Воспоминания

АЛЕКСАНДР ДАВЫДОВ

ВОСПОМИНАНИЯ

СОДЕРЖАНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Каменка

Каташа Трубецкая

Саблы

Москва

Разумовский и Семья Ливен

Елисаветинский Институт

Воспитание

Путешествия Заграницу в Детстве

Курляндия

Гимназия

Хамовники

Юрчиха

Сыквантунская Сопка

Неосуществленный Колхоз

Встреча

Правнук Декабристов

Декабристы и Крестьянский Вопрос

Декабрист Еврей

Попытка Сговора Русского Императорского Правительства

с Иностранным Еврейством о Прекращении им

Поддержки Революционного Движения в России

Брегет

Св. Варфоломей

Мировой Кризис и Вольные Каменщики

ПОСЛЕСЛОВИЕ

1 - Мои Красные Крымские Яблоки или в Поисках Незабытых Времен

2 - Сибирская Одиссея

Александр Васильевич ДАВЫДОВ 1881 - 1955

Дорогому моему Золоту, любимой моей дочке, на память от ея рыцаря

Нью-Йорк, Июль 1950

Ал. Давыдовъ

Воспоминания Отца... Он сам должен был бы их издать, он готовил эту книгу. Она была почти закончена... Несколько отрывков из нее было напечатано в "Новом Русском Слове", в Нью-Йорке. Но в июне 1955 года Папа заболел.

Увы, ни он, ни я не заговаривали о его будущей книге - в то время я совсем о ней не думала, а Папа был чересчур слаб, чтобы, строить какие-либо планы.

До болезни он вел активную деятельность. Литературные кружки, обширная переписка... Наш дом был местом частых встреч литераторов и различных общественных деятелей. Но Отец скончался в октябре 1955 г.

Теперь я, его дочь - издаю его книгу.

Минуло двадцать семь лет. За эти годы во всем мире произошло много перемен. Но русский народ остается все той же неведомой, неизмеримой силой, которая одновременно и привлекает, и настораживает. И несмотря на то, что прошло так много лет, многое осталось таким же, каким было во время поездки в Россию маркиза де Кюстина.

Мой отец был либерал, добрый и широкий человек. Я также разделяю его идеи и мнения. И если вернуться назад ко временам декабристов, то я не могу не пожалеть о том, что вся эта молодежь, с ее идеалами, не смогла осуществить своих идей. Может быть, тогда все в мире было бы иным, лучшим, кто знает? Как мне хочется сделать все так, как хотел мой Отец. Потому я решила издать эту книгу здесь, в Париже, сначала по-русски. Я хочу, чтобы в книге все было так, как написал мой Отец, без каких-либо изменений.

Хочется сделать это как можно скорее, чтобы те из немногих русских эмигрантов, - которые ещё помнят Папу - могли бы её прочесть. Если потом эту книгу издадут в СССР, я буду только рада, так как знаю, как там много людей, которые любят и чтут прошлое России.

О. Д. Д.

(9)

КАМЕНКА

"Тебя, Раевских и Орлова,

И память Каменки любя..."

А. Пушкин (В. Л. Давыдову)

Широко раскинулись по обоим берегам болотистой речки Тясмин старинные село и местечко Каменка1). Весело белеют крытые соломой хатки, утопающие в зелени вишневых садов, окруженных плетенными из кукурузной ботвы тынами, с выглядывающими из-за них подсолнухами. Стройно высятся над зеленью деревьев колокольни двух церквей: Свято-Николаевской и Покрова Пресвятой Богородицы, по именам которых стороны села называются Николаевской и Покровской.

Тесно жмутся друг к другу маленькие неприглядные еврейские домики вдоль грязных уличек местечка, над которыми возвышается здание синагоги, с прилегающим к нему хедером. Средь широкой главной улицы тянутся одноэтажные кирпичные строения с еврейскими магазинами, торгующими всевозможными товарами, начиная всем, что потребно помещичьим экономиям и крестьянским дворам, и кончая шампанским, духами и белыми лайковыми перчатками.

В стороне от магазинов, вдоль главной улицы, виднеется вывеска " заязда" или еврейской гостиницы, с кривыми оконцами и покосившимся крылечком, а рядом, в соседнем переулке, в окнах высокого кирпичного здания блестят бокалы с крашеной жидкостью местной аптеки.

1) Привилегия на основание местечка, т. е. места еврейского поселения, дарована была Каменке польским королем Августом III в 1756 году.

(10) Налево от моста через Тясмин, если ехать от Покровской стороны к Николаевской, высятся большие здания сахарного завода, у ворот которого стоит заброшенная водяная мельница в виде небольшой белой башни, в стиле русского ампира, с красной розой на верху крыши 2). Сахарный завод стоит на самом берегу Тясмина, там, где он входит в скалистое ущелье, в честь которого Каменка получила свое наименование.

По ту сторону моста большая дорога подымается к местечку через большой помещичий парк, в левой стороне которого помещаются небольшие домики, составляющие усадьбу, и посреди большого двора стоит высокое кирпичное, незаконченное здание в стиле средневекового замка.

Окрестности Каменки ничего особенного собой не представляют. Нескончаемые степи, покрытые летом широкими пшеничными и ржаными полями и зеленой листвой свеклы. Горизонт не широк, его пересекают невысокие возвышенности - отроги дальних Карпат - и глубокие овраги, по местному наречью "яры", заросшие дубовыми рощами. Лесов мало, но те, которые встречаются, обширны и состоят сплошь из старых тенистых дубов.

Такой встает в моей памяти Каменка.

Казалось бы, что Каменка ничем не отличается от других сел и местечек правобережной Украины. Но судьбе было угодно, чтобы ее название вошло не только в историю борьбы украинского казачества с поляками, но и в историю России и русской культуры, и стало известно каждому грамотному русскому человеку.

Расположена Каменка в 45-ти верстах от бывшего уездного города Чигирина, в котором в 16-ом столетии был старостой Богдан Хмельницкий. Первую свою победу Богдан одержал над польскими гетманами при Желтых Водах, там, где Тясмин впадает в Днепр.

Вблизи Каменки, в глубине большого Грушевского леса, стоит старинный Матронинский монастырь, окруженный древними земляными укреплениями. Основан он был Павлом, епископом Переяславским, за 10 лет до нашествия Батыя.

2) На этой мельнице работал Шервуд-Верный, выдавший заговор декабристов.

(11)

Имя свое он получил от княгини Матроны, владевшей этой местностью в те времена. Монастырь был разрушен до основания татарами и только в 1568 году на его месте была сооружена часовня. Князь Ян Яблоновский, владевший в начале 18-го столетия Чигиринским староством, утвердил за монастырем его прежние земли, без присоединения его к Унии, что, однако не помешало игумену Мельхиседеку пойти против поляков и в 1768 году освятить мечи Железняка и Гонты для Уманской резни.

В конце польского владычества и еще в первой половине царствования Екатерины II Каменка была собственностью известных польских магнатов, князей Любомирских. В то время Потемкин, будучи уже князем Таврическим, но не утоливший, несмотря на все почести и несметное богатство, своего безграничного честолюбия, мечтал о короне, которая сравняла бы его по положению с Екатериной и раз навсегда положила бы конец проискам ее последнего фаворита Зубова. Легче всего было осуществить эти мечты в Польше, где королевское звание было выборным, но для этого надо было стать польским магнатом, т. е. обладать поместьями в королевстве. С этой целью Потемкин приобрел у князей Любомирских, за шесть миллионов рублей, Смелянское воеводство, в состав которого входили Смела и Каменка. Неизвестно, посетил ли когда-нибудь Потемкин свои украинские владения, но с уверенностью можно сказать, что он никогда в них подолгу не жил. Перед смертью он завещал своей любимой племяннице, красавице Сашеньке Энгельгардт, выданной им замуж за графа Браницкого, знаменитую Белую Церковь, в которой еще перед самой революцией 1917-го года было около 900 тысяч десятин. А детям своей сестры Самойловой, чей муж был его шафером на его свадьбе с Екатериной, кроме других поместий, Смелу и Каменку. Первая досталась его племяннику, Александру Николаевичу, а вторая - его сестре, Екатерине Николаевне.

Судьба Екатерины Николаевны Самойловой была незаурядной. Императрица Екатерина и ее отец рано распорядились ею. Она была выдана замуж за Николая Семеновича Раевского (12) в столь раннем возрасте, что после брака еще долго продолжала играть в куклы, которые спешила спрятать, услышав звон бубенчиков тройки возвращавшегося мужа. Брак этот длился недолго, Николай Семенович Раевский скончался в 1771 году от ран, полученных под Шумлой, оставив Екатерину Николаевну молодой вдовой с двумя сыновьями. Однако ее вдовство было кратковременным. Через год после смерти мужа она вновь вышла замуж по любви за генерал-майора Льва Денисовича Давыдова.

Лев Денисович Давыдов был татарского происхождения. Предок его, мурза Минчак, сын мурзы Косая, прибыл в начале ХV-го столетия из Золотой Орды ко двору великого князя Василия 1-го Дмитриевича, и при святом крещении получил имя Симеона. Крестившись, он стал прозываться Симеоном Косаевичем Минчаковым. По принятому тогда обычаю, великим князем ему были пожалованы земли, одни - в Новгородской области, другие - под Москвой, около Бородина3). У Симеона Косаевича было два сына - Давыд и Увар. От первого пошел род, Давыдовых, а от второго - дворян и графов Уваровых. Первые поколения Давыдовых назывались Давыдовыми-Минчаковыми и, по-видимому, имели княжеский титул, т. к. их герб помещается на княжеской мантии при дворянской короне. Род Давыдовых до Льва Денисовича ничем особенным не отличился. Он первый достиг высокого служебного положения, заняв пост оберкригскомиссара. Екатерина II пожаловала его также званием флигель-адъютанта.

Вступив в начале 1790 годов во владение Каменкой, Екатерина Николаевна, до смерти своего второго мужа в 1801 году, не жила в ней постоянно. Только в начале прошлого столетия она в ней окончательно поселилась и не оставляла ее до самой своей смерти в 1825 году.

С ее приездом в тихую глухую Каменку вторгся дух славного века Екатерины II. Тогда еще существовавший, Каменский дом в правой части парка, наполнился жизнью. Знатные друзья и знакомые из Петербурга, Москвы, Смелы и Белой Церкви, а также соседи-помещики стали ее постоянными гостями.

3) Л. Н. Толстой при описании в "Войне и Мире" Бородинского сражения, говорит: "Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях в мундирах на полях и лугах, принадлежавших г-м Давыдовым и казенным крестьянам".

(13) Однако, до 1816 года, т. е. до конца Наполеоновских войн и возвращения русских войск из-за границы, жизнь в Каменке не достигла еще своего апогея. Лишь с этого времени, когда дети и внуки Екатерины Николаевны вернулись из долголетних и дальних походов, в Каменке послышался "веселый шум деревенской семейной жизни".

К привычным посетителям Каменки присоединились друзья и боевые товарищи сыновей и внуков Екатерины Николаевны. На Украине в то время была расквартирована Вторая Армия, штаб которой находился в Тульчине, Подольской губернии, а полки были рассеяны по городам и местечкам. Главнокомандующие, командиры и офицеры Второй Армии часто посещали Каменку. О том, какова в эту эпоху была жизнь в Каменке, можно судить по тому, что пишет П. И. Чайковский в письме к Н. Ф. фон Мекк. Он часто, как мы увидим дальше, посещал Каменку. Вот что он пишет: "Сегодня Александра Ивановна Давыдова4) подробно рассказала мне про жизнь Пушкина в Каменке. Судя по ее рассказам, Каменка в то время была большим, великолепным, барским имением, с усадьбой на большую ногу. Жили широко, по тогдашнему обычаю, с оркестром, певчими и т. д."... Да это было и немудрено: Екатерина Николаевна была так богата, что из начальных букв названий ее имений можно было составить фразу: "Лев любит Екатерину".

В Каменке у Екатерины Николаевны жило ее многочисленное потомство. Из двух ее сыновей, от первого брака с Н. С. Раевским, оставался в живых один Николай, знаменитый герой Наполеоновских войн, храбрейший из храбрых, чье имя прославлено в русской военной истории многими подвигами, в частности в Бородинском бою и при взятии Парижа. У него было два сына: Александр и Николай - и четыре дочери. Оба сына были друзьями Пушкина и первый из них его "Демоном". Среди дочерей отличались красотой и привлекательностью Екатерина, невеста генерала Орлова, и Мария, впоследствии жена декабриста, князя С. Г. Волконского. Детей от брака с Л. Д. Давыдовым у Екатерины Николаевны было четверо - три сына и одна дочь.

4) Моя прабабушка, вдова декабриста В. Л. Давыдова.

(14) Старший сын, красавец Петр, прозванный "le beau" 5), женатый на графине Н. В. Орловой, состоявший гофмаршалом высочайшего двора, жил постоянно в Петербурге и редко бывал в Каменке. Дочь София, младшая из детей Давыдовых, была замужем за первым Таврическим губернатором, генерал-майором А. М. Бороздиным, и жила в Симферополе. У матери в Каменке жил второй сын Екатерины Николаевны с женой и детьми - их было трое - и неженатый младший Василий.

Известный гастроном того времени, Александр Львович Давыдов, прославился своей невероятной тучностью. Обеденный стол перед его местом пришлось вырезать по форме его живота - иначе он не мог брать еду со своей тарелки. Свой культ еды он довел до того, что, отправляясь в Париж, он брал с собой своего крепостного повара и когда приходил в ресторан, то посылал его на кухню, чтобы он указывал французским поварам особенности его вкуса. Как-то, отправляясь морем в Крым, он звал Пушкина совершить с ним путешествие, но последний не мог последовать его приглашению и ответил ему в стихах:

"Нельзя, мой толстый Аристипп:

Хоть я люблю твои беседы,

Твой милый нрав, твой милый хрип,

Твой вкус и жирные обеды,

Но не могу с тобою плыть

К брегам полуденной Тавриды..."

