзе проводят больше времени, чем обычно, в многочисленных группах. Чем крупнее группа, тем активнее в ней взаимодействия, выше возбудимость, больше самок в эструсе. «Больше еды – больше активности», – резюмирует Кэт. В сезон дождей пищи в лесу меньше, и она больше рассеяна. Тогда шимпанзе тоже разбредаются, держась маленькими группами. И жизнь становится значительно спокойнее.

Еще, говорит она, мы все это время следовали за самцами. Самцы стремятся к другим самцам, и они же являются основными возмутителями спокойствия. Если бы мы наблюдали за самками, то увидели бы, что их жизнь протекает значительно более мирно.

Вот из-за этого у меня и сложилось впечатление, которое раз за разом укрепляли шимпанзе, что самцы помыкают другими за счет таких созданных тестостероном преимуществ, как крупные размеры и повышенная агрессивность. Как оказалось, впечатление это настолько неполное, что главным образом и неверное. Большинство самцов на самом деле никогда и ничем особенно не управляют. А самцу, заполучившему «руководящий пост», приходится столько беспокоиться об угрозах его статусу со стороны других, что из-за этого он сам оказывается в ущемленном состоянии. Одним словом, многие предполагаемые преимущества того, кому «повезло» родиться самцом, в значительной мере иллюзорны.

Верхнюю ступень иерархии у шимпанзе всегда занимает самец, и в течение того времени, пока он удерживает ее, он становится отцом большинства детенышей. По мнению многих биологов, максимальное увеличение численности потомства «выгодно» для особи. Но это с какой стороны посмотреть. Да, для того, кто родился самцом, достижение высокого ранга дает преимущества в размножении. Но далеко не все самцы получают возможность воспользоваться преимуществами, иногда не такими уж и существенными, которые достаются им вместе со всеми стрессами и порой фатальными последствиями борьбы за власть и поддержание собственной позиции.

Так что есть еще один «еретический» способ взглянуть на то, что создание потомства, необходимое для пополнения генофонда и воспроизводства вида, может ставить особь в персонально невыгодное положение, в особенности если это самец. Одержимые статусом, большинство самцов шимпанзе страдают от последствий своих нездоровых притязаний. Среди детенышей самцы чаще, чем самки, гибнут от нападений взрослых самцов. Самцы больше рискуют получить смертельную травму – хоть в драке за доминирование с представителем своего же сообщества, бок о бок с которым они жили десятилетиями, хоть в схватках за территорию.

В сообществе Вайбира сейчас насчитывается невероятно большое число взрослых самцов – три десятка. Это означает, что каждый отдельный самец Вайбира имеет очень невысокие шансы достичь высшей или близкой к ней иерархической ступени, пребывание на которой в любом случае продлится всего несколько лет. И хотя те редкие особи, которые сумеют стать альфа-самцами, за время своего верховенства произведут на свет больше потомков, чем любой другой отдельный самец в группе, их преимущество все же не является монополией. В некоторых популяциях альфы становятся отцами лишь трети всех детенышей[268].

По сравнению с самцами в целом самки заметно выигрывают. Большинство самцов имеют небольшое число детей, а то и вовсе не имеют ни одного. Взрослые же самки, как правило, становятся матерями. «Наибольшее число детенышей, которое может произвести на свет здешний отец, – это семь-восемь, – говорит Кэт. – Но в этой группе были самки, которые рожали по семь детенышей, а Калема из Сонсо даже восемь – больше, чем любая другая известная самка шимпанзе во всей Восточной Африке. Так что если говорить о числе потомков, то не думаю, что даже высокоранговый самец оказывается в более выгодном положении по сравнению с любой взрослой самкой». Иными словами, в большинстве случаев родиться самцом – отнюдь не преимущество.

Союзнические узы, скрепляющие самцов шимпанзе, часто имеют конкурентную подоплеку. «Друзья» могут быть и близкими соратниками, и подлыми интриганами, а зачастую и теми и другими одновременно. Мы иногда называем таких «заклятыми друзьями».

«Самцы могут относиться друг к другу с невероятным дружелюбием, во всем поддерживать приятеля, неразлучно держаться вместе и в целом демонстрировать полную гармонию, – пишет приматолог Вернон Рейнольдс, первым начавший наблюдать за шимпанзе Будонго еще в 1990-х годах. – Небольшие ссоры тут же улаживаются… Но если вдруг случается какая-то действительно серьезная беда, то для агрессивности шимпанзе как будто вообще нет никаких пределов»[269].

Для сообщества шимпанзе нормально, чтобы взрослые самки заметно превосходили числом взрослых самцов, поскольку смертность последних гораздо выше, в основном из-за воспаления ран, полученных в драках. Именно так обстоят дела в Сонсо, где на каждого самца приходится примерно две самки. Но Вайбира, по словам Кэт, «принципиально отличается: тут, куда ни глянь, одни мальчишки». В сообществе Вайбира соотношение взрослых самцов и самок составляет где-то один к одному, всего примерно по 30 особей тех и других. Можно подумать, что при таком множестве самцов драки тоже должны возникать значительно чаще. На самом деле все наоборот.

«Поскольку здесь так много здоровых ребят, затевать драки очень рискованно, – объясняет Кэт. – Так что в Вайбира больше руководствуются девизом "действуй словами, а не кулаками"». У здешних самцов, как отмечает она, жизнь в значительно большей мере «наполнена жестами». Если у какой-то из самок Вайбира начинается эструс, все самцы собираются вокруг нее, соперничая друг с другом. Один из них спарится с ней. Затем другой самец потрясет его за руку или немного повычесывает его, а потом отойдет и спарится с той же самкой. «Если бы дело происходило в Сонсо и другой самец отважился бы на попытку спаривания, вспыхнула бы драка. А у шимпанзе Вайбира как будто совсем другой стиль взаимодействий между самцами».

Кэт уже как-то употребляла выражение «стиль руководства». На самом деле мы нечасто используем слово «стиль» применительно к каким-либо существам, кроме человека, но лишь потому, что мы слабо восприимчивы к нечеловеческим образам действий. Стиль – это способ делать что-либо так, чтобы оказывать влияние на происходящее в сообществе. У шимпанзе есть разные стили. Пожалуй, вся культура в целом состоит из стилей. Возможно, склонность шимпанзе Вайбира пользоваться жестами для смягчения потенциальной агрессии – не только следствие высокой доли самцов в сообществе, но отчасти и ее причина.

Тем не менее я вижу, что в жизни шимпанзе есть определенная ирония. Все выглядит так, будто самцы как один должны стремиться занять высший ранг в иерархии, однако выгоды от его обретения в значительной мере иллюзорны. Все выглядит так, будто самцы с их буйными демонстрациями одержимы статусом[270], но при этом некоторые из них, не привлекая к себе особенного внимания, выбирают более мирное существование и не лезут в политику. Все выглядит так, будто самцы проявляют избыточную агрессивность, но именно здесь, в Вайбира, особенно высокий потенциал для избыточной агрессии, возникший из-за необычно большого числа взрослых самцов, судя по всему, привел к своего рода культурной аккомодации – сдерживанию агрессии, которое позволяет избежать насилия и сохранить мир.

Мир Глава четвертая

Мой нью-йоркский кабинет расположен в доме на Лонг-Айленде, который стоит там с 1730 года. В те времена, когда его только построили, европейцы толком и знать не знали, что на свете существуют создания, которых мы сегодня обычно называем человекообразными обезьянами, – такие крупные бесхвостые приматы, как шимпанзе, гориллы, орангутаны и бонобо[271]. Давным-давно, в 470 году до нашей эры, жители Карфагена сообщали о мохнатых существах, которые швырялись в них камнями в тех краях, где сегодня находится Сьерра-Леоне. Несколькими столетиями позже, примерно в 145 году до нашей эры, в Карфагенском храме появились изображения «сатиров» с верхнего течения Нила, напоминающих шимпанзе. В 1598 году португальцы отметили животных, которые предположительно являлись шимпанзе, в тех областях, где сейчас находятся Конго и Ангола. В 1641 году голландский анатом Николас Тульп описал какую-то из крупных обезьян.

Только в 1739 году французский художник Луи Жерар Скотен впервые нарисовал шимпанзе, изобразив его довольно похоже. В 1740 году Жорж Бюффон получил живой экземпляр неизвестного вида и дал ему следующее описание: «Обезьяна, ростом и силой не уступающая Человеку, и столь же пылко любящая женщин… обезьяна, способная носить оружие, использовать камни для нападения и дубины для самозащиты… обладающая своего рода лицом, чертами схожим с лицом Человека». В очередном издании своей «Системы природы» (Systema Naturae), вышедшем в 1758 году, Карл фон Линней включил в нее существо, которому дал название Satyrus tulpii – шимпанзе. (Современное научное название, Pan troglodytes, не слишком лестное: Пан был мохноногим греческим богом, а троглодитами со времен Аристотеля и Геродота называли некую мифическую расу пещерных жителей.) В 1860-х годах ученые вроде Томаса Генри Гексли и Чарльза Дарвина постулировали, что человек и человекообразные обезьяны связаны близким родством.

В начале 1900-х Вольфганг Кёлер, изучавший поведение шимпанзе в неволе, подвесил на недосягаемой для них высоте связку бананов, а также снабдил их несколькими ящиками и палками. Он описал посетившее их озарение, когда они сообразили, что могут поставить ящики один на другой, а потом сбить бананы палкой. В 1933 году бонобо признали самостоятельным видом. В 1930-х годах было проведено первое непродолжительное изучение поведения диких шимпанзе. В 1961 году Соединенные Штаты взяли четырехлетнего шимпанзе родом из Камеруна – охотники поймали его, вероятно убив мать, – и запустили в космическом корабле на орбиту.

К тому времени эра поведенческих и медицинских лабораторных экспериментов была уже в разгаре. Но только в 1964 году, с появлением в научной печати подробных отчетов Джейн Гудолл, мир понемногу начал получать представление о том, кто же такие шимпанзе и как они живут. В 1960 и 1963 годах соответственно Джейн и японский ученый Тосисада Нисида предприняли первые два долговременных исследования диких шимпанзе; оба они работали в Танзании, в районе озера Танганьика. В 1967 году анализ белков крови доказал, что африканские человекообразные обезьяны – ближайшие современные родственники человека. Многие люди сочли очевидные признаки сходства неубедительными и потребовали более надежных доказательств. А многие другие не приняли никаких доказательств.

Тот простой факт, сообщенный Джейн Гудолл, что восточноафриканские шимпанзе используют палочки для извлечения термитов, совершенно потряс людские представления о человеческой исключительности. Ведь прежде «способность изготавливать орудия труда» считалась, по сути, нашим определением. Но на самом деле о том, что шимпанзе используют орудия, было известно более столетия назад – просто эту новость почему-то проглядели. В 1844 году миссионер, трудившийся в Либерии, сообщал, что дикие шимпанзе колют орехи «камнями, в точности тем способом, как это делают люди»[272]. Не кто иной, как Чарльз Дарвин, писал: «Много раз было говорено, что ни одно из животных не употребляет каких бы то ни было орудий; между тем шимпанзе в естественном состоянии разбивает камнем один из туземных плодов, похожий на грецкий орех»[273]. Но даже и его упоминание было забыто.

Заново открытая Гудолл способность шимпанзе использовать орудия, привлекшая внимание миллионов читателей и зрителей National Geographic, наконец достигла человеческих умов. Наставник Гудолл, Луис Лики, придал ее открытию еще большую значимость, бросив во всеуслышание слова, потрясшие все основы: «Теперь нам придется либо дать новое определение тому, что такое "орудие" и кто такой "человек", либо согласиться, что шимпанзе – человек»[274].

Радикальное высказывание Лики оказалось на редкость открытым и непредвзятым, но в то же время – наивным, ведь теперь нам уже известно о множестве самых разных животных, умеющих создавать и использовать орудия труда[275]: среди них и обезьяны, и каланы, и губаны, не говоря уже о птицах, которые с помощью камней разбивают орехи, моллюсков и яйца с крепкой скорлупой; цапли, привлекающие рыбу приманкой; ткачики и попугаи, вытаскивающие насекомых из укрытий с помощью палочек и способные мастерить (в неволе) инструменты вроде грабель для еды или размягчающие твердую пищу водой и наполняющие водой же емкости, чтобы пища всплыла на поверхность и стала досягаемой для клюва. А ведь есть еще дельфины, которые закрывают морду морскими губками, чтобы уберечься от игл и стрекательных щупалец. Есть даже муравьи, которые используют листья или мягкую древесину, чтобы впитывать жидкую пищу, и осы, которые запечатывают свои жертвы в норках, бросая внутрь камешки, а потом подгоняя их плотнее. И это лишь небольшой перечень примеров.

Большинство шимпанзе добывают термитов, выковыривая их с помощью только одного инструмента. Но шимпанзе, обитающие в месте под названием Гуалуго, заготавливают для этой работы набор из двух инструментов – острой палки потолще, чтобы пробить тоннель термитника, и другой, потоньше, чтобы извлекать ею насекомых. В паре мест шимпанзе используют гибкие тонкие веточки, чтобы засовывать их в скопления муравьев-кочевников (потом они стряхивают рассерженных муравьев с веточки, быстро суют их в рот и сразу начинают жевать, пока те не успели начать кусаться). Другие с помощью палок выкапывают из земли клубни. В одной группе из знаменитого танзанийского национального парка Гомбе молодые шимпанзе даже щекочут друг друга палочками.

Еще шимпанзе пользуются инструментами, чтобы добывать мед[276]. Любовь к меду и умение пользоваться инструментами для его добычи – еще две особенности, которые роднят нас с ними. Когда я в возрасте двадцати с небольшим попал в Кению, мой новый друг-масаи Мозес Оле Кипелиан показал мне, как люди его племени извлекают мед из подземных гнезд безжальных пчел-мелипонин. При этом он пользовался двумя инструментами: крепкой заостренной палкой для копания и более тонкой палочкой. Примерно таким же способом шимпанзе в Булинди, недалеко от Будонго, добывают мед безжальных пчел, которые строят соты под землей: сначала они с помощью палки докапываются до самого гнезда, а затем откладывают ее и берут тонкий гибкий «зонд». Чтобы добраться до пчелиных сот в дуплистых ветвях высоких деревьев, охочие до меда шимпанзе последовательно используют целый набор инструментов, среди которых можно различить киянку, бурав, расширитель и столовый прибор. Сначала они крепкой дубинкой пробивают вход в природный улей, затем с помощью тонких палочек добираются до спрятанных в глубине сот, заполненных медом и личинками, а потом уже вскрывают соты и извлекают мед еще более тонкими веточками. У одного дерева исследователи насчитали около сотни подобных орудий.

Как и люди, шимпанзе из разных мест мастерят разные орудия. Так, местные шимпанзе в лесу Будонго – в отличие от всех прочих – не применяют палочки или другие орудия из дерева для добычи пищи. (Правда, один исследователь отметил исключение из этого правила: «Гвереца, которую они гоняли, упала с дерева на землю. Шимпанзе, находившиеся внизу, поймали ее и придавили к земле небольшим деревцем»[277].) Возможно, это связано с тем, что в Будонго всегда хватает плодов. В 2019 году ученые сообщили о разных культурах изготовления орудий и разных обычаях шимпанзе из северной части Демократической Республики Конго[278]. Эти шимпанзе используют длинные, около метра, веточки-зонды для ловли муравьев-кочевников, короткие – для ловли муравьев других разновидностей и безжальных пчел, тонкие палочки для извлечения меда из древесных гнезд и прочные палки для выкапывания подземных пчелиных гнезд. Ударами чем-нибудь тяжелым они разбивают раковины гигантских ахатин, панцири черепах и некоторые термитники, обычно оставляемые без внимания обезьянами из других регионов. А еще они часто сооружают себе спальные гнезда на земле. Итого шимпанзе в Конго изготавливают почти три десятка разных инструментов. А общий набор орудий труда, которыми пользуются шимпанзе в масштабах всего вида, включает разнообразные зонды, молоты, наковальни, дубинки, губки, сиденья из листьев, мухобойки и прочие полезные приспособления[279].

Главное, что в разных местах шимпанзе имеют разные подручные материалы и разную поведенческую культуру. И дело не только в том, что четыре расы шимпанзе населяют разные края. Даже в соседствующих сообществах при совершенно одинаковой растительности шимпанзе в одном из них имеют обыкновение мастерить более длинные и широкие орудия, чем их соседи[280].

После того как Гудолл задокументировала, что шимпанзе используют разнообразные палки в качестве орудий, была заново открыта и способность западноафриканских шимпанзе колоть орехи камнями. «В основании нескольких видов деревьев, роняющих на землю орехи в твердой скорлупе, – писал один из исследователей, – шимпанзе собирались вместе, устраивая настоящие "кузницы"»[281].

По-видимому, привычка колоть орехи камнями существует только у шимпанзе, обитающих в Западной Африке к западу от реки Сассандра-Н'Зо[282]. В тех группах, которые колют орехи, разные культурные особенности, а именно: какие орехи они выбирают, как учатся их колоть и каким инструментом пользуются – варьируют от популяции к популяции. Поэтому принято говорить, что у шимпанзе есть «орехокольные традиции».

Употребление в пищу разных орехов требует различных навыков освобождения их от скорлупы, поскольку и твердость, и форма у них различаются. Шимпанзе, которые используют этот вид пищи, учитывают тип ореха и, исходя из опыта, выбирают подходящий для него инструмент[283]. Для более мягких они используют деревянную дубинку; для более твердых может потребоваться камень. Шимпанзе аккуратно укладывает орех, допустим, в углубление на выступающем из земли корне дерева, а затем бьет по нему дубинкой или камнем. Некоторые прилаживают камень в качестве наковальни. Иногда они подпирают ее третьим камнем, чтобы придать нужный угол наклона. (Наковальни весят 2,5 килограмма; камни, используемые в качестве молота, – около килограмма.) Шимпанзе нужно ударить точно по ореху, иначе тот может отскочить. Приложенная сила тоже должна быть достаточна, чтобы расколоть скорлупу, но не раскрошить ядрышко. В некоторых местах, где камни попадаются редко, шимпанзе переносят их с одной «кузницы» на другую. Если же дерево с орехами расположено слишком далеко, они берут с собой более легкое деревянное «оборудование».

Детеныш наблюдает за тем, каким способом его мать колет орехи, в возрасте от трех до пяти лет. В лесу Таи в Республике Кот-д'Ивуар самки шимпанзе иногда действительно направляют усилия детенышей в обработке орехов, пока у тех не получится все как надо. Но к 10 годам овладевшие этим мастерством особи уже легко разбивают орех всего парой хорошо поставленных ударов «молотка»[284]. Впрочем, некоторые шимпанзе так и не научаются делать это как следует; и тогда они становятся, как говорят исследователи, «прихлебателями, которые выискивают брошенные другими надколотые орехи»[285]. Самки шимпанзе в среднем обучаются пользованию орудиями быстрее и вообще обращаются с ними ловче, чем самцы, поскольку молодые самцы обычно больше озабочены своей социальной жизнью[286].

Ученые выявили около 40 форм поведения, связанного с использованием орудий, которые шимпанзе осваивают культурным путем, обучаясь у других особей[287]; у орангутанов таких форм обнаружено 19. Орангутаны знают толк в собственных орудиях: они используют листья в качестве защиты для рук, салфеток для лица или подушек для сидения; они сооружают защитные навесы над своими гнездами и даже применяют деревянные «изделия» для мастурбации. В неволе некие орангутаны смастерили из проволоки «отмычки» для открывания задвижек на дверях, а потом прятали их, вынуждая сбитых с толку служителей зоопарка ломать голову, как же их подопечным удается раз за разом удирать на свободу[288]. Я сам был свидетелем, как орангутаны в неволе подвешивают собственные гамаки, и наблюдал одну самку, которая непременно облачалась в футболку, прежде чем лечь подремать. А потом я видел, как после пробуждения она отрывала от одежды полоску ткани, продевала ее в деревянные бусины, завязывала узлом концы и водружала самодельный «венец» себе на голову. Смотритель зоопарка клялся, что никто никогда ее такому не учил. В данном случае это не просто умение планировать свои действия и предвидеть результат; это еще и стремление к украшению собственного тела, то есть восприятие себя с элементом эстетики. А вот гориллы используют орудия очень редко. И то же самое можно сказать про диких бонобо, что весьма странно, потому что в неволе они прекрасно пользуются разными инструментами.

Животные появляются на свет, генетически наделенные возможностью реализовывать те или иные формы поведения либо обучаться им, включая и традиции племени. Но не каждый и не везде может освоить что угодно. Хотя восточноафриканские шимпанзе не колют орехи, если переселить их в заповедник, где живут западноафриканские, хорошо владеющие этим искусством, то и первые, наблюдая за вторыми, легко обучаются использовать камни в качестве наковальни и молотка[289]. То есть способность у восточноафриканских шимпанзе имеется. У них нет обычая. Но обычай можно перенять. В том и заключается суть культуры.

Культура позволяет приобретать новые адаптации гораздо быстрее, чем это происходит за счет одних только генетических механизмов, которые проворачиваются с относительно небольшой скоростью. Необходимость – мать изобретательности. Так как территория сообщества Сонсо граничит с сельскохозяйственными угодьями, набеги на крестьянские поля стали для шимпанзе этой группы частью культуры. Обезьяны устраивают потравы, воруя манго, кукурузу, сахарный тростник, папайю – все, что кажется им вкусным. Заметив людей, шимпанзе никогда не показываются на открытом месте. Но стоит хозяевам полей отправиться на рынок, как шимпанзе тут же выходят на промысел. В некоторых местах они даже преодолели свой инстинктивный страх перед темнотой и отправляются в ночные набеги[290]. Грабители-шимпанзе, отбрасывающие черные тени в бледном свете луны, – нечто совершенно новое, абсолютная культурная инновация.

Гибкость подхода, которая постепенно распространяется и становится общей привычкой, называется обычаем. Обычай, который переходит из поколения в поколение, становится традицией. Традиции составляют культуру. Наличие последней узнается даже тогда, когда отнюдь не все является частью одной и той же культуры. Она может быть совокупностью традиций, поведенческих репертуаров, умений и орудий, присущих конкретной группе на конкретной территории. По словам ученых, «отличительные традиции в использовании орудий в определенных местах являются признаками, определяющими уникальность культур шимпанзе»[291]. Коллега Кэт, Эндрю Уайтен, писал: «Сообщества шимпанзе похожи на человеческие культуры тем, что также обладают набором локальных традиций, которые являются их уникальным идентифицирующим признаком». По его словам, они обладают «сложной системой социальной наследственности, которая дополняет генетическую картину»[292].

Сегодня, понаблюдав, как шимпанзе проснулись на рассвете, забрались на плодовые деревья и провели там несколько часов, кормясь и отдыхая, мы последовали за ними по их ежедневному маршруту к водопою. Там они сразу приступили к делу: стали спокойно утолять жажду в тишине. Одни шимпанзе наклоняются прямо к илистым лужицам, упираясь ладонями в землю и выгнув спину дугой. Другие, чтобы не пачкать руки, хватаются за какое-нибудь деревце рядом и тянутся к воде, держась за него. Молодняк наблюдает за старшими, постигая, что значит быть шимпанзе.

Сухой сезон назван так недаром, и мучимые жаждой шимпанзе тесно сгрудились вокруг усыхающих лужиц. Впрочем, одна из взрослых самок, Оньофи, придумала, как добыть себе чистой воды. Решительно действуя левой рукой, она выскребает в сыром иле неглубокую ямку и ждет, пока она наполнится. (Имя Оньофи означает «палец». Указательный палец на ее правой руке не сгибается и торчит вперед из парализованной кисти.)

Все вокруг смотрят на Оньофи, любопытствуя, что это она делает. Один из детенышей тоже принимается копать. Вряд ли он понимает зачем: он просто повторяет то, что делает кто-то из взрослых.

Дальше Оньофи берет пригоршню листьев, заталкивает в рот и пережевывает, потом вынимает этот комок и погружает получившуюся губку в вырытую ямку с водой. Она подносит напитавшийся комок ко рту, выжимает воду на язык, смакует питье, добытое собственным трудом, и повторяет все заново.

Двадцатилетняя Тайбу тоже выкапывает ямку и жует листья. Ее детеныш выпрашивает у матери мокрую губку, тыча в нее пальцем и касаясь собственного рта.

Молодые шимпанзе часто пьют с помощью таких губок, устроившись рядом со своими матерями. Тут удивляться нечему: они всё делают рядом с матерями. Как принято и в традиционных человеческих обществах, большинство шимпанзе учатся, просто наблюдая.

Даже во многих человеческих культурах дети постигают науку жизни, глядя на взрослых, без всякого специального обучения. В частности, в своих мемуарах Генри Беатус – старший, представитель племени индейцев-атабасков с Аляски, вспоминал: «Я видел, как моя бабушка разделывает рыбу, поэтому я достал свой ножик. И принялся изображать, как будто я тоже режу и развешиваю сушить… я просто повторял за ней… Она мне не помогала. Я просто наблюдал и понимал, что нужно делать»[293].

Чему должны учиться шимпанзе, наблюдая за другими шимпанзе? Скажем так: шимпанзе должны учиться всему – и в первую очередь они должны понять, кто они такие, а это определяется тем, с кем они вместе. Когда шимпанзе, жившего в неволе, выпускают в природу, он почти всегда кончает плохо. Шимпанзе, выращенные человеком, так же неподготовлены к тому, чтобы встроиться в дикое сообщество (и быть принятыми там), как и любой из нас, если нас выпустить в амазонский дождевой лес, населенный местными племенами. Крупные обезьяны, выпущенные на свободу, обычно умирают от голода; иногда их убивают. Их долгое детство, такое же, как у нас, нужно для того, чтобы они научились быть теми, кем им предстоит стать. Они должны стать нормальными обезьянами. Их дикая жизнь совсем не такая, как мы ее себе представляли; это культурное сосуществование.

Оньофи, Тайбу и некоторые другие шимпанзе делают губки для питья из смятых в комки листьев. Шестьдесят лет исследований говорят нам, что все популяции шимпанзе делают губки из листьев. Вот и Альф пользуется привычным способом: сминает большие листья гармошкой. Новинка – губки из мха, – видимо, появилась совершенно внезапно, в 2011 году. Такие губки, используемые лишь немногими шимпанзе, проще и быстрее изготавливать, и воды они набирают больше. То есть это несомненное культурное усовершенствование. Однако использование таких губок распространяется медленно, ведь мятые листья – уже хорошо знакомый и испытанный инструмент.

Наблюдая за Оньофи, мы видим – и другие шимпанзе тоже видят, – что можно выкопать во влажной грязи ямку, подождать, пока она наполнится водой, и получить личную поилку; однако регулярно такие ямки копают только Оньофи и еще пара других особей.

