Воссоздание Святой Руси

III. «Святая Русь» в путях России[1]

Как осознала свою национальную душу Россия? И как в тысячелетнем опыте раскрыла и закрепила свою высшую миссию?

Русь нарекла себя «Святой Русью». Ни нашей матери греческой «церкви-нации», ни православным сирийцам и арабам, ни нашим братьям-славянам, ни соседям-румынам, никому не полюбилось назваться так по крещению и вере. Англия охотно величает себя «старой», Германия «ученой», Франция «прекрасной», Испания «благородной». «Святым и избранным» назван был только библейский Израиль. Несмотря на инстинкты сребролюбия и материализма, даже и современный Израиль продолжает сознавать себя таковым. В этом самосознании Израиля и Руси бесспорно есть нечто дерзновенное и ответственное.

Никто не осмелится утверждать, что столь возвышенное до претенциозности наименование Руси «святой» есть искусственный плод литературных выдумщиков. Мы не встречаем его вплоть до XVI века ни под канцелярским пером тиунов и дьяков, ни в церковных актах, даже у писателей — монахов и вообще передовых людей. Просто вся наша древняя письменность, довольно богатая церковно-патриотическими произведениями, вплоть до XVI века не знает термина «Святая Русь». Он плод низового, народного творчества. Он родился и хранился в неписанном народном предании, «каликами перехожими», в так называемой народной литературе. Как «красное солнышко», «море синее», «мать сыра-земля», так и этот алмазный самоцвет — «святая Русь» — «свято-русская земля» рассыпан по сказочным полям былин и духовных стихов. В нем нет ничего сочиненного «господами» — варягами. Наши культурные «варяги» дознались о нем только в XIX веке из народного творчества и до сих пор еще не научились обращаться с ним, не разгадали его. Явный знак, что это не их ума дело, что они только бессильные комментаторы того слова — откровения, которое они получили из недр народного сознания, что «Святая Русь» есть «глас народа». Об этот разительный факт должны разбиться кощунства некоторых наших «варягоманов» — западников, презрительно лишающих русский народ, как пустой «этнос», не только дарований государственных и культурных, но и религиозных. Для них нет народа-богоносца, а есть только «варяги»-«богоносцы» и при том несущие бездарному народу богоносный свет ex occidente!!!.. Над ними в сотый раз оправдывается слово вещего поэта:

Когда же именно живое народное слово дошло до этого речения «Святая Русь», когда его зачеканило и какой соединило с ним смысл? О хронологии устного творчества можно лишь гадать, и потому обратимся к твердой отправной почве документальной истории и датированной в собственном смысле литературы.

Как губка воду, легко впитал в себя греческую веру русский народ. Таков общий вывод, вытекающий из внимательного рассмотрения истории первоначального распространения христианства на русской земле. «Огонь и меч» в новгородском эпизоде Добрыни и Путяты чисто политической природы и врываются в эту историю, как чуждая ей случайность. Крещеный по приказу сверху, «не только волею, но и страхом повелевшего», русский народ, тем не менее с величайшей легкостью и быстротой по всем концам еще слабо объединенной русской земли стал народом «крестьянским — христианским» и стал технически так и называть себя. Воспринятую греческую веру русские домонгольского времени не называли православием, а просто «верой крестьянской» и, как таковую, противополагали ее всем «верам поганьским» и даже «латыньской». И чем упорнее было сопротивление христианской миссии в среде окраинных инородцев (финнов), тем быстрее и характернее в сознании именно русского, колонизующего, «державного» населения, его «крестьянство-христианство» сливается с его русскостью. Власть в XIII веке подчеркнуто называла свое, коренное, крещеное население «к(х)рестьянством» в отличие от некрещеного, от всякой «чуди»; при чем и «чудь» крестившаяся приобщалась к «крестьянству», ибо через это русела. Церковное влияние в новых законах, обрядах и быте, требовательно отделяя «хрестьян» от всех иноверцев, как «поганых», тем закреплено это отождествление юного национального сознания с принадлежностью к «вере крестьянской». Монгольско-татарское иго Русь встретила с ощущением своей «чистоты» и крещености — «крестьянственности», оскверняемой «идолищем поганым». Под этим больным ударом впервые начало формироваться общерусское национальное сознание, именно как Руси христианской. И забрезжил над всеми концами разрозненной, но церковно объединенной, русской земли единый идеал освобождения христианского парода от «засилия поганского», от «належащей мглы языков», жуткой, темной, «бесерменской» Азии. В этом самочувствии в XII и XIV в Русь слилась со своими учителями в христианстве — греками, которые претерпевали веками одоление со стороны басурман-сарацин, а теперь и турок, уже вступавших одной ногой в Европу и фактически державших Византию в тесной осаде. Это единство переживаний всего тогдашнего православного мира особо способствовало усвоению и единого полу-апокалиптического церковно-политического мировоззрения, от греков заимствованного и нами.