Как видно из этого стихотворения, Пушкин любил Александра Львовича, но это не мешало ему подтрунивать над ним и называть его "рогоносцем величавым". Поводом к такому прозвищу было то, что жена Александра Львовича, урожденная Грамон, из рода герцогов Грамон, не отличалась супружеской верностью. У ее ног, по словам современников, умирали все, начиная с главнокомандующих и кончая корнетами. Не избежал этой участи и Пушкин, если судить по его стихотворению "Кокетке". Впрочем, видимо, он недолго привлекал ее внимание, т. к. ей посвященная эпиграмма "Иной имел мою Аглаю..." выдает его досаду на нее.

5) В него, говорят, была влюблена принцесса Баденская, сестра императрицы Елизаветы Алексеевны.

(15) Вместе с тем увлечение Аглаей не помешало Пушкину волочиться за ее двенадцатилетней дочерью Аделью и смущать ее своими страстными взглядами. Вероятно, однако, последнему волокитству Пушкин не придавал значения, т. к. стихотворение, посвященное Адели ("Играй, Адель, не знай печали..."), носит скорее характер восхищения милым и красивым ребенком.

"Умным проказником" прозвал Пушкин младшего сына Екатерины Николаевны, Василия, будущего декабриста. Le Richard - называли его в обществе, а современники говорили о нем, что он был человеком незаурядным по образованию, уму и остроумию, но добрым и бесхарактерным. По свидетельству князя В. П. Горчакова, он щеголял манерами простолюдина. У меня сохранились две фотографии с его портретов, одного сделанного в молодости и другого - незадолго до смерти. На первом он изображен красивым молодым человеком, с правильными чертами лица, с зачесанными назад волосами, с небольшими усами, приподнятыми бровями и добрыми мечтательными глазами. На втором, написанном в Сибири, виден сломленный страданиями и лишениями тяжелой каторжной жизни старик с угасшим взором. Мои тетки, свято чтившие память своего отца, особенно подчеркивали в своих рассказах о нем, его религиозность и бесконечную доброту.

В описываемое мною время он не был женат, у него была связь с крепостной его матери, Александрой Ивановной Потаповой. Связь эта не была обычным в то время приключением помещика с подвластной ему крепостной девушкой. Это была сильная привязанность, длившаяся много лет и превратившаяся в законный брак только за год до ареста и ссылки, лишь потому, что при жизни матери этот брак был невозможен. Насколько прочно было чувство, соединявшее моего прадеда-декабриста и мою крепостную прабабушку, видно из того, что она была одной из славных русских женщин, последовавших за мужьями в Сибирь, разделившая с ним там, до самой его смерти в Красноярске, все тяготы его жизни. Мне довелось ее видеть и знать: она умерла в Каменке 92-х лет от роду, когда мне было уже 14 лет, умерла, окруженная своим многочисленным потомством, чтившим ее как святыню.

(16) Отличительными ее чертами были истинно христианские смирение и доброта. Глядя на нее и слушая ее, казалось, что это не женщина, а ангел, для которого ничто земное не существует. А вместе с тем, сколько надо было силы воли и духовной бодрости, чтобы, уезжая за мужем в Сибирь, оставить шесть человек рожденных до ссылки детей, родить и воспитать на каторге еще семь и поддерживать слабовольного мужа, тяжело переживавшего свое несчастье.

Кроме своего прямого потомства, Екатерина Николаевна воспитывала в своем Каменском доме многочисленных племянников и племянниц, а также, на правах своей приемной дочери, дочь своего крепостного дворецкого6).

Легко себе представить веселье жизни всего этого многолюдного общества в богатом доме Екатерины Николаевны. Однако эта жизнь не отражала уже отсталого провинциального помещичьего быта, еще не изжитого в то время в России. Сама Екатерина Николаевна, ее родственники и гости принадлежали к тому кругу общества, которого уже коснулись новые веяния эпохи. Воспитание, полученное представителями этого круга, значительно отличалось от того, которое давалось их родителям до царствования Екатерины II. Воспитанные французскими гувернерами, они выросли на французской литературе и, преимущественно, на сочинениях энциклопедистов. Много способствовало их развитию и масонство, широко распространенное в России во времена Екатерины.

Но если старшие представители Каменского общества интересовались иностранной и нарождающейся русской литературой, философскими течениями и музыкой, то среди молодежи, жившей в Каменке или посещавшей ее, нарастали другие интересы. Эта молодежь выросла в эпоху "дней Александровых прекрасного начала" и пережила наполеоновские войны. Для нее были характерны те настроения, из которых родилось декабристское движение. Как известно, у последнего была прямая связь с Каменкой. В Тульчине находилась главная Дума Южного Общества, а по другим юго-западным

6) По отношению к ней соблюдался следующий обычай: когда ее отец за столом подносил ей блюдо, она должна была встать и поцеловать ему руку.

(17) городам и помещичьим усадьбам были раскинуты местные управы. Одна из этих управ находилась в Каменке, и ее председателем был Василий Львович Давыдов. В то время как в нижнем этаже дома, в гостиной Екатерины Николаевны, шли светские разговоры, наверху, в комнате Василия Львовича, заговорщики обсуждали планы переворота.

Вот, что пишет Пушкин П. Н. Гнедичу о своем пребывании в Каменке:

"Я в деревне Давыдовых, милых и умных отшельников. Время мое протекает между аристократическими обедами и демократическими спорами. Общество наше, теперь рассеянное, было недавно разнообразная и веселая смесь умов оригинальных, людей известных в нашей России, любопытных для незнакомого наблюдателя. Женщин мало, много шампанского, много острых слов, много книг, немного стихов. Вы поверите легко, что преданный мгновению, я мало заботился о толках петербургских".

Помимо председательствования в Каменской Управе, Василий Львович, имея, благодаря своей прежней службе в лейб-гусарах, много товарищей и друзей в гвардейских полках, бывших членами Северного Общества, был звеном между ним и Тульчинской Думой. В Каменку постоянно приезжали курьеры из одного и другого Общества для обсуждения плана общих действий. Курьеры эти оставались по несколько дней в Каменке и, принимая участие в "аристократических обедах", после них уходили в комнату Василия Львовича, где произносились пламенные речи и лилось рекой шампанское. Не все собеседники были членами тайных обществ, но все сочувствовали их идеям, иногда даже не зная о существовании этих обществ. Князь П.А. Вяземский, говоря о непричастности Пушкина к заговору, говорит: "Он жил и раскалялся в этой жгучей и вулканической атмосфере. Все мы более или менее дышали и волновались этим воздухом".

Среди постоянных участников вечерних "демократических споров" были Александр Львович, Н. Н. Раевский с двумя сыновьями, генерал Орлов, кн. С. Г. Волконский, а из наезжающих гостей, кроме других, Охотников, Якушкин и Пушкин. Из них только сыновья Раевского, генерал Орлов, (18) кн. С. Г. Волконский, Охотников и Якушкин были членами тайных обществ.

Об этих сборищах вспоминают Пушкин и декабрист Якушкин. Первый в своем послании к Давыдову, а второй в своих воспоминаниях. Пушкин пишет В. Л. Давыдову:

А все невольно вспоминаю,

Давыдов, о твоем вине...

Вот евхаристия другая,

Когда и ты, и милый брат,

Перед камином надевая

Демократический халат,

Спасенья чашу наполняли

Беспенной, мерзлою струей

И за здоровье "тех и той" 7)

До дна, до капли выпивали!

Якушкин же рассказывает о последнем вечере, проведенном в Каменке:

"Приехав в Каменку, я полагал, что там никого не знаю, и был приятно удивлен, когда случившийся здесь А. С. Пушкин выбежал ко мне с распростертыми объятиями. В это время были в Каменке ген. H. H. Раевский, сын его Александр, Орлов, Охотников".

"В последний вечер В. Л. Давыдов, Охотников и я сговорились так действовать, чтобы сбить с толку Раевского насчет того, принадлежим ли мы к Тайному Обществу или нет. Для большего порядка в прениях был выбран президентом Раевский. С полушутливым и с полуважным видом он управлял общим разговором...".

"В последний этот вечер пребывания нашего в Каменке, после многих рассуждений, Орлов предложил вопрос: насколько было бы полезно учреждение Тайного Общества в России? Сам он высказал все, что можно было сказать за и против Тайного Общества. В. Л. Давыдов и Охотников были согласны с мнением Орлова, Пушкин с жаром доказывал всю пользу, какую могло бы принести Тайное Общество в России. Тут, испросив слово у президента, я старался доказать, что в России совершенно невозможно существование Тайного Общества, которое могло бы быть хоть сколько-нибудь полезно.

7) "Те и та" - неаполитанские революционеры и неаполитанская республика.

(19) Раевский стал мне доказывать противное и исчислял все случаи, в которых Тайное Общество могло бы действовать с успехом и пользой. В ответ на его выходку я ему сказал: "мне нетрудно доказать вам, что вы шутите; я предложу вам вопрос: если бы теперь существовало Тайное Общество, вы наверное к нему не присоединились бы. - "Напротив, наверное бы присоединился, - отвечал он. - "В таком случае давайте мне руку", - сказал я ему. И он протянул мне руку, после чего я расхохотался, сказав Раевскому: разумеется, все это только одна шутка. Другие тоже смеялись, кроме А. Л. Давыдова, рогоносца величавого, который дремал и Пушкина, который был очень взволнован; он перед этим уверился, что Тайное Общество или существует, или тут же получит свое начало и он будет его членом; но когда он увидел, что из этого вышла только шутка, он встал, раскрасневшись и сказал со слезой в глазах: "Я никогда не был так несчастлив, как теперь. Я уже видел жизнь мою облагороженною и высокую цель пред собою, - и все это была только шутка...". В эту минуту он был точно прекрасен.

Много было написано о том, почему на каменских вечерних беседах Пушкин не был принят в Тайное Общество. Думается мне, что дед мой, Петр Васильевич, его брат Николай и старшая сестра Елизавета правильно решили этот вопрос. По их рассказам выходило, что заговорщики, во-первых, не рассчитывали на осторожность Пушкина, боясь, что при его темпераменте, он не то что не сдержит данного им слова хранить тайну, но либо стихом, либо необдуманно сказанным в споре словом наведет власти на след Тайного Общества. С другой стороны, они понимали, что участие Пушкина в заговоре, в случае неудачи, погубит его и его талант, т. е. принесет России незаменимую потерю.

Пушкин приехал в Каменку в ноябре 1820 года с генералом М. Ф. Орловым из Кишинева (где последний командовал воинской частью), вероятно, по приглашению семьи Раевских, с которыми он путешествовал по Кавказу, а потом провел некоторое время в Крыму, в Гурзуфе. Помимо дружбы с сыновьями H. H. Раевского, Александром и Николаем - последнему он посвятил написанного им в Каменке "Кавказского пленника" - Пушкина влекло туда, может быть, одно (20)

из самых возвышенных и чистых из испытанных им чувств: его любовь к их сестре Марии, будущей жене декабриста кн. С. Г. Волконского. Любовь эта началась на Кавказе, а, может быть, в Крыму, и выразилась сначала в известных строфах "Евгения Онегина", где он говорит о женских ножках, а затем, позже, когда Мария Николаевна была уже с мужем на каторге в Сибири, в посвящении ей "Полтавы".

Чувство это, впрочем, не мешало Пушкину волочиться за Аглаей Давыдовой, преследовать ее дочь Адель, принимать участие в "демократических спорах" и, главным образом, писать... Кроме "Кавказского пленника", он написал в Каменке: "Я пережил свои желанья"... и несколько других стихотворений, которые он подарил В. Л. Давыдову и которые были взяты жандармами при аресте последнего, и погибли безвозвратно.

Блестящий период каменской истории продолжался недолго - всего каких-нибудь десять лет. В начале 1825 года скончалась Екатерина Николаевна, а в январе следующего года, после разгрома восстания 14-го декабря, были арестованы Василий Львович Давыдов и кн. С. Г. Волконский. Жизнь в Каменке замерла надолго - на 35 лет. Александр Львович скончался еще раньше, а его жена вернулась во Францию и впоследствии вышла замуж за известного генерала Себастиани. Раевские переехали в выделенную им еще в 1805 году часть Каменки, Болтышку, а жена Василия Львовича последовала за мужем в Сибирь, оставив своих детей на попечение графини Чернышевой-Кругликовой, жившей в Петербурге. Этих детей было шестеро: два сына и две дочери, рожденные до брака, и два сына мой дед Петр и мой дядя Николай, родившиеся после брака и до ссылки. Екатерина Николаевна завещала Каменку Василию Львовичу, а потому после ссылки она перешла к его законным сыновьям и не была конфискована.

Опекуном над малолетними наследниками и их имуществом был назначен владелец Смелы, муж племянницы Екатерины Николаевны Самойловой, граф Бобринский. Видимо, он уделял мало внимания Каменке, т. к., по словам моего деда, в дни его детства и юности, там полновластно распоряжались (21) управляющие, не только не соблюдавшие интересов владельцев, но форменным образом расхищавшие имение. Почему-то во время их владычества были разобраны до основания огромный каменский дом и флигель с колоннами в левой части парка, в котором, лежа на бильярде, любил писать Пушкин. До разорения главного дома на его террасах, где когда-то собиралось аристократическое общество, управляющие устраивали пиршества с соседями. Лилось остававшееся еще в погребах шампанское, которым поили даже лошадей, а хор крепостных пел малороссийские песни.