«Они ведь видели, как кто-то делает такие ямки-поилки, и даже сами пили из них, но… Они такие консервативные», – Кэт вздыхает почти с раздражением.

Учитывая этот консерватизм, довольно удивительно (и здесь есть своеобразная ирония), что в местах, где территории шимпанзе граничат с фермерскими хозяйствами, обезьяны очень быстро учатся есть плоды и прочий корм, с которыми раньше им не приходилось иметь дела, например с гуайявой.

«Неужели, – спрашивает Кэт, – у них есть какие-то общие правила вроде "В лесу избегай любой необычной пищи" и "За пределами леса человеческая пища вполне безопасна"?» – «Может быть, – допускаю я, – это все равно как вырасти среди людей, которые привыкли есть дрожжевой экстракт».

Кэт смеется, потому что аналогия и в самом деле подходящая. В Шотландии, где Кэт живет в то время, когда она не работает в Уганде, некоторые вполне привычные и даже весьма любимые блюда, в частности пресловутые дрожжевой экстракт или хаггис, – иностранцам вроде меня могут показаться странными, а то и вовсе несъедобными. Шимпанзе из сообщества Вайбира иногда ловят и едят мелких лесных антилоп – красных и голубых дукеров. Но если голубого дукера поймают шимпанзе из сообщества Сонсо, они не станут его есть, а просто бросят. В самом деле, порой их культурная избирательность настолько расточительная, что это отдает безумием.

Во многих человеческих культурах люди употребляют в пищу яйца, рыбу, насекомых или грызунов. А во многих других культурах некоторые из этих видов пищи не считаются съедобными. Давным-давно, когда мне довелось прожить несколько недель в Кении, в холмах Лойта, с представителями народа масаи, я видел, как они пили свежую кровь, текущую из перерезанного горла коровы; при этом они были уверены, что если станут есть яйца, рыбу или головы зарезанных ими же козлов, то непременно заболеют, хотя в Европе, да и во многих других краях, все это считается нормальной едой. Многие европейцы или американцы не станут есть кузнечиков или крыс, хотя и то и другое я видел на продуктовых рынках других континентов.

Тем из нас, кто знает, что такое гуайява, может показаться очень неразумным, если шимпанзе откажутся ее есть просто потому, что никогда не ели ее прежде. Однако жители тропиков употребляют множество разных плодов, которые люди, приехавшие из других стран, обходят вниманием, потому что никогда не видели их раньше, не знают, каковы они на вкус, и вообще не представляют, что с ними делать. Кто-то считает дуриан «королем фруктов», однако тем, кто так и не сумел оценить его достоинства (я, например, не сумел), запах дуриана кажется отвратительным. Некоторые плоды ядовиты для человека, так что осторожность по отношению к незнакомым фруктам вполне оправданна. Пища связана с опасностью. Тому, что несъедобно, а что съедобно и в каком виде, нужно учиться. Пища – это часть культуры. Так что, прежде чем упрекать шимпанзе за их, казалось бы, излишний гастрономический консерватизм, загляните в свой собственный холодильник. Есть ли там хоть что-нибудь незнакомое?

Итак, детеныши шимпанзе учатся своей культуре, наблюдая за матерями. Постигая «что такое пища», они начинают понимать, что «вот это хорошо для еды», а «вот это следует обходить стороной». Они узнают, где расположены деревья со съедобными плодами, когда они созревают. На таком кормовом дереве один взрослый шимпанзе может находиться в окружении молодых, которые будут внимательно наблюдать, что он ест, буквально заглядывая ему в рот.

И, как мы уже видели, весь этикет шимпанзе – кому следует выражать почтение, а кто достоин пренебрежения – тоже усваивается обучением. Один самец по имени Зиг оставил в ловушке кисть, а в драке ему выбили один глаз. Он был меньше и слабее своих ровесников и весь подростковый период провел на периферии группы – остальные его по большей части игнорировали. Однажды Калема, неся на спине своего еще совсем маленького детеныша, Кирабо, шла следом за Зигом, чтобы присоединиться к остальным членам группы, занятым грумингом. Но тут Кирабо соскочил с материнской спины, подбежал к Зигу, легонько поцеловал его и поприветствовал. По всей видимости, малыш Кирабо, который еще только учился, рассудил так: «Мы ведь со всеми здороваемся». «Это было так приятно, – вспоминает Кэт, – увидеть, что и Зиг удостоился чьего-то уважения». Но тут к ним быстро подошла Калема и отогнала Кирабо, словно говоря: «Мы с такими не общаемся». «Ты знаешь, я тогда поняла, что шимпанзе не рождаются политиками. Эта часть их натуры формируется по мере того, как они познают социальный мир, учатся существовать в нем. Базовый инстинкт велит им проявлять любознательность, дружить со всеми, вести себя позитивно и доброжелательно, – говорит Кэт. – Всему остальному они учатся».

В целом, о каких бы животных мы ни говорили, роль матери в обучении детенышей существенно недооценивается, и, вероятно, причина проста: ну подумайте сами, у кого найдется время наблюдать за развитием представителей тысяч видов? Но те немногие люди, что наблюдали за некоторыми видами, свидетельствуют, что роль матери может быть ключевой.

Специалист по гризли Барри Гилберт, работавший на Аляске, знал одну самку, которая ловила лосося на реке Макнил, всегда вставая на два конкретных валуна и определенным образом приподнимая передние лапы, чтобы сбивать выпрыгивающую из воды рыбу. Ее медвежонок научился рыбачить в той же самой позе. Специалист по черным медведям Бен Килхэм вырастил и вернул в дикую природу сотни осиротевших медвежат. Я навестил его в Нью-Гемпшире однажды весной, когда медвежат было особенно много, и он объяснил мне, что исходит из следующей предпосылки: благодаря генам у медвежат есть тело, органы чувств, интеллект и психология, необходимые для выживания в их мире; но еще им нужна возможность научиться, как пользоваться всеми теми дарами, которые они получили по праву рождения. Эту возможность дает им мать. Она проводит их через сложную физическую и социальную среду и обеспечивает им безопасность, пока знакомит со всеми видами пищи, которую им надо научиться добывать, а также с опасностями, с которыми им придется столкнуться, и с разнообразными ситуациями, на которые следует реагировать тем или иным образом.

«Когда выходишь на прогулку с медвежатами, – объясняет Бен, – сразу становится ясно, что они настроены получать информацию». Некоторые растения ядовиты – как научиться отличать их от хороших? Бен проделал специальный эксперимент. Он знал, что маленькие медвежата, которые сейчас идут с ним, никогда не пробовали красного клевера. «И вот я нашел несколько кустиков, наклонился и сунул их в рот. Они тут же подбежали и стали соваться носом прямо мне в губы, принюхиваясь. А потом тут же отправились на поиски растения, которое пахло как то, что у меня во рту, и отыскали красный клевер. Именно так они учатся находить съедобные вещи, социальным путем – у своей матери». В разных регионах пища может различаться, так что подобные традиции – важный аспект культуры медведей. «У нас был один медвежонок, Тедди, – вспоминает Бен, – который отказывался есть аризему трехлистную, хотя другие медведи постоянно употребляют это растение в пищу». Однажды рядом оказалась взрослая медведица, Кёрлс; она ходила и поедала аризему. «Тедди пошел за ней и тщательно обнюхал ямки в земле, из которых Кёрлс только что выдернула растение. Потом он сам нашел аризему и начал ее есть. Вот вам и пример социального обучения, хотя книги утверждают, что медведи – одиночные животные».

Наиболее наглядным и выразительным примером того, как молодая особь перенимает культуру родителей, может послужить весьма странный случай птенца кряквы, принятого в семью гагар; в итоге он научился делать множество вещей, которые совершенно нехарактерны для крякв, но при этом обычны для гагар. Маленькие кряквы никогда не ездят на спине родителей (а птенцы гагар делают так постоянно, и этот утенок поступал так же); кряквы никогда не ныряют под воду (а гагары ныряют, и этот утенок тоже нырял); кряквы никогда не ловят рыбу (а гагары ловят, и усыновленный ими утенок ел рыбу, которой его кормили родители-гагары)[294]. Когда мы наблюдаем за обычной, здоровой семьей гагар, где один или два птенца катаются на родительских спинах, ныряют и питаются рыбой, мы предполагаем, что птенцы «инстинктивно» залезают на родителей, когда устают, «инстинктивно» ныряют и едят рыбу просто потому, что для гагар это и есть их нормальная еда. И пока не появится какой-нибудь отбившийся от совершенно другой семьи утенок, мы даже не догадываемся, как много за всем этим стоит культурного обучения и насколько изменчив каждый шаг на пути воспитания дикого существа.

Молодые особи самых разных видов – от медведей до гагар и многих прочих – наблюдают за своими матерями и другими взрослыми и учатся, как правильно делать то, что им положено делать. Еще не так давно ученые, изучающие поведение животных, полагали, что обучение через наблюдение – исключительно человеческое свойство. Но, чтобы опровергнуть это утверждение, иной раз даже не нужны формальные эксперименты – достаточно понаблюдать, как щенки строят свое поведение по образцу старших собак, и станет очевидно, что склонность детей копировать взрослых распространена очень широко.

Однажды мы вырастили дома осиротевшего детеныша енота, который жил у нас под крыльцом на заднем дворе. Когда он хотел попасть в дом, он часто взбирался на сетчатую дверь черного хода и вертел лапами ручку, хотя ему ни разу не доводилось попасть внутрь таким образом. Мы никогда не предпринимали попыток показать ему, как это делается (по правде говоря, мы совсем не хотели, чтобы он научился самостоятельно заходить в дом). Он просто повторял то, что на его глазах делали мы. Гусята, наблюдавшие за тем, как человек открывает коробку, сосредоточивают внимание на том месте, где рука касалась крышки[295]. После того как дельфин, который на временной реабилитации в бассейне научился ходить на хвосте, был отпущен на волю, дикие дельфины начали повторять за ним тот же трюк просто забавы ради (дельфины в неволе повторяют за людьми даже охотнее, чем обезьяны[296], – и это удивительно, учитывая, что у них нет ни рук, ни ног). В эксперименте, названном «исчерпывающим доказательством культурной диффузии», шмелей надрессировали (да-да, насекомые тоже способны учиться!) тянуть за веревочку, чтобы вытаскивать скрытый искусственный цветок и пить из него. Шмели, наблюдавшие за дрессированной особью, тоже освоили этот метод. В дальнейшем, спустя три поколения шмелей, две трети особей переняли навык от других, которые исходно научились ему исключительно путем наблюдения[297]. Надо же, культура – и у насекомых!

Итак, примеров копирования существует множество. Но целенаправленное обучение – это другое. Оно происходит тогда, когда владеющая каким-либо умением особь на время отказывается от своих дел, чтобы помочь необученной особи усовершенствовать навыки. Среди животных, помимо человека, это явление встречается редко. Настолько редко, что еще в конце 1990-х годов ученые задавались вопросом: существует ли целенаправленное обучение у животных?[298]

Согласно официальной точке зрения, шимпанзе не занимаются активным обучением. С тем исключением… что иногда они это все-таки делают. Когда один шестилетний детеныш шимпанзе взял у матери орех и камень, играющий роль молотка, и положил орех на камень-наковальню, мать поправила ребенка: расчистила наковальню и положила орех на более подходящее место. После этого маленький шимпанзе ударил камнем и расколол орех[299]. В Республике Конго самки шимпанзе уступали детенышам свои орудия или разламывали собственную палочку для извлечения пищи и отдавали детенышу половину[300]. Им приходилось потратить время, а эффективность использования самками собственных орудий снижалась – но такова цена, и в этом же суть определения настоящего обучения.

Матери-шимпанзе, а также гориллы, макаки-резусы, павианы и коаты иногда побуждают малышей следовать за собой. Один ученый, наблюдавший за бабуинами, описал это так: «Мать отходила на несколько шагов от детеныша, а затем останавливалась и ждала, оглядываясь на него. Как только тот начинал двигаться в ее сторону, она снова медленно отходила»[301]. Этот прием мать повторяла несколько раз, пока детеныш не понимал, что от него требуется, и не начинал идти следом.

У дельфинов из рода стенелл, когда матери охотятся в одиночку, погоня за рыбой занимает обычно меньше трех секунд. Если же они охотятся с детенышами возрастом до трех лет, то зачастую растягивают погоню до полуминуты, иногда то отпуская, то снова хватая рыбу и тем самым побуждая молодняк тоже участвовать[302]. Разнообразные кошачьи, начиная с домашних кошек и заканчивая гепардами, ягуарами и тиграми, приносят детенышам живую добычу и выпускают возле них[303]. Косатки иногда оглушают добычу хвостом для детенышей или притаскивают ее к ним. В паре мест косатки помогают молодняку осваивать особую технику охоты на тюленей, когда подплывающий вплотную к берегу хищник утаскивает жертву в море с самого уреза. Первое время, начиная лет с трех, детеныш воспринимает материнскую науку как игру, а в шестилетнем возрасте уже научается охотиться таким образом самостоятельно. Одна косатка-«супермамочка» оказывала своему детенышу поддержку на протяжении всей его первой – успешной – попытки поймать морского льва: сначала она помогла ему выброситься на берег, а затем, когда детеныш уже схватил жертву, помогла утащить ее в море[304]. Все это примеры самого настоящего, истинно культурного обучения.

Если детеныши шимпанзе тянут в рот что-то, не относящееся к привычному рациону сообщества, их матери (так же, как и человеческие матери) отбирают у них это. Другие обезьяны не дают детенышам поедать что-либо, известное своими ядовитыми свойствами.

Таким образом, социальная передача знаний и умений и даже специальное обучение отнюдь не являются исключительно человеческими явлениями – они занимают важное место в жизни очень многих животных, которые внимательно наблюдают за тем, что делают старшие, и старательно копируют успешное поведение.

Так что если вы детеныш шимпанзе, то вы идете вместе с группой к определенному дереву определенной дорогой. И вы запоминаете, где это дерево находится. Вы узнаете, как выглядит правильная пища и как она пахнет, когда вполне созрела. Теперь вы почувствуете, когда она будет пригодна для употребления. Вы узнаёте, где можно найти воду и как мастерить губки, которые особенно нужны в период засухи. В одиночку вы бы ничего не постигли. А сейчас вам известно достаточно для жизни в лесу, потому что вам все это показали, когда вы были ребенком. Вы видели, как другие делали это. И вы усвоили, «как у нас здесь принято поступать», то есть культуру своего сообщества.

Учиться – значит становиться кем-то. Некоторые животные не могут «стать собой» без социальной группы. Пчела не станет пчелой, если она не является частью роя, живущего в улье. Человек в изоляции не станет человеком. Шимпанзе в одиночку – не шимпанзе, ему требуется окружение из ему подобных. Социальным животным необходимо жить в соответствующем социальном контексте, чувствовать себя его частью и помогать создавать его, в противном случае они не смогут быть теми, кем они являются, потому что их никто этому не научит.

Молодые шимпанзе учатся очень легко. Но, как и люди, освоив что-то, они стремятся придерживаться этого способа действий[305]. Дальше они хотят только соответствовать.

Самый надежный, самый беспроигрышный вариант: держись того, что отлично работает у всех остальных. Если ваша мать освоила то, что уже умели делать сотни поколений, и если она, в свою очередь, научила вас, что годится в пищу и каких растений, плодов или мест лучше избегать, то лишние эксперименты могут обойтись вам очень дорого. Однажды я наблюдал, как длинная вереница гну тянулась через поросшее низкой травой пространство к водопою. Маршрут их был до того извилист, что это казалось нелепостью. Вся вереница двигалась в обход, закладывая петлю вокруг невысокого деревца, и дальше уже направлялась к воде. И каждое последующее животное покорно шагало след в след за тем, кто шел перед ним. Зачем обязательно идти гуськом, причем непременно таким окольным путем, – почему бы не срезать дорогу напрямую? А вот почему: если особь, которая идет прямо перед вами, не атаковал лев, значит, она все делает правильно; так чего ради идти на риск и что-то менять? Годы спустя я провел несколько ночей, наблюдая за водопоем в Намибии. Все антилопы и зебры, толпившиеся возле водоема днем, к ночи обязательно расходились. Но однажды ночью из темноты вдруг вынырнул одинокий спрингбок и начал очень осторожно приближаться к воде. Когда он поравнялся с поваленным деревом, из-за бревна вдруг выскочил лев, и песенка очередного нонконформиста была спета. Так генофонд сохраняет в себе гены конформизма.

Даже когда какая-нибудь особь шимпанзе изобретает что-нибудь новое, она часто возвращается к тому, что является нормой для группы. Когда самка приносит с собой какие-то умения из родного сообщества в новое, резиденты редко перенимают их. Напротив, особь-иммигрант чаще отказывается от своих привычек и приспосабливается к поведению, принятому в новой группе (как сказано у Эмерсона, «в каждой работе гения мы узнаем наши собственные, отвергнутые мысли»). Самки западных шимпанзе, оставляя родное сообщество и присоединяясь к другому, иногда перенимают менее эффективный способ колоть орехи – так они приспосабливаются к новому социальному окружению[306]. Вместо того чтобы продвигать культурный прогресс, добавляя в свой «плавильный котел» все новые умения, культура сообщества обычно стремиться быть консервативной.

«В каком-то смысле это противоположность интеллекту, – писали ведущие специалисты по культуре человекообразных обезьян Эндрю Уайтен и Карел ван Шайк. – Это можно было бы даже описать как "безмозглое следование за стадом"». Они также отмечают, что конформизм является «примечательной характеристикой культурного поведения человека». Мы, люди, наделены «особенно сильным побуждением повторять за другими, нежели пользоваться собственными приобретенными знаниями»[307].

Но стоит ли этому удивляться? В человеческом обществе иммигранты тоже обычно перенимают местные традиции. В частности, даже в «нации иммигрантов», в Соединенных Штатах, новые резиденты с особым пылом учатся тому, как готовить традиционные блюда, которыми американцы отмечают День Благодарения. Хотя при этом мы меняем континенты, а не биологический вид, мы исходим из того же принципа «в чужой монастырь со своим уставом не ходят». Люди – и в особенности те, которые приобретают или стремятся приобрести власть на основе группового конформизма, – принуждают других перенимать их религию, язык, стиль прически или одежды, церемониальные проявления национальной верности и т. д. И наша история, и современные события полны примеров такого принуждения. Стремление жить по-своему, отстаивать свое право на самоопределение, свободу слова и прочие свободы, собственное представление о счастье – из-за всего этого вы можете подвергнуться порицанию, преследованию и даже умереть.

Весьма остроумный эксперимент с дикими обезьянами убедительно показывает, насколько глубока эта склонность к конформизму. Исследователь-приматолог Эрика ван де Вааль и ее коллеги давали двум группам диких зеленых мартышек зерна кукурузы. При этом половину зерен они окрашивали[308]. В одной группе к красителю примешивали невкусную добавку, а в другой – напротив, невкусной добавкой обрабатывали неокрашенные зерна, а окрашенные были как раз вкусными. В обеих группах животные быстро научились избегать зерен, цвет которых (искусственный или натуральный) указывал, что на вкус они неприятны.

После того как мартышки научились избегать зерен определенного цвета, исследователи перестали обрабатывать их невкусной добавкой; теперь все зерна были одинаково сладкими. За тот период эксперимента, когда невкусная добавка уже не применялась, на свет появились две дюжины новых детенышей; хотя кукуруза уже была одинаковой на вкус, все они ели зерна только того цвета, которые привыкли есть их матери. Затем исследователи наблюдали, как некоторые особи мартышек переходят из одной группы в другую. Все они приучились в своей группе выбирать зерна определенного цвета, однако иммигранты быстро переняли предпочтения своих новых товарищей – они стали есть зерна того цвета, которого они прежде научились избегать. Это и есть соответствие локальной культуре. Как заключили исследователи, «эффект социального обучения – более могущественная сила, чем узнавание на собственном опыте».

Наглядным примером стало и другое, уже естественное событие, когда вспышка туберкулеза уничтожила половину самцов в одной хорошо изученной группе павианов[309]. Когда наиболее агрессивные особи погибли, выжившие образовали группу с нетипично низким уровнем агрессивности. Десятилетие спустя, когда все пережившие эпидемию самцы уже умерли, «эра миролюбия» по-прежнему продолжалась. Самцы, жившие в той группе, отличались необычно спокойным нравом. У этого вида самцы-подростки покидают сообщество, в котором появились на свет, и переходят в новое. И хотя иммигранты родились и воспитывались в группах с типичными ролевыми моделями агрессивных самцов, при переселении в «мирную» группу они перенимали ее уникальную культуру, которую отличали, в частности, повышенная частота груминга между самцами и самками и смягченная форма доминирования.

Казалось бы, социальное обучение позволяет особям значительно расширить объем получаемых знаний по сравнению с тем, что они приобрели бы индивидуально. Но в то же время оно и сужает имеющиеся возможности. Скажем, простейшие звуки, которые способен издавать каждый, называют фонемами. На их примере Кэт объясняет мне, как происходит такое сужение: «Младенцы, родившиеся в семьях шотландцев или тайцев, потенциально располагают всем запасом человеческих фонем. Но затем они ограничивают свой репертуар звуками только определенного языка». Социальное обучение подразумевает сокращение поведенческого разнообразия до лишь некоторых форм из всех возможных. Как полагает Кэт, «вся суть социального обучения заключена в том, что вы берете все, на что вы в принципе способны, и подгоняете под определенный образец, по которому живет ваша группа». То же самое происходит в человеческой культуре, в человеческом жизненном укладе: новорожденный ребенок обладает очень большим потенциалом, но в процессе обучения мы приходим к тому, что ограничиваем жизнь применением лишь ничтожной доли человеческих знаний и умений.

Отчасти принуждение к конформизму обосновано: то, что работает, – работает. Приведенные выше наблюдения и эксперименты показывают, что, если вы будете поступать по-своему, вас сожрет лев, или вы отравитесь неправильной едой, или не сможете найти пару.

У шимпанзе и у людей, как пишут Уайтен и ван Шайк, «конформизм перевешивает открытие эффективных альтернативных путей». Удивительно, но человеческие дети показывают себя более покорными, чем шимпанзе. Дети обычно копируют поведение взрослых в точности. Шимпанзе, осознав цель, ищут более короткий путь к ее достижению[310]. Как показано экспериментально, когда дети наблюдают, как кто-то пытается что-нибудь открыть, они обычно внимательно смотрят на те детали, с которыми борется демонстратор. Шимпанзе же часто оставляют очевидно проблемную часть без внимания и сосредоточиваются на другой части. Человеческие дети часто в точности повторяют даже бесполезные элементы поведенческих последовательностей, как, например, постукивание по банке перед тем, как отвинтить крышку. Шимпанзе же часто понимают, что какие-то элементы необязательны, и опускают их. Таким образом, человеческие дети, по описанию ученых, «в крайней степени полагаются на культурные обычаи и правила… менее рациональным образом, придавая особое значение экстремальному конформизму, которому зачастую подвержен наш собственный, чрезвычайно культурный вид». И этот экстремальный конформизм мы часто навязываем и себе, и другим.

Из всего того, что подразумевается под словом «конформизм», вытекают необычайно масштабные следствия. Конформизм – отличная штука, если мир, в котором вы живете, устойчив и неизменен[311]. Или если ваша культура честна и прекрасна и в ней царит справедливость. Но мир, в котором мы живем, постоянно меняется, причем с большой скоростью. Поэтому теперь и нам, и шимпанзе требуется немножко больше нонконформистов, чтобы находить новые способы подстроиться к переменам, которые мы же сами и создаем.

Мы говорили, что культура – это то, как мы обычно поступаем. Но такое определение оставляет в стороне новаторов – самых важных и в то же время самых редких (и сталкивающихся с наибольшим сопротивлением) создателей культуры. В 1953 году (еще до того, как началось широкое исследование поведения животных в природе) самка японского макака по имени Имо начала отмывать от песка и грязи клубни картофеля, которые люди давали ее группе. Это нововведение быстро переняли ее родственники и товарищи по играм. Она прославилась как первое известное за переделами человечества существо-новатор[312].

Культуры нет без новаторства. Под интеллектом можно понимать способность изобретать. Однако культура как таковая держится по большей части на конформизме, однородности и традиции. Для существования культуры необходимы и новаторы, создающие поведение, которому их никто никогда не учил (и которое часто остается без внимания остальных или активно отвергается), и приспособленцы, ограничивающие себя в процессе обучения более узким спектром возможностей. Любопытно, не правда ли? Культура полна иронии. Быть консерватором безопаснее, чем мыслить свободно, и безопаснее, чем экспериментировать и изобретать новое. Однако конформизм, как отметили Уайтен и ван Шайк, – это «противоположность интеллекту». Без свободно мыслящих новаторов и изобретателей невозможно ни совершенствование, ни приспособление к переменам, ни даже само возникновение культуры. Этот напряженный конфликт между интеллектом и приспособленчеством не ослабевает, и мы становимся тому свидетелями каждый день.

Где бы шимпанзе ни жили, они всегда охотятся. Но где бы шимпанзе ни охотились, они делают это по-разному. Даже наши соседствующие сообщества Вайбира и Сонсо охотятся каждое на свой манер[313]. И обезьяны, и дукеры одинаково обычны на обеих территориях. Но в 90 % случаев успешной охоты добычей шимпанзе Сонсо становятся обезьяны, а дукеры – менее чем в 7 % случаев. Вайбира в этом отношении отличаются разительно: в 60 % случаев, когда исследователи отмечали, что шимпанзе едят мясо, их добычей были дукеры. Оба сообщества шимпанзе живут в одном и том же лесу, на граничащих друг с другом участках. И там и там есть самки, перешедшие от соседей, среди которых они родились и выросли. Единственное, в чем состоит различие в сообществах, – это культура охоты. Между группами наблюдается культурное разнообразие; внутри каждой группы – строгий конформизм.

Шимпанзе, обитающие в Фонголи, что в Сенегале, охотятся на мелких приматов – галаго[314], прощупывая дупла деревьев палочками, которые они грубо заостряют, превращая в копья[315]. Хотя в большинстве сообществ шимпанзе охотой занимаются в основном самцы, в Фонголи с копьями ходят преимущественно самки и неполовозрелые особи. В сущности, для них это единственный способ заполучить хоть какое-то мясо, поскольку взрослые самцы не слишком любят делиться добычей.