По этому мировоззрению православному государству, царству и народу вручены величайшие, вечные заветы. Служение православного народа — служение, в ходящее в план Божественного мироправления; оно имеет вечное значение. Посему власть государственная установлена Богом. Она служит целям Царства Божия и ответственна пред Богом за приведение управляемого ею народа в чистой, неповрежденной ересями вере, к порогу царства Христа Грядущего.

Эта грандиозная всемирно-историческая схема, или священная историософия ведет начало из Библии.

Видение прор. Даниила о 4-х сменяющих друг друга империях церковные экзегеты и историографы приняли как богословский канон христианской историософии, как схему богооткровенную, и нам предписали относиться к ней серьезно, разгадывая в меру нашего естественного философского и научного разума пути и формы ее конкретного осуществления в переживаемые нами этапы истории. 4-я Даниилова империя с ликом человеческим — это в церковном предании ничто иное, как Римская, а в прямом преемстве Ромейская, Византийская империя. С того момента, как в рамках ее родился и совершил таинство своего исторического служения Сам Господь, бытие самой империи приобрело универсальное значение. Центр ее, хотя и передвигающийся феноменологически, по существу увековечен. Т. е., вопреки всем внешним историческим изменениям и катастрофам, он должен дожить до второго пришествия, чтобы довести бедное искушаемое антихристом человечество до врат Царства Славы. Вождь этого, хотя бы и подвижного центра есть единый на всю вселенную василевс, протектор всего православия. Все другие государственные главы православных народов только его церковные помощники. Отсюда формула: I-й Рим — Рим в буквальном смысле, II-й Рим — Константинополь. При текучести истории диалектика открывала дорогу и к возможности III-го, IV-го и т. д. Рима, но естественное самолюбие народов, в данном случае греков-византийцев «верило», что дальнейших перемен, не будет. Великий патриарх КНл — Фотий (IX в.) верил, что «царство от нас греков не отнимется» до конца времен. Увы, не только волна варваров под зеленым знаменем Ислама к XV веку свела почти на нет гордый II-й Рим, но и сами греки соблазнили своих сынов по вере, предав православие на Флорентийском соборе 1439 г. А времена были искупительные. Летописцы указывали на близость конца 7-ой тысячи лет в 1492 г. Истекающая 7-я тысяча лет, соответственно семи дням творения («тысяща лет яко день един»), может быть говорит о конце мироздания, о последних временах антихриста. И — о ужас! — во Флоренции весь венец православия — царь, патриарх, весь собор архиереев вдруг изменили вере. Это потрясло русских до глубины души. Мрачная тень антихристовой измены задела Москву в лице навязанного ей митрополита Исидора-творца и столпа Унии. По формальному праву главы русской церкви, вернувшись в Москву в начале 1441 г., Исидор огласил акт унионального собора с амвона собора Успенского. На епископов русских напал трехдневный столбняк молчания. Первым опомнился вел. кн. Василий Васильевич, объявил Исидора еретиком и — русская церковная душа как бы воскресла из трехдневного гроба. Произошло нечто чрезвычайное, незабываемое, как бы откровение свыше. Вел. князь явился органом и рупором соборного церковного сознания, Все поняли, что таинство мирового правопреемства на охрану чистого православия до скорой кончины века отныне незримо перешло с павшего Второго Рима на Москву, и ее воистину благоверный князь, Василий Васильевич получил свыше посвящение в подлинного царя всего мирового православия. «Достоить же удивитеся разуму и великому смыслу вел. князя Василия Васильевича» — пишет летописец — «понеже о сем Исидоре митрополите вси князи умолчаша и бояре и инии мнози, еще же наче их епископы русскиа вси умолчаша и воздремаша и уснуша. Един же сей богомудрый и христолюбивый государь вел. кн. Василий Васильевич позна Исидорову прелесть пагубную и, скоро обличив, посрами его, вместо пастыря и учителя злым и губительным волком назва его». Лишь после этой смелой инициативы «вси епискупы рустии возбудишася; князи и бояре и вельможи, и множество христиан тогда вспомянуша и разумеша законы греческия прежния и начаша глаголати святыми писании и звати Исидора еретиком». Провиденциальность этого факта и его неизмеримые последствия ясны летописцу, и он формулирует их со всей определенностью. «От такового злохитрого врага (Исидора) соблюде Господь Бог и Пречистая Богородица святую церковь в Русии безнаветну и безмятежну обличением премудрого и Богом вразумляемого великодержавного Василия Васильевича, во благочестии цветущего великого и премудрого царя всея Руси, емуже о сем откры Господь Бог велеумне разумевати, и вся мудрствовати, и творити волю Божию, и вся заповеди его хранити». Свои глубокие мистические переживания вел. кн. Василий Васильевич излагает и сам в одном послании в Константинополь: «Мы убо худии, Богом нас т а в л я е м и, ни во что же вменихом его и самого (Исидора) и принесенное им злочестие отвергохом, яко изсохль травную. От того же пакы времени попечение начахом имети о своем православии, о бессмертных наших душах и часех смертных, и о предстании нашем в он будущий страшный день судный пред Судящим вся сокровенная и наша дневная мысли и дела». Значит это был момент, когда московский князь почувствовал себя по внушению свыше вселенским царем всего прав о с л а в и я, ответственным за его неповрежденность пред вот-вот имеющим наступить концом мировой истории. Это страшная, дух захватывающая высота историософского созерцания и еще более страшная ответственность. Летописец тут не спроста величает вел. князя «царем», а в полновесном теократически-византийском смысле и в логической связи с церковным подвигом вел. князя, охранившего в искусительный момент чистоту православия. Этот подвиг и был как бы мистическим актом посвящения вел. князя в царя-василевса, облагодатствования и помазания свыше еще до последующего через столетие церемониального миропомазания.