В результате такого управления каменское хозяйство пришло в полное расстройство и его молодым хозяевам грозило разорение. Их спасли испытанные ими в Петербурге неудачи. Окончив Школу Гвардейских Подпрапорщиков, старший из них, Петр, вышел офицером в Конную Гвардию, а младший, Николай, - в Преображенский полк. Однако, оба они недолго оставались на военной службе. Первому пришлось ее покинуть из-за недопустимых шалостей, а второму - из-за резкости, допущенной по отношению к нему наследником престола, будущим императором Александром II. Когда Николаю I было доложено, что корнет Конной Гвардии, Петр Давыдов, проскакал на паре с пристяжной по Невскому Проспекту от Адмиралтейства до Александро-Невской Лавры, а затем выехал верхом в лагере на переднюю линейку, в голом виде, он только рассмеялся и сказал: "Пусть поедет проведать отца в Сибири". Наказание было легким, потому что дед отправлялся в Красноярск совершенно свободно и мог вернуться оттуда, когда ему заблагорассудится. Да и для ссыльного отца было большой радостью увидеть сына. Так мягко поступил с сыном декабриста прославленный своей строгостью Николай I. Совершенно иначе обошелся с дядей Николаем наследник Александр Николаевич, впоследствии даровавший амнистию декабристам. На параде Преображенского Полка, который он принимал, он крикнул сделавшему какую-то ошибку дяде: "Подпоручик Давыдов, вы всегда и все врете", - после чего дяде не оставалось ничего другого, как подать в отставку.

Пробыв в Сибири не более года, мой дед вернулся женатым на дочери декабриста кн. С. П. Трубецкого, красавице (22) Елизавете, и поселился с ней в ее имении Саблы, в Крыму, а дядя Николай отправился в Каменку заниматься хозяйством. Это и спасло ее.

Найдя дела в Каменке в полном расстройстве, дядя Николай всецело отдался приведению их в порядок. Образ жизни, принятый им тогда и сохраненный им до конца жизни, был спартанский. О "веселом шуме семейной деревенской жизни" в Каменке теперь не могло быть и речи. От прежнего каменского богатства не оставалось и следа, да к тому же дядя был холост и жил один. Надо было думать не только о собственном питании, но и братьях и сестрах, живших в Петербурге, да и об отце и его семье в Сибири... Под руководством своего дяди гр. Бобринского, опытного сельского хозяина и пионера свекловичного сахароварения на Украине, дядя Николай сначала наладил в Каменке полеводство, а затем построил сахарный завод. Дела начали быстро поправляться, и через несколько лет братья могли не только содержать себя и отца, но и откладывать капитал для рожденных в Сибири сестер и братьев.

В 1855 году, похоронив в Красноярске мужа, вернулась с детьми прабабушка моя Александра Ивановна. Поселилась она в Киеве и лишь летние месяцы проводила в Каменке. Все же в последней опять началось некоторое оживление. Давыдовская семья соединилась, Александра Ивановна собрала вокруг себя своих детей как родившихся до ссылки их отца в Сибирь, так и после нее. К этому времени из ее 13-ти детей оставалось в живых одиннадцать.

Скоро дяде Николаю, главным интересом которого никогда не было сельское хозяйство, удалось осуществить то, что всегда его привлекало, т. е. занятие философскими, общественными и политическими вопросами. Заметив, что старший из рожденных в Сибири братьев, Лев, проявляет интерес и способности к хозяйству, он с согласия своего брата и совладельца по Каменке, моего деда Петра Васильевича, передал ему управление имением, а сам, пользуясь обширной библиотекой, сохранившейся в Каменке, предался своим любимым занятиям.

Я хорошо помню дядю Колю, как мы его звали. Он умер в 1916 году, девяноста лет от роду, когда я был уже совсем взрослым.

(23) У меня, по мере того, как я узнавал его, сложилось о нем впечатление, как о человеке незаурядном. Наружно он был небольшим, сухим стариком, никогда не хворавшим и в молодости обладавшим большой физической силой. Все его движения, походка, жесты были как-то решительны и живы, в них проявлялась унаследованная от матери сила воли. Внутренне он был странным сочетанием почерпнутых им в книгах отца идей XVIII-го века и крайнего консерватизма. Слушая его и наблюдая за ним, я сначала прозвал его последним вольтерианцем, но сохранить за ним это прозвище мне мешал его политический консерватизм. Никогда не слышал я от него атеистических высказываний, но вместе с тем я не помню, чтобы он когда-либо ходил в церковь, даже в Пасхальную ночь. Зато о либеральных идеях того времени он говорил, не скрывая своего отвращения к ним. Мне кажется, что унаследовавши от отца большой ум и остроумие, получив в детстве хорошее образование, усовершенствованное чтением, он был одиноким в окружающей его среде. Горячо любя свою мать, своих сестер и братьев, дядя Николай не хотел оскорблять их высокую религиозность атеистическими высказываниями, а политические его взгляды вполне совпадали с их убеждениями. Я часто спрашивал себя, как дети декабристов, по крайней мере те, которые составляли мою родню, так резко отличались своими взглядами от своих родителей. Мне долго было непонятно, что дети людей, пошедших из-за своих либеральных взглядов на каторгу и сохранивших на ней верность этим взглядам, могли, свято чтя память своих родителей, так резко расходиться с ними во взглядах. Помню, как поразил меня трогательный рассказ кн. С. М. Волконского в его книге "О Декабристах" о том, как его отец, посланный имп. Александром II в Сибирь с манифестом об амнистии, переправившись в Иркутске ночью через Ангару, постучал в дверь дома своего отца и на вопрос: "Кто там?" - ответил: "Я привез прощение". Мне казалось странным, как люди, загубившие свою жизнь из-за желания свергнуть царскую власть, могли с радостью принять от нее "прощение". Каюсь, что было время, когда я подозревал этих чистых, идейных людей в ренегатстве, в сдаче и раскаянии в совершенном ими. Однако сохранившаяся в русском обществе, в самых левых его кругах, благоговейная (24) память о декабристах заставила меня изменить свое мнение. Теперь слова сына декабриста Волконского представляются мне как заключительный аккорд долгой драмы, пережитой Россией от начала царствования имп. Александра I до воцарения Александра II. Манифест, привезенный темной ночью в Иркутск, означал конец целого периода русской истории и был зарей того нового дня, который всходил над Россией. Пушкин писал декабристам:

"Не пропадет ваш скорбный труд

И дум высокое стремленье"

и он не ошибся. Сын "жандарма Европы" в начале своего либерального царствования признав правоту тех, кто тридцать лет перед тем мыслил как он, протянул им руку. Сын Волконского мог вместо "прощения" сказать "примирение". Для детей декабристов дело их отцов казалось законченным, и правда, с властью, оказавшейся на их стороне, им было нечего более бороться, а высокая духовность и бескорыстная жертвенность их отцов вызывала в них глубокое уважение.

Чтобы закончить образ дяди Николая, мне надо остановиться на его характере. При первой встрече и после первого с ним разговора его можно было принять за человека недоброго, властного, не терпящего чужого мнения, и лишь при более близком знакомстве с ним открывались его большое обаяние и сердечная доброта. Даже совершенно новому для него человеку, не разделяющему его взглядов, он мог стукнуть палкой, ответить: "вздор", а затем поразить его глубиной своих мыслей и обширностью своих знаний. Доброта его сказывалась не только в широкой благотворительности, но и в том, что от него никто не слышал осуждения кого-либо. Если кто-нибудь, даже из близких родственников, совершал что-либо несогласное с правилами морали или чести, он делал вид, что ничего не знает об этом, и не менял к нему своего отношения.

Была у дяди Николая особая черта, распространенная, впрочем, и среди других русских помещиков на Украине: он ненавидел поляков, которых было много среди соседей-помещиков. Он называл их "ляхами", и ни один из них никогда не переступил порога каменского дома. Причиной такой ненависти было воспоминание о польском восстании 1863 года.

(25) Хотя польские помещики не могли найти поддержки в местном православном населении, все же им удавалось составлять небольшие банды для нападения на полицию и на усадьбы русских соседей. Последним приходилось принимать меры охраны и предосторожности. Дядя Николай, за неимением огнестрельного оружия, вооружил свою дворню изготовленными на каменской кузнице пиками и сам по ночам ходил дозором по усадьбе. Дело обошлось благополучно: на Каменку никакого нападения не было совершено, а на память об этом времени у дяди долго хранились две пики.

Были у дяди Николая и странности, в том числе невероятная мнительность. Обладая хорошим здоровьем, он считал необходимым за ним тщательно следить и для этого ежедневно, три раза в день, измерял свою температуру и записывал ее в особые книжки, рядом с другими заметками о своем самочувствии. Такие записи у него накопились за много лет, и когда его спрашивали, какая у него была температура, положим, 3-го декабря 1865 года в 3 часа дня, то он брал с полки соответствующую книжку и давал точную справку. Удивительно то, что температура всегда оказывалась нормальной. В той же заботе о своем здоровьи он требовал, чтобы врач больницы его сахарного завода ежедневно утром посещал его и приписывал ему лекарство. Не зная, как поступить, врач сговорился с аптекарем, что какой бы рецепт он ни получил от дяди, он посылал бы ему просто воду с сиропом. Но однажды врачу пришлось прописать настоящее лекарство в виде капель, которые и были доставлены из аптеки ввиду особой пометки на рецепте, сделанной врачем. Привыкнув пить свои сиропы столовыми ложками, дядя, таким же образом принял и капли, что впрочем нисколько ему не повредило.

Милый, хороший дядя Коля, еще сейчас вижу тебя таким, каким ты приходил из своего "Зеленого Домика" к пятичасовому чаю в "Большой Дом", где жили твоя мать и твои сестры. Вижу твою небольшую, сухую, крепкую фигуру, так решительно шагающую с палкой в руках, вижу блеск твоих умных черных глаз и твою милую добрую улыбку, когда ты подставлял для моего поцелуя свою гладко выбритую щеку.

(26) Какой ты был всегда опрятный, как хорошо пахло от тебя каким-то особенным мылом...

В 1860-ом году дядя Лев Васильевич Давыдов, женился на Александре Ильиничне Чайковской и привез молодую жену в Каменку. Это обстоятельство открыло новую страницу в истории Каменки и связало ее имя с именем Петра Ильича Чайковского. Судьбе было угодно, чтобы вслед за Пушкиным, другой русский гений увековечил ее имя. И не только тем, что этот гений часто посещал ее и даже одно время сделал ее своим постоянным местожительством, но и тем, что обитатели ее, т. е. семья Давыдовых, стали для него самыми близкими и дорогими людьми.

Что же такое нашел Петр Ильич в Каменке и у Давыдовых, чтобы полюбить их как родных?

Прежде всего ни сама Каменка с ее неудобной усадьбой, состоящей из небольших тесных домиков, расположенных над вонючим, болотистым Тясмином, рядом с грязным и пыльный еврейским местечком, ни окружающий ее пейзаж не могли привлекать Петра Ильича, видевшего роскошь Браиловской усадьбы Н. Ф. фон Мекк и много путешествовавшего заграницей. Затем сами Давыдовы, с их скромной и однообразной жизнью и отсталыми от века понятиями и небольшим интересом к музыке, казалось бы, не могли для человека утонченной культуры и широких знаний, каким был Петр Ильич, быть обществом, где он мог бы найти удовлетворение своим интересам. Даже дядя Николай, этот умный и образованный, но чуждый новым столичным вкусам и нетерпимо относящийся к чужим взглядам человек, вряд ли мог казаться приятным и симпатичным Петру Ильичу. Наконец, несмотря на широко распространенное мнение о том, что Петр Ильич высоко ценил украинские народные напевы и многое из них взял для своих сочинений, в действительности, как мы теперь знаем, его в этом отношении постигло большое разочарование. То, что он услышал в Каменке, было лишено оригинальности, а по красоте уступало великорусским песням. Лишь фортепианный "Scherzo a la Russe" инспирирован песнью, которую пели под его окном садовые девушки, да тема Второй Симфонии, которую Петр Ильич (27) сначала назвал "Журавель", взята из украинской песни того же названия. Даже известные песни "лирников", т. е. слепых украинских нищих поющих о былой славе Украины, не нашли в нем особого отклика, лишь одну из них он использовал в первой части своего фортепианного концерта (ор. 23).

И тем не менее, где бы Петр Ильич ни находился: в роскошном ли Браилове, на даче ли близ Петербурга, в Париже, в Италии или в Швейцарии - его всегда тянуло в Каменку. Уже после первого посещения он пишет сестре: "Никогда в жизни не проводил я более приятного лета". А живя с семьей Давыдовых на Мятлевой даче близ Петергофа, он пишет: "Мы живем на Мятлевой даче совсем недурно, и если бы не постоянная грызущая мысль о Каменке, то можно было бы найти эту жизнь приятной". И даже, находясь в Париже, он мечтает о Каменке. "Нельзя не признать, - пишет он, - что для работающего артиста такая шумная блестящая обстановка, как Париж, годится бесконечно менее, чем какое-нибудь Тунское озеро, уже не говоря о берегах, хотя вонючего, но милого Тясмина, имеющего счастье протекать мимо дома, в котором живут некоторые прелестные и дорогие мне особы".

И рядом с этой постоянной мыслью о Каменке в письмах Петра Ильича мы находим самые теплые и нежные слова об ее обитателях. Так прабабушку Александру Ивановну и ее дочерей, моих теток, Елизавету и Александру, он не называет иначе, как "наши ангелы", "наши голубушки". В том же письме к сестре с Мятлевой дачи он говорит: "Что за идеальные люди Давыдовы! Это для тебя не новость, а мне трудно удержаться не говорить о них: в такой интимности, как теперь, я никогда еще с ними не жил, и мне приходится каждую минуту удивляться их бесконечной доброте".

Не испугала Петра Ильича и суровая внешняя оболочка дяди Николая. По свидетельству Модеста Ильича, Петр Ильич очень скоро после первого контакта увидел под этой оболочкой его сущность и настолько подпал под его обаяние, что даже перенял у него его консервативные взгляды.