Исследовательница Джилл Пруэц описала мне, как впервые наблюдала охоту с копьями: «Я увидела, как самка-подросток тащит орудие – большую палку, и сразу смекнула, что она что-то затевает. Поэтому я пошла следом за ней». В своем научном отчете Пруэц и ее коллега Пако Бертолани написали: «Шимпанзе крепко схватывают орудие одной рукой и несколько раз с силой втыкают его в полость дупла». Иногда шимпанзе осматривают или обнюхивают острый конец, пытаясь понять, задели они жертву или нет. Одна самка шимпанзе, загнав копье глубоко внутрь полой ветки, прыгала по этой ветке, пока та не отломилась. Затем она засунула руку внутрь и извлекла тушку убитого галаго. По словам Пруэц, та самка, за которой она последовала в первый раз, по имени Тамбо, – одна из самых ловких охотниц в Фонголи. Неудивительно, что ее сын Сай добыл своего первого галаго в самом юном возрасте среди прочих шимпанзе. И еще, добавляет Пруэц: «Я до сих пор прихожу в восторг каждый раз, когда вижу, как какой-нибудь шимпанзе охотится с использованием орудий. Нам еще столько предстоит узнать о том, как они учатся этому и как совершенствуют умения».

Многоступенчатое изготовление орудий в этологии называется крафтингом. Среди животных умение мастерить сложные орудия известно только у людей, шимпанзе, орангутанов, некоторых врановых и попугаев, а также у очень немногих других видов. До 2005 года люди даже не подозревали, что шимпанзе Фонголи способны мастерить охотничье оружие. А ведь для того, чтобы отломить длинную ветку, очистить от коры и заострить конец передними зубами, превратив ее в копье, шимпанзе должен иметь оформленное намерение, а также держать в уме образ орудия, которое он желает получить в итоге. Исследователи указали, что шимпанзе Фонголи демонстрируют «предусмотрительность и сложность интеллекта», и сравнили их с «ранними родичами человека».

Я же думаю вот о чем. Такого рода комментарии подразумевают, что освоение навыков убийства с помощью орудий – эволюционный прогресс. С одной стороны, технологической, – это несомненно так. Но ведь есть и другие способы проявления высшего интеллекта. Например, прогресс в эмоциональном интеллекте – высшая эмпатия. Когда в Камеруне один галаго угодил в вольер, где содержали спасенных горилл, те брали его в руки, гладили и рассматривали, поглощенные восторгом, а потом очень бережно перенесли его к ограде и выпустили на волю (вы можете посмотреть ролик в интернете; достаточно набрать в поисковике «gorilla bush baby»). Это одна из самых впечатляющих вещей, которые мне доводилось наблюдать. Способность проявлять заботу и видимое старание не причинить вреда – вот это действительно можно назвать прогрессом.

Безусловно, как непревзойденные создатели оружия, люди имеют право похвалить освоивших копья шимпанзе за «предусмотрительность и сложность интеллекта», хоть и сравнивают их при этом снисходительно с «ранними родичами человека». Но лично я смиренно склоняю голову перед спонтанной добротой горилл, которых никто не учил. Именно в ней я вижу предусмотрительность и сложность интеллекта куда более высокого уровня. Пожалуй, это и есть то, на что нам следует внимательно смотреть в надежде научиться подражать. Мы причиняем больше вреда и страданий, чем шимпанзе в Фонголи с их копьями. И не так уж много есть людей, способных соперничать добротой и мягкостью с гориллами.

Интересно, каким был бы сегодняшний мир, если б «ранние родичи человека», в совершенстве освоившие изготовление орудий, а затем захватившие и опустошившие всю планету, избрали бы более миролюбивый путь развития – не такой, как у шимпанзе, а такой, как у горилл?

Мир Глава пятая

В этот очередной день мы наблюдаем за тем, как Талискер и Бен занимаются грумингом, как вдруг слышим ясный, громкий крик шимпанзе. Никакой реакции на него не следует. Я поворачиваюсь к Киззе, вскинув брови в очевидном, хоть и безмолвном вопросе.

«Это Альф», – тут же отвечает он.

Раз уж Кизза понял, кто кричал, значит, и Талискер с Беном – тем более. Вероятно, они просто не видят смысла реагировать. С той же невозмутимостью они пропускали мимо ушей и вопли двух детенышей, играющих поблизости с матерями; ясно, что все это не имеет большого значения в политической жизни самцов.

Ни Кизза, ни Кэт не могут толком объяснить мне, по каким признакам они узнают голос Альфа. Впрочем, я и сам точно так же не сумел бы выразить словами, как я узнаю голоса, допустим, моей матери, жены или близких друзей. По всей видимости, наша ментальная система распознавания голосов анализирует звуки на подсознательном уровне, выдавая сознанию уже готовую идентификацию того, кого мы слышим.

«Наверное, незнакомые голоса описать легче, – говорит Кэт. Потом задумывается и продолжает: – Ладно. Скажем, уханье Альфа звучит как четко различимое "У-ух". У Лотти подчиненное ворчание – немного необычное, похожее на хныканье. Намби, которая из Сонсо, как будто слегка подвывает в конце. В общем, всякие такие мелочи».

Снова поднявшиеся крики кладут конец безмятежному грумингу. Мы слышим пищевое ворчание двух шимпанзе – оно означает, что эти двое сейчас взбираются на плодовое дерево. Бен без особой охоты издает несколько отрывистых ухающих звуков – как бы усеченных сигналов, которыми скорее отмечает про себя: «Понял», нежели выражает намерение последовать на кормежку за остальными.

Но затем он с силой колотит по корню большого дерева, наполняя лес гулкой раскатистой дробью. «Слушайте, слушайте! Я – Бен! Я иду!»

Его действия тут же провоцируют всплеск криков и уханий со стороны невидимых шимпанзе. «Уханье», «крик» – это, конечно, очень приблизительные слова. На самом деле звуки, которые издают шимпанзе, представляют собой очень разнообразные вокализации. Если мы называем какой-то звук «пыхтенье-уханье», может сложиться впечатление, что все шимпанзе, издающие его, хотят сказать одно и то же. На самом деле вовсе нет. Например, одно из наиболее обычных «уханий» на самом деле звучит как «ух-у». Действительно, это основной звук пыхтения-уханья. Сложная вокализация начинается с размеренного уханья и имеет несколько стадий: завязку, развитие, кульминацию, спад и развязку – одним словом, все составляющие композиции хорошего сюжета. Но при этом шимпанзе, кормящиеся высоко на дереве, могут присоединиться, например, только к кульминационной части, наполняя лес пронзительными воплями, которые внезапно в считаные мгновения срываются в неистовство, на человеческий слух воспринимаемое как самая настоящая истерика.

Некоторые исследователи пытаются сортировать отдельные сигналы по категориям: «крик», «ворчание», «лай» и т. д. Есть, например, «походное уханье», интонация которого поднимается к концу, как вопрос. Есть «крики доминирования» и «крики жертвы». Однако и в перечисленных категориях отдельные звуки могут быть долгими, короткими, напористыми и даже яростными; каждый имеет некоторый спектр выразительности. И это очень важно, ведь в зависимости от таких переменных, как интенсивность, громкость, высота и повторность, смысловое значение и важность сигнала могут сильно меняться. Разная интенсивность этих криков отражает – и, соответственно, передает дальше – уровень возбуждения, которое испытывает тот, кто издает сигнал. Как и люди, шимпанзе могут кричать, когда их охватывают сильные чувства, причем как отрицательные, так и положительные. Или же крики могут означать, что они нашли хорошую пищу. Или что кто-то подвергся нападению. Крик иногда превращается в «лай», который означает переход от обороны к контратаке – агрессии, направленной на агрессора. Но что слышите вы, так это только всевозможное разнообразие уханий, выкриков, аханий, фырканий и воплей.

«Я уже смирилась с мыслью, что распределять их сигналы по категориям у меня не очень получается, – признается Кэт. – На самом деле все звуки переходят одни в другие, между ними нет четких границ».

Некоторые исследователи попросту исключают из анализа все частичные, неполные или смешанные сигналы.

«Но ведь неполные и смешанные сигналы составляют огромную часть жизни шимпанзе, – говорит Кэт. – Если вы отбросите небрежные, подавленные или неохотные звуки и жесты, вы, скорее всего, упустите значительную долю обычного, бытового общения между хорошо знакомыми друг с другом особями. Вполне вероятно, что они не испытывают нужды использовать всю последовательность сигналов».

Если для обсуждения сложного социального мира у вас в запасе лишь ограниченный набор сигналов, то частичное их использование или варьирование их интенсивности способно придавать им дополнительный смысл, тем самым расширяя возможности коммуникации. Шимпанзе понимают, чтó они слышат. Они всегда в курсе, кто чем занят, где и с кем. Информация буквально носится в воздухе – весь лес насыщен ею.

Все уже в курсе, что Альф занят едой, потому что его вокализация сменилась с походных сигналов на сигналы, сообщающие, что он лезет на дерево, и при этом к его уханьям добавляется пищевое ворчание. К тому же мы слышим, что теперь он кричит откуда-то с высоты, и решаем направиться туда же. Одновременно мы различаем голоса и другой большой группы – она сейчас на водопое. Все шимпанзе постоянно держат в голове, кто сейчас подает голос и чем он занимается. Возможно, именно эти сведения – кто где находится и кто что делает – все, что им нужно знать; и, возможно, ни о чем больше они говорят.

Почти каждый крик вызывает ответный хор голосов. Шимпанзе легко доводят сами себя от ленивого отклика до форменной истерии, словно они физически не способны держать себя в рамках умеренного возбуждения. Их голоса кажутся невероятно экспрессивными. Но, впрочем, возможно, что люди переоценивают эмоциональный накал этих криков. Только что вопили, словно охваченные нестерпимым ужасом перед лицом смертельной опасности, и вот уже успокоились, притихли и принялись вычесывать друг друга, усмиряя возникшее возбуждение.

«В моей ливанской семье, – делится Кэт, – когда кто-то начинает ссориться, поднимается такой крик… А через пять минут все уже смеются, и мы спокойно садимся вместе за стол». Мне это понятно – я сам родом из итальянской семьи. Но все же ссоры шимпанзе часто выглядят очень буйными.

Высоко в кроне, куда уже забрался Альф, медленно движутся темные силуэты, проверяя, что сегодня приготовил им мир. Плоды здесь похожи на крупные гороховые стручки. Это огромное дерево и в самом деле относится к семейству бобовых; оно называется цинометра Александры (Cynometra alexandri), по-местному – мухимби. Шимпанзе оно отлично известно. Около часа мы сидим под раскидистой кроной могучего мухимби, а шимпанзе то и дело роняют на ковер из сухой листвы вокруг нас опустошенные стручки.

Крупные самцы, как это у них водится, держатся вызывающе, даже когда лезут наверх: «Я пришел; где здесь местечко получше?» – чтобы всякий наверняка заметил их появление и почтительно приветствовал.

Кэт уже упоминала, что из-за необычно большого числа самцов в сообществе Вайбира риск насилия настолько возрос, что это повлияло на здешний стиль общения, отчасти починив его девизу «пользуйся жестами, а не кулаками». Мы уже видели почесывание, которым пользовались Бен и Талискер, чтобы сохранить лицо. И Альф тоже почесывался и вытягивал руку, приглашая Джеральда к грумингу.

Как сумела выяснить Кэт, определенный жест нельзя считать эквивалентом слову человеческой речи. Скорее, значение жестов многозначно. Скажем, и прикусывание листа зубами, и сотрясение ветки – это просьба: «Займись со мной сексом». Другие жестовые знаки, которыми обмениваются шимпанзе, означают: «Давай пообщаемся», «Дай мне это», «Следуй за мной», «Идем вместе», «Подвинься ближе ко мне», «Отодвинься от меня», «Смотри сюда», «Перестань это делать», «Залезай на меня», «Позволь мне залезть на тебя», «Давай вычесывать друг друга», «Измени положение», «Чеши больше вот в этом месте», «Подними меня», «Давай поиграем», – хотя есть и другие.

По всей видимости, у шимпанзе и у людей есть некоторые инстинктивные, универсальные голосовые сигналы и мимические выражения, как, например, улыбка, смех, вскрик от испуга или звуки, выражающие удовлетворение. Как замечает Кэт, «когда мы едим, мы тоже издаем пищевое ворчание, только по-человечески. Вот, например, что ты делаешь, когда видишь перед собой полную миску бобов или риса? "М-м-м…"». Так и шимпанзе издают особые звуки, когда наслаждаются едой.

Другие жесты, однако, усваиваются социальным путем. Дикие шимпанзе, по существу, никогда не хлопают в ладоши и не указывают пальцем, но те, что обитают в неволе, перенимают эти жесты у людей. В неволе человекообразные обезьяны способны выучить целые языковые системы, включающие сотни знаков, скажем амслен, американский язык жестов, или йеркиш, искусственный язык, основанный на рисованных символах – лексиграммах.

Но почему они не могут просто разговаривать? Шимпанзе и люди обладают разными версиями гена FOXP2, который влияет на способность к речевой артикуляции. У шимпанзе отсутствует тонкое управление голосовыми связками[316]. Должно быть, тот факт, что шимпанзе есть что сообщить, но при этом они не имеют возможности высказаться словами, и является главной причиной, почему их коммуникация основана главным образом на жестикуляции.

Жестикуляцией пользуются все человекообразные обезьяны. Жест становится элементом общения, когда он адресован конкретной особи, которая в ответ на него каким-либо образом меняет поведение[317]. Иногда исполнителю жеста приходится повторять его или искать какой-то другой способ добиться реакции. Шимпанзе Будонго используют в совокупности по меньшей мере 66 разных намеренных жестов, и примерно 30 из них выполняются регулярно[318]. Подобно тому как каждый из нас не пользуется всем словарным запасом языка, каждый отдельный шимпанзе применяет лишь 15–20 жестов из общего регионального репертуара. У горилл полный репертуар включает 102 разновидности жестов[319]. Кстати, человекообразные обезьяны не единственные, кто пользуется жестами. Вороны делают специальные движения, чтобы привлечь внимание сородичей[320]. Собаки используют в общей сложности не менее 19 жестов[321], чтобы донести свои желания или намерения до людей.

Шимпанзе жестикулируют часто. Многие жесты малозаметны, иногда неуловимы – особенно для неопытных наблюдателей вроде меня (я пропускал их очень часто, а Кэт замечала и давала им толкование). Хлопнуть кого-то веткой или покачать рукой или ногой означает: «Следуй за мной». Более сдержанный вариант (как и у нас) – это взмах кистью, эдакое ненавязчивое «пойдем».

Слово в человеческой речи может иметь разные значения в зависимости от контекста. Например, обращение «Эй!» служит и дружеским приветствием, и враждебным предостережением. Мы понимаем намерение того, кто нас окликает, потому что нам очевидны контекст и интонация[322]. У шимпанзе сотрясение лиственного деревца может означать «Подойди ближе» или «Уходи» – смысл тоже определяется контекстом, который в разных случаях подразумевает груминг, или секс, или общий дружелюбный настрой, или: «Ты меня раздражаешь», или: «Я боюсь тебя», или: «Мы только что дрались». Если шимпанзе, уходя, почесывается жестом «подойди ближе», тот становится приглашением идти следом. Каждая разновидность жестов у шимпанзе имеет в среднем три разных назначения[323] (у человеческих младенцев каждый тип жестов имеет в среднем два назначения). Однако многие жесты представляют собой, по сути, одно и то же; иначе говоря, их смысл существенно перекрывается. Шимпанзе используют свой репертуар из шестидесяти с лишним жестов для выражения лишь порядка 20 смыслов[324].

«Перестань» часто выражается хлопкóм по земле, но есть еще с полдюжины жестов, которые выражают то же самое. Почему выбор так широк? Кэт объясняет это так: «Вы говорите более высокоранговому самцу прекратить что-то иначе, чем скажете это своей матери или ребенку. А если я занимаю высокий ранг, то мне захочется вас успокоить, прежде чем подойти и обнять, – ведь я понимаю, что для вас эта ситуация несколько пугающая». На мой взгляд, подобные вещи вполне можно назвать этикетом.

Когда шимпанзе протягивает раскрытую ладонь, как человек, готовый к рукопожатию, это обычно означает стремление к дружественному контакту. Если же вы – шимпанзе и протягиваете руку другому, но загибаете пальцы внутрь, это обычно означает, что вы приветствуете более высокоранговую особь и нервничаете, переживая за свои уязвимые пальцы. Иногда самцы, по словам Кэт, «демонстрируют доверие», щекоча друг другу яички. Это действительно важный знак доверия, ведь мошонка – главная цель неприятеля при действительно жестоких драках, когда проигравший рискует лишиться своего мужского достоинства.

Улыбка, обнажающая зубы, обычно означает нервозность, и у здешних шимпанзе это хорошо заметно. В прошлом ее называли «улыбкой страха», однако название оказалось не совсем верным и сейчас уже вышло из употребления. Смысл ее, по сути, таков: «Смотри, мои зубы сомкнуты. Я не открываю челюстей и не собираюсь кусаться. Я не буду тебя атаковать. Я безопасен, я смотрю на тебя и приближаюсь к тебе с мирными намерениями». Приветственная улыбка человека – заверение в дружелюбии, особенно по отношению к незнакомцу, – возникла из такой «улыбки, обнажающей зубы», которая служит знаком мирных намерений. Это выразительная демонстрация отсутствия агрессии. Мгновенно и машинально адресат улыбки успокаивается, и напряжение спадает. Мы улыбаемся, когда знакомимся с людьми, с которыми собираемся вести дела, и бортпроводники в самолете так много улыбаются не потому, что им весело, а в основном потому, что улыбка – это знак дружелюбия, который ослабляет напряжение и позволяет нам взаимодействовать более конструктивно.

Выпрашивая что-нибудь – мясо, плоды, губки для воды, шимпанзе протягивают раскрытую кисть ладонью вверх. Точно так же просим и мы; скорее всего, мы унаследовали этот жест от нашего общего предка. Пока я здесь, в Будонго, в Европе и в Уганде проводится исследование, которое показывает, что из 52 отдельных жестов человеческих младенцев шимпанзе используют 46, то есть перекрывание составляет 88 %[325]. У шимпанзе и бонобо перекрывание жестовых репертуаров достигает 90 %[326]. И по крайней мере 36 специфических жестов являются общими для всех человекообразных обезьян (не считая человека).

Такое большое перекрывание предполагает, что все мы, то есть все человекообразные, включая человека, унаследовали от какого-то общего давнего предка способность создавать, усваивать и использовать эти древние смысловые конструкции, сигналы, которые передавались от одних существ к другим в африканских лесах многие миллионы лет.

По-настоящему увидеть, как обезьяна мыслит, можно в ситуации, когда передача сигнала не срабатывает. Неплохой способ – понаблюдать, как человекообразная обезьяна пытается общаться с человеком. Например, если обитающий в неволе орангутан хочет получить банан, а человек предлагает ему огурец, орангутан попробует использовать другой сигнал. Но если человек близок к тому, чтобы понять его просьбу, – скажем, дает один банан из грозди, в то время как орангутан желает получить ее всю, – то орангутан будет повторять раз за разом тот же самый сигнал[327]. Иными словами, если адресат далек от догадки, чего вы хотите, вы меняете подход; если же догадка близка к верной, вы повторяете, порой с большей настойчивостью, тот же жест. По сути, это похоже на игру в шарады. Обезьяны, а также весьма немногие другие существа, сознают, что такое частичный успех, а также видят разницу между неудачей, частичным и полным успехом. Шимпанзе хорошо понимают, дошло до адресата вложенное в их сигнал послание или нет. И обычно они продолжают настаивать, пока не добьются реакции, которой ждут[328].

Люди чрезвычайно говорливы, поэтому для нас общение без слов кажется удивительной и сложной задачей. Но давайте не будем недооценивать значение жестов. Когда мы раскрываем объятия, мы не пользуемся речью. Но в этом жесте содержится очень глубокое смысловое послание.

Мы уже выяснили, что поднятая рука означает «Подойди ближе». Почесывание поперек живота – это приглашение к грумингу. Поднятая рука, а потом почесывание поперек живота означают: «Подойди ближе; давай займемся грумингом». Голосовые сигналы, которые означают: «Где ты?», или «Отодвинься», или «Я вижу хищника», или «Я нашел еду», возможно, не являются речью в человеческом смысле, однако они образуют своего рода систему условных знаков, и довольно богатую, которая несет в себе достаточно информации, чтобы делалось все необходимое – из года в год, из поколения в поколение.

Люди говорят, что думать без речи невозможно. Другие существа демонстрируют нам противоположный пример.

Когда ворон сообщает друзьям: «Еда здесь», он высказывает свои мысли на своем языке. Может, словарный запас ворона и невелик, но чем меньше слов, тем больше в них поэзии.

«Многие люди соглашаются считать язык языком только в том случае, если изменение порядка фрагментов меняет смысл послания», – признает Кэт. (Скажем, фразы «не знаю, чего хочу» и «хочу, чего не знаю» имеют разный смысл.) Но тут же она находит возражение: «Это важно для общения между людьми. И не так важно, когда ваша цель – понять, как общаются между собой шимпанзе».

Кэт была бы в числе первых, кто объяснил бы нам, насколько мало мы еще понимаем в том, как шимпанзе пользуются своими голосовыми сигналами и жестами и какой смысл в них вкладывают. Но еще раньше, в 1960-х годах, мы не знали об этом практически ничего. В ту пору самые ранние попытки вникнуть в речевые способности нечеловеческих разумов предполагали физическое изъятие этих разумов из их естественной социальной среды и помещение их в условия неволи. Медленно, а порой и весьма неуклюже ученые начали подбираться к ментальной деятельности человекообразных обезьян, дельфинов и попугаев, обучая их словам, знакам или основанным на речевых элементах символам. Задача была не в том, чтобы узнать, как эти существа живут, и даже не в том, чтобы понять, как они общаются между собой, а скорее в том, чтобы заставить их вступить в разговор с нами – и зачастую на английском языке. Поскольку шимпанзе не способны издавать звуки человеческой речи, попытки научить их английскому провалились. Мы-то на самом деле тоже не можем издавать такие же звуки, как они, однако никто из людей не счел эту нашу неспособность провалом. Исходно идея заключалась в тестировании, но по большей части оно ограничивалось подходом: «А давайте посмотрим, насколько эти зверюшки сообразительные».

В 1967 году Аллен и Беатрис Гарднеры из Университета Невады в Рино сумели раздобыть рожденного в дикой природе детеныша шимпанзе – самочку, которую они назвали Уошо[329]. Зная о неудачных попытках обучить шимпанзе английскому, Гарднеры подумали, что обезьяна, возможно, сумеет обучиться языку жестов. По крайней мере, решили они, новый подход позволит исследовать ее коммуникационные способности вне зависимости от ограничений, которые налагают на процесс общения особенности строения голосовых связок. Не забывая о потребностях шимпанзе в социализации и принадлежности к группе, Гарднеры растили Уошо у себя дома, по сути, как человеческого ребенка.

Уошо действительно научилась общаться знаками, причем ее словарь составлял 350 слов. Многие знаки она усвоила без специального обучения, просто наблюдая за людьми, которые обращались друг к другу с помощью жестов. Собственно, именно так шимпанзе обычно и учатся всему, что им нужно знать, – наблюдая за старшими.

Однажды, увидев лебедя, Уошо показала знаками «вода» и «птица». Люди комбинируют слова похожим образом; по сути, для нас лебедь попадает в ту же категорию «водных птиц». Арбуз Уошо назвала «фрукт сладость». Иногда она забиралась на определенное дерево, с которого ей были видны прибывающие машины, и знаками сообщала оставшимся на земле людям, кто именно явился в гости. Уошо усвоила знак «открывать» применительно и к дверям, и к банкам, а потом самостоятельно перенесла его на водопроводные краны, как обычно делаем мы. Еще она выучила знак «грязный» по отношению и к экскрементам, и к запачканным вещам. Позже она использовала знак «грязный» в качестве прилагательного, ставя его перед именами и названиями тех людей, существ или вещей, которые ей не нравились. Иначе говоря, Уошо простейшим грамматическим способом изобрела ругательства. Другая самка шимпанзе по имени Люси также использовала знак «грязный». Когда Уошо разняла двух подравшихся шимпанзе – ее приемного сына и еще одного молодого самца, она показала знак «уходить». Если прежде она использовала его только в качестве просьбы, то теперь превратила в приказ.

Когда Уошо было немногим больше 10 лет и она жила в группе шимпанзе, обучаемых языку жестов, у нее появился приемный сын, Лулис[330]. Согласно плану, Лулис не получал никаких инструкций от людей и те никогда не общались с ним знаками. Уошо не только обучила его языку жестов; что самое поразительное, она помогала воспитаннику складывать руки нужным образом и правильно выполнять необходимое движение[331]. Однажды, ожидая получить шоколадный батончик, Уошо восторженно показала знак «еда», повторив его несколько раз и сопровождая все это частым ворчанием, которое шимпанзе обычно издают при виде вкусной пищи[332]. Лулис наблюдал за ней, сидя рядом. Уошо перестала делать жесты, сложила руку Лулиса в знак «еда» и несколько раз заставила его повторить движение, сопровождающее этот знак. Лулис в итоге освоил около 70 знаков – без всякого участия со стороны людей. Эксперимент продемонстрировал доселе неизвестные культурные возможности шимпанзе. Это была революция.

В 1980-х годах исследовательница Сью Сэвидж-Рамбо начала большую работу с несколькими бонобо, в особенности с самцом по имени Канзи[333]. Выяснилось, что Канзи распознает на слух 3000 человеческих слов, понимает синтаксис простых предложений вроде «положи мячик в холодильник» и может использовать символы, скажем чтобы попросить маршмеллоу и зажигалку, а потом высечь огонь и поджарить на нем маршмеллоу (потрясающие видеоролики с Канзи можно найти в интернете). Сэвидж-Рамбо описала один эксперимент, в котором Канзи и его сестра Панбаниша находились в соседних комнатах, так что не видели, но могли слышать друг друга. Оба они уже прекрасно научились пользоваться клавиатурой с символами-лексиграммами, которые обозначали слова или предметы, но при этом не были их изображениями и никак визуально не ассоциировались с ними (например, лексиграмма «автомобиль» представляла собой две изогнутые красные линии). Сэвидж-Рамбо объяснила Канзи, что он сейчас получит порцию йогурта, и попросила его вокально сообщить об этом Панбанише. Канзи сообщил, после чего Панбаниша выбрала на клавиатуре лексиграмму «йогурт» и тоже ответила голосом. Некоторые наблюдатели полагают, что высокие, визгливые вокализации бонобо представляют собой подобие речи – информационно насыщенный способ общения на скорости, превосходящей человеческое понимание. Чтобы разобраться, так ли это, необходимо детальное изучение и анализ вокализации бонобо, но сегодня заманчивая область исследования остается полностью неохваченной.