Для объяснения всего этого, сложного явления: — перехода на Москву и ее князя всего богатого и мистического наследия погибшей от ереси вселенской столицы православия — Второго Рима, родилась целая литература. Ряд московских публицистов высокого литературного достоинства, с вдохновением, возвышающимся до пророчества, с красноречием подлинно художественным не пишет, а поет ослепительные гимны русскому правоверию, «белому царю» московскому и «белой пресветлой России». Пульс духовного волнения души русской возвышается до библейских высот. Святая Русь оправдала свою претензию на деле. Она взяла на себя героическую ответственность защитницы православия во всем мире, она стала в своих глазах мировой нацией, ибо Московская держава стала вдруг последней носительницей, броней и сосудом Царства Христова в истории — Римом третьим, а Четвертому уже не бывать. Так Давид, сразивший Голиафа, вырос в царя Израиля. Так юная и смиренная душа народа-ученика в христианстве, в трагическом испуге за судьбы церкви, выросла в исполина. Так родилось великодержавное сознание русского народа и осмыслилась пред ним его последняя и вечная миссия.

Потрясшее православный Восток падение Царьграда в 1453 г. представилось для русских знамением суда Божия над Вторым Римом. Когда «агарянская мерзость запустения стала на месте святе», и Св. София превратилась в мечеть, а вселенский патриарх в раба султана, тогда мистическим центром мира стала Москва — Третий и последний Рим, а русский великий князь — «новым царем Константином новому граду Константиню — Москве».