Я видел Петра Ильича в Каменке в последние годы его жизни, когда он уже редко в нее наезжал. Был я тогда еще очень юным и не мог, конечно, судить о нем и о причинах его тяготения к ней и к моей родне. (28) Все же многое может быть доступным моему пониманию, потому что я жил в той атмосфере, которой дышал Петр Ильич, и близко знал тех, кого он так любил. Много слышал я о Петре Ильиче и о его жизни в Каменке от ее жителей, а впоследствии, вращаясь среди семьи его сестры, зная хорошо ее детей, моих двоюродных дядей и теток, я не только знал, но и чувствовал эту атмосферу. Для меня не подлежит сомнению, что главная причина любви Петра Ильича к Каменке лежала в нем самом, в его склонностях, интересах и вкусах. В ней и в семье Давыдовых он полностью нашел то, что ему было необходимо. Петр Ильич любил семейную жизнь и был лишен ее. Как артист, он нуждался в свободе и не находил ее в Петербурге. И то, и другое он полностью имел в Каменке. Прежде всего там жила его любимая сестра Александра Ильинична, чье безоблачное счастье в кругу семьи его восхищало и умиляло. Там жили ее дети, которых он так любил и для которых был любимым "дядей Петей". А затем остальные Давыдовы были такими хорошими простыми людьми, так ласково и сердечно к нему относившимися и никогда не вмешивавшимися в его личную жизнь. В Каменке Петр Ильич мог надолго исчезать в своих комнатах, беспрепятственно отдаваться своей работе, а затем, выйдя из них, беседовать с дядей Николаем на политические и философские темы, придумывать игры и забавы для детей, заниматься с ними музыкой или. наконец, мирно беседовать со своими "голубушками" и принимать участие в их шитье.

Мог он также ежедневно совершать прогулки по окружающим Каменку небольшим лесам - Зрубанцу, Тарапуну, Пляковским Дубкам - или устраивать пикники в Большом лесу, где зажигались столь любимые им костры и куда отправлялись в больших четырехместных колясках, запряженных четверкой цугом. "Господи, что бы я дал, чтобы внезапно очутиться в Большом лесу, - пишет Петр Ильич сестре из Содена, - воображаю себя тащущим сухие ветки, листья и прутья для костра; вижу на пригорке тебя с Левой и детьми, окружающими скатерь с самоваром, хлебом и маслом; вижу отдыхающих лошадей, обоняю запах сена, слышу милые детские крики. Какая все это прелесть!"

(29) Когда я пишу эти строки, все, что описывает Петр Ильич, встает у меня пред глазами. И я ездил в Большой лес, или, как мы его называли, Болтыш, в той же коляске, может быть, одновременно с ним, и мой детский крик слышался около пригорка, и так же пахло сеном, и так же кипел самовар...

Но в Каменке Петр Ильич находил и другое, что шло навстречу его умственным интересам. Из эпох русской истории Петр Ильич больше всего интересовался веком Екатерины и особенно началом XIX столетия. В Каменской библиотеке он находил то, что занимало умы конца XVIII века, а сама Каменка и среди ее жителей прабабушка Александра Ивановна и старшая дочь ее Елизавета были живыми свидетелями событий времен царствования Александра I, а главное, видели и знали Пушкина, которого Петр Ильич так любил. Дружба Петра Ильича с семьей Давыдовых началась в Петербурге, где они жили несколько лет, беседами с тетей Лизой, которая во время пребывания ее матери в Сибири воспитывалась в доме гр. Чернышевой-Кругликовой, где она встречала всех замечательных людей того времени: Пушкина, Гоголя и др. Прабабушка же Александра Ивановна могла говорить Петру Ильичу о жизни в Каменке, когда в ней бывал Пушкин и собирались декабристы.

Если украинский фольклор не имел особого влияния на творчество Петра Ильича, то, несомненно, историческое прошлое Каменки и в особенности тень Пушкина, легшая на нее, влияли на него сильно. Недаром в Каменке он полностью написал увертюру "1812 год" и, окончив "Евгения Онегина", в первый раз сыграл его целиком перед семьей Давыдовых. Я, конечно, не был при этом, но мне нетрудно представить себе Петра Ильича за фортепиано, стоявшим у окна в левом углу столовой так называемого Большого Каменского дома. Вижу я и слушателей, сидящих на стульях и креслах ампир, вокруг обеденного стола. Вот дядя Николай с трубкой с длинным черешневым мундштуком, вот прабабушка, сгорбленная старушка с морщинистым лицом, вот тетушки, Елизавета Васильевна и Александра Васильевна, все три в простеньких сереньких платьях с пелеринками, и, наконец, дядя Лева и тетя Саша...

(30) В то время, как я уже сказал, не было больше ни флигеля с колоннами, ни огромного Каменского дома, в которых бывал Пушкин, но сохранился в правой стороне парка грот, где он любил сидеть. Петр Ильич часто сиживал в этом гроте, и, может быть, там являлись ему образы Татьяны и Онегина. В этом гроте тетушка Елизавета Васильевна уговорила Петра Ильича не менять конца "Онегина", как предлагал ему Модест Ильич, и не заставлять Татьяну покинуть мужа ради любви к Евгению...

Если Петр Ильич под конец своей жизни стал все реже и реже посещать Каменку, то это произошло потому, что он не мог больше находить там того, в чем так нуждалась его страждущая душа. Старшие представители семьи Давыдовых быстро старели. Прабабушка Александра Ивановна, пережившая Петра Ильича, хотя и сохранила до самой смерти свежесть ума и памяти, но физически дряхлела, и долгих бесед с ней нельзя уже было вести, а все интересы ее дочерей, моих старушек тетушек, были направлены на заботу об их "маменьке", как они ее называли. В эту пору нас, мальчиков, водили к прабабушке уже только раз в день и всего на полчаса, после обеда. Но главная причина отдаление Петра Ильича от Каменки была болезнь его сестры Александры Ильиничны, причинявшая ей невыразимые страдания, облегчение которым она находила в морфине и других болеутоляющих средствах. Я помню, что под влиянием этих средств, она казалась нам ненормальной. Петр Ильич, с его повышенной чувствительностью, не мог выносить состояния сестры и, зная, что помочь ей нельзя, предпочитал ее не видеть.

Было, однако, и нечто другое, что временно влекло Петра Ильича в Каменку это его любовь к племяннику, старшему сыну его сестры - Владимиру, более известному под уменьшительным именем "Боб". Любовь эта была, может быть, самой сильной привязанностью Петра Ильича. Началась она тогда, когда Боб был еще совсем ребенком, и в это время сказывалась только в том, что из всех детей своей сестры Петр Ильич больше всех баловал Боба. Но затем, когда мальчик стал подрастать и превратился в прелестного, талантливого, умного и милого юношу, Петр Ильич привязался к нему всем сердцем.

(31) Как известно, Петр Ильич посвятил Бобу несколько своих произведений, в том числе и самое замечательное - Шестую Симфонию. Но помимо того он передал Бобу и ту поразительную тонкость эстетических ощущений, которая стала его отличительной и самой прекрасной чертой.

Когда в конце 80-ых годов Боб переехал для учения в Петербург и поселился у Модеста Ильича, последнее связующее Петра Ильича с Каменкой звено отпало и он нашел тогда другое место для своего уединения - Клин.

(32)

КАТАША ТРУБЕЦКАЯ

(РАССКАЗ ПРАВНУКА)

"Умрете, но ваших страданий рассказ

Поймется живыми сердцами,

И за полночь правнуки ваши о вас

Беседы не кончат с друзьями.

Они им покажут, вздохнув от души,

Черты незабвенные ваши,

И в память прабабки, погибшей в глуши,

Осушатся полные чаши".

Н. А. Некрасов (Русские Женщины).

предо мной два портрета. Один миниатюра, написанная более ста тридцати лет тому назад в Париже, другой - дагерротип снятый сто лет тому назад в Иркутске. На первом изображена молодая девушка, с нежным кротким лицом, голубыми глазами, белокурыми волосами, высоким лбом и правильными чертами лица; на втором - сидящая в кресле полная старушка с лицом, выражающим душевную доброту. Оба портрета изображают одну и ту же женщину. Первый - молоденькую графиню Екатерину Ивановну Лаваль в то время, когда ей было 19 лет; второй княгиню Е. И. Трубецкую незадолго до ее смерти в 1854 году,

Глядя на эти портреты, я вспоминаю далекие времена моей юности и вижу другую старушку сидящую на диване в гостиной в своем крымском имении "Саблы" и рассказывающую мне о жизни своей матери в далекой Сибири. (34) Это дочь кн. Е. И. Трубецкой - моя бабушка Елизавета Сергеевна Давыдова. И не только о жизни своей матери в ссылке говорила мне моя бабушка, она вспоминала и ее рассказы о жизни в Петербурге, о родителях и сестрах, о своих предках и людях, которых она встречала в родительском доме. Но, главным образом, любила она говорить о том, что пережила ее мать в связи с событиями 1825 года и о том, как она, преодолев многочисленные препятствия, не разлучилась с мужем и последовала за ним на каторгу.

Бывают люди, имена которых входят и остаются в истории не только потому, что судьба их исключительна, но и потому, что самое происхождение их необыкновенно и что их имя вызывает за собой образы замечательных исторических людей. К таковым принадлежит кн. Екатерина Ивановна Трубецкая, или, как ее называли родные и близкие, Каташа.

Некрасов в своей поэме, посвященной ей и кн. Марии Николаевне Волконской, назвал ее "Русской Женщиной". Да она и была по складу своего характера русской, хотя в действительности русской ее назвать нельзя, - будь она заурядным человеком, не выказавшим всей своей жизнью своей русской души, ее все считали бы француженкой. Ведь отец ее был французский эмигрант Jean-Charles-Francois de Laval de la Loubrerie, марсельский дворянин, служивший сначала в королевской кавалерии - Hussards de Bercheny, в 1791 году состоявший при французском посольстве в Константинополе, сражавшийся в армии Кондэ и ставший впоследствии капитаном русской армии и, наконец, преподававший французский язык в Морском Корпусе и частных домах в Петербурге. Вероятно, русскую свою душу Каташа унаследовала от своей матери, происхождение которой было действительно замечательным.

Петр 1-ый, будучи на Волге, как-то переправлялся через нее на пароме. Перевозили его три молодые, здоровые парня-волжане. Петру они очень понравились своим видом и ловкостью в работе. Переправившись, он посадил их с собой обедать. Во время обеда он расспрашивал их, кто они такие, как живут и довольны ли своей судьбой. Оказалось, что они крестьяне-старообрядцы, живут своим ремеслом паромщиков и на житье-бытье не жалуются. Двое из них были братьями

(35) Иваном и Яковом Твердышевыми, а третий - их зятем Иваном Семеновичем Мясниковым. Петр, из ответов паромщиков вынес впечатление, что они смелые, умные и сметливые люди и спросил их, почему они довольствуются столь малоприбыльным ремеслом, лишенным какого-либо будущего, когда сейчас на Урале так легко можно разбогатеть, как это сделал Демидов, нашедший там железную и медную руду. Паромщики отвечали, что они были бы рады попытать счастья, но, что у них нет для этого даже тех малых средств, которыми располагал Демидов, начиная свое дело. Петр дал им пятьсот рублей, а к концу его жизни у них было уже, кроме денежных капиталов, восемь заводов и 76 тысяч крестьян.

Иван Твердышев умер бездетным, дочь его брата, вышедшая замуж за Гаврила Ильича Бибикова, умерла молодой и тоже бездетной. Все состояние паромщиков перешло к четырем дочерям И. С. Мясникова: Ирине Бекетовой, Дарии Пашковой, Аграфене Дурасовой и младшей незамужней Екатерине.

Потемкин, будучи в Симбирске с секретарем Екатерины 2-ой "у принятия прошений" Григорием Васильевичем Козицким, остановился у Мясникова. Гостей встречала его дочь Екатерина Ивановна, типичная волжанка, крупная, красивая, здоровая девушка. Недолго думая, Потемкин тут же сосватал ее за Козицкого. Молодые поселились в Петербурге, где Екатерина Ивановна, несмотря на то, что не получила большого образования и не говорила ни на одном иностранном языке, сумела создать себе достойное положение при блестящем дворе Екатерины, благодаря своему природному уму и сметливости. Вступая в брак с Козицким, она перешла в официальное православие.

Когда в 1775 году умер Козицкий, Екатерина Ивановна осталась молодой 29-летней вдовой с двумя дочерьми - Александрой и Анной. Обе ее дочери уже получили воспитание и образование, соответствующее обществу, к которому они принадлежали. Хотя младшая Анна имела, как говорили современники, вид расфранченной горничной, все же первой замуж вышла именно она за бывшего русского посланника в Дрездене и Турине кн. Александра Михайловича Белосельского-Белозерского. Приданое, полученное им за женой, было (36) по тем временам огромное и очень поправило, его материальное положение; оно состояло, кроме других угодий и заводов, из 10 миллионов рублей и Крестовского острова в Петербурге. Кн. Белосельский-Белозерский был вдов и от первого брака у него была дочь - известная кн. Зинаида Александровна Волконская, жена кн. Никиты Григорьевича Волконского, брата декабриста. После декабрьского восстания она не скрывала своего отрицательного отношения к мерам, принятым правительством по отношению к заговорщикам, и с разрешения Николая 1-го навсегда переехала на жительство в Рим, где перешла в католичество. В Риме ей принадлежала известная Villa Volkonsky, в которой она принимала русских писателей и художников, в том числе Гоголя, Иванова и др. Скончалась она 17-го ноября 1850 года.

Старшая дочь Екатерины Ивановны Козицкой - Александра Григорьевна - долго не выходила замуж. Лишь когда ей было уже 27 лет, она влюбилась во французского эмигранта, марсельского дворянина Ивана Степановича Лаваля. Лаваль ответил ей взаимностью, и, казалось, ничто не могло помешать их счастью. Но Екатерина Ивановна ни за что не хотела дать своего согласия на их брак. Кто-то посоветовал им обратиться к помощи имп. Павла 1-го и подать ему прощение, что они и сделали. Павел потребовал объяснений у Екатерины Ивановны, почему она не дает своего согласия. "Не нашей веры", - отвечала она, "неизвестно откуда взялся и имеет небольшой чин". Резолюция императора гласила: "Он христианин, я его знаю, для Козицкой чин весьма достаточный, а потому обвенчать". Дополнительное повеление было: "Обвенчать через полчаса". Лаваль получил, хотя не столь большое приданое, как кн. Белосельский-Белозерский, но все же очень приличное - кроме 20 миллионов рублей, знаменитый Архангельский завод на Урале, множество угодий и часть Аптекарского острова в Петербурге с великолепной дачей на берегу Невы.