Если понаблюдать, как шимпанзе и бонобо обращаются с компьютерным дисплеем, становится ясно, что они действительно способны к мысленной обработке разных понятий и реагируют со скоростью, за которой человек не в состоянии уследить. Если вы наберете в интернет-поисковике "chimp vs. human memory test", то увидите фрагмент документального фильма BBC, где сравниваются возможности оперативной памяти людей и шимпанзе. Испытуемым демонстрировали экран с цифрами от 1 до 9, расположенными в случайном порядке; задание состояло в том, чтобы нажать их в правильной последовательности. Но стоило испытуемому прикоснуться к цифре 1, как все остальные превращались в белые квадраты. Теперь нужно было нажать на эти квадраты, за которыми скрывались цифры, помня их правильную последовательность. Люди подолгу смотрели на цифры, стараясь запомнить их положение, прежде чем нажать на 1. Успешной при этом оказывалась примерно одна попытка из 30. Шимпанзе достаточно было бросить беглый взгляд на цифры, чтобы затем нажать на 1 и остальные восемь белых квадратов с быстротой, за которой сложно уследить взглядом, и набрать правильную последовательность в 80 % случаев. Эти результаты свидетельствуют, что наши умственные способности существенно различаются и что по некоторым показателям разум шимпанзе действует лучше и быстрее, чем разум человека.

Использование языка жестов и символов приоткрыло окно, позволившее взглянуть на прежде неведомые нам способности человекообразных обезьян, такие как воображение, общение, осмысление, обобщение, обмен знаниями и распространение новой культуры. Но к концу 1970-х годов эта область исследований начала постепенно сокращаться и приходить в упадок. Финансирование оскудело, первое поколение овладевших речевыми навыками обезьян начало вымирать, а молодые студенты и ученые стали больше интересоваться деятельностью человеческого мозга, нежели тем, как живет и работает разум других существ.

Кроме того, некоторые люди, глубоко впечатленные теми открытиями, что принесли ранние исследования разума других существ, развернули кампанию с целью положить конец экспериментам в неволе над наиболее склонными к общению видами. И действительно, многое из того, что приходилось терпеть приматам и дельфинам в исследовательских лабораториях и в шоу-бизнесе, граничило с жестокостью. Но в итоге получилось так, что из-за забот о благополучии подопытных животных организация исследований потонула в бесконечных ограничениях, и, как говорится, вместе с водой выплеснули и ребенка – ребенка, только-только научившегося говорить. Хорошо это или плохо? Как ни жаль, но это, наверное, попросту необходимо.

Айрин Пепперберг, автор первых исследований в области общения с африканскими серыми попугаями, пожаловалась: «Как следствие, мы упускаем многие возможности… проследить истоки современных человеческих языков [и] узнать, как формировался и эволюционировал мозг наших предков»[334].

Если именно это – «истоки современных человеческих языков» – и есть истинная причина, почему нас так интересовало общение с приматами и попугаями, значит, на самом деле мы интересовались вовсе не ими. Как обычно, мы думаем только о себе. Мы вовсе не пытались общаться с другими существами, понять их, оценить их. И если речь всегда шла исключительно о нас самих, то с прекращением исследований мы, собственно, ничего и не упустили – ведь и раньше мы упускали все, что только можно. Это напоминает мне бородатый анекдот о мужчине, явившемся на первое свидание: «Ну что же я все время о себе да о себе. Давайте поговорим о вас. Что вы обо мне думаете?»

По словам Пепперберг, вершиной этих исследований оказался «казус Доктора Дулиттла». Ученые совершили колоссальный прорыв к осуществлению великой мечты человечества: они начали разговаривать с животными. Но, быть может, нам лучше стоило бы приглушить собственную болтовню – и попытаться выслушать их.

Когда мы перестаем воспринимать обезьян, попугаев и дельфинов как примитивные подобия человека – иначе говоря, когда мы снимаем с глаз шоры, мы получаем возможность увидеть, что другие существа на Земле тоже находят интерес в своей жизни и вполне понимают, кто они такие, где обитают, с кем и чем занимаются. В этом бесконечном обмене опытом друг с другом они сеют и пожинают собственную культуру.

Так что, вполне вероятно, единственный важный вопрос, который нам стоит задавать себе в научных поисках, должен звучать так: с кем мы делим наше путешествие на этой одинокой живой планете? Я сразу почувствовал, что мы с Кэт понимаем друг друга, когда она сказала: «Я приехала работать в удаленный угандийский лес не потому, что меня интересовали "ключи к разгадке человеческой эволюции" или "как мы научились изготавливать орудия труда". Я здесь потому, что меня интересуют шимпанзе».

Мир Глава шестая

Сегодня после полудня шимпанзе предпочли задержаться у водопоя необычно долго, больше чем на два часа. Один из самцов все еще заходится неприятным влажным кашлем. Хотя день в самом разгаре, он сворачивает несколько веток в гнездо и укладывается на них.

«Наверное, совсем скверно себя чувствует», – замечает Кэт. За уже два десятка лет, которые длится это исследование в лесу Будонго, нынешний год оказался самым тяжелым для шимпанзе из-за опасных простудных заболеваний. Когда люди заходят в лес, чтобы рубить деревья или устанавливать силки, они частенько бросают возле водоемов пластиковые стаканчики. Любопытный шимпанзе не упустит случая подобрать такую интересную штуку. И это один из способов передать какой-нибудь штамм инфекции непривычным к ней шимпанзе. В других местах они тоже нередко гибнут от заболеваний, которыми их заражают люди, включая и обыкновенную простуду, вызываемую риновирусом[335].

Десять дней назад умерла Карио, двухгодовалая дочка Кети. Мать до сих пор таскает с собой ее тельце.

«Думаю, она все-таки понимает, что ее детеныш мертв, – говорит Кэт. – И все равно…»

Зрелище, конечно, удручающее. В сыром утреннем воздухе запах разлагающегося трупика детеныша Кети тянется за ней, как тлетворный выхлоп.

Со склона спускаются три маленьких шимпанзе; все они чужаки и, по-видимому, недавно осиротели; малолетний самец и девочка лет шести тащат на себе совсем младенца. Складывается впечатление, что все эти дети – брат, сестра и их совсем маленький братишка или сестренка. Малютке на вид что-то около полутора лет – вдвое меньше того возраста, после которого детеныш способен выжить без грудного вскармливания. Старшая сестра заботливо прижимает его к себе. Малыш, слишком ослабевший, чтобы цепляться за нее, непрерывно хнычет. Неизвестно, какая беда случилась с их матерью, но произошла она не больше пары дней назад.

Кэт уже перебрала в уме все возможные решения проблемы, но… похоже, их попросту нет. «Последствия от нашего вмешательства окажутся еще хуже», – сокрушается она. Отлов детенышей перепугает всех остальных шимпанзе и разрушит с таким трудом налаженные отношения с сообществом. А детеныш шимпанзе, «спасенный» в неволе, так навсегда в неволе и останется. Его уже никогда не удастся вернуть к нормальной дикой жизни.

Как правило, если маленький шимпанзе лишается матери в возрасте до пяти лет, он обречен[336]. Ни у одной кормящей самки не хватит молока, чтобы выкормить второго детеныша. И даже если детеныш уже был отнят от груди (самое раннее – примерно в три года) до того, как его мать погибла, психологическая и социальная необходимость в опеке настолько сильна, что рано осиротевшие шимпанзе часто теряют волю к жизни и позволяют себе умереть. «Они просто не способны справиться с жизнью без матери», – пишет Кристоф Бёш[337].

Это, однако, не всегда верно. А вот что верно абсолютно во всех случаях – детенышам нужен хоть кто-нибудь. Товарищ, компаньон. Тот, кто может дать подлинную эмоциональную поддержку. Недавно осиротевшие братья и сестры обычно держатся вместе; тот, кто постарше, взрослеет быстрее и берет на себя обязанности «главы семейства»[338]. Десятилетняя Спини и ее четырехлетний братишка Солдати лишились своей тридцатилетней матери уже 10 месяцев назад. Но им пока везет – они живы. Их видели за игрой с Лотти, Лиз и Моникой. Кэт очень этому рада, хотя и добавляет: «Маленький Солдати сначала относился к ним с большим сомнением».

К счастью, у сироты, отнятого от груди и не имеющего сестер и братьев, хорошие шансы на то, что его кто-нибудь усыновит. Процесс этот небыстрый – он длится месяцами, пока между детенышем и его опекуном постепенно происходит сближение. В некоторых случаях заботу о сироте принимает на себя ближайшая подруга умершей матери. Опекуны носят усыновленных на себе и помогают им лазить по деревьям либо протягивая «мостики» из собственного тела через пустые промежутки в кроне, либо пригибая соседние ветки. Они поджидают отстающих детенышей во время дальних переходов, делятся с ними пищей и разрешают конфликты.

Взрослые самцы, как правило, не проявляют никакой родительской заботы о своих отпрысках (по всей видимости, отцовские чувства отсутствуют у них напрочь). Тем удивительнее, что взрослые самцы могут не только усыновлять сирот, но и проявлять некоторые черты «материнского» поведения, иногда даже позволяя опекаемым детенышам ездить у них на спине. Самцы, занимающие высший ранг в иерархии, делятся с ними мясом[339].

Если же такого усыновления не происходит, растущий без опекуна молодой сирота непременно отстает от сверстников в физическом развитии, всегда занимает низкий статус в сообществе и в целом всю жизнь несет на себе клеймо ущербности, связанной с ранней потерей матери. Десятилетний сирота запросто может выглядеть лет на шесть, не больше. Десятилетний Лилло действительно мелковат для своего возраста; чтобы выжить без матери, ему пришлось не по годам быстро выучиться добывать корм, путешествовать и налаживать отношения с сородичами как взрослому.

Наша планета опутана плотной сетью трагедий. И с жизнью на ней примиряет лишь то, что на фоне боли иногда все же вспыхивают искорки маленьких побед.

Покинув водопой, мы минут семь шагаем по тропе, круто взбирающейся вверх. Она тянется по сыпучему склону холма, но выглядит на удивление хорошо утоптанной; шимпанзе пользуются ею на протяжении многих поколений. Откуда-то сверху вдруг доносится ворчание, и мы резко останавливаемся. Я задираю голову, но ничего не вижу.

Кизза замечает Кети, все еще не выпускающую из рук трупик детеныша.

«Те шимпанзе, чьи детеныши умирают вскоре после рождения, – говорит Кэт, – похоже, оправляются от потери быстрее, чем матери, которые успели как следует привязаться к своему малышу».

В 2018 году косатка, известная под именем Талекуа, она же – особь J35 из резидентного для северо-западной части Тихого океана стада «J», толкала перед собой по поверхности моря трупик своего новорожденного детеныша целых 17 дней, преодолев 1600 километров. Кен Балкомб, изучающий этих китов уже добрых полстолетия, назвал ее маршрут «скорбным погребальным шествием»[340]. Детеныш Талекуа прожил всего полчаса после появления на свет; но мать успела увидеть его живым и почувствовать ту крепчайшую привязанность к своему отпрыску, которая отличает известную прочными родственными узами культуру косаток и обычно сохраняется у самок до конца жизни. Поскольку новорожденные косатки все чаще гибнут из-за оскудения запасов рыбы и избытка токсинов в океане, газета The New York Times напечатала редкий для этого издания некролог, посвященный не человеку. В нем было сказано, что тысячемильное погребальное шествие Талекуа «похоже не просто на проявление скорби. Оно похоже на обвинение»[341]. Это обвинение в том, что продолжающееся уничтожение популяций дикого лосося – из-за хищнического вылова, работы рыборазводных хозяйств, вызывающих распространение паразитарных заболеваний, строительства плотин, вырубки лесов, загрязнения рек – все чаще становится причиной того, что косатки голодают, а их детеныши умирают. Так что шимпанзе – не единственные, чье существование становится с каждым годом все тяжелее.

Кети таскает с собой умершего детеныша уже 10 дней; одна самка шимпанзе из Западной Африки не расставалась с трупиком своего малыша 27 дней[342].

Когда меня спрашивают, есть ли у животных «представление о смерти», я спрашиваю в ответ: а есть ли такое представление у людей? Человеческие воззрения на смерть многочисленны и разнообразны. Одни люди считают, что, умирая, мы просто перестаем существовать. Многие верят, что после смерти воссоединятся с теми, кого любили на своем земном пути. Большинство хранят веру в некую вечную жизнь, представляя ее себе либо как колесо кармических перерождений, либо как вечные муки в аду и т. д. Инки считали своего императора бессмертным и обращались с его мумией так, словно он и не умирал[343]. Мигель де Эстете, сопровождавший конкистадора Писарро, описывал мертвых императоров инков как «восседающих на тронах в окружении прислужников – юношей и женщин с опахалами в руках, которые оказывали покойным властителям такие же почести, словно они были живыми». Разговаривали эти мумии через медиумов, раздавая советы и приказания. Все их богатство по-прежнему принадлежало им; ничто из него не переходило наследникам, и никто другой не смел занимать их дворцы. Это становилось непосильной ношей для экономики инков и нередко порождало политические распри. Но такой обычай, признаем сразу, крайний случай. Как правило, люди хорошо понимают разницу между живым и мертвым, однако «представления о смерти» у них, пожалуй, нет. У людей таких представлений множество.

«В какой-то степени шимпанзе понимают, что такое смерть, – замечает Кэт. – Они ведь убивают обезьян. А случается – и других шимпанзе. Значит, они должны знать, что такое смерть».

И похоже, что они действительно это знают. Иногда они сами становятся причиной чьей-то гибели; иногда они становятся свидетелями несчастных случаев со смертельным исходом и явно сознают, что происходит. Если какой-нибудь шимпанзе разбивается насмерть, упав с высокого дерева, другие собираются вокруг, смотрят на погибшего с выражением, похожим на испуг, и обнимают друг друга[344].

С этим близко связан и другой вопрос: могут ли представители животного мира, скажем шимпанзе Кети или косатка Талекуа, «горевать» об умерших? Говоря о человеческой скорби, Кэт подчеркивает существенную разницу в реакциях на горестные события: «И мне, и тебе присуще принятое в Западном мире восприятие того, как выглядит скорбь». Даже проявление горя зависит от культурной среды. «Не раз случалось, что кто-нибудь из наших ассистентов приходил утром, и мы работали вместе весь день, а потом я вдруг узнавала, что накануне ночью у него умер ребенок». Детская смертность среди местного населения действительно очень высока. Но потерять способность трудиться, выпасть из нормальной жизни на целые дни, а то и недели из-за того, что мы охвачены скорбью, – «только мы можем позволить себе такую роскошь». Здесь, в сельских районах Уганды, внешние проявления скорби отличаются от бурных эмоций, которые принято демонстрировать в западной культуре. «Но ведь они действительно потеряли любимое существо», – подчеркивает Кэт. Во многих культурах родители даже не дают ребенку имени, пока ему не исполнится три или четыре года. Для них потеря окажется тяжелее, если умрет ребенок, у которого уже есть имя. «Когда у нас тут рождается новый детеныш шимпанзе, – прибавляет Кэт, – наше первое побуждение: „А давайте его как-нибудь назовем“. Но местные ассистенты идут на это с крайней неохотой, пока детеныш не проживет хотя бы пару лет. С их точки зрения, наречение именем меняет отношение к ребенку».

Когда шимпанзе теряют мать или подросшего детеныша, они горюют. «В чем-то это проявляется так же, как и у людей, – замечает Кэт. – Их тянет к одиночеству. Они молча держатся в стороне от остальных. Не принимают участия в социальной деятельности. Сидят, уставившись в землю. С меньшей охотой едят, теряют вес. Могут проспать день или два напролет, и вид у них все время апатичный, подавленный». Ученые, которые занимались этим вопросом, написали: «То, что шимпанзе хорошо осведомлены о том, что такое смерть, до сих пор сильно недооценивалось»[345]. Ну а что, скажите на милость, не недооценивалось нами из того, что не касалось нас самих?

Когда в 2001 году одна взрослая самка по имени Руда из сообщества Сонсо умирала, ее окружали около двух дюжин шимпанзе[346]. В дневниковых записях о том дне не раз упоминается, что обезьяны издавали «необычные звуки». Самец, занимавший в то время высший ранг в иерархии, Дуэйн, «выглядел очень испуганным» и опасливо держался на расстоянии. Другие подходили ближе, а потом отбегали. Один самец толкнул Руду, «чтобы посмотреть, не встанет ли она… но тщетно». В какой-то момент все шимпанзе ушли, кроме Боба и Рейчел – детей Руды. Бобу в то время было 11, а малышке Рейчел только-только исполнилось четыре годика. Когда они смотрели на свою умирающую мать, читаю я дальше в записях, «Боб громко протяжно кричал, что я назвала бы „плачем“». Затем в течение 20 минут оба издавали странные выкрики. «Нам всем стало очень грустно, когда они начали вот так кричать», – говорится в дневнике. Ночью Руда умерла. После этого Боб все время держался рядом с сестрой. Оба они выжили. Некоторое время спустя кто-то из исследователей увидел их и записал: «Боб и Рейчел – осиротевшие подросток и совсем малышка – бродили одни. Но выглядели неплохо».

Кети с мертвым детенышем на руках представляет совсем уж печальное зрелище. Трупик сильно усох, ножки превратились в похожие на весла палочки со ступнями-лопастями на концах. Возможно, у Кети оказался слишком высокий уровень гормонов, управляющих материнским поведением. Или же она действительно так сильно горюет, что никак не может успокоиться. Нам неприятно говорить, что у охваченных горем людей нарушен гормональный фон или что они недостаточно понимают, что такое смерть, но нередко по отношению к человеческой скорби это так и есть. С той же неохотой мы можем признать, что Кети испытывает горе, но и это очень похоже на правду.

Молодые самки шимпанзе иногда по нескольку часов таскают с собой короткий толстый обрубок дерева, прижимая его к себе. Причем, как правило, обращаются они с ним очень заботливо и бережно, обнимают его, а порой даже пытаются вычесывать. Исследователи называют эти предметы «поленьями-куклами»[347]. Детеныши тоже иногда носят с собой подобные куски дерева или камни, затаскивают их на кроны, укладывают их рядом с собой и даже сооружают для них гнезда и помещают их внутрь. Орангутаны иногда спят с «куклами» из пучков листвы[348]. Видный приматолог Ричард Рэнгем писал: «Они обращаются с куклами как с детенышами». После того как у шимпанзе появляется настоящий ребенок, их больше никогда не видят с поленьями. Шимпанзе, как добавляет Рэнгем, «вероятно, видят нечто воображаемое в заурядных предметах, нечто, касающееся отношений с другой особью». На мой взгляд, самое существенное заключается в том, что, вкладывая в эти предметы эмоции, они делают их символическими, то есть придают им новый смысл.

Я заметил, что уже с воодушевлением жду наших ежевечерних долгих пеших возвращений через лес Будонго обратно в лагерь, где мы потом подолгу разговариваем, обсуждая накопленные за день наблюдения. И сегодня, пока мы шагаем сквозь удлиняющиеся послеполуденные тени, Кэт замечает, что чрезмерная эмоциональность шимпанзе на самом деле имеет две стороны.

Мир Глава седьмая

На обратном пути к лагерю Кэт говорит, что да, уханье, крики, истерики предназначены для того, чтобы привлечь внимание. Да, для шимпанзе это обычное поведение. Заразительное, стремительно распространяющееся возбуждение и столь же заразительный страх шимпанзе видны нашим глазам ясно, как светлая сторона луны. И эта яркость ослепляет нас, мешая разглядеть другую сторону их эмоциональности – их умение сопереживать. Истинная природа шимпанзе гораздо глубже; в ней есть место и нежной сочувственной заботе о других, и мужественному альтруизму. Эти качества всегда при них, но бывают заметны лишь изредка, проявляясь порой весьма необычными способами.

Примерно столетие назад русская исследовательница Надежда Ладыгина-Котс писала: «Если я притворяюсь плачущей, закрываю глаза и всхлипываю, Иони мгновенно бросает все свои игры и занятия и быстро прибегает ко мне, взволнованный, весь взлохмаченный, из самых удаленных мест своего пребывания». В начале ХХ века Ладыгина-Котс на протяжении нескольких лет наблюдала, причем с тщательностью, значительно опережающей свое время, за молодым самцом шимпанзе по имени Иони, который жил в ее доме. «Внимательно глядя мне в лицо, [он] нежно охватывает меня рукой за подбородок, легко дотрагивается пальцем до моего лица, как бы пытаясь понять, в чем дело… Чем более жалобен и неутешен мой плач, тем горячее его сочувствие: он осторожно кладет мне на голову свою руку, вытягивает вперед по направлению к моему лицу плотно сжатые губы, участливо, внимательно заглядывая мне в глаза, далее… он касается мысообразно вытянутыми губами моего лица или моих рук, слегка защемляя кожу (как бы целуя), иногда же он касается меня открытым ртом, иногда высунутым языком»[349].

Почти так же ведут себя наши двухгодовалые дети. Собаки тоже похожим образом реагируют на плачущих человеческих младенцев: трогают их лапой, тянут, лижут – одним словом, очевидно пытаются утешить. Слоны, эмоциональные связи у которых отличаются особенной глубиной, тоже часто держатся рядом с переживающей стресс особью и утешают ее. В эксперименте крысы часто открывают дверцы затопляемого отсека, чтобы спасти другую крысу, которой грозит опасность утонуть, – они жертвуют ради этого шоколадным угощением. Но если в отсеке сухо, а значит, другая крыса вне опасности, открывать спасительную дверцу они не видят необходимости[350].

Эмпатия, сопереживание – это способность существа перенимать настроение тех, кто рядом с ним. Если мы не испытываем тех же самых чувств, но тем не менее понимаем, что испытывает другой, – такую форму эмпатии можно назвать симпатией, сочувствием. Сочувствие выражается в стремлении облегчить состояние того, кто терпит какие-либо неприятности, утешить его или помочь, оказать ему поддержку, то есть проявить сострадание. Разделять чувства близкого существа, переживать за него, оказывать ему помощь действием – в этом я вижу три уровня эмпатии. Стоит нам чуть внимательнее приглядеться к другим видам, как сразу становится ясно: эмпатия в животном мире имеет самое широкое распространение, это отнюдь не монополия человека. И, если уж говорить начистоту, нам еще есть куда ее совершенствовать. (Кстати сказать, намеренная жестокость и пытки тоже подразумевают достаточную способность к эмпатии, чтобы понимать, что объект этой жестокости испытывает страдания.) Лучшее в нас проявляется именно тогда, когда мы демонстрируем сочувствие и сострадание.

Иногда вызванные сочувствием действия вынуждают шимпанзе подвергать себя опасности. И для таких случаев есть совершенно определенное название – альтруизм. Когда кто-то из сородичей не замечает опасности, шимпанзе с большей вероятностью подаст сигнал тревоги, чем в том случае, если ему будет очевидно, что другая особь тоже сознает угрозу[351]. Однажды наблюдатели заметили, как один шимпанзе оттаскивает назад своего компаньона, проявившего чрезмерный интерес к потенциально опасной змее[352]. В двух не связанных между собой случаях в зоопарках мать и самец шимпанзе утонули, пытаясь спасти детенышей, которые случайно упали в ров с водой. Уошо, первая из шимпанзе обучившаяся языку жестов, преодолела две проволочные ограды под напряжением и затем, рискуя жизнью, успешно схватила и спасла самку шимпанзе, которая упала в воду, кричала и билась; что интересно, Уошо впервые увидела ее всего за несколько часов до происшествия. В зоопарках шимпанзе иногда приносят пищу и даже воду во рту престарелым сородичам.

Но альтруизм проявляется не только в неволе. И в дикой природе таких случаев известно немало. Приматолог Кристоф Бёш описал, как однажды в лесу Таи четыре самца определенно с недобрыми намерениями проникли на территорию соседнего сообщества и там атаковали самку с детенышем[353]. Когда вторгшиеся чужаки били ее по спине, «она сжалась на земле в комок, защищая малыша». Внезапно рядом появилась другая самка из ее сообщества и напала на агрессоров, что дало возможность матери с детенышем сбежать. Но самке, прибежавшей на помощь, сделать этого не удалось. Чужаки быстро подавили ее сопротивление, избивая и кусая ее. На ее счастье, вскоре явились самцы из ее собственного сообщества и обратили тех в бегство. Если бы она была человеком, ее усилия по спасению матери с детенышем назвали бы героизмом. Так с чего бы нам отказывать в героизме представителям другого вида?

Или вот еще один пример альтруизма: самец по имени Портос, который нес на спине усыновленную им маленькую самочку, бросился на крики бедствия самки по имени Баму. Как оказалось, ее схватили пятеро самцов из соседнего сообщества. За несколько лет до того Баму лишилась одной руки и теперь оказалась совершенно беспомощной перед агрессорами. Как был, с детенышем на спине, Портос бросился на чужаков с такой свирепостью, что ему удалось отбить Баму. Нет сомнений, что при этом Портос действительно рисковал жизнью: в тот же день те же самые пятеро чужаков убили самца из сообщества, к которому принадлежали Баму и Портос.

А если кого-нибудь схватит леопард? Шимпанзе без всяких колебаний, пишет Бёш, сбегаются на тревожные крики оказавшихся в смертельной опасности сородичей. Леопард вооружен мощными челюстями и 18 острыми, как лезвия, когтями – для того, кто ждет помощи, счет идет на секунды. Однажды самка шимпанзе спасала от леопарда своего маленького сына и сама подверглась нападению. Ей на помощь немедленно бросился взрослый самец – и сам, в свою очередь, был атакован. За 25 лет наблюдений Бёш сумел удостовериться, что подобный героический альтруизм – отнюдь не исключение, а типичное для шимпанзе поведение.

Альтруистическая способность ставить под угрозу собственную безопасность ради безопасности других членов группы помогает создать сеть взаимодействий, которая выводит на другой уровень жизнь группы, ее единство, ее самоидентификацию – и, следовательно, культуру. После того как леопард ранил самца-спасителя, все самки и некоторые самцы из его группы заботились о нем в течение многих часов, утирая кровь и прочищая раны от грязи. Подобный уход за пострадавшим – вовсе не уникальный случай. «Другие члены группы никогда не оставляли раненых жертв нападений леопарда, – отмечает Бёш. – Уход за пострадавшим включал в себя бережное вылизывание ран, удаление из них грязи … Пострадавшая особь пользуется поддержкой сородичей на протяжении многих дней, причем особую важность имеет помощь в уходе за ранами на спине, голове и шее». (К несчастью для того самца, который примчался на выручку самке, один из кинжалоподобных когтей леопарда проткнул его правое легкое, и шесть недель спустя он умер от заражения.)

Здесь, в лесу Будонго, когда Зиг однажды явился, сильно прихрамывая из-за глубокой раны на ноге, Паскаль чистил эту рану и высасывал из нее грязь в течение трех минут. Рана быстро зажила, и Зиг вскоре полностью вернул себе способность нормально двигаться.

Так что за неистовой борьбой за статус в коллективной социальной душе шимпанзе кроется нечто куда более глубокое. Сострадание, забота и альтруизм дают колоссальные преимущества для выживания. Если бы не они, шимпанзе не стали бы жить в группах. Как, впрочем, и люди. А если бы люди не объединялись и не сотрудничали, они никогда не смогли бы распространить свое влияние по всему земному шару.