В эту эпоху московская власть делает чрезвычайные усилия, чтобы и ее внешнее положение соответствовало этому ее сознанию. Через брак вел. кн. Ивана III с византийской принцессой Зоей-Софьей наследие Палеологов связуется с Москвой. Московская дипломатия бурно добивается для своего князя титула «царя» в международных сношениях. Побуждаемая иерархией Москва сбрасывает последние остатки татарского ига. Тема Третьего Рима становится официальной государственной идеологией.

Выше этих высот и шире этих широт русское национально-религиозное и религиозно-национальное сознание по существу никогда не подымалось. Последующая его история была только практическим раскрытием и приложением все того же цикла идей. Русское самосознание от самых пелен своих как-то сразу вознеслось на свою предельную высоту. И в этом величии своих помыслов, в некотором их максимализме, вскрыло природу России, как лона мировой культуры. На грани XV и XVI веков величие и слава «Святой Руси» сразу и ослепительно открылись русской душе и затем незабываемо залегли в ней навсегда, как светлые, чистые и окрыляющие мечты и воспоминания юности. Великие мечты великого народа, воплощенные в слове с таким пафосом и с такой редкой силой на заре его литературы! То были гимны первой юношеской любви русской души своему религиозному избранничеству, своему мессианическому призванию. И не было более в истории русского самознания мгновения, равного этому, по захватывающей новизне, по оплодотворяющему творческому вдохновению. В самом деле, народ, который дерзнул, еще не сбросив с себя окончательно ига Орды, без школ и университетов, не сменив еще лаптей на сапоги, уже вместить духовное бремя и всемирную перспективу Рима, тем самым показал себя способным на величие, стал внутренне великим. Эта преданность и верность русской души православию породила незабываемую, исторически необратимую русскую культурную и имперскую великодержавность и ее своеобразие. После Петра Великого превзошел в русскую жизнь пафос внерелигиозной культуры, который нашел в даровитом народе также свой могучий отклик и принес блестящие плоды иного, светского творчества. Но никогда этот параллельный, не сливающийся с прежним пафос пока одной только интеллигенции, а не народа, не создавал еще во всенародном смысле какого-либо яркого, специфического национального идеала, тем более мессианического. Идеал «Святой Руси» и в этой новой, духовно сложной атмосфере остается неповторимым по своей глубине, силе, исторической укоренности и сродности духу народа, этим идеалом запечатленному.

Не было еще в истории примера, чтобы народ, создавший свою культуру на почве одного вдохновения, одного идеала, в расцвете сил своих переменил этот идеал и начал творить столь же успешно новую культуру, на новую тему. Нет. Народы в свою органическую эпоху воплощают свой дух только в одну, свойственную им форму, и, так сказать, обречены пережить свой исторический век в ней, ее развивая, обогащая, видоизменяя, но не заменяя ее и ей не изменяя. Измена ей — культурное самоубийство, или этническая старость, обесценивание народа, после чего он может еще жить долгие столетия механической, подражательной, интернационально-шаблонной жизнью, никого не радуя и никому ничего не обещая. Не будем указывать примеров, чтобы никого не обижать.

Россия, найдя свой идеал, употребила великие добросовестные усилия, чтобы стать его достойной. И если падала, изнемогала и грешила, то поднималась вдохновляемая им же. А главным образом — им, и единственно им, спасалась в страшные минуты своей истории, когда жизнь ставила ее на край опасности или гибели.

Наша пресная от безрелигиозности, слишком лаическая историография допустила огромную ошибку, относясь к идее III Рима, как к несерьезному средневековому анекдоту. Это было непониманием души своего народа, отрывом от пуповины своей истории. Без сомнения новая эпоха перенесла нас в совершенно новый духовный эон, в котором с трудом вспоминаются и понимаются религиозные идеи прошлого. Но наша интеллигентская непонятливость не есть еще смерть самих идей. Бесспорно, с концом русского теократического средневековья национальная душа русская пережила много драм, потрясений и моральных травм. Она должна была пройти сквозь неизбежное горнило новой, безрелигиозной идеологии и культуры. И она этот трагический опыт, не без тяжких потерь для себя, уже изжила, не утратив себя самой: наоборот, преобразив в своей православной стихии все моменты своего творчества нового времени. Классическая русская культура и государственность есть продукт совершающегося труднейшего синтеза православных основ русской души с ее способностью жить и творить и в повой, лаической, светской стихии — синтеза православных заветов Святой Руси и Петровых заветов Великой России.