После свадьбы молодые занялись устройством своей жизни в Петербурге. Прежде всего надо было обзавестись домом. Для этого они приобрели у А. Н. Строганова участок земли на Английской набережной близ Сенатской площади и построили на нем, по планам архитектора Тома де Томон, (37) дом, ставший впоследствии известным как своей архитектурой, так и накопленными в нем художественными сокровищами, а также и тем, что он стал центром, в котором сходились русские и иностранные замечательные люди того времени. Среди этих людей были Пушкин, Мицкевич, Грибоедов, Лермонтов, Козлов, m-me de Stael, Joseph de Maistre. Здесь 16-го мая 1828 года Пушкин читал перед Грибоедовым и Мицкевичем "Бориса Годунова", здесь 16-го февраля 1840 года, во время бала, произошло из-за кн. Щербатовой объяснение между Лермонтовым и сыном французского посланника Эрнестом Барантом, окончившееся дуэлью. Об этом доме говорит Пушкин в "Медном Всаднике":

"Тогда на площади Петровой

Где дом в углу вознесся новый,

Где над возвышенным крыльцом

С поднятой лапой, как живые,

Стоят два льва сторожевые

На звере мраморном верхом,

Без шляпы, руки сжав крестом,

Сидел недвижный, страшно бледный

Евгений..."

Сокровища, собранные Лавалями, были исключительной художественной ценности. В числе картин были три Рембрандта и много произведений знаменитых французских художников конца 18-го и начала 19-го столетий. В одной из зал пол был мозаичный, времен Нерона. Но самой замечательной коллекцией была коллекция этрусских и египетских древностей. Большинство этих художественных ценностей находится в настоящее время в Эрмитаже.

В этом доме супруги Лаваль прожили до самой смерти. Иван Степанович скончался 20-го апреля 1846 года, а жена его 29-го декабря 1850 года.

19-го марта 1814 года, в день взятия союзниками Парижа, Лавали находились в Лондоне, где жил в это время будущий король Людовик 18-ый. Александра Григорьевна, узнав, что претендент находится в тяжелом денежном положении, передала ему через герцога Блакаса 300.000 франков и, в благодарность за это, получила от него миниатюрный портрет, а в 1817 году король пожаловал ее мужу графский титул.

(38) У Лавалей было шесть человек детей: четыре дочери и два сына. Сын Павел, родившийся в 1811 году, умер от оспы через год после рождения, сын Владимир, родившийся в 1806 году, проигравшись в карты, застрелился в 1825 году. Из дочерей Зинаида, родившаяся в 1803 году, была замужем два раза, в первый раз за гр. Лебцелтерном, австрийским посланником при русском дворе, и затем, после его смерти в 1854 году, за итальянским поэтом Иосифом Кампанья. Дочь ее от Лебцелтерна вышла замуж за герцога Des Cars. Одна из дочерей последней, графиня Jeanne de Cosse Brissac имела дочь, вышедшую замуж за князя de Robeck, графа Levis Mirepoix. В замке последней "La Morosiere" похоронена гр. Зинаида Ивановна Лебцелтерн. София Лаваль, по прозвищу Frison, которой после смерти матери перешел дом на Английской набережной, была замужем за гр. Борх, церемониймейстером и директором императорских театров. Александра Лаваль, воспитывавшаяся у бабушки Козицкой, вышла замуж за гр. С. Т. Ф. Корвин-Коссаковского, сенатора, ученого и публициста.

Совершенно особенная судьба ждала старшую дочь Лавалей - Екатерину, или, как ее звали в семье, - Каташу. Родилась она в 1800 году. О детстве ее не сохранилось никаких сведений, кроме свидетельства ее сестры Зинаиды: "естественно веселая, прямая, порывистая, с очень развитой чувствительностью, она отличалась необыкновенной отзывчивостью и добротой". Образование, по настоянию отца, она получила превосходное. Говорила она и писала по-русски, французски, английски, итальянски и немецки. Joseph de Maistre в письме к Александре Григорьевне Лаваль говорит:

" Mettez moi, je vous prie, aux genoux de cette grave Catache, notre maitresse a tous sur le participe passe ".

Предо мной миниатюрный портрет Каташи, сделанный в Париже, незадолго до ее свадьбы. Ее нельзя назвать красивой. Белокурая, с голубыми глазами, высоким лбом, небольшим ртом, но с довольно толстым носом, унаследованным от деда Козицкого, она производит очень милое и нежное впечатление. Все же в обществе она имела большой успех, благодаря живости своей беседы, природному уму и излучавшейся от нее доброты.

(39) После Реставрации Бурбонов гр. Александра Гр. Лаваль проводила много времени в Париже. На одну зиму сняла дворец Lobau и принимала в нем весь Париж. В 1819 году в доме Татьяны Борисовны Потемкиной Каташа встретилась с ее племянником кн. Сергеем Петровичем Трубецким. Он был сыном кн. Петра Сергеевича Трубецкого от его первого брака с свет. кн. Дарией Александровной Грузинской. Кн. С. П. Трубецкой родился 29-го июня 1790 года и ко времени его знакомства с Каташей ему было уже 30 лет. Это был высокого роста, стройный, с красивыми черными глазами и вьющимися волосами человек, очень умный и образованный, напоминающий чертами своего лица свою мать-грузинку. Сходство это заметно и в миниатюре, сделанной в Париже, особенно же в его фотографии, снятой в старости, сохранившихся у меня.

Каташа и Трубецкой полюбили друг друга и, с согласия родителей, вскоре повенчались. Свадьба их состоялась 16/28-го мая 1820 года в русской церкви на place Vendome, где тогда помещалось русское посольство. После свадьбы молодые вернулись в Петербург и поселились в доме Лавалей, где родители Каташи устроили им квартиру, в которой они жили совершенно самостоятельно. Счастье их было безгранично, но оно оказалось недолговечным. Их уже ожидали страшные события, которые хотя не разлучили их, но совершенно искалечили им жизнь.

Кн. С. П. Трубецкой воспитывался и получил образование в ту эпоху, когда молодые представители русского дворянства - единственной культурной среды тогдашнего русского общества - всецело находились под влиянием идей французской революции и энциклопедистов. Эта молодежь выросла во времена "дней Александровых прекрасного начала", а долголетнее пребывание заграницей во время Наполеоновских войн и особенно жизнь в Париже способствовали развитию в ее среде демократических и либеральных настроений. Кн. С. П. Трубецкой не только вполне был проникнут этими настроениями, но и был одним из первых, способствовавших попытке претворения их в действительность. Вернувшись в 1816 году из заграницы в Петербург, он сначала вступил в масонскую ложу "Три Добродетели", а затем в 1817 году образовал вместе с Александром и Никитой Муравьевыми (40) первое тайное общество под названием "Союз Спасения или Истинных и Верных сынов Отечества", устав которого был написан Пестелем. В 1818 году общество это было переименовано в "Союз Благоденствия", уставу которого, ранее составленному Александром и Михаилом Муравьевыми, П. Колошиным и кн. С. П. Трубецким, послужил основанием устав Тугендбунда. В 1822 году, на место уничтоженного "Союза Благоденствия" было создано в Петербурге "Северное Общество", в котором кн. С. П. Трубецкой занимал видное положение.

Квартира Трубецких в доме Лавалей, в котором бывали кроме всей знати, сам император и вся императорская фамилия, была, конечно, наиболее безопасным местом для собраний заговорщиков. В ней, в ванной комнате жены, Трубецкой хранил ручной печатный станок. В этой квартире Каташа познакомилась с Пестелем, Рылеевым, кн. Волконским и другими друзьями мужа. Однако Каташа не подозревала ничего о том, что происходило у нее. Когда же, наконец, из неосторожного разговора, она поняла, что затевает ее муж, она стала горячо отговаривать его и указывала ему на то, что его ожидает. Уговоры ее были напрасны, и заговорщики успокаивали ее тем, что бояться нечего, т. к. все меры предосторожности ими приняты.

14-го декабря 1825 года в передней дома Лавалей Пущин и Рылеев уговаривали Трубецкого, избранного накануне диктатором, выйти к взбунтовавшимся войскам на Сенатскую площадь. Он, потерявши веру в успех восстания, не послушался своих товарищей и скрылся с женой в австрийском посольстве у зятя гр. Лебцелтерна, где и был арестован.

С арестом мужа кончилась счастливая беззаботная жизнь Каташи, кончилась навсегда. Николай 1-ый на личном допросе Трубецкого обещал ему сохранить жизнь и велел тут же написать об этом жене. Таким образом Каташе, у которой отпал главный страх потерять любимого мужа, осталась одна забота о том, чтобы, несмотря на ссылку, с ним не разлучаться. Для этого, прежде всего, надо было примирить родителей с мыслью о разлуке, быть может, навсегда и, главное, получить от имп. Николая 1-го разрешение ехать за мужем в Сибирь. Мать Каташи всячески противилась ее отъезду, (41) но отец, понимая, что ее решение продиктовано ей чувством долга, согласился и уговорил жену.

Что касается разрешения имп. Николая 1-го, то дело было труднее. Император хотел, чтобы о декабристах забыли и, во всяком случае, чтобы их судьба не была украшена героизмом их жен. С другой стороны, Каташа была первой из жен, решившая последовать за мужем, и ей пришлось прокладывать дорогу другим.

Когда хлопоты через влиятельных родственников и знакомых не дали результатов, Каташа решила действовать самостоятельно и обратиться лично к молодой императрице. Императрица приняла очень ласково жену государственного преступника и с первых же слов поняла Каташу, но сначала советовала ей одуматься. Обнявшись, обе молодые женщины плакали. Наконец, императрица сказала Каташе: " Vous faites bien en voulant suivre votre mari, oui vous faites bien, a votre place je naurais pas hesite a faire la meme chose. Je vous promets de prier lempereur pour vous et vos amies ".

Императрица исполнила свое обещание, Николай 1-ый принял Каташу и в конце разговора с ней сказал: " Et bien partez et dites aux autres quelles peuvent le faire aussi... Je ne vous oublierai pas".

В июле 1826 года Каташа покинула навсегда Петербург и отчий дом. Княжна Алина Волконская писала своей матери: "Я видела Каташу, она уезжает в Сибирь, как на праздник". Сама Каташа думала, что "Бог отнимет от нее свое благословение и всякое благополучие, если она покинет своего мужа". Путешествие ее было трудным, как все путешествия того времени по Сибири. Ее же трудности и тягости усугублялись тем, что она не хотела знать отдыха и нигде не останавливалась. Секретарь ее отца, француз Воше, не говоривший ни слова по-русски, мчался впереди нее, но, наконец, не выдержал и заболел по дороге. Наконец, Каташа достигла Иркутска, где ждало новое испытание ее воли. Николай 1-ый, хотя и разрешил ей ехать к мужу, но одновременно дал секретное распоряжение иркутскому губернатору Ивану Богдановичу Цейдлеру всячески постараться отговорить ее от ее (42) намерения. Для этого он должен был нарисовать в самых мрачных красках будущую жизнь Каташи на каторге и напугать ее трудностями дальнейшего путешествия до Благодатского рудника, которое она должна будет сделать пешком с партией ссыльных. Когда Каташа стойко выслушала все предостережения губернатора и осталась непреклонной, он предложил ей подписать бумагу, в силу которой она должна была отказаться за себя и будущих детей от принадлежащих ей прав состояния. И лишь, когда она с готовностью подписала эту бумагу, губернатор сказал ей, что она поедет, т. к. все, что он говорил ей, было лишь попыткой заставить ее вернуться.

Местом, где Каташа соединилась с мужем, был Благодатский серебряный рудник, на котором работали Волконский, Оболенский, Якубович, Давыдов, братья Борисовы, Артамон Муравьев. Приехала она сюда с кн. M. H. Волконской, которая нагнала ее в Большом Нерчинском Заводе. Не стоит описывать подробности свидания этих двух замечательных женщин с их мужьями, каждый может его себе представить. Для обеих это было, кроме соединения с любимыми существами, еще и победоносное завершение трудной борьбы со всевозможными препятствиями. Если Каташе пришлось преодолеть волю Николая 1-го, то кн. M. H. Волконской надо было сломить сопротивление своего отца и своих братьев, сделавших все, чтобы помешать ей в исполнении ее намерения. Недаром Некрасов соединил их имена в своей поэме "Русские Женщины".

На Благодатском руднике декабристам пришлось работать в тяжелых условиях год, пока не была закончена постройка нового каземата в Петровском Заводе, строившегося под наблюдением коменданта генерала Лепарского. Этот генерал был специально выбран Николаем 1-ым для выполнения роли тюремщика декабристов и стал их ангелом хранителем. Рыцарский характер Николая 1-го подсказал ему слова, что, наказав бунтовщиков, он нисколько не имеет в виду мстить им, а потому он поручил их человеку гуманному и благородному. Говорят, что перед отъездом в Сибирь к месту новой должности ген. Лепарский был принят императором и после часовой беседы вышел от него взволнованным и радостным.

(43) Жизнь жен декабристов на каторге была нелегкая, материальные условия ее были сначала очень тяжелыми и лишь постепенно улучшались. Правда, в Петровском Заводе им удалось приобрести и построить себе домики, помещавшиеся на одной улице против острога и названной "Дамской", но денег у них было недостаточно, т. к. им было разрешено получать от родных только 250 рублей в год и небольшие посылки. Ни о какой прислуге нельзя было и думать и приходилось из тех же средств улучшать питание своих мужей, недостаточное при их трудной работе. Каташа и кн. М. H. Волконская долгое время питались одним хлебом и квасом, скрывая это от своих мужей. Со временем, когда в Петербурге узнали об этом, они стали получать по 3000 рублей в год и целые транспорты вещей и провизии.