Чтобы понимать, приносят ваши действия пользу или причиняют вред, а также чтобы сознавать, получаете вы помощь или терпите ущерб, вы должны обладать способностью к сочувствию и состраданию. Опять же эти качества – вовсе не человеческое изобретение. И с ними тесно связана способность понимать, что другие хотят того же, что и вы, а это приводит нас к чувству справедливости.

Наши собаки бдительно присматривают друг за другом, и, если кому-то перепадает, допустим, что-нибудь вкусненькое, остальные немедленно требуют себе не меньшей награды. Потому что все должно быть по-честному. Иногда, если какая-нибудь из наших кур не желает нестись в курятнике, Чуле случается найти под крыльцом отложенное там яйцо. С Чулой у нас договор такой: лазить в курятник запрещено, но любое яйцо, найденное в неположенном месте, она вправе съесть. Я могу попросить Чулу принести мне это яйцо, и она отдаст его целым и невредимым, – но она знает, что, если она нашла его вне курятника, я тут же верну его ей. Кто нашел – того и добыча, все по-честному. Иными словами, другие существа тоже часто знают, что такое справедливость. Но можно ли считать, что настойчивое стремление к тому, чтобы честность распространялась на других, иначе говоря, великодушие – присуще исключительно человеку?

В одном эксперименте каждому из двух шимпанзе вручали сладкий виноград или менее желанную морковь. Если же виноград доставался только одному шимпанзе, второй нередко обижался: насупливался, отшвыривал морковь и устраивал забастовку. Казалось бы, ничего удивительного – другие обезьяны ведут себя примерно так же. «Но вот чего никто не ожидал, – отметил один из авторов исследования Франс де Вааль, – что шимпанзе, получившие виноград, тоже иногда отказывались от вознаграждения, если их напарнику доставалась лишь морковь. И это очень близко к тому, что у людей называется чувством справедливости»[354].

Если при выборе фишки одного цвета вознаграждение дают только тому шимпанзе, который достал ее, а при выборе фишки другого цвета угощение получает не только он, но и другой шимпанзе, находящийся в соседней клетке, то в 70–90 % случаев шимпанзе-оператор выбирает фишку того цвета, который обеспечивает вознаграждение обоим участникам эксперимента; примерно тот же процент демонстрируют семилетние дети. Шимпанзе также передают инструменты товарищам в соседней клетке, чтобы те могли дотянуться до недосягаемой еды[355]. Бонобо Панбаниша иногда отказывалась от лакомства, которое предлагал ей экспериментатор, и жестом указывала на наблюдающих за ними членов ее семьи – до тех пор, пока они тоже не получали угощение[356].

По словам Франса де Вааля, «мы соблюдаем справедливость не потому, что любим друг друга, и не потому, что мы такие добрые, а потому, что мы нуждаемся в сотрудничестве… которое удерживает всех членов команды вместе».

Но ведь очень часто мы действительно любим друг друга и мы действительно бываем добрыми. Отвергать это не следует; мы просто обязаны принимать это в расчет. И да, мы любим и мы проявляем доброту, потому что нуждаемся в поддержании отношений, в том, чтобы наша команда действовала сообща. Мы нуждаемся друг в друге. И иногда, подобно шимпанзе, бросающимся спасать попавшего в беду сородича, мы просто понимаем, что кто-то очень в нас нуждается.

Когда мы с Патришей взяли к себе в дом Кэди, семимесячного щенка австралийской овчарки, наши дворняги, шестилетняя Чула и семилетний Джуд, восприняли ее появление крайне недоброжелательно. Реакция Чулы варьировала от бросаемых на нас выразительных взглядов – мол, что это за ерунду вы притащили – до откровенной злобы, когда щенок приставал к ней с желанием поиграть. Дополнительные сложности доставляло то, что Кэди, проведя семь месяцев в городской квартире, не имела никакого опыта социализации и даже не была приучена гулять, так что нормальных для собак сигналов и демонстраций она не понимала. Джуд просто сбегáл за дверь, спасаясь от неуемного лая Кэди (и тут я, признаться, прекрасно его понимал). Ни одна из старших собак не желала иметь дела со щенком, и это тоже можно было понять. Мы с женой и сами задавались вопросом, зачем мы согласились взять столь сложного питомца в наш спокойный мирок. Но ответ и так был известен: нас попросили о помощи и мы не смогли отказать.

Однажды утром, когда Кэди прожила у нас уже примерно месяц, мы отправились на пляж, где обычно спускали собак с поводков и давали им вволю побегать. Мы уже почти вернулись назад к машине, когда Кэди вдруг решила развернуться и погнаться за собакой какого-то бегуна и преследовала ее по пляжу метров семьсот. Если вы хотите, чтобы щенок обзавелся привычкой следовать за вами, вы должны дать ему понять, что вы не станете ждать его, пока он где-то носится, поэтому я продолжил путь к машине. Но, как выяснилось, Чула и Джуд не разделяли моих подходов к дрессировке. Они остановились в шести шагах позади, глядя то на отставшего щенка, то на меня. Я позвал их. Чула медленно подошла, а Джуд вместо этого взял и уселся. Я снова позвал его. Тогда он лег, задом ко мне и мордой в сторону скачущего и лающего вдали щенка, уменьшившегося уже почти до точки. Я продолжал шагать к машине, время от времени оглядываясь через плечо. Кэди уже бежала обратно к нам со скоростью, достаточной, чтобы покрыть пять километров за минуту. Когда она домчалась до лежащего Джуда, он вскочил и бросился за ней, бдительно оглядывая пейзаж позади нас. Теперь мы все поняли, что принадлежим друг другу. То, как Джуд в одностороннем порядке ввел правило «щенков не бросаем», по-настоящему удивило меня. Внешне он самый спокойный и невозмутимый из нас (мы зовем его «поэтом», потому что зачастую кажется, что он витает где-то в облаках). Но время от времени его поступки выдают, что он уделяет происходящему вокруг больше внимания и заботы, чем может показаться на первый взгляд. Джуд как будто дал всем понять, что «в нашей группе мы поступаем вот так», – а это, в сущности, и есть фундаментальное понятие культуры. В мире животных поступки говорят яснее слов.

Хотел бы я знать, оценила ли Кэди заботливость Джуда. Лично я точно оценил. Действуя по принципу «Я не уйду, пока не уйдем мы все», Джуд повел себя одновременно и по-семейному, и справедливо.

Чувство справедливости распространено в природе шире, чем мы, люди, могли бы ожидать. Хотя, вполне вероятно, причина тут в том, что сами мы уже не так привыкли полагаться на справедливость. Вероятно, в человеческих группах охотников и собирателей не было этического принципа более важного и основополагающего, нежели необходимость делиться. Однако в жизни современных людей практически любые социальные проблемы являются симптомами жестко усугубленного неравенства. Мы обладаем сильно выраженным чувством справедливости, но на практике наша честность весьма ущербна.

«Если вы спросите меня сейчас, есть ли какая-либо разница между чувством справедливости у человека и у шимпанзе, – пишет де Вааль, – то я просто не найду, что ответить»[357].

Тот же ментальный гроссбух, который позволяет нам отвечать взаимностью на оказанную нам услугу, помогает нам и планировать месть за причиненное нам зло. Из опыта ваших отношений собака знает, на что вы способны; слон может годами поджидать удобного момента, чтобы отплатить садисту-смотрителю или обнять старого друга, которого он не видел десятилетиями. Что справедливо, то справедливо. Однако для того, чтобы связать событие, случившееся в прошлом, с настоящим и будущим, необходимо обладать не только памятью, но и чувством времени. Многие до недавних пор считали, что на такое способен только человек.

Но давайте переместимся назад по шкале эволюционного времени. Дальше, еще дальше. Даже некоторые бактерии – одна клетка, никакой нервной системы – каким-то образом руководствуются чувством времени в своих действиях. И хотя маловероятно, что бактерия способна испытывать чувства, сложность ее поведения все равно поражает. Чтобы клетка могла приблизиться к полезному веществу или удалиться от вредного, пишет биолог-философ Питер Годфри-Смит, «один механизм фиксирует, каковы условия среды в данный момент, а другой „вспоминает“, какими они были недавно. Бактерия поплывет по прямой, если почувствует, что химический состав окружающей среды более благоприятен, чем тот, который был мгновение назад. Если этого не происходит, ей выгоднее сменить направление»[358].

Понадобились сотни миллионов лет усложнений и совершенствований этой бактериальной системы принятия решения, чтобы теперешние шимпанзе и люди знали, кто они такие, с кем они прошли свой путь и кто что с ними на этом пути сделал.

Различные человекообразные обезьяны, другие приматы, а также те вороны, о которых мы говорили выше, и, разумеется, наши собаки обладают определенными ожиданиями относительно социальных норм и справедливого распределения пищи; и, если они видят, что с ними поступают нечестно, они непременно будут возражать[359]. В экспериментах шимпанзе, у которых воровали предназначенную им еду, иногда «наказывали» вора – тянули за веревку, вздергивая украденное лакомство на недосягаемую для похитителя высоту. В известном игровом тесте «Ультиматум», разработанном для оценки чувства справедливости у человека, шимпанзе выражали протест чересчур эгоистичным партнерам, плюясь водой и колотя по клетке. Человеческие дети в подобном же исследовании тоже протестовали, выражая негодование выкриками вроде «Тебе больше досталось!».

Но зачем быть справедливым? Почему бы не забрать себе все, что удалось захватить? И почему бы не жульничать – не забирать себе то, что предназначено или принадлежит кому-то другому?

Пожалуй, только современные люди способны задаться подобным вопросом. Мы живем в мире, где вполне можно сжульничать и не поплатиться за это. В более естественных сообществах, где каждый знает, кто есть кто, и постоянно ведет некий мысленный учет злых и добрых дел, жульничать невыгодно. А делиться и заботиться – выгодно. В сущности, ведущая гипотеза эволюции интеллекта в целом состоит в том, что особям, образующим социальную группу, необходимо отслеживать действия всех остальных ее членов, их историю, а также потенциальные преимущества и риски, которые те создают. Следовательно, интеллект развился для того, чтобы принять на себя роль некоего социального мозга, способного планировать, координировать действия, расплачиваться, наказывать, защищать, соблазнять, сочувствовать, любить[360]… Чтобы знать «что», вы должны знать «кто».

Так что остерегайтесь анонимности, которая распространяется все шире и шире.

Мир Глава восьмая

Как обычно, мы добрались до лагеря после заката, съели свой рис с чечевицей уже в глубокой темноте и улеглись спать, выставив будильники на время задолго до рассвета. Проснулись мы под крики даманов, выпили скверный растворимый кофе и снова зашагали через лес, подсвечивая себе тропинку налобными фонарями, чтобы достичь территории Вайбира как раз к восходу солнца.

Наступает новый день, и между Моникой и девятнадцатилетним Альфом явно что-то завязывается. Моника достаточно взрослая, чтобы проявлять сексуальность, хотя, вероятно, еще не способна зачать или успешно родить и вырастить детеныша. Но прямо сейчас она демонстрирует характерную объемистую припухлость на задней части тела, которая ясно говорит всем и каждому, что она в эструсе.

Эструс, то есть период, приходящийся на овуляцию, когда самка сексуально мотивированна, периодически возникает у большинства млекопитающих, а может быть, и у всех[361]. И опять же у большинства млекопитающих овуляция сопровождается хорошо заметными физическими и химическими проявлениями. У самок шимпанзе небольшие припухания, связанные с эструсом, возникают начиная с десятилетнего возраста. Еще через несколько лет признаки эструса развиваются у них в полную силу, и самки приобретают способность к зачатию. Между периодами эструса шимпанзе не проявляют сексуальной активности. Эстральные циклы есть у всех человекообразных обезьян. Как правило, взрослые самки беременеют в каждом цикле, а вынашивание и грудное вскармливание отсрочивают наступление новых циклов на несколько лет. Если же зачатия не происходит, у человекообразных обезьян (как и у многих других приматов, включая людей) происходит менструация, когда тело избавляется от непригодившейся внутренней выстилки матки – эндометрия.

Развивающееся у самок шимпанзе в эструсе опухание гениталий никак не назовешь неброским. Это очень заметная припухлость, которая разбухает все сильнее, достигая на пике своего развития размеров дыни. Эструс длится от 10 дней до двух недель, после чего припухлость начинает постепенно спадать. У человеческих женщин это могло бы, наверное, проявляться в том, что в каждом менструальном цикле у них вырастала бы объемистая грудь, которая между циклами пропадала бы. В неволе у самок шимпанзе бывает от пяти до шести циклов в год, но дикие взрослые самки часто заняты вынашиванием или вскармливанием; как правило, около 80 % всей своей жизни они проводят в заботе о зависимых от них детенышах[362].

Самки в эструсе часто активно ищут сексуальных контактов. «У нас была одна самка, – вспоминает Кэт, – которая загоняла какого-нибудь высокорангового самца на конец ветки в кроне, словно говоря: "Ты не выберешься отсюда, пока я не получу то, что мне нужно"». Но, поскольку шимпанзе живут в группах, где самцы конкурируют, а самки выбирают, самцы часто приглашают самок к сексу, поднимая руку, тряся ветку дерева или особым образом прикусывая листья. Все это – своего рода кодовые послания, которые понятны всем. Бонобо в подобных случаях не кусают лист, а берут руками, рвут на части и бросают их, словно гадая «любит – не любит». Правда, у бонобо она всегда его любит. «Или ее, – с улыбкой добавляет Кэт. – А иногда даже их».

Обычно самку шимпанзе на пике эструса не приходится долго уговаривать, чтобы она подошла, развернулась и подставилась самцу задом. На подъеме к пику и спаде с него она может спариваться хоть по 20 раз в день с десятком разных низкоранговых самцов. Это не значит, что она совсем уж неразборчива. Обычно самки избегают спаривания с самцами, которые им не нравятся. Одно из исследований показало, что самки пресекали более 90 % всех попыток спаривания, в которые их пытались вовлечь[363]. На пике эструса, ближе к овуляции, самка очевидно предпочитает высокоранговых самцов – если может их заполучить.

В свои 14 лет Моника еще недостаточно созрела, чтобы вызывать серьезный интерес со стороны самцов, занимающих высокие ступени иерархии. У людей молодые женщины часто выбирают мужчин постарше и поопытнее, а зрелые мужчины предпочитают молодых женщин. У шимпанзе и самки, и самцы отдают предпочтение более опытным старшим партнерам.

Обычно самки начинают спариваться в возрасте 15–16 лет. Первого детеныша они, как правило, теряют. Дело тут не только в неопытности, хотя молодая самка, впервые столкнувшись с материнством, скорее наделает ошибок. Причина в том, что эти самки лишь недавно перешли в новое сообщество, на новое место, где они еще не успели как следует освоить территорию и не начали в полной мере участвовать в социальной жизни. Стресс, сопровождающий переход в другое сообщество, усугубляется еще и тем, что здесь у них пока нет надежных союзников. Поэтому их детеныши более уязвимы. Моника родилась в соседнем сообществе Сонсо и перебралась в Вайбира три года назад.

Альфа не назовешь ни взрослым, ни высокоранговым, но он заинтересовался. Альф трясет небольшое деревце. Моника не реагирует. Он трясет снова, теперь уже более энергично. Моника подходит ближе. Видимо, в надежде выгадать кое-что взамен, Моника требует груминга. Когда Альф снова откидывается назад, подняв руку и широко расставив ноги, демонстрируя свою розовую готовность к сексу, она разворачивается и задом надвигается на него. Возможно, соитие доставляет им удовольствие, хотя акт этот настолько краток, что выглядит чистой формальностью. Похоже, грумингом они наслаждаются гораздо больше, чем совокуплением.

Макаллан рвет лист весьма демонстративно, с выразительным звуком. Моника тут же направляется к Макаллану, разворачивается и задом придвигается к его промежности – с поразительной быстротой и точностью. Даже Кэт считает, что это получилось на редкость быстро. Шимпанзе не проявляют явного желания продлевать акт; судя по всему, они не видят в сексе ни развлечения, ни наслаждения, что так явно присуще бонобо, не говоря уже о том, насколько им чужды нежная изысканная чувственность и пылкий эротизм, к которым склонны многие люди.

Похоже, шимпанзе не испытывают любовной привязанности, которую можно увидеть у существ, образующих устойчивые пары. У некоторых обезьян, например у тити (Callicebus) или мирикинов (ночных обезьян, Aotus), а также гиббонов, пары связаны прочными узами. Выдры, волки, прерийные полевки (что неожиданно) и многие птицы – вóроны, сизые голуби, совы и в особенности альбатросы и попугаи – проявляют привязанность к партнеру; она помогает поддерживать единство пары, которая сообща выращивает потомство и остается вместе многие годы. У людей, разумеется, партнеров тоже часто удерживают прочные узы взаимной привязанности. Что же касается шимпанзе, то у них нет брачных партнеров – у них есть друзья. С определенными преимуществами дружбы.

Моника проходит около 50 метров и вскоре спаривается с Ардбегом.

Похоже, денек сегодня для всех выдался удачным, кроме разве что Мазарики.

У Мазарики, сидящего здесь же, эрекция. Он еще подросток, а значит, его положение в иерархии довольно низкое. К тому же он сирота, что делает его положение еще ниже. Он полон желания… но нежеланен.

Проходит примерно полчаса, шимпанзе поочередно спариваются с Моникой, а мы бессовестно подглядываем. А потом они снимаются с места – по нескольку зараз, направляясь в одну сторону. Похоже, все они каким-то образом знают, куда нужно идти.

Один за другим они растворяются в лесной чаще, словно нарочно выбирая самые густые заросли, чтобы наконец отделаться от нас хоть ненадолго.

И им это вполне удается.

Пару часов спустя я еле-еле различаю где-то вдалеке крики шимпанзе. Кизза в который раз изумляет меня, тут же определив, что мы слышим голоса Лафройга и Дугласа.

Пункт назначения шимпанзе – огромное плодовое дерево. Это Strychnos mitis, представитель рода стрихнос; входящие в него деревья и лианы защищаются от растительноядных животных, накапливая в коре и листьях смертельно опасные алкалоиды, из которых делают стрихнин и кураре. Но дерево нуждается в том, чтобы его семена распространялись как можно шире, поэтому плоды у него неядовитые. Шимпанзе, взгромоздившиеся на самую вершину кроны и похожие отсюда, снизу, на темные флаги среди зелени, поглощены делом. Каждый желтый плод размером с помидорку черри – это, по сути, крупная косточка, обтянутая слоем питательной, но чрезвычайно скудной мякоти под тонкой кожицей. Зато урожай обилен, и шимпанзе высасывают плоды сотнями, сплевывая косточки, которые сыплются сквозь листву легким, но непрерывным дождиком.

Атмосфера установилась достаточно мирная, чтобы можно было спокойно поесть и пообщаться. Разные группы, находящиеся в пределах слышимости, приветствуют друг друга, давая знать, кто где находится. Компания, за которой мы наблюдаем, тоже ненадолго приостанавливает пиршество, чтобы поучаствовать в перекличке, после чего ливень из фруктовых косточек возобновляется.

Все самки Вайбира, пребывающие в эструсе, сейчас там, наверху. «Ну а что, – говорит Кэт, – славно подкрепились, позанимались сексом – чего ради спускаться?»

Наверху в кронах поднимается суматоха.

Лотти взбирается на дерево. Она зрелая, она мать, она имеет высокий статус; иными словами, Лотти – одна из самых желанных самок в сообществе. Судя по тому, как сильно опухли ее гениталии, она сейчас на пике эстрального цикла, и ее непомерно вздутые прелести вызывают всеобщее возбуждение, которое проявляется и сильной эрекцией.

«Следующие день-два весь мир будет вертеться вокруг нее, – говорит Кэт. – Посмотрим, как Лотти себя поведет».

Генитальная опухоль Лотти темная в основании, с розовой подушкой в самой верхней части. В экспериментах, когда шимпанзе демонстрировали фотографии двух разных лиц и одной задней части тела, они без затруднений выбирали изображения, относящиеся к одной особи – при условии, если эта особь была им знакома[364]. Для обезьян, опирающихся при ходьбе на руки, а также для четвероногих животных (вспомним, как обнюхивают друг друга собаки) главные сигнальные области, то есть самые важные с точки зрения опознания и вызывающие наибольший интерес, – голова и гениталии – располагаются на одном уровне. Но для примата, который в ходе эволюции сменил положение тела на вертикальное, исходный порядок взаимного опознания и привлечения уже не столь удобен. Как же быть?

По мнению некоторых ученых, двуногое прямохождение способствовало тому, что у человека основные сигнальные признаки переместились вверх и на переднюю сторону туловища[365]. Рассуждая о топографии человеческого тела, они высказали предположение, что «увеличенные грудные железы возникли как аналог ягодиц», только более заметный для тех, кто перемещается в вертикальном положении. «Кроме того», пишут исследователи, «люди, и в особенности женщины, приобрели более полные губы красного оттенка и более полные округлые щеки, чем у шимпанзе». Следует отметить, что зачастую люди еще более усиливают эти признаки, подчеркивая их макияжем. «Так, – продолжают ученые, – человеческое лицо обладает рядом важных признаков, которые сближают его с задней частью тела древних приматов… две безволосые, симметричные и привлекательные части тела, в результате чего человеческий мозг перестроился на восприятие и оценку лиц, а лицо человека стало больше похожим на его зад. Таким образом, эффект переноса сигнальной функции с задней части тела на лицо выглядит вполне правдоподобным. С другой стороны, в научной литературе практически нет информации о том, как люди воспринимают и оценивают ягодицы, тем более что те ягодицы, которые мы можем видеть в нашей повседневной жизни, обычно прикрыты от взгляда».

Звучит, согласитесь, странно и скорее забавно, но не исключено, что в чем-то эти исследователи правы. У шимпанзе грудные железы никогда заметно не набухают, даже в период вскармливания. И шимпанзе никогда не спариваются лицом к лицу. А вот у бонобо молочные железы во время вскармливания детенышей (то есть на протяжении почти всей взрослой жизни самки) заметно увеличиваются, образуя подобие женской груди. И бонобо часто вступают в соитие лицом к лицу. Губы у бонобо имеют розоватый оттенок – промежуточный между цветом губ у шимпанзе и у людей.

Лотти спускается, и все спускаются следом за ней. Джеральд и Макаллан, Мазарики, Дауди… В сущности, мы все сегодня в ее свите.

Внезапно мы обращаем внимание, что Кети больше не таскает с собой мертвого детеныша. Хотелось бы нам знать, как это получилось, – может, она просто уронила его? А может, положила его на землю, посмотрела, подумала и осознанно решила оставить его и уйти?

Лотти останавливается передохнуть и тут же оказывается в кружке самцов-подростков.

Рядом появляются Бен, нынешний альфа, и пожилой вельможный Талискер. Фиддих бросается искать укрытия, и они гонятся за ним. Тринадцатилетний Дауди, заметно нервничая, пробует воспользоваться возникшей суматохой и, сунувшись к Лотти, прилаживается к ней сзади. Но до настоящей копуляции дело не доходит.

Как высокоранговая самка, Лотти обладает правом выбирать лучшего – с ее точки зрения – сексуального партнера, которого может предложить Вайбира. Так с какой стати она станет валять дурака с подростком вроде Дауди?

«Не думаю, что у нее сегодня день овуляции, – высказывает догадку Кэт. – Иначе Бен и Талискер не отходили бы от нее ни на шаг. Да и сама Лотти была бы избирательнее. А сейчас она ведет себя просто как сексуально озабоченная, спариваясь с кем попало».

Овуляция у нее должна наступить в ближайшие пару дней. Хотя ее генитальная опухоль останется максимально набухшей примерно четыре дня из всего двенадцатидневного цикла ее развития, Лотти будет способна к зачатию только в течение одного или двух дней, во время овуляции. И когда овуляция наступит, все взрослые самцы в округе поймут, что время пришло. Ученые определяют овуляцию, собирая и анализируя мочу самки; зато мозг самца шимпанзе оборудован собственной химической лабораторией, пробы для которой он берет, обнюхивая, трогая и облизывая пригодную для анализа часть тела самки.

Поскольку у человекообразных обезьян вероятность зачатия высока и после этого новый цикл у них не начинается, пока они не выносят и не выкормят детеныша, то есть еще несколько лет, самкам и самцам важно не упустить короткое окно фертильности. Так что в течение нескольких часов они должны быть крайне заинтересованы в сексе.

Признаться, я сомневаюсь, что самцы шимпанзе понимают, откуда берутся дети. Да им это и не нужно, ведь отцы у них никак не проявляют родительскую заботу. И я также не уверен в понимании самок, что появление детеныша каким-то образом связано с теми непродолжительными мгновениями близости с самцами, которые случились у них восемь месяцев назад. По всей видимости, их интерес к сексу мотивирован тем же, чем и у нас; получаемое удовольствие является само по себе наградой. А что касается конкретного результата и общей картины, то единственное, что по-настоящему имеет значение, – это вступить в сексуальную связь с хорошим партнером в нужный день. Наглядная демонстрация овуляции – превосходный способ удерживать самцов и самок вместе именно в подходящее время.

Бен и Талискер хотят увести Лотти от остальных самцов, моложе и ниже рангом. Они требуют, чтобы она шла за ними. И она подчиняется.

Но потом, когда они пробираются через особенно густые заросли, Лотти почему-то не появляется следом за самцами по другую сторону. Как это часто бывает, в том, что касается секса, у шимпанзе есть определенные правила – и есть те, кто их нарушает. И они знают, кто задает правила. У Лотти есть собственные планы – и кое-какие уловки в запасе.

Бен зовет ее из-за густых кустов. Лотти молчит. Все вокруг словно онемели. На зов Бена не откликается никто. Никто даже пискнуть не смеет. Лотти внимательно слушает. Сейчас ей не хочется, чтобы Бен и Талискер знали, где она прячется, но, по-видимому, она все же хочет, чтобы они оставались неподалеку – тогда они услышат, если ей вдруг придется позвать на помощь. Шимпанзе знают, что другие могут прислушиваться к ним, и иногда тот, кого обидели или кому просто докучают, поднимает преувеличенно громкий крик, чтобы кто-то из союзников пришел на помощь[366].

Поскольку Лотти сейчас на пике эструса, то Бен, как доминирующий самец в группе, хочет владеть ею единолично. Но Лотти подобная монополизация, по-видимому, не нравится, по крайней мере сейчас. Потому она ведет себя уклончиво. У нее что-то такое затевается с Дауди, хотя ему всего 13 лет. Нас это приводит в недоумение в той же мере, в какой, вероятно, возмущает Бена.