Взойдя в XV веке на высоту вселенской ответственности за судьбы всего Православия, русская душа подверглась тяжкому испытанию. Ее помыслы, претензии, соответственно внутреннему ее величию, были грандиозные, всемирные, а культурно-просветительные средства ее были бедные, провинциальные, захолустные. Из этого трагического несоответствия вытекал ряд неизбежных искушений и провалов. Но Православие русской душе внушало такой энтузиазм самоутверждения, что из соблазнов и унижений она вновь и вновь выходила побеждающей, возрастающей и расцветающей, — более сильной и вооруженной для дальнейших исторических борений за свое высокое, вселенское, святое призвание.

В первое время по сформировании идеологии Третьего Рима факты русской государственности шли ей навстречу и на подкрепление. XVI век — век завершения московского «собирания земель», централистских реформ Ивана Грозного и митр. Макария, покорения Казани, Астрахани, и Сибири, царского венчания и вынужденного признания его восточными патриархами и, наконец, такого же вынужденного силой и блеском Москвы установления русского патриаршества. Но все эти, кружившие голову Москве, ее внешние успехи уже подкарауливала страшная катастрофа: — «смута» социальная, политическая и церковная. Грозное предостережение пришло сначала со стороны. Третий Рим, невооруженный школьным просвещением, подвергся наступлению Рима Ветхого. Под пятой последнего в 1596 году пала церковь западнорусская на униатском соборе в зловещем Брест-Литовске. Латинство подошло вплотную к стенам Третьего Рима и затем вместе с латынником самозванцем вошло в Кремль и село на самый трон царей всего Православия. Было от чего ужаснуться душе Св. Руси и ощутить, веяние антихристова времени! Смута покрыла всю русскую землю со всеми ее ужасами, кощунствами, позором гражданской войны и внешних захватов. Много можно указать условий, помогших в конце концов восстановлению рухнувшего порядка. Но моральный, духовный корень спасения может быть указан только один. Сердца народа собрались и укрепились под знаменем высшей народной святыни ‒ веры православной, под знаменем Св. Руси. Роль Троице-Сергиевой Лавры, ее доблестных вождей игумена Дионисия, келаря Авраамия, затем патриарха Ермогена, Козьмы Минича, вдохновленного видением ему Сергия Преподобного — это не детали эпохи, а ее сердцевина, движущая, решающая сила.