Несмотря на все тяготы жизни, у Каташи в Петровском Заводе родилось пять человек детей; 5 февраля 1830 года дочь Сашенька, впоследствии вышедшая замуж за H. Р. Ребиндера, за ней родилась дочь Лизанька, будущая жена сына декабриста В. Л. Давыдова - Петра, моего деда; 10-го декабря 1835 года родился сын Никита, скончавшийся в 1840 году, 6-го мая 1837 года дочь Зинаида, вышедшая замуж за H. Д. Свербеева и скончавшаяся, уже при большевиках, в Орле 24-го июня 1924 года. Сын ее Сергей Николаевич Свербеев, мой крестный отец, был последним императорским русским послом в Берлине. Сын Владимир умер в Иркутске, в 1839 году. Значительно позже, в лучших условиях жизни, на поселении в Иркутске у Каташи родился в 1843 году сын Иван, умерший по возвращении в Россию в 1914 году. Ему дополнительным указом Сената был возвращен княжеский титул. Женат он был на кн. В. С. Оболенской, после его смерти вышедшей замуж за гр. Голенищева-Кутузова. Последним ребенком Каташи была родившаяся 15-го июня 1844 года дочь София.

В 1839 году кончился значительно сокращенный срок каторги С. П. Трубецкого, и местом его поселения был назначен Оек близ Иркутска, а затем пришло разрешение жить в самом Иркутске. Здесь жизнь декабристов приняла почти нормальный характер, особенно после назначения губернатором Муравьева.

(44) О том, как относилась к своим страданиям и к пережитому ею Каташа, можно судить по тому, что она смотрела на это как на испытанье, посланное Богом, за которое она Его благодарит. Своей сестре Лебцелтерн она пишет: "Память о Боге и память о смерти - два мощных стража всякого добра". Ни в минуту катастрофы, поразившей ее, ни впоследствии, во время самых тяжелых переживаний в ссылке - никогда она не возроптала и не раскаялась, что покинула добровольно свою счастливую жизнь в родном доме. О ней она пишет в последний период своей жизни: "Одним из самых больших оснований моей благодарности Богу безусловно является то, что Он сделал так, что все, что касается моей семьи и моих первых привязанностей детства и юности, не может возбуждать во мне иных мыслей и чувств, как только любви и утешения". О своей жизни на поселении она пишет Нарышкиной: "Внутренняя жизнь все та же, уроки детей, заботы о них - вот главное наше занятие". Ни слова о том большом деле, которое делали декабристы и о котором упоминает внук декабриста кн. С. М. Волконский: "Поселения стали культурными гнездами, очагами духовного света. В каждой семье жило и воспитывалось по несколько детей местных жителей. С юных лет они поступали под воспитательный надзор жен, потом переходили в обученье мужьям. В культурной семейной жизни соприкасались они с наукой и искусствами, крепли и зрели умственно и духовно".

Каташе не пришлось дожить до счастливого дня "прощения". Прохворав последний год своей жизни, 14-го декабря 1854 года она тихо скончалась в Иркутске на руках своего мужа и своей дочери Зинаиды, единственной из дочерей, не покинувшей еще родного гнезда.

В июле 1904 года, следуя добровольцем с эшелоном первого батальона Чембарского пехотного полка в действующую армию, в Маньчжурию, я воспользовался длительной остановкой эшелона в Иркутске, чтобы поклониться могиле моей прабабушки. В ограде Вознесенского монастыря я нашел у самого входа в его обширный двор эту могилу, пред которой ровно полвека никто из потомков этой большой русской женщины не преклонил колена. (45) Меня сопровождал в этом паломничестве один из офицеров батальона, интересовавшийся историей декабристов и обладавший фотографическим аппаратом. Он снял меня стоявшим у решетки, окружавшей могилу. Я послал две такие фотографии моей бабушке Елизавете Сергеевне Давыдовой в Крым, в ее имение Саблы. Позже она говорила мне, что получила их, но когда, после ее смерти, я искал эти фотографии среди разбросанных на полу разграбленного большевиками Саблынского дома фотографий и бумаг, я найти их не мог...

(47)

САБЛЫ

В 1850 году, 29-го декабря, в Петербурге скончалась графиня Александра Григорьевна Лаваль, с которой за несколько дней перед этим случился удар. Находившийся в то время в Петербурге Иркутский губернатор Муравьев, узнав о том, что она при смерти, посетил ее и уговорил ее составить завещание, которым были бы обеспечена судьба Каташи и ее детей. Свое состояние Александра Григорьевна завещала нераздельно всем своим дочерям. После раздела на долю Каташи достались имения в Пензенской губернии, в 15 355 десятин, с 2 978 душами крестьян, и в Крыму, в 4 000 десятин. Пензенское имение было родовым, унаследованным от Екатерины Ивановны Козицкой, а Крымское - "Саблы" благоприобретенным, купленным гр. А. Г. Лаваль, вернее ее главноуправляющим, 29 февраля 1828 года с торгов в Санкт-Петербургском губернском правлении, при особых обстоятельствах. Врач графини А. Г. Лаваль посоветовал ей морские купанья в Крыму, а т. к. в то время там еще не было сносных гостиниц и нельзя было нанять приличного дома, то графиня приказала своему главноуправляющему купить имение с усадьбой. Не выезжая из Петербурга, последний купил для нее Саблы, не отдавая себе отчета, где они расположены. Когда графиня приехала во вновь приобретенное имение, то оказалось, что хотя море в ясный день оттуда видно, но находится в 40 верстах от него по птичьему полету. Имение оказалось расположенным в прекрасной местности, большим и доходным, и гр. Лаваль оставила его за собой. Когда вторая дочь Каташи, Елизавета, вышла за моего деда П. В. Давыдова, она подарила его ей, и молодые там и поселились после короткого пребывания в Каменке.

(48) Мой дед, Петр Васильевич Давыдов, хотя физически очень походил на своего брата Николая, с той только разницей, что имел наклонность к полноте, зато обладал совершенно противоположным характером. Далеко не столь умный, как брат, менее образованный и менее склонный к изучению серьезных вопросов, он унаследовал от отца его сердечную доброту и слабую волю. Я уже говорил о том, что в молодые годы он не был чужд некоторых проказ.

Бабушка моя, Елизавета Сергеевна, со своей стороны являлась полной противоположностью своей матери. Физически она пошла в свою бабку-грузинку. Большого роста, черноволосая, с живыми черными глазами и правильными чертами лица, она в молодости была очень красива. Что касается характера, то им она нисколько не напоминала свою мать, кроткую и добрую Каташу. Своенравная, властолюбивая, самолюбивая, волевая и вспыльчивая, она не отличалась добротой, и жизнь с ней и около нее была нелегкой. Умная и не лишенная хитрости, она добивалась своего путем интриг, когда не могла достигнуть того, чего хотела открытым способом. Образование она получила в Иркутском институте и особенно блеснуть им не могла. Понятно, что она всецело завладела своим безвольным мужем и командовала им, как хотела. Когда моя мать однажды сказала моему деду, что не может выносить обидного к ней отношения свекрови, он ответил ей: "Терпи, Оля, я столько лет терплю..."

Детей у моих деда и бабушки было трое: мой отец, Василий Петрович, родившийся в октябре 1852 года, и две дочери - Зинаида и Екатерина, первая была замужем за Дублянским, и вторая - за кн. Долгоруким. Никакого нормального воспитания своим детям моя бабушка не могла дать из-за своего характера. В детстве они ее боялись и не любили, а в зрелом возрасте ее, неудачно вышедшие замуж, дочери непрестанно обманывали родителей и стремились получить от них побольше денег. Что касается моего отца, то бабушка любила его страстно, но той эгоистической, родительской любовью, в которой больше самолюбия, чем нежности. В отце, и без того уже слабохарактерном, она убила последние остатки воли. Тем не менее, после инцидента, о котором я говорил в начале моих воспоминаний, родители передали моему отцу в собственность, (49) кроме Юрчихи, еще и Саблы, сохранив лишь на них право пожизненного пользования.

В Саблах дед и бабушка прожили, можно сказать, всю свою жизнь. Поселившись там в 1852 году, они лишь во время Крымской войны, когда у них в доме был военный госпиталь, на два года уехали в Каменку. Со временем, уже на склоне лет, они стали проводить зимы в Симферополе, поближе к врачам и местному обществу. Смерть настигла обоих в городе. Дед мой умер в январе 1912 года, успев, за несколько дней перед тем, отпраздновать свою бриллиантовую свадьбу, - а бабушка скончалась в феврале 1918 года, в то время когда террором праздновали свою победу только что занявшие город большевики.

Таким образом, жизнь моих стариков продолжалась в Саблах более 60-ти лет... Жизнь эта была спокойная и, в сущности, счастливая. Обладая значительным состоянием, они никогда не знали нужды; чуждые всякой роскоши, они жили в достатке и достойно. Конечно, приходило и горе, умирали родственники и сверстники, но это их как-то мало волновало. Служились панихиды и заупокойные обедни, а потом все возвращалось к обычному и повседневному. Забот было мало, разве что дочери просили денег сверх положенного, и тогда созывался совет из местных близких друзей, на котором, по большей части, решалось в просьбе отказать. Летом приезжали дочери и внуки и дом на время оживлялся. Знакомые часто посещали стариков в городе и только изредка наезжали летом в Саблы, туда их почему-то не очень приглашали.

В общественной жизни мой дед не принимал никакого участия. Прожив так долго в Саблах, он никогда не выбирался ни земским гласным, ни предводителем дворянства, хотя его средства и уважение, которым он пользовался, безусловно, давали ему на это право. Думаю, что бабушка была против выступления деда на общественном поприще, боясь, что он таким путем выйдет из-под ее власти. Дед даже никогда не участвовал в дворянских выборах. А тем не менее, у обоих был большой интерес к различным выборам, в особенности у бабушки, которая с большим азартом обсуждала шансы кандидатов, не пропуская случая высказать о каждом из них свое, далеко не лестное мнение.

(50) В начале своей жизни в Крыму у стариков, когда они были моложе, было довольно много друзей. Были они в среде высших губернских чиновников, присылаемых из Петербурга и принадлежащих к обществу. Находились они и в числе более или менее родовитых местных соседей помещиков. Но с течением времени ряды этих друзей редели и круг знакомых сокращался. Бабушка была большой "снобкой" и знакомиться, а в особенности принимать у себя "новых" людей, она охоты не имела. К тому же в противность тому, что часто бывает со стариками, бабушка, старея, не становилась добрее и мягче, и это не только не привлекало новых знакомых, но даже сокращало посещения внуков.

Кажется, мне было уже лет 12 или 13, когда я в первый раз с братом Петром посетил Саблы. Усадьба, парк и окрестный пейзаж произвели на меня чарующее впечатление, а ласка и доброта деда тронули меня. Все это было испорчено каким-то тяжелым стеснительным чувством, вызванном во мне неискренностью бабушки. Однако вокруг меня в Крыму все было для меня так ново, впечатления были так необычайны, что стеснение недолго тревожило меня. Прежде всего мы, конечно, посетили Южный Берег и Севастополь и были ими очарованы. А затем нас заинтересовал экзотический характер Крымского населения. Ведь в Крыму тогда насчитывалось 35 различных народностей, среди которых первое место занимали татары. Много интересного и смешного рассказывали нам наши старики из быта этих последних, в особенности о мурзаках, т. е. татарских дворян. Но главной темой рассказов деда и бабушки была Сибирь и жизнь их родителей. Они, как и другие дети декабристов (мои родственники), исповедовали самые консервативные убеждения, но память об их родителях была для них священна. Бабушка говорила главным образом о своей матери, о ее доброте и религиозности, о ее любви к своим детям и заботе о них. Вспоминала она Иркутский институт и его начальницу Кузьмину, бывшую перед тем ее воспитательницей. Отец, его друзья и их дети тоже часто были предметом ее рассказов. Показывала она рисунки и картинки из Сибирской жизни, а также старые дагерротипы и миниатюры...

(51)

МОСКВА

Москва... как много в этом звуке

Для сердца русского слилось!

Как много в нем отозвалось!

А. С. ПУШКИН ("Евгений Онегин")

Я родился 29-го сентября 1881 года (ст. ст.) в Тамбове, где мой отец был в то время чиновником особых поручений при губернаторе. Тамбова я совсем не помню, т. к. в 1884 году моя мать переехала с нами, тремя братьями, на постоянное жительство в Москву. Одновременно с этим мой отец переселился в Чигиринский уезд, Киевской губернии.

Пребывание моих родителей в Тамбове продолжалось не долго, с 1879 по 1884 год. Перед этим они жили в Петербурге, где мой отец был офицером в Кавалергардском полку. Покинул он Петербург и полк из-за каприза своей матери, моей бабушки Елизаветы Сергеевны Давыдовой, жившей с моим дедом Петром Васильевичем Давыдовым в своем Крымском имении "Саблы". Бабушка моя, женщина своенравного и деспотического характера, очень любила моего отца и гордилась его карьерой в первом полку русской императорской гвардии, но была против его женитьбы на моей матери. Не имея возможности возражать против ее происхождения, т. к. она была урожденной свет. княжной Ливен, она упрекала ее в том, что она была бесприданницей. В сущности же, она боялась, что ее сын, женившись, подпадет под влияние жены и уйдет из-под ее воли.

Этот страх послужил причиной тому, что, уплатив сравнительно незначительную сумму по долгам мужа моей тетки, человека ничтожного, она написала моему отцу, что не может более его содержать в Петербурге и требует его с семьей (52) переезда для совместного с ней жительства в деревне. В случае неповиновения, она грозила ему прекращением материальной поддержки. Моим родителям пришлось подчиниться, и моя мать, молодая жизнерадостная женщина, оказалась с мужем и двумя малолетними сыновьями, моими старшими братьями, под одним кровом со своей, ненавидящей ее, свекровью. Как и следовало ожидать, последствия этого сказались очень скоро. Жизнь молодых супругов стала невыносимой. Отец мой, человек слабохарактерный, не сумел занять надлежащего положения между матерью и женой, а мать моя, у которой проснулась вся Ливенская гордость, ни в чем не уступила свекрови. Случилось неизбежное: очень скоро, после бурных сцен и объяснений, произошел разрыв и мои родители покинули Саблы без копейки денег, т. к. моя бабушка прекратила им всякую денежную помощь. Пришлось искать заработок, который и был найден в размере 30 рублей в месяц по должности чиновника особых поручений при Тамбовском губернаторе.