«У нее вырвался такой нервный вскрик, – замечает Кэт. – Но по напряжению губ, лица, по тому, как приглушенно звучит ее голос, ясно, что она подавляет чувства». Лотти опасается случайно вызвать Бена. При взгляде на шимпанзе часто возникает такое впечатление, будто бы ими движут сплошные неконтролируемые эмоции. При ближайшем рассмотрении, однако, сразу обнаруживается и почти непрерывный отсев лишних возбудителей, и постоянный самоконтроль. В социальной системе, где распространены принуждение и наказание, ни шимпанзе, ни люди не могут позволить эмоциям управлять своим поведением без учета вероятных последствий.

Лотти приближается к Дауди и предлагает себя. Дауди исследует ее разбухшие гениталии так, словно это хрустальный шар: вглядывается в них, обхватывает руками, чуть потряхивает… Но не копулирует. Казалось бы, ему не стоило бы так капризничать – дареному коню в зубы не смотрят. Но он рискует попасть под горячую руку Бена. Он делает попытку – очень неуклюжую в силу его молодости и неопытности – увести Лотти от остальной группы.

Не тут-то было! Она совершенно не склонна куда-то уходить вместе с ним.

Внезапно появляется Бен. Он явно ищет Лотти, и той ничего не остается, кроме как прогнать Дауди. Ее страшит гнев Бена, если тот вдруг догадается, что здесь происходит нечто предосудительное. Поэтому на публике она изображает бурное негодование, словно крича на Дауди: «Да что за вольности ты тут себе позволяешь!»

Теперь Бен гонится за Лотти без всякого дружелюбия. Ее крики словно запускают некую реакцию: все, кто есть поблизости, разражаются громкими воплями. Правда, стихают они так же быстро, как и начались.

Бен намерен уйти и хочет, чтобы Лотти последовала за ним. Но она снова остается.

Несколько минут спустя Лотти «роняет лист» в адрес Макаллана, который сидит прямо передо мной.

Кэт ошеломлена. До сих пор этот жест – «бросание листа», который время от времени совершают бонобо, ни разу не отмечали у шимпанзе. В отличие от срывания и покусывания листьев, что делается самцами довольно громко и служит для привлечения внимания, самки роняют лист бесшумно и незаметно, подобно тому, как дама викторианских времен роняет на балу свой платок.

Выбор Лотти по-прежнему ставит нас в тупик. Она зрелая самка, мать двоих детенышей. Совершенно непонятно, почему она заигрывает с юным Дауди и двадцатилетним Макалланом. Она могла бы выбрать кого-нибудь получше. Но у Макаллана такого выбора нет. Он угождает ей.

Обдумывая необычное поведение Лотти, я задаю Кэт извечный фрейдовский вопрос: «Так чего же, в конце концов, хотят женщины?» – «Свободы выбора, – тут же отвечает она. – Мы хотим получать то, чего желаем, не спрашивая ни у кого разрешения».

И почему бы Фрейду было просто не спросить женщину?

«Но, – замечаю я, – у Лотти, похоже, внутренний конфликт». – «Это другая сторона дела», – признает Кэт.

Если Лотти пойдет с Талискером и Беном, ей обеспечен секс с проверенными высокоранговыми самцами. Но они подчинят ее своей воле, монополизируют ее. Пока же она здесь, ее окружают еще только подрастающие самцы, будущие потенциальные вожаки, тоже обладающие качественными генами. «Так что она стоит перед интересной дилеммой, – оценивает Кэт. – Вы, глядя на Лотти, можете рассудить так: "Сначала два высокоранговых самца принуждали ее идти с ними, потом ей угрожали все вот эти молодые ребята; очевидно, что самцы манипулируют ею и постоянно контролируют каждый ее шаг". Но мне не кажется, что дело обстоит именно так. С ее точки зрения все может выглядеть иначе: "Я отделалась от высокоранговых самцов, чтобы иметь более широкий выбор". Этой свободы выбора она добивается, отставая от Талискера и Бена и таясь в зарослях, когда они ее зовут». С научной точки зрения ее выбор оценить труднее, потому что «Лотти не проявляет какой-то особой формы поведения, которую можно измерить; ее выбор проявляется в том, что она не делает того, чего хотят от нее другие».

Самцы проявляют свою власть через грубую силу и устрашение. Самки же часто проявляют собственную власть через выбор – делать что-либо или не делать.

«Возможно, больше ничего другого им и не остается, – приходит к выводу Кэт, – учитывая склонность некоторых самцов сначала махать кулаками, а потом уже думать».

Какое-то время спустя Лотти удаляется. Мы с Кэт следуем за ней в самую гущу сплетения лиан и кустов, не без трудностей. Я умудряюсь наступить на дорожку муравьев-кочевников. Кэт помогает мне стряхнуть десятки свирепых насекомых, которые тут же ринулись вверх по моим штанам. Она рассказывает, что однажды с ней тоже такое случилось, когда она пробиралась через заросли на четвереньках. «Безнадежно. Мне пришлось тут же шмыгнуть за дерево, раздеться догола и вытряхивать их из одежды, куда они успели набиться». Да уж, смешно. Но когда это происходит с тобой, становится не до смеха: сегодня утром я забыл засунуть концы штанин в носки – и поплатился. С поразительной скоростью муравьи оказываются внутри штанин, лезут вверх по ногам, под рубашку, потом в волосы на голове. И при этом зверски кусаются. Одного я вижу: он вцепился в мой носок снаружи и вгрызается, вгрызается… То же самое они делают и с моей кожей внутри под одеждой. Но кусаясь, они так увлекаются, что мне удается нащупывать их и давить пальцами прямо через ткань, пока не раздастся тихий хруст. Этим хрустом все для них и заканчивается.

Кэт вдруг настороженно вскидывается: ей кажется, что она различила «охотничий лай».

Лотти, вероятно, тоже его услышала, потому что теперь она решила направиться туда, куда ушли старшие самцы. Увидев, что Лотти удаляется, до сих пор никем не любимый и столь позорно отвергнутый Моникой Мазарики забегает вперед, разворачивается лицом к ней, поднимается вертикально и приглашающе разводит руки, демонстрируя ей всю полноту своей эрекции. Лотти проходит мимо, едва удостоив его взглядом.

В густой тенистой зелени здешнего леса красный цвет – большая редкость. Но Талискер и Бен изловили молодого голубого дукера и уже успели разорвать добычу на части. Талискеру досталась передняя нога с лопаткой, Бену – вся задняя половина. Дележ добычи – это тоже политика, своего рода меморандум о том, что они будут поддерживать друг друга в случае, если кому-то из них бросят вызов.

Лотти подходит к Бену и поворачивается, предлагая себя. Чего же она хочет сейчас – секса или мяса? Она подставляется; он удовлетворяет ее, не проявляя особой обходительности, не выпуская изо рта заднюю ногу антилопы. Если это как-то перекликается с тем, что у мужчин принято сводить даму на ужин перед свиданием, то, похоже, мы прошли долгий эволюционный путь.

Но Бен, отнюдь не обладающий репутацией обаятельного ухажера, не торопится делиться мясом. Вероятно, Лотти знает, что ожидать от него подобной щедрости не стоит, потому даже не пытается выпрашивать у него угощение.

Она выпрашивает его у Талискера. Правда, при этом она не протягивает ладонь, как часто делают шимпанзе. Она просто садится в полуметре от него и смотрит. Выжидательно, с надеждой. Он пытается игнорировать ее. Она упорствует. В конце концов он откусывает кусок мяса и выплевывает в ее сторону.

Когда кто-то делится мясом – это не просто проявление щедрости и не случайное событие. Как и люди, шимпанзе обычно делятся добычей с родственниками, союзниками, потенциальными сексуальными партнерами. Соперниками и конкурентами в подобных случаях пренебрегают. Самец, набирающий силу и идущий вверх по иерархической лестнице, может показаться весьма либеральным со своими сотрапезниками. Но стоит ему достичь высшего ранга, которого он добивался, вся его щедрость тут же ограничивается весьма узким кругом поддерживающих его политических союзников[367]. Люди, пребывающие у власти, оказывают союзникам политические услуги. У шимпанзе в роли подобной услуги выступает мясо.

Для примитивных племен охотников и собирателей (и даже в определенной степени для современных обществ) мясная пища имеет разное значение для мужчин и для женщин[368]. Для мужчин охота означает повышение статуса, укрепление социальных связей, подтверждение роли главного добытчика в семье. Для женщин мясо, как правило, ценный своей питательностью продукт, который добывают на охоте и приносят в племя мужчины; зачастую оно чрезвычайно важно для выживания детей и является средством поддержания отношений между мужчиной и женщиной – отношений, подразумевающих в том числе и секс. Похожая система действует и у шимпанзе. Мужчины склонны похваляться своей удачливостью на охоте. Самцы шимпанзе часто начинают охотиться, когда в группе появляется самка в эструсе. В обоих случаях мясо – это не только ценная добыча, но и некий приз.

Лотти подбирает мясо и начинает есть, поочередно то кусая от него, то заедая определенной разновидностью листьев, которые едят только вместе с мясом. Шимпанзе вообще часто едят листву, однако очень избирательно, только в определенное время и по определенным причинам. Некоторые молодые листочки – это просто пища. Другие играют скорее роль лекарства. Зачастую первое, что шимпанзе Будонго делают поутру, на голодный желудок, – это срывают несколько грубых листьев кустарника Aneilema aequinoctiale, осторожно кладут их в рот и проглатывают целиком. Благодаря шершавой, похожей на застежку-липучку поверхности, покрытой мелкими крючковидными шипиками, эти листья вычищают глистов, которые выводятся с экскрементами. Лечебные растения в разных местах разные, следовательно, в основе их использования лежит не инстинкт – это культурное явление. Молодые шимпанзе узнают, как и в каких случаях применять те или иные растения, наблюдая за своими матерями, что, разумеется, вполне естественно.

Лотти хочет еще мяса. Талискер бросает кусок на землю, но тут же пододвигает его поближе к себе; видимо, он просто случайно уронил его и делиться больше не намерен.

Следующим своим действием Лотти, видимо, демонстрирует, что чрезвычайно недовольна Талискером. Она бросает взгляд на Бена, убеждаясь, что он следит за всем происходящим. Затем встает, улыбается Бену, обнажая зубы в знаке подчинения, а потом целует и обнимает его. Она явно подлизывается к Бену в расчете на его поддержку, но для чего? Что она задумала?

Она возвращается к Талискеру и снова начинает выпрашивать мясо. Он не обращает на нее внимания. Она не отстает. Он упорно ее игнорирует. И тут Лотти внезапно прогоняет Талискера с его места – вопиюще наглая выходка, на какую только может отважиться самка. Бен не вмешивается. Лотти разворачивается и снова возвращается к Бену.

Прежде чем решиться потеснить второго по рангу члена сообщества, а то и проявить по отношению к нему прямую агрессию, Лотти сначала нужно было задобрить альфа-самца, то есть Бена, чтобы он держался в стороне. Похоже, она сыграла сегодня очень умно, хоть и не без коварства.

Бен снова принимается рвать зубами плотные мышцы с задней ноги дукера. Его губы и даже зубы покраснели от крови антилопы. Внезапно он предстает перед нами грозным, даже жутковатым существом, словно какая-то темная сила преобразила его. Лотти смотрит прямо в его энергично жующее лицо. Он отходит прочь. Шестилетняя дочь Лотти – Лиз, унаследовавшая от матери медовый цвет глаз, держится в паре шагов от нее. Бен садится; Лиз тоже. Бен меняет позу, разворачиваясь вполоборота от нее, и продолжает глодать мясо. Лотти скрывается из виду, отступая за большой фикус, и снова жует листья. Услышав, что Бен бросил на землю кусок мяса, она проворно выныривает из-за ствола. Но Лиз, пристроившаяся рядом с Беном, уже схватила подачку.

Лотти пытается исподтишка отобрать у дочери мясо, но та не теряет бдительности. Тогда Лотти принимается вычесывать дочь в надежде, что та с ней поделится. Как бы невзначай она хватает Лиз за ногу, чтобы та не могла сбежать.

«А Мазарики ничего не досталось, – говорит Кэт. – Ни мяса, ни девушки».

Лиз вдруг резко вырывается из материнской хватки – по-прежнему не выпуская мяса из рук.

Бросив небольшой кусочек мяса Лиз, которая пока еще не более чем ребенок с бледным личиком, и позволив ей и Лотти подраться за него, Бен ловко избавился от обеих сразу и теперь спокойно наслаждается остатками трапезы. У высокого положения есть свои привилегии. Особенно для тех, кто умеет этим положением пользоваться.

Вожак всегда получает мясо и всегда получает секс, а иногда и то и другое одновременно[369]. Он оттесняет прочих и берет все, что ему хочется. Но вот чего я не понимаю, хотя стремлюсь понять: какую ценность представляет вожак для группы? Какая от него польза? Какие выгоды несет сообществу строгая иерархическая система?

Большинство самцов страдают от притеснений, связанных с их низким положением. И очень немногие из них имеют шанс когда-нибудь дорасти до статуса альфы. Можно было бы ожидать, что низкоранговые самцы просто станут покидать сообщество, – это разрушило бы иерархию давным-давно. Но как вообще могла возникнуть столь, казалось бы, несправедливая система? И почему она уцелела до сих пор? Каким образом она поддерживает существование? Очень немногие получают куда больше благ, чем основная масса особей; что же тогда удерживает сообщество?

Все взрослые самцы шимпанзе участвуют в защите территории и весьма рискованных агрессивных нападениях на соседствующие с ними группы. Число взрослых самцов – причем независимо от их ранга – определяет, насколько большой территорией владеет сообщество. Территория Сонсо значительно сократилась, когда в нем осталось всего шесть самцов. Зато в то время, когда число половозрелых самцов в этом сообществе возрастало до десятка, Кэт своими глазами видела, как границы их владений расширяются. Отражая посягательства чужих шимпанзе, каждое сообщество защищает принадлежащие ему пищевые ресурсы.

Но даже если от числа самцов зависит защита территории, это все равно не объясняет, зачем нужна система иерархии и чем так важен ранг в ней.

Кэт отчасти помогает пролить свет на эту загадку: «Когда в сообществе случается переворот и действующего вожака смещают – обычно такое происходит каждые пять-семь лет, – то некоторое время роль альфы оказывается незанятой. Никто ни перед кем не кланяется; все проявления уважения и подчинения откладываются до той поры, когда ситуация с новым вожаком наконец разрешится».

В Сонсо в период безвластия стычки между соискателями примерно одинакового ранга длились целых четыре года, что для жизни сообщества – целая вечность. «Для социальной жизни этот период оказался крайне разрушительным, – вспоминает Кэт. – Без очевидного альфы в сообществе нет единства. Шимпанзе перестают патрулировать границы и поддерживать другие обычные стороны жизни сообщества. Так что доминирование самцов важно для поддержания порядка, хотя у бонобо опять же этим занимаются самки, причем без буйства и насилия, к которым самцы склонны из-за высокого уровня тестостерона».

Альфа-самцы шимпанзе ведут себя как задиры и грубияны, и в то же время, по словам Франса де Вааля, «альфа может быть и главным утешителем, миротворцем»[370]. Случается, они защищают аутсайдеров, успокаивают сородичей, испытавших сильный стресс, обеспечивают слаженность действий в группе – больше, чем кто-либо другой. Иными словами, альфа-самцы выполняют двойственную функцию.

Есть некая ирония в том, что одержимость статусом, вызывающая столько раздоров, порождает строгую иерархию, которая, по крайней мере большую часть времени, помогает шимпанзе удерживаться от крайностей. Когда живешь в социуме с очень тесными связями, конфликты неизбежны. Тут нет ничего удивительного, а значит, в сущности, это не так уж важно.

Важно другое – то, что шимпанзе умеют улаживать неизбежные конфликты. Они наделены чувством справедливости, и это помогает им сводить ссоры на нет. Примирение и прощение позволяют в ключевой момент отойти от края, не переступив черту. Они дают возможность придерживаться золотой середины, восстанавливают мир, когда в этом возникает необходимость, и поддерживают мир, когда он оказывается под угрозой.

Лиз возвращается к Лотти и подает сигнал – длинное почесывание. Она хочет смягчить отношения после недавней размолвки с матерью из-за куска мяса. Самки предаются непродолжительному грумингу, потом немного играют. Прикосновение исцеляет.

Когда Лотти удаляется, Бен и Талискер следуют за ней по пятам. Они все больше и больше сосредоточивают свое внимание на ней – и друг на друге тоже. Весь день, где бы ни уселся Талискер, Бен непременно устраивался так, чтобы оказаться по крайней мере на том же расстоянии от Лотти или чуть ближе к ней. С виду вроде бы ничего особенного не происходит, но оба самца неприметно проверяют и переустанавливают границы. При этом они то и дело прибегают к сеансам взаимного груминга – как бы все время приглушают готовый вскипеть котел до тихого побулькивания, снижая градус напряжения даже в условиях наиболее острой конкуренции.

В ходе нашей эволюции получение приоритетного доступа к сексу тоже побуждало самцов конкурировать друг с другом за статус и ранг со всеми сопряженными с этим усилиями и рисками. Столь широкое распространение сексуальных домогательств на рабочем месте показывает, что мы не так далеко ушли от шимпанзе; слишком уж часто мужчины полагают, что высокое положение дает им особое право на секс. И порой случается, особенно с излишне грубыми и наглыми альфа-самцами шимпанзе (таким, например, был Ник), что чем выше они поднимаются, тем жестче оказывается их падение.

Макаллан и Дауди подходят поприветствовать Бена.

«Они делают это только потому, что так положено, – говорит Кэт. – На самом деле сейчас их интересует только Лотти».

Оба садятся неподалеку от Лотти. Макаллан вытягивает руку и чуть-чуть разворачивает туловище; так он оказывается еще ближе к Лотти, хоть и старательно маскирует свое намерение. Но Бена не проведешь: он тут же делает движение в сторону Макаллана. Намека оказывается вполне достаточно.

Все поднимаются и снова трогаются с места. В большинстве случаев в это время дня они наверняка отправились бы проведать несколько больших фикусов, до которых отсюда всего 10 минут ходу. Но Кэт говорит: «Спорим на что хочешь: куда пожелает пойти Лотти, туда же потянутся и все остальные? Сегодня мир вращается вокруг нее».

Лотти, подавляя короткий хныкающий звук, оказывается в самом хвосте процессии.

Затем она останавливается.

Все остальные тоже останавливаются.

Лотти лезет на дерево. Талискер, естественно, лезет за ней. Бен отгоняет прочь остальных и забирается повыше Талискера.

Бен протягивает правую руку к покрытой листвой ветке и энергично трясет ее. Альфа-самцы вообще чаще жестикулируют и становятся адресатами жестов, чем прочие шимпанзе[371], однако Лотти, сидящая на несколько веток ниже, не отвечает на приглашение Бена.

Лотти спускается. Бен и Талискер спускаются тоже. Прежде чем скрыться в зарослях, Бен обрывает зубами несколько листьев. На этот раз настроение Лотти, видимо, изменилось, и она идет за ним.

Звезды наконец сошлись, и Бен спаривается с отзывчивой, готовой к зачатию Лотти. Он обтирает свой пенис пучком листьев, который потом подносит к носу и обнюхивает.

Мир Глава девятая

Сегодня Бен, альфа-самец, и Лотти, занимающая высший ранг среди самок, явно поглощены удовольствием от взаимного груминга. Но при каждом крике, раздающемся где-то вдалеке, оба замирают и прислушиваются. Полностью расслабиться они не могут никогда, ведь каждую минуту кто-то где-то что-нибудь да делает. Они внимательно вслушиваются в любые звуки, доносящиеся с разных сторон леса, – будто листают и листают ленты соцсетей в своих телефонах, пристально отслеживая, кто чем занимается, где и с кем.

Парочка донесшихся из чащи приглушенных уханий вроде бы не повод прерывать столь мирное и приятное общение. Но какими бы безмятежными ни казались текущие мгновения, никогда не знаешь, в какой момент вдруг вспыхнет следующая ссора (единственное, в чем можно не сомневаться, – что это непременно случится). Еще один крик внезапно привлекает всеобщее внимание. Лотти резко вскакивает с пронзительным «Уах!» и пробегает несколько шагов вперед. Бен не отстает от нее. Он уже весь взъерошился на случай, если угроза серьезна. Но он не хочет, чтобы Лотти уходила. Он целует ее открытым ртом в спину, обнимает ее и снова начинает вычесывать.

Спокойствие вроде бы восстановлено, но под внешне спокойной поверхностью что-то начинает закипать. Отдаленные голоса шимпанзе долетают сюда через толщу листвы тихими, приглушенными. Но Лотти снова мгновенно отзывается короткими, резкими выкриками, которые становятся все громче и переходят в протяжный вопль: «Уах! Ауи-и-и. Ауа-а-ах-х!»

Кэт в полном замешательстве.

«Очень странно, что Лотти так бурно и с таким страхом реагирует на столь отдаленные крики, – говорит она, – разве что она слышит, как что-то плохое происходит с кем-то из ее близких. Может, с ее дочерью Лиз. Или же она слишком взволнована чем-то, что мы сегодня упустили, скажем столкновением с другим сообществом».

Мы слышим голоса шимпанзе слева. Им отвечают шимпанзе справа от нас. И те и другие довольно далеко. Кэт полагает, что кричащие слева принадлежат к соседнему сообществу – неизученной и даже слегка загадочной группе, которую обычно называют просто «Восточными». Но на таком расстоянии она не может как следует различить их крики. И у разных особей, и у разных сообществ пыхтение-уханье звучит по-разному. У представителей Вайбира этот сигнал мощно нарастает, а потом медленно угасает; в сообществе Сонсо он начинается и обрывается более резко. Несколько дней назад один из аспирантов задал вопрос: «Действительно ли шимпанзе Гомбе звучат иначе, чем наши, или просто Джейн Гудолл плохо изображает пыхтение-уханье?» Ответ: да, они действительно звучат иначе. Особенно на слух самих шимпанзе.

Разные диалекты, разные акценты, разные голоса. Нет одинаковых особей, и обычаи они усваивают разные. Шимпанзе очень неоднородны, и их культуры несут в себе различия на всех уровнях.

Кизза приходит к заключению: те, что слева, – действительно шимпанзе из соседнего сообщества, иначе говоря – враги, и кричат они оттуда, где проходит граница между территориями. Для шимпанзе эти границы не менее реальны и важны, чем для людей, живущих племенным укладом.

Кэт прислушивается.

«Похоже, их там много».

Группа, с которой сейчас находимся мы, совсем невелика.

В большинстве случаев взаимодействия между сообществами ограничиваются агрессивными «перебранками», которые могут длиться когда минуты, а когда и целые часы.

Но иногда дело доходит и до боевых действий. Вблизи границ ставки очень высоки. Если тебя поймали и за тобой нет мощного прикрытия, твое дело плохо. Атакующие отрывают пленникам уши, откусывают пальцы и яички – у людей такого рода увечья наносятся только во время свирепых бандитских разборок или преступлений на почве ненависти. Самки тоже могут пострадать от жестоких избиений. Никто не застрахован.

Чтобы вступить в войну, нужно обладать сильным чувством принадлежности к своей группе. Нужно перестать думать о себе, подавить страх за собственную безопасность. И при этом нужно перестать воспринимать врага как личность[372]. Дегуманизация врага – обязательное условие человеческих войн. В середине 1970-х годов, во время своих ставших классикой исследований в Гомбе, Джейн Гудолл задокументировала продолжительный, постепенно развивающийся эпизод социальной жизни, когда часть местных шимпанзе откололась от сообщества и переселилась южнее, образовав новое сообщество. В ходе дальнейших событий, получивших известность как Четырехлетняя война, самцы из исходной группы сколачивали банды и отлавливали сепаратистов по одному, жестоко убивая их[373].

В подобных войнах гибнет примерно десятая часть взрослых самцов шимпанзе. Удивительно, но во многих человеческих обществах смертность в результате военных действий часто оказывается вдвое выше[374]. Большинство наших обществ живут в непрекращающемся состоянии войны. В Новой Гвинее межплеменные войны уносят жизни от 25 до 30 % мужчин; однако в некоторых районах Европы, например в Черногории в первой половине ХХ века, потери от войны достигли 25 % от всего взрослого населения.

Лотти издает крик; возможно, было бы лучше, если б она промолчала.

«Мне пока непонятно, – признается Кэт, – чего хотел Бен – просто успокоить ее или не дать ей расшуметься».

Кэт много раз замечала, что шимпанзе кричат, когда разумнее соблюдать тишину. Например, самка хочет украсть кусок мяса у самца, пока он спит. Вот она уже подкралась, и все, что ей остается, – протянуть руку, но она, не сдержавшись, почти машинально издает негромкий возбужденный звук – и тут же выдает себя с головой. Видимо, шимпанзе действительно трудно подавлять проявления страха, даже когда за это приходится серьезно расплачиваться.

Три десятка взрослых самцов Вайбира представляют собой достаточно грозную силу, чтобы без опаски довести до сведения неприятеля, что его здесь отлично слышат. Однако всю эту неделю местные реагировали на вызовы преимущественно молчанием. Дело в том, что последние пару недель очень многие в Вайбира болеют простудой. Вот почему Бен и его группа не решаются ввязаться в территориальную стычку, что в нормальных условиях они бы не замедлили сделать. Реакция на вторжение требует больших затрат энергии. Контакт с другим сообществом, посягающим на твою территорию, – всегда очень сильный стресс.

«Думаю, многие самцы недостаточно хорошо себя чувствовали все это время, чтобы дать решительный отпор чужакам, – повторяет Кэт. – Они предпочитали избегать столкновений».

И вот пожалуйста: «Восточные» проникли на территорию Вайбира.

Те, кто болел, сейчас кашляют уже меньше, и кашель звучит суше. Сегодня первый день, когда Бен как будто настроен принять вызов как полагается. Впрочем, видно, что он еще колеблется: он и сам пока не совсем выздоровел.

«На месте Бена и Лотти, – рассуждает Кэт, – я бы не переходила к действию, не собрав вокруг себя как можно больше крепких ребят».

Бен, Лотти и остальные поднимаются с места. Лотти исчезает.

Теперь на каждый громкий крик отзывается весь лес. Много других шимпанзе находятся поблизости, просто мы их не видим.

Бен нерешительно идет куда-то, потом разворачивается, несколько раз прохаживается туда-сюда.

Вдруг кто-то начинает молча спускаться вниз по склону холма. Бен внимательно вглядывается, пытаясь понять, кто идет. Это оказывается Лотти.

Небольшая группа собирается теснее. Отовсюду несется пыхтение-ворчание, видны протянутые руки. Шимпанзе словно отмечаются друг перед другом, проводят перекличку. По словам Кэт, «им нужно немного настроить себя, чтобы лучше почувствовать единство».

Появляется Джеральд. За ним – Моника. Когда шимпанзе решают, что критическая масса самцов достигнута, они просто встают – и идут.