Наконец, внешняя гибель избегнута. Св. Русь вернула себе теократический порядок, своего православного царя и патриарха. Нужно было залечивать физические и духовные раны, причиненные смутой. Но тут ее подкарауливала новая внутренняя катастрофа. По специфически русскому пониманию православного благочестия, как культового благолепия, началась энергичная работа по исправлению текста церковных книг и упорядочению обрядов. Напуганное всеми соблазнами смутного времени национальное русское благочестие напряженно-подозрительно занялось чисткой всех действительных или мнимых латинских засорений. Но именно на этом-то пути и попало из огня да в полымя. Фатальный недостаток школьного просвещения заставил обратиться к помощи киевских и новогреческих ученых и их книг, а они оказались вскормленными латинской наукой и засоренными латинскими влияниями. Задача Третьего Рима в голове молодого царя Алексея Михайловича воспылала мечтой освободить православных от турок и войти в Царьград василевсом всего Православия, а его друга патр. Никона — служить литургию в Св. Софии во главе четырех остальных патриархов. Для этого спешно нужно согласовать все книги и обряды с греческими. Началась неграмотная и нетактичная ломка. А греческим справщиком у патр. Никона оказался Арсений, выученик униатской коллегии в Риме, а оригиналом для исправления нотопечатные греческие книги, изданные в Венеции. Московская церковная элита в лице избранных протопопов Аввакумом во главе ревниво и бурно восстала против этих латинских тенет, вдруг опутавших Св. Русь, с пророческим гневом разорвала их и создала, при слепоте и упорстве властей, широкое народное старообрядческое движение. Святорусская душа народная в ее лучших и огненных элементах, эсхатологически напуганная этим крушением идеала чистоты московского православия, кинулась в леса и дебри старообрядческих, а потом и сектантских захолустий с общенационального пути церковного, государственного и культурного развития. Это было невознаградимой растратой драгоценной народной энергии, огромным несчастие м в жизни церкви и народа, новой внутренней катастрофой в судьбах Св. Руси. Это раскололо душу народа и помрачило национальное сознание. Ревнители Св. Руси унесли ее светоч в тайники и подполье. А официальные водители народа, новые просвещенные классы, потеряв религиозное чутье, незаметно поддались чарам новой, внерелигиозной светской западной культуры. Раскол религиозный повлек за собой и раскол национального сознания, катастрофа удвоилась и осложнилась. Явилось две России: одна народная, с образом Св. Руси в уме и сердце, другая правительственная, интеллигентная, часто вненациональная. Эта двойная катастрофа застигла Св. Русь врасплох, неподготовленной, как и первая катастрофа латинского нашествия. Теперь наступал враг или конкурент гораздо более могущественный. Это — мировая секуляризация европейской культуры; смена теократии — антропократией, боговластия — человековластием; христианства — гуманизмом, права Божественного правом человеческим, абсолютного — относительным; снятие запретов с мысли и воли. Целью Св. Руси было небо, здесь земля. Там законодателем был Бог через церковь, здесь автономный человек через вооруженную научным просвещением государственную власть. Там критерием поведения был мистический страх греха, здесь утилитарный мотив «общего блага». Там пессимизм эсхатологии, здесь оптимизм прогресса. Петр I противопоставил тезису Св. Руси антитезис светского государства и светского просвещения. Он сделал России насильственную прививку великих переживаний возрождения и гуманизма. И она блестяще удалась. Св. Русь в этой ломке и в этом искушении приобрела то, чего русскому православному народу не хватало для его же духовной самообороны. Св. Русь через петровскую выучку облеклась в броню и латы гуманистического просвещения и научной техники. Правда, этот более чем двухсотлетний послепетровский период творимого русским народом синтеза Св. Руси и духа гуманистической культуры представляет довольно мучительную картину всяких идейных монстров, но вместе с тем и увлекающее зрелище великих достижений.

Вместо православного царства, симфонически слаженного с церковью в двуединый организм с единой христианской целью, здесь мы видим императорский абсолютизм, возглавляющий светский организм государства, создающего мирскую культуру и благополучие независимо от церкви. Но этот немецкий, полицейско-бюрократический абсолютизм наивно мыслит себя христианскими государями и в личном православно-русском самосознании отдельных его носителей, утвержденном чином церковного миропомазания, действительно преображает его изнутри и создает некую гибридную амальгаму, еще не принявшую завершенной формы. Но тенденция последних царствований предрекала уже ликвидацию петровского неоязыческого духа и приближала восстановление православно-канонического статута монархов-сынов церкви, а не ее глав и деспотов, поглотивших по немецкому и еретическому праву соборную свободу церкви. Антиканонический синодальный строй управления церковью также был на пороге своей исторической смерти и возврата к канонической автономии.

Открытый славянофилами вновь для образованных классов идеал Св. Руси, но непонятый сразу, к началу XX столетия, благодаря мощному влиянию Достоевского и академическим построениям Вл. Соловьева, занял выдающееся место в общенациональной русской мысли. Сквозь толстую кору внешне западнического мировоззрения интеллигентных слоев, властно пробилось и покрыло се густой зарослью новое национальное сознание: христианское и православное. Литература, искусство, публицистика, философия, государствоведение, даже революционная общественность — все вдруг заговорило пред концом императорского периода языком христианства и православия. Много в этой победе стихии Св. Руси над неоязычеством европейского позитивизма еще сумбурного и невыясненного. Одно только бесспорно: возврата для просвещенного культурного русского сознания к пресному, плоскому, безрелигиозно-западническому мировоззрению, после Хомякова, Гоголя, Достоевского, Толстого, Вл. Соловьева, К. Леонтьева, В. Розанова, Мережковского, С. и Е. Трубецких, Новгородцева, Лосского, Франка и многих других, уже нет. Синтез абсолютной правды Православия и гуманистического достояния античной и западной культуры, Св. Руси и Петровой Великой России у нас родился. Его выполнение и тем более свершение — задача новых столетий. Но наше поколение придвинуто к ней вплотную, неотвратимо. Что вся русская культура, во всех ее разветвлениях, внутренне светится Православием, им гениальна и привлекательна для мира, как нечто новое, как музыка будущего (Шпенглер, Кайзерлинг), и, следовательно, чревоносит в себе Св. Русь, это стало теперь общим местом.