Нечего и говорить, что жизнь на такую малую сумму с двумя малолетними детьми даже в те времена была трудной, а тут еще, совсем некстати, появился на свет и я... Но несмотря на нужду и лишения, прирожденная гордость моей матери не только не позволила ей пойти с повинной к свекрови или обратиться за помощью к родне, но она удержала от этого и моего отца. И вот тут произошло чудо.

Однажды, после усердной молитвы (а моя мать была очень религиозна), она, утомленная дневной работой, заснула и увидела странный сон. Во сне ей явились святые Кирилл и Мефодий и сказали ей, что ее молитва услышана и что она должна приобрести их икону и отслужить им домашний молебен. После этого, по их словам, все должно было устроиться. На другое утро моя мать сделала все, что ей было указано, и обещанная святителями помощь пришла очень скоро совершенно неожиданным образом. Отец получил письмо от своей тетки, сестры моей бабушки, Зинаиды Сергеевны Свербеевой, уведомлявшей его, что, узнав о его положении, она выразила своей сестре сожаление, что последняя, видимо, не может достойно содержать своего сына. При этом она высказала предположение, что это объясняется отсутствием у моей (53) бабушку достаточных средств, ввиду чего она решила выдавать моему отцу 3 000 рублей в год. Добрейшая тетя Зина хорошо знала свою сестру и ее чрезвычайное самолюбие. Последствия обращения тети Зины к моей бабушке превзошли все ожидания. Моему отцу была немедленно выделена из состава имения Каменка экономия Юрчиха с 1150 десятинами пахотной земли и 1750 дес. прекрасного дубового леса.

Казалось бы, материальное положение моих родителей устроилось и жизнь их могла бы принять счастливый оборот, но, к сожалению, перемена пришла слишком поздно. К этому времени семейное счастье было уже разрушено. Отец тяжело перенес разлуку с полком и средой Петербургского общества. Обладая страстной натурой и слабой волей, он не сумел пережить это потрясение и найти другой интерес в жизни. Он стал искать развлечение и утешение в соблазнах рассеянной жизни и возникшие на этой почве нелады между ним и моей матерью привели к тому, что они расстались. Отец отправился в Киевскую губернию и занялся управлением своим имением, а моя мать с нами, детьми, переехала в Москву к своей старшей незамужней сестре.

Трудно сказать, что произошло бы, если бы моя бабушка не изменила так круто направление жизни нашей семьи. Неизвестно, сложилась ли бы она совершенно иначе, но можно допустить, что мой отец, продолжая служить в своем полку и вращаться с моей матерью в родном им Петербургском обществе, сдерживаемый полковой и товарищеской дисциплиной, не разрушил бы своей семейной жизни и сделал бы, если и не особую, то во всяком случае обычную карьеру гвардейского офицера, а моя мать не покинула бы своего общества. Что же касается нас, троих сыновей, то, конечно, наша судьба сложилась бы совсем иначе. Мы выросли и воспитывались бы в Петербургской атмосфере, столь отличной от Московской, и товарищами нашими были бы сыновья тех семей, среди которых жили мой отец и моя мать. Братья еще в детском возрасте записанные, по повелению императора Александра II, в Пажеский корпус, вероятно, служили бы в гвардейских полках, а я поступил бы на службу в одно из Министерств. Думаю, что для моих братьев это было бы лучше. Что же касается меня, то я нисколько не жалею, что (54) моя жизнь устроилась иначе: потеряв в легкости, она выиграла в интересности и разнообразии.

Если в Москве вы, едучи по Покровке, минуете Земляной Вал, переедете через мост над соединительной веткой между Николаевской и Курской железными дорогами и у церкви Никиты Мученика повернете направо в переулок, название которого я не запомнил, вы попадете в часть Москвы, называемую Гороховым Полем. Я никогда не знал исторического происхождения этого названия. Вероятно, в старые Петровские времена иностранцы, населявшие эти места, сеяли здесь горох. История этого московского пригорода становится более ясной, когда, едучи по Вознесенской улице, начинающейся у церкви Вознесения, стоящей в конце Гороховой улицы, вы доедете до Лефортова и Немецкой улицы и, наконец, пересечете Яузский мост и, следуя дальше, достигнете Камер-Коллежского Вала, Анненгофской Рощи и Владимирской заставы. Немецкая улица и Лефортово известны по роли, которую они играли в судьбе Петра I в его юные годы. В этой части города жили иностранцы, огульно в то время называвшиеся "немцами", в лице которых Петр I впервые встретился с Западом, его культурой и цивилизацией, а Яузский Мост упоминается Толстым в "Войне и Мире", когда он описывает встречу Ростопчина с Кутузовым во время отступления Русской Армии и прохождения ее через Москву. Я не помню происхождения названия Камер-Коллежского Вала, знаю только, что он был старинным московским укреплением.

Что же касается Владимирской заставы и начинающегося от нее шоссе того же наименования, то они были известны москвичам тем, что тут проходили каторжники, следующие по этапу, т. е. пешком, в Сибирь. В народной песне, говорящей о судьбе, ожидающей разбойников и убийц, поется

"По Владимировне пойдешь..."

Гороховое Поле омывается рекой Яузой и ее притоком, речонкой Чечерой. Когда-то по этим рекам, окаймленным зелеными берегами, ходили боты Петра и воды были чисты и прозрачны. В мое время Яуза была уже рекой, куда стекались (55) все стоки и нечистоты фабрик, стоящих на ее берегах; ее воды отливали всеми цветами радуги и распространяли зловоние и заразу. Речонка Чечера, протекавшая под Московской Второй Гимназией и вдоль парка Елисаветинского женского института, служила закрытой сточной канавой, в которую, между прочим, вливались нечистоты двух трактиров и одного завода, стоявших на ее пути, между этими двумя учебными заведениями.

Занимаемая Гороховым Полем площадь земли была обширна, но население его было невелико. Вдоль его улиц, среди садов и парков, а кое-где и огородов, стояли одно- и двухэтажные домики и лишь на некоторых из них были расположены фабрики и заводы. Много места занимали три учебные заведения с их обширными парками. Это был Межевой Институт, Малолетнее отделение Николаевского женского института и Елисаветинский женский институт. При обширности и малонаселенности Москвы того времени, такие окраины, как Гороховое Поле, носили совершенно провинциальный характер. По булыжной мостовой улиц, окаймленных тротуарами с каменными тумбами, проезжали с треском и шумом пролетки извозчиков, а иногда проходили длинные обозы ломовых, провозивших товары с близ расположенных вокзалов, откуда по вечерам, когда стихал городской шум, доносились свистки паровозов. На перекрестках улиц днем и ночью стояли городовые, которых многие называли еще, по старой привычке, "будочниками", а у ворот каждого дома, ночью, дремали дежурные дворники, одетые зимой в тяжелые тулупы.

Хотя Гороховое Поле было местом спокойным и безопасным, все же иногда ночью можно было слышать призывы на помощь прохожих, подвергшихся нападению грабителей. Крики - "караул" - будили нас и заставляли чаще биться наши детские сердца.

Зимой, когда выпадал снег и умолкал "шум колеса", улицы погружались в тишину, поражавшую привыкшее к летнему шуму ухо. От выпавшего снега в комнатах становилось светло, и так приятно было слышать скрип снега под ногами прохожих и треск дров в голландских печах. Каким удовольствием было для нас, мальчиков, ехать в санках на резвом рысаке, по хорошо укатанному санному пути. Казалось, (56) что летишь по воздуху, и какая гордость охватывала нас, когда мы обгоняли другую "одиночку" с сидевшим в ней толстым купцом. А когда во время прогулки мы шли по Немецкой улице, где были магазины и лавки, как вкусно пахло в теплые дни от бакалейных торговель, когда их двери на скрипучих веревочных блоках открывались, чтоб пропустить покупателя. Особенно красочны были трактиры, помещавшиеся преимущественно в небольших отдельных деревянных домиках с зелеными вывесками, на которых золотыми буквами были написаны такие забавные названия, как "Не унывай", "На Перепутьи" и т. п... Через их замерзшие окна можно было видеть сидевших за столами лавочников, распивающих "в прикуску" нескончаемые "пары чаю", или легковых и ломовых извозчиков, запивающих "мерзавчиком" яичницу с колбасой. Иногда дверь с шумом открывалась, и из нее, одетые в белом и опоясанные малиновым пояском, с заткнутой за ним записной книжкой в клеенчатом переплете, "половые" выбрасывали подвыпившего фабричного или мастерового. Часто из трактира доносились раскаты драки и слышалась отвратительная брань; появлялся городовой, а иногда и околоточный, и целая компания пьяных "гостей" отправлялась под эскортом полиции в ближайший участок, где ее держали до вытрезвления, а затем отпускали с миром, не подвергая никакому наказанию. Лишь в случаях, когда особенно буйный пьяница не подчинялся представителю власти и оказывал сопротивление, городовые применяли к нему "отеческое внушение", но этим дело и ограничивалось.

Гороховое Поле было, главным образом, населено мещанами, рабочими, мастеровыми, мелкими чиновниками, лавочниками, лабазниками и учителями, преподававшими в учебных заведениях, о которых я упомянул выше. Много было и духовенства, т. к., как известно, Москва в то время изобиловала церквами. которых было в ней "сорок сороков". Все эти люди жили своими мелкими интересами, редко бывая, как говорили тогда, в городе и "гром витиев" и "шум словесной войны" почти не доходил до них. Жизнь текла мирно и спокойно, и событиями в ней были лишь свадьбы и похороны, поглазеть на которые сбегались толпой соседи. Особенно привлекательны были военные похороны, на которые наряжались (57) войсковые части с оркестром музыки. Из этих похорон самыми интересными были генеральские, т. к. на них наряд войск был от трех родов оружия: пехоты, кавалерии и артиллерии. На свадьбах в толпе говорилось не столько о красоте невесты, сколько о размере ее приданого и в чем оно состояло. О женихе же говорили, хваля его, что он трезвый человек и, наверное, бить жену не будет.

Хороша была московская зима, но московская весна не уступала ей в прелести. Правда, она часто приходила поздно и заставляла себя долго ждать, правда и то, что борьба ее с зимой была нелегкая и часто дело не обходилось без того, что зиме удавалось приостановить на короткое время ее торжественное шествие. Зато когда победа была за ней обеспечена, в какой красе и силе она устанавливалась. Для нас, мальчиков, весна обладала особой прелестью: ее приход значил близость окончания учебного года и наступления вакаций, а с ними и переезда в деревню. Уже с 9-го марта (ст. ст.), когда в булочных начинали продавать особые витые хлебцы с птичьими головками, называемые "жаворонками", мы с нетерпением начинали ждать весны. Ее приход был сначала медленный. На улицах еще стоял санный путь, портящийся с каждым днем. По ночам еще морозило, но днем воздух был уже мягким. Так хотелось поскорее скинуть тяжелое зимнее платье и обновить легкое, весеннее. И вот, наконец, на улицы выходили полчища дворников, вооруженные кирками и лопатами, выезжали одноконные розвальни и закипала работа по уборке снега. В три дня должна была быть сделана, так называемая тогда, " весна Власовского", известного московского полицмейстера. Булыжная мостовая освобождалась от зимнего покрова, и, о радость, по улице с шумом проезжала первая извозчичья пролетка. Сколько было наблюдений через все еще двойные рамы, сколько разговоров о том, закладывать ли сани или коляску.

(58)

РАЗУМОВСКИЙ И СЕМЬЯ ЛИВЕН...

В конце Гороховой улицы, вблизи небольшой площади, пред церковью Вознесения, стоял в описываемое мною время, утопая в окружающих его садах, бывший дворец Елисаветинского вельможи графа Разумовского. Мне пришлось прожить в этом дворце только короткое время, и я запомнил лишь его внешний вид,. Помню большое кирпичное красное здание, с широким двором на улицу, в глубине которого был парадный подъезд. Помню террасу, выходящую в парк, покрытую цветами, помню большой парк, доходящий до Яузы, с большими котлованами, в которых раньше были пруды. Во внутренней части дворца я помню лишь залу в нашей квартире и церковь - ту самую, в которой Наташа Ростова коленопреклоненно слушала молитву о даровании победы русской армии и переживала впервые патриотические чувства.

В этот дворец меня и моих братьев привезла в 1884 году из Тамбова мать. В то время в нем помещалось Малолетнее Отделение Московского Николаевского Института, начальницей которого была моя тетка, незамужняя, старшая сестра моей матери, свет. княжна Елена Александровна Ливен. С момента переезда нашего в Москву начался первый период моей жизни, прошедшей всецело в атмосфере семьи Ливен, а потому я должен в. моем рассказе сначала остановиться на этой семье.

Род Ливенов ведет свое начало от старшины племени ли-вов Каупо, принявшего христианство в 1186 году. В дворянском достоинстве он был утвержден папой Целестином 3-им в Авиньоне в 1202 году. Первым стал носить фамилию Ливен его внук Николай Рейнбольд Ливен, бывший в 1653 году Эзельским губернатором, - был возведен вместе с братом (60) Берендсом-Оттоном в баронское достоинство. Сын этого последнего был другом шведского короля Карла XII-го и сопутствовал ему в походах. Потомок Рейнгольда Ливена, Иоган-Христофор, именовавшийся по-русски Иваном Романовичем, был при Екатерине II губернатором в Архангельске. При этой императрице начинается близость семьи Ливен к дому Романовых, которая продолжалась до конца его царствования.