Мы следуем за ними на крутую, каменистую вершину холма, укрытую гигантскими деревьями. Подлесок здесь совсем редкий. Я вслух задаюсь вопросом, что они задумали.

«Будь я шимпанзе, – отвечает Кэт, – я бы рассудила так: "Если я хочу позвать на подмогу еще кого-нибудь, это нужно сделать прямо сейчас. Потому что, когда мы окажемся по ту сторону холма, никто из оставшихся позади меня уже не услышит"».

Бен, возбужденный, с взъерошенной шерстью, громко рычит: «Агх-х-х. Агх-х-х. Агх-х-х. Агх-х-х». До сих пор я ни разу не слышал, чтобы его голос звучал так низко – агрессивно, угрожающе. Получается действительно довольно страшно. Он начинает делать злобные выпады, громко ухает, с силой бьет ногами по гулким досковидным корням деревьев. Прислушивается, потом повторяет все заново. Так он пытается собрать более внушительное ополчение.

Шимпанзе, услышавшие, как он колотит по деревьям, сразу поймут, что это именно он. Даже такие сигналы имеют индивидуальные различия. Кэт и наши проводники способны понять, кто сейчас барабанит, исключительно по звуку. Кто-то стучит только ногами. Другие добавляют удары руками. «Один шимпанзе барабанит двумя ногами и одной рукой. И еще один тут есть – так у него прямо настоящий фри-джаз», – говорит Кэт.

Прибывают Сэм и одноногая Тату, опирающаяся при ходьбе на длинные, сильные руки. Следом появляются Альф и Лафройг. Их молчание выдает крайнее напряжение и опаску. Несколько шимпанзе залезают на деревья, и тут начинается: «У-у-ух!» Все тут же присоединяются: «О-о уа-а-агх! Оу-у-у! Ху-у-ух! Хо-о-ах-х, хо-о-ох-а-ах-х… Ах-х-х-уах-х-х».

Для членов Вайбира сигнал означает: «Идите сюда, мы созываем всех». А для чужого сообщества это одновременно звучит так: «Нас много. Мы не отступим».

Поскольку многие шимпанзе Вайбира все еще немного нездоровы, их решительные заявления слегка попахивают блефом. Хотя, возможно, они блефуют намеренно.

Подготовка проведена, и все стихают в напряженном, нетерпеливом молчании.

Внезапно по лесу прокатывается отдаленный шум: стук, топот и уханье, услышав которые все самцы моментально напрягаются и взъерошивают шерсть.

«Они как будто все время в состоянии вялотекущей войны, – говорю я. – Долгие спокойные передышки, которые время от времени перемежаются…» – «Они никогда не расслабляются полностью, – возражает Кэт. – Они всегда настороже».

Крики, принадлежащие соседнему сообществу «Восточных», раздаются неподалеку от общей границы. Вайбира отвечают – весьма громогласно. Практически все взрослые самцы и некоторые самки без маленьких детенышей принимаются реветь во весь голос, демонстрируя силу невидимому отсюда неприятелю. С обеих сторон границы раздаются звучные хоры.

Громкость отражает число тех, кто кричит. Численное соотношение соперничающих групп определяет, вступят ли они в реальную схватку и насколько она будет смертоносной.

Очередной раунд отдаленных криков отзывается мгновенным взрывом истерики у нашей группы – кажется, что со всех сторон лесной воздух вибрирует от лихорадочно-пронзительного уханья и визга. Те шимпанзе, что сидели на деревьях, мгновенно обрушиваются вниз, как пожарные по тревоге.

И неожиданно наши шимпанзе устремляются в сторону заходящихся в крике «Восточных». Они словно скользят по усеянной пятнами солнца лесной земле, в полной тишине. Как будто вдруг кто-то отключил звук.

Двигаясь совершенно бесшумно, даже почти не шелестя сухой листвой, длинная вереница шимпанзе в течение 10–15 минут тянется по одной из главных троп. Их напряжение ощущается почти физически – видно, что они готовы к бою. Я чувствую, что это настоящая война.

Один из шимпанзе так нервничает в ожидании предстоящей схватки, что ненадолго останавливается: его прохватывает понос.

Я иду следом за Джеральдом. Кэт объясняет: «Один из крупных самцов идет первым; другой замыкающим. Еще какой-нибудь действует как конвоир, подгоняя остальных».

По сравнению с беззвучным маршем шимпанзе палая листва под нашими ногами шелестит так громко, что мы наверняка сводим на нет весь эффект внезапности, на который, должно быть, рассчитывают Вайбира.

«Нет, – мотает головой Кэт, – ты ошибаешься. Обрати внимание: они частенько останавливаются, поджидая нас. Они ведь отлично умеют пользоваться орудиями, и сейчас их орудия – мы. Другие сообщества боятся людей. Стоит им услышать нас, как они наверняка прекратят наступление. А могут даже и сдать назад».

Во время этого марша к полю битвы один шимпанзе вдруг останавливается, подбирает с земли палочку и обнюхивает ее. Остальные тоже сбиваются с шага, осматриваются, каждый нюхает какую-нибудь веточку. Неприятель уже побывал здесь. Дальше наша группа движется уже в другом темпе – гораздо медленнее и осмотрительнее; шимпанзе в тревоге и сомнениях, теперь они на охоте за теми, кто, возможно, охотится на них.

Мазарики смотрит на Джеральда с гримасой страха. Они коротко обнимаются, ободряя друг друга, и тут же бросаются нагонять остальных.

Кэт жалеет беднягу: «Он, наверное, здорово напуган». Судя по всему, им страшно от мысли о жестокой схватке, которая ждет их. И им действительно есть чего опасаться. «Если бы ты видел, как три или четыре здоровых самца прижимают пленника к земле, отрывают ему мошонку, ломают и кусают ему пальцы, грызут его за горло…» Пойманных врагов бьют, пока те не перестают подавать признаки жизни. «А потом они садятся, – продолжает Кэт, – и смотрят, очень-очень внимательно. Малейший намек на движение, легчайший вздох – и они снова набрасываются на него, пока не удостоверятся, что он мертв. Помнится, тебя интересовало, понимают ли они, что такое смерть…»

Поход шимпанзе на битву за родную землю длится еще около 20 минут. Граница уже осталась позади, и они примерно на полкилометра углубились во владения «Восточных».

Все останавливаются и с чрезвычайным вниманием прислушиваются. Один шимпанзе поднимается вертикально, опираясь рукой о древесный ствол, всматривается вперед. Многие коротко касаются друг друга, успокаивая и ободряя. И снова пускаются в путь – настолько бесшумно, что кажется, будто все они затаили дыхание.

Крики со стороны вражеского сообщества заставляют наших шимпанзе ускориться. По-прежнему молча войско Вайбира бросается в атаку.

Есть контакт!

Словно огромная ракета врывается в лес, с ужасающим гортанным ревом и громовым топотом. Бен и Талискер несутся рядом с самым угрожающим видом. Другие шимпанзе демонстрируют силу, обламывая самые большие ветки, какие только могут, и с шумом тащат их за собой. Они швыряют во врага всем, что подвернется под руку. Громко вереща, «Восточные» разбегаются, черными кометами прошивая заросли и оставляя позади себя только дрожащую листву.

Шимпанзе Вайбира погоняют их набором самых разнообразных звуков – уханий, аханий, воплей – длинных, уверенных, напористо-агрессивных. Разносящиеся по лесу далекие тревожные крики ясно дают понять, что враг отступил.

Внезапно мы замечаем, что четыре или пять самок из числа «Восточных» затаились на деревьях над нами. Наши шимпанзе, судя по всему, намерены изловить их. Это уже не игра. Любая самка, попавшая в руки неприятеля, будет избита, возможно насмерть.

Перед нами тут же встает серьезная этическая проблема. Другие «Восточные» не отважатся прийти на помощь своим оказавшимся в западне сородичам, пока мы здесь. Мы не просто создаем преимущество для Вайбира, позволяя им передвинуть линию границы дальше; мы подвергаем существенной опасности этих застрявших на деревьях чужих самок. Помощи им ждать неоткуда. И если их покалечат или убьют, определенная вина за случившееся ляжет на нас – из-за одного нашего присутствия.

Но эти самки образуют достаточно большую группу, чтобы шимпанзе Вайбира не рискнули лезть в кроны и устраивать потасовку высоко на деревьях. Чуть осмелев, «Восточные» принимаются прокладывать себе путь к спасению по верхам, перебираясь с дерева на дерево.

И все-таки одна из самок, оказавшаяся на дереве у самой линии фронта, решает спрыгнуть на землю и сбежать. Джеральд кидается за ней и вроде бы успевает укусить, но подмять ее под себя ему не удается. Она удирает.

Мир Глава десятая

Нас окружает довольно внушительная группа шимпанзе Вайбира. До нас вдруг доходит, что их около двух десятков, просто некоторых не видно в густой растительности. Мы словно оказываемся в кольце. Но никакой проблемы в этом нет; мы всего лишь набрели на группу, которая расположилась на отдых. Наше появление ничуть не мешает расслабленности обезьян, и мы усаживаемся рядом с ними на землю. Нам тоже не помешает передышка.

Похоже, сейчас самое время перекусить, и я достаю из рюкзака пакетик с изюмом и миндалем. Я предлагаю орехи Киззе, который пристроился рядом со мной. Он смотрит на угощение с подозрением.

«Что это?» – спрашивает он. «Такие орехи. Называются "миндаль"». – «Ты их с собой привез? – спрашивает он, с некоторой неуверенностью принимая угощение. – Или здесь купил, в Уганде?» – «Здесь, в Lucky Seven, прямо в Масинди». – «Надо же, ни разу не видел. И почем они?»

Мне становится неловко, что я этого не помню. Мне вдруг просто захотелось миндаля и сушеных фиников, и я взял по пакету того и другого. На цену я даже не смотрел. (К слову, один доллар США стоит 3300 угандийских шиллингов.) Я вдруг соображаю, что для Киззы такой пакетик миндаля стоит неподъемных денег. Киззе 33 года, и он работает здесь, в Будонго, в проекте по изучению шимпанзе уже пять лет. Раньше он был сотрудником Национального департамента лесного хозяйства, помогал охранять сам лес. Он получил степень бакалавра, но выше не поднялся. «Денег не хватало», – объяснил он. Когда он не работает в лесу с шимпанзе, он занят собственным бизнесом дома: «Брею головы. Ну и обрабатываю землю». По его словам, «в Уганде надо обязательно копать, выращивать маис и картофель. Чтобы покупать соль и платить школьные взносы, нужны деньги». У него две дочки-школьницы, близнецы двенадцати лет, и еще младшая дочь, которой восемь. Мы сидим плечом к плечу, но дистанция между культурными обстоятельствами наших жизней колоссальна.

Кизза, никогда не покидавший пределов Уганды, спрашивает меня: «Уганда красивая?» Его интересует мое мнение как чужестранца, повидавшего и другие страны.

«Да, – говорю я ему, – Уганда очень красивая». И его, и меня этот ответ полностью удовлетворяет.

Некоторое время мы сидим в молчании. Еще около часа шимпанзе отдыхают, многие – привольно растянувшись на земле. Обстановка сейчас достаточно мирная, чтобы они могли расслабиться и спокойно пообщаться друг с другом. Я слушаю голоса лесных птиц, пока последнее воркование и щебет не смолкают в густой зеленой тиши полуденного тропического зноя. Не слышно ни звука – ни жужжания насекомого, ни звонкого птичьего клика. Только бабочки продолжают порхать в жарком мареве. В этой абсолютной тишине мы замираем в полной неподвижности.

В каких-то пяти метрах у меня над головой самка по имени Бахати укладывается в только что сооруженном дневном гнезде вместе со своим двухгодовалым сыном Брайаном. Время для сиесты.

Кизза дремлет, пристроив голову на рюкзаке.

Бег моих мыслей замедляется до неспешного ритма окружающей меня параллельной жизни. Все мы падаем сквозь одни и те же песочные часы, каждый немного по своей траектории, непостижимым образом разнесенные во времени и пространстве. Прислонившись спиной к дереву, я чувствую, как смыкаются мои веки.

Я засыпаю – на крохотную долю вечности. Погруженный в тишину, я впитываю вневременную потусторонность этого места, так далеко от привычной мне цивилизованной обстановки, в недосягаемости для всего обыденного и знакомого.

Выныривая из сна, я на мгновение чувствую себя так, словно меня каким-то волшебным образом перенесло во времени: будто я заснул в XXI веке, а проснулся пять миллионов лет назад в безбрежном девственном лесу, в мире, где человек еще не появился и лишь силуэты обезьян темнеют в лесном пологе на фоне ясного неба.

Я поворачиваю голову и вижу Кэт; она сидит в шести метрах от меня, листая ленту новостей на своем телефоне.

Охватившие меня чары, как и многое прочее, развеиваются без следа.

Всю сонливость снимает как рукой, когда отдаленные голоса вызывают очередной всплеск уханий, ворчания и криков. Лотти напряженно прислушивается, кто там шумит в лесу – свои или чужие[375]. Таков переменчивый ритм их дней: внезапные наплывы бурных эмоций, а потом спады. Шимпанзе вместе создают жизнь каждого из них, сплетают воедино, потом разводят врозь. Делают передышку… и начинают заново. У этого ритма нет начала и середины, нет и конца – пока что. Жизнь движется по кругу. Дни сменяются днями, годы – годами, поколения – поколениями; каждая жизнь поднимается к зениту и идет на спад, чтобы затем обратиться в прах, уступив место следующим за ней.

«Ой-ой, – вдруг вскидывается Кэт с некоторой тревогой, – сейчас здесь начнется натуральный хаос». – «Хаос?» – «Сейчас здесь соберется вся малышня».

Появляется сорокалетняя Кидепо; совсем маленький детеныш висит на ней, цепляясь крохотными ручками за шерсть на ее животе. Следом приходит Ндито-Эве с семилетним Ноем и непоседливым двухгодовалым Нимбой. У большинства шимпанзе глаза темные, но у Ндито-Эве левый глаз сверкает белым белком, как у человека, отчего ее взгляд кажется особенно выразительным. Бахати спускается с дерева с малышом Брайаном на спине. Стоит ей замешкаться, осваиваясь с обстановкой, как ее маленький наездник ловко соскакивает на землю. Когда он похлопывает мать ладошкой, давая знать, что хочет залезть обратно, она пригибает плечо ниже, показывая, что он может забираться.

С материнской спины Брайан перескакивает на невысокую ветку, залезает чуть повыше и несколько раз подряд спрыгивает на упругую крону небольшого деревца. Вместе с двумя другими детенышами они принимаются гоняться друг за другом вверх и вниз по оплетенным лианами стволам, а потом спрыгивают прямо на Монику, которая охотно играет и кувыркается вместе с ними, то щекоча, то бережно дергая их за ножки и приоткрывая рот.

Мимическое выражение, когда рот открыт, но зубы прикрыты губами – это так называемое «игровое лицо»[376]. «Когда они начинают смеяться, губы оттягиваются назад», – объясняет Кэт. Когда малыши бурно радуются, их смех звучит как частое пыхтение. Человеческий смех происходит как раз от этого пыхтения, заметного у наших человекообразных родственников. Мы полагаем, что смех и улыбка – явления одного порядка и что напоминающее улыбку «игровое лицо» является начальной фазой смеха. Однако социальные корни у смеха, возникшего из игрового пыхтения, и улыбки с сомкнутыми зубами как знака неагрессивных намерений весьма разные.

Игра укрепляет связи, которые помогают поддерживать целостность социальной группы. По словам Филлис Ли, положившей десятилетия на изучение слонов, особи, более склонные к игре, имеют больше шансов на выживание. Следовательно, игра – вещь серьезная. Только играть нужно ни в коем случае не всерьез. Каждый участник обязательно должен дать понять остальным, что это всего лишь игра. Происходящее должно не пугать, а доставлять удовольствие. И чтобы мы могли предаваться этому серьезному занятию без лишней серьезности, эволюция создала очень полезную эмоцию – чувство веселья.

Способность веселиться – признак высокого развития, и она возникла значительно раньше людей. Нейробиолога Яака Панксеппа высмеивали, когда он уверял, что его лабораторные крысы обожают, когда их щекочут, и смеются при этом, только на очень высокой частоте, не воспринимаемой человеческим ухом. Но Панксепп доказал свою правоту, записав смех крыс, а затем понизив его частоту до доступной нашему уху, – так что в итоге он оказался тем, кто смеется последним. Мы с моей женой Патришей вырастили осиротевшего бельчонка, который тоже очень любил щекотку: он нарочно поворачивался брюшком кверху, извивался, сучил лапками и прикусывал зубами наши пальцы. Бельчонок все время хотел еще и еще, так что нам приходилось решительно прекращать эти игровые сеансы, чтобы успевать заниматься своими делами. Детенышам енотов тоже нравится, когда их щекочут, правда, когда они подрастают, их игры становятся чересчур грубыми, чтобы доставлять удовольствие и людям тоже. Совы – хищные птицы, но люди, которым посчастливилось вырастить осиротевшего совенка или работать с совами в каком-нибудь природном исследовательском центре, могут подтвердить, что они очень любят, когда им почесывают голову и клюв; подрастающие совята любят «нападать» на игрушки и трепать их, точь-в-точь как щенки или котята. Игра присуща очень многим существам, и побуждает их к ней именно то, что играть – весело.

Но, как это порой бывает и у человеческих детей, играющих шимпанзе иногда заносит. Чересчур увлекшись, они могут повести себя грубо и даже жестоко. Когда один из детенышей начинает вдруг кричать от страха, матери тут же кидаются на выручку, с воплями разнимая дерущихся отпрысков. Мать пострадавшего устраивает выволочку сорванцу, нарушившему правила. Но за того вступается его мать, и теперь уже потасовка начинается между взрослыми самками. В считаные секунды в лесу поднимается такой гвалт, словно разверзлись врата ада. Остальные шимпанзе разбегаются от возникшей свалки кто куда.

Но когда вопли достигают высшего накала, в дело вмешивается Урсус – здоровенный тридцатилетний шимпанзе, неслучайно прозванный «медведем». Наглядно демонстрируя свой немалый авторитет, он решительно настроен пресечь разразившуюся свару и навести порядок. У него это получается. Словно по приказу, в группе снова воцаряется покой. Социальные трудности неизбежны; восстановление мира требует усилий и умения. Самцы шимпанзе могут выступать и возмутителями спокойствия, и усмирителями ссор; они способны и нарушать мир, и восстанавливать его[377]. Но чтобы добиться успеха, шимпанзе вроде Урсуса должен понимать это, действовать целеустремленно и знать, что нужно делать. Кажется, нечто подобное мы сейчас и наблюдали.

На данный момент Урсус – самый крупный и самый сильный самец в группе. Но характер у него мягкий, не задиристый. Урсус не стремится к конкуренции и, похоже, не собирается биться за статус альфы. «Возможно, он придерживается стратегии "Я лучше буду проводить время с дамами, произведу на свет несколько потомков и проживу сытую и счастливую долгую жизнь"», – рассуждает Кэт. Видимо, такую же стратегию взял на вооружение шимпанзе по имени Паскаль из сообщества Сонсо. Паскаль, по словам Кэт, «типичный дамский угодник». Талискер тоже, как мы видели, предпочитает спокойно сидеть в сторонке, не привлекая к себе внимания, однако многие самки всячески стараются выразить пожилому вельможе свое почтение.

Если Талискер когда-то был альфой, как подозревает Кэт (да даже если и не был), вполне очевидно, что он создал сам для себя необычную, вне конкуренции и вне иерархии, социальную роль весьма уважаемого старейшины. Одной из составляющих его успеха, по наблюдениям Кэт, является то, что «Талискер поддерживает разветвленную сеть социальных связей». Конечно, мы не знаем, причиной ли тому продуманная стратегия или просто опыт, накопленный за долгую жизнь. Урсус – тоже интересный персонаж. Он словно лучик света в этом сообществе, образец самца, который добивается уважения не интригами и силой, а просто за счет старшинства и превосходства. Пожалуй, правильно будет сказать, что он не столько выиграл этот статус, сколько заработал его. Даже живя в обществе шимпанзе, можно вести мирное существование. И даже среди самцов есть те, кто предпочитает таковое бесконечной борьбе за статус. Если порой они и вступают в схватки и пользуются своим авторитетом, то лишь для того, чтобы привлечь внимание и восстановить нарушенный мир.

Тем временем четырехлетний Налала вертится и раскачивается, уцепившись за лиану. Его мать Нора поднимает руку, сообщая: «Иди сюда», – и привлекает его в свои объятия. Их комичная возня выглядит вполне расслабленной. Самка переворачивает детеныша на спинку, утыкается лицом в его брюшко, несколько раз целуя его с открытым ртом – как человеческие матери порой фыркают в животик своих хихикающих чад.

Налала переводится как «соня». Но сегодня он голоден. Сейчас сухой сезон – время, когда матери часто отнимают подросших детенышей от груди. Налала настойчиво жестикулирует, то и дело требуя, чтобы его покормили. Он постукивает мать ступней. Хлоп, хлоп, хлоп… Он настойчив и не дает себя отвлечь. Между ними, похоже, идет обсуждение каких-то условий. Нора пальцами постукивает по его спинке, как бы говоря: «Ладно, иди сюда, давай попробуем». Она могла бы просто притянуть его к себе, но вместо этого предлагает ему самому постараться. Теперь, когда его требованию уступили, Налала берет в рот один сосок, потом другой, а потом отстраняется.

Молочные железы Норы истощены, в них не осталось ни капли. Налала просит снова, поднимает руку, давая понять: «Я хочу, чтобы меня покормили». Обычно поднятая рука просто означает «подойди ближе», но контекст позволяет уточнить смысл. И мать, и детеныш понимают, для чего сейчас он просит самого тесного сближения.

На лице Норы точь-в-точь такое выражение, как у матери младенца, готового раскапризничаться. Налала внезапно разражается гневным пронзительным визгом, глядя на мать и при этом вопя, брыкаясь и даже шлепая ее по лицу.

Нора не отвечает, но и не уступает. Она просто обнимает детеныша, крепче прижимая к себе, чтобы усмирить его вспышку обиды. Постепенно малыш успокаивается, и мать расслабленно укладывается на висящую невысоко над землей толстую лиану, пристроив детеныша поверх себя. Мать хочет вздремнуть. Налала продолжает хныкать. Нора то и дело приоткрывает один глаз, взглядывает на него – и снова пытается уснуть (а может, просто притворяется). Он снова устраивает небольшую истерику, потом на мгновение прерывается, чтобы проверить, смотрят ли на него и стоит ли тратить силы на продолжение представления.

Нора – уверенная в себе мать, весьма разносторонняя в социальном отношении. Она не впадает в беспокойство, если оказывается одна. И при этом она часто проводит время с высокоранговыми самцами. Таким образом Налала с самого рождения выстраивает связи в группе и наблюдает за их развитием. «А это, в свою очередь, означает, – говорит мне Кэт, пока я наблюдаю за неугомонным малышом и его мамой, – что Налала – выдающийся претендент на то, чтобы достичь очень высокого статуса в иерархии».

Сейчас он такой милый, невинный, очаровательный пушистый комочек. Даже неприятно думать о том, каким он станет лет через тридцать, пройдя через жизнь, полную конкуренции, драк, устрашающих демонстраций силы. Жизнь самки шимпанзе имеет множество отрицательных сторон. Но и жизнь самца в мире сплошного доминирования тоже не так уж безоблачна, ведь ему приходится либо подчиняться вышестоящему, либо платить высокую цену за статус альфы. Но есть шанс, что он выберет другой путь – путь Урсуса или Паскаля.

Трудно предсказать, каким окажется его будущее. Жизнь шимпанзе разнообразна, как краски на палитре. Мы уже видели, что некоторые самцы предпочитают вести себя мирно, держась в стороне от политических перипетий, а другие одержимы статусом и организацией стратегических союзов. Самки более аполитичны и значительно реже дерутся. Они тоже завязывают дружбу, но не для того, чтобы получить стратегическое преимущество; просто куда лучше идти по жизни с другом, нежели в одиночку.

Конфликты в социальных группах неизбежны, так что умение их улаживать – ключевое условие поддержания стабильности. Вот почему высокоранговые шимпанзе обоих полов время от времени вмешиваются, чтобы прекратить ссору. Подобный беспристрастный арбитраж показывает, что у них существует забота о благе сообщества в целом[378] – свойство, которое редко[379] встречается у животных помимо человека (да и у людей присутствует далеко не всегда). Действия, говорящие о том, что драка – это плохо, подразумевают наличие некоего морального начала, то есть различения добра и зла.

Поскольку полностью избежать конфликтов невозможно, особую важность приобретает восстановление мира после ссоры. Самцы шимпанзе одновременно и более агрессивны, и более сильны в роли примирителей[380]. Они больше выигрывают и больше теряют от поддержки других. Они вынуждены сотрудничать, когда охотятся или обороняют территорию. Иногда какой-нибудь третий шимпанзе встревает между двумя, которым нужно уладить ссору, и выступает в роли посредника при примирении. Например, он начинает заниматься грумингом с одним из конфликтующих, и вскоре уже они оба вычесывают посредника. Миротворец понимает суть отношений между двумя другими самцами; такой когнитивный уровень называется тройственной осведомленностью[381]. Миротворец может затем подняться и уйти, оставив участников конфликта в уже более спокойной ситуации. После соперники начинают вычесывать друг друга, конфликт смягчается, и все возвращается на круги своя. Происходит это отнюдь не случайным образом. Поскольку примирение требует совместных усилий, а значит, и плана, оно возможно лишь в том случае, если этот исход желателен для всех участников.

Намби, достигшая необычно преклонного возраста для диких шимпанзе (целых 56 лет), пользуется «тройственной осведомленностью», чтобы обеспечить своему сыну Мусе подъем по карьерной лестнице. Намби вычесывает доминантных самцов, а потом своего сына. «Так что в итоге все волей-неволей сдвигаются теснее, садясь почти вплотную», – говорит Кэт. Потом Намби ненавязчиво покидает компанию, оставляя своего сына взаимодействовать, так сказать, с правящей верхушкой сообщества.

Шимпанзе причиняют друг другу вред и оказывают помощь, конкурируют и поддерживают друг друга, потому что они наделены интеллектом и осознанием многоплановости своих перекрывающихся, а иногда и противоречивых целей. Шимпанзе сообразительны и обладают достаточно долгой памятью, чтобы знать, кто их друзья, кто – сексуальные партнеры, а кто – злейшие соперники.