Все мы — светские, «обасурманившиеся» русские интеллигенты, хотим мы того или не хотим, в нашем духовном облике запечатлены «свято-русской» душой нашего народа. От нее никуда не уйти, как от самого себя. И это спасительное счастье для Великой России. Российская империя — не голая зоологическая сила, не чужеядная «акула» бесцельно, эгоистически поглощающего «империализма», а мощный многонародный организм, носящий в себе благородное и святое призвание — явить собою лик христианского по духу и православного по стилю государства, т. е. максимально воплотить в человеческом общежитии правду Христову, которой всегда алчет и жаждет русская совесть. Достичь внутри мирного сожительства всех классов, племен, народов с их культурами и сообщить блага этого святорусского мира и миру внешнему, человечеству: — pax christiana, pax sancto-russia. Достичь силами, излучаемыми Православием, не стесняющим мирской, научной, хозяйственной, материальной культуры, но призывающим ее вдохновляться вечными заветами Евангелия, заветами правды и святости.

Временное исковеркание тела нашей империи бесами революции и насильственный опыт искусственного подмена души народной послужат только к вящему их воссиянию. Вечная, неистребимая свято-русская душа российской нации освобождена теперь от старой разбитой и убитой в муках революции оболочки. Но она жаждет воплотиться вновь в русскую культурную, общественную и государственную жизнь. И на нас падает ответственность за быстроту и нормальный ход ее воплощения. Мы должны быть сознательными акушерами ее как бы нового рождения на свет Божий пред очами мира в образе Национальной Великой России, внутренне, духовно — Св. Руси.

Недостаток ясной мысли об этом зависит не только от безрелигиозности среднего большинства соотечественников, но еще чаще от ленивых маниловских реставрационных мечтаний. Знают только лик прошлой Св. Руси, и не в силах представить лика иной, новой, грядущей. Рухнули царства, династии, государства, границы, пароды, классы, установления. А наивная и бессильная мысль грезит только о появлении вновь, по щучьему велению, например, Святейшего Правительствующего Синода с прежним Обер-Прокурором («да построже!» да, да!) и т. п. Думать о механическом возврате старой формы политических и церковных взаимоотношений значит заранее готовить себе жестокое разочарование. Небываемое не бывает! Прошлогодний снег растаял. И не в нем дело, не в истлевшей плоти старой Руси, а в ее бессмертном духе, имеющем вновь воплотиться в соответственную ему в новых условиях новую форму. Старо-теократические условия исчезли. Мы живем в мире секуляризовавшейся культуры, новых правовых и авторитарных государств, многонародных, многоверных, разноверных и безверных. Есть ли тут место монолиту Св. Руси? Не бред ли это старых романтиков? Да, бред, если думать только реставрационно. Думать так значит опять оказаться застигнутыми врасплох новой непредвиденной и уже окончательной погребальной катастрофой для Св. Руси.

Верую и исповедую, что мы вступили уже в эпоху возрождения и христианской государственности в мире и восстановления вновь Православной России, но в совершенно новых формах свободы и права. Вне свободы вообще не может быть христианской качественности. Христианство по принуждению есть абсурд, contradiction in adjectoмертвый и кощунственный ярлык.

Св. Русь в арматуре новейшей общественности и государственности — это не парадокс, а единственно реальная возможность. Или только так, или никак, — одно благочестивое пустословие… Но само собой это не случится, самотеком, от одних елейных мечтаний. Надо знать «как?» и надо уметь, так сказать, «сделать Св. Русь». При Божьей помощи, но, конечно, нашими методическими, планомерными усилиями, в процессе великой духовной, идейной и политической борьбы.