В 1783 году императрица Екатерина II искала воспитательницу для своих внучек - дочерей вел. кн. Павла Петровича и его двух младших сыновей Константина и Николая. По рекомендации Рижского генерал-губернатора Брауна, она предложила это место баронессе Шарлотте Карловне Ливен, урожденной фон Гаугребен, потерявшей мужа, генерал-майора Отто-Гейнриха Ливен в 1781 году. Баронесса Ш. К. Ливен обладала скудными средствами и жила в Митаве, воспитывая сыновей. Эрнест Додэ в своей книге о кн. Дарье Христофоровне Ливен (La vie dune Ambassadrice) говорит, что когда Браун посетил бар. Ш. К. Ливен, чтобы передать ей приглашение императриц, он нашел ее в бедной обстановке, а детей ее - бегающих босиком.

Бар. Шарлотта Карловна Ливен была умной и энергичной женщиной. Ее моральные качества и прямота характера дали ей возможность вскоре занять особое положение в семье Павла Петровича, который очень ее уважал. Она была самым близким человеком к имп. Марии Федоровне, дети которой до конца ее жизни относились к ней, как к родной. В 1799 году она была назначена статс-дамой и ей был пожалован орден Екатерины 1-ой степени. В 1799 году, 22-го февраля, она была возведена с потомством в графское достоинство. В день коронации имп. Александра I ей был дан драгоценный браслет с портретом императорской четы, а в 1824 году - портрет ими. Александра I на золотой цепи для ношения на груди. Наконец, в день коронации имп. Николая I она была возведена в княжеское достоинство и в декабре того же года ей был пожалован титул светлости. Скончалась Шарлотта Карловна 24 февраля 1828 года, и похоронена в Курляндии, в имении Мезотен.

Старший сын Шарлотты Карловны, кн. Карл Андреевич Ливен, родился 1-го февраля 1767 года. Вступив в 1788 году (61) на военную службу, он поочередно был адъютантом Потемкина, шефом Преображенского полка, членом Государственного Совета, шефом полка своего имени, попечителем Дерптского Университета, министром Народного Просвещения. Скончался он в Курляндии 31 декабря 1844 года. По семейным преданиям, он был образованным и либеральным, по тому времени, человеком, но отличался плохим характером.

Второй сын Шарлотты Карловны был кн. Христофор Андреевич Ливен, родившийся в Киеве 6-го мая 1774 года и сделавший блестящую карьеру, как военную, так и гражданскую. В 1797 году он был флигель-адъютантом имп. Павла I, в 1805 году был посланником в Берлине, а в 1812 году послом в Лондоне. Лорд Грей в речи в парламенте, отметил его достоинства и выразил ему благодарность английского правительства. По возвращении в 1834 году в Россию он был удостоен особым доверием имп. Николая I, назначившего его попечителем наследника, Александра Николаевича, будущего императора Александра П. Скончался он в Риме 29 декабря 1838 года во время путешествия с опекаемым им великим князем.

Женат Христофор Андреевич Ливен был на графине Дарий Христофоровне Бенкендорф, сестре известного шефа жандармов. Это была выдающаяся по уму и светской умелости женщина. Она заняла в Лондоне большое положение и держала там настоящий политический салон, имевший большое дипломатическое влияние. Дружбы ее искали все замечательные люди той эпохи. Известна ее близость с Меттернихом, а затем продолжительный роман с Гизо. В Россию она со своим мужем не вернулась и умерла в Париже 15 января 1857 года. Похоронена там же, где ее belle mere, в Мезотене.

Третий сын Шарлотты Карловны, Иван Андреевич, родился в 1778 году и умер генерал-майором в 1848 году.

У кн. Карла Андреевича Ливен было четверо сыновей: Андрей, Александр (мой дед), Карл и Федор.

Когда мой прадед кн. Карл Андреевич Ливен, оставив службу, переселился с семьей в Курляндию, только один из его сыновей - мой дед - не последовал за ними. Женившись на русской, Екатерине Никитишне Панкратьевой, он сначала жил в Петербурге, затем некоторое время был градоначальником в Таганроге и, наконец, окончательно поселился в Москве, (62) где был сенатором московского присутствия Сената. Благодаря женитьбе на русской и долгой государственной службе, он совсем обрусел в противоположность своим братьям и их семьям, которые окончательно потеряли связь со всем русским и даже больше не говорили по-русски. Только один из сыновей кн. Андрея Ливен - Георгий - недолгое время служил по Министерству Иностранных Дел.

Судьбе было угодно, чтобы в то время, когда мой прадед Василий Львович Давыдов был в числе декабристов, 14-го декабря 1825 года, дед мой Александр Карлович Ливен, командуя ротой Л. Гв. Московского полка, заставил ее, ударив плашмя саблей правофлангового, присягнуть имп. Николаю I и привел ее к Зимнему Дворцу, за что был награжден флигель-адъютантом.

Дед мой был человеком рыцарски благородным, честным, прямым, беззаветно преданным своему царю и своему отечеству. Далекий от всякого лукавства, он не допускал мысли о возможности его в других и тем паче у членов своей семьи. Каково же было его разочарование, когда по смерти отца он не поехал в Курляндию для раздела наследства и вполне доверился в этом отношении своим братьям. Из огромного многомиллионного состояния ему было уделено всего лишь 200.000 рублей. Верный семейным традициям, он не стал спорить и не разошелся со своими братьями.

Благодаря такой несправедливости, умирая, дед мог оставить своим детям лишь небольшое состояние, состоявшее из подмосковного имения "Синее" и дома в Москве, в Мертвом переулке, в приходе Успения на Могильцах. Все это имущество было продано и вырученные от продажи деньги были разделены между его детьми. Каждому из них досталась небольшая сумма в 10.000 рублей. К этому времени, однако, две старшие дочери уже умерли, а из остальных детей пятеро были уже материально устроены. Только тетя Лина, не вышедшая замуж, должна была искать заработка. Она обратилась к императрице Марии Александровне, фрейлиной которой она была, с просьбой дать ей работу, и та назначила ее начальницей Разумовского института.

Так как моя бабушка Ливен умерла, когда матери было всего 10 лет, то ее воспитанием пришлось заняться тете Лине.

(63) При скудных средствах моего деда трудно было дать моей матери широкое образование, но все же она научилась хорошо говорить по-французски и по-немецки и знала все, что полагалось тогда знать девушке "из общества". Зато воспитание она получила превосходное. Тетя Лина внушила ей глубокую религиозность и правила морали и чести, которые были основными чертами ее характера. Наконец, когда пришло время, она вывезла ее в свет, одеваясь сама и одевая ее за счет экономии в своих личных небольших расходах. На одном бале моя мать встретила моего отца, приехавшего навестить своих родителей, живших тогда в Москве, и вскоре вышла за него замуж.

Создавшиеся таким образом особые отношения между сестрами сблизили их на всю жизнь. Они нежно любили друг друга, а у моей матери навсегда осталось чувство дочерней благодарности к воспитавшей ее старшей сестре. Вот почему в минуту крушения семейной жизни моей матери тетя Лина вызвала ее к себе, а она с радостью откликнулась на ее зов. И я в возрасте трех лет очутился в Разумовском институте.

Тетя Лина была, как все Ливены, крупного роста, с белокурыми волосами и синими глазами. Ее нельзя было назвать красивой, а к тому времени, когда я увидел ее в первый раз, ей уже перевалило за сорок и у ней начинала сказываться общая в ее семье склонность к полноте. Во всей ее фигуре проявлялись основные черты ее характера. Она была в настоящем и хорошем смысле слова "grande dame". Чувство доброты уживалось у ней с чувством долга, в отношении к которому она была одинаково требовательна как к другим, так и к самой себе. Большой природный ум ее допускал иногда проявление стародевичьей милой наивности. Но особенно силен был у нее такт - результат ее настоящего светского воспитания и близости ко двору. Моральное чувство у нее было развито чрезвычайно, и в отношении его она за всю долгую жизнь никогда не погрешила. Гордая и прямая, она не шла на компромиссы со своей совестью или на какую-нибудь интригу. Следуя заветам своего отца, она была предана своему государю и была монархисткой не только умом, но и сердцем. Поверхностное домашнее образование того времени она пополнила (64) самостоятельно уже после выхода своего в жизнь. Прекрасно зная четыре языка - русский, французский, немецкий и английский - она много читала, а умение ее окружать себя просвещенными и культурными людьми, которые ценили ее общество, сделало из нее образованную женщину. В этом отношении ей много помогла ее дружба со старшим братом Андреем, одним из замечательных людей ее времени. Ее особой чертой была религиозность, которая у ней была глубоким внутренним чувством. Она проявлялась не в любви к обрядам, к которым она относилась с большим уважением, а в глубокой вере и истинном понимании христианства.

Я особенно остановился на личности этой моей тетки, т. к. в моей жизни она сыграла большую роль, и мне посчастливилось уже в зрелом возрасте пережить в ее обществе много светлых и интересных часов, воспоминание о которых наполняет мое сердце чувством благодарности к ней.

Старшим братом моей матери был Андрей (1839-1912). Как внешним видом, так и характером он был типичным представителем своей семьи. Большого роста, плотного сложения, с крупными чертами лица, открытым лбом и умными глазами, остроумный, говорящий на четырех языках, прекрасно образованный, культурный в европейском смысле человек, дядя Андрей был одновременно со всем этим человеком большого света, со свойственным ему "savoir vivre". Его успех, не только в обществе, но и среди мыслящих людей, был большой и заслуженный. Слабыми его сторонами были его самолюбие и страстность, которую он сохранил до конца своей жизни. Эта страстность проявлялась как по отношению к его самолюбию, так и к женщинам. Романам его не было конца, и последний из них кончился с его смертью, которая случилась, когда ему было уже за семьдесят лет.

Очень рано окончив университет по математическому факультету, с золотой медалью за написанное им сочинение, он еще очень молодым женился на московской барышне Стрекаловой, внучке известного полицмейстера при имп. Александре I, очень богатой девушке. Поступив на государственную службу по ведомству министерства внутренних дел, он скоро был назначен московским губернатором, а в возрасте 48 лет был уже министром государственных имуществ. Столь блестящая карьера была однако внезапно прервана на этом посту, (65) благодаря интриге известного тогда министра Валуева, с которым он повздорил в свойственной ему резкой форме и который совершенно справедливо видел в нем опасного соперника. Дядя Андрей вышел, как говорилось тогда в "чистую отставку", т. е. не только покинул министерский пост, но и звание статс-секретаря и члена Государственного Совета. Свою опалу он пережил болезненно.

Его первая жена к этому времени уже давно умерла, оставив свое состояние двум детям, а ему лишь ежегодную пенсию в 6 000 рублей; а со второй женой, от которой не имел детей, он уже развелся. Дети были уже взрослыми и сын женат. Одиноким удалился дядя Андрей в свое небольшое имение "Бунаковка" вблизи ст. Павлоград, с маленькой усадьбой и полным отсутствием соседей. Там он жил безвыездно зиму и лето, часами молча просиживал в кресле. Навещала его только дочь Александра, навсегда оставшаяся в старых девах. Особенно тяжелы были зимы, когда в саду усадьбы выли волки и в окрестностях "шалили" разбойники. Единственным утешением дяди Андрея были его большая библиотека и занятия астрономией.

Дядя Андрей не был верующим человеком, а тем более суеверным. Занимаясь всю жизнь наукой и особенно астрономией, он не допускал возможности каких-либо сверхъестественных явлений, вроде привидений и тому подобного. Но он сам рассказывал мне, как однажды ночью в Бунаковке он не спал и вдруг среди полной тишины услышал, что дверь в коридоре, проходившем мимо его спальни, отворилась и тяжелые шаги, будто обутых в ночные туфли, ног направились к его двери... и, после короткой остановки, прошли дальше. Дядя, разумеется, не поверил бы в действительность этого явления, если бы собака, спящая в его комнате, не зарычала бы и шерсть не поднялась на ее хребте. На следующую ночь явление повторилось. Тогда дядя, под предлогом нездоровья, попросил своего камердинера лечь в его комнате, не сказав ему ничего о происходящем. Точь-в-точь в то же время послышался звук отворяемой двери и тяжелых шагов в коридоре. Собака зарычала, а камердинер чуть не умер от страха. Окончательно убедившись, что он не был жертвой галлюцинации, дядя старался объяснить себе необычайное явление. На четвертую (66) ночь оно не возобновилось, как и в последующие ночи. Разгадка пришла через несколько дней, когда из Петербургских газет дядя узнал, что в ту самую ночь, когда он впервые услышал шаги в коридоре, - умер Валуев...

Дети моего деда и моей бабки Ливен, по странной игре судьбы, разделялись на две группы. Первая группа состояла из трех старших сестер и дяди Андрея, вместе с тетей Линой. Все они походили физически и морально на своего отца. Младшие же четверо, т. е. дядя Никита, тетя Екатерина, тетя Мария и моя мать, - пошли в мать. В отношении моей матери это, впрочем, не совсем верно. Хотя физически она и походила на мою бабушку, морально у ней было много Ливенского. Это различие между двумя группами братьев и сестер сказалось и на их взаимоотношениях. Походившие на моего деда, т. е. принадлежавшие к Ливенскому типу, дружили между собой, тогда как остальные не были близки друг к другу. Отношения между моей матерью и тетой Леной были исключением, что объяснялось тем, что последняя заменила ей мать. Обе старшие сестры умерли до моего рождения, и из первой группы оставались только дядя Андрей и тетя Лина. Дружба этих двух была глубокой и была основана не только на сходстве душевного и умственного склада, но и на общности взглядов и интеллектуальных интересов.

Когда дядя Андрей начал опять приезжать в Москву, он часто посещал мою тетю. Конечно, мы были слишком молоды, чтобы понять и оценить этого, исключительного человека, но во мне, по крайней мере, он уже и тогда возбуждал какой-то инстинктивный интерес. Однако, т. к. дядя Андрей, ввиду содеянной по отношению к нему несправедливости, не очень уважительно отзывался об императоре Александре III и не был религиозен, мать боялась его вредного влияния на нас и всячески нас от такового предохраняла. Доходило до того, что, когда приезжал дядя Андрей, нам запрещалось оставаться в гостиной.