По-видимому, шимпанзе понимают, что совет «возлюби врага своего» весьма оправдан с практической точки зрения. И это не просто способ восстановить временное спокойствие. Это способ добиться единства, запустить «перезагрузку» группового самосознания и чувства принадлежности к группе. То же самое можно сказать и о нас. Месть – не единственный способ уравнять счет, она поможет не в любых ситуациях. Если в лодке сообщества образовалась течь, значит, ее нужно починить, выправить крен – за счет социального взаимодействия. Эмпатия имеет две стороны, и она позволяет нам устранять ущерб, который мы же и причинили. Прощение, предложение мира, даже помощь тем, с кем у нас возникли серьезные противоречия, – все эти социальные действия дают нам возможность перевернуть страницу, двинуться дальше и, что особенно важно, сохранить единство. Здесь границы между шимпанзе и людьми размываются, потому что побуждения наши сходны и средства достижения целей тоже вполне сопоставимы.

Маргарет Мид считала краеугольным камнем человеческого социума взаимность, а Франс де Вааль также видит краеугольным камнем сообщества шимпанзе примирение. И примирение, и миротворчество – все это отнюдь не человеческие изобретения. Мы находим то же стремление – простить и начать все с чистого листа – у многих других видов. Чаще всего мы наблюдаем это на примере наших собак. Даже если иной раз им случается огрызаться, они не стараются сохранять враждебные отношения ни между собой, ни с нами; они готовы лизнуть друг друга и снова поладить, потому что в самой глубине их существа заключено знание, что взаимоотношения – это главное и что абсолютно полагаться они могут только друг на друга. Специалист по медведям Бен Килхэм десятки раз наблюдал, как мирятся медвежата-сироты, которых он растил и потом возвращал в природу: как бы часто они ни ссорились, необходимость поддержания социальных связей все равно оставалась для них ключевой. Возможно, способностью мириться обладают все млекопитающие, для которых жизненно важно прекращать возникающие стычки, чтобы жизнь группы или сообщества продолжалась нормальным образом. И, по всей видимости, то же самое присуще и попугаям, которые так напоминают зверей и своими вспышками ярости, и склонностью к нежным взаимным ласкам.

После яростной драки двух шимпанзе в спальном павильоне зоопарка ее зачинщик потом провел большую часть дня, залечивая раны жертвы[382]. Подобное поведение уже как будто граничит с чувством ответственности, а то и раскаянием.

Можно ли говорить о таких человеческих вещах, как вина, стыд, угрызения совести, если речь идет о животных? «Чувства вины и стыда подпитываются стремлением к принадлежности, – пишет де Вааль. – Величайший страх, который стоит за всем этим, – страх быть отверженным своей группой»[383].

Групповая идентичность, фундаментальный аспект культуры, – одновременно и источник, и результат эмпатии, альтруизма, сотрудничества… и нужды поддерживать мир. Движущей силой здесь выступает необходимость сохранить единство группы, чтобы она продолжала действовать как одно целое, потому что преимущества группы куда значительнее, чем преимущества отдельных составляющих ее особей.

Нора удаляется на пару шагов, останавливается, приподнимает стопу и крутит ею, побуждая детеныша взобраться на нее. Уцепившись за ее ногу, Налала слегка дергает мать: дескать, идем. Трогаясь с места, Нора позволяет ему повиснуть у нее на животе.

«Такого просто не бывает, – говорит Кэт, – чтобы мать таскала взрослого детеныша на животе». После отнятия от груди молодые шимпанзе часто возвращаются к некоторым детским формам поведения. Даже если они уже умеют хорошо ходить и лазить, как Налала, они могут просить, чтобы мать носила их как маленьких. Человеческие дети тоже иногда «впадают в младенчество», когда процесс взросления становится особенно трудным.

Найдя редкое пятно солнечного света под лесным пологом, Нора останавливается. Налала отцепляется от ее живота и перебирается ей на плечи, после чего они двигаются дальше. Маленький шимпанзе едет через лес верхом на матери, сидя прямо, как махараджа на слоновьей спине, подобрав под себя одну ногу, – комфортно и привольно, с чувством полной защищенности, как только и может ощущать себя ребенок, получивший в наследство весь мир.

Мир Глава одиннадцатая

Прошло уже несколько недель моего пребывания в Будонго, и сегодня мы решаем сделать перерыв: отдыхаем от шимпанзе Вайбира и даем им отдохнуть от нас. Впрочем, наша «передышка» заключается в том, что мы собираемся навестить соседнее сообщество шимпанзе – Сонсо. По численности оно уступает предыдущему примерно вдвое. И, как уже говорилось выше, по сравнению с Вайбира, где соотношение самцов и самок примерно равное, в Сонсо расклад более типичный для шимпанзе: примерно две самки на одного самца.

Вожак Сонсо – двадцатипятилетний Хава. Его мать, Гарриет, сейчас здесь, и я с удивлением вижу ее с новым детенышем примерно семи месяцев от роду. Гарриет приветствует другую ветераншу, Кигери. Им обеим по 40 лет.

Мать с маленьким детенышем нередко прилагает максимум старания, чтобы удостовериться, что все относятся к ней хорошо и что она тоже со всеми ладит. Как какой-нибудь кандидат на политическую должность, она в некотором смысле проводит кампанию за безопасность своего детеныша, вкладывая несколько больше сил в социальные отношения, чем обычно, и создавая вокруг себя максимально гармоничную и дружелюбную обстановку.

Гарриет тянет руку к Кигери, но та, вместе того чтобы пожать ее, прикладывается к кисти Гарриет ртом. Протянутая рука означает: «Я доверяю тебе и знаю, что ты не станешь кусать меня». Кигери демонстрирует, что доверие Гарриет оправдано: «Вот видишь, ты можешь доверять мне».

На большом поваленном дереве Окленд играет со своей трехлетней светлолицей малышкой Оззи. Они то и дело покусывают друг друга открытыми ртами, мать часто бережно обхватывает детеныша руками, вселяя в него чувство безопасности.

Игрища юных шимпанзе бывают довольно буйными, но на взрослых они как будто оказывают успокаивающее действие. Малыши подобны этаким центрам формирования социальных связей; они часто вовлекают в свои игры взрослых, создавая в группе доверие и помогая поддерживать ее целостность.

Прибывает великий Муса, но без всякой помпы и демонстраций. Здесь же находится Мелисса и ее двухгодовалый сынишка Мухумуза. Мухумуза игриво атакует Мусу, понарошку кусая его. Несколько минут они кувыркаются, борются, возятся на земле, довольно урча. Когда детеныш наконец усаживается, величественный Муса игриво толкает его, словно возобновляя игру.

Еще одна взрослая самка с необычно бледным лицом подходит, ложится на спину рядом с детенышем и протягивает ему ладонь. Он не реагирует, и тогда она легонько хлопает по нему, дразня и вызывая на игру. Малыш Мухумуза оживляется и нападает на нее. Бледнолицая провокаторша одной рукой прикрывает глаза, а другой отбивается от атакующего ее плюшевого комочка.

Двадцатипятилетний Саймон приходит откуда-то, где предавался отдыху, и бережно хватает играющего малыша за ножку, а потом отпускает. Выглядит это очень трогательно.

«Вот в такие моменты, – говорит Кэт, – ты готов простить им, что порой они поступают друг с другом как последние ублюдки».

Внезапным движением Мухумуза вдруг хватает Саймона за пенис – и повисает на нем.

«Не самый умный способ обращения с взрослым самцом, – замечает Кэт, – но маленьких мальчишек члены взрослых часто приводят в совершенный восторг». Саймон подсаживает Мухумузу на ветку и отцепляет от себя его руку, как бы говоря: «Нет, это не для тебя».

Детенышам легко прощают нарушения многих социальных норм и другие проступки. Однажды здешний альфа, Ник, спаривался с одной из популярных в сообществе самок, когда детеныш по имени Клаус на бегу врезался в него. Это было, наверное, последнее, чего мог ожидать доминант группы, да еще в такой момент, однако нападать на детеныша он не стал. Тем не менее мать Клауса с криком подбежала, схватила сына и удрала с ним от греха подальше.

Порой самцы приходят в ярость, казалось бы, на ровном месте. А иногда ведут себя очень мягко и терпеливо, даже если на их детородном органе повисает расшалившийся сорванец. Кэт говорит: «Просто удивительно, как в них сочетаются агрессивность и сдержанность. Они не приходят в буйство от малейшего пустяка, они умеют контролировать свою реакцию».

Да, шимпанзе могут быть очень жестоки, и забыть об этом нельзя. «Но знаешь, – замечает Кэт, – если какой-нибудь детеныш вдруг вскрикнет, потому что большой самец напугал его, тот иногда подбегает к нему, чтобы обнять или поцеловать – успокоить. Эта их способность мгновенно превращаться из огромного страшного в заботливого и нежного не менее удивительна».

После продолжительной игры и дружеской возни непоседливая малышня еще продолжает суетиться, пока родители пытаются дремать.

И все это выглядит так мирно…

Шимпанзе, как пишет основоположник исследований в Будонго Вернон Рейнольдс, «в ходе эволюции приобрели то, что можно назвать социальным интеллектом, который включает в себя способность к умиротворению, обману и разоблачению обмана, заключению союзов, примирению после конфликтов и сочувственному утешению жертв агрессии». Общество шимпанзе, по его словам, – это «мыслящий социум», основанный на стремлениях, планах и стратегиях всех его членов[384]. Мы, люди, тоже делим с ними эти способности, в основе которых лежит сходство работы нашего мозга, сформировавшегося в ходе общей эволюционной истории. Шимпанзе для нас – поучительный пример того, как можно все испортить, и полезный урок того, как затем все исправить и вернуть к норме.

Пребывание рядом с шимпанзе вызывает у меня нескончаемый поток сравнений и оценок. То они кажутся замечательными, то ужасными – как, собственно, и мы сами. Когда мы подступаемся к ним со своим мерилом, они никак не вмещаются в наши оценочные рамки. Они – не мы. И если бы мы взялись судить самих себя по их меркам, то увидели бы, что мы – человекообразные обезьяны, особенно преуспевшие в изготовлении орудий, в военных действиях, в борьбе за статус, в подавлении других, что мы так же одержимы установлением границ и так же упорно следим за их неприкосновенностью, как и шимпанзе. А еще мы увидим, что гораздо дальше продвинулись в творчестве, умении сочувствовать, общаться и обмениваться информацией и что мы гораздо добрее, чем они. Человек – самый миролюбивый и сострадающий и одновременно самый смертоносный и разрушительный вид на Земле. Человеческая злоба и жестокость – отнюдь не отклонение, проявляющееся в отдельных маргинальных индивидуумах; это один из характерных компонентов нашего обычного культурного репертуара.

Нам так же трудно увидеть шимпанзе такими, какие они есть, как и самих себя. Мы воспринимаем шимпанзе только в нашем собственном свете. Но в нашей темноте мы многое упускаем. Если бы мы действительно поняли, кто мы такие и какими могли бы быть, мы бы осознали, что у нас есть выбор: предпочесть сочувствие как лучшее, что в нас есть, и перерасти то, что есть в нас самого плохого. Но тогда нам придется как следует вглядеться в зеркало и решить – если только мы способны на это, – какими же мы хотим быть на самом деле.

За те недели, что я провел здесь, мы нередко становились свидетелями буйства и агрессии. Как и в человеческих социумах, в сообществах шимпанзе возможны эпизодические проявления крайней жестокости, заставляющие нас столбенеть от ужаса. Некоторые случаи у шимпанзе Вайбира, свидетелем которых я был, исказили мое первоначальное мнение о них. Кэт говорит, что в последнее время уровень агрессии здесь действительно превышает норму. Она надеется, что постепенно это изменится в лучшую сторону.

Более того, никакой нормы в действительности не существует. По словам Кэт, «нынешний рост насилия не представляет собой "поведение шимпанзе", что бы под этим ни подразумевалось». Индивидуальные характеры, изменение среды обитания, соотношение полов, популяционные процессы – как и у людей, любой из этих факторов может повлиять на состояние сообщества. «Все шимпанзе разные, – настойчиво подчеркивает Кэт, – и на индивидуальном уровне, и на групповом». Для шимпанзе различия – это и есть норма.

Поначалу я искал ответ на вопрос: на что похожи шимпанзе? Кэт же хотела, чтобы я увидел, что шимпанзе не похожи ни на что и на кого. Я смотрел на них со стороны. А Кэт вглядывается в них изнутри. Поэтому в первую очередь мне следовало бы задать другой вопрос: кто такие шимпанзе?

Все это время Кэт старалась показать мне, что жестокость и неуемное честолюбие самцов, которые так поражали и огорчали меня, – всего лишь одна из сторон жизни шимпанзе. И Кэт приложила немало усилий, чтобы я понял: их жизнь складывается из множества вещей во множестве мест, будь то разные сообщества здесь, в Будонго, или по всей Африке, и уклады и нравы, царящие в этих сообществах, меняются от места к месту и с течением времени – совсем как в человеческих сообществах.

За сотни тысяч лет и вплоть до наших времен четыре генетически различные ветви шимпанзе обрели разные ответы на вопрос, как им жить в том месте, где они живут[385]. Восточные шимпанзе, включая и здешних, обитают в густом лесу. Западные населяют лоскутную местность, где саванны перемежаются лесными участками; иногда эти шимпанзе используют для сна и отдыха пещеры, мастерят длинные копья для охоты на галаго, едят больше термитов, чем любые другие их родственники, играют в воде (хотя не умеют плавать и панически боятся погружения с головой) и даже совершают переходы и кормятся по ночам. По социальному укладу западные шимпанзе больше похожи на бонобо. Их самки не уходят на периферию сообщества; все всегда держатся вместе. У них больше равноправия в отношениях полов. Они охотнее делятся мясом, без учета рангов и политических отношений между особями. За десятилетия изучения у них отмечена лишь пара случаев убийств, так что и по этому показателю они приближаются к бонобо с их почти нулевой смертностью от насилия. Так что едва ли можно сказать, что шимпанзе «обладают культурой». Они обладают множеством культур.

«Как бы то ни было, – прибавляет Кэт, – я все равно вижу шимпанзе в основном с хорошей стороны – даже если в некоторые годы, чтобы поддерживать в себе любовь к ним, мне очень-очень нужны розовые очки».

Итак, хорошо, главное я понял: нет такого существа, как «шимпанзе вообще»[386]. Все они разные, и живут по-разному, и могут меняться. Человеческие общества разнятся своими культурами, и группы шимпанзе, как мы успели убедиться, тоже разнятся. Те, кого люди называют просто «шимпанзе», – на самом деле множество существ, которые живут в разных местах, с разным укладом, в меняющейся со временем обстановке. И их такие разные жизни важны для них. А значит, они должны быть важны и для нас.

Настоящее время – то, в котором мы существуем, – очень трудное для шимпанзе. Африка хранит в себе самое далекое прошлое приматов. Вопрос в том, сохранит ли она их будущее. Пока что нет никаких гарантий. Звонкое уханье шимпанзе уже никогда не зазвучит в Бенине, Того, Буркина-Фасо и Гамбии[387]. В Гане существование шимпанзе висит на волоске. Люди все так же вырубают леса, добывая древесину и расчищая участки под поля, пастбища и плантации, все так же убивают шимпанзе, в том числе как охотничью дичь; продолжается омерзительная, преступная торговля живыми приматами[388], а нескончаемые гражданские войны несут с собой бесконечные разрушения…

«Обилие угроз и скорость падения численности шимпанзе, – говорит Кэт, – приводят меня в ужас»[389].

За 1990-е и первое десятилетие XXI века численность шимпанзе в Кот-д'Ивуаре снизилась на 90 %. В целом за последние 40 лет общее количество шимпанзе и горилл сократилась более чем вполовину[390]. За первые два десятилетия этого века Борнео лишился половины популяции орангутанов; около 100 000 орангутанов погибли из-за того, что сельскохозяйственные корпорации уничтожили их среду обитания – тропические леса – в основном ради посадок масличной пальмы. Понадобится 150 лет, чтобы крупные человекообразные обезьяны, достигающие половой зрелости в 15 лет и приносящие по одному детенышу раз в четыре-шесть лет, восстановили свои популяции, – и это при условии, что все проблемы прекратятся сегодня же и их среда обитания вернется к прежнему состоянию. Но, в отличие от самих приматов, проблемы никуда исчезать не собираются.

Великий антрополог Луис Лики, наставник Джейн Гудолл, некогда высказал очень верное наблюдение: «Мы – единственные животные, способные делать выбор, неблагоприятный для нашего вида»[391]. Это, я бы заметил, некоторое преуменьшение. Едва ли на свете есть хоть один вид, для которого выбираемые нами пути были бы благоприятны. Альберт Эйнштейн высказался еще категоричнее, заявив, что люди «разумны ровно настолько, чтобы ясно понять, насколько им недостаточно разума». Да, не многие это понимают. В мире, который сделал возможным наше существование, мы делаем невозможным существование других. И среди многих угасающих по нашей вине живых существ есть и они – такие разные шимпанзе, которые изобрели и так умело использовали самые различные способы существования. Недавно ученые оценили состояние всех популяций шимпанзе и пришли к заключению, что из-за разрушения человеком природной среды, из-за климатических изменений, которые влекут за собой оскудение запасов пищи, и из-за все новых источников беспокойства, нарушающих нормальное поведение приматов, их численность неуклонно сокращается на 2,5–6 % ежегодно. «Чтобы защитить эти популяции, необходимо срочно принять серьезные меры», – утверждают ученые, предлагая в том числе и планы по сохранению «культурного наследия» шимпанзе[392].

«Это ведь не просто означает, что шимпанзе как таковых становится все меньше, – повторяет Кэт. – Меня ужасает возможность потерять уникальную культуру, которой обладает каждая отдельная популяция. Ведь это будет уже навсегда». Культура – не просто какой-то экзотический обычай или оригинальная особенность. Носители культурного знания дают популяциям возможность выживать в той или иной среде. И культура, и местообитание в равной степени необходимы; и то, и другое нужно спасти от последствий продолжающегося разграбления планеты. Культурное разнообразие – это именно то, из чего формируется устойчивость вида и его способность приспосабливаться к изменениям. А скорость изменений все нарастает, и угнаться за ними все труднее.

Сейчас диких шимпанзе насчитывается в общей сложности около 400 000 особей; этот вид достаточно жизнеспособен, чтобы меры по его защите хорошо оправдались. Но если говорить о четырех региональных расах по отдельности, то их численность разнится очень сильно. Форма, населяющая центральные и восточные районы Африки, включая и Уганду, пока еще насчитывает около 200 000. А вот та, что обитает в Нигерии и Камеруне, куда малочисленнее – вероятно, этих обезьян осталось уже всего порядка 6000 особей.

Но Кэт все же верит, что в ближайшие десятилетия, а то и века в африканских лесах еще сохранятся дикие шимпанзе. Надежду в нее вселяют заповедники, внесенные в перечень Всемирного наследия ЮНЕСКО, постоянное присутствие в них полевых исследователей и рейнджеров, а также поддержка туристов, которые высоко ценят возможность увидеть шимпанзе в природе и готовы платить. Наверное, где-то шимпанзе исчезнут, а где-то выстоят, предполагает она: «Это самый оптимистический взгляд, на который я способна».

Возможно, этого будет достаточно, чтобы дать им преодолеть пиковый напор со стороны человечества и выиграть время, которое, если все сложится, протянется для шимпанзе в будущее еще на миллионы лет. Тот самый Лес Кауфман, с которым мы уже познакомились, когда обсуждали цихлид и культурную эволюцию, однажды написал слова, запавшие мне в память: «Изучая виды, которые затягивает в воронку вымирания, я понял, что на самом деле полностью уничтожить кого-то не так уж легко. Просто должно пройти немалое время, пока усилия, направленные на сохранение исчезающих видов, наконец окупятся». Впрочем, он добавил и следующее предостережение: «Трагедия в том, что мы редко извлекаем пользу из этого факта, хотя глубокая любовь к природе заложена в очень и очень многих людей». Когда мы стараемся, наши старания не напрасны; усилия, направленные на сохранение уязвимых видов, уже устранили угрозу почти неизбежного вымирания различных птиц, млекопитающих – от грызунов до китов – и десятков других существ[393].

В середине 1980-х, еще в студенческие годы, я специально совершил поездку, в которой было что-то от паломничества, а что-то и от прощания, чтобы взглянуть на последних диких калифорнийских кондоров – в то время в природе их оставалось всего шесть особей. Кондоры стремительно вымирали от отравления свинцом, и этих последних было решено отловить и добавить к тем двум дюжинам, которые еще оставались жить в вольерах. Тем самым вид окончательно изымали из природы ради того, чтобы спасти от полного исчезновения в среде, которая стала для него токсичной. Более 30 лет спустя, когда я уже заканчивал работу над этой книгой, в рамках программы восстановления вида как раз проклюнулось тысячное яйцо калифорнийского кондора; около трех сотен этих птиц уже парят на воле. Но ни один из калифорнийских кондоров так и не вырвался бы в небо, если бы в 1973 году Конгресс США не принял Закон об исчезающих видах.

Некоторые программы спасения обернулись настоящим триумфом для крупных и особенно популярных видов: приблизительно 80 % морских млекопитающих и 75 % морских черепах уцелели благодаря природоохранным мерам США[394]. С тех пор список видов, подлежащих защите, существенно вырос. Принятие Закона об исчезающих видах подвигло на аналогичные меры и другие страны, которые тоже добились значительных успехов. Так, из-за браконьерства численность черного носорога с 1960-х годов снизилась на 98 %. Несмотря на утрату одного из подвидов, агрессивные охранные меры позволили поднять численность носорогов до 5000. От редчайшего из девяти подвидов жирафов оставалось лишь 50 особей, уцелевших в Нигере; сейчас их численность возросла до 400[395]. Серых китов полностью выбили в Атлантике и почти полностью – в Тихом океане, но сейчас их популяция вблизи западных побережий Северной Америки заметно восстановилось, так что их часто удается видеть с берегов от Мексики до Аляски. Множество людей, включая и меня самого, посещали лагуны Нижней Калифорнии, где появляются на свет эти гиганты, и с восторгом смотрели, как дикие киты подплывают вплотную к лодкам, и даже гладили маленьких китят. Все это – лишь немногие примеры того, чего мы способны добиться. Самый ободряющий факт заключается в том, что спасение исчезающих видов возможно, когда люди действительно хотят этого. Животным на самом деле нужны всего две вещи: пространство для жизни – и чтобы их оставили в покое, предоставив им делать собственный выбор.

В самой глубине территории Сонсо мы подходим к живописному, окаймленному скалами водоему. Примерно с десяток шимпанзе расположились на отдых в теньке поблизости – темные силуэты в пятнах сумрака. Кэт без малейших усилий перечисляет присутствующих, называя каждого по имени.

Айрин выступает из тени со своим полугодовалым малышом Ише на плечах. Поскольку Ише еще очень мал и уязвим, Айрин выказывает почтение всем без исключения. Покончив с формальностями, мать с малышом устраиваются на большом бревне, лежащем чуть выше по склону над водоемом, – и вмиг оказываются словно осыпаны золотыми солнечными бликами. И мне кажется, что здесь, в Сонсо, маятник качнулся в сторону мира.

Я наклоняюсь к земле, упираясь в нее костяшками пальцев там, где за минувшие бесчисленные века это делали бесчисленные шимпанзе. В мягком свете послеполуденного солнца непоседливые детеныши сосут молоко, играют, обнимают мам, качаются на лианах, гоняются друг за другом. И пристают к мирно настроенным взрослым, хватая их за ступни, чтобы вовлечь в свою игривую возню.

Малыш Мухумуза спрыгивает с коленей своей матери Мелиссы, раскачивается на небольшом деревце, снова бежит к ней, запрыгивает на руки, снова спрыгивает… еще и еще раз, пока не соскальзывает по листве и не усаживается рядышком с ней. Какое-то время он пытается бегать вместе с детенышами постарше, которые гоняются друг за другом, но для их игр Мухумуза слишком мал, и вскоре он возвращается в безопасное убежище материнских объятий.

Еще часа два мы блаженствуем в этом мире любви и нежности.

Разумеется, Кэт права: их жизнь похожа на очень многое, и проживают они ее очень по-разному. Когда в ней главенствует вражда, вы видите сплошные драки и перебранки, крики, буйные демонстрации, тревожное возбуждение – все те неприглядные вещи, которые и повлияли на ваше представление о шимпанзе. Но я все глубже осознаю, что если отслеживать их жизнь час за часом, то окажется, что преимущественно она у них вполне мирная. Научные данные подтверждают, что бóльшая часть их жизни в естественной среде – примерно 99 % – проходит в мире[396]. Та же самая социальная система, которая порождает у них напряжения, бурные стычки и мятежи, оборачивается преимуществами в укреплении связей и единении сообщества. Каким-то образом им удается создавать и поддерживать этот баланс на основе тех навыков, которыми они обладают, тех ограничений, с которыми им приходится мириться, и сложно переплетенных амбиций самцов.

Другие виды, тоже живущие в сложных сообществах кровных родственников и друзей, в первую очередь бонобо, кашалоты, слоны и некоторые прочие, нашли способы поддерживать более устойчивый мир. Но шимпанзе – такие, какие есть. И мы тоже – такие, какие есть. Все мы имеем и свои недостатки, и выдающиеся достоинства. Пусть лишь временно, пусть несовершенно, но все-таки большую часть отведенного им жизненного срока шимпанзе взаимодействуют друг с другом вполне дружелюбно и успешно подавляют свои худшие порывы.

Что же касается наших, человеческих способностей усмирять худшие порывы и достигать единения – пусть несовершенно, пусть лишь временно, но иногда просто великолепно, – то, вероятно, именно они служат лучшим целительным средством для странноватой обезьяны, застрявшей в маленьких песочных часах… Для обезьяны, которая балансирует, как на качающейся доске, между прошлым и будущим в поисках вечно неуловимой точки равновесия, которая преодолевает взлеты и падения, чтобы помнить свою историю и смотреть вперед, которой вечно не дают покоя лица сородичей – то пылающие яростью, то искаженные страхом, то сияющие невыразимой красотой. Шимпанзе – лучшая версия себя. Но давайте посмотрим и на людей: а как же мы? Шимпанзе не требуют от себя большего. А мы не должны требовать от себя меньшего. Посмотрите в зеркало. Разглядите в нем, что в нас есть человеческого, какие общие пределы нас ограничивают, какие дилеммы стоят перед всеми нами – и какие таланты делим между собой мы все. Шимпанзе проявляют лучшую сторону собственной натуры 99 % своего времени. Пусть их успех послужит образцом для нас.

Отдых окончен, и шимпанзе один за другим начинают растворяться в лесу, направляясь направо от водоема, – все, кроме Саймона. Он медлит, поглядывая на тропу, по которой только что удалились его товарищи. А потом отправляется в противоположную сторону – в одиночку, не следуя ничьему примеру. Он шагает в удобном для себя темпе. Подает голос, но не слышит ответа. Ему немного беспокойно от того, что он совсем один. Ему неоткуда ждать подмоги, если вдруг возникнут неприятности. Но он все равно продолжает путь – все дальше, дальше на юг. Куда-то туда, где есть кто-то, о ком он сейчас думает.